Полное собрание стихотворений

Какие чудеса творятся

У нас по прихоти судьбы:

С сынами Франции мирятся

Угрюмой Англии сыны.

И даже (верх всех удивлений!)

Союз меж ними заключен,

И от бульдожьих уверений

В чаду Луи Наполеон!

Уж не опять ли воедино

Они под знаменем креста

Идут толпами в Палестину,

Чтоб воевать за гроб Христа?

Нет, для народов просвещенных

Теперь уж выгоды в том нет:

Что взять им с греков угнетенных?

Зато не беден Магомет!

И против Руси собирают

Они за то войска свои,

Что к грекам руку простирают

Они в знак мира и любви.

А турок просто в восхищенье!

До этих пор он жил как зверь,

Не зная вовсе просвещенья,

А просвещается теперь!

Уж вместо сабли он иголку

Изделья английского взял

И на французскую ермолку

Чалму родную променял.

Но европейского покроя

Его одежда не спасла,

И под ермолкой, под чалмою,

Одна у турка голова.

Ведь мы уж были у Синопа,

И просвещенных мусульман

На кораблях купцов Европы

Их просветивших англичан.

И для французиков нахальных

Готов у нас уж пир такой,

Что без своих нарядов бальных

Они воротятся домой.

А если захотят остаться,

От дорогих таких гостей

Не можем, право, отказаться,

Не успокоив их костей.

    Несясь дорогою большою,

Перо гусиное в сторонке вижу я,

    И вот уж странною мечтою

    Душа наполнилась моя.

Скажи, давно ли гусь тобою любовался,

Увидя образ свой в серебряных волнах,

  Или когда пред самкой красовался

И чувства выражал ей в пламенных словах?

  Потом, когда на кухню гусь попался

И повар там его искусно общипал,

    На чью ты долю, друг, достался,

  И кто тебя дорогой потерял?

  Помещик ли тобой свои расходы

    В тетрадку ветхую писал

  И вечерком, любуяся природой,

    В зубах тобою ковырял?

  А может быть, помещик, светских правил.

  Сам погружен в важнейшие дела,

  Приказчику именье предоставил:

  Скажи, всегда ль рука его лгала?

  Чиновник ли в порыве вдохновенья

По десяти листов тобою в день марал

    И в сладкий миг отдохновенья

  Тебя в зубах с достоинством держал?

  Но если же плешивая Фемида

    Уж до советника дошла,

Ты отдыхал, мой друг: больная Немезида

  Тебя только для подписи брала.

В руках Фиглярина ль в сей пасмурной юдоли

  Ты лавочку в Гороховой хвалил

    И под ярмом хозяйской воли,

Как меч Суворова, ты Гоголя разил?

Твой хвост откушен, друг: как рифм найти, не зная,

Писака ли тебя с досадою изгрыз,

Иль крыса белая, под старость отдыхая,

Не кинула ль тебя на долю черных крыс?

  Иль, может быть, душевные беседы

  Поэт векам передавал тобой:

Отечества ли пел он громкие победы,

  Иль подличал пред старшими порой;

  Элегии ль унылые напевы,

Или сонета звук, иль нежный мадригал

    Любви прелестной юной девы,

    Как дар великий, посвящал;

  Иль с чудною могущественной лирой

  Он за века минувшие летал;

Или карал людей он едкою сатирой

  И колкой эпиграммой обличал?..

    И, может быть, людьми гонимый

    За обличенье их страстей

И в самом бедствии ничем не победимый,

Он бросил здесь тебя с проклятьем на людей.

Пьяные уланы

Спят перед столом,

Мягкие диваны

Залиты вином.

Лишь не спит влюбленный,

Погружен в мечты,–

Подожди немного,

Захрапишь и ты.

И странно, и дико, и целый мне век не понять

    Тех толстых уродливых книжек:

Ну как журналистам, по правде, не грех разругать

  «Отрывки моих поэтических вспышек»?

Уж я ль не трудился! Пудовые оды писал,

    Элегии, драмы, романы,

Сонеты, баллады, эклоги, «Весне» мадригал,

  В гекзаметры даже облек «Еруслана»

Для славы одной! (Ну, конечно, и денежки брал –

    Без них и поэтам ведь жутко!)

И всё понапрасну!.. Теперь только я распознал,

  Что жизнь – препустая и глупая шутка!

Дайте мне наряд суровый,

Дайте мурмолку мою,

Пред скамьею стол дубовый,

Деревянную скамью.

Дайте с луком буженины,

Псов ужасных на цепях

Да лубочные картины

На некрашеных стенах.

Дайте мне большую полку

Всевозможных древних книг,

Голубую одноколку,

Челядинцев верховых.

Пусть увижу в доме новом

Золотую старину

Да в кокошнике парчовом

Белобрысую жену.

Чтоб подруга дорогая

Всё сидела бы одна,

Полотенце вышивая

У закрытого окна,

А на пир с лицом смиренным

Выходила бы она

И огромный кубок с пенным

Выпивала бы до дна…

Пускай свой путь земной пройду я

Людьми не понят, не любим,–

Но час настанет: не тоскуя,

Я труп безгласный брошу им!

И пусть могилы одинокой

Никто слезой не оросит –

Мне всё равно! Заснув глубоко,

Душа не узрит мрамор плит.

Осенний дождь волною грязной

   Так и мочил,

Когда к клячонке безобразной

   Я подходил.

Смотрели грустно так и лужи,

   И улиц тьма,

И как-то сжалися от стужи

   Кругом дома.

И ванька мой к квартире дальной

   Едва плелся,

И, шапку сняв, глядел печально,

   На чай прося.

Чудный гений! В тьму пучин

Бросил стих свой исполин…

Шею вывернув Пегасу,

Музу вздевши на аркан,

В тропы лбом, пятой к Парнасу,

Мощный скачет великан.

Видок печальный, дух изгнанья,

Коптел над «Северной пчелой»,

И лучших дней воспоминанья

Пред ним теснилися толпой,

Когда он слыл в всеобщем мненье

Учеником Карамзина

И в том не ведала сомненья

Его блаженная душа.

Теперь же ученик унылый

Унижен до рабов его,

И много, много… и всего

Припомнить не имел он силы.

В литературе он блуждал

Давно без цели и приюта;

Вослед за годом год бежал,

Как за минутою минута,

Однообразной чередой.

Ничтожной властвуя «Пчелой»,

Он клеветал без наслажденья,

Нигде искусству своему

Он не встречал сопротивленья –

И врать наскучило ему.

И непротертыми глазами

На «Сын Отечества» взирал,

Масальский прозой и стихами

Пред ним, как жемчугом, блистал.

А Кукольник, палач банкротов,

С пивною кружкою в руке,

Ревел – а хищный Брант и Зотов,

За ним следя невдалеке,

Его с почтеньем поддержали.

И Феба пьяные сыны

Среди пустынной тишины

Его в харчевню провожали.

И дик, и грязен был журнал,

Как переполненный подвал…

Но мой Фиглярин облил супом

Творенья друга своего,

И на челе его преглупом

Не отразилось ничего.

И вот пред ним иные мненья

В иных обертках зацвели:

То «Библиотеку для чтенья»

Ему от Греча принесли.

Счастливейший журнал земли!

Какие дивные рассказы

Брамбеус по свету пустил

И в «Библиотеку» вклеил.

Стихи блестящи, как алмазы,

И не рецензию, а брань

Глаголет всякая гортань.

Но, кроме зависти холодной,

Журнала блеск не возбудил

В душе Фиглярина бесплодной

Ни новых чувств, ни новых сил.

Всего, что пред собой он видел,

Боялся он, всё ненавидел.

Денек веселый! С давних пор

Обычай есть патриархальный

У нас: и лгать, и всякий вздор

Сегодня всем пороть нахально,

Хоть ложь-то, впрочем, привилась

Так хорошо к нам в самом деле,

Что каждый день в году у нас

Отчасти – первое апреля.

Но вот N. N., приятель мой,

Он вечно лжет и мрачен вечно;

Не мудрено: его порой

Бранят за то… Теперь беспечно

Смеется, шутит… Как понять?

А! понимаю: пустомеля

Всем безопасно может врать –

Сегодня первое апреля.

Приносят мне письмо. Его

Я чуть не рву от нетерпенья,–

Оно от друга моего.

Однако что за удивленье!

В нем столько чувства, даже честь

Во всем: и в мыслях и на деле.

Смотрю на надпись: так и есть!

Читаю: первое апреля.

«Откуда вы, друзья мои?

Чайковский?» – «Я сидел у Лего».

– «А ты, Селецкий?» – «У Морни…»

– «А Эртель?» – «У Кобылы пегой…»

– «А Каратаев?» – «Дома был…»

– «А Галкин?» – «Прямо от Бореля…»

– «Как, что за чушь? Ах, я забыл,

Ведь нынче первое апреля».

Знакомых встретите… на вас

Все смотрят с подозреньем тоже.

«Скажите мне, который час?» –

Вдруг спросят как-то злей и строже.

«Такой-то» – «Ах, неправда, нет;

Вы с нами пошутить хотели…»

Что ж, нынче шутит целый свет –

Сегодня первое апреля.

А я теперь, наоборот,

Способен даже больше верить:

Сегодня всякий, правда, лжет,

Зато не нужно лицемерить…

Сегодня можно говорить

Всю правду, метко в друга целя,

Потом всё в шутку обратить:

«Сегодня первое апреля».

Сегодня мне скажите вы,

Что не берут в России взяток,

Что город есть скверней Москвы,

Что в «Пчелке» мало опечаток,

Что в свете мало дураков…

Вполне достигнете вы цели,

Всему поверить я готов,–

Сегодня первое апреля.

Нет, над письмом твоим напрасно я сижу,

   Тебя напрасно проклинаю,

Увы! там адреса нигде не нахожу,

   Куда писать тебе, на знаю.

Не посылать же мне «чрез Феба на Парнас»..

   Во-первых, имени такого,

Как Феб иль Аполлон, и в святцах нет у нас

   (Нельзя ж святым считать Попова),

А во-вторых, Парнас высок, и на него

   Кривые ноги почтальона

Пути не обретут, как не обрел его

   Наш критик Пухты и Платона…

Что делать? Не пишу. А много б твой «поэт»

   Порассказал тебе невольно:

Как потерял он вдруг и деньги и билет,

   Попавши в град первопрестольный;

Как из Москвы, трясясь в телеге, он скакал

   С певцом любви, певцом Украйны,

Как сей певец ему секретно поверял

   Давно известные всем тайны.

Как он, измученный, боялся каждый миг

   Внезапной смерти от удара,

Как, наконец, пешком торжественно достиг

   Полей роскошных Павлодара;

Как он ничем еще не занялся пока

   И в мирной лени – слава Богу! –

Энциклопедию, стихи обоих «К» –

   Всё забывает понемногу;

Но как друзей своих, наперекор судьбе,

   Он помнит вечно и тоскует,

За макаронами мечтает о тебе,

   А за «безе» тебя целует,

Как, разорвав вчера тетрадь стихов своих,

   Он крикнул, точно Дон Диего:

«Спаси его, Господь, от пакостей таких,

   Как ты спасал его от Лего!»

. . . . . . . . . . . . . . .

Боже, в каком я теперь упоении

  С «Вестником русским» в руках!

Что за прелестные стихотворения,

    Ах!

Там Данилевский и А. П. таинственный,

Майков – наш флюгер-поэт,

  Лучше же всех несравненный, единственный –

    Фет.

Много бессмыслиц прочтешь патетических,

  Множество фраз посреди,

Много и рифм, а картин поэтических

    Жди!

В изящной Греции гетеры молодые.

С толпою мудрецов сидели до зари,

  Гипотезы судили мировые

  И розами венчали алтари…

Тот век давно прошел… К богам исчезла вера,

Чудесный мир забыт… И ты, моя гетера,

    Твой нрав веселый не таков:

К лицу тебе твоя пастушеская шляпа,

  И изо всех языческих богов

    Ты любишь – одного Приапа.

Для вас так много мы трудились,

И вот в один и тот же час

Мы развелись и помирились

И даже плакали для вас.

Нас слишком строго не судите,

Ведь с вами, право, господа,–

Хотите ль вы иль не хотите –

Мы разведемся навсегда.

В час тихий вечера, над озером зеркальным,

Я ждал, уединясь в раздумий печальном,

И долго я смотрел при шелесте древес

На ясную лазурь темнеющих небес.

Кругом передо мной широкий дол тянулся;

Так тихо было всё, что лист не шевельнулся;

Носился ветерок над спящею водой,

И небо чистое висело надо мной.

Я ждал, я ждал, я ждал – никто не появлялся,

Один лишь голос мой пустынно раздавался,

И дума грустная запала в ум тогда:

Зачем и для чего я приходил сюда?

Никто не назначал мне тайного свиданья,

Ждать было некого… К чему же ожиданье?

. . . . . . . . . . . . . . .

Я в мире одинок, и мне волнует кровь

Раздумье тихое скорее, чем любовь.

Но все-таки я ждал… Я ждал, чтоб ночь глухая

На землю спала бы, кругом благоухая,

Чтоб опрокинулся весь этот свод небес

В пучину озера, при шелесте древес.

Потом, припомнив все печали и утраты,

Я тихо арию пропел из «Травиаты»

И шагом медленным понес к себе домой

Измученную грудь, убитую тоской…

. . . . . . . . . . . . . . .

Вчера на чудном, светлом бале,

От вальса быстрого устав,

Вы, невзначай и задрожав,

Свою перчатку разорвали.

И я подумал: «О, мой Бог!..

(А на душе так было сладко)

Я был бы счастлив, если б мог

Быть той разорванной перчаткой!»

Я прочитал, я прочитал,

Я перечитывал три раза

И наизусть припоминал

Страницы вашего рассказа.

Какие рифмы, что за стиль!

Восторга слез я лил немало,

И сердце страстно танцевало

Под ваш пленительный кадриль.

Теперь в душе одно желанье:

О, если б где-нибудь в собранье

Или на бале встретить вас,

Всю окруженную цветами,–

И провести в беседе с вами

Хотя один ничтожный час;

О ходе русского прогресса

Тираду длинную сказать…

О Пушкине потолковать…

И после… с вами, поэтесса,

Одну кадриль протанцевать!

Я видел, видел их… Исполненный вниманья,

Я слушал юношей, и жен, и стариков,

А вкруг меня неслись свистки, рукоплесканья

    И гул несвязных голосов.

Но что ж! Ни Лазарев, то яростный, то нежный,

    Ни даже пламенный Серов

Не вызвали б моей элегии мятежной

    И гармонических стихов.

Я молча бы прошел пред их гремящей славой…

    Но в утро то мой юный ум

  Пленял иной художник величавый,

    Иной властитель наших дум.

То был великий Дютш, по музыке приятной

  Всем гениям возвышенный собрат;

Происхождением – германец, вероятно,

    Душою – истинный кроат.

Но Боже, Боже мой! как шатко всё земное!

Как гений глубоко способен упадать!

Он позабыл сердец сочувствие святое,

Он Лазарева стал лукаво порицать.

И вдруг – от ужаса перо мое немеет! –

Маэстро закричал, взглянувши на него:

«„Соперница“ твоя соперниц не имеет,

    Уж хуже нету ничего!»

  Смутился Дютш. Смутилося собранье,

    Услышав эти словеса,

И громче прежнего неслись рукоплесканья

    И завывали голоса.

Как скучно быть одной…

К вам князь.

Князь, за ним слуга.

Войти ли мне иль нет, пленительная фея?

Мне сердце всё твердит: любовь в ее груди,

А опыт говорит: уйди, уйди, уйди!

Я не ждала вас, князь…

А я… я жду ответа!

Для вас я пренебрег родными, мненьем света,

Свободой, деньгами, кредитом у Дюссо…

Для вас, для вас одной я, словом, бросил всё…

Я думаю, всегда для дамы это лестно…

Вы попрекаете, и очень неуместно.

Я попрекаю, я? Пусть вас накажет Бог!

Подумать даже я подобного не мог.

Но слушайте: когда с небес ударят грозы

И землю обольют живительным дождем,

Земля с отчаяньем глотает эти слезы,

И стонет, и дрожит в безмолвии немом.

Но вот умчался гром, и солнце уж над нами

Сияет весело весенними лучами,

Всё радуется здесь, красуется, цветет,

А дождь, вина всему, уж больше не идет!

Мне часто в голову приходит то сравненье:

Любовь есть солнце, да! Она наш верный вождь.

Я – вся земля, я – всё цветущее творенье,

А вы – вы дождь!

К чему же поведет бесплодная гордыня?

Вот что я нынче вам хотел сказать, графиня.

Я долго слушала вас, вовсе не сердясь…

Теперь уж ваш черед меня послушать, князь.

Я превращаюсь в слух… Клянуся Аполлоном,

Я рад бы сделаться на этот миг шпионом.

И выгодно б для вас остаться им, я чай?

Случалось ли когда вам, просто, невзначай,

Остановить на том досужее вниманье:

Какое женщине дается воспитанье?

С пеленок связана, не понята никем,

Она доверчиво в мужчинах зрит эдем,

Когда ж приблизится коварный искуситель,

Ей прямо говорит: «Подальше не хотите ль»,–

И, всеми брошена, палимая стыдом,

Она прощает всё и молится о нем…

Теперь скажите мне по совести признанье:

Какое женщине дается воспитанье?

Графиня, вы меня заставили краснеть…

Ну, можно ль лучше вас на вещи все смотреть?

На память мне пришел один куплет французской,

Импровизация княгини Чернопузской…

Импровизация тогда лишь хороша,

Когда в ней есть и ум, и чувство, и душа.

А кстати, где ваш муж?

Он в клубе.

Неужели?

И он оставил вас для этой мелкой цели?

Он вас покинул, вас? Ваш муж, ей-богу, глуп!

Я здесь, я слышал всё, я не поехал в клуб!

Некстати же я стал пред нею на колени!

Предвижу много я кровавых объяснений!

Достойный ловелас! Извольте выйти вон!

Мое почтенье, граф! Графине мой поклон!

Ну что, довольны вы моей судьбой печальной?

По счастью, я для вас не изверг театральный:

Не стану проклинать, не стану убивать,

А просто вам скажу, что мне на вас плевать!

Не стану выставлять я ваших черных пятен,

И дым отечества мне сладок и приятен,

Но прыгать я готов на сажень от земли,

Когда подумаю, кого вы предпочли…

Подумайте ж и вы – скажу вам в оправданье –

Какое женщине дается воспитанье?

С пеленок связана…

Не понята никем…

Она доверчиво в мужчинах зрит эдем…

Довольно! Это я давно на память знаю

И «Сын Отечества» читать предпочитаю!

Как скучно быть одной…

Да, погляжу в окно:

Лизету милую к себе я жду давно…

Однако надо мне подумать в ожиданье:

Какое женщине дается воспитанье?

Приличней похвалы ему нельзя сказать:

Мать дочери велит статьи его читать.

О музыке судя лет сорок вкось и вкривь,

Над Ростиславом он отпраздновал победу.

  Сначала выпустил Юдифь,

    Потом – Рогнеду.

Из музыканта он вдруг педагогом стал,

Но в педагогии покрылся вечным срамом.

  Плохое воспитанье дал

    Он этим дамам:

Одна Владимира хотела уморить,

Другая пьяного прельстила Олоферна,

  И обе так привыкли выть,

    Что даже скверно.

Море спит в тиши ночной,

И корабль плывет большой;

Вслед за ним, косой играя,

Фея плещется морская.

Видят бедные пловцы

Разноцветные дворцы;

Песня, полная тоскою,

Раздается над водою…

Солнце встало – и опять

Феи моря не видать,

И не видно меж волнами

Корабля с его пловцами.

Ночью вчера, задремав очень рано,

В грезах увидел я Юстиниана.

В мантии длинной, обшит соболями,

Так говорил он, сверкая очами:

«Русь дорогая! Тебя ли я вижу?

Что с тобой? Ты не уступишь Парижу!

Есть учрежденья в тебе мировые,

Рельсы на Невском, суды окружные –

Чтоб не отстать от рутины заморской;

Есть в тебе даже надзор прокурорской;

Точно в других образованных странах,

Есть и присяжные… в длинных кафтанах.

В судьи ученых тебе и не надо,

Судьям в лаптях ты, родимая, рада.

Им уж не место в конторе питейной:

Судят и рядят весь мир на Литейной.

Вечно во всем виноваты дворяне,

Это присяжные знают заране,

Свистнуть начальника в рожу полезно,

Это мужицкому сердцу любезно.

„Вот молодец, – говорят они хором,–

Стоит ли думать над этаким вздором?“

Если ж нельзя похвалить его гласно,

„Он сумасшедший“, – решат все согласно,

Но ненадолго ума он лишился,

Треснул – и тотчас опять исцелился!

Публика хлопает, – и в наказанье

Шлют ее вон… под конец заседанья.

Злы у вас судьи, но злей адвокаты:

Редко кто чешется, все демократы!

Как я любуюсь на все эти секты,

Я, написавший когда-то пандекты,

Как бы министры мои удивились,

Знавшие весь corpus juris civilis[76],

Если б из дальней, родной Византии

Ветер занес их на север России!

Там, в Византии, сравненный с Минервой,

Законодатель считался я первый,–

Здесь же остаться мне первым уж трудно:

Здесь сочиняет законы Зарудный!»

Смолк император при имени этом,

Словно ужаленный острым ланцетом,

И в подтвержденье великой печали

Слезы из глаз его вдруг побежали.

Чтоб усыпить его силой целебной,

Дал я прочесть ему «Вестник судебный»,

Сам же прочел об Урусовском деле

И, к удивленью, проснулся в постели.

Видно, недаром всё это виденье!

Было ужасно мое пробужденье:

Солнце в глаза уж смеялось мне резко,

От мирового лежала повестка,

И осторожно, как некие воры,

В спальню входили ко мне кредиторы.

Чтоб в музыке упрочиться,

О юный неофит,

Не так пиши, как хочется,

А как Серов велит!

Когда будете, дети, студентами,

Не ломайте голов над моментами,

Над Гамлетами, Лирами, Кентами,

Над царями и над президентами,

Над морями и над континентами,

Не якшайтеся там с оппонентами,

Поступайте хитро с конкурентами.

А как кончите курс эминентами

И на службу пойдете с патентами –

Не глядите на службе доцентами

И не брезгайте, дети, презентами!

Окружайте себя контрагентами,

Говорите всегда комплиментами,

У начальников будьте клиентами,

Утешайте их жен инструментами,

Угощайте старух пеперментами –

Воздадут вам за это с процентами:

Обошьют вам мундир позументами,

Грудь украсят звездами и лентами!..

А когда доктора с орнамёнтами

Назовут вас, увы, пациентами

И уморят вас медикаментами…

Отпоет архиерей вас с регентами,

Хоронить понесут с ассистентами,

Обеспечат детей ваших рентами

(Чтоб им в опере быть абонентами)

И прикроют ваш прах монументами.

Наша мать Япония,

Словно Македония

Древняя, цветет.

Мужеством, смирением

И долготерпением

Славен наш народ.

В целой Средней Азии

Славятся Аспазии

Нашей стороны…

В Индии и далее,

Даже и в Австралии

Всеми почтены.

Где большой рукав реки

Нила – гордость Африки,–

Наш гремит талант.

И его в Америке

Часто до истерики

Прославляет Грант.

А Европа бедная

Пьет, от страха бледная,

Наш же желтый чай.

Даже мандаринами,

Будто апельсинами,

Лакомится, чай.

Наша мать Япония,

Словно Македония

Древняя, цветет.

Воинство несметное,

С виду незаметное,

Край наш стережет.

До Торжка и Старицы

Славны наши старицы –

Жизнию святой,

Жены – сладострастием,

Вдовы – беспристрастием,

Девы – красотой.

Но не вечно счастие –

В светлый миг ненастия

Надо ожидать:

Весть пришла ужасная,

И страна несчастная

Мается опять.

Дремлющие воины

Вновь обеспокоены,

Морщатся от дел,–

Все пришли в смятение,

Всех без исключения

Ужас одолел:

Всё добро микадино

В сундуки укладено,

И микадо сам

К идолам из олова

Гнет покорно голову,

Курит фимиам.

Что ж все так смутилися,

Переполошилися

В нашей стороне?

– Генерала Сколкова,

Капитана Волкова…

Ждут в Сахалине.

  Один корнет, по имени Юрлов,

Внезапно заболел горячкою балетной.

    Сейчас созвали докторов,–

Те выслали его с поспешностью заметной

    По матушке по Волге вниз,

      Чтоб пить кумыс.

Юрлов отправился, лечился, поправлялся,

Но, так как вообще умеренностью он

      В питье не отличался

    И был на выпивку силен,

Он начал дуть кумыс ведром, и преогромным,

    И тут с моим корнетом томным

  Случилось страшное несчастье… Вдруг

      О, ужас! О, испуг!

  Чуть в жеребенка он не превратился:

Охотно ел овес, от женщин сторонился,

    Зато готов был падать ниц

Пред всякой сволочью из местных кобылиц.

Завыли маменьки, в слезах тонули жены,

    В цене возвысились попоны,

    И вид его ужасен был

      Для всех кобыл.

Твердили кучера: «Оказия какая!»

    И наконец начальник края,

    Призвав его, сказал: «Юрлов,

    Взгляни, от пьянства ты каков!

    И потому мы целым краем

    Тебя уехать умоляем.

    Конечно, гражданина долг

    Тебе велел бы ехать в полк,

Но так как лошадей у нас в полку не мало,

    То, чтоб не сделалось скандала,

Покуда не пройдет волнение в крови,

    В Москве немного поживи!»

    Юрлов послушался, явился

    В Москву – и тотчас же влюбился

    В дочь генерала одного,

С которым некогда был дружен дед его.

    Всё как по маслу шло сначала:

    Его Надина обожала,

    И чрез неделю, в мясоед,

    Жениться должен был корнет.

  Но вот что раз случилось с бедной Надей:

Чтобы участвовать в какой-то кавалькаде,

    Она уселася верхом

  И гарцевала на дворе своем.

    К отъезду было всё готово.

  Вдруг раздался протяжный свист Юрлова.

Блестя своим pince-nez[77], подкрался он, как тать,

И страстно начал обнимать…

    Но не Надину, а кобылу…

    Легко понять, что после было.

    В испуге вскрикнул генерал:

    «Благодарю, не ожидал!»

Невеста в обморок легла среди дороги,

    А наш Юрлов давай Бог ноги!

Один фельетонист, в Москве вселявший страх,

Сидевший в этот час у дворника в гостях

  И видевший поступок этот странный,

  Состряпал фельетон о нем пространный

  И в Петербург Киркору отослал.

    Конечно, про такой скандал

  Узнала бы Европа очень скоро,

    Но тут, по счастью, на Киркбра

  Нахлынула беда со всех сторон.

      Во-первых, он

  Торжественно на площади столичной

    Три плюхи дал себе публично,

  А во-вторых, явилася статья,

  Где он клялся, божился всем на свете,

      Что про военных ни…

  Не станет он писать в своей газете.

    Вот почему про тот скандал

    Никто в Европе не узнал.

Читатель, если ты смышлен и малый ловкий,

  Из этой басни можешь заключить,

  Что иногда кумыс возможно пить,

    Но с чувством, с толком, с расстановкой.

А если, как Юрлов, начнешь лупить ведром,

  Тогда с удобством в отчий дом

    Вернешься шут шутом.

Напрасно дружеским обухом

Меня ты думаешь поднять…

Ну, можно ли с подобным брюхом

Стихи без устали писать?

Мне жить приятней неизвестным,

Я свой покой ценю как рай…

Не называй меня небесным

И у земли не отнимай!

Почтенный Оливье, побрив меня, сказал:

    «Мне жаль моих французов бедных –

  В министры им меня Господь послал

И Трубникова дал наместо труб победных».

С тобой размеры изучая,

Я думал, каждому из нас

Судьба назначена иная:

Ты ярко блещешь, я угас.

Твои за жизнь напрасны страхи,

Пускайся крепче и бодрей,

То развернись, как амфибрахий,

То вдруг сожмися, как хорей.

Мои же дни темны и тихи.

В своей застрявши скорлупе,

И я плетуся, как пиррихий,

К чужой примазавшись стопе.

О Боже! Ты, который зришь

Нёс, прихожан сей церкви светской,

Молитву русскую услышь,

Хотя и в стороне немецкой!

Молитва будет та тепла,

Молю тебя не о Синоде…

Молю, чтоб главный бич в природе –

Холера – далее ушла.

Молю, чтоб судьи мировые,

Забыв обычаи былые

И на свидетеля не злясь

За то, что граф он или князь,

Свой суд по совести творили…

Чтоб даже, спрятав лишний гром,

И генерала не казнили

За то, что чин такой на нем.

Чтоб семинарий нигилисты

И канцелярий коммунисты –

Маратов модная семья –

Скорее дождались отставки,

Чтоб на Руси Феликса Пья

Напоминали разве пьявки…

Чтобы журнальный Оффенбах,

Катков – столь чтимый всей Москвою,

Забывши к немцам прежний страх,

Не трепетал пред колбасою!

Чтобы в течение зимы,

Пленясь победою германской,

В солдаты не попали мы

По силе грамоты дворянской…

К пенатам возвратясь своим,

Чтоб каждый был здоров и статен

И чтоб отечественный дым

Нам был действительно приятен.

Ниспослан некий вождь на пишущую братью,

Быв губернатором немного лет в Орле…

Актера я знавал… Он тоже был Варле…

Но управлять ему не довелось печатью.

Двести лет тому назад

Соизволил царь родиться…

Раз, приехавши в Карлсбад,

Вздумал шпруделя напиться.

Двадцать восемь кружек в ряд

В глотку царственную влились…

Вот как русские лечились

Двести лет тому назад.

Много натворив чудес,

Он процарствовал счастливо..

«Борода не curgemass»[78] –

Раз решил за кружкой пива.

С треском бороды летят…

Пытки, казни… Все в смятенье!..

Так вводилось просвещенье

Двести лет тому назад!

А сегодня в храм святой,

Незлопамятны, смиренны,

Валят русские толпой

И, коленопреклоненны,

Все в слезах, благодарят

Вседержителя благого,

Что послал царя такого

Двести лет тому назад.

Петр Первый не любил попов. Построив Питер,

    Он патриарха сократил…

Чрез двести лет ему Кустодиев-пресвитер

    Своею речью всё отмстил.

По всевышней воле Бога

Был твой спич довольно пуст.

Говорил хотя ты много,

Всё же ты не Златоуст.

Напрасно молоком лечиться ты желаешь,

  Поверь, леченье нелегко:

Покуда ты себе питье приготовляешь,

От взгляда твоего прокиснет молоко…

От взора твоего пусть киснет шоколад,

Пусть меркнет день, пусть околеет пудель,

Мы молим об одном – не езди ты в Карлсбад,

Боимся убо мы, чтоб не иссякнул шпрудель.

Как-то раз пред сонмом важным

  Всех Богемских гор

Был со Шпруделем отважным

  У Мюльбрунна спор.

«Не пройдет, смотри, и века,–

  Говорит Мюльбрунн,–

Как нам всем от человека

  Будет карачун.

Богатея год от году

  Нашим же добром,

Немец вылижет всю воду

  Пополам с жидом.

Уж и так к нам страху мало

  Чувствует народ:

Где орел парил, бывало,

  Нынче динстман прет!

Где кипел ты, так прекрасен,

  Сядет спекулянт,

Берегися: ох опасен

  Этот фатерланд».

– «Ну, бояться я не буду,–

  Шпрудель отвечал.–

Посмотри, как разом всюду

  Немец измельчал.

Из билетов лотерейных

  Сшив себе колпак,

В пререканиях семейных

  Дремлет австрияк.

Юн летами, сердцем старец,

  Важен и блудлив,

Сном глубоким спит баварец,

  Вагнера забыв.

Есть одно у немцев имя,

  Имя то – Берлин,–

Надо всеми он над ними

  Полный господин;

Но и там в чаду канкана

  Бранный клич затих…

Лавры Вёрта и Седана

  Усыпляют их.

Пруссаку, хоть он всесилен,

  Дальше не пойти:

Может ведь durch Gottes willen[79]

  Всё произойти…

А кругом, пылая мщеньем

  И казной легки,

Бродят вечным привиденьем

  Прежние князьки;

Остальные боязливо

  Спят, покой ценя…

Нет, не немцу с кружкой пива

  Покорить меня!»

– «Не хвались еще заране,–

  Возразил Мюльбрунн,–

Там, на севере, в тумане…

  Посмотри, хвастун!»

Тайно вестию печальной

  Шпрудель был смущен

И, плеснув, на север дальний

  Взоры кинул он.

И тогда в недоуменье

  Смотрит, полный дум,

Видит странное движенье,

  Слышит звон и шум:

От Саратова от града

  По чугунке в ряд

Вплоть до самого Карлсбада

  Поезда летят.

Устраняя все препоны,

  Быстры, как стрела,

Стройно катятся вагоны,

  Коим нет числа.

В каждом по два адъютанта,

  Флаги и шатры,

Для служанок «Элефанта»

  Ценные дары.

Маркитантки, офицеры

  Сели по чинам,

Разных наций кавалеры,

  Губернатор сам.

И, зубря устав военный,

  Зазубрив мечи,

Из Зубриловки почтенной

  Едут усачи…

И, испытанный трудами

  Жизни кочевой,

Их ведет, грозя очами,

  Генерал седой…

И, томим зловещей думой,

  Полный черных снов,

Шпрудель стал считать угрюмо –

  И не счел врагов.

«Может быть, свершится чудо,

  Стану высыхать…–

Прошептал он. – А покуда

  Дам себя я знать!»

И, кипя в налитой кружке,

  Грозен и велик,

Он ганноверской старушке

  Обварил язык.

  «Жизнь пережить – не поле перейти!»

Да, правда: жизнь скучна и каждый день скучнее;

Но грустно до того сознания дойти,

Что поле перейти мне все-таки труднее!

Антракт. В театре тишина,

  Ни вызовов, ни гула,

Вся зала в сон погружена,

  И часть певцов заснула.

Вот я зачем спешил домой,

  Покинув Рим счастливый!

На что тут годен голос мой:

  Одни речитативы!

Но петь в отчизне долг велит…

  О Шашина родная!

Какое сердце не дрожит,

  Тебя воспоминая!

Хвала вам, чада новых лет,

  Родной страны Орфеи,

Что мните через менуэт

  Распространять идеи!

Кого я вижу? Это ты ль,

  О муж великий, Стасов,

Постигший византийский стиль,

  Знаток иконостасов?

Ты – музыкальный генерал,

  Муж слова и совета,

Но сам отнюдь не сочинял…

  Хвала тебе за это!

Ты, Корсаков, в ведомостях

  Прославленный маэстро,

Ты впрямь Садко: во всех садках

  Начальник ты оркестра![80]

Ты, Мусоргский, посредством нот

  Расскажешь всё на свете:

Как петли шьют, как гриб растет,

  Как в детской плачут дети.

Ты Годунова доконал –

  И поделом злодею!

Зачем младенца умерщвлял?

  Винить тебя не смею!

Но кто сей Цезарь, сей Кюи?

  Он стал фельетонистом,

Он мечет грозные статьи

  На радость гимназистам.

Он, как Ратклиф, наводит страх,

  Ничто ему Бетховен,

И даже престарелый Бах

  Бывал пред ним виновен.

И к русским мало в нем любви:

  О, сколько им побитых!

Зачем, Эдвардс, твой меч в крови

  Сограждан знаменитых?

Ты, Афанасьев, молодец,

  И Кашперов наш «грозный…»,

И Фитингоф, Мазепы льстец,–

  Вам дань хвалы серьезной!

О Сантис, ты попал впросак:

  Здесь опера не чудо,

В страну, где действовал Ермак,

  Тебе б уйти не худо!

О Бородин, тебя страна

  Внесла в свои скрижали:

Недаром день Бородина

  Мы тризной поминали!

О Рубинштейн! Ты подчас

  Задать способен жару:

Боюсь, твой Демон сгубит нас,

  Как уж сгубил Тамару!

Не голос будет наш страдать,

  А больше поясница:

Легко ль по воздуху летать?[81]

  Ведь баритон не птица!

Но ты века переживешь,

  Враги твои – дубины;

Нам это доказал Ларош,

  Создатель «Кармозины»!

И ты, Чайковский! Говорят,

  Что оперу ты ставишь,

В которой вовсе невпопад

  Нас в кузне петь заставишь!

Погибнет в ней певца талант,

  Оглохнем мы от гула:

Добро б «кузнечик-музыкант»,

  А то – «Кузнец Вакула»!

Не обездоль нас, Петр Ильич,

  Ведь нас прогонят взашей:

Дохода нет у нас «опричь»

  Того, что в глотке нашей!

Пока же, други, исполать

  Воскликнем дружно снова,

И снова будем мирно спать

  Под звуки «Годунова».

Один ты бодрствуешь за всех,

  Наш капитан-исправник,

По темпу немец, родом чех,

  Душою росс – Направник!

Подвластны все тебе, герой:

  Контральто, бас, сопрано,

Смычок, рожок, труба, гобой.

  Ура! Опоковано!

Стремяся в Рыбницу душою,

Но сомневаясь, там ли Вы,

Я – в Киеве одной ногою,

Другой – хватаю до Москвы.

И в этой позе, столь мне новой,

Не знаю, что мне предпринять:

Свершить набег на Пирожково

Иль пирожки Масью[82] глотать.

О, сжальтесь, сжальтесь надо мною

И напишите, как мне быть:

Когда не только мне душою,

Но телом в Рыбницу прибыть?

Твердят, что новь родит сторицей,

Но, видно, стары семена

Иль пересохли за границей:

В романе «НОВЬ» – полынь одна!

Всю ночь над домом, сном объятым,

Свирепо ветер завывал,

Гроза ревела… Я не спал

И грома бешеным раскатам

С ожесточением внимал.

Но гнев разнузданной стихии

Не устрашал души моей:

Вчера познали мы ясней,

Что есть опасности иные,

Что глупость молнии страшней!

Покорен благостным законам

И не жесток природы строй…

Что значит бури грозный вой

Перед безмозглым Ларионом

И столь же глупой пристяжной?!

Тимашев мне – ni froid, ni chaud[83],

Я в ум его не верю слепо:

Он, правда, лепит хорошо,

Но министерствует нелепо.

Как сражены мы этим слухом,

Наш Италийский генерал:

Там, где твой дед не падал духом,

Ты даже с лошади упал…

Знать, в господнем гневе

Суждено быть тако:

В Петербурге – Плеве,

А в Москве – Плевако!

Отец ваш объяснял нам тайны мирозданья,

  Не мудрено, что с ними он знаком:

Он создал целый мир чудес и обаянья,

  Вы этот мир… Что толку нам в другом?

Счастливец! Этот мир без помощи науки

  Он наблюдал и видел много раз,

Как под влиянием любви иль тайной муки

Электры сыпались из ваших милых глаз…

  Когда же запоете вы, толпами

Стихии отдадут себя в покорный плен,

    И даже я воскресну – вами

    Одушевленный «барожен»!

Взглянув на этот отощавший профиль,

  Ты можешь с гордостью сказать:

«Недаром я водил его гулять

И отнимал за завтраком картофель».

Поведай нам, счастливый Кони,

Зачем судебные так кони

Тебя наверх выносят быстро –

Один прыжок ведь до министра!

Скажи, ужель в такой карьере

Обязан ты прекрасной «вере»?

Парис таинственной Елены,

Счастливый путь… Российской сцены

Запас чудес велик, как видно,–

Кому смешно, кому обидно,

Но под луной ничто не ново,

И все довольны на Садовой.

Княжна Тамара, дочь Гудала,

Лишившись рано жениха,

Простой монахинею стала,

Но не спаслася от греха.

К ней по причине неизвестной

Явился демон – враг небес –

И пред грузинкою прелестной

Рассыпался как мелкий бес.

Она боролась, уступая,

И пала, выбившись из сил…

За это ангел двери рая

Пред ней любезно растворил.

Не такова твоя «Тамара»:

С запасом воли и труда

Она вокруг земного шара

Идет бесстрастна и горда;

Живет средь бурь, среди тумана

И, русской чести верный страж,

Несет чрез бездны океана

Свой симпатичный экипаж.

Британский демон злобой черной

Не нанесет ущерба ей

И речью льстивой и притворной

Не усыпит ее очей.

Ей рай отчизны часто снится,

И в этот рай – душой светла –

Она по праву возвратится

И непорочна, и цела.

В Париже был скандал огромный:

В отставку подал Кабинет,

А в Петербурге кризис скромный:

Отставлен только Гюббенет.

Там ждут серьезную развязку,

У нас же – мирный фестивал:

Путейцы дали пышный бал,

И даже экзекутор пляску

Святого Витте проплясал.

К отъезду музыканта-друга

Мой стих минорный тон берет,

И нашей старой дружбы фуга,

Всё развиваяся, растет…

Мы увертюру жизни бурной

Сыграли вместе до конца,

Грядущей славы марш бравурный

Нам рано волновал сердца,–

В свои мы верили таланты,

Делились массой чувств, идей…

И был ты вроде доминанты

В аккордах юности моей.

Увы, та песня отзвучала,

Иным я звукам отдался,

Я детонировал немало

И с диссонансами сжился,–

Давно без счастья и без дела

Дары небес я растерял,

Мне жизнь, как гамма, надоела,

И близок, близок мой финал…

Но ты – когда для жизни вечной

Меня зароют под землей,–

Ты в нотах памяти сердечной

Не ставь бекара предо мной.

Удивляюсь Андрею Катенину:

По капризу ли женину

Иль душевного ради спасения

Он такого искал помещения?

Хоть устанут на лестнице ноженьки,

А всё как-то поближе им к Боженьке,

А то, может, бедняжечки – нищие?..

Нет, питаются вкусною пищею

И в Орле покупают имение

Тем не менее.