Полное собрание стихотворений

Малыгин родился в глуши степной,

На бледный север вовсе не похожей,

Разнообразной, пестрой и живой.

Отца не знал он, матери он тоже

Лишился рано… но едва-едва,

Как дивный сон, как звук волшебной сказки,

Он помнил чьи-то пламенные ласки

И нежные любимые слова.

Он помнил, что неведомая сила

Его к какой-то женщине влекла,

Что вечером она его крестила,

И голову к нему на грудь клонила,

И долго оторваться не могла;

И что однажды, в тихий вечер мая,

Когда в расцвете нежилась весна,

Она лежала, глаз не открывая,

Как мрамор неподвижна и бледна;

Он помнил, как дьячки псалтырь читали,

Как плакал он и как в тот грозный час

Под окнами цветы благоухали,

Жужжа из окон пчелы вылетали

И чья-то песня громкая неслась.

Потом он жил у старой, строгой тетки,

Пред образом святителя Петра

Молившейся с утра и до утра

И с важностью перебиравшей четки.

И мальчик стал неловок, нелюдим,

Акафисты читал ей ежедневно,

И, чуть запнется, слышит, как над ним

Уж раздается тетки голос гневный:

«Да что ты, Миша, всё глядишь в окно?»

И Миша, точно, глаз отвесть от сада

Не мог. В саду темнело уж давно,

В окно лилась вечерняя прохлада,

Последний луч заката догорал,

За речкою излучистой краснея…

И, кончив чтенье, тотчас убегал

Он из дому. Широкая аллея

Тянулась вдаль. Оттуда старый дом

Еще казался старей и мрачнее,

Там каждый кустик был ему знаком

И длинные ракиты улыбались

Еще с верхушек… Он дохнуть не смел

И, весь дрожа от радости, глядел,

Как в синем небе звезды загорались…

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

Если измена тебя поразила,

Если тоскуешь ты, плача, любя,

Если в борьбе истощается сила,

Если обида терзает тебя,

  Сердце ли рвется,

  Ноет ли грудь,–

  Пей, пока пьется,

  Всё позабудь!

Выпьешь, зайскрится сила во взоре,

Бури, нужда и борьба нипочем…

Старые раны, вчерашнее горе –

Всё обойдется, зальется вином.

  Жизнь пронесется

  Лучше, скорей,

  Пей, пока пьется,

  Сил не жалей!

Если ж любим ты и счастлив мечтою,

Годы беспечности мигом пройдут,

В темной могиле, под рыхлой землею

Мысли, и чувства, и ласки замрут.

  Жизнь пронесется

  Счастья быстрей…

  Пей, пока пьется,

  Пей веселей!

Что нам все радости, что наслажденья?

Долго на свете им жить не дано…

Дай нам забвенья, о, только забвенья,

Легкой дремой отумань нас, вино!

  Сердце ль смеется,

  Ноет ли грудь,–

  Пей, пока пьется,

  Всё позабудь!

На родине моей картины величавой

  Искать напрасно будет взор.

Ни пышных городов, покрытых громкой славой,

  Ни цепи живописных гор,–

Нет, только хижины, овраги да осины

  Среди желтеющей травы…

И стелются кругом унылые равнины,

  Необозримы… и мертвы.

На родине моей не светит просвещенье

  Лучами мирными нигде,

Коснеют, мучатся и гибнут поколенья

  В бессмысленной вражде,–

Все грезы юности, водя сурово бровью,

  Поносит старый сибарит,

А сын на труд отца, добытый часто кровью,

  С насмешкою глядит.

На родине моей для женщины печально

  Проходят лучшие года,

Весь век живет она рабынею опальной

  Под гнетом тяжкого труда;

Богата – ну так будь ты куклою пустою,

  Бедна – мученьям нет конца…

И рано старятся под жизнью трудовою

  Черты прелестного лица.

На родине моей не слышно громких песен,

  Ликующих стихов,–

Как древний Вавилон, наш край угрюм и тесен

  Для звуков пламенных певцов.

С погостов да из хат несется песня наша,

  Нуждою Сложена,

И льется через край наполненная чаша,

  Тоскою жгучею полна.

На родине моей невесело живется

  С нуждой и горем пополам;

Умрем – и ничего от нас не остается

  На пользу будущим векам.

Всю жизнь одни мечты о счастии, о воле

  Среди тупых забот…

И бедны те мечты, как бедно наше поле,

  Как беден наш народ.

Огонек в полусгнившей избенке

Посреди потемневших полей,

Да плетень полусгнивший в сторонке,

Да визгливые стоны грачей,–

Что вы мне так нежданно предстали

В этот час одинокий ночной,

Что вы сердце привычное сжали

Безысходною старой тоской?

Еле дышат усталые кони,

Жмет колеса сыпучий песок,

Словно жду я какой-то погони,

Словно путь мой тяжел и далек!

Огонек в полусгнившей избенке,

Ты мне кажешься плачем больным

По родимой моей по сторонке,

По бездольным по братьям моим.

И зачем я так жадно тоскую,

И зачем мне дорога тяжка?

Видно, въелася в землю родную

Ты, родная кручина-тоска!

Тобой вспахана наша землица,

Тобой строены хата и дом,

Тебя с рожью усталая жница

Подрезает тяжелым серпом;

Ты гнетешь богатырскую силу,

Ты всю жизнь на дороге сидишь,

Вместе с заступом роешь могилу,

Из могилы упреком глядишь.

С молоком ты играешь в ребенке,

С поцелуем ты к юноше льнешь…

Огонек в полусгнившей избенке,

Старых ран не буди, не тревожь!

За огоньком другой и третий,

И потянулись избы в ряд…

Собаки воют, плачут дети,

Лучины дымные горят.

Ну, трогай шибче! За рекою

Мне церковь старая видна.

Крестов и насыпей толпою

Она кругом обложена.

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

Отчего в одиноком мечтанье,

В шуме дня и в ночной тишине,

Ты, погибшее рано созданье,

Стало часто являться ко мне?

Вот как дело печальное было:

Вздумал свадьбу состроить сосед,

Целый день накануне варила

Кухня яства на званый обед.

Ровно в полдень сошлись, повенчали,

И невеста была весела.

Только тетки тайком замечали,

Что бледна она что-то была.

Гости все налицо, разодеты.

Время. Свадебный стынет обед…

Да невеста запряталась где-то.

Ищут, кличут, – нигде ее нет.

Вдруг мальчишка-садовник вбегает,

Босоногий, с лопатой в руке,

И, от страха дрожа, объявляет,

Что «утопла невеста в реке».

Суматоха… Кричат во всю глотку:

«Люди, девушки, в реку, спасать!»

Кто про невод кричит, кто про лодку,

И не знают, с чего им начать.

Через час наконец отыскали,

Принесли, положили на стол.

Тут записка нашлась, и в печали

Безысходной хозяин прочел:

«Вот, papa и maman, на прощанье

Вам последнее слово мое:

Я исполнила ваше желанье,

Так исполню ж теперь и свое!»

Изумлялися все чрезвычайно

И причину сыскать не могли.

И доныне та страшная тайна

Спит безмолвная в недрах земли.

Погрустили родные прилично,

И утешился скоро жених,

И, к людскому страданью привычный,

Позабыл бы давно я о них.

Но зачем же в безмолвном мечтанье,

В шуме дня и в ночной тишине,

Ты, погйбшее рано созданье,

Так упорно являешься мне?

Ты лежишь на столе как живая…

На лице изумленье и страх,

И улыбка скривилась немая

На твоих побелевших губах.

И сплетаются травы речные

В волосах и в венчальном венке,

И чернеют следы роковые

На холодной, на бледной руке…

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

О, возврати мне вновь огонь и вдохновенье,

И светлую любовь недавней старины,

И наших первых встреч счастливое волненье,

И красотой твоей навеянные сны!

Останови на мне чарующие взоры,

Когда-то ласково встречавшие мой стих,

Дай мне услышать вновь былые разговоры,

Доверчивый рассказ надежд и дум твоих.

Опять настрою я ослабленную лиру,

Опять я жить начну, не мучась, но любя,

И пусть погибну я – но на прощанье миру

Хочу я бросить песнь, достойную тебя.

О, наконец! Из вражеского стана

Я убежал, израненный боец…

Из мира лжи, измены и обмана,

Полуживой, я спасся наконец!

В моей душе ни злобы нет, ни мщенья,

На подвиги и жертвы я готов…

Обитель мира, смерти и забвенья,

Прими меня под твой смиренный кров!

  Игумен призывал меня. Он важен,

Но обходителен; радушно заявил,

  Что я к монастырю уж «приукажен»,

И камилавкою меня благословил.

  Затем сказал: «Ты будешь в послушанье

  У старца Михаила. Он стоит

Как некий столб меж нас, им наш украшен скит

  И он у всех в великом почитанье.

Все помыслы ему ты должен открывать

  И исполнять безропотно веленья,

Да снизойдет к тебе господня благодать

    И да обрящешь путь спасенья!»

    Итак, свершилось: я монах!

  И в первый раз в своей одежде новой

Ко всенощной пошел. В ребяческих мечтах

Мне так пленительно звучало это слово,

И раем монастырь казался мне тогда.

  Потом я в омут жизни окунулся

И веру потерял… Но вот прошли года –

  И к детским грезам снова я вернулся

Уж две недели я живу в монастыре

Среди молчания и тишины глубокой.

  Наш монастырь построен на горе

  И обнесен оградою высокой.

Из башни летом вид чудесный, говорят,

На дальние леса, озера и селенья;

  Меж кельями разбросанными – сад,

Где множество цветов и редкие растенья

(Цветами монастырь наш славился давно)

    Весной в нем рай земной, но ныне

  Глубоким снегом всё занесено,

  Всё кажется мне белою пустыней,

    И только куполы церквей

    Сверкают золотом над ней.

  Направо от ворот, вблизи собора,

    Из-за дерев едва видна,

  Моя ютится келья в два окна.

Приманки мало в ней для суетного взора:

Дощатая кровать, покрытая ковром,

Два стула кожаных, меж окон стол дубовый

  И полка книг церковных над столом;

В киоте лик Христа, на нем венец терновый.

Жизнь монастырская без бурь и без страстей

  Мне кажется каким-то сном беспечным.

Не слышу светских фраз, затверженных речей

  С их вечной ложью и злословьем вечным,

    Не вижу пошлых, злобных лиц…

  Одно смущает: недостаток веры,

Но Бог поможет мне: Его любви нет меры

    И милосердью нет границ!

Проснувшись, каждый день я к старцу Михаилу

    Иду на послушанье в скит.

Ему на вид лет сто, он ходит через силу,

  Но взор его сверкает и горит

    Глубокой, крепкой верой в Бога

  И в душу смотрит пристально и строго.

    Вчера сказал он с гневом мне,

  Что одержим я духом своеволья

  И гордости, подобно сатане;

    Потом повел меня в подполье

И показал мне гроб, в котором тридцать лет

  Спит, как мертвец, он, саваном одет,

    Готовясь к жизни бесконечной…

Я с умилением и горестью сердечной

Смотрел на этот одр унынья и борьбы.

    Но старец спит в нем только летом;

    Теперь в гробу суровом этом

Хранятся овощи, картофель и грибы.

День знаменательный, и как бы я его

  Мог описать, когда бы был поэтом!

  По приказанью старца моего

  Поехал я рубить дрова с рассветом

  В сосновый бор. Я помню, в первый раз

Я проезжал его, томим тяжелой думой;

    Октябрьский серый вечер гас,

И лес казался мне могилою угрюмой –

  Так был тогда он мрачен и уныл!

Теперь блеснул он мне краоою небывалой.

    В восторге, как ребенок малый,

    Я вежды широко раскрыл.

Покрыта парчевым блестящим одеяньем,

Стояла предо мной гигантская сосна;

Кругом глубокая такая тишина,

Что нарушать ее боялся я дыханьем.

Деревья стройные, как небеса светлы,

Вели, казалось, в глубь серебряного сада,

И хлопья снежные, пушисты, тяжелы,

Повисли на ветвях, как гроздья винограда.

И долго я стоял без мыслей и без слов…

Когда же топора впервые звук раздался,

Весь лес заговорил, затопал, засмеялся

Как бы от тысячи невидимых шагов.

  А щеки мне щипал мороз сердитый,

И я рубил, рубил, один в глуши лесной…

  К полудню возвратился я домой

    Усталый, инеем покрытый.

    О, никогда, мои друзья,

  Так не был весел и доволен я

    На ваших сходках монотонных

    И на цинических пирах,

На ваших раутах игриво-похоронных,

    На ваших скучных пикниках

Неверие мое меня томит и мучит,

    Я слепо верить не могу.

Пусть разум веры враг и нас лукаво учит,

  Но нехотя внимаю я врагу.

Увы, заблудшая овца я в божьем стаде…

  Наш ризничий – известный Варлаам –

  Читал сегодня проповедь об аде.

Подробно, радостно, как будто видел сам,

  Описывал, что делается там:

И стоны грешников, молящих о пощаде,

  И совести, и глаз, и рук, и ног

    Разнообразные страданья…

Я заглушить в душе не мог негодованья.

    Ужели правосудный Бог

    За краткий миг грехопаденья

    Нас мукой вечною казнит?

    И вечером побрел я в скит,

    Чтоб эти мысли и сомненья

  Поведать старцу. Старец Михаил

Отчасти только мне сомненья разрешил.

  Он мне сказал, что, верно, с колыбели

  Во мне все мысли грешные живут,

Что я смердящий пес и дьявольский сосуд…

Да, помыслы мои успеха не имели!

  Увы, меня открыли! Пишет брат,

Что всюду о моем побеге говорят,

    Что все смеются до упаду,

Что басней города я стал, к стыду друзей,

    И просит прекратить скорей

  Мою, как говорит он, «ескападу».

Я басня города! Не всё ли мне равно?

  В далекой, ранней юности, бывало,

Боялся я того, что может быть смешно,

  Но это чувство скоро миновало.

Теперь, когда с людьми все связи порваны,

Как сами мне они и жалки, и смешны!

    Мне дела нет до мненья света,

Но мнение одно хотел бы я узнать…

Что говорит она? Впервые слово это

  Я заношу в заветную тетрадь…

    Ее не назвал я… но что-то

    Кольнуло сердце, как ножом.

Ужель ничем, ничем: ни трудною работой,

  Ни долгою молитвой, ни постом

    Из сердца вырвать не придется

    Воспоминаний роковых?

    Оно, как прежде, ими бьется,

  Они и в снах, и в помыслах моих,

  Смешно же лгать перед самим собою…

Но этих помыслов я старцу не открою!

  Восторженный канон Дамаскина

    У всенощной сегодня пели,

И умилением душа была полна,

И чудные слова мне душу разогрели.

«Владыка в древности чудесно спас народ,

    Он волны осушил морские…»

О, верю, верю, он и в наши дни придет

    И чудеса свершит другие.

О Боже! не народ – последний из людей

  Зовет Тебя, тоскою смертной полный…

  В моей душе бушуют также волны

    Воспоминаний и страстей.

О, осуши же их своей могучей дланью!

Как солнцем, освети греховных мыслей тьму…

  О, снизойди к ничтожному созданью!

  О, помоги неверью моему!

  На монастырской башне полночь бьет,

И в бездну падает тяжелый, грустный год.

  Я с ним простился тихо, хладнокровно,

Один в своем углу: всё спит в монастыре.

    У нас и службы нет церковной,

  Здесь Новый год встречают в сентябре.

В миру, бывало, я, в гостиной шумной стоя,

Вел тихий разговор с судьбой наедине.

Молил я счастия – теперь молю покоя…

Чего еще желать, к чему стремиться мне?

А год тому назад… Мы были вместе с нею,

Как будущее нам казалося светло,

Как сердце жгла она улыбкою своею,

    Как платье белое к ней шло!

    Сегодня сценою печальной

    Весь монастырь взволнован был.

Есть послушник у нас, по имени Кирилл.

    Пришел он из Сибири дальной

  Еще весной и все привлек сердца

Своею кротостью и верой без предела.

Он сын единственный богатого купца,

Но верой пламенной душа его горела

От первых детских лет. Таил он мысль свою,

  И вот однажды бросил дом, семью,

Оставивши письмо, что на служенье Богу

    Уходит он. Отец и мать

Чуть не сошли с ума; потом его искать

  Отправились в безвестную дорогу.

Семь месяцев, влача томительные дни,

По всем монастырям скиталися они.

    Вчера с надеждою последней

Приехали сюда, не зная ничего,

  И нынче вдруг за раннею обедней

  Увидели Кирюшу своего…

  Вся братия стояла у собора,

  Кирилл молчал, не поднимая взора.

Отец – осанистый, седой как лунь старик –

Степенно начал речь, но стольких впечатлений

Не вынесла душа: он головой поник

    И стал пред сыном на колени.

    Он заклинал его Христом

    Вернуться снова в отчий дом,

  Он говорил, как жизнь ему постыла…

«На что богатства мне? Кому их передать?

Кирюша, воротись! Возьмет меня могила –

Опять придешь сюда: тебе недолго ждать!»

Игумен отвечал красноречиво, ясно,

  Что это благодать, а не напасть,

    Что горевать отцу напрасно,

  Что сын его избрал благую часть,

  Что он грехи отцовские замолит,

  Что тяжело идти от света в тьму,

Что, впрочем, он его остаться не неволит:

«Пускай решает сам по сердцу своему!»

  А мать молчала. Робкими глазами

  Смотрела то на сына, то на храм,

И зарыдала вдруг, припав к его ногам,

И таял белый снег под жгучими слезами.

Кирилл бледнел, бледнел; в душе его опять,

Казалось, перелом какой-то совершался,

Не выдержал и он: обняв отца и мать,

  Заплакал горько… но остался.

Так наша жизнь идет: везде борьба, разлад…

Кого ж ты осудил, о правосудный Боже?

И правы старики, и сын не виноват,

И долгу своему игумен верен тоже…

Как разрешить вопрос? Что радость для одних,

    Другим – причина для страданья…

  Решать я не могу задач таких…

    Но только матери рыданья

  Сильней всего звучат в ушах моих!

Второе февраля… О, вечер роковой,

  В который все ушло: моя свобода,

    И гордость сердца, и покой…

Бог знает почему – тому назад три года –

  Забрел я к ней. Она была больна,

Но приняла меня. До этих пор мы в свете

  Встречались часто с ней, и встречи эти

    Меня порой лишали сна

    И жгли тревогою минутной,

Как бы предчувствием далеким… но пока

    В душе то чувство жило смутно,

Как подо льдом живет бурливая река.

Она была больна, ее лицо горело,

    И в лихорадочном огне

С такой решимостью, с такой отвагой смелой

  Глубокий взор ее скользил по мне!

От белой лампы свет ложился так приветно;

    Часы летели. Мы вдвоем,

  Шутя, смеясь, болтали обо всем,

  И тихий вечер канул незаметно.

    А в сердце, как девятый вал,

Могучей страсти пыл и рос и поднимался,

Все поняла она, но я не понимал…

    Не помню, как я с ней расстался,

  Как вышел я в тумане на крыльцо…

Когда ж немая ночь пахнула мне в лицо,

Я понял, что меня влечет неудержимо

  К ее ногам… и в сладком забытьи

  Вернулся я домой… о, мимо, мимо,

    Воспоминания мои!

    Зачем былого пыл тревожный

    Ворвался вихрем в жизнь мою

    И разбудил неосторожно

    В груди дремавшую змею?

  Она опять вонзила в сердце жало,

  По старым ранам вьется и ползет,

    И мучит, мучит, как бывало,

    И мне молиться не дает.

    А завтра пост. Дрожа от страха,

    Впервые исповедь монаха

    Я должен Богу принести…

Пошли же, Господи, мне силу на пути,

Дай мне источник слез и чистые восторги,

    Вручи мне крепкое копье,

    Которым, как Святой Георгий,

  Я б раздавил прошедшее мое!

    Помощник, Покровитель мой!

Явился Он ко мне, и я от мук избавлен,

    Он Бог мой, словно Он прославлен,

И вознесу Его я скорбною душой.

С чего начну свои оплакивать деянья,

Какое положу начало для рыданья

    О грешном, пройденном пути?

  Но, Милосердый, Ты меня прости!

    Душа несчастная! Как Ева,

    Полна ты страха и стыда…

    Зачем, зачем, коснувшись древа,

  Вкусила ты безумного плода?

  Адам достойно изгнан был из рая

За то, что заповедь одну не сохранил:

  А я какую кару заслужил,

  Твои веленья вечно нарушая?

От юности моей погрязнул я в страстях,

Богатство растерял, как жалкий расточитель,

Но не отринь меня, поверженного в прах,

  Хоть при конце спаси меня, Спаситель!

  Весь язвами и ранами покрыт,

    Страдаю я невыносимо;

Увидевши меня, прошел священник мимо

  И отвернулся, набожный левит…

  Но Ты, извлекший мир из тьмы могильной,

О, сжалься надо мной! – мой близится конец…

Как сына блудного прими меня, Отец!

    Спаси, спаси меня, Всесильный!

Труды говения я твердо перенес,

  Господь послал мне много теплых слез

  И покаянья искреннее слово…

  Но нынче – в день причастия святого, –

    Когда к часам я шел в собор,

  Передо мною женщина входила…

Я задрожал, как лист, вся кровь во мне застыла,

О, Боже мой! она!.. Упорный, долгий взор

    Ее заставил оглянуться.

Нет, обманулся я. Как мог я обмануться?

И сходства не было: ее походка, рост –

И только… Но с тех пор я исповедь и пост –

  Все позабыл, молиться я не смею,

Покинула меня святая благодать,

    Я снова полон только ею,

О ней лишь я могу и думать и писать!

  Два месяца безоблачного счастья!

  Пусть невозвратно канули они,

Но как не вспомянуть в печальный день ненастья

  Про теплые, про солнечные дни?

  Потом пошли язвительные споры,

  Пошел обидный, мелочный разлад,

    Обманов горьких длинный ряд,

    Ничем не вызванные ссоры…

    В угоду ей я стал рабом,

Я поборол в себе и ревность, и желанья;

Безропотно сносил, когда с моим врагом

    Она спешила на свиданье.

  Но этим я не мог ее смягчить…

    С каким рассчитанным стараньем

Умела мне она всю душу истомить

    То жестким словом, то молчаньем!

И часто я хотел ей в сердце заглянуть;

    В недоуменьи молчаливом

Смотрел я на нее, надеясь что-нибудь

    Прочесть в лице ее красивом.

Но я не узнавал в безжалостных чертах

Черты, что были мне так дороги и милы;

  Они в меня вселяли только страх…

Два года я терпел и мучился в цепях,

  Но наконец терпеть не стало силы…

  Я убежал…

      Мне монастырь святой

    Казался пристанью надежной,

Расстаться надо мне и с этою мечтой!

Напрасно переплыл я океан безбрежный,

Напрасно мой челнок от грозных спасся волн, –

На камни острые наткнулся он нежданно,

И хлынула вода, и тонет бедный челн

    В виду земли обетованной.

  Как медленно проходит день за днем,

    Как в одиночестве моем

Мне ночи кажутся и долги, и унылы!

Всю душу рассказать хотелось бы порой,

  Но иноки безмолвны, как могилы…

Как будто чувствуют они, что я чужой,

  И от меня невольно сторонятся…

    Игумен, ризничий боятся,

  Что я уйду из их монастыря,

  И часто мне читают поученья,

О нуждах братии охотно говоря;

  Но речи их звучат без убежденья.

  А духовник мой, старец Михаил,

На днях в своем гробу навеки опочил.

Готовясь отойти к неведомому миру,

Он долго говорил о вере, о кресте,

  И пел чуть слышным голосом стихиру:

    «Не осуди меня, Христе!»

  Потом, заметя наше огорченье,

  Он нам сказал: «Не страшен смертный час!

Чего вы плачете? То глупость плачет в вас,

  Не смерть увижу я, но воскресенье!»

Когда ж в последний раз он стал благословлять,

Какой-то радостью чудесной, неземною

Светился взор его. Да, с верою такою

    Легко и жить, и умирать!

  Христос воскрес! Природа воскресает,

  Бегут, шумят весенние ручьи,

И теплый ветерок и нежит и ласкает

    Глаза усталые мои.

    Сегодня к старцу Михаилу

  Пошел я в скит на свежую могилу.

Чудесный вечер был. Из церкви надо мной

Неслось пасхальное, торжественное пенье,

И пахло ладаном, разрытою землей,

И все так звало жить, сулило воскресенье!

О, Боже! думал я, зачем томлюсь я тут?

  Мне тридцать лет, совсем здоров я телом,

    И наслаждение, и труд

  Могли бы быть еще моим уделом,

  А между тем я жалкий труп душой.

    Мне места в мире нет. Давно ли

Я полной жизнью жил и гордо жаждал воли,

  Надеялся на счастье и покой?

  От тех надежд и тени не осталось,

    И призрак юности исчез…

    А в церкви громко раздавалось:

    «Христос воскрес! Христос воскрес!»

«Она была твоя!» – шептал мне вечер мая,

  Дразнила долго песня соловья,

Теперь он замолчал, и эта ночь немая

  Мне шепчет вновь: «Она была твоя!»

Как листья тополей в сияньи серебристом,

Мерцает прошлое, погибшее давно;

О нем мне говорят и звезды в небе чистом,

И запах резеды, ворвавшийся в окно.

И некуда бежать, и мучит ночь немая,

Рисуя милые, знакомые черты…

О незабвенная, о вечно дорогая,

Откликнись, отзовись, скажи мне: где же ты?

Вот видишь: без тебя мне жить невыносимо,

  Я изнемог, я выбился из сил;

Обиды, горе, зло – я все забыл, простил,

Одна любовь во мне горит неугасимо!

Дай подышать с тобой мне воздухом одним,

Откликнись, отзовись, явись хоть на мгновенье,

А там пускай опять хоть годы заточенья

    С могильным холодом своим!

Две ночи страшные один в тоске безгласной,

    Не зная отдыха, ни сна,

  Я просидел у этого окна.

И третья ночь прошла, чуть брезжит день ненастный,

  По небу тучи серые ползут.

  Сейчас ударит колокол соборный,

  По всем дорожкам сада там и тут

Монахи медленно в своей одежде черной,

    Как привидения, идут.

И я туда пойду, попробую забыться,

Попробую унять бушующую страсть,

    К ногам Спасителя упасть

    И долго плакать и молиться!

О Ты, который мне и жизнь и разум дал,

  Которого я с детства чтил душою

    И Милосердым называл!

В немом отчаяньи стою я пред Тобою.

Все наши помыслы и чувства от Тебя,

Мы дышим, движемся. Твоей покорны власти…

  Зачем же Ты караешь нас за страсти,

  Зачем же мы так мучимся, любя?

И, если от греха нам убежать случится,

  Он гонится за нами по пятам,

В убогой келье грезою гнездится,

  Мечтой врывается в Твой храм.

Вот я пришел к Тебе, измученный, усталый,

Всю веру детских лет в душе своей храня…

Но Ты услышал ли призыв мой запоздалый,

Как сына блудного Ты принял ли меня?

О нет! в дыму кадил, при звуках песнопенья,

Молиться я не мог, и образ роковой

Преследовал, томил, смеялся надо мной…

Теперь я не прошу ни счастья, ни забвенья,

    Нет у меня ни сил, ни слез…

Пошли мне смерть, пошли мне смерть скорее!

Чтоб мой язык, в безумьи цепенея,

    Тебе хулы не произнес;

    Чтоб дикий стон последней муки

  Не заглушил молитвенный псалом;

  Чтоб на себя не наложил я руки

  Перед Твоим безмолвным алтарем!

Как на старинного, покинутого друга

Смотрю я на тебя, забытая тетрадь!

Четыре месяца в томлении недуга

  Не мог тебе я душу поверять.

За дерзкие слова, за ропот мой греховный

  Господь достойно покарал меня:

Раз летом иноки на паперти церковной

    Меня нашли с восходом дня

И в келью принесли. Я помню, что сначала

  Болезнь меня безжалостно терзала.

  То гвоздь несносный, муча по ночам,

  В моем мозгу пылавшем шевелился,

  То мне казалось, что какой-то храм

  С колоннами ко мне на грудь валился;

  И горем я, и жаждой был томим.

Потом утихла боль, прошли порывы горя,

    И я безгласен, недвижим

  Лежал на дне неведомого моря.

    Среди туманной, вечной мглы

    Я видел только волн движенье,

И были волны те так мягки и теплы,

  Так нежило меня прикосновенье

  Их тонких струй. Особенно одна

Была хорошая, горячая волна.

  Я ждал ее. Я часто издалека

Следил, как шла она высокою стеной,

    И разбивалась надо мной,

  И в кровь мою вливалася глубоко.

  Нередко пробуждался я от сна,

И жутко было мне, и ночь была черна;

    Тогда, невольным страхом полный,

    Спешил я вновь забыться сном,

  И снова я лежал на дне морском,

И снова вкруг меня катились волны, волны…

  Однажды я проснулся, и ясней

    Во мне явилося сознанье,

  Что я еще живу среди людей

  И обречен на прежнее страданье.

    Какой тоской заныла грудь,

Как показался мне ужасен мир холодный,

И жадным взором я искал чего-нибудь,

    Чтоб прекратить мой век бесплодный…

Вдруг образ матери передо мной предстал,

  Давно забытый образ. В колыбели

  Меня, казалось, чьи-то руки грели,

  И чей-то голос тихо напевал:

  «Дитя мое, с тех пор как в гробе тесном

  Навек меня зарыли под землей,

  Моя душа, живя в краю небесном,

  Незримая, везде была с тобой.

  Слепая ль страсть твой разум омрачала,

  Обида ли терзала в тишине,

  Я знала все, я все тебе прощала,

  Я плакала с тобой наедине.

  Когда ж к тебе толпой неслися грезы

  И мир дремал, в раздумье погружен,

  Я с глаз твоих свевала молча слезы

  И тихо улыбалася сквозь сон.

  И в этот час одна я видеть смела,

  Как сердце разрывается твое…

  Но я сама любила и терпела,

  Сама жила, – терпи, дитя мое!»

  И я терплю и вяну. Дни, недели

    Гурьбою скучной пролетели.

  Умру ли я, иль нет, – мне все равно.

  Желанья тонут в мертвенном покое.

    И равнодушие тупое

    В груди осталося одно.

  Сейчас меня игумен посетил

  И объявил мне с видом снисхожденья,

  Что я болезнью грех свой искупил

И рясофорного достоин постриженья,

  Что если я произнесу обет,

    Мне в мир возврата больше нет.

    Он дал мне две недели срока,

  Чтоб укрепиться телом и умом,

    Чтобы молитвой и постом

  Очиститься от скверны и порока.

Не зная, что сказать, в тоске потупя взор,

Я молча выслушал нежданный приговор,

И, настоятеля приняв благословенье,

Шатаясь, проводил до сада я его…

  В саду все было пусто и мертво.

    Все было прах и разрушенье.

Лежал везде туман густою пеленой.

    Я долго взором, полным муки,

    Смотрел на тополь бедный мой.

Как бы молящие, беспомощные руки,

  Он к небу ветви голые простер,

И листья желтые всю землю покрывали –

    Символ забвенья и печали,

  Рукою смерти вытканный ковер!

Последний день свободы, колебанья

Уж занялся над тусклою землей,

В последний раз любви воспоминанья

Насмешливо прощаются со мной.

А завтра я дрожащими устами

Произнесу монашества обет.

Я в Божий храм, сияющий огнями,

Войду босой и рубищем одет.

И над душой, как в гробе мирно спящей,

Волной неслышной время протечет,

И к смерти той, суровой, настоящей,

Не будет мне заметен переход.

По темной, узкой лестнице шагая,

С трудом спускался я… Но близок день:

Я встрепенусь и, посох свой роняя,

Сойду одну последнюю ступень.

Засни же, сердце! Молодости милой

Не поминай! Окончена борьба…

О Господи, теперь прости, помилуй

Мятежного, безумного раба!

Она меня зовет! Как с неба гром нежданный

Среди холодного и пасмурного дня,

Пять строк ее письма упали на меня…

Что это? Бред иль сон несбыточный и странный?

  Пять строк всего… но сотни умных книг

Сказали б меньше мне. В груди воскресла сила,

И радость страшная, безумная на миг

  Всего меня зажгла и охватила!

О да, безумец я! Что ждет меня? Позор!

  Не в силах я обдумывать решенья:

Ей жизнь моя нужна, к чему же размышленья?

  Когда уйдет вся братия в собор,

    Я накануне постриженья

    Отсюда убегу, как вор,

Погоню слышащий, дрожащий под ударом…

А завтра иноки начнут меня судить,

И будет важно им игумен говорить:

  «Да, вы его чуждалися недаром!

    Как хищный волк он вторгся к нам,

    В обитель праведную Божью;

    Своей кощунственною ложью

    Он осквернил Господний храм!»

Нет, верьте: не лгала душа моя больная,

Я оставляю здесь правдивый мой дневник,

  И, может быть, хотя мой грех велик,

  Меня простите вы, его читая.

А там что ждет меня? Собранье палачей,

Ненужные слова, невольные ошибки,

    Врагов коварные улыбки

    И шутки плоские друзей.

Довольно неудач и прежде рок суровый

Мне сеял на пути: смешон я в их глазах;

  Теперь у них предлог насмешки новый:

    Я – неудавшийся монах!

А ты, что скажешь ты, родная, дорогая?

Ты засмеешься ли, заплачешь надо мной,

    Или, по-прежнему, терзая,

Окутаешь себя корою ледяной?

Быть может, вспомнишь ты о счастье позабытом,

  И жалость робким, трепетным лучом

    Проснется в сердце молодом…

  Нет, в этом сердце, для меня закрытом,

    Не шевельнется ничего…

Но жизнь моя нужна, разгадка в этом слове –

  Возьми ж ее с последней каплей крови,

  С последним стоном сердца моего!

Как вольный мученик иду я на мученье,

    Тернистый путь не здесь, а там:

  Там ждет меня иное отреченье,

  Там ждет меня иной, бездушный храм!

Прощай же, тихая, смиренная обитель!

По миру странствуя, тоскуя и любя,

Преступный твой беглец, твой мимолетный житель

Не раз благословит, как родину, тебя!

Прощай, убогая, оплаканная келья,

Где год тому назад с надеждою такой

    Справлял я праздник новоселья,

Где думал отдохнуть усталою душой!

Хотелось бы сказать еще мне много, много

Того, что душу жгло сомненьем и тревогой,

  Что в этот вечно памятный мне год

  Обдумал я в тиши уединенья…

Но некогда писать, мне дороги мгновенья:

  Скорее в путь! Она меня зовет!

  Классически я жизнь окончу тут.

  Я номер взял в гостинице, известной

  Тем, что она излюбленный приют

  Людей, как я, которым в мире тесно;

    Слегка поужинал, спросил

Бутылку хересу, бумаги и чернил

И разбудить себя велел часу в девятом.

    Следя прилежноза собой,

Я в зеркало взглянул. В лице, слегка помятом

  Бессонными ночами и тоской,

    Следов не видно лихорадки.

  Револьвер осмотрел я: все в порядке…

  Теперь пора мне приступить к письму.

  Так принято: пред смертью на прощанье

  Всегда строчат кому-нибудь посланье…

И я писать готов, не знаю лишь кому.

Писать родным… зачем? Нежданное наследство

Утешит скоро их в утрате дорогой.

Писать товарищам, друзьям, любимымс детства…

  Да где они? Нас жизненной волной

  Судьба давно навеки разделила,

Ибудет им, – как я, чужда моя могила…

Вот если написать кому-нибудь из них –

Из светских болтунов, приятелей моих, –

  О,Боже мой, какую я услугу

Им оказать бы мог! Приятель с тем письмом

  Перебегать начнет из дома в дом

И расточать хвалы исчезнувшему другу…

  Про мой конец он выдумает сам

  Какой-нибудь роман вигривом роде

И, забавляя им от скуки мрущих дам,

Неделю целую, пожалуй, будет в моде.

  Есть у меня знакомый прокурор

С болезненным лицом и умнымиглазами…

Случайность странная: нередко между нами

  Самоубийц касался разговор.

  Он этим делом занят специально;

  Чуть где-нибудь случилася беда,

    Ужон сейчас бежит туда

    С своей улыбкоюпечальной

И все исследует: как, что и почему.

  С научной целью напишу ему

  О собственном конце отчет подробный…

В статистику его пошлю мой вклад загробный!

«Любезный прокурор, вам интересно знать,

  Зачем я кончил жизнь так неприлично?

    Сказать по правде, я логично

Вам правоту свою не мог бы доказать,

Но снисхождения достоин я. Когда бы

  Вы поручились мне, что я умру…

  Ну хоть, положим, завтра ввечеру,

  От воспаленья или острой жабы,

Я б терпеливо ждал. Но я совсем здоров

    И вовсе не смотрю в могилу;

Могу еще прожить я множество годов,

Ажизнь переносить мне больше не под силу,

И, как бы я ее ни жег и ни ломал,

Боюсь: не сузится мой пищевой канал

    Ине расширится аорта…

Апотому я смерть избрал иного сорта.

Я жил, как многие, как все почти живут

Из круга нашего, – я жил для наслажденья;

  Работника здоровый, бодрый труд

  Мне незнаком был с самого рожденья.

Но с отроческих лет я начал в жизнь вникать,

В людские действия, их цели и причины,

  И стерлась детской веры благодать,

Как бледной краски след с неконченной картины.

  Когда ж при свете разума и книг

  Мне в даль веков пришлося углубиться,

Я человечество столь гордое постиг,

Но не постиг того, чем так ему гордиться?

Близ солнца, на одной из маленьких планет

Живет двуногий зверь некрупного сложенья,

Живет сравнительно еще немного лет

  И думает, что он венец творенья;

Что все сокровища еще безвестных стран

Для прихоти его природа сотворила,

Что для него горят небесные светила,

Что для него ревет в час бури океан.

И борется зверек с судьбой насколько можно,

Хлопочет день и ночь о счастии своем,

С расчетом на века устраивает дом…

Но ветер на него пахнул неосторожно –

    И нет его… пропал и след…

    И, умирая, он не знает,

    Зачем явился он на свет,

  К чему он жил, куда он исчезает.

При этой краткости житейского пути,

В таком убожестве неведенья, бессилья

Должны бы спутники соединить усилья

    И дружно общий крест нести…

  Нет, люди – эти бедные микробы –

    Друг с другом борются, полны

    Нелепой зависти и злобы.

    Им слезы ближнего нужны,

    Чтоб жизнью наслаждаться вдвое,

Им больше горя нет, как счастие чужое!

Властители, рабы, народы, племена –

Все дышат лишь враждой, и все стоят на страже.

Куда ни посмотри, везде одна и та же

  Упорная, безумная война!

Невыносимо жить!

      Я вижу: с нетерпеньем

Послание мое вы прочиталивновь,

И прокурорский взор туманится сомненьем…

„Нет, это все не то, тут, верно, есть любовь…“

    Так режиссер в молчаньи строгом

За ролью новичка следит из-за кулис…

„Ищите женщину“ – ведь это ваш девиз?

Вы правы, вы нашли. А я – клянуся Богом, –

Я не искал ее. Нежданная, она

Явилась предо мной, и так же, как начало,

Негадан был конец… Но вам сознанья мало,

  Вам исповедь подробная нужна.

Хотите имя знать? Хотите номер дома

Иль цвет ее волос? Не все ли вам равно?

  Поверьте мне: она вам незнакома

И наш угрюмый край покинуладавно.

О, где теперь она? В какой стране далекой

Красуется ее спокойное чело?

Где ты, мой грозныйбич, каравший так жестоко,

Где ты, мой светлый луч, ласкавший так тепло?

Давно потух огонь, давно угасли страсти,

Как сон, пропали дни страданий и тревог…

Но выйти из твоей неотразимой власти,

Но позабыть тебя я все-таки не мог!

И если б ты сюда вошла в мой час последний,

Как прежде гордая, без речи о любви,

И прошептала мне: „Оставь пустые бредни,

Забудем прошлое, я так хочу, живи!“ –

О, даже и теперь я счастия слезами

Ответил бы на зов души твоей родной

И, как послушный раб, опять, гремя цепями,

Не зная сам куда, побрел бы за тобой…

Но нет, ты не войдешь. Из мрака ледяного

В меня не брызнет свет от взора твоего,

И звуки голоса, когда-то дорогого,

Не вырвут, не спасут, не скажут ничего.

  Однако я вдался в лиризм… Некстати!

Смешно элегию писать перед концом…

  А впрочем, я пишу не для печати,

    И лучше кончить дни стихом,

Чем жизни подводить печальные итоги…

Да, если б вспомнил я обид бесцельных ряд

И тайной клеветы всегда могучий яд,

Все дни, прожитые в мучительной тревоге,

  Все ночи, проведенные в слезах,

  Все то, чем я обязан людям-братьям, –

Яразразился бы на жизнь таким проклятьем,

Что содрогнуться б мог Создатель в небесах!

  Но я не так воспитан; уваженье

  Привык иметь к предметам я святым

    И, не ропща на Провиденье,

  Почтительно склоняюся пред ним.

В какую рубрику меня вы поместите?

Кто виноват? Любовь, наука или сплин?

Но если б не нашли разумных вы причин,

То все же моего поступка не сочтите

    За легкомысленный порыв.

Я даже помню день, когда, весь мир забыв,

  Читал и жег я строки дорогие

И мысль покончить жизнь явилась мне впервые.

Тогда во мне самом все было сожжено,

Разбито, попрано… И, смутная сначала,

  Та мысль в больное сердце, как зерно

  На почву благодарную, упала.

Она таилася на самом дне души,

    Под грудой тлеющегопепла;

Среди тяжелых дум она в ночной тиши

  Сознательно сложилась и окрепла…

    О, посмотрите же кругом!

Не я один ищу спасения в покое, –

В эпоху общего унынья мыживем.

  Какое-то поветрие больное –

    Зараза нравственной чумы –

  Над нами носится, и ловит, и тревожит

    Порабощенные умы.

  И в этой самой комнате, быть может,

Такие же, как я, изгнанники земли

Последние часы раздумья провели.

Их лица бледные, дрожа от смертной муки,

Мелькают предо мной в зловещей тишине,

Окровавленные, блуждающие руки

Они из недр земли протягивают мне…

Они преступники. Они без позволенья

Ушли в безвестный путь из пристани земной…

Но обвинять ли их? Винить ли жизни строй,

Бессмысленныйи злой, не знающий прощенья?

  Как опытный и сведущий юрист,

Все степени вины обсудите вы здраво.

    Вот застрелился гимназист,

  Не выдержав экзамена… Он, право,

Не меньше виноват. С платформы под вагон

Прыгнул седой банкир, сыгравший неудачно;

Повесился бедняк затем, что жил невзрачно,

Что жизниблагами не пользовался он…

  О, эти блага жизни… С наслажденьем

Я б отдал их за жизнь лишений и труда…

Но только б мне забыть прожитые года,

Но только бы я мог смотреть не с отвращеньем,

    А с теплой верой детских дней

    На лица злобные людей.

  Не думайте, чтоб я, судя их строго,

  Себя считал умней и лучше много,

    Чтобя несчастный мой конец

  Другим хотел поставить в образец.

  Я не ряжуся в мантию героя,

  И верьте, что мучительно весь век

  Я презирал себя. Что я такое?

  Я просто жалкий, слабый человек

  И, может быть, слегка больной – душевно.

Вам это лучшезнать. Вы часто, ежедневно

    Субъектоввидите таких;

Сравните, что у вас написано о них,

И, к сведенью приняв науки указанья,

    Постановитеприговор.

  Прощайтеже, любезныйпрокурор…

  Жаль, не могу сказать вам: до свиданья».

Письмо окончено, и выпита до дна

    Бутылка скверного вина.

Я отворил окно. На улицы пустые

Громадой черною смотрели облака.

Осенний ветер дул, и капли дождевые

Лениво падали, как слезы старика.

Потухли фонари. Казалось, поневоле

Веселый город наш в холодной мгле уснул

И замер вдалеке последних дрожек гул.

Так час прошел, иль два, а может быть и боле…

  Не знаю. Вдруг в безмолвии ночном

  Отчетливо, протяжно и тоскливо

  Раздался дальний свист локомотива…

  О, этот звук давно уж мне знаком!

В часы бессонницы до бешенства, до злости,

    Бывало, он терзал меня,

    Напоминая близость дня…

Кто с этим поездом к нам едет? Что за гости?

  Рабочие, конечно, бедный люд…

Из дальних деревень они сюда везут

  Здоровье, бодрость, силы молодые,

И все оставят здесь…

        Поля мои родные!

    Ия, увы! не в добрый час

Для призраков пустых когда-то бросил вас.

Мне кажется, что там, в далеком старом доме,

Я мог бы жить еще…

        Июльский день затих.

  Избавившись от всех трудов дневных,

    Я вышел в радостной истоме

    На покривившийся балкон.

    Перед балконом старый клен

  Раскинул ветви, ярко зеленея,

  И пышных лип широкая аллея

Ведет в заглохший сад. В вечерней тишине

Не шелохнется лист, цветы блестят росою,

  И запах сена с песней удалою

  Из-за реки доносятся ко мне.

Вот легкий шум шагов. Вдали, платком махая,

Идет ко мне жена… О нет, не та – другая:

Простая, кроткая, и дети жмутся к ней…

  Детей побольше, маленьких детей!

За липы спрятался последний луч заката,

Тепла немая ночь. Вот ужин, а потом

Беседа тихая, Бетховена соната,

    Прогулка по саду вдвоем,

  И крепкий сон до нового рассвета…

  И так, вдали от суетного света,

  Летели б дни и годы без числа…

О,Боже мой! Стучат… Ужели ночь прошла?

    Да, тусклый, мокрый день сурово

  Глядит в окно. Что ж, разве отворить?

Попробовать еще по-новому пожить?

    Нет, тяжело! Увидеть снова

Толпу противных лиц со злобою в глазах,

И уши длинные на плоских головах,

И этот наглый взгляд, предательский и лживый…

    Услышать снова хор фальшивый

    Тупых, затверженных речей…

  Нет, ни за что! Опять стучат… Скорей!

Пусть мой последний стих, как я, бобыль ненужный,

Останется без рифмы…