Полное собрание стихотворений

Далёко от тебя, о родина святая,

Уж целый год я жил в краях страны чужой

И часто о тебе грустил, воспоминая

Покой и счастие, минувшее с тобой.

И вот в стране зимы, болот, снегов глубоких,

Где, так же одинок, и я печально жил,

Я сохранил в душе остаток чувств высоких,

К тебе всю прежнюю любовь я сохранил.

  Теперь опять увижусь я с тобою,

  В моей груди вновь запылает кровь,

    Я примирюсь с своей судьбою,

  И явится мне вдохновенье вновь!

  Уж близко, близко… Всё смотрю я вдаль,

  С волнением чего-то ожидаю

  И с каждою тропинкой вспоминаю

То радость смутную, то тихую печаль.

И вспоминаю я свои былые годы,

  Как мирно здесь и счастливо я жил,

Как улыбался я всем красотам природы

    И в дебрях с эхом говорил.

  Уж скоро, скоро… Лошади бегут,

  Ямщик летит, вполголос напевая,

    И через несколько минут

Увижу я тебя, о родина святая!

О жизнь! Ты миг, но миг прекрасный,

Миг невозвратный, дорогой;

Равно счастливый и несчастный

Расстаться не хотят с тобой.

Ты миг, но данный нам от Бога

Не для того, чтобы роптать

На свой удел, свою дорогу

И дар бесценный проклинать.

Но чтобы жизнью наслаждаться,

Но чтобы ею дорожить,

Перед судьбой не преклоняться,

Молиться, веровать, любить.

Ах! Зачем тебя,

Полевой цветок,

Житель вольных мест,

С поля сорвали,

В душной комнате

Напоказ людям

Тебя бросили?

Не пахнёт в тебя

Запах сладостный

Золотой весны,

Не увидишь ты

Солнца летнего,

И не будешь ты

С дрожью радости

Слушать осени

Бурю грозную…

День пройдет, другой…

Где краса твоя?

Смотришь – за окном

Уж былиночка.

Река бежит, река шумит,

Гордясь волною серебристой,

И над волной, блестя красой,

  Плывет цветок душистый.

«Зачем, цветок, тебя увлек

  Поток волны красою?

Взгляни, уж мгла везде легла

  Над пышною рекою;

Вот и луна, осенена

  Таинственным мерцаньем,

Над бездной вод средь звезд плывет

  С трепещущим сияньем…

Прогонит день ночную тень,

  От сна воспрянут люди,

И станет мать детей ласкать

  У жаркой, сонной груди,

И божий мир, как счастья пир,

  Предстанет пред тобою…

А ты летишь и не томишь

  Себя кручиной злою,

Что, может быть, тебе уж жить

  Недолго остается

И что с волной цветок иной

  Беспечен понесется!»

Река шумит и быстро мчит

  Цветок наш за собою,

И, как во сне, припав к волне,

  Он плачет над волною.

Блажен, блажен поэт, который цепи света

На прелесть дум и чувств свободных не менял:

Ему высокое название поэта

Дарит толпа с венком восторженных похвал.

И золото бежит к избраннику фортуны

За гимн невежеству, порокам и страстям.

Но холодно звучат тогда поэта струны,

Над жертвою его нечистый фимиам…

И, насладившися богатством и чинами,

Заснет он наконец навеки средь могил,

И слава кончится похвальными стихами

Того, кто сам толпу бессмысленно хвалил.

Но если он поймет свое предназначенье,

И станет с лирою он мыслить и страдать,

И дивной силою святого вдохновенья

Порок смеющийся стихом начнет карать, –

То пусть не ждет себе сердечного привета

Толпы бессмысленной, холодной и глухой…

И горько потечет земная жизнь поэта,

Но не погаснет огнь в курильнице святой.

Умрет… И кое-где проснутся сожаленья…

Но только внук, греха не видя за собой,

Смеясь над предками, с улыбкою презренья,

Почтит могучий стих холодной похвалой…

Я еду. На небе высоко

Плывет уж бледная луна,

И от селенья недалеко

Дорога старая видна.

И по дороге неизбитой

Звонки проезжих не гудят,

И лишь таинственно ракиты

По сторонам ее стоят,

И из-за них глядят уныло

Уж полусгнившие столбы

Да одинокая могила

Без упованья и мольбы.

И крест святынею своею

Могилы той не сторожит,

Лишь, наклонившися над нею,

Угрюмо шепчет ряд ракит.

И есть в окрестности преданье,

Что на могиле страшной той

Пресек свое существованье

Один страдалец молодой.

Однажды в ночь сюда пришел он

И имя Бога не призвал,

Но, адских мук и страсти полон,

Он в грудь вонзил себе кинжал.

И неотпетая могила

Дана преступника костям.

В ней песня слышалась уныло,

И тень являлась по ночам.

Всегда с боязнью и тревогой

Крестьянин мимо проходил,–

И скоро новую дорогу

Труд человека проложил…

    Ты спишь, дитя, а я встаю,

    Чтоб слезы лить в немой печали,

Но на твоем лице оставить не дерзали

Страдания печать ужасную свою.

  По-прежнему улыбка молодая

    Цветет на розовых устах,

  И детский смех, мой ропот прерывая,

Нередко слышится в давно глухих стенах!

  Полураскрыты глазки голубые,

    Плечо и грудь обнажены,

    И наподобие волны

    Играют кудри золотые…

О, если бы ты знал, младенец милый мой,

    С какой тоскою сердце бьется,

Когда к моей груди прильнешь ты головой

И звонкий поцелуй щеки моей коснется!

    Воспоминанья давят грудь…

Как нежно обнимал отец тебя порою!

  И верь, уж год как нет его с тобою.

Ах, если б вместе с ним в гробу и мне заснуть!..

    Заснуть?.. А ты, ребенок милый,

  Как в мире жить ты будешь без меня?

Нет, нет! Я не хочу безвременной могилы:

Пусть буду мучиться, страдать!.. Но для тебя!

  И не понять тебе моих страданий,

    Еще ты жизни не видал,

    Не видел горьких испытаний

  И мимолетной радости не знал.

Когда ж, значения слезы не понимая,

  В моих глазах ее приметишь ты.

Склоняется ко мне головка молодая,

И предо мной встают знакомые черты…

  Спи, ангел, спи, неведеньем счастливый

  Всех радостей и горестей земных:

    Сон беспокойный, нечестивый

    Да не коснется вежд твоих.

    Но божий ангел светозарный

    К тебе с небес да низойдет

    И гимн молитвы благодарной

К престолу божию наутро отнесет.

Вижу ли ночи светило приветное

Или денницы прекрасной блистание,

В сердце ласкаю мечту безответную,

Грустную думу земного страдания…

Пусть бы сошла к нам уж ночь та угрюмая

Или бы солнце на небе сокрылося,

Ропот сердечный унял бы я, думая:

Так что и счастье мое закатилося…

Так же, как мир ночью мрачной, безмолвною,

Сердце оделося черною тучею,

Но, как назло мне, величия полные,

Шепчутся звезды с волною кипучею…

Невыразимая, невыносимая

Давит тоска мою душу пустынную…

Где же ты, прелесть мечтаний любимая?

Люди сгубили тебя, неповинную.

Завистью черной, насмешкой жестокою

Ожесточили они сердце нежное

И растерзали навек одинокую

Душу страдальца рукою небрежною.

Взгляните на него, поэта наших дней.

  Лежащего во прахе пред толпою:

    Она – кумир его, и ей

  Поет он гимн, венчанный похвалою.

    Толпа сказала: «Не дерзай

Гласить нам истину холодными устами!

Не нужно правды нам, скорее расточай

    Запасы льстивых слов пред нами».

    И он в душе оледенил

    Огонь вскипающего чувства

  И тот огонь священный заменил

    Одною ржавчиной искусства;

    Он безрассудно пренебрег

    Души высокое стремленье

И дерзко произнес, низверженный пророк,

    Слова упрека и сомненья;

    Воспел порочный пир палат,

    Презренья к жизни дух бесплодный,

    Приличьем скрашенный разврат,

И гордость мелкую, и эгоизм холодный…

    Взгляните: вот и кончил он,

И, золото схватив дрожащею рукою,

  Бежит поэт к бесславному покою,

    Как раб трудами изнурен!

    Таков ли был питомец Феба,

    Когда, святого чувства полн,

    Он пел красу родного неба,

    И шум лесов, и ярость волн;

    Когда в простых и сладких звуках

    Творцу миров он гимны пел?

    Их слушал раб в тяжелых муках,

    Пред ними варвар цепенел!

    Поэт не требовал награды –

    Не для толпы он песнь слагал:

    Он покидал, свободный, грады,

    В дубравы тихие бежал,

    И там, где горы возвышались,

    В свободной, дикой стороне

    Поэта песни раздавались

    В ненарушимой тишине.

  Скажи, певец, когда порою

  Стоишь над тихою Невою

  Ты ясным вечером, когда

Глядят лучи светила золотые

В последний раз на воды голубые,

Скажи, зачем безмолвствуешь тогда?

  Певец! Когда час ночи мирный

  Слетает с высоты эфирной

  Сменить тяжелый день труда

И блещет небо яркими звездами,

Не вдохновен высокими мечтами

(Скажи, зачем безмолвствуешь тогда?)

  А вот и празднует столица:

  Народ по стогнам веселится,

  Везде гудят колокола…

А в храмах Бога тихое моленье,

И певчих глас, и ладана куренье…

(Скажи, зачем безмолвствуешь тогда?)

  Не оттого ль, что эти звуки

  В тебе пробудят сердца муки,

  Как радость в прежние года,

Что, может быть, природы увяданье

Милей, чем блеск, души твоей страданью,–

Не оттого ль безмолвствуешь тогда?

О снега первого нежданное явленье,

Приветствую тебя в моем уединенье!

Уединенье? Да! Среди толпы людей

Я так же одинок, как ландыш, из полей

Родных отторженный суровою рукою;

Среди прекрасных роз поник он головою,

И в рощу мирную из мраморных палат

Его желания свободные летят.

Приветствую тебя! Неведомою силой

Ты в смутной памяти былое оживило,

Мечтанья прошлых дней той юности златой,

Как утро зимнее, прекрасной и живой!

Картин знакомый ряд встает передо мною:

Я вижу небеса, подернутые мглою,

И скатерть снежную на сглаженных полях,

И крыши белые, и иней на дровах;

Вдали чернеет лес. С сиянием Авроры

По окнам разослал мороз свои узоры;

Там, за деревьями, роскошно и светло

Блестит замерзлых вод прозрачное стекло;

Там курится дымок над кровлями овинов…

В соседней комнате я слышу треск каминов,

К ним истопник бредет и шум своих шагов

Разносит за собой с тяжелой ношей дров.

С какою радостью живой, нелицемерной.

Бывало, я встречал тебя, предвестник верный

Зимы… Как я любил и сон ее снегов,

И длинную семью прекрасных вечеров!

Как часто, вкруг стола собравшися семьею,

Мы проводили их в беседах меж собою,

И ласки нежные иль звонкий смех порой

Сменяли чтение обычной чередой.

Я помню длинный зал, вечернею порою

Его перебегал я детскою стопою,

И часто пред окном, как будто бы сквозь сон,

Я становился вдруг, испуган, поражен,

А прелесть дивная морозной, зимней ночи

Манила и звала встревоженные очи…

Светила чудные сияли в вышине

И, улыбаяся, смотрели в душу мне;

Чистейшим серебром поля вдали сияли,

Леса пустынные недвижимо стояли;

Всё спало… Лишь мороз под окнами трещал…

И жутко было мне, и к няне я бежал.

Я помню комнатку… Пред образом горела

Лампада тусклая; старушка там сидела…

И сладок был мне звук ее речей простых,

Любовью дышащих… Увы! не слышу их

Среди надутых фраз да слов бездушных ныне:

Уж третью зиму я встречаю на чужбине,

Далеко от нее, от родины святой,

Не с шумной радостью, но с хладною тоской,

И сердце сжалося… но в холоде страданий

Ты возбудил во мне толпу воспоминаний,

Ты годы юности внезапно оживил,

И я тебя в душе за то благословил…

О, взвейся, легкий снег, над родиною дальной

Чтоб поселянин мог, природы сын печальный,

Скорей плоды трудов по зимнему пути

За плату скудную в продажу отвезти!

Когда на лаврах Мантинеи

Герой Эллады умирал

И сонм друзей, держа трофеи,

Страдальца ложе окружал,–

Мгновенный огнь одушевленья

Взор потухавший озарил.

И так, со взором убежденья.

Он окружавшим говорил:

«Друзья, не плачьте надо мною!

Недолговечен наш удел.

Блажен, кто жизни суетою

Еще измерить не успел,

Но кто за честь отчизны милой

Ее вовеки не щадил,

Разил врага – и над могилой

Его незлобливо простил!

Да, я умру, и прах мой тленный

Пустынный вихорь разнесет,

Но счастье родины священной

Красою новой зацветет!»

Умолк… Друзья еще внимали…

И видел месяц золотой,

Как, наклонившися, рыдали

Они над урной роковой.

Но слава имени героя

Его потомству предала,

И этой славы, взятой с боя,

И смерть сама не отняла.

Пронзен ядром в пылу сраженья,

Корнилов мертв в гробу лежит…

Но всей Руси благословенье

И в мир иной за ним летит.

Еще при грозном Наварине

Он украшеньем флота был;

Поборник правды и святыни.

Врагов отечества громил

И Севастополь величавый

Надежней стен оберегал…

Но смерть поспорила со славой,

И верный сын России пал,

За славу, честь родного края,

Как древний грек, он гордо пал,

И, всё земное покидая,

Он имя родины призвал.

Но у бессмертия порога

Он, верой пламенной горя,

Как христианин – вспомнил Бога,

Как верноподданный – царя.

О, пусть же ангел светозарный

Твою могилу осенит

И гимн России благодарной

На ней немолчно зазвучит!

Зима. Пахнул в лицо мне воздух чистый…

Уж сумерки повисли над землей,

Трещит мороз, и пылью серебристой

Ложится снег на гладкой мостовой.

Порой фонарь огнистой полосою

Мелькнет… Да звон на небе прогудит…

  Неугомонною толпою

  Народ по улицам спешит.

И грустно мне!

     И мысль моя далеко,

И вижу я отчизны край родной:

Угрюмый лес задумался глубоко,

И звезды мирно шепчутся с землей,

Лучи луны на инее трепещут,

И мерзлый пар летает от земли,

  А в окнах светятся и блещут

  Гостеприимные огни.

В Аравии знойной поныне живет

Усопшего Межде счастливый народ,

И мудры их старцы, и жены прекрасны,

И юношей сонмы гяурам ужасны,

Но как затмеваются звезды луной,

Так всех затмевал их Набек молодой.

Прекрасен он был, и могуч, и богат.

В степях Аравийских верблюдов и стад

Имел он в избытке, отраду Востока,

Но краше всех благ и даров от пророка

Его кобылица гнедая была –

Из пламени ада литая стрела.

Чтоб ей удивляться, из западных стран

К нему притекали толпы мусульман,

Язычник и рыцарь в железе и стали.

Поэты ей сладкие песни слагали,

И славный певец аравийских могил

Набеку такие слова говорил:

«Ты, солнца светлейший, богат не один,

Таких же, как ты, я богатств властелин;

От выси Синая до стен Абушера

Победой прославлено имя Дагера.

И, море святое увидя со скал,

На лиру певца я меч променял.

И вот я узрел кобылицу твою.

Я к ней пристрастился… и, раб твой, молю –

Отдай мне ее и минуты покою,

На что мне богатства? Они пред тобою…

Возьми их себе и владей ими век!»

Молчаньем суровым ответил Набек.

Вот едет Набек по равнинам пустынь

Аравии знойной… И видит – пред ним

Склоняется старец в одежде убогой:

«Аллах тебе в помощь и милость от Бога,

Набек милосердный». – «Ты знаешь меня?»

– «Твоей не узнать кобылицы нельзя».

«Ты беден?» – «Богатство меня не манит,

А голод терзает, и жажда томит

В пустыне бесследной, три дня и три ночи

Не ведали сна утомленные очи,

Из этой пустыни исторгни меня».

И слышит: «Саднея ко мне на коня».

«И рад бы, о путник, да сил уже нет,–

Был дряхлого нищего слабый ответ.–

Но ты мне поможешь, во имя пророка!»

Слезает Набек во мгновение ока,

И нищий, поддержан могучей рукой,

Свободен, сидит уж на шее крутой.

И старца внезапно меняется вид,

Он с юной отвагой коня горячит.

И конь, распустивши широкую гриву,

В пустыне понесся, веселый, игривый;

Блеснули на солнце, исчезли в пыли!

Лишь имя Дагера звучало вдали!

Набек, пораженный как громом, стоит,

Не видит, не слышит и, мрачен, молчит,

Везде пред очами его кобылица,

А солнце пустыню палит без границы,

А весь он осыпан песком золотым,

А груды червонцев лежат перед ним.

Распятый на кресте нечистыми руками,

Меж двух разбойников Сын божий умирал.

Кругом мучители нестройными толпами,

У ног рыдала мать; девятый час настал:

Он предал дух Отцу. И тьма объяла землю.

И гром гремел, и, гласу гнева внемля,

    Евреи в страхе пали ниц…

И дрогнула земля, разверзлась тьма гробниц,

И мертвые, восстав, явилися живыми…

    А между тем в далеком Риме

Надменный временщик безумно пировал,

  Стяжанием неправедным богатый,

    И у ворот его палаты

    Голодный нищий умирал.

А между тем софист, на догматы ученья

Все доводы ума напрасно истощив,

Под бременем неправд, под игом заблужденья,

Являлся в сонмищах уныл и молчалив.

    Народ блуждал во тьме порока,

    Неслись стенания с земли.

Всё ждало истины…

      И скоро от Востока

Пришельцы новое ученье принесли.

И, старцы разумом и юные душою,

С молитвой пламенной, с крестом на раменах,

    Они пришли – и пали в прах

Слепые мудрецы пред речию святою.

    И нищий жизнь благословил,

И в запустении богатого обитель,

И в прахе идолы, а в храмах Бога сил

Сияет на кресте голгофский Искупитель!

Месяц вешний, ты ли это?

Ты, предвестник близкий лета,

Месяц песен соловья?

Май ли, жалуясь украдкой,

Ревматизмом, лихорадкой

В лазарете встретил я?

Скучно! Вечер темный длится –

Словно зимний! Печь дымится,

Крупный дождь в окно стучит;

Все попрятались от стужи,

Только слышно, как чрез лужи

Сонный ванька дребезжит.

А в краю, где протекали

Без забот и без печали

Первой юности года,

Потухает луч заката

И зажглась во тьме богато

Ночи мирная звезда.

Вдоль околицы мелькая.

Поселян толпа густая

С поля тянется домой;

Зеленеет пышно нива,

И под липою стыдливо

Зреет ландыш молодой.

Веет воздух чистый

Из туманной дали,

Нитью серебристой

Звезды засверкали,

Головой сосновой

Лес благоухает,

Ярко месяц новый

Над прудом сияет.

Спят среди покоя

Голубые воды,

Утомясь от зноя

В забытье природы.

Не колыхнет колос,

Лист не шевельнется,

Заунывный голос

Песни не прольется.

Над водою склонялися липы густые,

Отражались в воде небеса голубые,

И деревья и небо, волнуясь слегка,

В величавой красе колебала река.

И так тихо кругом… Обаяния полны,

С берегами крутыми шепталися волны.

Говорливо журча… И меж них, одинок,

Под лучами заката блестел поплавок.

Вот он дрогнул слегка, и опять предо мною

Неподвижно и прямо стоит над водою,

Вот опять в глубину невредимо скользит

Под немолчный и радостный смех нереид.

А в душе пролетает за думою дума…

О, как сладко вдали от житейского шума

Предаваться мечтам, их лелеять душой

И, природу любя, жить с ней жизнью одной.

Я мечтаю о многом, о детстве счастливом,

И вдруг вижу себя я ребенком игривым,

И, как прежде бывало, уж мыслию я

Обегаю дубравы, сады и поля.

Я мечтаю о том, когда слово науки

Заменило природы мне сладкие звуки…

И о многом, о чем так отрадно мечтать

И чего невозможно в словах рассказать.

А всё тихо кругом… Обаяния полны,

С крутизнами зелеными шепчутся волны,

И деревья и небо, волнуясь слегка,

В красоте величавой колеблет река.

Не знаю почему, но сердце замирает,

Не знаю почему, но вся душа дрожит,

Но сон очей моих усталых не смыкает,

Но ум мучительно над сердцем тяготит.

Я к ложу жаркому приникнул головою,

И, кажется, всю жизнь я выплакать готов…

И быстро предо мной проходят чередою

Все дрязги мелкие всех прожитых годов.

Я вспоминаю всё: надежды и сомненья,

Былые радости и горе прежних дней,

И в памяти моей, как черные виденья,

Мелькают образы знакомые людей…

А мысль о будущем, как червь, меня снедает,

Немого ужаса душа моя полна,

И тьма меня томит, и давит, и смущает,

И не дождаться мне обманчивого сна.

Окно отворено… Последний луч заката

Потух… Широкий путь лежит передо мной;

Вдали виднеются рассыпанные хаты;

Акации сплелись над спящею водой;

Всё стихло в глубине разросшегося сада…

Порой по небесам зарница пробежит;

Протяжный звук рогов скликает с поля стадо

И в чутком воздухе далеко дребезжит.

Яснее видит ум, свободней грудь трепещет,

И сердце, полное сомненья, гонит прочь…

О, скоро ли луна во тьме небес заблещет

И трепетно сойдет пленительная ночь!..

Сверкает солнце жгучее,

В саду ни ветерка,

А по небу летучие

Проходят облака.

Я в час полудня знойного,

В томящий мертвый час

Волненья беспокойного

Люблю смотреть на вас.

Но в зное те ж холодные,

Без цели и следа,

Несетесь вы, свободные,

Неведомо куда.

Всё небо облетаете…

То хмуритесь порой,

То весело играете

На тверди голубой.

А в вечера росистые.

Когда, с закатом дня

Лилово-золотистые,

Глядите на меня!

Вы, цепью изумрудною

Носяся в вышине,

Какие думы чудные

Нашептывали мне!..

А ночью при сиянии

Чарующей луны

Стоите в обаянии,

Кругом озарены.

Когда всё, сном объятое,

Попряталось в тени,

Вы, светлые, крылатые,

Мелькаете одни!

Еще осенние туманы

Не скрыли рощи златотканой;

Еще и солнце иногда

На небе светит, и порою

Летают низко над землею

Унылых ласточек стада,–

Но листья желтыми коврами

Шумят уж грустно под ногами,

Сыреет пестрая земля;

Куда ни кинешь взор пытливый –

Встречает высохшие нивы

И обнаженные поля.

И долго ходишь в вечер длинный

Без цели в комнате пустынной…

Всё как-то пасмурно молчит –

Лишь бьется маятник докучный,

Да ветер свищет однозвучно,

Да дождь под окнами стучит.

Осенний ветер так уныло

  В полях свистал,

Когда края отчизны милой

  Я покидал.

Смотрели грустно сосны, ели

  И небеса.

И как-то пасмурно шумели

  Кругом леса.

И застилал туман чужую

  Черту земли,

И кони на гору крутую

  Едва везли.

На могиле твоей, ох родная моя,

Напролет всю ту ночку проплакала я.

  И вот нынче в потемках опять,

Как в избе улеглись и на небе звезда

Загорелась, бегом я бежала сюда,

  Чтоб меня не могли удержать.

Здесь, родная, частенько я вижусь с тобой,

И отсюда теперь (пусть приходят за мной!)

  Ни за что не пойду… Для чего?

Я лежу в колыбельке… Так сладко над ней

Чей-то голос поет, что и сам соловей

  Не напомнит мне звуков его.

И родная так тихо ласкает меня…

Раз заснула она среди белого дня…

  И чужие стояли кругом,–

На меня с сожаленьем смотрели они,

А когда меня к ней на руках поднесли,

  Я рыдала, не зная о чем.

И одели ее, и сюда привезли.

И запели протяжно и глухо дьячки:

  «Со святыми ее упокой!»

Я прижалась от страха… Не смела взглянуть…

И зарыли в могилу ее… И на грудь

  Положили ей камень большой.

И потом воротились… С тех пор веселей

Уж никто не певал над постелью моей,–

  Одинокой осталася я.

А что после, не помню… Нет, помню: в избе

Жил какой-то старик… Горевал о тебе,

  Да бивал понапрасну меня.

Но потом и его уж не стало… Тогда

Я сироткой бездомной была названа,–

  Я живу у чужих на беду:

И ругают меня, и в осенние дни,

Как на печках лежат и толкуют они,

  За гусями я в поле иду.

Ох, родная! Могила твоя холодна…

Но людского участья теплее она –

  Здесь могу я свободно дышать,

Здесь не люди стоят, а деревья одни,

И с усмешкою злой не смеются они,

  Как начну о тебе тосковать.

Сиротою не будут гнушаться, как те,

Нет! Они будто стонут в ночной темноте…

  Всё кругом будто плачет со мной:

И так пасмурно туча на небе висит,

И так жалобно ветер листами шумит

  Да поет мне про песни родной.

Не тоскуй, моя родная,

Не слези твоих очей.

Как найдет кручина злая,

Не отплачешься от ней.

Посмотри-ка, я лампадку

Пред иконою зажгла,

Оглянись: в углу кроватка

И богата и светла.

Оглянись же: перед нами

Сладко спит младенец твой

С темно-синими глазами,

С светло-русой головой.

Не боится темной ночи:

Безмятежен сон его;

Смотрят ангельские очи

Прямо с неба на него.

Вот когда с него была ты,

От родимого села

В барский дом из дымной хаты

Я кормилицей вошла.

Всё на свете я забыла!

Изо всех одну любя,

И ласкала, и кормила,

И голубила тебя.

Подросла, моя родная…

С чистой, пламенной душой,

А красавица такая,

Что и не было другой.

Ни кручины, ни печали –

Как ребенок весела…

Женихи к тебе езжали:

За богатого пошла.

С тех-то пор веселья дума

И на ум к тебе нейдет;

Целый день сидишь угрюмо,

Ночи плачешь напролет.

Дорогая, золотая,

Не кручинься, не жалей…

Не тоскуй, моя родная.

Не слези твоих очей.

Глянь, как теплится лампадка

Пред иконой, посмотри,

Как наш ангел дремлет сладко

От зари и до зари.

Над постелькою рыдая,

Сна младенца не разбей…

Не тоскуй, моя родная,

Не слези твоих очей.

Темно и пасмурно… По улице пустой

Шарманщик, сгорбленный под гнетом тяжкой ноши,

Едва-едва бредет с поникшей головой…

И тонут, и скользят в грязи его калоши…

  Кругом так скучно: серый небосклон,

Дома, покрытые туманной пеленою…

И песней жалобной, младенчески-простою

Шарманщик в забытье невольно погружен.

О чем он думает с улыбкою печальной?

Он видит, может быть, края отчизны дальной,

И солнце жгучее, и тишь своих морей,

И небо синее Италии своей…

Он видит вечный Рим. Там в рубище торговка

Сидит на площади, печальна и бледна;

Склонилася на грудь кудрявая головка,

  Усталости томительной полна…

С ней рядом девочка… На Север, одиноки,

    И день и ночь они глядят

  И ждут его, шарманщика, назад

С мешками золота и с почестью высокой…

Природу чудную он видит: перед ним,

Лучами вешними взлелеян и храним,

Цветет зеленый мирт и желтый померанец…

Ветвями длинными сплелися кущи роз…

    Под тихий говор сладких грез

    Забылся бедный чужестранец!

Он видит уж себя среди своих полей…

    Он слышит ласковых речей

    Давно не слышанные звуки…

О нет, не их он слышит…

        Крик босых ребят

  Преследует шарманщика; горят

Окостеневшие и трепетные руки…

И мочит дождь его, и холодно ему,

И весь он изнемог под гнетом тяжкой ноши,

  И, как назло владельцу своему,

И тонут, и скользят в грязи его калоши.

. . . . . . . . . .

Длинные улицы блещут огнями,

  Молкнут, объятые сном;

Небо усыпано ярко звездами,

  Светом облито кругом.

Чудная ночь! Незаметно мерцает

  Тусклый огонь фонарей.

Снег ослепительным блеском сияет,

  Тысячью искрясь лучей.

Точно волшебством каким-то объятый,

  Воздух недвижим ночной…

Город прославленный, город богатый,

  Я не прелыцуся тобой.

Пусть твоя ночь в непробудном молчанье

  И хороша и светла,–

Ты затаил в себе много страданья,

  Много пороков и зла.

Пусть на тебя с высоты недоступной

  Звезды приветно глядят –

Только и видят они твой преступный,

  Твой закоснелый разврат.

В пышном чертоге, облитые светом,

  Залы огнями горят.

Вот и невеста: роскошным букетом

  Скрашен небрежный наряд,

Кудри волнами бегут золотые…

  С ней поседелый жених.

Как-то неловко глядят молодые,

  Холодом веет от них.

Плачет несчастная жертва расчета,

  Плачет… Но как же ей быть?

Надо долги попечителя-мота

  Этим замужством покрыть…

В грустном раздумье стоит, замирая,

  Темных предчувствий полна…

Ей не на радость ты, ночь золотая!

  Небо, и свет, и луна

Ей напевают печальные чувства…

  Зимнего снега бледней,

Мается труженик бедный искусства

  В комнатке грязной своей.

Болен, бедняк, исказило мученье

  Юности светлой черты.

Он, не питая свое вдохновенье,

  Не согревая мечты,

Смотрит на небо в волнении жадном,

  Ищет луны золотой…

Нет! Он прощается с сном безотрадным,

  С жизнью своей молодой.

Всё околдовано, всё онемело!

  А в переулке глухом,

Снегом скрипя, пробирается смело

  Рослый мужик с топором.

Грозен и зол его вид одичалый…

  Он притаился и ждет:

Вот на пирушке ночной запоздалый

  Мимо пройдет пешеход…

Он не на деньги блестящие жаден,

  Не на богатство, – как зверь,

Голоден он и, как зверь, беспощаден…

  Что ему люди теперь?

Он не послушает их увещаний,

  Не побоится угроз…

Боже мой! Сколько незримых страданий!

  Сколько невидимых слез!

Чудная ночь! Незаметно мерцает

  Тусклый огонь фонарей;

Снег ослепительным блеском сияет,

  Тысячью искрясь лучей;

Длинные улицы блещут огнями,

  Молкнут, объятые сном;

Небо усыпано ярко звездами,

  Светом облито кругом.

О чем шумите вы, квасные патриоты?

К чему ваш бедный труд и жалкие заботы?

Ведь ваши возгласы России не смутят.

И так ей дорого достался этот клад

Славянских доблестей… И, варварства остаток,

Над нею тяготит татарский отпечаток:

Невежеством, как тьмой, кругом обложена,

Рассвета пышного напрасно ждет она,

И бедные рабы в надежде доли новой

По-прежнему влачат тяжелые оковы…

Вам мало этого, хотите больше вы:

Чтоб снова у ворот ликующей Москвы

Явился белый царь, и грозный, и правдивый,

Могучий властелин, отец чадолюбивый…

А безглагольные любимцы перед ним,

Опричники, неслись по улицам пустым…

Чтоб в Думе поп воссел писать свои решенья,

Чтоб чернокнижием звалося просвещенье,

И, родины краса, боярин молодой

Дрался, бесчинствовал, кичился пред женой,

А в тереме царя, пред образом закона

Валяясь и кряхтя, лизал подножье трона.

Зимний воздух сжат дремотой…

В темной зале всё молчит;

За обычною работой

Няня старая сидит.

Вот зевнула, засыпает,

Что-то под нос бормоча…

И печально догорает

Одинокая свеча.

Подле няни на подушке

Позабытое дитя

То глядит в лицо старушке,

Взором радостно блестя,

То, кудрявою головкой

Наклонившись над столом,

Боязливо и неловко

Озирается кругом.

Недалёко за стеною

И веселие, и смех,

Но – с задумчивой душою

Мальчик прячется от всех.

Не боится, как другие,

Этой мертвой тишины…

И глаза его большие

На окно обращены.

Ризой белою, пушистой

Ели йскрятся светло;

Блещет тканью серебристой

Льдом одетое стекло;

Сторона лесов далеких

Снегом вся занесена,

И глядит с небес высоких

Круглолицая луна.

А ребенок невеселый

К няне жмется и дрожит…

В зале маятник тяжелый

Утомительно стучит.

Няня спицами качает,

Что-то под нос бормоча…

И едва-едва мерцает

Нагоревшая свеча…

Песня туманная, песня далекая,

И бесконечная, и заунывная,

Доля печальная, жизнь одинокая,

Слез и страдания цепь непрерывная…

Грустным аккордом она начинается…

В звуках аккорда, простого и длинного.

Слышу я, вопль из души вырывается,

Вопль за утратою детства невинного.

Далее звуков раскаты широкие –

Юного сердца мечты благородные:

Вера, терпения чувства высокие,

Страсти живые, желанья свободные.

Что же находим мы? В чувствах – страдания,

В страсти – мученья залог бесконечного,

В людях – обман… А мечты и желания?

Боже мой! Много ли в них долговечного?

Старость подходит часами невольными,

Тише и тише аккорды печальные…

Ждем, чтоб над нами, в гробу безглагольными,

Звуки кругом раздались погребальные…

После… Но если и есть за могилою

Песни иные, живые, веселые,

Жаль нам допеть нашу песню унылую,

Трудно нам сбросить оковы тяжелые!..

Я иду через площадь… Звездами

Не усыпано небо впотьмах…

Только слякоть да грязь пред глазами,

А шарманки мотивы в ушах.

И откуда те звуки, не знаю,

Но, под них забываться любя,

Всё прошедшее я вспоминаю

И ребенком вновь вижу себя.

В долгий вечер, бывало, зимою

У рояли я сонный сижу.

Ты играешь, а я за тобою

Неотвязчивым взором слежу.

То исчезнут из глаз твои руки,

То по клавишам явятся вдруг,

И чудесные, стройные звуки

Так ласкают и нежат мой слух.

А потом я рукою нетвердой

Повторяю урок в тишине,

И приятней живого аккорда

Твой же голос слышится мне.

Вот он тише звучит и слабее,

Вот пропал он в пространстве пустом.

А шарманка всё громче, звучнее,

Всё болезненней ноет кругом.

Вспоминаю я пору иную

И вот вижу: в столице, зимой,

И с колоннами залу большую,

И оркестр у подмосток большой.

Его речи, живой, музыкальной,

Так отрадно, мечтая, внимать,

То веселой, то томно-печальной,

И со мною твой образ опять.

И какие бы думе мятежной

Ни напомнил названья язык,

Всё мне слышится голос твой нежный

Всё мне видится ясный твой лик.

Может быть, и теперь пред роялью,

Как и прежде бывало, сидишь

И с спокойною, тихой печалью

На далекое поле глядишь.

Может быть, ты с невольной слезою

Вспоминаешь теперь обо мне?

И ты видишь: с постылой душою,

В незнакомой, чужой стороне

Я иду через площадь… Мечтами

Сердце полно о радостных днях…

Только слякоть да грязь пред глазами

И шарманки мотивы в ушах.

Хотя рассыпчатый и с грязью пополам

Лежит пластами снег на улице сонливой,

Хотя и холодно бывает по утрам

И ветра слышатся стесненные порывы,

Но небо синее, прозрачное, без туч,

Но проницающей, крепительной струею

И свежий пар земли, но редкий солнца луч,

Сквозящий трепетно в час полдня над землею,–

Всё сладко шепчет мне: «На родине твоей

Уже давно весны повеяло дыханье,

Там груди дышится просторней и вольней,

Там ближе чувствуешь природы прозябанье,

Там отсыревшая и рыхлая земля

Уж черной полосой мелькает в синей дали…

Из сохнувших лесов чрез ровные поля

Потоки снежные давно перебежали.

И сад, где весело ребенком бегал ты,

Такой же прелестью былого детства веет:

В нем всё под сладостным дыханьем теплоты

Стремительно растет, цветет и зеленеет».

Плывем. Ни шороха. Ни звука. Тишина.

Нестройный шум толпы всё дальше замирает,

И зданий и дерев немая сторона

    Из глаз тихонько ускользает.

Плывем. Уж заревом полнеба облегло;

Багровые струи сверкают перед нами;

Качаяся, скользит покорное весло

    Над полусонными водами…

И сердце просится в неведомую даль,

В душе проносятся неясные мечтанья,

И радость томная, и светлая печаль,

    И непонятные желанья.

И так мне хорошо, и так душа полна,

Что взор с смущением невольным замечает,

Как зданий и дерев другая сторона

    Всё ближе, ближе подступает.

Едешь, едешь в гору, в гору…

  Солнце так и жжет.

Ни души! Навстречу взору

  Только пыль встает.

Вон, мечты мои волнуя,

  Будто столб вдали…

Но уж цифры не могу я

  Различить в пыли.

И томит меня дремою,

  Жарко в голове…

Точно, помнишь, мы с тобою

  Едем по Неве.

Всё замолкло. Не колышет

  Сонная волна…

Сердце жадно волей дышит.

  Негой грудь полна,

И под мерное качанье

  Блещущей ладьи

Мы молчим, тая дыханье

  В сладком забытьи…

Но тряска моя телега,

  И далек мой путь,

А до мирного ночлега

  Не могу заснуть.

И опять всё в гору, в гору

  Едешь, – и опять

Те ж поля являют взору

  Ту ж пустую гладь.

Ночь близка… На небе черном

Серых туч ползет громада;

Всё молчит в лесу нагорном,

В глубине пустого сада.

Тьмой и сном объяты воды…

Душен воздух… Вечер длится…

В этом отдыхе природы

Что-то грозное таится.

Ночь настанет. Черной тучей

Пыль поднимется сильнее,

Липы с силою могучей

Зашатаются в аллее.

Дождь закапает над нами

И, сбираясь понемногу,

Хлынет мутными ручьями

На пылящую дорогу.

Неба пасмурные своды

Ярким светом озарятся:

Забушуют эти воды,

Блеском неба загорятся,

И, пока с краев до края

Будут пламенем объяты,

Загудят, не умолкая,

Грома тяжкие раскаты.

Еду я ночью. Темно и угрюмо

  Стелется поле кругом.

Скучно! Дремлю я. Тяжелые думы

  Кроются в сердце моем.

Вижу я чудные очи… Тоскою

  Очи исполнены те,

Ласково манят куда-то с собою,

  Ярко горят в темноте.

Но на приветливый зов не спешу я…

  Мысль меня злая гнетет:

Вот я приеду; на небе, ликуя,

  Красное солнце взойдет,

А незакатные чудные очи,

  Полные сил и огня,

Станут тускнеть… И суровее ночи

  Будут они для меня.

Сердце опять мне взволнуют страданья,

  Трепет, смущение, страх;

Тихое слово любви и признанья

  С воплем замрет на устах.

И, безотрадно чуя несчастье,

  Поздно пойму я тогда,

Что не подметить мне искры участья

  В этих очах никогда,

Что не напрасно ль в ночи безрассветной

  Ехал я… в снах золотых,

Жаждал их взора, улыбки приветной,

  Молча любуясь на них?

Всюду грустная примета:

В серых тучах небеса,

Отцветающего лета

Равнодушная краса;

Утром холод, днем туманы,

Шум несносный желобов,

В час заката – блик багряный

Отшумевших облаков;

Ночью бури завыванье,

Иль под кровом тишины

Одинокие мечтанья,

Очарованные сны;

В поле ветер на просторе,

Крик ворон издалека,

Дома – скука, в сердце – горе,

Тайный холод и тоска.

Пору осени унылой

Сердце с трепетом зовет:

Вы мне блйзки, вы мне милы,

Дни осенних непогод;

Вечер сумрачный и длинный,

Мрак томительный ночей…

Увядай, мой сад пустынный,

Осыпайся поскорей.

Друзья, неведомым путем

На бой с невежеством, со злом

И с торжествующею ленью

Мы плыли. Ночь была темна,

За тучи пряталась луна,

Гроза ревела в отдаленье.

И мы внимали ей вдали,

Дружнее прежнего гребли;

Уж берег виделся в тумане…

Но вихорь смял наш бедный челн,

И он помчался между волн,

Как падший витязь, жаждя брани.

И под покровом той же тьмы

Нас мчал назад. Очнулись мы

На берегу своем печальном.

А берег милый, хоть чужой,

Как путеводною звездой

Сиял на горизонте дальнем.

И мы воспрянули душой…

И снова нас зовет на бой

Стремленье к истине свободной.

Так что ж! Пускай опять, друзья,

Помчит нас по морю ладья,

Горя отвагой благородной!

Знакомый путь не страшен нам:

Мы выйдем на берег, а там

Доспехи битв не нужны боле:

Там воля крепкая нужна,

Чтоб бросить чести семена

На невозделанное поле.

И верьте, нам не долго ждать:

Мы поплывем туда опять,

На берегу нас солнце встретит;

Придет желанная пора

И жатву пышную добра

Оно с любовию осветит.

Замолкли, путаясь, пустые звуки дня,

Один я наконец, всё спит кругом меня;

Всё будто замерло… Но я не сплю: мне больно

За день, в бездействии утраченный невольно.

От лампы бледный свет, бродящий по стенам,

Враждебным кажется испуганным очам;

Часы так глухо бьют, и с каждым их ударом

Я чую новый миг, прожитый мною даром.

И в грезах пламенных меж призраков иных

Я вижу образ твой, созданье дум моих;

Уж сердце чуткое бежит к нему пугливо…

Но он так холоден к печали молчаливой,

И так безрадостен, и так неуловим,

Что содрогаюсь я и трепещу пред ним…

Но утро близится… Тусклей огня мерцанье,

Тусклей в моей душе горят воспоминанья…

Хоть на мгновение обманчивый покой

Коснется вежд моих… А завтра, ангел мой,

Опять в часы труда, в часы дневного бденья

Ты мне предстанешь вдруг как грозное виденье.

Томясь, увижу я средь мелкой суеты

Осмеянную грусть, разбитые мечты

И чувство светлое, как небо в час рассвета,

Заглохшее впотьмах без слов и без ответа!..

И скучный день пройдет бесплодно… И опять

В мучительной тоске я буду ночи ждать,

Чтобы хоть язвами любви неутолимой

Я любоваться мог, один, никем не зримый…

О друг неведомый! Предмет моей мечты,

Мой светлый идеал в посланье безымянном

Так грубо очернить напрасно хочешь ты:

  Я клеветам не верю странным.

А если ты и прав, – я чудный призрак мой,

Я ту любовь купил ценой таких страданий,

Что не отдам ее за мертвенный покой,

  За жизнь без муки и желаний.

Так, ярким пламенем утешен и согрет,

Младенец самый страх и горе забывает,

И тянется к огню, и ловит беглый свет,

  И крикам няни не внимает.

Как на божий мир, премудрый и прекрасный,

Я взгляну прилежней думой беспристрастной,

Точно будто тщетно плача и тоскуя,

У дороги пыльной в знойный день стою я…

Тянется дорога полосою длинной,

Тянется до моря… Всё на ней пустынно!

Нет кругом деревьев, лишь одни кривые

Высятся печально вехи верстовые.

И по той дороге вдаль неутомимо

Идут пешеходы мимо всё да мимо.

Что у них за лица? С невеселой думой

Смотрят исподлобья злобно и угрюмо,–

Те без рук, другие глухи, а иные

Идут спотыкаясь, точно как слепые.

Тесно им всем вместе, ни один не может

Своротить с дороги – всех перетревожит…

Разве что телега пробежит порою,

Бледных трупов ряд оставя за собою…

Мрут они… Телега бедняков сдавила –

Что ж! Не в первый раз ведь слабых давит сила.

И телеге тоже ведь не меньше горя:

Только поскорее добежит до моря…

И опять всё смолкнет… И всё мимо, мимо

Идут пешеходы вдаль неутомимо,

Идут без ночлега, идут в полдень знойный,

С пылью поднимая гул шагов нестройный.

Где ж конец дороги?

      За верстой последней,

Омывая берег у скалы соседней,

Под лучами солнца, в блеске с небом споря,

Плещется и бьется золотое море.

Вод его не видя, шуму их не внемля,

Бедные ступают прямо как на землю,–

Воды, расступаясь, путников как братьев

Тихо принимают в мертвые объятья,

И они всё так же злобно и угрюмо

Исчезают в море без следа и шума.

Говорят, что в море, в этой бездне чудной,

Взыщется сторицей путь их многотрудный,

Что за каждый шаг их по дороге пыльной

Там вознагражденье пышно и обильно!

Говорят… А море в красоте небесной

Так же нам незримо, так же неизвестно,

А мы видим только вехи верстовые –

Прожитые даром годы молодые,

Да друг друга видим – пешеходов темных,

Тружеников вечных, странников бездомных,

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

Видим жизнь пустую, путь прямой и дальний,

Пыльную дорогу – божий мир печальный…

Уж к утру близилось… Унынье превозмочь

На шумном празднике не мог я и тоскливо

Оставил скучный пир. Как день, сияла ночь.

Через Неву домой я ехал торопливо.

Всё было так мертво и тихо на реке.

Казались небеса спокойствием объяты;

Облитые луной, белели вдалеке

Угрюмые дворцы, заснувшие палаты.

И скрип моих саней один звучал кругом,

Но музыке иной внимал я слухом жадным:

То тихий стон ее в безмолвии ночном

Мне душу потрясал каким-то сном отрадным.

И чудилося мне: под тканью золотой,

При ярком говоре толпы немых видений,

В неведомой красе носились предо мной

Такие светлые, сияющие тени…

То вдруг какой-то страх и чувство пустоты

Сжимали грудь мою… Сменяя призрак ложный,

Другие чередой являлися мечты,

Другой носился бред, и странный и тревожный.

Пустыней белою тот пир казался мне,–

Тоска моя росла, росла, как стон разлуки…

И как-то жалобно дрожали в тишине

Напева бального отрывочные звуки.

В воспоминанье о поэте

Мне для стихов листочки эти

Подарены в былые дни;

Но бредом юным и невинным

Доныне в тлении пустынном

Не наполняются они.

Так перед Вами в умиленье

Я сердце, чуждое сомненья,

Навек доверчиво открыл;

Вы б только призраком участья

Могли исполнить бредом счастья

Его волнующийся пыл.

Вы не хотели… Грустно тлея,

Оно то билося слабее,

То, задрожав, пылало вновь…

О, переполните ж сторицей

И эти белые страницы,

И эту бедную любовь.

Напрасно в час печали непонятной

   Я говорю порой,

Что разлюбил навек и безвозвратно

   Несчастный призрак твой,

Что скоро всё пройдет, как сновиденье…

   Но отчего ж пока

Меня томят и прежнее волненье,

   И робость, и тоска?

Зачем везде, одной мечтой томимый,

   Я слышу в шуме дня,

Как тот же он, живой, неотразимый,

   Преследует меня?

Настанет ночь. Едва в мечтаньях странных

   Начну я засыпать,

Над миром грез и образов туманных

   Он носится опять.

Проснусь ли я, припомню ль сон мятежный,

   Он тут – глаза блестят;

Таким огнем, такою лаской нежной

   Горит могучий взгляд…

Он шепчет мне: «Забудь твои сомненья!»

   Я слышу звуки слов…

И весь дрожу, и снова все мученья

   Переносить готов.

О Боже мой! Зачем средь шума и движенья,

  Среди толпы веселой и живой

Я вдруг почувствовал невольное смущенье,

  Исполнился внезапною тоской?

При звуках музыки, под звуки жизни шумной,

  При возгласах ликующих друзей

Картины грустные любви моей безумной

  Предстали мне полнее и живей.

Я бодро вновь терплю, что в страсти безнадежной

  Уж выстрадал, чего уж больше нет,

Я снова лепечу слова молитвы нежной,

  Я слышу вопль – и слышу смех в ответ.

Я вижу в темноте сверкающие очи,

  Я чувствую, как снова жгут они…

Я вижу все в слезах проплаканные ночи,

  Все в праздности утраченные дни!

И в будущее я смотрю мечтой несмелой…

  Как страшно мне, как всё печально в нем!

Вот пир окончится… и в зале опустелой

  Потухнет свет… И ночь пройдет. Потом,

Смеясь, разъедутся, как в праздники, бывало,

  Товарищи досугов годовых,–

Останется у всех в душе о нас так мало,

  Забудется так много у иных…

Но я… забуду ли прожитые печали,

  То, что уж мной оплакано давно?

Нет, в сердце любящем, как в этой полной зале,

  Всё станет вновь и пусто и темно.

И этих тайных слез, и этой горькой муки,

  И этой страшной мертвой пустоты

Не заглушат вовек ни шумной жизни звуки,

  Ни юных лет веселые мечты.

О, удались навек, тяжелый дух сомненья,

О, не тревожь меня печалью старины,

Когда так пламенно природы обновленье

И так свежительно дыхание весны;

Когда так радостно над душными стенами,

Над снегом тающим, над пестрою толпой

Сверкают небеса горячими лучами,

Пророчат ласточки свободу и покой;

Когда во мне самом, тоски моей сильнее,

Теснят ее гурьбой веселые мечты,

Когда я чувствую, дрожа и пламенея,

Присутствие во всем знакомой красоты;

Когда мои глаза, объятые дремотой.

Навстречу тянутся к мелькнувшему лучу…

Когда мне хочется прижать к груди кого-то,

Когда не знаю я, кого обнять хочу;

Когда весь этот мир любви и наслажденья

С природой заодно так молод и хорош…

О, удались навек, тяжелый дух сомненья,

Печалью старою мне сердца не тревожь!

Опять я очнулся с природой!

И кажется, вновь надо мной

Всё радостно грезит свободой,

Всё веет и дышит весной.

Опять в безотчетном томленье,

Усталый, предавшись труду,

Я дней без труда и волненья

С каким-то волнением жду.

И слышу, как жизнь молодая

Желания будит в крови,

Как сердце дрожит, изнывая

Тоской беспредметной любви…

Опять эти звуки былого,

И счастья ребяческий бред…

И всё, что понятно без слова,

И всё, чему имени нет.

В грезах сладострастных видел я тебя,

Грез таких не знал я никогда, любя.

Мне во сне казалось: к морю я пришел –

Полдень был так зноен, воздух так тяжел!

На скале горячей в ярком свете дня

Ты одна стояла и звала меня.

Но, тебя увидя, я не чуял ног

И, прикован взором, двинуться не мог.

Волосы, сверкая блеском золотым,

Падали кудрями по плечам твоим;

Голова горела, солнцем облита,

Поцелуя ждали сжатые уста.

Тайные желанья, силясь ускользнуть,

Тяжко колебали поднятую грудь,

Белые одежды, легки как туман,

Слабо закрывали твой цветущий стан,

Так что я под ними каждый страсти пыл,

Каждый жизни трепет трепетно ловил…

И я ждал, смятенный: миг еще, и вот –

Эта ткань, сорвавшись, в волны упадет…

Но волненьем страшным был я пробужден.

Медленно и грустно уходил мой сон.

К ложу приникая, я не мог вздохнуть,

Тщетные желанья колебали грудь,

Слезы, вырываясь с ропотом глухим,

Падали ручьями по щекам моим,

И, всю ночь рыдая, я молил богов:

Не тебя хотел я, а таких же снов!..

Как сроднились вы со мною,

Песни родины моей,

Как внемлю я вам порою,

Если вечером с полей

Вы доноситесь, живые,

И в безмолвии ночном

Мне созвучья дорогие

Долго слышатся потом.

Не могучий дар свободы,

Не монахи-мудрецы –

Создавали вас невзгоды

Да безвестные певцы.

Но в тяжелые годины

Весь народ, до траты сил,

Весь – певец своей кручины –

Вас в крови своей носил.

И как много в этих звуках

Непонятного слилось!

Что за удаль в самых муках,

Сколько в смехе тайных слез!

Вечным рабством бедной девы,

Вечной бедностью мужей

Дышат грустные напевы

Недосказанных речей…

Что за речи, за герои!

То – Бог весть какой поры –

Молодецкие разбои,

Богатырские пиры,

То Москва, татарин злобный,

Володимир, князь святой…

То, журчанью вод подобный,

Плач княгини молодой.

Годы идут чередою…

Песни нашей старины

Тем же рабством и тоскою,

Той же жалобой полны,

А подчас всё так же вольно

Славят солнышко-царя,

Да свой Киев богомольный,

Да Илью-богатыря.

О, помнишь ли, давно – еще детьми мы были –

На шумном вечере мы встретились с тобой.

Но этот шум и блеск нас нехотя томили,

Мы вышли на балкон. Мы мало говорили,

Нас ночь объяла вдруг отрадной тишиной.

Сквозь стекла виделось нам бледных свеч мерцанье,

Из комнат слышался нестройный гул речей,

А в небе виделось горячих звезд сверканье,

Из сада слышалось деревьев колыханье,

Над ближней рощей пел влюбленный соловей.

Я на тебя смотрел. Я чувство молодое

Любовию тогда назвать еще не смел…

Но я взволнован был в торжественном покое,

Но я дышавшее безмолвие ночное

Прервать ни голосом, ни вздохом не хотел.

Чему-то тайному разгадки неизбежной

Я с первым звуком ждал… Мгновение прошло.

И вдруг я зарыдал, проникнут грустью нежной,

А в глубине души светло и безмятежно

Такое полное веселие цвело.

Я видел труп ее безгласный!..

Я на темневшие черты –

Следы минувшей красоты –

Смотрел и долго и напрасно!

А с поля говор долетал,

Народ толпился в длинной зале,

Дьячок, крестясь, псалтырь читал,

У гроба женщины рыдали,

И, с бледным отблеском свечи

В окне сливаясь незаметно,

Кругом вечерние лучи

Ложились мягко и приветно.

И я, смущенный, в сад пошел…

(Тоска и страх меня томили.)

Но сад всё так же мирно цвел,

Густые липы те же были,

Всё так же синего пруда

Струи блестели в синей дали,

Всё так же птицы иногда

Над темной рощей распевали.

И ветер, тихо пролетев,

Скользил по елям заостренным,

Звенящий иволги напев

Сливая с плачем отдаленным.

Я знал его, любви прекрасный сон,

С неясными мечтами вдохновенья…

Как плеск струи, был тих вначале он,

Как майский день, светлы его виденья.

Но чем быстрей сгущался мрак ночной,

Чем дальше вглубь виденья проникали,

Тем всё бледней неслись они толпой,

И образы другие их сменяли.

Я знал его, любви тяжелый бред,

С неясными порывами страданья,

Со всей горячностью незрелых лет,

Со всей борьбой ревнивого терзанья…

Я изнывал. Томителен и жгуч,

Он с тьмою рос и нестерпимо длился…

Но день пришел, и первый солнца луч

Рассеял мрак. И призрак ночи скрылся.

Когда ж теперь с невольною тоской,

Чрез много дней томим воспоминаньем,

Я на тебя гляжу, о ангел мой,

И трепещу несбыточным желаньем,–

Тогда, поверь, далекий страсти гул

Меня страшит, я счастием не грежу:

Мне кажется, что сладко я заснул

И что сейчас мучительно забрежу.

«Шестнадцать только лет! – с улыбкою холодной

  Твердили часто мне друзья.–

И в эти-то года такой тоской бесплодной

  Звучит элегия твоя!

О нет! Напрасно, вняв ребяческим мечтаньям,

  О них рассказывал ты нам,–

Не верим мы твоим непризнанным страданьям,

  Твоим проплаканным ночам.

Взгляни на нас: толпой беспечно горделивой

  Идем мы с жребием своим,

И жребий наш течет так мирно, так счастливо,

  Что мы иного не хотим.

На чувство каждое мы смотрим безразлично,

  А если и грустим порой,

Смотри, как наша грусть спокойна и прилична,

  Как вся проникнута собой!

Пускай же говорят, что теплого участья

  В нас горе ближних не найдет,

Что наша цель мелка, что грубо наше счастье,

  Что нами двигает расчет…

Давно прошла пора, когда не для забавы

  Таких бы слушали речей,–

Теперь иной уж век, теперь иные нравы,

  Иные страсти у людей.

А ты? Ты жить, как мы, не хочешь, не умеешь,

  И, полон гордой суеты,

Еще, как неба дар, возносишь и лелеешь

  Свои безумные мечты…

Поэт, беги ты их, как гибельной заразы,–

  Их судит строгая молва,

И все они, поверь, одни пустые фразы

  И заученные слова!»

Не для судей моих в ответ на суд жестокий,

  Но для тебя, былых годов

Мой друг единственный, печальный и далекий,

  Я сердце высказать готов.

Ты понял скорбь души, заглохшей на чужбине,

  Но сам нередко говорил,

Что должен я беречь и прятать, как святыню,

  Ее невысказанный пыл.

Ты музу скромную, не зная оправданья,

  Так откровенно презирал…

О, я тебе скажу, как часто в час страданья

  Ее, изменницу, я звал!

Я расскажу тебе, как я в тоске нежданной,

  Ища желаниям предел,

Однажды полюбил… такой любовью странной,

  Что долго верить ей не смел.

Бог весть, избыток чувств рвался ли неотвязно

  Излиться вдруг на ком-нибудь,

Воображение ль кипело силой праздной,

  Дышала ль чувственностью грудь,–

Но только знаю я, что в жизни одинокой

  То были лучшие года,

Что я так пламенно, правдиво и глубоко

  Любить не буду никогда.

И что ж? Неузнанны, осмеяны, разбиты,

  К ногам вседневной суеты

Попадали кругом, внезапной тьмой покрыты,

  Мои горячие мечты.

Во тьме глухих ночей, глотая молча слезы

  (А слез, как счастия, я ждал!),

Проклятьями кормил я девственные грезы

  И понапрасну проклинал…

Порой на будущность надежда золотая

  Еще светлела впереди,

Но скоро и она погасла, замирая

  В моей измученной груди…

Тому уж год прошел, то было ночью темной.

  Раз, помню, выбившись из сил,

Покинув шумный пир, по площади огромной

  Я торопливо проходил.

Бог знает, отчего тогда толпы веселой

  Мне жизнь казалась далека,

И на сердце моем, как камня гнет тяжелый,

  Лежала черная тоска.

Я помню, мокрый снег мне хлопьями нещадно

  Летел в лицо; над головой

Холодный ветер выл; пучиной безотрадной

  Висело небо надо мной.

Я подошел к Неве… Из-за свинцовой дали

  Она глядела всё темней,

И волны в полосах багровых колебали

  Зловещий отблеск фонарей.

Я задрожал… И вдруг, отчаяньем томимый,

  С последним ропотом любви

На мысль ужасную напал… О, мимо, мимо,

  Воспоминания мои!

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

          Но образы иные

  Меня преследуют порой:

То детства мирного виденья золотые

  Встают нежданно предо мной,

И через длинный ряд тоски, забот, сомненья

  Опять мне слышатся в тиши

И игры шумные, и тихие моленья,

  И смех неопытной души.

То снова новичком себя я вижу в школе…

  Мой громкий смех замолк давно;

Я жадно рвусь душой к родным полям и к воле,

  Мне всё так дико и темно.

И тут-то в первый раз, небесного напева

  Кидая звуки по земле,

Явилась мне она, божественная дева,

  С сияньем музы на челе.

Могучей красотой она не поражала,

  Не обнажала скромных плеч,

Но сладость тихую мне в душу проливала

  Ее замедленная речь.

С тех пор везде со мной: в трудах, в часы досуга,

  В мечте обманчивого сна,

С словами нежными заботливого друга

  Как тень носилася она.

Дрожащий звук струны, шумящий в поле колос,

  Весь трепет жизни в ней кипел;

С рыданием любви ее сливался голос

  И песни жалобные пел.

Но, утомленная моей борьбой печальной,

  Моих усилий не ценя,

Уже давно, давно с усмешкою печальной

  Она покинула меня.

И для меня с тех пор весь мир исчез, объятый

  Какой-то страшной пустотой,

И сердце, сражено последнею утратой,

  Забилось прежнею тоской.

Вчера еще в толпе, один, ища свободы,

  Я, незамеченный, бродил

И тихо вспоминал все прожитые годы,

  Всё, что я в сердце схоронил.

«Семнадцать только лет, – твердил я, изнывая,–

  А сколько горечи, и зла,

И бесполезных мук мне эта жизнь пустая

  Уже с собою принесла!»

Я чувствовал, как рос во мне порыв мятежный,

  Как желчь кипела всё сильней,

Как мне противен был и говор неизбежный,

  И шум затверженных речей…

И вдруг передо мной, небесного напева

  Кидая звуки по земле,

Явилася она, божественная дева,

  С сияньем музы на челе.

Как я затрепетал, проникнут чудным взором,

  Как разом сердце расцвело!

Но строгой важностью и пламенным укором

  Дышало милое чело.

«Когда взволнован ты, – она мне говорила,–

  Когда с тяжелою тоской

Тебя влечет к добру неведомая сила,

  Тогда зови меня и пой!

Я в голос твой пролью живые звуки рая,

  И пусть не слушают его,

Но с ним твоя печаль как пыль исчезнет злая

  От дуновенья моего!

Но в час, когда томим ты мыслью беспокойной,

  Меня, посланницу любви.

Для желчных выходок, для злобы недостойной

  И не тревожь, и не зови!..»

Скажи ж, о муза, мне: святому обещанью

  Теперь ты будешь ли верней,

По-прежнему ль к борьбе, к труду и упованью

  Пойдешь ли спутницей моей?

И много ли годов, тая остаток силы,

  С тобой мне об руку идти,

И доведешь ли ты скитальца до могилы

  Или покинешь на пути?

А может быть, на стон едва воскресшей груди

  Ты безответно замолчишь,

Ты сердце скорбное обманешь, точно люди,

  И, точно радость, – улетишь?..

Быть может, и теперь, как смерть неумолима,

  Затем явилась ты сюда,

Чтобы в последний раз блеснуть неотразимо

  И чтоб погибнуть навсегда.

Часто, наскучив игрой бесталанною,

  Я забываюсь в толпе,

Разные мысли, несвязные, странные,

  Бродят тогда в голове.

Тихо мне шепчет мечта неотлучная:

  Вот наша жизнь пред тобой –

Та же комедия, длинная, скучная,

  Разве что автор другой.

А ведь сначала, полны ожидания,

  Входим мы… Пламень в груди…

Много порывов, и слез, и желания,

  Много надежд впереди.

Но чуть ступили на сцену мы новую –

  Пламень мгновенно погас:

Глупо лепечем мы роль бестолковую,

  Холодно слушают нас.

Если ж среди болтовни утомительной

  В ком-нибудь вырвется стон

И зазвучит обо всем, что мучительно

  В сердце подслушает он,–

Тут-то захлопают!.. Рукоплескания,

  Крики… Минута пройдет –

Мощное слово любви и страдания

  Так же бесплодно замрет.

Тянутся, тянутся сцены тяжелые,

  Стынут, черствея, сердца,

Мы пропускаем уж сцены веселые,

  Ждем терпеливо конца.

Занавесь спущена… Лавры завидные,

  Может гордиться артист;

Слышно порой сожаленье обидное.

  Чаще зевота и свист.

Вот и разъехались… Толки безвредные

  Кончены… Говор затих,

Мы-то куда ж теперь денемся, бедные,

  Гаеры жалкие их!

В длинном гробу – как на дроги наемные

  Ляжем – ив путь без сумы

Прямо домой через улицы темные

  Тихо потащимся мы.

Выедем за город… Поле широкое…

  Камни, деревья, кресты…

Снизу чернеет нам яма глубокая.

  Звезды глядят с высоты…

Тут мы и станем… И связанных странников

  Только бы сдать поскорей,–

В грязный чулан нас запрут, как изгнанников

  С родины милой своей.

Долго ли нас там продержат – не сказано,

  Что там – не знает никто,

Да и нам знать-то того не приказано.

  Знает хозяин про то.

Видали ль вы рассвета час

За ночью темной и ненастной?

Давно уж буря пронеслась.

Давно уж смолкнул гул ужасный,

Но всё кругом еще хранит

Тяжелый след грозы нестройной,

Всё ждет чего-то и молчит!..

Всё полно мысли беспокойной.

Но вот у тучи роковой

Вдруг прояснился угол белый;

Вот за далекою горой

С востока что-то заалело;

Вон там, повыше, брызнул свет,–

Он вновь исчезнет ли за тучей

Иль станет, славный и могучий,

Среди небес?..

     Ответа нет…

Но звук пастушеской свирели

Уж слышен в тишине полей,

И воздух кажется теплей,

И птички ранние запели.

Туманы, сдвинувшись сперва,

Несутся, ветром вдаль гонимы.

Теперь таков наш край родимый,

Теперь Россия такова.

Как по товарищу недавней нищеты

   Друзья терзаются живые,

Так плачу я о вас, заветные листы,

   Воспоминанья дорогие!..

Бывало, утомясь страдать и проклинать,

   Томим бесцельною тревогой,

Я с напряжением прочитывал опять

   Убогих тайн запас убогий.

В одних я уловлял участья краткий миг,

   В других какой-то смех притворный,

И всё благословлял, и всё в мечтах моих

   Хранил я долго и упорно.

Но больше всех одно мне памятно… Оно

   Кругом исписано всё было,

Наместо подписи – чернильное пятно,

   Как бы стыдяся, имя скрыло;

Так много было в нем раскаянья и слез,

   Так мало слов и фразы шумной,

Что, помню, я и сам тоски не перенес

   И зарыдал над ним, безумный.

Кому же нужно ты, нескладное письмо,

   Зачем другой тобой владеет?

Кто разберет в тебе страдания клеймо

   И оценить тебя сумеет?

Хозяин новый твой не скажет ли, шутя,

   Что чувства в авторе глубоки,

Иль просто осмеет, как глупое дитя,

   Твои оплаканные строки?..

Найду ли я тебя? Как знать! Пройдут года,

   Тебя вернет мне добрый гений…

Но как мы встретимся?.. Что буду я тогда,

   Затерянный в глуши сомнений?

Быть может, как рука, писавшая тебя,

   Ты станешь чуждо мне с годами,

А может быть, опять, страдая и любя,

   Я оболью тебя слезами!..

Бог весть! Но та рука еще живет, – на ней,

   Когда-то теплой и любимой,

Всей страсти, всей тоски, всей муки прежних дней

   Хранится след неизгладимый.

А ты?.. Твой след пропал… Один в тиши ночной

   С пустой шкатулкою сижу я,

Сгоревшая свеча дрожит передо мной,

   И сердце замерло, тоскуя.

Добры к поэтам молодым,

Вы каждым опытом моим

Велели мне делиться с вами,

Но я боюсь… Иной поэт,

Чудесным пламенем согрет,

Вас пел могучими стихами.

Вы были молоды тогда,

Для вдохновенного труда

Ему любовь была награда.

Вы отцвели – поэт угас,

Но он поклялся помнить вас

И в небесах, и в муках ада.

Я верю клятве роковой,

Я вам дрожащею рукой

Пишу свои стихотворенья

И, как несмелый ученик,

У вас хотя б на этот миг

Прошу его благословенья.

Не осуждай меня холодной думой,

Не говори, что только тот страдал.

Кто в нищете влачил свой век угрюмый,

Кто жизни яд до капли выпивал.

А тот, кого едва не с колыбели

Тяжелое сомнение гнетет,

Кто пред собой не видит ясной цели

И день за днем безрадостно живет;

Кто навсегда утратил веру в счастье,

Томясь, молил отрады у людей

И не нашел желанного участья,

И потерял изменчивых друзей;

Чей скорбный стон, стесненный горький шепот

В тиши ночей мучительно звучал…

Ужели в том таиться должен ропот?

Ужели тот, о Боже! не страдал!

   Спите, соседи мои!

Я не засну, я считаю украдкой

   Старые язвы свои…

Вам же ведь спится спокойно и сладко,–

   Спите, соседи мои!

   Что за сомненье в груди!

Боже, куда и зачем я поеду?

   Есть ли хоть цель впереди?

Разве чтоб быть изголовьем соседу…

   Спите, соседи мои!

   Что за тревоги в крови!

А, ты опять тут, былое страданье,

   Вечная жажда любви…

О, удалитесь, засните, желанья…

   Спите, мученья мои!

   Но уж тусклей огоньки

Блещут за стеклами… Ночь убегает,

   Сердце болит от тоски,

Тихо глаза мне дремота смыкает…

   Спите, соседи мои!

В час утра раннего отчаливал челнок,

  Гребцы неистово кричали,

Разлив, волнуясь, рос; белеющий восток

  Едва глядел из темной дали.

И долго плыл наш челн… Когда же я потом

  Взглянул, – у самой середины,

Качаясь, он стоял, и мимо нас кругом

  Неслись разрозненные льдины.

А там, на берегу, лежал пластами снег,

  Деревья свесились уныло,

И солнце уж светло из-за деревьев тех

  У храма купол золотило.

Не так ли ты, о Русь, широко разлилась,

  И в яром, бешеном стремленье

Надолго твой разлив прервал с тобою связь

  Друзей добра и просвещенья.

И горсть отважная сынов твоих гребет,

  Кругом один отпор холодный…

И неужели же, споткнувшися на лед,

  Они ко дну пойдут бесплодно?

Нет! Новый близок день – смотрите, что за вид:

  Всё небо в зареве над нами,

И солнце радостно равнину золотит,

  Посеребренную снегами.

Он прийти обещал до рассвета ко мне,

  Я томлюсь в ожидании бурном,

Уж последние звезды горят в вышине,

  Погасая на небе лазурном.

Без конца эта ночь, еще долго мне ждать…

  Что за шорох! Не он ли, о Боже!

Я встаю, я бегу, я упала опять

  На мое одинокое ложе!

Близок день, над водою поднялся туман,

  Я горю от бесплодных мучений,

Но вот щелкнул замок – уж теперь не обман,–

  Вот, дрожа, заскрипели ступени…

Это он, это он, мой избранник любви!

  Еще миг – он войдет, торжествуя…

О, как пламенны будут лобзанья мои,

  О, как жарко его обниму я!

Весенней ночи сумрак влажный

Струями льется предо мной,

И что-то шепчет гул протяжный

Над обновленною землей.

Зачем, о звезды, вы глядите

Сквозь эти мягкие струи?

О чем так громко вы журчите,

Неугомонные ручьи?

Вам долго слух без мысли внемлет,

К вам без тоски прикован взор…

И сладко грудь мою объемлет

Какой-то тающий простор.

Вчера у окна мы сидели в молчанье…

Мерцание звезд, соловья замиранье,

  Шумящие листья в окно,

И нега, и трепет… Не правда ль, всё это

Давно уже было другими воспето

  И нам уж знакомо давно?

Но я был взволнован мечтой невозможной,

Чего-то в прошедшем искал я тревожно,

  Забытые спрашивал сны…

В ответ только звезды светлее горели,

Да слышались громче далекие трели

  Певца улетавшей весны.

Опять весна! Опять какой-то гений

Мне шепчет незнакомые слова,

И сердце жаждет новых песнопений,

И в забытьи кружится голова.

Опять кругом зазеленели нивы,

Черемуха цветет, блестит роса,

И над землей, светлы и горделивы,

Как купол храма, блещут небеса.

Но этой жизни мне теперь уж мало,

Душа моя тоской отравлена…

Не так она являлась мне, бывало,

Красавица, волшебница-весна!

Сперва ребенка языку природы

Она, смеясь, учила в тишине,

И для меня сбирала хороводы,

И первый стих нашептывала мне.

Потом, когда с тревогой непонятной

Зажглася в сердце отрока любовь,

Она пришла и речью благодатной

Живила сны и волновала кровь:

Свидания влюбленным назначала,

Ждала, томилась с нами заодно,

Мелодией по клавишам звучала,

Врывалася в раскрытое окно.

Теперь на жизнь гляжу я оком мужа,

И к сердцу моему, как в дверь тюрьмы,

Уж начала подкрадываться стужа,

Печальная предвестница зимы…

Проходят дни без страсти и без дела,

И чья-то тень глядит из-за угла..

Что ж, неужели юность улетела?

Ужели жизнь прошла и отцвела?

Погибну ль я в борьбе святой и честной

Иль просто так умру в объятьях сна –

Явися мне в моей могиле тесной,

Красавица, волшебница-весна!

Покрой меня травой и свежим дерном,

Как прежде, разукрась свои черты,

И над моим забытым трупом черным

Рассыпь свои любимые цветы!..

Проснулся я… В раскрытое окно

Повеяло прохладой и цветами;

Уж солнце ходит по небу давно,

А соловей не молкнет за кустами.

Я слушаю: так песнь его полна

Тоскливого и страстного желанья,

Так радостно проносится весна,

Что кажется, на что б еще страданье?

Но мне всю ночь ужасный снился сон,

Но дважды я всё с той же грезой бился,

И каждый раз был стоном пробужден,

И после долго плакал и томился…

Мне тяжело. О нет, в немой ночи

Отраднее сносить такие грезы.

О, слишком жгут весенние лучи

Еще недавно высохшие слезы!

Май на дворе… Началися посевы,

  Пахарь поет за сохой…

Снова внемлю вам, родные напевы,

  С той же глубокой тоской!

Но не одно гореванье тупое –

  Плод бесконечных скорбей,–

Мне уже слышится что-то иное

  В песнях отчизны моей.

Льются смелей заунывные звуки,

  Полные сил молодых.

Многих годов пережитые муки

  Грозно скопилися в них…

Так вот и кажется, с первым призывом

  Грянут они из оков

К вольным степям, к нескончаемым нивам,

  В глубь необъятных лесов.

Пусть тебя, Русь, одолели невзгоды.

  Пусть ты – унынья страна…

Нет, я не верю, что песня свободы

  Этим полям не дана!

  На голове невесты молодой

Я золотой венец держал в благоговенье…

Но сердце билося невольною тоской;

Бог знает отчего, носились предо мной

  Все жизни прежней черные мгновенья…

Вот ночь. Сидят друзья за пиром молодым.

Как много их! Шумна беседа их живая…

Вдруг смолкло всё. Один по комнатам пустым

Брожу я, скукою убийственной томим,

    И свечи гаснут, замирая.

Вот постоялый двор заброшенный стоит.

    Над ним склоняются уныло

    Ряды желтеющих ракит,

И ветер осени, как старою могилой,

    Убогой кровлею шумит.

    Смеркается… Пылит дорога…

Что ж так мучительно я плачу? Ты со мной,

Ты здесь, мой бедный друг, печальный и больной,

Я слышу: шепчешь ты… Так грусти много, много

    Скоплялось в звук твоих речей.

    Так ясно в памяти моей

Вдруг ожили твои пустынные рыданья

    Среди пустынной тишины,

  Что мне теперь и дики и смешны

    Казались песни ликованья.

Приподнятый венец дрожал в моей руке,

И сердце верило пророческой тоске,

    Как злому вестнику страданья…

Как я люблю тебя, дородный мой сосед,

  Когда, дыша приязнью неизменной,

Ты плавной поступью приходишь на обед

  С улыбкой вкрадчиво-смиренной!

Мне нравятся в тебе – твой сладкий голосок,

Избыток важности и дум благочестивых,

И тихо льющийся, заманчивый поток

    Твоих бесед медоточивых;

Порою мысль твоя спокойно-высока,

    Порой приходишь ты в волненье,

  Касаясь не без желчи, хоть слегка,

    Ошибок старого дьячка

    И молодого поколенья…

И, долго слушая, под звук твоих речей

Я забываюся… Тогда в мечте моей

  Мне чудится, что, сев в большие дроги,

    На паре толстых лошадей

    Плетусь я по большой дороге.

  Навстречу мне пустынный путь лежит:

Нет ни столбов, ни вех, ни гор, ни перевоза,

    Ни даже тощеньких ракит,

    Ни даже длинного обоза,–

Всё гладко и мертво; густая пыль кругом…

А серый пристяжной с своей подругой жирной

По знойному пути бредут себе шажком,

И я полудремлю, раскачиваясь мирно.

Я покидал тебя… Уж бал давно затих,

Неверный утра луч играл в кудрях твоих,

Но чудной негою глаза еще сверкали;

Ты тихо слушала слова моей печали,

Ты улыбалася, измятые цветы

Роняла нехотя… И верные мечты

Нашептывали мне весь шум и говор бала:

Опять росла толпа, опять блистала зала,

И вальс гремел, и ты с улыбкой молодой

Вся в белом и в цветах неслась передо мной…

А я? Я трепетал, и таял поминутно,

И, тая, полон был какой-то грустью смутной!

Я так тебя любил, как ты любить не можешь:

Безумно, пламенно… с рыданием немым.

Потухла страсть моя, недуг неизлечим –

   Ему забвеньем не поможешь!

Всё кончено… Иной я отдаюсь судьбе,

С ней я могу идти бесстрастно до могилы;

Ей весь избыток чувств, ей весь остаток силы,

   Одно проклятие – тебе.

С невольным трепетом я, помню, раз стоял

  Перед картиной безымянной:

Один из ангелов случайно пролетал

  У берегов земли туманной.

И что ж? На кроткий лик немая скорбь легла;

  В его очах недоуменье:

Не думал он найти так много слез и зла

  Среди цветущего творенья!..

Так вам настанет срок. На шумный жизни пир

  Войдете тихими шагами…

Но он вам будет чужд, холодный этот мир,

  С его безумством и страстями!

Нет, пусть же лучше вам не знать его; пускай

  Для вас вся жизнь пройдет в покое,

Как покидаемый навеки вами рай,

  Как ваше детство золотое!

Что так долго и жестоко

Не цвела ты, дочь Востока,

Гостья нашей стороны?

Пронеслись они, блистая,

Золотые ночи мая,

Золотые дни весны.

Знаешь, тут под тенью сонной

Ждал кого-то и, влюбленный,

Пел немолчно соловей;

Пел так тихо и так нежно,

Так глубоко безнадежно

Об изменнице своей!

Если б ты тогда явилась,

Как бы чудно оживилась

Песня, полная тоской;

Как бы он, певец крылатый,

Наслаждением объятый,

Изнывал перед тобой!

Словно перлы дорогие,

На листы твои живые

Тихо б падала роса;

И сквозь сумрачные ели

Высоко б на вас глядели

Голубые небеса.

Прощай, приют родной, где я с мечтой ленивой

Без горя проводил задумчивые дни.

Благодарю за мир, за твой покой счастливый,

   За вдохновения твои!

Увы, в последний раз в тоскливом упоенье

Гляжу на этот сад, на дальние леса,–

Меня отсюда мчит иное назначенье,

   И ждут иные небеса.

А если, жизнью смят, обманутый мечтами,

К тебе, как блудный сын, я снова возвращусь,–

Кого еще найду меж старыми друзьями

   И так ли с новыми сойдусь?

И ты… что будешь ты, страна моя родная?

Поймет ли твой народ всю тяжесть прежних лет?

И буду ль видеть я, хоть свой закат встречая,

   Твой полный счастия рассвет?

Прости, прости, поэт, раз, сам того не чая,

На музу ты надел причудливый убор;

Он был ей не к лицу, как вихорь – ночи мая,

  Как русской деве – томный взор'

Его заметила на музе величавой

Девчонка резвая, бежавшая за ней,

И стала хохотать, кривляяся лукаво

  Перед богинею твоей.

Но строгая жена с улыбкою взирала

На хохот и прыжки дикарки молодой,

И, гордая, прошла и снова заблистала

  Неувядаемой красой.

По Руси великой, без конца, без края,

Тянется дорожка, узкая, кривая,

Чрез леса да реки, по лугам, по нивам,

Всё бежит куда-то шагом торопливым.

И чудес хоть мало встретишь той дорогой,

Но мне мил и близок вид ее убогой.

Утро ли займется на небе румяном,

Вся она росою блещет под туманом,

Ветерок разносит из поляны сонной

Скошенного сена запах благовонный.

Всё молчит, всё дремлет, – в утреннем покое

Только ржи мелькает море золотое,

И, куда ни глянешь освеженным взором,

Отовсюду веет тишью да простором.

На гору ль въезжаешь – за горой селенье

С церковью зеленой видно в отдаленье.

Ни садов, ни речки; в роще невысокой

Липа да орешник разрослись широко,

А вдали, над прудом, высится плотина…

Бедная картина! Милая картина!..

Вот навстречу бодро мужичок шагает,

С диким воплем стадо путь перебегает.

Жарко… День, краснея, всходит понемногу…

Скоро на большую выедем дорогу.

Там стоят ракиты, по порядку, чинно,

Тянутся обозы вереницей длинной,

Из столиц идет там всякая новинка…

Там ты и заглохнешь, русская тропинка!

По Руси великой, без конца, без края,

Тянется дорожка, узкая, кривая.

На большую съехал: впереди – застава,

Сзади – пыль да версты… Смотришь, а направо

Снова вьется путь мой лентою узорной,

Тот же прихотливый, тот же непокорный!

Здравствуй, старое селенье,

Я знавал тебя давно.

Снова песни в отдаленье,

И, как прежде, это пенье

На лугах повторено.

И широко за лугами

Лесом красится земля,

И зернистыми снопами

Скоро лягут под серпами

Отягченные поля.

Но, как зреющее поле,

Не цветут твои жнецы,

Но в ужасной дикой доле,

В сокрушительной неволе

Долго жили их отцы;

Но духовными плодами

Не блестит твоя земля;

Но горючими слезами,

Но кровавыми ручьями

Смочены твои поля.

Братья! Будьте же готовы,

Не смущайтесь – близок час:

Срок окончится суровый,

С ваших плеч спадут оковы,

Перегнившие на вас!

Будет полдень молчаливый,

Будет жаркая пора…

И тогда, в тот день счастливый,

Собирайте ваши нивы,

Пойте песни до утра!

О, тогда от умиленья

Встрепенуться вам черед!

О, тогда-то на селенье

Луч могучий просвещенья

С неба вольности блеснет!

Гремела музыка, горели ярко свечи,

Вдвоем мы слушали, как шумный длился бал.

Твоя дрожала грудь, твои пылали плечи,

Так ласков голос был, так нежны были речи,

Но я в смущении не верил и молчал.

В тяжелый горький час последнего прощанья

С улыбкой на лице я пред тобой стоял,

Рвалася грудь моя от боли и страданья,

Печальна и бледна, ты жаждала признанья…

Но я в волнении томился и молчал.

Я ехал. Путь лежал передо мной широко…

Я думал о тебе, я всё припоминал,

О, тут я понял всё, я полюбил глубоко,

Я говорить хотел, но ты была далёко,

Но ветер выл кругом… я плакал и молчал.

Жарко мне! Не спится…

Месяц уж давно,

Красный весь, глядится

В низкое окно.

Призатихло в поле,

В избах полегли;

Уж слышней на воле

Запах конопли,

Уж туманы скрыли

Потемневший путь…

Слезы ль, соловьи ли –

Не дают заснуть…

Жарко мне! Не спится..

Сон от глаз гоня,

Что-то шевелится

В сердце у меня.

Точно плачет кто-то,

Стонет позади…

В голове забота,

Камень на груди;

Точно я сгораю

И хочу обнять…

А кого – не знаю,

Не могу понять.

Завтра воскресенье…

Гости к нам придут,

И меня в селенье,

В церковь повезут.

Средь лесов дремучих

Свадьба будет там…

Сколько слез горючих

Лить мне по ночам!

Все свои печали

Я таю от дня…

Если б только знали,

Знали про меня!

Как вчера я встала

Да на пашню шла,

Парня повстречала

С ближнего села.

Нрава, знать, такого –

Больно уж не смел:

Не сказал ни слова,

Только посмотрел…

Да с тех пор томится

Вся душа тоской…

Пусть же веселится

Мой жених седой!

Только из тумана

Солнышко блеснет,

Поднимусь я рано,

Выйду из ворот…

Нет, боюсь признаться…

Как отцу сказать?

Станет брат ругаться,

Заколотит мать…

Жарко мне! Не спится…

Месяц уж давно,

Красный весь, глядится

В низкое окно.

Когда о смерти мысль приходит мне случайно,

Я не смущаюся ее глубокой тайной

И, право, не крушусь, где сброшу этот прах,

    Напрасно гибнущую силу.

На пышном ложе ли, в изгнанье ли, в волнах,

Для похорон друзья сберутся ли уныло,

Напьются ли они на тех похоронах

Иль неотпетого свезут меня в могилу,–

Мне это всё равно… Но если, Боже мой!

Но если не всего меня разрушит тленье

И жизнь за гробом есть – услышь мой стон больной,

  Услышь мое тревожное моленье!

Пусть я умру весной. Когда последний снег

Растает на полях и радостно на всех

    Пахнет дыханье жизни новой,

Когда бессмертия постигну я мечту,

Дай мне перелететь опять на землю ту,

Где я страдал так горько и сурово.

Дай мне хоть раз еще взглянуть на те поля,

Узнать, всё так же ли вращается земля

    В своем величье неизменном,

И те же ли там дни, и так же ли роса

Слетает по утрам на берег полусонный,

    И так же ль сини небеса,

    И так же ль рощи благовонны?

Когда ж умолкнет всё и тихо над землей

Зажжется свод небес далекими огнями,

Чрез волны облаков, облитые луной,

Я понесусь назад, неслышный и немой,

  Несметными окутанный крылами.

  Навстречу мне деревья, задрожав,

  В последний раз пошлют свой ропот вечный,

Я буду понимать и шум глухой дубрав,

И трели соловья, и тихий шелест трав,

    И речки говор бесконечный.

И тем, по ком страдал я чувством молодым,

  Кого любил с таким самозабвеньем,

  Явлюся я… не другом их былым,

  Не призраком могилы роковым,

Но грезой легкою, но тихим сновиденьем.

Я всё им расскажу. Пускай хоть в этот час

  Они поймут, какой огонь свободный

В груди моей горел, и тлел он, и угас,

    Неоцененный и бесплодный.

  Я им скажу, как я в былые дни

Из душной темноты напрасно к свету рвался,

    Как заблуждаются они,

    Как я до гроба заблуждался!

Глянь, как тускло и бесплодно

Солнце осени глядит,

Как печально дождь холодный

Каплет, каплет на гранит.

Так без счастья, без свободы,

Увядая день за днем,

Скучно длятся наши годы

В ожидании тупом.

Если б страсть хоть на мгновенье

Отуманила глаза,

Если б вечер наслажденья,

Если б долгая гроза!

Бьются ровно наши груди,

Одиноки вечера…

Что за небо, что за люди,

Что за скучная пора!?

Я видел блеск свечей, я слышал скрипок вой,

Но мысль была чужда напевам бестолковым,

И тень забытая носилась предо мной

  В своем величии суровом.

Курчавым мальчиком, под сень иных садов

Вошел он в первый раз, исполненный смущенья;

Он помнил этот день среди своих пиров,

  Среди невзгод и заточенья.

Я вижу: дремлет он при свете камелька,

Он только ветра свист да голос бури слышит;

Он плачет, он один… и жадная рука

  Привет друзьям далеким пишет.

Увы! где те друзья? Увы! где тот поэт?

Невинной жертвою пал труп его кровавый…

Пируйте ж, юноши, – его меж вами нет,

  Он не смутит вас дерзкой славой!

Из дальнего угла следя с весельем ложным

    За пиром молодым,

Я был мучительным, и странным, и тревожным

    Желанием томим:

Чтоб всё исчезло вдруг – и лица, и движенье,–

    И в комнате пустой

Остался я один, исполненный смущенья,

    Недвижный и немой.

Но чтобы гул речей какой-то силой чуда

    Летел из-за угла,

Но чтобы музыка, неведомо откуда,

    Звучала и росла,

Чтоб этот шум, и блеск, и целый рой видений

    В широкий хор слились,

И в нем знакомые, сияющие тени,

    Бесплотные, неслись.

  Искусству всё пожертвовать умея,

  Давно, давно явилася ты к нам,

  Прелестная, сияющая «фея»

  По имени, по сердцу, по очам[65].

Я был еще тогда ребенком неразумным,

    Я лепетать умел едва,

Но помню: о тебе уж радостно и шумно

    Кричала громкая молва.

  Страдания умом не постигая,

  Я в первый раз в театре был. И вот

  Явилась ты печальная, седая,

  Иссохшая под бременем невзгод[66].

О дочери стеня, ты на пол вдруг упала,

    Твой голос тихо замирал…

Тут в первый раз душа во мне затрепетала,

    И как безумный я рыдал!

  Томим тоской, утратив смех и веру,

  Чтоб отдохнуть усталою душой,

  Недавно я пошел внимать Мольеру,

  И ты опять явилась предо мной.

Смеясь, упала ты под гром рукоплесканья[67]

    Твой голос весело звучал…

О, в этот миг я все позабывал страданья

    И как безумный хохотал!

  На жизнь давно глядишь ты строгим взором,

  И много лет тобой погребено,

  Но твой талант окреп под их напором,

  Как Франции кипучее вино.

И между тем как всё вокруг тебя бледнеет,

    Ты – как вечерняя звезда,

Которая то вдруг исчезнет, то светлеет,

    Не угасая никогда.

Я слушал вас… Мои мечты

Летели вдаль от светской скуки;

Над шумом праздной суеты

Неслись чарующие звуки.

Я слушал вас… И мне едва

Не снились вновь, как в час разлуки,

Давно замолкшие слова,

Давно исчезнувшие звуки.

Я слушал вас… И ныла грудь,

И сердце рвалося от муки,

И слово горькое «забудь»

Твердили гаснувшие звуки…

Радостно мы год встречаем новый,

Старый в шуме праздничном затих.

Наши кубки полные готовы,–

За кого ж, друзья, поднимем их?

За Россию? Бедная Россия!

Видно, ей расцвесть не суждено,

В будущем – надежды золотые,

В настоящем – грустно и темно.

Друг за друга выпьем ли согласно?

Наша жизнь – земное бытие –

Так проходит мудро и прекрасно,

Что и пить не стоит за нее!

Наша жизнь волненьями богата,

С ней расстаться было бы не жаль,

Что ни день – то новая утрата,

Что ни день – то новая печаль.

Впрочем, есть у нас счастливцы. Эти

Слезы лить отвыкли уж давно,–

Весело живется им на свете,

Им страдать и мыслить не дано.

Пред людьми заслуги их различны:

Имя предка, деньги и чины…

Пусты, правда, да зато приличны,

Неизменной важностью полны.

Не забьются радостью их груди

Пред добром, искусством, красотой…

Славные, практические люди,

Честь и слава для страны родной!

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

Так за их живое поколенье

Кубки мы, друзья, соединим –

И за всё святое провиденье

В простоте души благословим.

Поэт, ты видел их развалины святые,

Селенья бедные и храмы вековые,–

Ты видел Грецию, и на твои глаза

Являлась горькая художника слеза.

Скажи, когда, склонясь под тенью сикоморы,

Ты тихо вдаль вперял задумчивые взоры

И море синее плескалось пред тобой,–

Послушная мечта тебе шептала ль страстно

О временах иных, стране совсем иной,

Стране, где было всё так юно и прекрасно?

Где мысль еще жила о веке золотом,

Без рабства и без слез… Где, в блеске молодом,

Обожествленная преданьями народа,

Цвела и нежилась могучая природа…

Где, внемля набожно оракула словам,

Доверчивый народ бежал к своим богам

С веселой шуткою и речью откровенной,

Где боги не были угрозой для вселенной,

Но идеалами великими полны…

Где за преданием не пряталося чувство,

Где были красоте лампады возжены,

Где Эрос сам был бог, а цель была искусство;

Где выше всех венков стоял венок певца,

Где пред напевами хиосского слепца

Склонялись мудрецы, и судьи, и гетеры;

Где в мысли знали жизнь, в любви не знали меры,

Где всё любило, всё, со страстью, с полнотой,

Где наслаждения бессмертный не боялся,

Где молодой Нарцисс своею красотой

В томительной тоске до смерти любовался,

Где царь пред статуей любовью пламенел,

Где даже лебедя пленить умела Леда

И, верно, – с трепетом зеленый мирт глядел

На грудь Аспазии, на кудри Ганимеда..

Волшебные слова любви и упоенья

Я слышал наконец из милых уст твоих,

Но в странной робости последнего сомненья

   Твой голос ласковый затих.

Давно, когда, в цветах синея и блистая,

Неслася над землей счастливая весна,

Я помню, видел раз, как глыба снеговая

   На солнце таяла одна.

Одна… кругом и жизнь, и говор, и движенье…

Но солнце всё горит, звучней бегут ручьи…

И в полдень снега нет, и радость обновленья

   До утра пели соловьи.

О, дай же доступ мне, моей любви мятежной,

О, сбрось последний снег, растай, растай скорей…

И я тогда зальюсь такою песней нежной,

   Какой не ведал соловей!

Небо было черно, ночь была темна.

Помнишь, мы стояли молча у окна,

Непробудно спал уж деревенский дом.

Ветер выл сердито под твоим окном,

Дождь шумел по крыше, стекла поливал,

Свечка догорела, маятник стучал…

Медленно вздыхая, ты глядела вдаль,

Нас обоих грызла старая печаль!

Ты заговорила тихо, горячо…

Ты мне положила руку на плечо…

И в волненье жадном я приник к тебе…

Я так горько плакал, плакал о себе!

Сердце разрывалось, билось тяжело…

То давно уж было, то давно прошло!

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

О, как небо черно, о, как ночь темна,

Как домами тяжко даль заслонена…

Слез уж нет… один я… и в душе моей,

Верь, еще темнее и еще черней.

Когда так радостно в объятиях твоих

Я забывал весь мир с его волненьем шумным,

О будущем тогда не думал я. В тот миг

Я полон был тобой да счастием безумным.

Но ты ушла. Один, покинутый тобой,

Я посмотрел кругом в восторге опьяненья,

И сердце в первый раз забилося тоской,

Как бы предчувствием далекого мученья.

Последний поцелуй звучал в моих ушах,

Последние слова носились близко где-то…

Я звал тебя опять, я звал тебя в слезах,

Но ночь была глуха, и не было ответа!

С тех пор я всё зову… Развенчана мечта,

Пошли иные дни, пошли иные ночи…

О Боже мой! Как лгут прекрасные уста,

Как холодны твои пленительные очи!

Затих утомительный говор людей,

Потухла свеча у постели моей,

Уж близок рассвет; мне не спится давно…

Болит мое сердце, устало оно.

Но кто же приник к изголовью со мной?

Ты ль это, мой призрак, мой ангел земной?

О, верь мне, тебя я люблю глубоко…

Как девственной груди дыханье легко,

Как светит и греет твой ласковый взгляд,

Как кротко в тиши твои речи звучат!

Ты руку мне жмешь – она жарче огня…

Ты долго и нежно целуешь меня…

Ты тихо уходишь… О Боже! Постой…

Останься, мой ангел, останься со мной!

Ведь этих лобзаний, навеянных сном,

Ведь этого счастья не будет потом!

Ведь завтра опять ты мне бросишь едва

Холодные взгляды, пустые слова,

Ведь сердце опять запылает тоской…

Останься, мой ангел, мне сладко с тобой!

Мне было весело вчера на сцене шумной,

Я так же, как и все, комедию играл,–

И радовался я, и плакал я безумно,

   И мне театр рукоплескал.

Мне было весело за ужином веселым,

Заздравный свой стакан я также поднимал,

Хоть ныла грудь моя в смущении тяжелом

   И голос в шутке замирал.

Мне было весело… Над выходкой забавной

Смеясь, ушла толпа, веселый говор стих,–

И я пошел взглянуть на залу, где недавно

   Так много, много было их!

Огонь давно потух. На сцене опустелой

Валялися очки с афишею цветной,

Из окон лунный свет бродил по ней несмело,

   Да мышь скреблася за стеной.

И с камнем на сердце оттуда убежал я;

Бессонный и немой сидел я до утра,–

И плакал, плакал я, и слез уж не считал я…

   Мне было весело вчера.

Мы на сцене играли с тобой

И так нежно тогда целовались,

Что все фарсы комедии той

Мне возвышенной драмой казались.

И в веселый прощания час

Мне почудились дикие стоны:

Будто обнял в последний я раз

Холодеющий труп Дездемоны…

Позабыт неискусный актер,

Поцелуи давно отзвучали,

Но я горько томлюся с тех пор

В безысходной и жгучей печали.

И горит, и волнуется кровь,

На устах пламенеют лобзанья…

Не комедия ль эта любовь,

Не комедия ль эти страданья?

Какое горе ждет меня?

Что мне зловещий сон пророчит?

Какого тягостного дня

Судьба еще добиться хочет?

Я так страдал, я столько слез

Таил во тьме ночей безгласных,

Я столько молча перенес

Обид, тяжелых и напрасных;

Я так измучен, оглушен

Всей жизнью, дикой и нестройной,

Что, как бы страшен ни был сон,

Я дней грядущих жду спокойно…

Не так ли в схватке боевой

Солдат израненный ложится

И, чуя смерть над головой,

О жизни гаснущей томится,

Но вражьих пуль уж не боится,

Заслыша визг их пред собой.

Не плачь, мой певец одинокой,

Покуда кипит в тебе кровь.

Я знаю: коварно, жестоко

Тебя обманула любовь.

Я знаю: любовь незабвенна…

Но слушай: тебе я верна,

Моя красота неизменна,

Мне вечная юность дана!

Покроют ли небо туманы,

Приблизится ль осени час,

В далекие, теплые страны

Надолго я скроюсь от вас.

Как часто в томленьях недуга

Ты будешь меня призывать,

Ты ждать меня будешь, как друга,

Как нежно любимую мать!

Приду я… На душу больную

Навею чудесные сны

И язвы легко уврачую

Твоей безрассудной весны!

Когда же по мелочи, скупо

Растратишь ты жизнь и – старик –

Начнешь равнодушно и тупо

Мой ласковый слушать язык,–

Тихонько, родными руками,

Я вежды твои опущу,

Твой гроб увенчаю цветами,

Твой темный приют посещу,

А там – под покровом могилы –

Умолкнут и стоны любви,

И смех, и кипевшие силы,

И скучные песни твои!

Ни веселья, ни сладких мечтаний

Ты в судьбе не видала своей:

Твоя жизнь была цепью страданий

И тяжелых, томительных дней.

Видно, Господу было так нужно:

Тебе крест он тяжелый судил,–

Этот крест мы несли с тобой дружно,

Он обоих нас жал и давил.

Помню я, как в минуту разлуки

Ты рыдала, родная моя,

Как, дрожа, твои бледные руки

Горячо обнимали меня;

Всю любовь, все мечты, все желанья –

Всё в слова перелить я хотел,

Но последнее слово страданья –

Оно замерло в миг расставанья,

Я его досказать не успел!

Это слово сказала могила:

Не состарившись, ты умерла,

Оттого – что ты слишком любила,

Оттого – что ты жить не могла!

Ты спокойна в могиле безгласной,

Но один я в борьбе изнемог…

Он тяжел, этот крест ежечасный,

Он на грудь мне всей тяжестью лег!

И пока моя кровь не остынет,

Пока тлеет в груди моей жар,

Он меня до конца не покинет,

Как твой лучший и символ, и дар!

Бывало, с детскими мечтами

Являлся ты как ангел дня,

Блистая белыми крылами,

Весенним голосом звеня

Твой взор горел огнем надежны

Ты волновал мечтами кровь

И сыпал с радужной одежды

Цветы, и рифмы, и любовь.

Прошли года. Ты вновь со мною,

Но грустно юное чело,

Глаза подернулись тоскою.

Одежду пылью занесло.

Ты смотришь холодно и строго,

Веселый голос твой затих,

И белых перьев много, много

Из крыльев выпало твоих.

Минуют дни, пройдут недели…

В изнеможении тупом,

Забытый всеми, на постели

Я буду спать глубоким сном.

Слетев под брошенную крышу,

Ты скажешь мне: «Проснися, брат!»

Но слов твоих я не услышу,

Могильным холодом объят.

Когда был я ребенком, родная моя,

Если детское горе томило меня,

Я к тебе приходил, и мой плач утихал –

На груди у тебя я в слезах засыпал.

Я пришел к тебе вновь… Ты лежишь тут одна,

Твоя келья темна, твоя ночь холодна,

Ни привета кругом, ни росы, ни огня…

Я пришел к тебе… Жизнь истомила меня.

О, возьми, обними, уврачуй, успокой

Мое сердце больное рукою родной,

О, скорей бы к тебе мне, как прежде, на грудь,

О, скорей бы мне там задремать и заснуть.

О Боже, как хорош прохладный вечер лета,

    Какая тишина!

Всю ночь я просидеть готов бы до рассвета

    У этого окна.

Какой-то темный лик мелькает по аллее,

    И воздух недвижим,

И кажется, что там еще, еще темнее,

    За садом молодым.

Уж поздно… Всё сильней цветов благоуханье,

    Сейчас взойдет луна…

На небесах покой, и на земле молчанье,

    И всюду тишина.

Давно ли в этот сад в чудесный вечер мая

    Входили мы вдвоем?

О, сколько, сколько раз его мы, не смолкая,

    Бывало, обойдем!

И вот я здесь один, с измученной, усталой,

    Разбитою душой.

Мне хочется рыдать, припавши, как бывало,

    К груди твоей родной…

Я жду… но не слыхать знакомого привета,

    Душа болит одна…

О Боже, как хорош прохладный вечер лета,

    Какая тишина!

Безмесячная ночь дышала негой кроткой.

Усталый я лежал на скошенной траве.

Мне снилась девушка с ленивою походкой,

С венком из васильков на юной голове.

И пела мне она: «Зачем так безответно

Вчера, безумец мой, ты следовал за мной?

Я не люблю тебя, хоть слушала приветно

Признанья и мольбы души твоей больной.

Но… но мне жаль тебя… Сквозь смех твой в час прощанья

Я слезы слышала… Душа моя тепла,

И верь, что все мечты и все твои страданья

Из слушавшей толпы одна я поняла.

А ты, ты уж мечтал с волнением невежды,

Что я сама томлюсь, страдая и любя…

О, кинь твой детский бред, разбей твои надежды,

Я не хочу любить, я не люблю тебя!»

И ясный взор ее блеснул улыбкой кроткой,

И около меня по скошенной траве,

Смеясь, она прошла ленивою походкой

С венком из васильков на юной голове.

Как стелется по ветру рожь золотая

    Широкой волной,

Как пыль поднимается, путь застилая

    Густою стеной!

Как грудь моя ноет тоской безымянной,

    Мученьем былым…

О, если бы встретить мне друга нежданно

    И плакать бы с ним!

Но горькие слезы я лью только с вами,

    Пустые поля…

Сама ты горька и полита слезами,

    Родная земля!

Я люблю тебя так оттого,

Что из пошлых и гордых собою

Не напомнишь ты мне никого

Откровенной и ясной душою,

Что с участьем могла ты понять

Роковую борьбу человека,

Что в тебе уловил я печать

Отдаленного, лучшего века!

Я люблю тебя так потому,

Что не любишь ты мертвого слова,

Что не веришь ты слепо уму,

Что чужда ты расчета мирского,

Что горячее сердце твое

Часто бьется тревожно и шибко…

Что смиряется горе мое

Пред твоей миротворной улыбкой!

Не в первый день весны, цветущей и прохладной,

    Увидел я тебя!

Нет, осень близилась, рукою беспощадной

    Хватая и губя.

Но чудный вечер был. Дряхлеющее лето

    Прощалося с землей,

Поблекшая трава была, как в час рассвета,

    Увлажена росой;

Над садом высохшим, над рощами лежала

    Немая тишина;

Темнели небеса, и в темноте блистала

    Багровая луна.

Не в первый сон любви, цветущей и мятежной,

    Увидел я тебя!

Нет! прежде пережил я много грусти нежной,

    Страдая и любя.

Но чудный вечер был. Беспечными словами

    Прощался я с тобой;

Томилась грудь моя и новыми мечтами,

    И старою тоской.

Я ждал: в лице твоем пройдет ли тень печали,

    Не брызнет ли слеза?

Но ты смеялася… И в темноте блистали

    Светло твои глаза.

Еще свежа твоя могила,

Еще и вьюга с высоты

Ни разу снегом не покрыла

Ее поблекшие цветы;

Но я устал от жизни этой,

И безотрадной и тупой,

Твоим дыханьем не согретой,

С твоими днями не слитой.

Увы! ребенок ослепленный,

Иного я от жизни ждал:

В тумане берег отдаленный

Мне так приветливо сиял.

Я думал: счастья, страсти шумной

Мне много будет на пути…

И, Боже! как хотел, безумный,

Я в дверь закрытую войти!

И я поплыл… Но что я видел

На том желанном берегу,

Как запылал, возненавидел,–

Пересказать я не могу.

И вот, с разбитою душою,

Мечту отбросивши свою,

Я перед дверью роковою

В недоумении стою.

Остановлюсь ли у дороги,

С пустой смешаюсь ли толпой,

Иль, не стерпев души тревоги,

Отважно кинусь я на бой?

В борьбе неравной юный воин,

В боях неопытный боец –

Как ты, я буду ль тверд, спокоен,

Как ты, паду ли наконец?

О, где б твой дух, для нас незримый,

Теперь счастливый ни витал,

Услышь мой стих, мой труд любимый:

Я их от сердца оторвал!

А если нет тебя… О Боже!

К кому ж идти? Я здесь чужой…

Ты и теперь мне всех дороже

В могиле темной и немой.

С тяжелой думою и с головой усталой

Недвижно я стоял в убогом храме том,

Где несколько свечей печально догорало

Да несколько друзей молилися о нем.

И всё мне виделся запуганный, и бледный,

И жалкий человек… Смущением томим,

Он всех собой смешил и так шутил безвредно,

   И все довольны были им.

Но вот он вновь стоит, едва мигая глазом…

Над головой его все беды пронеслись…

Он только замолчал – и все замолкли разом,

   И слезы градом полились…

Все зрители твои: и воин, грудью смелой

Творивший чудеса на скачках и балах,

И толстый бюрократ с душою, очерствелой

   В интригах мелких и чинах,

И отрок, и старик… и даже наши дамы,

Так равнодушные к отчизне и к тебе,

Так любящие визг французской модной драмы,

   Так нагло льстящие себе,–

Все поняли они, как тяжко и обидно

Страдает человек в родимом их краю,

И каждому из них вдруг сделалось так стыдно

   За жизнь счастливую свою!

Конечно, завтра же, по-прежнему бездушны,

Начнут они давить всех близких и чужих.

Но хоть на миг один ты, гению послушный,

   Нашел остатки сердца в них!

Из разных стран родного края,

Чтоб вспомнить молодость свою,

Сошлись мы, радостью блистая,

В одну неровную семью.

Иным из нас светла дорога,

Легко им по свету идти,

Другой, кряхтя, по воле Бога,

Бредет на жизненном пути.

Всё, что с слезами пережито,

Чем сердце сжалося давно,

Сегодня будет позабыто

И глубоко затаено.

Но хоть наш светлый пир беспечен,

Хоть мы весельем сроднены,

Хоть наш союз и свят, и вечен,

Мы им гордиться не должны.

Мы братья, да. Пусть без возврата

От нас отринут будет тот,

Кто от страдающего брата

С холодным смехом отойдет.

Но, не кичась в пределах тесных,

Должны мы пламенно желать,

Чтоб всех правдивых, добрых, честных

Такими ж братьями назвать.

Вельможа ль он, мужик, вития,

Купец иль воин – всё равно:

Всех назовет детьми Россия,

Всем имя братское одно.

Минувшей юности своей

Забыв волненья и измены,

Отцы уж с отроческих дней

Подготовляют нас для сцены.

Нам говорят: «Ничтожен свет,

В нем все злодеи или дети,

В нем сердца нет, в нем правды нет,

Но будь и ты как все на свете!»

И вот, чтоб выйти напоказ,

Мы наряжаемся в уборной;

Пока никто не видит нас,

Мы смотрим гордо и задорно.

Вот вышли молча и дрожим,

Но оправляемся мы скоро

И с чувством роли говорим,

Украдкой – глядя на суфлера.

И говорим мы о добре,

О жизни честной и свободной,

Что в первой юности поре

Звучит тепло и благородно;

О том, что жертва – наш девиз,

О том, что все мы, люди, – братья,

И публике из-за кулис

Мы шлем горячие объятья.

И говорим мы о любви,

К неверной простирая руки,

О том, какой огонь в крови,

О том, какие в сердце муки.

И сами видим без труда,

Как Дездемона наша, мило

Лицо закрывши от стыда,

Чтоб побледнеть, кладет белила.

Потом, не зная, хороши ль

Иль дурны были монологи,

За бестолковый водевиль

Уж мы беремся без тревоги.

И мы смеемся надо всем,

Тряся горбом и головою,

Не замечая между тем,

Что мы смеялись над собою!

Но холод в нашу грудь проник,

Устали мы – пора с дороги:

На лбу чуть держится парик,

Слезает горб, слабеют ноги…

Конец. Теперь что ж делать нам?

Большая зала опустела…

Далёко автор где-то там…

Ему до нас какое дело?

И, сняв парик, умыв лицо,

Одежды сбросив шутовские,

Мы все, усталые, больные,

Лениво сходим на крыльцо.

Нам тяжело, нам больно, стыдно,

Пустые улицы темны,

На черном небе звезд не видно –

Огни давно погашены…

Мы зябнем, стынем, изнывая,

А зимний воздух недвижим,

И обнимает ночь глухая

Нас мертвым холодом своим.

Посреди гнетущих и послушных,

Посреди злодеев и рабов

Я устал от ваших фраз бездушных,

От дрожащих ненавистью слов!

Мне противно лгать и лицемерить,

Нестерпимо – отрицаньем жить…

Я хочу во что-нибудь да верить,

Что-нибудь всем сердцем полюбить!

Как монах, творя обет желанный,

Я б хотел по знойному пути

К берегам земли обетованной

По песку горячему идти;

Чтобы слезы падали ручьями,

Чтоб от веры трепетала грудь,

Чтоб с пути, пробитого веками,

Мне ни разу не пришлось свернуть!

Чтоб оазис в золотые страны

Отдохнуть меня манил и звал,

Чтоб вдали тянулись караваны,

Шел корабль, – а я бы всё шагал!

Чтоб глаза слипались от дороги,

Чтоб сгорали жаждою уста,

Чтоб мои подкашивались ноги

Под тяжелым бременем креста…

Покинутый тобой, один в толпе бездушной

   Я в онемении стоял:

Их крикам радости внимал я равнодушно,

   Их диких слез не понимал.

А ты? Твои глаза блестели хладнокровно,

   Твой детский смех мне слышен был,

И сердце билося твое спокойно, ровно,

   Смиряя свой ненужный пыл.

Не знало сердце то, что близ него другое,

   Уязвлено, оскорблено,

Дрожало, мучилось в насильственном покое,

   Тоской и злобою полно!

Не знали те глаза, что ищут их другие,

   Что молят жалости они,

Глаза печальные, усталые, сухие,

   Как в хатах зимние огни!

Холодна, прозрачна и уныла,

Ночь вчера мне тихо говорила:

«Не дивися, друг, что я бледна

И как день блестеть осуждена,

Что до утра этот блеск прозрачный

Не затмится хоть минутой мрачной,

Что светла я в вашей стороне…

Не дивись и не завидуй мне.

Проносясь без устали над вами,

Я прочла пытливыми очами

Столько горя, столько слез и зла,

Что сама заснуть я не могла!

Да и кто же спит у вас? Не те ли,

Что весь день трудились и терпели

И теперь работают в слезах?

Уж не те ль заснули, что в цепях

Вспоминать должны любовь, природу

И свою любимую свободу?

Уж не он ли спит, мечтатель мой,

С юным сердцем, с любящей душой?

Нет, ко мне бежит он в исступленье,

Молит хоть участья иль забвенья…

Но утешить власть мне не дана:

Я как лед бледна и холодна…

Только спят у вас глупцы, злодеи:

Их не душат слезы да идеи,

Совести их не в чем упрекать…

Эти чисты, эти могут спать».

Он умирал один на скудном, жестком ложе

    У взморья Дарданелл,

Куда, по прихоти богатого вельможи,

    Принесть себя велел.

Когда рабы ушли, плечами пожимая,

    В смущении немом,

Какой-то радостью забилась грудь больная,

    И он взглянул кругом.

Кругом виднелися знакомые мечети,

    Знакомые дворцы,

Где будут умирать изнеженные дети,

    Где умерли отцы.

Но берег исчезал в его поникшем взоре…

    И, тяжко горячи,

Как золотая сеть, охватывали море

    Последние лучи.

Стемнело. В синие окутавшись одежды,

    Затеплилась звезда,

Но тут уставшие и старческие вежды

    Закрылись навсегда.

И жадно начал он внимать, дивяся чуду,

    Не грянет ли волна?

Но на море была, и в воздухе, и всюду

    Немая тишина.

Он умирал один… Вдруг длинными листами

    Дрогнули дерева,

И кто-то подошел чуть слышными шагами,–

    Послышались слова…

Уж не любовники ль сошлися здесь так поздно?

    Их разговор был тих…

И всё бы отдал он, Ахунд, властитель грозный,

    Чтоб только видеть их.

«Смотри-ка, – говорил один из них, зевая,–

    Как вечер-то хорош!

Я ждал тебя давно, краса родного края,

    Я знал, что ты придешь!»

– «А я? Я всё ждала, чтоб все уснули дома,

    Чтоб выбежать потом,

Дорога предо мной, темна и незнакома,

    Вилася за плетнем.

Скажи же мне теперь, зачем ты, мой желанный,

    Прийти сюда велел?

Послушай, что с тобой? Ты смотришь как-то странно,

    Ты слишком близко сел!

А я люблю тебя на свете всех сильнее,

    За что – и не пойму…

Есть юноши у нас, они тебя свежее

    И выше по уму.

Вот даже есть один – как смоль густые брови,

    Румянец молодой…

Он всё бы отдал мне, всё, всё, до капли крови,

    Чтоб звать своей женой.

Его бесстрашен дух и тихи разговоры,

    В щеках играет кровь…

Но мне не по сердцу его живые взоры

    И скучная любовь!

Ну, слушай, как-то раз по этой вот дороге

    Я шла с восходом дня…

Но что же, что с тобой? Ты, кажется, в тревоге,

    Не слушаешь меня…

О Боже мой! Глаза твои как угли стали,

    Горит твоя рука…»

И вдруг в последний раз все струны задрожали

    В душе у старика,

Ему почудились горячие объятья…

    Всё смолкло вкруг него…

Потом он слышал вздох, и тихий шелест платья,

    И больше ничего.

С своей походною клюкой,

С своими мрачными очами,

Судьба, как грозный часовой,

Повсюду следует за нами.

Бедой лицо ее грозит,

Она в угрозах поседела,

Она уж многих одолела,

И всё стучит, и всё стучит:

  Стук, стук, стук…

    Полно, друг,

Брось за счастием гоняться!

  Стук, стук, стук…

Бедняк совсем обжился с ней:

Рука с рукой они гуляют,

Сбирают вместе хлеб с полей,

В награду вместе голодают.

День целый дождь его кропит,

По вечерам ласкает вьюга,

А ночью с горя да с испуга

Судьба сквозь сон ему стучит:

  Стук, стук, стук…

    Глянь-ка, друг,

Как другие поживают!

  Стук, стук, стук…

Другие праздновать сошлись

Богатство, молодость и славу.

Их песни радостно неслись,

Вино сменилось им в забаву;

Давно уж пир у них шумит,

Но смолкли вдруг, бледнея, гости…

Рукой, дрожащею от злости,

Судьба в окошко к ним стучит:

  Стук, стук, стук…

    Новый друг

К вам пришел, готовьте место!

  Стук, стук, стук…

Герой на жертву всё принес.

Он говорил, что люди – братья,

За братьев пролил много слез,

За слезы слышал их проклятья.

Он верно слабых защитит,

Он к ним придет, долой с дороги

Но отчего ж недвижны ноги

И что-то на ногах стучит?

  Стук, стук, стук…

    Скован друг

Человечества, свободы…

  Стук, стук, стук…

Но есть же счастье на земле!

Однажды, полный ожиданья,

С восторгом юным на челе

Пришел счастливец на свиданье!

Еще один он, всё молчит,

Заря за рощей потухает,

И соловей уж затихает,

А сердце бьется и стучит:

  Стук, стук, стук…

    Милый друг,

Ты придешь ли на свиданье?

  Стук, стук, стук…

Но вот идет она, и вмиг

Любовь, тревога, ожиданье,

Блаженство – всё слилось у них

В одно безумное лобзанье!

Немая ночь на них глядит,

Всё небо залито огнями,

А кто-то тихо за кустами

Клюкой докучною стучит.

  Стук, стук, стук…

    Старый друг

К вам пришел, довольно счастья!

  Стук, стук, стук…

Давно уж нет любви меж нами,

Я сердце жадно берегу,

Но равнодушными глазами

Ее я видеть не могу.

И лишь заслышу звук знакомый

Ее замедленных речей,

Мне снятся старые хоромы

И зелень темная ветвей.

Мне снится ночь… Пустое поле…

У ног колышется трава;

Свободней дышит грудь на воле,

Свободней сыплются слова…

А то иным душа согрета,

И мне, Бог знает почему,

Всё снится старый сон поэта

И тени, милые ему,–

Мне снится песня Дездемоны,

Ромео пролитая кровь,

Их вечно памятные стоны,

Их вечно юная любовь…

Я весь горю святой враждою

К глупцу, злодею, палачу,

Я мир спасти хочу собою,

Я жертв и подвигов хочу!

Мне снится всё, что сниться может,

Что жизнь и красит, и живит,

Что ум святым огнем тревожит,

Что сердце страстью шевелит.

Помню, в вечер невозвратный

Посреди толпы чужой

Чей-то образ благодатный

Тихо веял предо мной.

Помню, в час нежданной встречи

И смятение, и страх,

Недосказанные речи

Замирали на устах…

Помню, помню, в ночь глухую

Я не спал… Часы неслись,

И на грудь мою больную

Слезы жгучие лились…

А сквозь слезы – с речью внятной

И с улыбкой молодой

Чей-то образ благодатный

Тихо веял предо мной.

Не там отрадно счастье веет,

Где шум и царство суеты,–

Там сердце скоро холодеет

И блекнут яркие мечты.

Но вечер тихий, образ нежный

И речи долгие в тиши

О всем, что будит ум мятежный

И струны спящие души,–

О, вот они, минуты счастья,

Когда, как зорька в небесах,

Блеснет внезапно луч участья

В чужих внимательных очах,

Когда любви горячей слово

Растет на сердце как напев,

И с языка слететь готово,

И замирает, не слетев…

Измученный тревогою дневною,

Я лег в постель без памяти и сил,

И голос твой, носяся надо мною,

Насмешливо и резко говорил:

«Что ты глядишь так пасмурно, так мрачно?

Ты, говорят, влюблен в меня, поэт?

К моей душе, спокойной и прозрачной,

И доступа твоим мечтаньям нет.

Как чужды мне твои пустые бредни!

И что же в том, что любишь ты меня?

Не первый ты, не будешь и последний

Гореть и тлеть от этого огня!

Ты говоришь, что в шумном вихре света

Меня ты ищешь, дышишь только мной…

И от других давно я слышу это,

Окружена влюбленною толпой.

Я поняла души твоей мученье,

Но от тебя, поэт, не утаю:

Не жалость, нет, а только изумленье

Да тайный смех волнуют грудь мою!»

Проснулся я. Враждебная, немая

Вокруг меня царила тишина,

И фонари мне слали, догорая,

Свой тусклый свет из дальнего окна.

Бессильною поникнув головою.

Едва дыша, я снова засыпал,

И голос твой, носяся надо мною,

Приветливо и ласково звучал:

«Люби меня, люби! Какое дело,

Когда любовь в душе заговорит,

И до того, что в прошлом наболело,

И до того, что в будущем грозит?

Моя душа уж свыклася с твоею,

Я не люблю, но мысль отрадна мне,

Что сердце есть, которым я владею,

В котором я господствую вполне.

Коснется ли меня тупая злоба,

Подкрадется ль нежданная тоска,

Я буду знать, что, верная до гроба,

Меня поддержит крепкая рука!

О, не вверяйся детскому обману,

Себя надеждой жалкой не губи:

Любить тебя я не хочу, не стану,

Но ты, поэт, люби меня, люби!»

Проснулся я. Уж день сырой и мглистый

Глядел в окно. Твой голос вдруг затих,

Но долго он без слов, протяжный, чистый,

Как арфы звук, звенел в ушах моих.

Поздние гости отцветшего лета,

Шепчутся ваши головки понурые,

Словно клянете вы дни без просвета,

Словно пугают вас ноченьки хмурые…

Розы – вот те отцвели, да хоть жили…

Нечего вам помянуть пред кончиною:

Звезды весенние вам не светили,

Песней не тешились вы соловьиною…

Ну, старая, гадай! Тоска мне сердце гложет,

Веселой болтовней меня развесели,

Авось твой разговор убить часы поможет

И скучный день пройдет, как многие прошли!

  «Ох, не грешно ль в воскресение?

  С нами господняя сила!

  Тяжко мое прегрешение…

  Ну, да уж я разложила!

  Едешь в дорогу ты дальную,

  Путь твой не весел обратный:

  Новость услышишь печальную

  И разговор неприятный.

  Видишь: большая компания

  Вместе с тобой веселится,

  Но исполненья желания

  Лучше не жди: не случится.

  Что-то грозит неизвестное…

  Карты-то, карты какие!

  Будет письмо интересное,

  Хлопоты будут большие!

  На сердце дама червонная…

  С гордой душою такою:

  Словно к тебе благосклонная,

  Словно играет тобою!

  Глядя в лицо ее строгое,

  Грустен и робок ты будешь:

  Хочешь сказать ей про многое,

  Свидишься – всё позабудешь!

  Мысли твои все червонные,

  Слезы-то будто из лейки,

  Думушки, ночи бессонные –

  Всё от нее, от злодейки!

  Волюшка крепкая скручена,

  Словно дитя ты пред нею…

  Как твое сердце замучено,

  Я и сказать не умею!

  Тянутся дни нестерпимые,

  Мысли сплетаются злые…

  Батюшки-светы родимые!

  Карты-то, карты какие!!.»

Умолкла старая. В зловещей тишине

Насупившись сидит. Скажи, что это значит?

Старуха, что с тобой? Ты плачешь обо мне?

Так только мать одна об детском горе плачет,

И стоит ли того? Я знаю наперед

Всё то, что сбудется, и не ропщу на Бога:

Дорога выйдет мне, и горе подойдет,

Там будут хлопоты, а там опять дорога…

Ну полно же, не плачь! Гадай иль говори,

Пусть голос твой звучит мне песней похоронной,

Но только, старая, мне в сердце не смотри

И не рассказывай об даме об червонной!

Позднею ночью, равниною снежной

Еду я. Тихо. Всё в поле молчит…

Глухо звучат по дороге безбрежной

Скрип от полозьев и топот копыт.

Всё, что, прощаясь, ты мне говорила,

Снова твержу я в невольной тоске.

Долог мой путь, и дорога уныла…

Что-то в уютном твоем уголке?

Слышен ли смех? Догорают ли свечи?

Так же ль блистает твой взор, как вчера?

Те же ли смелые, юные речи

Будут немолчно звучать до утра?

Кто там с тобой? Ты глядишь ли бесстрастно

Иль трепещешь, волнуясь, любя?

Только б тебе полюбить не напрасно,

Только б другие любили тебя!

Только бы кончился день без печали,

Только бы вечер прошел веселей,

Только бы сны золотые летали

Над головою усталой твоей!

Только бы счастье со светлыми днями

Так же гналось по пятам за тобой,

Как наши тени бегут за санями

Снежной равниной порою ночной!

Над трупами милых своих сыновей

  Стояла в слезах Ниобея.

Лицо у ней мрамора было белей,

  И губы шептали, бледнея:

«Насыться, Латона, печалью моей,

  Умеешь ты мстить за обиду!

Не ты ли прислала мне гневных детей –

  И Феба, и дочь Артемиду?

Их семеро было вчера у меня,

  Могучих сынов Амфиона,

Сегодня… О, лучше б не видеть мне дня.

  Насыться, насыться, Латона!

Мой первенец милый, Йемен молодой,

  На бурном коне проносился

И вдруг, пораженный незримой стрелой,

  С коня бездыханен свалился.

То видя, исполнился страхом Сипил,

  И в бегстве искал он спасенья,

Но бог беспощадный его поразил,

  Бегущего с поля мученья.

И третий мой сын, незабвенный Тантал,

  Могучему деду подобный

Не именем только, но силой, – он пал,

  Стрелою настигнутый злобной.

С ним вместе погиб дорогой мой Файдим

  Напрасно ища меня взором;

Как дубы высокие, пали за ним

  И Дамасихтон с Алфенором.

Один оставался лишь Илионей,

  Прекрасный, любимый, счастливый,

Как бог, красотою волшебной своей

  Пленявший родимые Фивы.

Как сильно хотелося отроку жить,

  Как, полон неведомой муки,

Он начал богов о пощаде молить,

  Он поднял бессильные руки…

Мольба его так непритворна была,

  Что сжалился бог лучезарный…

Но поздно! Летит роковая стрела.

  Стрелы не воротишь коварной,

И тихая смерть, словно сон среди дня,

  Закрыла прелестные очи…

Их семеро было вчера у меня…

  О, длиться б всегда этой ночи!

Как жадно, Латона, ждала ты зари,

  Чтоб тяжкие видеть утраты…

А всё же и ныне, богиня, смотри:

  Меня победить не могла ты!

А всё же к презренным твоим алтарям

  Не прйдут венчанные жены,

Не будет куриться на них фимиам

  Во славу богини Латоны!

Вы, боги, всесильны над нашей судьбой,

  Бороться не можем мы с вами:

Вы нас побиваете камнем, стрелой,

  Болезнями или громами…

Но если в беде, в униженье тупом

  Мы силу души сохранили,

Но если мы, павши, проклятья вам шлем,

  Ужель вы тогда победили?

Гордись же, Латона, победою дня,

  Пируй в ликованьях напрасных!

Но семь дочерей еще есть у меня,

  Семь дев молодых и прекрасных…

Для них буду жить я! Их нежно любя,

  Любуясь их лаской приветной,

Я, смертная, всё же счастливей тебя,

  Богини едва не бездетной!»

Еще отзвучать не успели слова,

  Как слышит, дрожа, Ниобея,

Что в воздухе знойном звенит тетива,

  Всё ближе звенит и сильнее…

И падают вдруг ее шесть дочерей

  Без жизни одна за другою…

Так падают летом колосья полей,

  Сраженные жадной косою.

Седьмая еще оставалась одна,

  И с криком: «О боги, спасите!» –

На грудь Ниобеи припала она,

  Моля свою мать о защите.

Смутилась царица. Страданье, испуг

  Душой овладели сильнее,

И гордое сердце растаяло вдруг

  В стесненной груди Ниобеи.

«Латона, богиня, прости мне вину,–

  Лепечет жена Амфиона,–

Одну хоть оставь мне, одну лишь, одну…

  О, сжалься, о, сжалься, Латона!»

И крепко прижала к груди она дочь,

  Полна безотчетной надежды,

Но нет ей пощады, – и вечная ночь

  Сомкнула уж юные вежды.

Стоит Ниобея безмолвна, бледна,

  Текут ее слезы ручьями…

И чудо! Глядят: каменеет она

  С поднятыми к небу руками.

Тяжелая глыба влилась в ее грудь,

  Не видит она и не слышит,

И воздух не смеет в лицо ей дохнуть,

  И ветер волос не колышет.

Затихли отчаянье, гордость и стыд,

  Бессильно замолкли угрозы…

В красе упоительной мрамор стоит

  И точит обильные слезы.

Я ждал тебя… Часы ползли уныло,

Как старые, докучные враги…

Всю ночь меня будил твой голос милый

  И чьи-то слышались шаги…

Я ждал тебя… Прозрачен, свеж и светел,

Осенний день повеял над землей…

В немой тоске я день прекрасный встретил

  Одною жгучею слезой…

Пойми хоть раз, что в этой жизни шумной,

Чтоб быть с тобой – я каждый миг ловлю,

Что я люблю, люблю тебя безумно…

  Как жизнь, как счастие люблю!..

Ни отзыва, ни слова, ни привета,–

Пустынею меж нами мир лежит,

И мысль моя с вопросом без ответа

Испуганно над сердцем тяготит:

Ужель среди часов тоски и гнева

Прошедшее исчезнет без следа,

Как легкий звук забытого напева,

Как в мрак ночной упавшая звезда?

Увы, не в первый раз, с подавленным рыданьем,

    Я подхожу к твоим волнам

  И, утомясь бесплодным ожиданьем,

    Всю ночь просиживаю там…

Тому уж много лет: неведомая сила

Явилася ко мне, как в мнимо-светлый рай,

Меня, как глупого ребенка, заманила,

Шепнула мне – люби, сказала мне – страдай!

И с той поры, ее велению послушный,

Я с каждым днем любил сильнее и больней…

О, как я гнал любовь, как я боролся с ней,

    Как покорялся малодушно!..

    Но наконец, устав страдать,

    Я думал – пронеслась невзгода…

    Я думал – вот моя свобода

    Ко мне вернулася опять…

    И что ж: томим тоскою, снова

    Сижу на этом берегу,

  Как жалкий раб, кляну свои оковы,

    Но – сбросить цепи не могу.

О, если слышишь ты глагол, тебе понятный,

О море темное, приют сердец больных,–

Пусть исцелят меня простор твой необъятный

    И вечный ропот волн твоих.

  Пускай твердят они мне ежечасно

Об оскорблениях, изменах, обо всем,

  Что вынес я в терпении тупом…

. . . . . . . . . . . . . . .

Теперь довольно. Уж мне прежних дней не видеть,

Но если суждено мне дальше жизнь влачить,

  Дай силы мне, чтоб мог я ненавидеть,

Дай ты безумье мне, чтоб мог я позабыть!..

В саду Гефсиманском стоял он один,

  Предсмертною мукой томимый.

Отцу всеблагому в тоске нестерпимой

  Молился страдающий сын.

    «Когда то возможно,

Пусть, Отче, минует мя чаша сия,

Однако да сбудется воля Твоя…»

И шел он к апостолам с думой тревожной,

  Но, скованы тяжкой дремой,

Апостолы спали под тенью оливы,

И тихо сказал он им: «Как не могли вы

Единого часа побдети со мной?

  Молитесь! Плоть немощна ваша!..»

  И шел он молиться опять:

«Но если не может меня миновать –

  Не пить чтоб ее – эта чаша,

Пусть будет, как хочешь ты, Отче!» И вновь

Объял его ужас смертельный,

И пот его падал на землю как кровь,

  И ждал он в тоске беспредельной.

И снова к апостолам он подходил,

Но спали апостолы сном непробудным,

И те же слова он Отцу говорил,

И пал на лицо, и скорбел, и тужил,

Смущаясь в борении трудном!..

    О, если б я мог

В саду Гефсиманском явиться с мольбами,

И видеть следы от божественных ног,

  И жгучими плакать слезами!

    О, если б я мог

  Упасть на холодный песок

  И землю лобзать ту святую,

Где так одиноко страдала любовь,

Где пот от лица его падал как кровь,

  Где чашу он ждал роковую!

  О, если б в ту ночь кто-нибудь,

  В ту страшную ночь искупленья,

  Страдальцу в изнывшую грудь

  Влил слово одно утешенья!

Но было всё тихо во мраке ночном,

Но спали апостолы тягостным сном,

  Забыв, что грозит им невзгода;

И в сад Гефсиманский с дрекольем, с мечом,

Влекомы Иудой, входили тайком

  Несметные сонмы народа!

На берег сходит ночь, беззвучна и тепла,

Не видно кораблей из-за туманной дали,

    И, словно очи без числа,

    Над морем звезды замигали.

  Ни шелеста в деревьях вековых,

    Ни звука голоса людского,

И кажется, что всё навек уснуть готово

      В объятиях ночных.

Но морю не до сна. Каким-то гневом полны,

  Надменные, нахмуренные волны

    О берег бьются и стучат;

Чего-то требует их ропот непонятный,

    В их шуме с ночью благодатной

    Какой-то слышится разлад.

    С каким же ты гигантом в споре?

Чего же хочешь ты, бушующее море,

    От бедных жителей земных?

    Кому ты шлешь свои веленья?

  И в этот час, когда весь мир затих,

  Кто выдвинул мятежное волненье

    Из недр неведомых твоих?

  Ответа нет… Громадою нестройной

    Кипит и пенится вода…

    Не так ли в сердце иногда,

  Когда кругом всё тихо и спокойно,

И ровно дышит грудь, и ясно блещет взор,

И весело звучит знакомый разговор,–

Вдруг поднимается нежданное волненье:

Зачем весь этот блеск, откуда этот шум?

    Что значит этих бурных дум

    Неодолимое стремленье?

Не вспыхнул ли любви заветный огонек,

  Предвестье ль это близкого ненастья,

Воспоминание ль утраченного счастья

Иль в сонной совести проснувшийся упрек?

Кто может это знать?

        Но разум понимает,

Что в сердце есть у нас такая глубина,

    Куда и мысль не проникает,

    Откуда, как с морского дна,

  Могучим трепетом полна,

Неведомая сила вылетает

  И что-то смутно повторяет,

  Как набежавшая волна.

  Кончалось лето. Астры отцветали…

  Под гнетом жгучей, тягостной печали

    Я сел на старую скамью,

А листья надо мной, склоняйся, шептали

    Мне повесть грустную свою.

«Давно ли мы цвели под знойным блеском лета,

    И вот уж осень нам грозит,

    Не много дней тепла и света

    Судьба гнетущая сулит.

  Ну что ж, пускай холодными руками

    Зима охватит скоро нас,

Мы счастливы теперь, под этими лучами,

    Нам жизнь милей в прощальный час.

Смотри, как золотом облит наш парк печальный,

Как радостно цветы в последний раз блестят,

    Смотри, как пышно-погребально

    Горит над рощами закат!

Мы знаем, что, как сон, ненастье пронесется,

Что снегу не всегда поляны покрывать,

Что явится весна, что всё кругом проснется,–

    Но мы… проснемся ли опять?

    Вот здесь, под кровом нашей тени,

Где груды хвороста теперь лежат в пыли,

  Когда-то цвел роскошный куст сирени

    И розы пышные цвели.

  Пришла весна; во славу новым розам

    Запел, как прежде, соловей,

Но бедная сирень, охвачена морозом,

    Не подняла своих ветвей.

А если к жизни вновь вернутся липы наши,

    Не мы увидим их возврат,

  И вместо нас, быть может, лучше, краше

    Другие листья заблестят.

  Ну что ж, пускай холодными руками

    Зима охватит скоро нас,

Мы счастливы теперь, под бледными лучами,

    Нам жизнь милей в прощальный час.

  Помедли, смерть! Еще б хоть день отрады…

А может быть, сейчас, клоня верхушки ив,

    Сорвет на землю без пощады

    Нас ветра буйного порыв…

Желтея, ляжем мы под липами родными…

И даже ты, об нас мечтающий с тоской,

Ты встанешь со скамьи, рассеянный, больной,

    И, полон мыслями своими,

  Раздавишь нас небрежною ногой».

Осенней ночи тень густая

Над садом высохшим легла.

О, как душа моя больная

В тоске любви изнемогла!

Какие б вынес я страданья,

Чтоб в этот миг из-за кустов

Твое почувствовать дыханье,

Услышать шум твоих шагов!

С той поры, как прощальный привет

Горячо прозвучал между нами,

Моя мысль за тобою вослед

Полетела, махая крылами.

Целый день неотступно она

Вдоль по рельсам чугунным скользила,

Всё тобою одною полна,

И ревниво твой сон сторожила.

А теперь среди мрака ночей,

Изнывая заботою нежной,

За кибиткой дорожной твоей

Она скачет пустынею снежной.

Она видит, как под гору вниз

Мчатся кони усталые смело,

И как иней на соснах повис,

И как всё кругом голо и бело.

То с тобой она вместе дрожит,

Засыпая в санях, как в постели,

И тебе о былом говорит

Под суровые звуки метели;

То на станции бедной сидит,

Согреваясь с тобой самоваром,

И с безмолвным участьем следит

За его убегающим паром…

Всё на юг она мчится, на юг,

Уносимая жаркой любовью,

И войдет она в дом твой как друг,

И приникнет с тобой к изголовью!

Мне снился сон (то был ужасный сон!)…

Что я стою пред статуей твоею,

Как некогда стоял Пигмалион,

В тоске моля воскреснуть Галатею.

Высокое, спокойное чело

Античною сияло красотою,

Глаза смотрели кротко и светло,

И все черты дышали добротою…

Вдруг побледнел я и не мог вздохнуть

От небывалой, нестерпимой муки:

Неистово за горло и за грудь

Меня схватили мраморные руки

И начали душить меня и рвать,

Как бы дрожа от злого нетерпенья…

Я вырваться хотел и убежать,

Но, словно труп, остался без движенья…

Я изнывал, я выбился из сил,

Но, в ужасе смертельном холодея,

Измученный, я всё ж тебя любил,

Я всё твердил: «Воскресни, Галатея!..»

И на тебя взглянуть я мог едва

С надеждою, мольбою о пощаде…

Ни жалости, ни даже торжества

Я не прочел в твоем спокойном взгляде…

По-прежнему высокое чело

Античною сияло красотою,

Глаза смотрели кротко и светло,

И все черты дышали добротою…

Тут холод смерти в грудь мою проник,

В последний раз я прошептал: «Воскресни!..»

И вдруг в ответ на мой предсмертный крик

Раздался звук твоей веселой песни…

Во время представления «Le petit Faust»[68]

И ты осмеяна, и твой черед настал!

  Но, Боже правый! Гретхен, ты ли это?

  Ты – чистое создание поэта,

  Ты – красоты бессмертный идеал!

О, если б твой творец явился между нами

    Из заточенья своего,

    Какими б жгучими слезами

    Сверкнул орлиный взор его!

О, как бы он страдал, томился поминутно,

    Узнав дитя своей мечты,

    Свои любимые черты

    В чертах француженки распутной!

  Но твой творец давно в земле сырой,

Не вспомнила о нем смеющаяся зала,

    И каждой шутке площадной

  Бессмысленно толпа рукоплескала…

  Наш век таков. Ему и дела нет,

Что тысячи людей рыдали над тобою,

  Что некогда твоею красотою

  Был целый край утешен и согрет.

Ему бы только в храм внести слова порока,

  Бесценный мрамор грязью забросать,

  Да пошлости наклеивать печать

    На всё, что чисто и высоко!

Не веселую, братцы, вам песню спою,

  Не могучую песню победы,

Что певали отцы в Бородинском бою,

  Что певали в Очакове деды.

Я спою вам о том, как от южных полей

  Поднималося облако пыли,

Как сходили враги без числа с кораблей

  И пришли к нам, и нас победили.

А и так победили, что долго потом

  Не совались к нам с дерзким вопросом,

А и так победили, что с кислым лицом

  И с разбитым отчалили носом.

Я спою, как, покинув и дом и семью,

  Шел в дружину помещик богатый,

Как мужик, обнимая бабенку свою,

  Выходил ополченцем из хаты.

Я спою, как росла богатырская рать,

  Шли бойцы из железа и стали,

И как знали они, что идут умирать,

  И как свято они умирали!

Как красавицы наши сиделками шли

  К безотрадному их изголовью,

Как за каждый клочок нашей русской земли,

  Нам платили враги своей кровью;

Как под грохот гранат, как сквозь пламя и дым,

  Под немолчные, тяжкие стоны

Выходили редуты один за другим,

  Грозной тенью росли бастионы;

И одиннадцать месяцев длилась резня,

  И одиннадцать месяцев целых

Чудотворная крепость, Россию храня,

  Хоронила сынов ее смелых…

Пусть не радостна песня, что вам я пою,

  Да не хуже той песни победы,

Что певали отцы в Бородинском бою,

  Что певали в Очакове деды.

Пусть не любишь стихов ты, пусть будет чужда

Тебе муза моя безотрадно плакучая…

Но в тебе отразилась, как в море звезда,

  Вся поэзия жизни кипучая.

И какие бы образы, краски, мечты

Мог художник похитить в огне вдохновенья,

Пред которыми образ твоей красоты

  Побледнел бы хотя на мгновение?

И какая же мысль упоительней той,

Чтоб любить тебя нежно и свято,

Чтоб отдать тебе счастье, и труд, и покой,

Чтобы, всё позабывши, лишь только тобой

  Было верное сердце объято?

  И какие же рифмы звучней

  Твоего поцелуя прощального,

  Что и ныне в безмолвье ночей

Не отходит от ложа, от ложа печального,

  И мелодией будит своей

Все мечты невозвратно утраченных дней,

  Всё блаженство минувшего дальнего?

Сухие, редкие, нечаянные встречи,

    Пустой, ничтожный разговор,

Твои умышленно-уклончивые речи,

И твой намеренно-холодный, строгий взор –

  Всё говорит, что надо нам расстаться,

    Что счастье было и прошло…

  Но в этом так же горько мне сознаться,

    Как кончить с жизнью тяжело.

Так в детстве, помню я, когда меня будили

И зимний день глядел в замерзшее окно,–

О, как остаться там уста мои молили,

  Где так тепло, уютно и темно!

В подушки прятался я, плача от волненья,

    Дневной тревогой оглушен,

  И засыпал, счастливый на мгновенье,

Стараясь на лету поймать недавний сон,

Бояся потерять ребяческие бредни…

Такой же детский страх теперь объял меня.

    Прости мне этот сон последний

При свете тусклого, грозящего мне дня!

Блещут огнями палаты просторные,

Музыки грохот не молкнет в ушах.

Нового года ждут взгляды притворные,

Новое счастье у всех на устах.

Душу мне давит тоска нестерпимая,

Хочется дальше от этих людей…

Мной не забытая, вечно любимая,

Что-то теперь на могиле твоей?

Спят ли спокойно в глубоком молчании,

Прежнюю радость и горе тая,

Словно застывшие в лунном сиянии,

Желтая церковь и насыпь твоя?

Или туман неприветливый стелется,

Или, гонима незримым врагом,

С дикими воплями злая метелица

Плачет, и скачет, и воет кругом,

И покрывает сугробами снежными

Всё, что от нас невозвратно ушло:

Очи со взглядами кроткими, нежными,

Сердце, что прежде так билось тепло!

Светлый призрак, кроткий и любимый,

Что ты дразнишь, вдаль меня маня?

Чуждым звуком с высоты незримой

Голос твой доходит до меня.

Вкруг меня всё сумраком одето…

Что же мне, поверженному в прах,

До того, что ты сияешь где-то

В недоступном блеске и лучах?

Те лучи согреть меня не могут –

Всё ушло, чем жизнь была тепла,–

Только видеть мне ясней помогут,

Что за ночь вокруг меня легла!

Если ж в сердце встрепенется сила

И оно, как прежде, задрожит,

Широко раскрытая могила

На меня насмешливо глядит.

О, будь моей звездой, сияй мне тихим светом,

Как эта чистая, далекая звезда!

На землю темную она глядит с приветом,

Чужда ее страстям, свободна и горда.

И только иногда, услыша в отдаленье

Любви безумной стон, отчаянный призыв,

Она вздрогнёт сама – ив жалости, в смятенье

На землю падает, о небе позабыв!

Зимняя ночь холодна и темна.

Словно застыла в морозе луна.

Буря то плачет, то злобно шипит,

Снежные тучи над кровлей крутит.

В хижине тесной над сыном больным

Мать наклонилась и шепчется с ним.

Матушка, тяжким забылся я сном…

Кто это плачет и стонет кругом?

Матушка, слышишь, как буря шумит?

Адское пламя мне очи слепит.

Полно, мой сын, то не ада лучи,

Сучья березы пылают в печи.

Что нам за дело, что буря грозна?

В хижину к нам не ворвется она.

Матушка, слушай, недолго мне жить,

Душу хочу пред тобою открыть:

Помнишь, ты слышала прошлой зимой,

Как заблудился я в чаще лесной?

Долго я шел, утихала метель,

Вижу – поляна, знакомая ель,

Юная дева под елью стоит,

Манит рукою и словно дрожит.

«Юноша, – шепчет она, – подойди,

Душу согрей у меня на груди…»

Я обомлел пред ее красотой,

Я красоты и не видел такой:

Стройная, светлая, ласковый взгляд,

Очи куда-то глубоко глядят,

Белые ризы пушистой волной

Падают, ярко блестя под луной…

Дрогнуло сердце, почуя любовь,

Страстью неведомой вспыхнула кровь,–

Всё позабыл я в тот миг роковой,

Даже не вспомнил молитвы святой.

Целую зиму, лишь ночь посветлей,

Я приходил на свидание к ней

И до утра, пока месяц сиял,

Бледные руки ее целовал.

Раз в упоении, полный огня,

Я говорю ей: «Ты любишь меня?»

– «Нет, говорит, я правдива, не лгу.

Я полюбить не хочу, не могу;

Тщетной надеждой себя не губи,

Но, если хочешь, меня полюби».

Жесткое слово кольнуло ножом;

Скоро, безумец, забыл я о нем.

В бурю не раз, весела и грозна,

Странные песни певала она:

Всё о какой-то полярной стране,

Где не мечтают о завтрашнем дне,

Нет ни забот, ни огня, ни воды,–

Вечное счастье и вечные льды.

Чем становилося время теплей,

Тем эта песня звучала грустней.

В день, как растаял на кровле снежок,

Я уж найти моей милой не мог.

Много тебе со мной плакать пришлось!

Лето безжизненным сном пронеслось.

С радостью, вам непонятной, смешной,

Слушал я ветра осеннего вой;

Жадно следил я, как стыла земля,

Рощи желтели, пустели поля,

Как исстрадавшийся лист отпадал,

Как его медленно дождь добивал,

Как наш ручей затянулся во льду…

Раз на поляну я тихо иду,

Смутно надежду в душе затая…

Вижу: стоит дорогая моя,

Стройная, светлая, ласковый взгляд,

Очи глубоко, глубоко глядят…

С трепетом я на колени упал,

Всё рассказал: как томился и ждал,

Как моя жизнь только ею полна…

Но равнодушно смотрела она.

«Что мне в твоих безрассудных мечтах,

В том, что ты бледен, и желт, и зачах?

Жалкий безумец! Со смертью в крови

Всё еще ждешь ты какой-то любви!»

– «Ну, – говорю я с рыданием ей,–

Ну не люби, да хотя пожалей!»

– «Нет, говорит, я правдива, не лгу,

Я ни любить, ни жалеть не могу!»

Преобразились черты ее вмиг:

Холодом смерти повеяло с них.

Бросив мне полный презрения взор,

Скрылась со смехом она… С этих пор

Я и не помню, что было со мной!

Помню лишь взор беспощадный, немой,

Жегший меня наяву и во сне,

Мучивший душу в ночной тишине…

Вот и теперь, посмотри, оглянись…

Это она! Ее очи впились,

В душу вливают смятенье и страх,

Злая усмешка скользит на губах…

Сын мой, то призрак: не бойся его.

Здесь, в этой хижине, нет никого.

Сядь, как бывало, и слез не таи,

Я уврачую все раны твои.

Матушка, прежний мой пламень потух:

Сам я стал холоден, сам я стал сух,–

Лучше уйди, не ласкай меня, мать!

Ласки тебе я не в силах отдать.

Сын мой, я жесткое слово прощу.

Злобным упреком тебя не смущу,

Что мне в объятьях и ласках твоих?

Матери сердце тепло и без них.

Матушка, смерть уж в окошко стучит…

Душу одно лишь желанье томит

В этот последний и горестный час:

Встретить ее хоть один еще раз,

Чтобы под звук наших песен былых

Таять в объятьях ее ледяных!

Смолкла беседа. Со стоном глухим

Сын повалился. Лежит недвижим,

Тихо дыханье, как будто заснул…

Длинную песню сверчок затянул…

Молится старая, шепчет, не спит…

Буря то плачет, то злобно шипит,

Воет, в замерзшее рвется стекло…

Словно ей жаль, что в избушке тепло,

Словно досадно ей, ведьме лихой,

Что не кончается долго больной,

Что над постелью, где бедный лежит,

Матери сердце надеждой дрожит!

Тропинкой узкою я шел в ночи немой,

И в черном женщина явилась предо мной.

Остановился я, дрожа, как в лихорадке…

Одежды траурной рассыпанные складки,

Седые волосы на сгорбленных плечах –

Всё в душу скорбную вливало тайный страх.

Хотел я своротить, но места было мало;

Хотел бежать назад, но силы не хватало,

Горела голова, дышала тяжко грудь…

И вздумал я в лицо старухи заглянуть,

Но то, что я прочел в ее недвижном взоре,

Таило новое, неведомое горе.

Сомненья, жалости в нем не было следа,

Не злоба то была, не месть и не вражда,

Но что-то темное, как ночи дуновенье,

Неумолимое, как времени теченье.

Она сказала мне: «Я смерть, иди со мной!»

Уж чуял я ее дыханье над собой,

Вдруг сильная рука, неведомо откуда,

Схватила, и меня, какой-то силой чуда,

Перенесла в мой дом…

     Живу я, но с тех пор

Ничей не радует меня волшебный взор,

Не могут уж ничьи приветливые речи

Заставить позабыть слова той страшной встречи.

Опять в моей душе тревоги и мечты,

И льется скорбный стих, бессонницы отрада…

О, рви их поскорей – последние цветы

  Из моего поблекнувшего сада!

Их много сожжено случайною грозой,

    Размыто ранними дождями,

А осень близится неслышною стопой

С ночами хмурыми, с бессолнечными днями.

  Уж ветер выл холодный по ночам,

Сухими листьями дорожки покрывая;

  Уже к далеким, теплым небесам

Промчалась журавлей заботливая стая,

И между липами, из-за нагих ветвей

Сквозит зловещее, чернеющее поле…

Последние цветы сомкнулися тесней…

    О, рви же, рви же их скорей,

Дай им хоть день еще прожить в тепле и холе!

Пир шумит. Король Филипп ликует,

И, его веселие деля,

Вместе с ним победу торжествует

Пышный двор Филиппа-короля.

Отчего ж огнями блещет зала?

Чем король обрадовал страну?

У соседа – верного вассала –

Он увез красавицу жену.

И среди рабов своих покорных

Молодецки, весело глядит:

Что ему до толков не придворных?

Муж потерпит, папа разрешит.

Шумен пир. Прелестная Бертрада

Оживляет, веселит гостей,

А внизу, в дверях, в аллеях сада,

Принцы, графы шепчутся о ней.

Что же там мелькнуло белой тенью,

Исчезало в зелени кустов

И опять, подобно привиденью,

Движется без шума и без слов?

«Это Берта, Берта-королева!» –

Пронеслось мгновенно здесь и там,

И, как стая гончих, справа, слева

Принцы, графы кинулись к дверям.

И была ужасная минута:

К ним, шатаясь, подошла она.

Горем – будто бременем – согнута,

Страстью – будто зноем – спалена.

«О, зачем, зачем, – она шептала,–

Вы стоите грозною толпой?

Десять лет я вам повелевала,–

Был ли кто из вас обижен мной?

О Филипп, пускай падут проклятья

На жестокий день, в который ты

В первый раз отверг мои объятья,

Вняв словам бесстыдной клеветы!

Если б ты изгнанник был бездомный,

Я бы шла без устали с тобой

По лесам осенней ночью темной,

По полям в палящий летний зной.

Гнет болезни, голода страданья

И твои упреки без числа –

Я бы всё сносила без роптанья,

Я бы снова счастлива была!

Если б в битве, обагренный кровью,

Ты лежал в предсмертном забытьи,

К твоему склонившись изголовью,

Омывала б раны я твои.

Я бы знала все твои желанья,

Поняла бы гаснущую речь,

Я б сумела каждое дыханье,

Каждый трепет сердца подстеречь.

Если б смерти одолела сила,–

В жгучую печаль погружена,

Я б сама глаза твои закрыла,

Я б с тобой осталася одна…

Старцы, жены, юноши и девы –

Все б пришли, печаль мою деля,

Но никто бы ближе королевы

Не стоял ко гробу короля!

Что со мною? Страсть меня туманит,

Жжет огонь обманутой любви…

Пусть конец твой долго не настанет,

О король мой, царствуй и живи!

За одно приветливое слово,

За один волшебный прежний взор

Я сносить безропотно готова

Годы ссылки, муку и позор.

Я смущать не стану ликованья;

Я спокойна; ровно дышит грудь…

О, пустите, дайте на прощанье

На него хоть раз еще взглянуть!»

Но напрасно робкою мольбою

Засветился королевы взгляд:

Неприступной каменной стеною

Перед ней придворные стоят…

Пир шумит. Прелестная Бертрада

Все сердца пленяет и живит,

А в глуши темнеющего сада

Чей-то смех, безумный смех звучит.

И, тот смех узнав, смеются тоже

Принцы, графы, баловни судьбы,

Пред несчастьем – гордые вельможи,

Пред успехом – подлые рабы.

Хоть стих наш устарел, но преклони свой слух

И знай, что их уж нет, когда-то бодро певших,

Их песня замерла, и взор у них потух,

И перья выпали из рук окоченевших!

Но смерть не всё взяла. Средь этих урн и плит

Неизгладимый след минувших дней таится:

Все струны порвались, но звук еще дрожит,

И жертвенник погас, но дым еще струится.

Пир в разгаре. Случайно сошлися сюда,

  Чтоб вином отвести себе душу

  И послушать красавицу Грушу,

  Разношерстные всё господа:

  Тут помещик расслабленный, старый,

Тут усатый полковник, безусый корнет,

  Изучающий нравы поэт

  И чиновников юных две пары.

Притворяются гости, что весело им,

И плохое шампанское льется рекою…

Но цыганке одной этот пир нестерпим.

Она села, к стене прислонясь головою,

Вся в морщинах, дырявая шаль на плечах,

  И суровое, злое презренье

Загорается часто в потухших глазах:

  Не по сердцу ей модное пенье…

«Да, уж песни теперь не услышишь такой,

От которой захочется плакать самой!

Да и люди не те: им до прежних далече…

Вот хоть этот чиновник – плюгавый такой,

  Что, Наташу обнявши рукой,

  Говорит непристойные речи,–

Он ведь шагу не ступит для ней… В кошельке

Вся душа-то у них… Да, не то, что бывало!»

Так шептала цыганка в бессильной тоске,

И минувшее, сбросив на миг покрывало,

  Перед нею росло – воскресало.

  Ночь у «Яра». Московская знать

  Собралась как для важного дела,

Чтобы Маню – так звали ее – услыхать,

  Да и как же в ту ночь она пела!

«Ты почувствуй», – выводит она, наклонясь,

  А сама между тем замечает,

  Что высокий, осанистый князь

  С нее огненных глаз не спускает.

Полюбила она с того самого дня

  Первой страстью горячей, невинной,

Больше братьев родных, «жарче дня и огня»,

  Как певалося в песне старинной.

Для него бы снесла она стыд и позор,

  Убежала бы с ним безрассудно,

Но такой учредили за нею надзор,

  Что и видеться было им трудно.

  Раз заснула она среди слез.

«Князь приехал!» – кричат ей… Во сне аль серьезно

  Двадцать тысяч он в табор привез

  И умчал ее ночью морозной.

  Прожила она с князем пять лет,

Много счастья узнала, но много и бед…

Чего больше? Спросите – она не ответит,

  Но от горя исчезнул и след,

Только счастье звездою далекою светит!

  Раз всю ночь она князя ждала,

Воротился он бледный от гнева, печали;

  В этот день его мать прокляла

  И в опеку имение взяли.

И теперь часто видит цыганка во сне,

Как сказал он тогда ей: «Эх, Маша,

  Что нам думать о завтрашнем дне?

  А теперь хоть минута, да наша!»

Довелось ей спознаться и с «завтрашним днем»:

Серебро продала, с жемчугами рассталась,

  В деревянный, заброшенный дом

  Из дворца своего перебралась,

  И под этою кровлею вновь

  Она с бедностью встретилась смело:

  Те же песни и та же любовь…

  А до прочего что ей за дело?

Это время сияет цыганке вдали,

Но другие картины пред ней пролетели.

Раз – под самый под Троицын день – к ней пришли

И сказали, что князь, мол, убит на дуэли.

Не забыть никогда ей ту страшную ночь,

  А пойти туда, на дом, не смела.

Наконец поутру ей уж стало невмочь:

  Она черное платье надела,

Робким шагом вошла она в княжеский дом,

Но как князя-голубчика там увидала

  С восковым, неподвижным лицом,

  Так на труп его с воплем упала!

Зашептали кругом: «Не сошла бы с ума!

  Знать, взаправду цыганка любила…»

Подошла к ней старуха княгиня сама,

Образок ей дала… и простила.

Еще Маня красива была в те года,

  Много к ней молодцов подбивалось,–

  Но, прожитою долей горда,

  Она верною князю осталась;

А как помер сынок ее – славный такой,

  На отца был похож до смешного,–

Воротилась цыганка в свой табор родной

И запела для хлеба насущного снова!

И опять забродила по русской земле,

Только Марьей Васильевной стала из Мани…

  Пела в Нижнем, в Калуге, в Орле,

  Побывала в Крыму и в Казани;

  В Курске – помнится – раз, в Коренной,

Губернаторше голос ее полюбился,

Обласкала она ее пуще родной,

И потом ей весь город дивился.

Но теперь уж давно праздной тенью она

Доживает свой век и поет только в хоре…

  А могла бы пропеть и одна

  Про ушедшие вдаль времена,

  Про бродячее старое горе,

  Про веселое с милым житье

  Да про жгучие слезы разлуки…

Замечталась цыганка…

          Ее забытье

  Прерывают нахальные звуки.

  Груша, как-то весь стан изогнув,

  Подражая кокотке развязной,

  Шансонетку поет. «Ньюф, ньюф, ньюф…» –

  Раздается припев безобразный.

  «Ньюф, ньюф, ньюф, – шепчет старая вслед, –

  Что такое? Слова не людские,

  В них ни смысла, ни совести нет…

  Сгинет табор под песни такие!»

  Так обидно ей, горько – хоть плачь!

Пир в разгаре. Хвативши трактирной отравы,

  Спит поэт, изучающий нравы,

  Пьет довольный собою усач,

  Расходился чиновник плюгавый:

Он чужую фуражку надел набекрень

  И плясать бы готов, да стыдится.

Неприветливый, пасмурный день

В разноцветные стекла глядится.

С отрадой тайною, с горячим нетерпеньем

Мы песни ждем твоей, задумчивый певец!

    Как жадно тысячи сердец

Тебе откликнутся могучим упоеньем!

  Художники бессмертны: уж давно

  Покинул нас поэта светлый гений,

  И вот «волшебной силой песнопений»

Ты воскресаешь то, что им погребено.

Пускай всю жизнь его терзал венец терновый,

Пусть и теперь над ним звучит неправый суд,

    Поэта песни не умрут:

Где замирает мысль и умолкает слово,

Там с новой силою аккорды потекут…

Певец родной, ты брат поэта нам родного,

Его безмолвна ночь, твой ярко блещет день,–

Так вызови ж скорей, творец «Русалки», снова

    Его тоскующую тень!

Недвижно безмолвное море,

По берегу чинно идут

Знакомые лица, и в сборе

Весь праздный, гуляющий люд.

Проходит банкир бородатый,

Гремит офицер палашом,

Попарно снуют дипломаты

С серьезным и кислым лицом.

Как мумии, важны и прямы,

В колясках своих дорогих

Болтают нарядные дамы,

Но речи не клеются их.

«Вы будете завтра у Зины?..»

– «Княгине мой низкий поклон…»

– «Из Бадена пишут кузины,

Что Бисмарк испортил сезон…»

Блондинка с улыбкой небесной

Лепечет, поднявши лорнет:

«Как солнце заходит чудесно!»

А солнца давно уже нет.

Гуманное общество теша,

Несется приятная весть:

Пришла из Берлина депеша –

Убитых не могут и счесть.

Графиня супруга толкает:

«Однако, мой друг, посмотри,

Как весело Рейс выступает,

Как грустен несчастный Флери».

Не слышно веселого звука,

И гордо на всем берегу

Царит величавая скука,

Столь чтимая в светском кругу.

Темнеет. Роса набежала.

Туманом оделся залив.

Разъехались дамы сначала,

Запас новостей истощив.

Наружно смиренны и кротки,

На промысел выгодный свой

Отправились в город кокотки

Беспечной и хищной гурьбой.

И следом за ними, зевая,

Дивя их своей пустотой,

Ушла молодежь золотая

Оканчивать день трудовой.

Рассеялись всадников кучи,

Коляски исчезли в пыли,

На западе хмурые тучи

Как полог свинцовый легли.

Один я. Опять надо мною

Везде тишина и простор;

В лесу, далеко, за водою,

Как молния вспыхнул костер.

Как рвется душа, изнывая,

На яркое пламя костра!

Кипит здесь беседа живая

И будет кипеть до утра.

От холода, скуки, ненастья

Здесь, верно, надежный приют;

Быть может, нежданное счастье

Свило себе гнездышко тут.

И сердце трепещет невольно…

И знаю я: ехать пора,

Но как-то расстаться мне больно

С далеким мерцаньем костра.

Приветствую вас, дни труда и вдохновенья!

  Опять блестя минувшей красотой,

  Являются мне жизни впечатленья

И в ярких образах толпятся предо мной.

  Но, суетой вседневною объята,

Моя душа порой глуха на этот зов

  И тщетно молит к прежнему возврата,

  И вырваться не может из оков…

  Так лебедь, занесенный в край безводный

    И с жизнью свыкшийся иной,

  Порою хочет, гордый и свободный,

    Лететь к стране своей родной…

Но взор его потух, отяжелели крылья,

И если удалось ему на миг взлететь,

То только чтоб свое почувствовать бессилье

    И песнь последнюю пропеть!

Дрожа от холода, измучившись в пути,

Застигнутый врасплох суровою метелью,

Я думал: лошадям меня не довезти

И будет мне сугроб последнею постелью…

Вдруг яркий огонек блеснул в лесу глухом,

Гостеприимная открылась дверь пред нами,

В уютной комнате, пред светлым камельком,

Сижу обвеянный крылатыми мечтами.

Давно молчавшая опять звучит струна,

Опять трепещет грудь волненьями былыми,

И в сердце ожила старинная весна,

Весна с черемухой и липами родными…

Теперь не страшен мне протяжный бури вой,

Грозящий издали бедою полуночной,

Здесь – пристань мирная, здесь – счастье и покой,

Хоть краток тот покой и счастье то непрочно.

О, что до этого! Пускай мой путь далек,

Пусть завтра вновь меня настигнет буря злая,

Теперь мне хорошо… Свети, мой огонек,

Свети и грей меня, на подвиг ободряя!

Однажды снилось мне, что площадь русской сцены

Была полна людей; гудели голоса;

Огнями пышными горели окна, стены,

И с треском падали ненужные леса.

И из-за тех лесов, в сиянии великом,

Явилась женщина. С высокого чела

Улыбка светлая на зрителей сошла –

И площадь дрогнула одним могучим криком.

Волненье усмирив движением руки,

Промолвила она, склонив к театру взоры:

«Учитесь у меня, российские актеры,

  Я роль свою сыграла мастерски.

  Принцессою кочующей и бедной,

  Как многие, явилася я к вам –

И так же жизнь моя могла пройти бесследно,

Но было иначе угодно небесам!

  На шаткие тогда ступени трона

  Ступила я бестрепетной ногой –

  И заблистала старая корона

  Над новою, вам чуждой головой.

Зато как высоко взлетел орел двуглавый!

Как низко перед ним склонились племена!

    Какой немеркнущею славой

    Покрылись ваши знамена!

С дворянства моего оковы были сняты;

Без пыток загремел святой глагол суда,

В столицу Грозного сзывались депутаты,

  Из недр степей вставали города…

Я женщина была – и много я любила…

Но совесть шепчет мне, что для любви своей

  Ни разу я отчизны не забыла

И счастьем подданных не жертвовала ей.

Когда Тавриды князь, наскучив пылом страсти,

Надменно отошел от сердца моего,

Не пошатнула я его могучей власти,

    Гигантских замыслов его.

Мой пышный двор блистал на удивленье свету

    В стране безлюдья и снегов,

Но не был он похож на стертую монету,

На скопище бесцветное льстецов.

От смелых чудаков не отвращая взоров,

Умела я ценить, что мудро иль остро,–

Зато в дворец мой шли скитальцы, как Дидро,

  И чудаки, такие как Суворов.

Зато и я мосла свободно говорить

В эпоху диких войн и казней хладнокровных,

  Что лучше десять оправдать виновных,

  Чем одного невинного казнить.

И не было то слово буквой праздной!

Однажды пасквиль мне решилися подать:

  В нем я была – как женщина, как мать –

  Поругана со злобой безобразной.

Заныла грудь моя от гнева и тоски;

Уж мне мерещились допросы, приговоры…

Учитесь у меня, российские актеры!

  Я роль свою сыграла мастерски,–

Я пасквиль тот взяла – и написала с краю:

„Оставить автора, стыдом его казня.

Что здесь – как женщины – касается меня,

    Я – как царица – презираю!“

Да, управлять подчас бывало нелегко!

Но всюду – дома ли, в Варшаве, в Византии –

  Я помнила лишь выгоды России –

  И знамя то держала высоко.

Хоть не у вас я свет увидела впервые,

Вам громко за меня твердят мои дела:

    Я больше русская была,

Чем многие цари, по крови вам родные!

  Но время шло, печальные следы

  Вокруг себя невольно оставляя…

Качалася на мне корона золотая,

И ржавели в руках державные бразды…

Когда случится вам, питомцы Мельпомены,

Творенье гения со славой разыграть,

    И вами созданные сцены

Заставят зрителя смеяться иль рыдать,

    Тогда – скажите ради Бога –

Ужель вам не простят правдивые сердца

Неловкость выхода, неровности конца

    И даже скуку эпилога?»

Тут гул по площади пошел со всех сторон,

Гремели небеса, людскому хору вторя,–

И был сначала я, как будто ревом моря,

    Народным воплем оглушен.

Потом все голоса слилися воедино,

И ясно слышал я из говора того:

    «Живи, живи, Екатерина,

В бессмертной памяти народа твоего!»

В убогом рубище, недвижна и мертва,

Она покоилась среди пустого поля.

К бревну прислонена, лежала голова.

Какая выпала вчера ей злая доля?

Зашиб ли хмель ее среди вечерней тьмы,

Испуганный ли вор хватил ее в смятенье,

Недуг ли поразил, – еще не знали мы

И уловить в лице старались выраженье.

Но веяло оно покоем неземным;

Народ стоял кругом, как бы дивяся чуду,

И каждый клал свой грош в одну большую груду,

И деньги сыпались к устам ее немым.

Вчера их вымолить она бы не сумела…

Да, эти щедрые и поздние гроши,

Что, может быть, спасли б нуждавшееся тело,

Народ охотнее бросает для души.

Был чудный вешний день. По кочкам зеленели

Побеги свежие рождавшейся травы,

И дети бегали, и жаворонки пели…

Прохладный ветерок, вкруг мертвой головы

Космами жидкими волос ее играя,

Казалось, лепетал о счастье и весне,

И небо синее в прозрачной вышине

Смеялось над землей, как эпиграмма злая!

Истомил меня жизни безрадостный сон,

  Ненавистна мне память былого,

Я в прошедшем моем как в тюрьме заключен

  Под надзором тюремщика злого.

Захочу ли уйти, захочу ли шагнуть –

  Роковая стена не пускает,

Лишь оковы звучат, да сжимается грудь,

  Да бессонная совесть терзает.

Но под взглядом твоим распадается цепь,

  И я весь освещаюсь тобою,

Как цветами нежданно одетая степь,

  Как туман, серебримый луною…

Лет двадцать пять назад спала родная сцена,

  И сон ее был тяжек и глубок…

Но вы сказали ей: что ж, «Бедность не порок»,

И с ней произошла благая перемена.

Бесценных перлов ряд театру подаря,

За ним «Доходное» вы утвердили «место»,

  И наша сцена, вам благодаря,

    Уже не «Бедная невеста».

  Заслуги ваши гордо вознеслись,

А кто не видит их иль понимает ложно,

    Тому сказать с успехом можно:

    «Не в свои сани не садись!»

Твоя слеза катилась за слезой,

Твоя душа сжималась молодая,

Внимая речи лживой и чужой…

И я в тот миг не мог упасть, рыдая,

  Перед тобой!

Твоя слеза проникла в сердце мне,

И всё, что было горького, больного

Запрятано в сердечной глубине,–

Под этою слезою всплыло снова,

  Как в страшном сне!

Не в первый раз сбирается гроза,

И страха перед ней душа не знала!

Теперь дрожу я… Робкие глаза

Глядят куда-то вдаль… куда упала

  Твоя слеза!

Когда без страсти и без дела

Бесцветно дни мои текли,

Она как буря налетела

И унесла меня с земли.

Она меня лишила веры

И вдохновение зажгла,

Дала мне счастие без меры

И слезы, слезы без числа…

Сухими, жесткими словами

Терзала сердце мне порой,

И хохотала над слезами,

И издевалась над тоской.

А иногда горячим словом

И взором ласковых очей

Гнала печаль – и в блеске новом

В душе светилася моей!

Я всё забыл, дышу лишь ею,

Всю жизнь я отдал ей во власть,

Благословить ее не смею

И не могу ее проклясть.

Уставши на пути, тернистом и далеком,

Приют для отдыха волшебный создал ты.

На всё минувшее давно спокойным оком

    Ты смотришь с этой высоты.

Пусть там внизу кругом клокочет жизнь иная

  В тупой вражде томящихся людей,–

Сюда лишь изредка доходит, замирая,

  Невнятный гул рыданий и страстей.

Здесь сладко отдохнуть. Всё веет тишиною,

    И даль безмерно хороша,

И, выше уносясь доверчивой мечтою,

Не видит ничего меж небом и собою

    На миг восставшая душа.

Черная туча висит над полями,

Шепчутся клены, березы качаются,

Дубы столетние машут ветвями,

Точно со мной говорить собираются.

«Что тебе нужно, пришлец бесприютный?

(Голос их важный с вершины мне чудится.)

Думаешь, отдых вкушая минутный,

Так вот и прошлое всё позабудется?

Нет, ты словами себя не обманешь:

Спета она, твоя песенка скудная!

Новую песню уж ты не затянешь,

Хоть и звучит она, близкая, чудная!

Сердце усталое, сердце больное

Звуков волшебных напрасно искало бы:

Здесь, между нами, ищи ты покоя,

С жизнью простися без стонов и жалобы.

Смерти боишься ты? Страх малодушный!

Всё, что томило игрой бесполезною –

Мысли, и чувства, и стих, им послушный,–

Смерть остановит рукою железною.

Всё, клеветавшее тайно, незримо,

Всё, угнетавшее с дикою силою,

Вмиг разлетится, как облако дыма,

Над неповинною, свежей могилою!

Если же кто-нибудь тишь гробовую

Вздохом нарушит, слезою участия,

О, за слезу бы ты отдал такую

Все свои призраки прошлого счастия!

Тихо, прохладно лежать между нами,

Тень наша шире и шорох приветнее…»

В вечер ненастный, качая ветвями,

Так говорили мне дубы столетние.

Когда путем несносным и суровым

Мне стала жизнь в родимой стороне,

Оазис я нашел под вашим кровом,

И отдохнуть отрадно было мне.

И старые и новые печали,

Вчерашний бред и думы прошлых дней

В моей душе вы сердцем прочитали

И сгладили улыбкою своей.

И понял я, смущен улыбкой этой,

Что царство зла отсюда далеко,

И понял я, чем всё кругом согрето

И отчего здесь дышится легко.

Но дни летят… С невольным содроганьем

Смотрю на черный, отдаленный путь:

Он страшен мне, и, словно пред изгнаньем,

Пророческой тоской стеснилась грудь.

И тщетно ум теряется в вопросах:

Где встретимся? Когда? И даст ли Бог

Когда-нибудь мой страннический посох

Сложить опять у ваших милых ног?

Мухи, как черные мысли, весь день не дают мне покою:

Жалят, жужжат и кружатся над бедной моей головою!

Сгонишь одну со щеки, а на глаз уж уселась другая,

Некуда спрятаться, всюду царит ненавистная стая,

Валится книга из рук, разговор упадает, бледнея…

Эх, кабы вечер придвинулся! Эх, кабы ночь поскорее!

Черные мысли, как мухи, всю ночь не дают мне покою:

Жалят, язвят и кружатся над бедной моей головою!

Только прогонишь одну, а уж в сердце впилася другая,–

Вся вспоминается жизнь, так бесплодно в мечтах прожитая!

Хочешь забыть, разлюбить, а всё любишь сильней и больнее…

Эх, кабы ночь настоящая, вечная ночь поскорее!

Целую ночь я в постели метался,

  Ветер осенний, сердитый

    Выл надо мной;

Словно при мне чей-то сон продолжался,

  Некогда здесь позабытый,

    Сон, мне чужой.

Снились мне дальней Швейцарии горы…

  Скованы вечными льдами

    Выси тех гор,

И отдыхают смущенные взоры

  В светлых долинах с садами,

    В глади озер.

Славно жилось бы. Семья-то большая…

  Часто под старую крышу

    Входит нужда.

Надо расстаться… «Прощай, дорогая!

  Голос твой милый услышу

    Вряд ли когда!»

Свет нелюбимого, бледного неба…

  Звуки наречья чужого

    Дразнят, как шум;

Горькая жизнь для насущного хлеба,

  Жизнь воздержанья тупого,

    Сдавленных дум.

Если же сердце зашепчет о страсти,

  Если с неведомой силой

    Вспыхнут мечты –

Прочь их гони, не вверяйся их власти,

  Образ забудь этот милый,

    Эти черты.

Жизнь пронесется бесцветно-пустая…

  В бездну забвенья угрюмо

    Канет она…

Так, у подножья скалы отдыхая,

  Смоет песчинку без шума

    Моря волна.

Вдруг пробудился я. День начинался,

  Билося сердце, объято

    Странной тоской;

Снова заснул я, и вновь продолжался

  Виденный кем-то, когда-то

    Сон, мне чужой.

Чья-то улыбка и яркие очи,

  Звуки альпийской свирели,

    Ропот судьбе –

Всё, что в безмолвные, долгие ночи

  В этой забытой постели

    Снилось тебе!

Когда в Москве первопрестольной

С тобой сойдемся мы вдвоем,

Уж знаю я, куда невольно

Умчит нас тройка вечерком.

Туда весь день, на прибыль зорки,

Стяжанья жаждою полны,

Толпами лупят с Живодерки

Индейца бедные сыны.

Им чужд их предок безобразный,

И, правду надобно сказать,

На них легла изнанкой грязной

Цивилизации печать.

Им света мало свет наш придал,

Он только шелком их одел;

Корысть – единственный их идол,

И бедность – вечный их удел.

Искусства также там, хоть тресни,

Ты не найдешь – напрасный труд:

Там исказят мотивы песни

И стих поэта переврут.

Но гнаться ль нам за совершенством?

Что нам за дело до того,

Что так назойливо с «блаженством»

У них рифмует «божество»?

В них сила есть пустыни знойной

И ширь свободная степей,

И страсти пламень беспокойный

Порою брызжет из очей.

В них есть какой-то, хоть и детский,

Но обольщающий обман…

Вот почему на раут светский

Не променяем мы цыган.

Льется вино. Усачи полукругом,

Черны, небриты, стоят, не моргнут,

Смуглые феи сидят друг за другом:

Саша, Параша и Маша – все тут.

Что же все смолкли? Их ночь утомила,

Вот отдохнут, запоют погодя.

Липочка «Няню» давно пробасила;

В глупом экстазе зрачками водя,

«Утро туманное» Саша пропела…

Ох! да была же она хороша,

Долгий роман она в жизни имела,

Знала цыганка, что значит душа!

Но зажила в ней сердечная рана,

Старые бури забыты давно,

В этом лице не ищите романа:

Сытостью властною дышит оно.

Что ж и мудреного, что процветает

Духом и здравием Саша моя?

С выручки полной она получает,

Шутка ли, три с половиной пая.

Те, что постарше и менее пылки,

Заняты ужином скромным своим;

Всюду сигары, пустые бутылки,

Тучами ходит по комнате дым.

Старая Анна хлопочет за чаем,

«Жубы» болят отчего-то у ней,

Только, никем и ничем не смущаем,

Коля бренчит на гитаре своей;

Голос прелестный раздался… О Боже!

Паша поет, не для ней, вишь, весна…

Не для тебя, так скажи, для кого же?

Ты черноброва, свежа и стройна,

Из-под ресниц твоих солнца светлее

Тянутся вешнего счастья лучи…

«Ну-ка, затягивай „Лен“, да живее!»

Грянула песня. Гудят усачи.

Липочка скачет, несется, – куда же?

Где остановишься ты на пути?

Лица горят; Марья Карповна даже,

Кажется, хочет вприсядку пойти…

Кончено… Стой! Неужли ж расставаться?

Как-нибудь надо вам сон превозмочь.

«Ну-ка, цыганки, живей, одеваться!

Едем к нам в город доканчивать ночь!»

И морозом, и метелью

Охватило нас кругом,

Смотрят брачною постелью

Сани, крытые ковром.

«Паша! к нам – сюда! Дорогой

Будем петь, садись правей…

Липа здесь! Живее трогай,

Не жалей же лошадей!»

Подхватили лихо кони,

Ветер свищет, словно зверь…

От какой бы мы погони

Не умчалися теперь?

И какая бы кручина

Не забылася легко?

Всюду снежная равнина,

До заставы далеко;

В небе темь и мгла густая,

И не видно ямщика,

И дрожит в руке другая

Чья-то теплая рука!

Вот и приехали… «Ну, шевелися,

Чаю скорее, за ромом пошли!»

Мигом по комнатам все разбрелися,

С жадным вниманием дом обошли.

Всё любопытно им: двери, паркеты,

Книги, альбомы, звонок за стеной…

Вот и красавиц московских портреты.

«Кто из них, Паша, сравнится с тобой?»

Вот собралися, уселись за чаем,

Тише признанья, но смех веселей…

Только, ничем и никем не смущаем,

Коля бренчит на гитаре своей.

Длятся часы. Задушевное пенье,

Словно волшебный таинственный сон,

Льет нам минутное жизни забвенье…

Вдруг раздался неожиданный звон:

Колокол грянул из церкви соседней…

Знаю, он разом веселье смутит!

«Что это? К ранней звонили обедне?» –

Старая Анна впросонках ворчит.

Вот и прощанье звучит роковое:

«Поздно, до завтра, пора по домам!»

Утро туманное, утро седое,

Знать, и взаправду подкралося к нам.

Один я… Город шевелится,

Морозный день глядит в окно;

Я лег в постель, но мне не спится:

В душе и пусто и темно.

И жаль мне ночи беззаботной,

В которой, на один хоть час,

Блеснула гостьей мимолетной

Жизнь, не похожая на нас.

И снова голос полуночный

Звучит при тусклом свете дня:

Весна придет в свой час урочный,

Весна придет… не для меня!

С тех пор, как помню жизнь, я помню и тебя

С улыбкой слушая младенческий мой лепет

И музу детскую навеки полюбя,

Ты знал мой первый стих и первый сердца трепет

В мятежной юности, кипя избытком сил,

Я гордо в путь пошел с доверчивой душою,

И всюду на пути тебя я находил,

В безоблачный ли день, в ночи ли под грозою.

Как часто, утомись гонением врагов,

Предавшись горькому, томящему бессилью,

К тебе спасался я, как под родимый кров

Спасается беглец, покрыт дорожной пылью!

Полвека прожил ты, но каждый день милей

Казалась жизнь тебе, – ты до конца был молод.

Как не было седин на голове твоей,

Так сердца твоего не тронул жизни холод.

Мне так дика, чужда твоей кончины весть,

Так долго об руку с тобой я шел на свете,

Что, вылив из души невольно строки эти,

Я всё еще хочу тебе же их прочесть!

Бывало, теша ум в мечтаньях суеверных,

Когда ты падала огнистой полосой,

Тебе вверял я рой желаний эфемерных,

Сменявшихся в душе нестройною толпой.

Теперь опять ты шлешь мне кроткое сиянье,

И взором я прильнул к летящему лучу.

В душе горит одно заветное желанье,

Но вверить я его не в силах… и молчу.

Как думы долгие, лишивши их покрова,

В одежду чуждую решуся я облечь?

Как жизнь всю перелить в одно пустое слово?

Как сердце разменять на суетную речь?

О, если можешь ты, сроднясь с моей душою,

Минуту счастия послать ей хоть одну,

Тогда блесну, как ты, огнистой полосою

И радостно в ночи безвестной утону.

Как бедный пилигрим, без крова и друзей,

Томится жаждою среди нагих степей,–

Так, одиночеством, усталостью томимый,

Безумно жажду я любви недостижимой.

Не нужны страннику ни жемчуг, ни алмаз,

На груды золота он не поднимет глаз,

За чистую струю нежданного потока

Он с радостью отдаст сокровища Востока.

Не нужны мне страстей мятежные огни,

Ни ночи бурные, ни пламенные дни,

Ни пошлой ревности привычные страданья,

Ни речи страстные, ни долгие лобзанья…

Мне б только луч любви!.. Я жду, зову его…

И если он блеснет из сердца твоего

В пожатии руки, в немом сиянье взора,

В небрежном лепете пустого разговора…

О, как я в этот миг душою полюблю,

С какою радостью судьбу благословлю!..

И пусть потом вся жизнь в бессилии угрюмом

Терзает и томит меня нестройным шумом!

Ни у домашнего, простого камелька,

Ни в шуме светских фраз и суеты салонной

Нам не забыть его, седого старика,

С улыбкой едкою, с душою благосклонной!

Ленивой поступью прошел он жизни путь,

Но мыслью обнял всё, что на пути заметил,

И перед тем, чтоб сном могильным отдохнуть,

Он был, как голубь, чист и, как младенец, светел.

Искусства, знания, событья наших дней –

Всё отклик верный в нем будило неизбежно,

И словом, брошенным на факты и людей,

Он клейма вечные накладывал небрежно…

Вы помните его в кругу его друзей?

Как мысли сыпались нежданные, живые,

Как забывали мы под звук его речей

И вечер длившийся, и годы прожитые!

В нем злобы не было. Когда ж он говорил,

Язвительно смеясь над жизнью или веком,

То самый смех его нас с жизнию мирил,

А светлый лик его мирил нас с человеком!

В уютном уголке сидели мы вдвоем,

В открытое окно впивались наши очи,

И, напрягая слух, в безмолвии ночном

Чего-то ждали мы от этой тихой ночи.

Звон колокольчика нам чудился порой,

Пугал нас лай собак, тревожил листьев шорох…

О, сколько нежности и жалости немой,

Не тратя лишних слов, читали мы во взорах!

И сколько, сколько раз, сквозь сумрак новых лет,

Светиться будет мне тот уголок уютный,

И ночи тишина, и яркий лампы свет,

И сердца чуткого обман ежеминутный!

В развалинах забытого дворца

Водили нас две нищие старухи,

И речи их лилися без конца.

«Синьоры, словно дождь среди засухи,

Нам дорог ваш визит; мы стары, глухи

И не пленим вас нежностью лица,

Но радуйтесь тому, что нас узнали:

Ведь мы с сестрой последние Микьяли.

Вы слышите: Микьяли… Как звучит!

Об нас не раз, конечно, вы читали,

Поэт о наших предках говорит,

Историк их занес в свои скрижали,

И вы по всей Италии едва ли

Найдете род, чтоб был так знаменит.

Так не были богаты и могучи

Ни Пезаро, ни Фоскари, ни Пучи…

Ну, а теперь наш древний блеск угас.

И кто же разорил нас в пух? Ребенок!

Племянник Гаэтано был у нас,

Он поручён нам был почти с пеленок

И вырос он красавцем: строен, тонок…

Как было не прощать его проказ!

А жить он начал уже слишком рано…

Всему виной племянник Гаэтано.

Анконские поместья он спустил,

Палаццо продал с статуями вместе,

Картины пропил, вазы перебил,

Брильянты взял, чтоб подарить невесте,

А проиграл их шулерам в Триесте.

А впрочем, он прекрасный малый был,

Характера в нем только было мало…

Мы плакали, когда его не стало.

Смотрите, вот висит его портрет

С задумчивой, кудрявой головою;

А вот над ним – тому уж много лет –

С букетами в руках и мы с сестрою.

Тогда мы обе славились красою,

Теперь, увы… давно пропал и след

От прошлого… А думается: всё же

На нас теперь хоть несколько похоже.

А вот Франческо… С этим не шути,

В его глазах не сыщешь состраданья:

Он заседал в Совете десяти,

Ловил, казнил, вымучивал признанья,

За то и сам под старость, в наказанье,

Он должен был тяжелый крест нести:

Три сына было у него, – все трое

Убиты в роковом Лепантском бое.

Вот в мантии старик с лицом сухим –

Антонио… Мы им гордиться можем:

За доброту он всеми был любим,

Сенатором был долго, после дожем,

Но, ревностью, как демоном, тревожим,

К жене своей он был неумолим!

Вот и она, красавица Тереза:

Портрет ее – работы Веронеза –

Так, кажется, и дышит с полотна…

Она была из рода Морозини…

Смотрите, что за плечи, как стройна,

Улыбка ангела, глаза богини,

И хоть молва нещадна, – как святыни,

Терезы не касалася она.

Ей о любви никто б не заикнулся,

Но тут король, к несчастью, подвернулся.

Король тот Генрих Третий был. О нем

В семействе нашем памятно преданье,

Его портрет мы свято бережем.

О Франции храня, воспоминанье,

Он в Кракове скучал, как бы в изгнанье,

И не хотел быть польским королем.

По смерти брата, чуя трон побольше,

Решился он в Париж бежать из Польши.

Дорогой к нам Господь его привел.

Июльской ночью плыл он меж дворцами,

Народ кричал из тысячи гондол,

Сливался пушек гром с колоколами,

Венеция блистала вся огнями.

В палаццо Фоскарини он вошел…

Все плакали: мужчины, дамы, дети…

Великий государь был Генрих Третий!

Республика давала бал гостям…

Король с Терезой встретился на бале.

Что было дальше – неизвестно нам,

Но только мужу что-то насказали,

И он, Терезу утопив в канале,

Венчался снова в церкви Фрари, там,

Где памятник великого Кановы…

Но старику был брак несчастлив новый».

И длился об Антонио рассказ,

О бедствиях его второго брака…

Но начало тянуть на воздух нас

Из душных стен, из плесени и мрака…

Старухи были нищие, однако

От денег отказались, и не раз

Нам на прощанье гордо повторяли:

«Да, да, – ведь мы последние Микьяли!»

Я бросился в гондолу и велел

Куда-нибудь подальше плыть. Смеркалось…

Канал в лучах заката чуть блестел,

Дул ветерок, и туча надвигалась.

Навстречу к нам гондола приближалась,

Под звук гитары звучный тенор пел,

И громко раздавались над волнами

Заветные слова: dimmi che m’ami.[72]

Венеция! Кто счастлив и любим,

Чья жизнь лучом сочувствия согрета,

Тот, подойдя к развалинам твоим,

В них не найдет желанного привета.

Ты на призыв не дашь ему ответа,

Ему покой твой слишком недвижим,

Твой долгий сон без жалоб и без шума

Его смутит, как тягостная дума.

Но кто устал, кто бурей жизни смят,

Кому стремиться и спешить напрасно,

Кого вопросы дня не шевелят,

Чье сердце спит бессильно и безгласно,

Кто в каждом дне грядущем видит ясно

Один бесцельный повторений ряд,–

Того с тобой обрадует свиданье…

И ты прошла! И ты – воспоминанье!..

Когда больная мысль начнет вникать

В твою судьбу былую глубже, шире,

Она не дожа будет представлять,

Плывущего в короне и порфире,

А пытки, казни, мост Dei Sospiri[73] –

Всё, всё, на чем страдания печать…

Какие тайны горя и измены

Хранят безмолвно мраморные стены!..

Как был людьми глубоко оскорблен,

Какую должен был понесть потерю,

Кто написал, в темнице заключен

Без окон и дверей, подобно зверю:

«Спаси, Господь, от тех, кому я верю,–

От тех, кому не верю, я спасен!»

Он, может быть, великим был поэтом,–

История твоя в двустишье этом!

Страданья чашу выпивши до дна,

Ты снова жить, страдать не захотела,

В объятьях заколдованного сна,

В минувшем блеске ты окаменела:

Твой дож пропал, твой Марк давно без дела,

Твой лев не страшен, площадь не нужна,

В твоих дворцах пустынных дышит тленье…

Везде покой, могила, разрушенье…

Могила!., да! Но отчего ж порой

Ты хороша, пленительна, могила?

Зачем она увядшей красотой

Забытых снов так много воскресила,

Душе напомнив, что в ней прежде жило?

Ужель обманчив так ее покой?

Ужели сердцу суждено стремиться,

Пока оно не перестанет биться?..

Мы долго плыли… Вот зажглась звезда,

Луна нас обдала потоком света;

От прежней тучи нет теперь следа,

Как ризой, небо звездами одето.

«Джузеппе! Пеппо!» – прозвучало где-то…

Всё замерло: и воздух и вода.

Гондола наша двигалась без шума,

Налево берег Лидо спал угрюмо.

О, никогда на родине моей

В года любви и страстного волненья

Не мучили души моей сильней

Тоска по жизни, жажда увлеченья!

Хотелося забыться на мгновенье,

Стряхнуть былое, высказать скорей

Кому-нибудь, что душу наполняло…

Я был один, и всё кругом молчало…

А издали, луной озарена,

Венеция, средь темных вод белея,

Вся в серебро и мрамор убрана,

Являлась мне как сказочная фея.

Спускалась ночь, теплом и счастьем вея;

Едва катилась сонная волна,

Дрожало сердце, тайной грустью сжато,

И тенор пел вдали: «О, sol beato»[74]…

В темную ночь, непроглядную,

Думы такие несвязные

Бродят в моей голове.

Вижу я степь безотрадную…

Люди и призраки разные

Ходят по желтой траве.

Вижу селение дальнее…

Детской мечтой озаренные,

Годы катились там… но…

Комнаты смотрят печальнее,

Липы стоят обнаженные,

Песни замолкли давно.

Осень… Большою дорогою

Едут обозы скрипучие,

Ветер шумит по кустам.

Станция… крыша убогая…

Слезы старинные, жгучие

Снова текут по щекам.

Вижу я оргию шумную,

Бальные пары за парою,

Блеск набежавшей весны,–

Всю мою юность безумную,

Все увлечения старые,

Все позабытые сны.

Снится мне счастье прожитое…

Очи, недавно любимые,

Ярко горят в темноте;

Месяц… окошко раскрытое…

Речи, с мечтой уносимые…

Речи так ласковы те!

Помнишь, как с радостью жадною

Слушал я речи те праздные,

Как я поверил тебе!

В темную ночь, непроглядную,

Думы такие несвязные

Бродят в моей голове!

  Торжественный гул не смолкает в Кремле,

Кадила дымятся, проносится стройное пенье…

    Как будто на мертвой земле

    Свершается вновь воскресенье!

Народные волны ликуют, куда-то спеша…

Зачем в этот час меня горькая мысль одолела?

  Под гнетом усталого, слабого тела

Тебе не воскреснуть, разбитая жизнью душа!

Напрасно рвалася ты к свету и жаждала воли –

Конец недалек: ты, как прежде, во тьме и в пыли;

  Житейские дрязги тебя искололи,

  Тяжелые думы тебя извели.

  И вот, утомясь, исстрадавшись без меры,

  Позорно сдалась ты гнетущей судьбе…

  И нет в тебе теплого места для веры,

  И нет для безверия силы в тебе!

Когда Израиля в пустыне враг настиг,

Чтоб путь ему пресечь в обещанные страны,

  Тогда Господь столп облачный воздвиг,

Который разделил враждующие станы.

Одних он тьмой объял до утренних лучей,

  Другим всю ночь он лил потоки света.

  О, как душе тоскующей моей

    Близка святая повесть эта!

В пустыне жизненной мы встретились давно,

Друг друга ищем мы и сердцем и очами,

  Но сблизиться нам, верь, не суждено:

  Столп облачный стоит и между нами.

  Тебе он светит яркою звездой,

    Как солнца луч тебя он греет,

    А мой удел, увы! другой:

    Оттуда мне лишь ночью веет,

    И безотрадной и глухой!

«Ну, как мы встретимся? – невольно думал он,

По снегу рыхлому к вокзалу подъезжая.–

Уж я не юноша и вовсе не влюблен…

Зачем же я дрожу? Ужели страсть былая

Опять как ураган ворвется в грудь мою,

Иль только разожгли меня воспоминанья?»

И опустился он на мерзлую скамью,

Исполнен жгучего, немого ожиданья.

Давно, давно, еще студентом молодым,

Он с нею встретился в глуши деревни дальной.

О том, как он любил и как он был любим

Любовью первою, глубокой, идеальной,

Как планы смелые чертила с ним она,

Идее и любви всем жертвовать умея,

Про то никто не знал, а знала лишь одна

Высоких тополей тенистая аллея.

Пришлось расстаться им, прошел несносный год.

Он курс уже кончал, и новой, лучшей доли

Была близка пора… И вдруг он узнает,

Что замужем она, и вышла против воли.

Чуть не сошел с ума, едва не умер он,

Давал нелепые, безумные обеты,

Потом оправился… С прошедшим примирен,

Писал ей изредка и получал ответы;

Потом в тупой борьбе с лишеньями, с нуждой

Прошли бесцветные, томительные годы;

Он привыкал к цепям, и образ дорогой

Лишь изредка блестел лучом былой свободы,

Потом бледнел, бледнел, потом совсем угас.

И вот, как одержал над сердцем он победу,

Как в тине жизненной по горло он погряз,–

Вдруг весть нежданная: «Муж умер, и я еду».

– «Ну, как мы встретимся?» А поезд опоздал…

Как ожидание бывает нестерпимо!

Толпою пестрою наполнился вокзал,

Гурьба артельщиков прошла, болтая, мимо,

А поезда всё нет, пора б ему прийти!

Вот раздался свисток, дым по дороге взвился…

И, тяжело дыша, как бы устав в пути,

Железный паровоз пред ним остановился.

«Ну, как мы встретимся?» – так думала она,

Пока на всех порах курьерский поезд мчался.

Уж зимний день глядел из тусклого окна,

Но убаюканный вагон не просыпался.

Старалась и она заснуть в ночной тиши,

Но сон, упрямый сон бежал всё время мимо:

Со дна глубокого взволнованной души

Воспоминания рвались неудержимо.

Курьерским поездом, спеша Бог весть куда,

Промчалась жизнь ее без смысла и без цели.

Когда-то, в лучшие, забытые года,

И в ней горел огонь, и в ней мечты кипели!

Но в обществе тупом, средь чуждых ей натур,

Тот огонек задут безжалостной рукою:

Покойный муж ее был грубый самодур,

Он каждый сердца звук встречал насмешкой злою

Был человек один. Тот понял, тот любил…

А чем она ему ответила? Обманом…

Что ж делать? Для борьбы ей не хватило сил,

Да и могла ль она бороться с целым станом?

И вот увидеться им снова суждено…

Как встретятся они? Он находил когда-то

Ее красавицей, но это так давно…

Изменят хоть кого утрата за утратой!

А впрочем… не блестя, как прежде, красотой,

Черты остались те ж и то же выраженье…

И стало весело ей вдруг при мысли той,

Всё оживилося в ее воображенье!

Сидевший близ нее и спавший пассажир

Качался так смешно, с осанкой генерала,

Что, глядя на него и на его мундир;'

Бог знает отчего она захохотала.

Но вот проснулись все – теперь уж не заснуть..

Кондуктор отобрал с достоинством билеты;

Вот фабрики пошли, свисток – и кончен путь.

Объятья, возгласы, знакомые приветы…

Но где же, где же он? Не видно за толпой,

Но он, конечно, здесь… О Боже, неужели

Тот, что глядит сюда, вот этот, пожилой,

С очками синими и в меховой шинели?

И встретились они, и поняли без слов,

Пока слова текли обычной чередою,

Что бремя прожитых бессмысленно годов

Меж ними бездною лежало роковою.

О, никогда еще потраченные дни

Среди чужих людей, в тоске уединенья,

С такою ясностью не вспомнили они,

Как в это краткое и горькое мгновенье!

Недаром злая жизнь их гнула до земли,

Забрасывая их слоями грязи, пыли…

Заботы на лице морщинами легли,

И думы серебром их головы покрыли!

И поняли они, что жалки их мечты,

Что под туманами осеннего ненастья

Они – поблекшие и поздние цветы –

Не возродятся вновь для солнца и для счастья!

И вот, рука в руке и взоры опустив,

Они стоят в толпе, боясь прервать молчанье…

И в глубь минувшего, в сердечный их архив

Уже уходит прочь еще воспоминанье!

Ему припомнилась та мерзлая скамья,

Где ждал он поезда в волнении томящем,

Она же думала, тревогу затая:

«Как было хорошо, когда в вагоне я

Смеялась от души над пассажиром спящим!»

В дверях покинутого храма

С кадил недвижных фимиама

Еще струился синий дым,

Когда за юною четою

Пошли мы пестрою толпою,

Под небом ясным, голубым.

Покровом облаков прозрачных

Оно, казалось, новобрачных

Благословляло с высоты,

И звуки музыки дрожали,

И словно счастье обещали

Благоухавшие цветы.

Людское горе забывая,

Душа смягчалася больная

И оживала в этот час…

И тихим, чистым упоеньем,

Как будто сладким сновиденьем,

Отвсюду веяло на нас.

Была пора: что было честно,

Талантливо в родном краю,

Сходилось дружески и тесно

В литературную семью;

Назваться автором решался

Тогда не всякий спекулянт…

И как смешон для всех казался

Уединенный дилетант!

Потом пришла пора иная:

Россия встала ото сна,

Литература молодая

Ей оставалася верна,–

Добру, отчизне, мыслям чистым

Служил писателя талант,

И перед смелым публицистом

Краснел ненужный дилетант!

Но всё непрочно в нашем веке…

С тех пор как в номере любом

Я мог прочесть о Льве Камбеке

И не прочесть о Льве Толстом,

Я перестал седлать Пегаса –

Милей мне скромный Россинант!

Что мне до русского Парнаса?

Я – неизвестный дилетант!

Я родился в семье дворянской

(Чем буду мучиться по гроб),

Моя фамилья не Вифанский,

Отец мой не был протопоп…

О хриях, жупеле и пекле

Не испишу я фолиант,

Меня под праздники не секли…

Что ж делать мне, я дилетант!

Я нахожу, и в том виновен,

Что Пушкин не был идиот,

Что выше сапогов Бетховен

И что искусство не умрет,

Чту имена (не знаю, кстати ль),

Как, например, Шекспир и Дант…

Ну, так какой же я писатель?

Я дилетант, я дилетант!..

На площадях перед народом

Я в пьяном виде не лежал,

Стрижом, лукошком, бутербродом

Своих противников не звал;

Болезнью, брюхом или носом

Их не корил, как пасквилянт,

И не входил о них с доносом…

Я дилетант, я дилетант!..

В грехе покаюся сугубом

(Хоть не легко сознаться в том):

Знаком я с графом Соллогубом

И с князем Вяземским знаком!..

Не подражая нравам скифов,

Белье меняю, хоть не франт…

Мне не родня Гиероглифов…

Я дилетант, я дилетант!..

Я не ищу похвал текущих

И не гонюсь за славой дня,

И Лонгинов веков грядущих

Пропустит, может быть, меня.

Зато и в списке негодяев

Не поместит меня педант:

Я не Булгарин, не Минаев…

Я, слава Богу, дилетант!..

Ночи безумные, ночи бессонные,

Речи несвязные, взоры усталые…

Ночи, последним огнем озаренные,

Осени мертвой цветы запоздалые!

Пусть даже время рукой беспощадною

Мне указало, что было в вас ложного,

Всё же лечу я к вам памятью жадною

В прошлом ответа ищу невозможного..

Вкрадчивым шепотом вы заглушаете

Звуки дневные, несносные, шумные…

В тихую ночь вы мой сон отгоняете,

Ночи бессонные, ночи безумные!

Она задумчиво сидела меж гостей,

И в близком будущем мечта ее витала…

Надолго едет муж… О, только б поскорей!

«Я ваша навсегда!» – она на днях писала.

Вот он стоит пред ней – не муж, а тот, другой,–

И смотрит на нее таким победным взглядом…

«Нет, – думает она, – не сладишь ты со мной:

Тебе ль, мечтателю, идти со мною рядом?

Ползти у ног моих судьбой ты обречен,

Я этот гордый ум согну рукою властной;

Как обессиленный, раздавленный Самсон,

Признание свое забудешь в неге страстной!»

Прочел ли юноша ту мысль в ее глазах,–

Но взор по-прежнему сиял победной силой…

«Посмотрим, кто скорей измучится в цепях»,–

Довольное лицо, казалось, говорило.

Кто победит из них? Пускай решит судьба…

Но любят ли они? Что это? Страсть слепая

Иль самолюбия бесцельная борьба?

Бог знает!

    Их речам рассеянно внимая,

Сидит поодаль муж с нахмуренным лицом;

Он знает, что его изгнание погубит…

Но что до этого? Кто думает о нем?

Он жертвой должен быть! Его вина: он любит.

В житейском холоде дрожа и изнывая,

Я думал, что любви в усталом сердце нет,

И вдруг в меня пахнул теплом и солнцем мая

    Нежданный твой привет.

И снова образ твой, задумчивый, и милый,

И неразгаданный, царит в душе моей,

Царит с сознанием могущества и силы,

    Но с лаской прежних дней.

Как разгадать тебя? Когда любви томленье

С мольбами и тоской я нес к твоим ногам

И говорил тебе: «Я жизнь, и вдохновенье,

    И всё тебе отдам!» –

Твой беспощадный взор сулил мне смерть и муку;

Когда же мертвецом без веры и любви

На землю я упал… ты подаешь мне руку

    И говоришь: «Живи!»

Артист окончил акт. Недружно и несмело

Рукоплескания раздалися в рядах.

Однако вышел он… Вдруг что-то заблестело

    У капельмейстера в руках.

  Что это? Смотрят все в тревоге жадной…

    Подарок ценный, вот другой,

  А вслед за ними и венок громадный…

Преобразилось всё. Отвсюду крики, вой…

Нет вызовам конца! Платками машут дамы,

  И был бы даже вызван автор драмы,

    Когда б был жив… Куда ни глянь,

Успех венчается всеобщим приговором.

Кого же чествуют? Кому восторгов дань?

Артисту? Нет: венку с серебряным прибором!

Когда в грязи и лжи возникшему кумиру

Пожертвован везде искусства идеал,

О вечной красоте напоминая миру,

   Твой мощный голос прозвучал.

Глубоких струн души твои коснулись руки,

Ты в жизни понял всё и всё простил, поэт!

Ты из нее извлек чарующие звуки,

   Ты знал, что в правде грязи нет.

Кто по земле ползет, шипя на всё змеею,

Тот видит сор один… и только для орла,

Парящего легко и вольно над землею,

   Вся даль безбрежная светла!

Не я один тебя любил

И, жизнь отдав тебе охотно,

В очах задумчивых ловил

Хоть призрак ласки мимолетной;

Не я один в тиши ночей

Припоминал с тревогой тайной

И каждый звук твоих речей,

И взор, мне брошенный случайно.

И не во мне одном душа,

Смущаясь встречею холодной,

Безумной ревностью дыша,

Томилась горько и бесплодно.

Как побежденный властелин,

Забыв всю тяжесть униженья,

Не я один, не я один

Молил простить мои мученья!

О, кто же он, соперник мой?

Его не видел я, не знаю,

Но с непонятною тоской

Я эти жалобы читаю.

Его любовь во мне жива,

И, весь в ее волшебной власти,

Твержу горячие слова

Хотя чужой, но близкой страсти.

Светает… Не в силах тоски превозмочь,

Заснуть я не мог в эту бурную ночь.

Чрез реки, и горы, и степи простор

Вас, братья далекие, ищет мой взор.

Что с вами? Дрожите ли вы под дождем

В убогой палатке, прикрывшись плащом,

Вы стонете ль в ранах, томитесь в плену,

Иль пали в бою за родную страну,

И жизнь отлетела от лиц дорогих,

И голос ваш милый навеки затих?..

О Господи! Лютой пылая враждой,

Два стана давно уж стоят пред тобой,–

О помощи молят Тебя их уста,

Один за Аллаха, другой за Христа.

Без устали, дружно во имя Твое

Работают пушка, и штык, и ружье…

Но, Боже! один Ты, и вера одна,

Кровавая жертва Тебе не нужна.

Яви же борцам негодующий лик,

Скажи им, что мир Твой хорош и велик,

И слово забытое братской любви

В сердцах, омраченных враждой, оживи!

  Случайно он забрел в Господний храм,

  И всё кругом ему так чуждо было…

Но что ж откликнулось в душе его унылой,

Когда к забытым он прислушался словам?

Уже не смотрит он кругом холодным взглядом.

    Насмешки голос в нем затих,

И слезы падают из глаз давно сухих,

И пал на землю он с молящимися рядом.

Какая же молитва потрясла

  Все струны в сердце горделивом?

  О воинстве христолюбивом

    Молитва та была..

  Ты помнишь, как, забившись в «музыкальной»,

    Забыв училище и мир,

  Мечтали мы о славе идеальной…

    Искусство было наш кумир,

И жизнь для нас была обвеяна мечтами.

Увы, прошли года, и с ужасом в груди

  Мы сознаем, что всё уже за нами,

    Что холод смерти впереди.

Мечты твои сбылись. Презрев тропой избитой,

Ты новый путь себе настойчиво пробил,

  Ты с бою славу взял и жадно пил

    Из этой чаши ядовитой.

О, знаю, знаю я, как жестко и давно

Тебе за это мстил какой-то рок суровый

    И сколько в твой венец лавровый

    Колючих терний вплетено.

Но туча разошлась. Душе твоей послушны,

    Воскресли звуки дней былых,

    И злобы лепет малодушный

    Пред ними замер и затих.

А я, кончая путь «непризнанным» поэтом,

Горжусь, что угадал я искру божества

  В тебе, тогда мерцавшую едва,

Горящую теперь таким могучим светом.

Птичкой ты резвой росла,

Клетка твоя золоченая

Стала душна и мала.

Старая няня ученая

Песню твою поняла.

Что тебе угол родной,

Матери ласки приветные!

Жизни ты жаждешь иной.

Годы прошли незаметные…

Близится день роковой.

Ярким дивяся лучам,

Крылья расправив несмелые;

Ты улетишь к небесам…

Тучки гуляют там белые,

Воля и солнышко там!

В келье забытой твоей

Жизнь потечет безотрадная…

О, ты тогда пожалей,

Птичка моя ненаглядная,

Тех, кто останется в ней!

Верхние ветви зеленого, стройного клена,

В горьком раздумье слежу я за вами с балкона.

Грустно вы смотрите: ваше житье незавидно.

Что на земле нас волнует – того вам не видно.

В синее небо вы взор устремили напрасно:

Небо – безжалостно, небо – так гордо-бесстрастно!

Бури ль вы ждете? Быть может, раскрывши объятья,

Встретитесь вы, как давно разлученные братья?..

Нет, никогда вам не встретиться! Ветер застонет,

Листья крутя, он дрожащую ветку наклонит,

Но, неизменный, суровый закон выполняя,

Тотчас от ветки родной отшатнется другая…

Бедные ветви, утешьтесь! Вы слишком высоки:

Вот отчего вы так грустны и так одиноки!

Отчалила лодка. Чуть брезжил рассвет…

В ушах раздавался прощальный привет,

  Дышал он нежданною лаской…

Свинцовое море шумело кругом…

Всё это мне кажется сладостным сном,

  Волшебной, несбыточной сказкой!

О нет, то не сон был! В дали голубой

Две белые чайки неслись над водой,

  И серые тучки летели,–

И всё, что сказать я не мог и не смел,

Кипело в душе… и восток чуть алел,

  И волны шумели, шумели!..

Снова один я… Опять без значенья

  День убегает за днем,

Сердце испуганно ждет запустенья,

  Словно покинутый дом.

Заперты ставни, забиты вороты,

  Сад догнивает пустой…

Где же ты светишь и греешь кого ты,

  Мой огонек дорогой?

Видишь, мне жизнь без тебя не под силу,

  Прошлое давит мне грудь,

Словно в раскрытую грозно могилу,

  Страшно туда заглянуть.

Тянется жизнь, как постылая сказка,

  Холодом веет от ней…

О, мне нужна твоя тихая ласка,

  Воздуха, солнца нужней!..

Мой друг, тебя томит неверная примета,

Бесплодную боязнь рассудком укроти:

Когда твоя душа сочувствием согрета,

  Она не может горя принести!

Но, видя ряд могил, о прошлых днях тоскуя,

    Дрожишь ты часто за живых,

    И, гибель лучших смутно чуя,

    С двойною силой любишь их.

Так сердце матери невольно отличает

    Того из всех своих детей,

Кому грозит беда, чья радость увядает,

  Кто немощней, и жалче, и слабей…

Пусть тем, кого уж нет, не нужно сожалений,

Но мысли не прогнать: зачем они ушли?

Увы! Ни мощный ум, ни сердца жар, ни гений

  Не созданы надолго для земли,

И только то живет без горьких опасений,

    Что пресмыкается в пыли!

Пара гнедых, запряженных с зарею,

Тощих, голодных и грустных на вид,

Вечно бредете вы мелкой рысцою,

Вечно куда-то ваш кучер спешит.

Были когда-то и вы рысаками,

И кучеров вы имели лихих,

Ваша хозяйка состарилась с вами,

    Пара гнедых!

Ваша хозяйка в старинные годы

Много имела хозяев сама,

Опытных в дом привлекала из моды,

Более нежных сводила с ума.

Таял в объятьях любовник счастливый,

Таял порой капитал у иных;

Часто стоять на конюшне могли вы,

    Пара гнедых!

Грек из Одессы и жид из Варшавы,

Юный корнет и седой генерал –

Каждый искал в ней любви и забавы

И на груди у нее засыпал.

Где же они, в какой новой богине

Ищут теперь идеалов своих?

Вы, только вы и верны ей доныне,

    Пара гнедых!

Вот отчего, запрягаясь с зарею

И голодая по нескольку дней,

Вы подвигаетесь мелкой рысцою

И возбуждаете смех у людей.

Старость, как ночь, вам и ей угрожает,

Говор толпы невозвратно затих,

И только кнут вас порою ласкает,

    Пара гнедых!

Пел богиню влюбленный певец, и тоской его голос звучал…

Вняв той песне, богиня сошла, красотой лучезарной сияя,

И к божественно юному телу певец в упоенье припал,

Задыхаясь от счастья, лобзанием жгучим его покрывая.

Говорила богиня певцу: «Не томися, певец мой, тоской,

Я когда-нибудь снова сойду на твое одинокое ложе –

Оттого что ни в ком на Олимпе не встретить мне страсти такой,

Оттого что безумные ласки твои красоты мне дороже».

О, пой, моя милая, пой, не смолкая,

  Любимую песню мою

О том, как, тревожно той песне внимая,

  Я вновь пред тобою стою!

Та песня напомнит мне время былое,

  Которым душа так полна,

И страх, что щемит мое сердце больное,

  Быть может, рассеет она.

Боюсь я, что голос мой, скорбный и нежный,

  Тебя своей страстью смутит,

Боюсь, что от жизни моей безнадежной

  Улыбка твоя отлетит.

Мне жизнь без тебя словно полночь глухая

  В чужом и безвестном краю…

О, пой, моя милая, пой, не смолкая,

  Любимую песню мою!

Два голоса, прелестью тихой полны,

  Носились над шумом салонным,

И две уж давно не звучавших струны

  Им вторили в сердце смущенном.

И матери голос раздумьем звучал

  Про счастье давно прожитое,

Про жизненный путь между мелей и скал,

  Про тихую радость покоя.

И дочери голос надеждой звучал

  Про силу людского участья,

Про блеск оживленных, сияющих зал,

  Про жажду безвестного счастья.

Казалось, что, в небе лазурном горя,

  С прекрасной вечерней зарею

Сливается пышная утра заря –

  И блещут одной красотою.

Средь смеха праздного, среди пустого гула

Мне душу за тебя томит невольный страх:

Я видел, как слеза украдкою блеснула

   В твоих потупленных очах.

Твой беззащитный челн сломила злая буря,

На берег выброшен неопытный пловец.

Откинувши весло и голову понуря,

   Ты ждешь: наступит ли конец?

Не унывай, пловец! Как сон, минует горе,

Затихнет бури свист и ропот волн седых,

И покоренное, ликующее море

   У ног уляжется твоих.

Прости меня, прости! Когда в душе мятежной

    Угас безумный пыл,

С укором образ твой, чарующий и нежный,

    Передо мною всплыл.

О, я тогда хотел, тому укору вторя,

    Убить слепую страсть,

Хотел в слезах любви, раскаянья и горя

    К ногам твоим упасть!

Хотел все помыслы, желанья, наслажденья –

    Всё в жертву принести.

Я жертвы не принес, не стою я прощенья…

    Прости меня, прости!

Мне не жаль, что тобою я не был любим,–

   Я любви недостоин твоей!

Мне не жаль, что теперь я разлукой томим,–

   Я в разлуке люблю горячей;

Мне не жаль, что и налил и выпил я сам

   Унижения чашу до дна,

Что к проклятьям моим, и к слезам, и к мольбам

   Оставалася ты холодна;

Мне не жаль, что огонь, закипевший в крови,

   Мое сердце сжигал и томил,

Но мне жаль, что когда-то я жил без любви,

   Но мне жаль, что я мало любил!

Когда любовь охватит нас

Своими крепкими когтями,

Когда за взглядом гордых глаз

Следим мы робкими глазами,

Когда не в силах превозмочь

Мы сердца мук и, как на страже,

Повсюду нас и день и ночь

Гнетет всё мысль одна и та же,

Когда в безмолвии, как тать,

К душе подкрадется измена,–

Мы рвемся, ропщем и бежать

Хотим из тягостного плена.

Мы просим воли у судьбы,

Клянем любовь – приют обмана,

И, как восставшие рабы,

Кричим: «Долой, долой тирана!»

Но если боги, вняв мольбам,

Освободят нас от неволи,

Как пуст покажется он нам,

Спокойный мир без мук и боли.

О, как захочется нам вновь

Цепей, давно проклятых нами,

Ночей с безумными слезами

И слов, сжигающих нам кровь…

Промчатся дни без наслажденья,

Минуют годы без следа,

Пустыней скучной, без волненья

Нам жизнь покажется…

. . . . . . . . . . Тогда,

Как предки наши, мы с гонцами

Пошлем врагам такой привет:

«Обильно сердце в нас мечтами,

Но в нем теперь порядка нет,

Придите княжити над нами…»

Я ее победил, роковую любовь,

  Я убил ее, злую змею,

Что без жалости, жадно пила мою кровь,

  Что измучила душу мою!

  Я свободен, спокоен опять –

  Но нерадостен этот покой.

Если ночью начну я в мечтах засыпать,

  Ты сидишь, как бывало, со мной.

  Мне мерещатся снова они –

  Эти жаркие летние дни,

  Эти долгие ночи бессонные,

  Безмятежные моря струи,

  Разговоры и ласки твои,

  Тихим смехом твоим озаренные.

А проснуся я – ночь, как могила, темна,

  И подушка моя холодна,

  И мне некому сердца излить.

И напрасно молю я волшебного сна,

  Чтоб на миг мою жизнь позабыть.

Если ж многие дни без свиданья пройдут,

Я тоскую, не помня измен и обид;

Если песню, что любишь ты, вдруг запоют,

Если имя твое невзначай назовут,–

  Мое сердце, как прежде, дрожит!

Укажи же мне путь, назови мне страну,

  Где прошедшее я прокляну,

Где бы мог не рыдать я с безумной тоской

  В одинокий полуночный час,

Где бы образ твой, некогда мне дорогой,

    Побледнел и погас!

  Куда скрыться мне? Дай же ответ!..

Но ответа не слышно, страны такой нет,

И, как перлы в загадочной бездне морей,

  Как на небе вечернем звезда,

Против воли моей, против воли твоей,

  Ты со мною везде и всегда!

Не говори о ней! К чему слова пустые?

Но я тебе скажу, что жалкою толпой

Пред ней покажутся красавицы другие,

Как звезды тусклые пред яркою звездой.

Ее не исказил обычай жизни светской,

Свободна и светла она меж нас идет,

Не видно нам огня из-за улыбки детской…

Но счастлив будет тот, кто в ней огонь зажжет!

Не говори о ней цветам, деревьям, тучам…

Но в сердце я твоем привык читать давно:

Я вижу, что любви сиянием могучим,

Как солнечным лучом, оно озарено!

Оно забилось всем, что свято и высоко:

И жалостью к другим, и верою в людей…

О, как свою любовь ни затаи глубоко,

Невольно всё в тебе заговорит о ней!

Как тиха эта ночь! Всё сидел бы без дум,

  Да дышал полной грудью, да слушал…

И боишься, чтоб говор какой или шум

  Этот чудный покой не нарушил.

Но покоя душе моей нет! Его прочь

    Гонит дума печальная…

  Мне иная припомнилась ночь –

    Роковая, прощальная…

  В эту ночь – о, теперь, хоть теперь,

  Когда кануло всё без возврата,

  Когда всё так далёко, поверь,

  Я люблю тебя нежно и свято! –

Мы сидели одни. Бледный день наступал.

  Догорали ненужные свечи.

  Я речам твоим жадно внимал…

  Были сухи и едки те речи.

То сарказмом звучали, иронией злой,

То, как будто ища мне мучения нового,

  Замолкали искусно порой,

  Чтоб не дать объясненья готового.

В этот миг я бы руки с мольбою простер:

  «О, скажи мне хоть слово участья,

  Брось, как прежде, хоть ласковый взор,–

  Мне иного не надобно счастья!»

  Но обида сковала язык,

  Головой я бессильно поник.

Всё, что гордостью было, в душе подымалося;

Всё, что нежностью было, беспомощно сжалося,–

  А твой голос звучал торжеством

  И насмешкой терзал ядовитою

  Над моим помертвелым лицом

  Да над жизнью моею разбитою…

День ли царит, тишина ли ночная,

В снах ли тревожных, в житейской борьбе,

Всюду со мной, мою жизнь наполняя,

Дума всё та же, одна, роковая,–

    Всё о тебе!

С нею не страшен мне призрак былого,

Сердце воспрянуло, снова любя…

Вера, мечты, вдохновенное слово,

Всё, что в душе дорогого, святого,–

    Всё от тебя!

Будут ли дни мои ясны, унылы,

Скоро ли сгину я, жизнь загуби,–

Знаю одно: что до самой могилы

Помыслы, чувства, и песни, и силы –

    Всё для тебя!

Зачем в тиши ночной, из сумрака былого,

Ты, роковая ночь, являешься мне снова

И смотришь на меня со страхом и тоской?

…То было уж давно… на станции глухой,

Где ждал я поезда… Я помню, как сначала

Дымился самовар и печь в углу трещала;

Курил и слушал я часов шипевший бой,

Далекий лай собак да сбоку, за стеной,

Храпенье громкое… И вдруг, среди раздумья –

То было ль забытье, иль тяжкий миг безумья –

Замолкло, замерло, потухло всё кругом.

Луна, как мертвый лик, глядела в мертвый дом,

Сигара выпала из рук, и мне казалось,

Что жизнь во мне самом внезапно оборвалась.

Я всё тогда забыл: кто я, зачем я тут?

Казалось, что не я – другие люди ждут

Другого поезда на станции убогой.

Не мог я разобрать, их мало или много,

Мне было всё равно, что медлит поезд тот,

Что опоздает он, что вовсе не придет…

Не знаю, долго ли то длилось испытанье,

Но тяжко и теперь о нем воспоминанье!

С тех пор прошли года. В тиши немых могил

Родных людей и чувств я много схоронил,

Измен, страстей и зла вседневные картины

По сердцу провели глубокие морщины,

И с грузом опыта, с усталою душой

Я вновь сижу один на станции глухой.

Я поезда не жду, увы!., пройдет он мимо…

Мне нечего желать, и жить мне нестерпимо!

Вся зала ожидания полна,

Партер притих, сейчас начнется пьеса.

Передо мной, безмолвна и грозна,

Волнуется грядущего завеса.

Как я, бывало, взор туда вперял,

Как смутный каждый звук ловил оттуда!

Каких-то новых слов я вечно ждал,

Какого-то неслыханного чуда.

О Новый год! Теперь мне всё равно,

Несешь ли ты мне смерть и разрушенье,

Иль прежних лет мне видеть суждено

Бесцветное, тупое повторенье…

Немного грез – осколки светлых дней –

Как вихрем, он безжалостно развеет,

Еще немного отпадет друзей,

Еще немного сердце зачерствеет.

В те дни, когда широкими волнами

Катилась жизнь, спокойна и светла,

Нередко ты являлась между нами,

И речь твоя отрадой нам была.

Над пошлостью житейской ты царила,

Светлели мы в лучах твоей красы,

И ты своим избранникам дарила

Бессонные и сладкие часы.

Те дни прошли. Над родиной любимой,

Над бедною, померкшею страной

Повеял дух вражды неумолимой

И жизнь сковал корою ледяной.

Подземные таинственные силы

Колеблют землю… В ужасе немом

Застыла ты, умолк твой голос милый,

И день за днем уныло мы живем.

В эти дни ожиданья тупого,

В эти тяжкие, тусклые дни,

О, явись нам, волшебница, снова

И весною нежданной дохни!

От насилий, измен и коварства,

От кровавых раздоров людских

Уноси в свое светлое царство

Ты глашатаев верных своих!

Позабудь роковые сомненья

И, бессмертной сияя красой,

Нам последнюю песнь утешенья,

Лучезарную песню пропой!

Как напевы чарующей сказки,

Будет песня легка и жива;

Мы услышим в ней матери ласки

И молитвы забытой слова;