Полное собрание творений. Том I. Трактаты и гимны

Введение

1. Эта [речь] была написана о сыновьях Тавра[224]: первая часть – до загадки волка: в то время когда благодаря победе в мятеже злодей находился у власти[225]. Продолжение же было написано после возвращения к власти лучших мужей[226], требовавших, чтобы сочинение не оканчивалось общественными несчастьями, но – поскольку предреченное Богом казалось совершившимся – чтобы и об их успехах было также рассказано. Так что когда [государство] уже начало очищаться от тирании, мое слово следовало прямо за событиями. 2. Наибольшего удивления в нем достойно соответствие[227] множеству затронутых тем. Действительно многие моменты (боуцата), остававшиеся до сего момента не разъясненными, нашли свое место и были рассмотрены в моем вымышленном рассказе. Каждый был тщательно изучен, были написаны биосы[228], ставшие для будущего парадигмами пороков и добродетелей; поскольку же сочинение содержит историю современных событий, то [положенный в его основу старый египетский] миф рассматривался постоянно мной во всей своей пестроте – ради достижения пользы [нашего дела].

Речь первая

1.1. Есть такой египетский миф (поскольку же египтяне выделяются [среди других народов] мудростью, то, возможно, и этот миф содержит в себе больше, чем миф, раз уж он миф египетский; если же оказалось бы вдруг, что это не миф, но священный рассказ, то он еще более был бы достоин быть рассказанным и записанным). 2. Осирис и Тифон были братьями, рожденными от одного семени. Но родство душ и родство тел – это не одно и то же. Ибо не подобает душам, будучи на земле, рождаться от одних и тех же родителей, но – изливаться из одного источника. 3. В природе космоса ведь есть два источника: один световиден, другой же безвиден; безвидный бьет из-под земли, ибо протекает где-то внизу: он вырывается из земных впадин, чтобы каким-либо образом причинить насилие божественному закону. Световидный же источник ниспадает с небесного свода, он посылается вниз, чтобы привести в космический порядок то, что окрест земли; при этом исхождении ради упорядочивания и космизирования беспорядочного и акосмичного ему строго наказано тщательно блюсти себя, сближаясь с позорным и акосмичным[229].4. Существует закон, положенный Фемидой, согласно которому душа, занимавшаяся вещами предельными[230] и сохранившая при этом собственную природу, продолжающая оставаться неоскверненной, поднимается тем же путем, что и низошла, в свой источник и достигает его; в то время как необходимость природы требует, чтобы души, тем или иным образом выступившие из иных [высших] областей мира, пребыли в ставших им родственными подземных местах – «там, где Зависть, Ненависть и другие Керы бродят во тьме в степях Ате...»[231].

2.1. Души же одни благородны, а другие худородны[232], – и могут оказаться родственными души парфян и мужей ливийских, а души тех, кого мы называем братьями, могут не иметь никакого родства. Так именно и случилось у двух египетских мальчиков, и обнаружилось это при самом рождении, а окончательно явилось – когда они достигли расцвета. 2. Ибо младший, будучи рожден и вскормлен божественной участью, с самого детства жадно слушал и любил мифы, ведь мифы – это философемы[233] детей. Возрастая, он всегда стремился приобрести знания, которые были сложнее тех, что полагались ему по возрасту. Он внимательно слушал отца, да и знания каждого человека, все знания были для него вожделенны. Вначале он – словно молодой пес – набрасывался на все сразу, что и присуще великим характерам[234], волнующимся в предвосхищении надлежащего момента, когда они смогут полностью посвятить себя возлюбленной цели. 3. Затем – задолго до достижения юношеского возраста – он стал вести себя тише, чем благородный старец, слушая [других] с миром[235] [в душе]. А когда ему было изредка необходимо говорить: спросить об услышанном или о чем-нибудь ином, – всякий мог заметить, что он смущается и краснеет. Он уступал дорогу и кресло старейшим из египтян, хотя и был сыном величайшего из правителей Египта. Он почтительно относился к сверстникам и по велению своей природы был весьма заботлив к людям, так что – когда он пришел в возраст – трудно было бы найти египтянина, которого бы он не обеспечил хотя бы каким-нибудь из благ своего отца. 4. Старший же брат его был, одним словом, болван[236]. Он отвергал всякую мудрость – и египетскую, и иностранную, – всех учителей, которых царь предоставлял своему сыну Осирису: все это он ни во что не ставил, полагая достойным смеха – как безполезное и порабощающее волю[237]. Видя, что его брат упорядоченно занимается делами и держится скромно, он думал, что тот делает это из страха, ибо никто не видел Осириса дерущимся на кулаках, толкающимся, лягающимся или нарушающим правила во время соревнований в беге; он видел, что его брат проворен и худощав, и тело его – легкий груз для души. 5. Осирис никогда не пил жадно, не хохотал во всё горло – так, чтобы сотрясалось все тело, Тифон же предавался этому ежедневно, полагая, что единственное дело свободного человека состоит в том, чтобы делать то, что ему захочется. По своей природе он не был похож ни на свой род, ни на кого-либо из мужчин в своем роду; вообще говоря, он и на себя-то не был похож, но был неким злом во всевозможных формах. Иногда он казался тупым и вялым – как настоящее «земли бесполезное бремя»[238]. Казалось, что он просыпается лишь для того, чтобы набить брюхо едой и отложить иное на сон грядущий. Иногда он даже пренебрегал обычными потребностями природы, в ущерб которым бессмысленно прыгал, доставляя хлопоты и ровесникам, и старшим. 6. Ибо он восхищался телесной силой как наисовершеннейшим благом и пользовался ею зло: срывал двери, бросался комьями глины[239], и если наносил кому-нибудь рану или причинял иное зло, радовался этому как доказательству собственной доблести; он был преисполнен незрелых порывов и был в высшей степени склонен к насилию в делах любовных. 7. Он вынашивал в сердце зависть к брату и ненависть к египтянам, ибо некоторые из них – а именно простой народ – восхищались Осирисом и за его речи, и за его песни; так что все и везде – как в частных молитвах, так и в общественных – просили богов даровать все блага Осирису: таким был Осирис, и такая о нем шла слава. 8. Поэтому-то Тифон окружил себя шайкой безрассудных юнцов наподобие себя самого не ради чего иного – он ведь от природы не был способен никого любить, – но чтобы были [вокруг него] люди, ненавидевшие Осириса. Приобрести расположение Тифона и получить от него какую-нибудь желанную услугу было легко всякому, если только он нашептывал ему что-нибудь поносящее Осириса. Таковы были с детства различия в образе жизни братьев, соответствовавшие разнице их природы.

3.1. Как две дороги невдалеке у развилки почти не удалены друг от друга, но по мере продвижения вперед удаляются все дальше и дальше, и, в конце концов, расхождение достигает предела [так что они становятся ведущими в противоположных направлениях], так и у молодых людей, как можно заметить, незначительнейшее различие становится величайшим, когда они продвинутся в жизни. Наши же два брата пошли разными путями не мало-помалу, но сразу же, так как одному была присуща совершенная добродетель, а другому порок. По мере их возрастания росла противоположность их воль (προαιρέσεων), чему появлялись и все более ясные свидетельства. 2. Осирис с отрочества принимал участие в командовании войсками вместе с надлежащим образом назначенными военачальниками; закон запрещал давать оружие детям его возраста, однако при принятии решений он оказывал влияние на стратегов, как будто был их умом и использовал их как свои руки. В последующем – поскольку его природа возрастала, как природа растений, – он производил все более совершенные плоды; он стал командующим стражей (δορυφόρον)[240], ему были вверены [царские] слушания[241], он стал начальником города[242] и главой совета[243] – и он вернул каждую из этих должностей в более величественном состоянии, нежели то, в котором их получил. 3. Тифон же был назначен управляющим финансами (отец счел нужным испытать природу своих детей в малых делах): он опозорил и себя, и того, кто его выбрал для этого дела, – будучи обличен в воровстве государственных средств, взяточничестве и неразумности управления. Когда его перевели на другую должность, чтобы взглянуть – не приспособится ли он к чему-либо иному, то он повел себя еще позорнее, и та часть счастливого царства, где начальствовал Тифон, целый год слыла проклятой. И если он приходил к другим людям, то рыдания следовали за ним. Так вот он правил людьми. 4. В частной же жизни он танцевал кордак[244] и собирал вокруг себя самых беспорядочных[245] из египтян и чужеземцев, готовых что угодно говорить, слушать, претерпевать и совершать, так что пиршественный зал стал у него мастерской непотребств. Сам Тифон бодрствовал и храпел одновременно, наслаждаясь, когда слышал это же и от других, считая, что это достойная восхищения музыка; он возносил хвалы и воздавал почести тем, кто подхватывал сей непристойный звук полнозвучно и громко. Один из его сотрапезников – наиболее бесстыжий, не останавливающийся ни перед чем, способный на любую мерзость – получил от Тифона множество наград за свои «доблести» и кроме всего прочего стал занимать государственные посты в награду за свою бесстыдную откровенность. Таким был Тифон в частной жизни.

4.1. Как только положение позволило ему заниматься общественными делами, Тифон дал ясно увидеть, что зло принимает все формы: ибо он восстал против добродетели и против себя самого, и обе эти крайности были его участью. Его рыхлый нрав был подвержен безумью: он бросался на всех хуже эпирского пса[246], принося несчастья и частным лицам, и домам, и целым городам; он радовался, принося всё большее зло, словно бы он смывал слезами людей бесславие собственной нерадивости. 2. Во всем этом был лишь один плюс: часто, когда он был возмущен и терял способность судить здраво, напоминая одержимого нимфами[247], – он столь упорно отстаивал свое мнение относительно «невнятности дельфийских оракулов»[248], что речь более не заходила о подвергавшемся опасности человеке, и тот спасался. Иногда, впрочем, Тифона сражал и летаргический сон: некоторое время он ощущал тяжесть в голове, переставая сознавать, что у него было на уме. Когда же он пробуждался, память о недавнем прошлом исчезала. 3. Он ссорился с управленцами из-за числа зерен в медимне[249] и числа капель в хое[250], являя неуместную живость ума. Иногда и сон, благовременно сражавший Тифона прямо в судейском кресле, спасал человека от опасности; Тифон же мог рухнуть со своего седалища, если бы кто-нибудь из слуг, бросив свой факел, не поддерживал его: так вот трагическая всенощная не раз превращалась в комедию. Тифон ведь никогда не занимался государственными делами днем, так как от природы был врагом солнца и света, будучи расположен к тьме. 4. Зная, что все, хоть как-то причастные разумению, осуждают его полнейшее и неоспоримое невежество, Тифон не оспаривал своей необычности, но именно из-за этого был врагом всех здравомыслящих людей: как если бы они были несправедливы – в силу того, что способны вынести суждение, в то время как ему, с одной стороны – до невозможности трудно быть мужем совета, а с другой – он весьма изобретателен в кознях. В нем присутствовали безрассудство и отчаянность: пороки его души укрепляли друг друга; не существовало ни большего зла, ни человека более способного к истреблению человеческого рода [нежели он], и, наверное, природа никогда впредь не произведет никого подобного.

5.1. Их отец видел и понимал каждого из своих сыновей и заботился о египтянах, ибо царь был священником и мудрецом, а египетские сказания говорят, что и богом. Ибо египтяне верили, что у них царили мириады богов, сменяя один другого, прежде чем их землей стали управлять люди и составлены были генеалогии царей: Пейромин от Пейромида. 2. Итак, после того как в соответствии с божественными законами царь был вознесен к великим богам, наступил торжественный день, в который – будучи о нем заранее извещены – из всех городов Египта собрались религиозные братства и местная армия: им предписывал собраться закон. Присутствие других не требовалось: никому не запрещалось явиться на собрание, чтобы присутствовать при открытом голосовании поднятием рук, но голосовать за себя было нельзя. 3. Свинопасам нельзя было являться и смотреть на происходящее[251], равно и иноземцам, и находившимся на военной службе в Египте лицам иноземного происхождения – всем им нельзя было присутствовать при голосовании. В силу этого закона старший из юношей, по всей видимости, оказывался в меньшинстве, ибо армия мятежников Тифона состояла из свинопасов и иноземцев. Это была толпа малоумная и многочисленная, придерживающаяся принятых обычаев; толпа, не видевшая ничего ужасного в бесчестии и смирившаяся с бесправием, поскольку оно было провозглашено законом и было присуще этим людям по рождению.

6.1. Поставлялся же царь египетский следующим образом. Неподалеку от великого города Фив есть священная гора, а напротив нее высится и другая; между ними течет Нил. Закон требует, чтобы претенденты на престол пребывали на вершине той, что находится напротив священной горы близ Фив, то есть на вершине той, что в Ливии; пребывали на протяжении всего срока подготовки к событию – с тем, чтобы они не могли ничего слышать о выборе. Священная же гора находится в Египте. 2. На ее вершине ставится шатер для царя, и близ него находятся священники и люди, обладающие великой мудростью; такой порядок распространяется на всех лучших людей, так что при распределении мест во время [государственных] церемоний учитываются заслуги и достоинства каждого. Священники находятся вокруг царя, словно бы вокруг сердца, образуя круг первый. Воины образуют второй круг, смыкающийся с первым; они располагаются вокруг некоего возвышения на горе, стоя на котором, царь виден отовсюду – даже из самых удаленных мест, где располагаются все те, кому разрешено присутствовать: и довольствующиеся тем, чтобы громкими криками приветствовать происходящее, и те, коим дана власть осуществлять выбор. 3. После того как царь призвал в свидетели богов – те, кто занят этим, приводят в движение общество священников[252], как если бы [в нем] присутствовало божество и само принимало участие в выборе; и как только имя кандидата на царскую власть оказывается названным, солдаты поднимают руки, священники[253], помощники жрецов (ζάκοροι) и пророки подают свой голос. Голоса последних куда более важны, нежели поднятые руки [солдат]: голос пророка равен ста поднятым рукам, священника – двадцати, а помощника жреца – десяти. Затем провозглашается имя второго кандидата, и опять поднимают руки и подают голоса. 4. Если голоса разделились приблизительно поровну, то в случае когда царь проголосовал за чуть более сильную сторону, она считается набравшей подавляющее большинство, если же за слабую, то она уравнивается с другой стороной: в этом случае следует отказаться от голосования посредством рук и положиться на богов, продлевая собрание и исполняя священнодействия более тщательно до тех пор, пока боги сами не укажут царя открыто – не гадательно и посредством знаков, но прямо, став видимыми, пока народ собственными ушами не услышит провозглашение[254] богами [царского имени]. 5. Эта церемония – в зависимости от обстоятельств – происходила в каждом случае по-разному. Но в случае Тифона и Осириса боги без участия священников с самого начала открыто явили себя, выстраивая в определенном порядке своих адептов, так что все могли видеть, к какому из кандидатов они склонялись. Но даже если бы боги и не присутствовали, каждая рука, каждый голос был за младшего из царских детей. Однако великие события этого мира бывают возвещены еще большими предвестиями, и божество подает знаки в невозможных обстоятельствах – как в отношении лучшего, так и в отношении худшего.

7.1. Осирис, как это и было предписано, пребывал на том месте, куда был препровожден с самого начала; Тифон же метался и рвался узнать о голосовании посредством рук и, в конце концов, не мог удержаться от попытки фальсифицировать результаты выборов посредством голосов. Не заботясь о себе и законах царства, он бросился в реку и – то вверяя себя течению, то выгребая, то вкладывая все силы, то отдаваясь на волю волн – под смех видевших это добрался до другого берега реки: он думал скрыться от всех, кроме тех, к кому направлялся и кому обещал денег, но был узнан всеми людьми, ненавидевшими и его самого, и его замыслы. Однако никто не счел нужным обличать этого помешанного. И вот произошло с ним то, что было совершенно для него нестерпимо: в его присутствии, так что он это слышал, все голоса были поданы против него и ни одна рука не поднялась в его пользу, а боги его прокляли. 2. Прибыл и Осирис, за которым было послано и который сам не предпринимал ничего; боги, священники, проще говоря: все – шли вперед со своими священными венками и священными флейтами туда, где должно было пристать судно, отошедшее уже от ливийского берега: судно, на котором находился новый царь. И сразу же появились с неба великие знамения, и оттуда же раздались добрые гласы и появились всякие образы, по которым узнают будущее: и малые и великие – все благовествовали египтянам о счастливом царствовании. 3. Несмотря на это, демоны худшей части, видимо, не собирались ни оставаться в покое, ни (если такое случится) сносить счастье людей, но набухли гневом и набросились на него. И образовался некий заговор.

8.1. Итак, после того как Осирис был возведен богами и отцом на царство, боги ясно возвещают ему (поскольку они ясно [всё] знали), что раз уж – помимо всего прочего – [в стране] налично немалое богатство, то если не желать, чтобы его брат, рожденный злой долей Египта и отцовского очага, свел все на нет, необходимо отправить его в изгнание, дабы он не видел и не слышал о процветании Египта благодаря управлению Осириса: ибо никакого блага не мог выносить по природе своей Тифон. 2. Они передают Осирису учение о двойственности сущности души и неизбежной противоположности душ, нисходящих с неба и появляющихся из глубин. Они просят, чтобы он прекратил это противостояние благой и божественной природы природе злой, не позволяя себе смущаться тем, что люди называют родством; поскольку же он проявлял слабость, они сказали ему, что [в противном случае] придется претерпеть и ему самому, и египтянам, и их соседям, и всему царству египетскому. 3. Ибо зло было отнюдь не бессильным и обращать на него внимание лишь от случая к случаю было недостаточно, чтобы сдержать и ослабить его нападки – как явные, так и скрытые. Тифон ведь имел покровителей – сильный отряд злых демонов, с которыми он был в родстве и которые способствовали его рождению, дабы иметь возможность использовать его как орудие зла в войне против людей. Идя по этому пути, они породили, вскормили, повили, воспитали по-своему того, кому предстояло стать для них весьма полезным – Тифона. Однако они считали, что было и еще нечто недостающее для того, чтобы они могли пожать все плоды своих трудов: следовало доставить Тифону верховную власть. Таким образом, желание и возможность совершить великие злодеяние стали бы делом и осуществлением. 4. «Тебя же они ненавидят, – говорил один из богов Осирису, – ведь ты полезен людям, а для них несешь гибель, ибо злые демоны наслаждаются несчастьями народов». Так вот они постоянно напоминали ему, что он должен изгнать своего брата, вытеснить его далеко за границы своих владений, ибо знали о природной кротости Осириса. [Поскольку же он ничего не предпринимал, то,] в конце концов, они были вынуждены сказать ему, что в течение некоторого времени он, конечно, сможет устоять, но потом, сам того не понимая, обманет и себя, и всех других людей, получив взамен славы доброго братолюбца – величайшие беды на деле. 5. «Что ж, – отвечал он, – если вы будете милостивы ко мне и готовы помочь, я не побоюсь пребывания моего брата [в Египте] и буду избавлен от гнева демонов. Ибо легко вам, если пожелаете, исправить мои упущения».

9.1. Ему отвечал отец, говоря: «Плохо ты, дитя, знаешь это. Божественная часть в космосе выпадает на долю других; она действует (ένεργοΰσα) согласно первой сущей в ней силе (δύναμιν) и преисполняется умопостигаемой красотой. Ибо Там – иной род богов – сверхкосмический: это Сущие, охватывающие все иные существа вплоть до последних. Сам же род этих богов к материи непреклонен: он есть блаженное зрелище для существ божественной природы; впрочем, созерцание его Источника еще блаженнее[255]. Благодаря тому, что род сей пребывает в себе, он преизобилует благами, ибо преизобилует собой[256]; благо этих богов состоит в том, чтобы быть обращенными к Богу[257], который Там [выше умопостигаемого]. Энергия благ, конечно, не проста и не единовидна, но [сверхкосмические] боги следят за частями космоса, опуская – насколько это возможно – действие, содержащееся в их созерцании, в те части мира, которыми управляют[258]. 2. То чистое, что в них есть, значит, находится сразу же под первой сущностью; они сами выстраивают в порядок тех, кто находится к ним вплотную, и последовательность порядков продолжается непрерывно – вплоть до последних из сущих. Благодаря существам посредующим – все получают заботу первых сущих; однако попечение это не равно для всех – не будь даже никакой последовательности, – ибо нисходящие существа слабеют до того даже, что совершают ошибки и нарушают порядок, благодаря чему прекращается бытие сущих[259]. Так вот как-то и обстоит дело в этом мире: по природе блуждающее (πλάνον) в становлении природы получило в удел ее крайнюю, телесную, наиболее тленную часть; небо же и вид, соответствующий душе, получило в удел первое и несмешанное [в становлении природы]. 3. Значит, тем, чем наверху [в безмятежном спокойствии небес], – сказал отец, указывая на богов, – являются боги, тем здесь, в сильно смятенных стихиях является род демонов: природа непостоянная и дерзкая, которая благодаря величине своего отпадения уже не воспринимает любовь к порядку божественных вещей. Поскольку же эти подонки сущих не в состоянии сохранить и самих себя – они ведь растекаются и не способны вынести бытия, подражая ему становлением, – 4. постольку демоны (как существа, родственные здешней природе) получили в удел разрушительную сущность[260]; необходимо ведь, чтобы божество обращало к себе (έπεστράφθαι) и вложило бы [в мир] некие начала, следуя которым, здешние существа обретали бы свое благо, до тех пор пока действия этих начал будет достаточно. Это подобно тому, как марионетки продолжают еще некоторое время двигаться и после того, как начало, приводившее в движение механизм, уже прекратило действовать, однако они не могут двигаться бесконечно, поскольку не содержат в себе источника движения. Но пока данная им сила мощна, пока не истощилась благодаря продвижению вперед, удаляющему от исходной точки, – движение длится[261]. 5. Таким же образом думай, о возлюбленный Осирис, что прекрасное и божественное одновременно принадлежат и не принадлежат этому [земному] месту, но нисходят из иного. Потому-то благие души лишь с трудом появляются здесь; когда же так все-таки происходит, то боги хранители, действуя здесь, не действуют действиями, свойственными их первоначальной жизни. Ибо их блаженство иное, так как оно исходит из первого космоса, и есть блаженство большее, нежели то, которое состоит в космизации худшего: последнее ведь есть отклонение, а первое – обращение. 6. Поскольку ты прошел посвящение, то испытал, что есть две пары глаз; и что когда нужно, чтобы видела верхняя, нижняя должна быть закрыта; когда же закрывается верхняя, то открывается нижняя. В этом и состоит загадка созерцания и деятельности; промежуточные существа действуют в каждой из двух сфер, но у совершеннейших существ есть однозначное предпочтение: они общаются с худшими – только насколько это необходимо. 7. Таковы дела богов, делающих то, что необходимо для космоса, и это, главным образом, не [вожделенные смертными земные] блага; ибо люди то сами следят за своими делами – и малыми и великими, – то философствуют, и в такие моменты они куда более похожи на богов.

10.1. Исходя из этого, пойми, что я тебе говорю[262]! Не требуй, чтобы боги находились рядом с тобой: их главным делом является созерцание и управление первыми частями космоса; а поскольку они находятся далеко в небе, то не думай, что для них нисхождение к нам дело пустяшное и всегдашнее. 2. Конечно, время от времени они спускаются к нам, подобно театральным механикам [иногда лазающим под сцену], и привносят начало благого движения в государства. Так происходит, когда они создают гармонию в царстве, спустив в наш мир родственные им души. Ибо поистине божественно и грандиозно это Провидение, заботящееся посредством одного мужа о мириадах людей. 3. А потому пусть боги будут заниматься своими делами, ты же – будучи один среди чужих людей – должен помнить, откуда ты, и знать, что исполняешь литургию[263] для космоса. Ты должен стараться взойти сам, а не требовать нисхождения богов; тебе следует промышлять о себе, как если бы ты находился на вражеской земле и во вражеском лагере: божья душа среди демонов, которые – поскольку они рождены землей – будут нападать и возмущаться, если в их пределах кто-нибудь станет соблюдать чуждые им законы. Ты придешь к тому, чтобы – бодрствуя днем и ночью – иметь попечение лишь об одном: чтобы тебя не захватили (застав одного) многие – как местные захватывают порой чужака. 4. Ибо в этом мире есть и священная фила героев, заботящихся о людях и способных помочь им как в малых вещах, так и в достижении старейшего блага. [Я говорю о] своего рода сосуществовании с героями – нужном для того, чтобы происходящее здесь не оказалось непричастным высшей природе; герои же протягивают нам руку в том, что для них возможно. 5. Когда в войне с душой материя воздвигает своих собственных отпрысков, то при отсутствии богов сопротивление души весьма слабо: ибо каждое существо сильно в своей сфере [а земля – место обитания демонов]. Прежде всего демоны хотят завладеть душой, и вот каким образом они делают это. 6. Нет никого на земле, кто не имел бы неразумной части души[264]. Эту часть толпа выставляет напоказ, мудрец прячет ее, но все необходимо имеют. Именно через нее – как через родственную себе – преступают демоны, с ней ведут переговоры о сдаче [всей души в целом]. Это и в самом деле весьма напоминает осаду. [Неразумная часть души] претерпевает то же, что и уголь под воздействием факелов: уголь, возгорающийся из-за своей способности к этому; то же самое производит и демоническая природа – природа, подверженная претерпеванию; лучше даже сказать – та природа, что сама есть живущая и движущаяся страсть: когда она приближается к душе, то приводит имеющуюся в ней [неразумную] силу в действительность (δύναμιν είς ένέργειαν); благодаря этому сближению душа совершает [- если допустила его – все то, что совершает], при этом страдательное оказывается творящим[265]. 7. Таким образом демоны возбуждают желание, таким образом разжигают гнев и всякое родственное этим вещам зло. Демоны общаются с душами посредством тех их частей, которые им родственны, которые естественно воспринимают их присутствие, движимы ими и черпают от них силу, восставая против ума до тех пор, пока демоны не возьмут власть над всей душой или же не откажутся от владения ей. 8. Это величайший агон, ибо нет ни времени такого, ни места, ни способа, каким пренебрегли бы демоны, нападая на душу. Они нападают оттуда, откуда их не ждали; повсюду их ловушки, везде осадные машины, все провоцирует гражданскую войну [в осажденном городе], пока они либо не опустошат его, либо не отступятся. И смотрят свыше боги на эти прекрасные битвы, в которых ты победишь – и они увенчают тебя как победителя. О, если бы ты побеждал и дальше! Однако следует опасаться, чтобы – победив в первых боях – ты не потерпел поражения во вторых. 9. Ибо если божественная часть души не сопровождает худшую часть [в ее спровоцированных демонами движениях], но часто сдерживает ее, [не увлекается ею, но] обращается к себе самой, то естественным порядком она крепнет со временем настолько, чтобы выстоять против ударов; и тогда – будучи словно бы сияющей – она уже не воспринимает демонические приражения (έπιρροάς). Таким вот образом человек становится божественным, таким образом живущее достигает единства и целостности и становится уже на земле небесным растением[266], не получившим извне прививки, способной дать плод, но – напротив – преобразив ее в соответствии со своей природой. 10. Однако отказавшись от первой битвы, демоны тут же во всеоружии начинают вторую: стремятся сломить это растение, вырвать его из земли – под тем предлогом, что оно не имеет с ней ничего общего; ибо они стыдятся своего поражения – стыдятся того, что кто-то, принадлежащий к другому племени, обходит подвластное им место, как славный победный трофей. Такой муж является для них наказанием не только сам по себе, но и тем, что освобождает от их господства других. Ибо если добродетель становится вожделенной, множество зол с неизбежностью гибнет. Вот почему демоны строят козни, устраивают заговоры с целью погубить как частных лиц, так и начальствующих, и вообще всех противящихся законам материи. 11. Но в этом тебе, царю, легче остеречься, чем лицам частным. [Ибо на этом втором этапе войны] они нападают извне, поскольку не достигли успеха, действуя изнутри: ни в войне, ни в попытках разжечь мятеж, ни в том, что наносит вред телу[267], – все это ловушки, в которые не попадет царь, промышляющий о себе. Ибо непобедим тот, в ком сила соединена с мудростью; если же они разъединены, то сила оказывается глупой, а разумность бессильной, и тогда они легко побеждаются.

11.1. Ты, по-моему, восхищался, сынок, мыслью наших отцов, выраженной в священных изображениях. Мы, египтяне, представляем Гермеса в двух видах, выставляя изображение этого божества в виде юноши, а рядом – в виде старца; ибо мы считаем, что если кто-то намерен править хорошо, то он должен быть и разумным и сильным, ведь не достигается совершенная польза, если одно противопоставляется другому. 2. Поэтому же и изваяние сфинксов расположены перед нашими храмами – священный символ благ, доставляемых сопряжением того и другого: зверя по силе и человека по мудрости. Ибо сила без мудрого водительства позволяет себя увлекать, будучи превратной и опустошительной: она все смешивает и приводит в беспорядок; в то время как ум, не имея рук, оказывается неспособен к действию. 3. Доблесть и Удача (τύχη) с трудом уживаются вместе, за некоторыми великими исключениями (как это имеет место в случае с тобой). А это значит, что не следует докучать богам, если при желании можешь спастись собственными силами, ибо ничего для них нет хорошего в том, чтобы постоянно бросать свои дела, дабы заняться чем-то им чуждым и худшим. Если это вообще не кощунственно, то – во всяком случае – плохо не пользоваться силами, дарованными нам для того, чтобы приводить происходящее на земле в соответствие с порядком и красотой, данными нам [от богов]. Последние слова относятся к тем, кто вынуждает богов возвращаться раньше назначенного времени к заботам о дольнем. 4. Но если устанавливаемая богами гармония стареет, ослабляется, если так можно выразиться – обездушивается, то они приходят вновь, чтобы снова придать ей напряжение и, так сказать, раздуть огонь жизни; и дело это они выполняют с радостью, как настоящую литургию по отношению к природе космоса. Если же представить, что дело обстоит иначе, то они вернутся, когда эта гармония будет растлена и растерзана злом получивших ее, когда уже никаким иным образом мир спасти невозможно [что абсурдно]. 5. Так или иначе, бог подвигается не из-за мелочей, не из-за каких-то сбоев и промахов в том-то и том-то. Это, должно быть, поистине великое дело, чтобы ради такой вещи один из блаженного рода [богов] отправился сюда: но когда попран весь и всяческий порядок, и низвержено все великое, тогда должно богам поспешить нам на помощь и дать иное начало мироустройства. 6. Пусть же не возмущаются люди, терпя то множество зол, которое сами свободно выбрали, пусть не обвиняют богов в том, что они вовсе не промышляют о них, ибо Провидение требует от людей, чтобы они сами участвовали [в его осуществлении] (είσάγειν). Поскольку же здешнее место есть место зол, то нет ничего удивительного, что зло здесь и есть; удивительное же состоит в том, что порой здесь обнаруживается и нечто другое. Это другое есть нечто пришлое и чужеродное этому миру, оно принадлежит Провидению, благодаря которому – если не уступать его даров этому миру, но пользоваться ими, – возможно быть [даже на этой земле] полностью счастливым. 7. Провидение отнюдь не похоже на мамашу, суетящуюся вокруг своего новорожденного младенца, защищающую его от всего, что может на него попасть и причинить страдание, так как сам он еще не совершенен и неспособен к защите. Нет, Провидение подобно той матери, которая воспитала своего сына, вооружила и приказала ему использовать свое оружие, чтобы отразить зло. 8. Размышляй всегда над этим и знай, что понимание этого для людей имеет высшую ценность. [Благодаря такому пониманию,] они станут почитать Провидение, но заботиться о себе сами, станут одновременно благочестивыми [в божественном] и усердными [в земном], не станут сталкивать и стравливать действие божества [относительно нас] и проявление добродетели. 9. Прощай! А что до брата – если ты будешь мудр, то препятствуй ему, чтобы отвратить судьбу от себя и египтян; это возможно. Если же ты позволишь себе слабость, долго придется тебе ждать богов!».

12.1. Сказав это, он ушел дорогой богов. Осирис же остался на земле, к которой был совершенно не приспособлен. Немедленно и с жаром взялся он исправлять зло этого мира, никогда не пользуясь насилием, но прибегая к помощи Пейтхо[268], Муз и Харит[269], добровольно приводя своих поданных к гармонии с законом. Что же касается богов, то из уважения к царю они обильно и независтливо доставляли все то, что приносит воздух, дают река и земля; он же щедро раздавал это народу, воздерживаясь от того, чтобы облегчить себе жизнь, предпочитая работать без отдыха; он мало спал, не щадя себя, и не уклонялся от многочисленных забот: короче говоря, он лишал себя досуга, чтобы доставить его всем остальным. 2. В результате каждый человек, каждый дом, каждая семья, все города и области – все его люди – были одарены благами как внешними, так и внутренними. Он приучил людей соревноваться в добродетели, направив к этому одному всякое знание и любую деятельность; он награждал тех, кто лучше других был способен управлять людьми, и делал тех, кем управлял, подобными себе. Всё, что в чести, с необходимостью возрастает, а что в пренебрежении – исчезает: возрастала любовь ко всяческому воспитанию (и в том – что касалось мысли, и в том – что слова). И те, кто выделялся такими знаниями, уже не принадлежали к толпе, но блистали царскими почестями, превратив искусство [слова] в слугу понимания (φρονήσεως), ибо ум продвигается вперед, будучи облачен в слова: хорошо или плохо «одет» один и тот же ум (как и в случае человека) – показывает его достоинство и недостоинство[270]. 3. Итак, Осирис считал нужным уважать начальное воспитание (προπαιδείαν), ибо полагал воспитание источником добродетели. Что же касается благочестия, то оно тогда переживало в Египте наилучшие времена. Этими вот благами души и были преисполнены египтяне во время царствования Осириса, так что их страна была тогда похожа на школу добродетели, где дети смотрели лишь на своего руководителя, делали только то, что видели, и говорили только то, что слышали от него. 4. Сам он не заботился о богатстве, но стремился, чтобы оно у всех присутствовало; не принимая никаких подарков, он любил их делать. Он перестал обременять города налогами, одаривал тех, кто был беден, он поднял из руин [запустевшие полисы] и восстановил все то, что грозило на глазах развалиться. Он увеличил один город и украсил другой, устроил третий на пустом месте, заселил вновь четвертый. Поставил [дела в государстве так], что каждый отдельный человек непременно пользовался общим достоянием. 5. Он не уставал снисходить и до заботы об отдельных людях, так что во время его правления нельзя было увидеть, чтобы кто-нибудь из его подданных плакал. Осирис знал, в чем нуждается каждый человек и что мешает тому или иному быть блаженным. Один хотел справедливых почестей, и он давал ему их; другой – посвятив себя книгам – не имел досуга доставить себе пропитание: ему предоставлялось питание в Пританее[271]. Третий не был озабочен людскими почестями, а имевшиеся у него средства давали ему приличное пропитание, но он, вероятно, испытывал сложности при исполнении литургий. Когда об этом узнал Осирис, то освободил его от литургий, нисколько не смущаясь этим; смутился же облагодетельствованный, поскольку это произошло без всякой просьбы с его стороны. Осирис же поступил так из уважения к мудрости сего человека, к его независимости и свободе от всяких связей – к тому, что тот жил как священное животное, посвященное богу. 6. Одним словом, никто не был лишен того, чего был достоин, за исключением тех, кто заслужил наказание; такому человеку по заслугам не воздавалось. Для Осириса было делом чести победить даже величайших наглецов кротостью воли и добрыми делами. Действуя подобным образом, Осирис думал превозмочь так же своего брата и его заговор, пересоздав его природу избытком добродетели – лишь в этом он ошибался. Зависть не истощается перед лицом добродетели, но разгорается еще сильнее. И если допустить, что для человека естественно дорожить жизненными благами, то чем более растет имущество другого человека, тем большую скорбь это у завистника вызывает: это именно и чувствовал тяжело страдавший Тифон, видя правление своего брата.

13.1. Сразу же после того, как Осирис получил власть, Тифон чуть было не умер от этого: он бился своей дурной головой о землю и налетал на колонны; много дней он не принимал никакой пищи, хотя и был в высшей степени прожорлив, отказывался от питья, хоть и был винолюбцем. Любя спать, он страдал от бессонницы даже после очистительных жертвоприношений. Он закрывал глаза, чтобы его душу не ранила память. Но память более всего упорна в войне с теми, кто хочет ею пренебречь; 2. потому, когда Тифон закрывал глаза, воображение ставило перед ним его несчастья; и если изредка его все-таки сваливал сон, то сны делали его еще более несчастным: своими собственными глазами во сне он видел ту гору, все голоса и все руки, поддерживающие брата; когда же он с радостью просыпался, то из-за отвращения к тягостному видению в его ушах еще долго стоял приветственный шум толпы. 3. Он не мог выносить этого спокойно, ибо негодовала его душа; а стоило ему выглянуть из дома, как [напоминания о причине его страдания] встречались один за другим: и в словах, и в делах, и в песнях всех был Осирис – как тот, кто прекрасен собой; как новый царь, говорящий мудро, великодушный без хвастовства и кроткий без слабости. 4. И Тифон снова возвращался домой, запирался на замок, не зная, что ему делать ни с собой, ни с жизнью, ни с женой, которая сама была иным и огромным злом. Она сама была своей горничной, ненасытной до театра и агоры, стремящейся привлечь взгляды всех и думающей, что все смотрят лишь на нее. Для нее отстранение мужа от царской власти было несчастьем еще большим [чем для него самого], ибо она думала, что царствование мужа позволило бы ей достичь большей [нежели супругу] власти в управлении государством и властвовать среди наслаждений. 5. Тифон – хотя достиг уже и зрелых лет – был влюблен в нее, как неопытный в любви отрок, и был в значительной части несчастен потому, что стыдился перед ней: ради нее он честолюбиво стремился получить верховную власть, дабы приобщить ее к своему господству. 6. И в частной жизни она была наиблистательнейшей; предметом ее честолюбивого стремления была слава в вещах противоположных: с одной стороны, она была женственнейшей из женщин, отыскивающей наслаждения, подчеркивающей свою красоту и отдающейся природе. С другой стороны, она с риском приступала к мужским занятиям, дерзала подвергаться испытаниям, занималась тысячей вещей и любила новинки. Ради осуществления тех и этих своих намерений она привела к единомыслию всех проституток и сутенеров, используя их для удовлетворения своих влечений как в своем доме, так и за его пределами. 7. Что до Осириса, то о существовании в его доме женской половины вспоминали только тогда, когда видели его маленького сына, но Гор показывался на людях редко. Осирис считал, что единственная добродетель женщины состоит в том, чтобы ни она сама, ни ее имя не покидали стен ее дома. И получилось так, что даже достижение высшего пика удачи не побудило эту целомудренную женщину отклониться от своего обычного поведения, если только из-за величия своей власти она не стала скрываться еще более прежнего, поскольку и Осирис в своем новом положении не предавался радости о еще большем счастье, но знал, что не будь этой удачи, он был бы не менее счастлив. 8. Ибо каждый у себя заведует своим счастьем, если желает быть добрым. Вот почему те, кто спутницей жизни избрали добродетель – будь то частные лица или правители, – равно выглядят наполненными радостью. Ибо всякая [и общественная, и частная] жизнь есть материя добродетели. 9. Как и на сцене, где мы видим трагических актеров, те из них, кто хорошо натренировал свой голос, одинаково хорошо сыграют и роль Креонта, и роль Телефа; и ничто не будет отличать пурпурные одежды от лохмотьев, если будет в наличии хорошая декламация и умение покорять зрителей блеском пения: актер изобразит и служанку, и госпожу с равным искусством; да и какой бы ни была маска, которую он надевает, постановщик театрального действа потребует от него красивого исполнения роли. 10. Так вот Бог и Удача в великой драме космоса налагают на нас [социальные] жизни подобно маскам, в то время как [сама] жизнь одного ничуть не лучше и не хуже, чем жизнь другого, и каждый пользуется ею как может. Серьезный . человек может везде достойно провести свою жизнь: играет он нищего или монарха, – маска не имеет большого значения. Трагический актер был бы смешон, если бы избегал одной роли и искал другой: если он прославится в роли старухи, он будет увенчан и провозглашен победителем; если же будет плохо играть в роли царя, услышит неодобрительные крики, будет освистан, а иногда и забросан камнями. 11. Ибо нам не принадлежит ни одна [социальная] жизнь: это нечто чуждое нам, во что мы извне закутаны; наше же внутреннее мы являем, делая себя лучшими или худшими – во время состязаний в жизненных драмах. Итак, нам дано и принимать эти [социальные жизни], и менять их, как надевают и переменяют одежду.

14.1. Осирис знал (ибо усвоил во время воспитания, что нам родственно, а что чуждо): мерой счастья является душа. Так он добился единодушия, объединявшего его со своими домашними (как частными лицами, так и начальниками), избавив их от всяких опасений того, что существовало вне их круга. 2. Тифон же и его близкие были беззаботными поклонниками Удачи: они жили чувствами, ум же у них отсутствовал; они считали, что не принадлежащее им тем не менее является их собственностью; будучи преисполнены гордыни, они с пристальным вниманием всматривались в царскую власть; поскольку же она не шла к ним, они унывали и считали жизнь несносной. 3. И, опять же, это следует часто повторять: не уметь ждать [естественной] перемены своей [социальной] жизни есть зло, коренящееся в невоспитанности; точно так же ведет себя невежа и за столом: он не ждет, пока блюдо сделает круг, чтобы взять свою часть, но сам хватает его раньше других и скрывает его. Если это удается, он становится смешон. Безобразный собутыльник (συμπότος) ненавистен распорядителю пира, ибо благодаря такой низости[272] возмущается всякий порядок. Если же это не удается, то ему придется рыдать, как наказанному ребенку, выхватывая свою часть из подаваемого на стол и уходя к соседу, [чтобы схватить еще][273]. 4. Приблизительно то же самое происходило и с Тифоном: боги его ненавидели, а сам он постоянно жаловался, и это вызывало смех у толпы. Тифон не только несколько месяцев провел опрокинутым навзничь, но и показывал ежедневно, будто находится в смертельной опасности; это не вызывало у людей жалости, но возбуждало гнев у более мужественных и смех у тех, кто был побоязливее в суждениях; ситуация вошла в пословицу, так что у бледного человека могли спросить: «Неужели у Вашего брата случилось что-то хорошее?» 5. Тифон вполне справедливо мог бы убить себя, будучи совершенно раздавлен несчастьем, но его кровавая (παλαμναία) жена, будучи в ужасных обстоятельствах совершенной женой, укрепилась сама и подняла дух своего мужа: она всегда умела легко им пользоваться. Она отвратила его от слез и заставила заняться собой, освободив от одной страсти посредством другой[274], обуздав скорбь наслаждением. 6. Таким образом, он вновь продолжил борьбу, предаваясь поочередно противоположному злу. Он то жаловался, то был полон гневного одушевления; многие и многие разнузданные юнцы тайком приходили к нему в дом, где случались пирушки и попойки – с тем, чтобы убить время и умягчить тьму в его душе[275]. Они изобретали и другие вещи, чтобы иметь как можно меньше досуга вспоминать об Осирисе: сооружали бассейны, насыпали в них острова, на островах ставили термы, купались обнаженными вместе с женщинами и открыто совокуплялись.

15.1. Пока Тифон и его окружение предавались этим занятиям, в их умы проникали мысли о тирании, которые подсказывали им злые демоны, предлагая возможные способы действий. И демоны уже открыто участвовали в управлении [делами Тифона], являли свое присутствие и окружали [будущих мятежников]. Ибо демонам было и в самом деле невыносимо видеть позорный крах своих козней – повсюду упражняли мышление, блюли благочестие; исчезла несправедливость, водворилось единомыслие, расцвело всякое благо. «Плакать» стало пустым словом для египтян: все было благословенным, все в космической красоте и порядке; государство было подобно единому живому существу, имеющему душой закон и движущемуся в согласии с ним: все части были согласованы с целым. 2. Все это приводило демонов в ярость, они злобились на установившийся ход дел, родственными же себе людьми они пользовались как своими орудиями. И вот в двух гиникеях[276] начинают замышлять зло. Командующий иностранными войсками располагался в столице: в тот моменты египтяне решили отправить его и его армию в военный поход, поскольку вели тогда неудачную войну с частью собственного государства, желавшей отделиться. Во время военных действий пострадали некоторые египетские поселки; все эти события были подготовлены демонами. 3. Приходя днем и ночью к жене упомянутого полководца, жена Тифона – этакая говорливая цикада – без труда убедила старую и глупую варварку, что она полна заботы о ней и что предвидит грядущие для них несчастья, если дела пойдут в соответствии с планами Осириса. Ибо последний, дескать, считает, что случилось предательство, и варвары [те, что служили в войске, и те, что подняли мятеж], договорившись между собой, внесли раскол в войско, и ведется самая настоящая война. «Следовательно, – говорила она, – он отзовет твоего супруга, применив всю силу и хитрость; и как только последний будет разоружен, лишит его должности и жестоко погубит и его, и детей. Да! Этих самых детей, благородного рода, отпрысков красоты всесовершенной, их он решился убить даже не достигшими совершеннолетия!» Говоря это, она проливала слезы, касаясь детских подбородков[277], выставляя этими плачами себя благомысленной. 4. Скифская старуха сразу разрыдалась, представив, что ее постигнут все эти беды; жена же Тифона каждый день добавляла ей новые и новые ужасы: она разглашала ей мнимые тайные решения о них и о полном очищении страны от скифов. Она говорила, что Осирис каждый день готовит это изгнание, тайно дополняя списки набора граждан на военную службу, и вообще заботится лишь о том, чтобы в стране жили только египтяне, после того как они перебьют или изгонят всех варваров[278]; а это якобы будет очень легко сделать после того, как он низведет их начальника до статуса частного лица, официально объявив о снятии с должности и передаче в руки закона. Захватив же его, он думает, что остальные будут уже небольшим делом. 5. «Теперь же, – говорила она, – Тифон плачет дома; он действительно заботится о вас, в политических вопросах он всегда был на стороне варваров, из-за отсутствия которых во время голосования мы и потеряли с мужем царскую власть. Если бы они тогда были там, вы теперь могли бы напасть на египтян, завладеть их имуществом и превратить своих господ в рабов. Но тогда вы нам не помогли, а теперь мы не в силах оказать помощь вам. Но мы в беде, поскольку к нашим друзьям приблизилось ужасное». 6. Победив такой военной хитростью старуху и доведя ее до последнего ужаса от неизбежности грядущих бед, она считает это достаточным и затевает иную игру, чтобы отвлечь ее от страха, ибо варварка уже привыкла внимательно слушать ту, которая влияла на ее суждения. И вот она начинает понемногу ее поддерживать и внушать надежду: «Большому, – говорила она, – время сейчас решению, и величайшая должна быть у нас смелость, чтобы стать нам свободными от Осириса, чтобы – жить нам или не жить – от него не зависело». 7. Сначала она говорила темно и обиняками, потом стала разъяснять намеками, затем раскрыла замысел восстания, понемногу приохочивая ее к таким речам и делая смелей – так что, наконец, она превратила страх старухи в безграничную дерзость, убедив ее, что Осирис мог бы потерять всякую силу, если бы они этого захотели. «Закон, привычка к почестям, традиции отцов, – говорила она, – делают вялых людей рабами не против их воли. Но восставший подвергает испытанию бессильных; свободен тот, кто имеет силу, кто не боится судить традиции. Нам не следует терпеть того, что вы вооружены, Осирис же ничем иным не занят, кроме молитв, приема послов и прочих мирных занятий[279]. 8. Если мы объединимся (наша знать и вы – ваши руки), никогда Осирис не сможет нанести вреда ни одному скифу. Ибо вы не будете выглядеть ни нарушителями закона, ни утесняющими египтян, ни изменяющими политическое устройство, но – напротив – людьми, устанавливающими порядки в интересах всего народа, ведь вы передаете власть Тифону, рожденному от тех же родителей, что и Осирис, старшему из братьев и более законному царю Египта. Так что невероятно, что египтяне восстанут против вас, если изменения, вносимые в отеческую государственность не будут значительными. [В результате восстания] нам достанется видимость власти, благо же[280] – вам, и вы насладитесь Египтом, как пиршеством. Пообещай только, что ты убедишь своего супруга». «А ты, – отвечала та, – будешь убеждать его вместе со мной». 9. Так они и сделали. Когда же было возвещено, что начальник варваров подъезжает[281], [подкупленные воины] из посланных бежать впереди смутно заговорили о заговоре. Их нарочитые попытки соблюсти тайну возвестили яснее, чем это могли бы сделать глашатаи, о том, что они притворно скрывали. Появились и какие-то темные грамотки, предписывающие принять меры безопасности, и они увеличили замешательство. И вот уже кто-то открыто говорит, что египтяне должны остерегаться засады[282], другой говорит об этом еще более ясно, третий уже громко, и ему вторят другие. Всё это были сторонники Тифона и пособники женщин. 10. В довершении всего жены – создательницы этого представления – вышли навстречу, и сам Тифон, как будто бы по иному делу, выехал из города верхом, тайно присоединился к Варвару и заключил с ним договор о [царской] власти. Он убеждает его немедленно действовать, и в случае необходимости разрушить царственный город и убить Осириса. Что касается города, то он делает уступку – потому, что ему довольно всего остального Египта «и чтобы, вместе с тем, твои солдаты обогатились, разграбив богатства и обратив в рабство счастливый город – общую вотчину (έστίαν) всех именитых (λαμπρών) египтян». Да, добрый Тифон отдавал на разграбление город из ненависти к его жителям, благоволившим к Осирису. 11. Но скиф отказался так поступить, ибо он уважительно трепетал перед священным советом[283], разумностью народа и гражданским старшинством [столицы]. Ибо, он говорил, не по своей воле выступил он против Осириса, но будучи принужден действовать самим Осирисом; и вот, если бы ему удалось победить Осириса – так, чтобы город и окрестности остались нетронутыми, – он счел бы благом отсутствие необходимости увеличивать зло.

16.1. В моем изложении миф не станет останавливаться на страстях Осириса, ибо было бы противоестественным желание продолжать, смакуя эту горькую повесть. В злосчастные [для Осириса] дни – с тех времен посейчас – можно видеть святые слезы; и те, кому божественный закон это позволяет, могут видеть [в мистериальном действии] движение образов (είκόνας) [героев нашего мифа]. 2. Говорится, однако, и то, что достойно быть услышанным всеми. Ради блага страны, законов и храмов Осирис предал себя в руки тех, которые угрожали, что если не возьмут его в плен, то уничтожат всё. Он переплыл поток на грузовом корабле[284]. Его сразу окружили стражей, разместив ее и на земле, и на море, а собрание варваров решало, как должен он пострадать. 3. Тифон требовал, чтобы он был умерщвлен как можно раньше и как можно жесточе. Но варвары, хотя их и убеждали, что они терпели несправедливость, сочли его предложение позорным и радовались добродетели [Осириса]; они отправили его в изгнание и стыдились этого приговора; они считали, что это не изгнание, а переселение. Они разрешили Осирису сохранить свои богатства и имущество: хотя Тифон предлагал все это им, однако они не взяли ни его имущество, ни имущество храмов. Осирис отправился, ведомый Богом и покровительствуемый благими героями, удалившись в момент, назначенный ему судьбой. Действительно, было бы противно божественному закону, если бы зло восторжествовало в Египте, чтобы через короткое время все увязло в бесславии и акосмии, пока там еще находилась эта святая душа. 4. Чтобы все эти [имевшие место] бедствия могли случиться, руководившие этим демоны должны были уже с самого начала находиться в союзе [с людьми]. Тифон, которого они ввели в жизнь и которому дали теперь власть тирана, был им предан и покорен, радуя их всевозможными злодеяниями. Городам сразу же были навязаны многочисленные налоги; изобретались штрафы, никогда до тех пор не существовавшие, и раскапывались такие, которые были давно уже похоронены. Жители берегов реки должны были нести расходы, связанные с внутренними территориями, а от жителей этих территорий требовали строительства судов, чтобы ни один человек не мог насладиться досугом. 5. Таковы были наиболее распространенные беды, но было и еще одно широчайшим образом распространенное общественное зло: он посылал продажных людей управлять провинциями, и еще других – для контроля над ними, и таким образом продавал с молотка [своим чиновникам] целые города. Те, кто брал в аренду управление провинцией сроком на один год, считали, что за этот год они должны накопить средства, которые позволят им предаваться излишествам в старости[285] – такого мнения придерживались даже самые молодые из них. Вот единичный случай того, как стали обстоять дела во время правления Тифона: согласно записанному акту, людям, заплатившим серебро, [всегда] определяли время их власти. Однако если раньше лицо, обвиняемое в хищении, отрешалось от должности, добродетель же вознаграждалась почестями, увеличением власти и продлением времени [исполнения должности, то теперь все стало не так].

6. С этого момента стали стенать египтяне все и повсюду; каждому частному лицу было что рассказать о своих бедах, и каждое из [городских] обществ, и члены каждого из городских советов – все страдали как один, так что стал восходить к небесам от Египта звук единодушного похоронного плача. Боги же миловали род египтян и готовились к тому, чтобы его защитить. Но они, конечно же, не желали этого прежде, чем добродетель и порок не противостанут друг другу с ясностью; их цель состояла в том, чтобы даже те люди, которые в наименьшей степени пользуются умом, но живут чувствами, стали различать Лучшее и Худшее, следовать первому и уклоняться от второго.

17.1. Тифон стремился полностью вытравить из памяти людей царствование Осириса и добивался этого многими способами, и в первую очередь так: он заново возбуждал дела, вердикты по которым были уже вынесены, причем тот, кто был тогда осужден, теперь должен был быть оправдан. Он начинал заново переговоры с посольствами, считая своим врагом всякого из их членов, кто получил пользу от прекрасной речи, делая несчастным и самого посла, и его город, и его народ. 2. В безвыходных ситуациях, впрочем, имелось два выхода: либо щедро платили жене Тифона – а она сидела у всех на виду, как в публичном доме, пользуясь куртизанками в качестве сводниц и ради своего тела, и ради своих дел, создавая то, за что египтяне некогда называли суд рынком приговоров[286]. Всякий, кто договаривался с ней, был в милости у Тифона, который вел себя с женщинами своего дома необычайно мягко и покладисто, будучи им признателен и считая себя им обязанным за то, что они привели его к тирании. 3. Для всех, кто попадал в тупик, это был путь, хотя и сопряженный с неприятностями. Второй выход состоял в том, чтобы сблизиться с кем-либо из кровавого сборища приятелей Тифона (их часто называли «великими» и «блаженными» – этих отвратительных, насквозь фальшивых людишек) – итак, нужно было, придя к ним, замарать какими-нибудь остроумными оскорблениями Осириса. Так делали те, кто совершенно не заботился о добродетели и не стыдился извлекать выгоду отовсюду. Те, кто так поступал, меняли вместе со своими суждениями и свою судьбу: их остроты начинали повторяться во дворце и имели успех у тирана за трапезой; он же на приятное отвечал приятным. 4. Так поступали и первые, и вторые, извлекая из этого пользу, в сознании, что они ненавистны богам и порядочным людям; большинство же терпело.

18.1. Был тогда один основательный человек, воспитанный несколько по-деревенски и – под влиянием философии – чуждавшийся городских нравов. Как и все люди, он тоже был облагодетельствован Осирисом всевозможными благами: он сам был освобожден от литургисания[287], а его отечество получило облегчение царской литургии[288]. Многие люди тогда сочиняли стихи и писали речи, приветственные гимны Осирису, благодарения за оказанные милости. Этот человек был благодарен, как и все, и даже больше, ибо большее мог: он творил, писал и пел, аккомпанируя себе на лире в дорическом ладу[289], который, он думал, один только вмещает основательную силу характера (ήθους) и выражения (λέξεως). Он, конечно, не выставлял своего творчества напоказ толпе; но если находился слушатель, способный воспринимать мужественное звучание, который не выносил, чтобы искусство его щекотало и возбуждало, но желал, чтобы оно проникало в сердце, – такому человеку он доверял свои речи. Он знал, что Осирис четко отличал в сфере слышимого речи-однодневки от тех, которым предстоит долгая жизнь; однако автор не решался говорить ему о себе, поскольку, с одной стороны, не считал слова равным воздаянием за дела, а с другой – в силу суровости воспитания – боялся, как бы не приняли его за льстеца. 2. После того как Тифон силой овладел Египтом, узурпировав власть, этот человек стал еще более суров: он произносил речи открыто и публично, так что слушающие его содрогались [от страха за свою жизнь]. Но он считал, что совершил бы кощунство, если бы не проявил открыто своей ненависти к тем, кто совершал зло по отношению к своему [вчерашнему] благодетелю. Он проклинал и призывал к кровавому мщению Тифону и речью, и письменным словом, и в домах, и на агоре; он говорил неудержимо, хотя раньше его обвиняли в чрезмерной молчаливости. Во всех его речах был Осирис, во всяком собрании он пел [под бряцание лиры] деяния Осириса; а тех, кто не мог этого вынести, добивал рассказами; он пренебрегал предостережениями старших и друзей, он нисколько не тревожился за свой гневный порыв, он был похож на безумствующего безумием свободы. 3. Он не остановился и когда оказался рядом с Тифоном, что произошло однажды в собрании влиятельных людей из разных мест, где [благородный безумец] произнес пространную речь, восхвалявшую Тифонова брата, и призвал последнего ревновать о добродетели, ему близкородственной. Тифон вспыхнул и был очевидно раздосадован, однако, учитывая окружение, удержал свои руки, будучи благоразумен из нужды. По его лицу, однако, вполне можно было понять, что он думает, и видеть все многоцветье сменявшихся в нем страстей: за короткое время он не раз изменился в лице. 4. С этого времени Тифон стал враждебнее относиться [к философу], повел себя постыдно, отняв блага, дарованные ему Осирисом, к чему приложил и иные злодейства: стал притеснять города, за которые он хлопотал, а относительно его лично умыслил вот что: не дал уехать домой, заставив остаться в столице и страдать, видя торжество тех, кому он был ненавистен. В то время когда этот чужак находился в таком положении, его утешил бог[290], явившись ему открыто и повелев быть стойким. Он говорил, что уже не годы, а месяцы, предначертанные судьбой, остались до того, как скипетр Египта прострет вверх когти диких зверей и склонятся вниз головы священных птиц. Это неизреченный символ. Чужак видел надписи, выгравированные на обелисках и священных оградах, бог же дал ему понимание этих иероглифов[291] и открыл знак наступления времени. 5. «Когда те, кто стоит у власти, – сказал бог, – осмелятся ввести нововведения в посвященные нам священные обряды[292], будь готов к тому, что гиганты (так он назвал иноземцев) будут изгнаны, гонимые богинями мщения, которых они призвали на себя сами; и даже если некая часть останется и не все будут уничтожены сразу, если пребудет Тифон в доме тирана – даже тогда ты не должен отчаиваться в богах. А вот тебе еще один символ: когда мы очистим водой и огнем воздух окрест оскверненной дыханием безбожников земли, тогда кара коснется и оставшихся; и тут уже сразу принимай лучший порядок: изгнан будет Тифон[293], ибо мы преследуем таких чудовищ, убиваем их и сжигаем в огне». 6. И тогда прежние тяготы показались чужаку счастьем, и уже не печалился он о своем вынужденном пребывании там, где ему предстояло стать самовидцем пришествия богов. И действительно, ни один человек и представить не мог, чтобы целая армия, вооруженная и привыкшая носить оружие даже в мирное время, была побеждена, не оказав никакого сопротивления. 7. И вот вскоре выползла некая религия дрянной чеканки, поддельный обряд, что-то вроде фальшивой монеты: она была запрещена древним законом и изгнана из городов[294], так как этот закон выталкивал нечестие за городские ворота и отгонял далеко прочь от городских укреплений. После того как Тифон не от собственного лица – поскольку боялся толпы египетской, – но через посредничество варваров попытался, нарушая отеческие законы, предоставить этой религии храм в городе[295], чужак сразу же понял, что это сбывается предреченное богом. «Может быть, я смогу видеть и продолжение», – было его следующей мыслью. 8. И он стал ждать, так как тогда он узнал о судьбе Осириса не только в ближайшем, но и в отдаленном будущем: когда сын Осириса Гор задумает заключить союз с волком[296] в ущерб льву. Но кто же этот волк? – Отнюдь не благочестиво раскрывать божественное слово даже в форме мифа.

Речь вторая

1.1. То, что от богов, начинало проявляться именно с этого момента, когда все и везде наполнено было злом, и уже вера в Провидение начала исчезать из мыслей людских: кощунственное это подозрение вытекало из свидетельства очевидного. Нигде никакое человеческое действие, казалось, не является защитой, и варвары жили в городе, как в военном лагере. Их стратег страдал от ночных ужасов, так как на него, я полагаю, набрасывались Корибанты[297]; днем же панический ужас охватывал армию. Это явление часто повторялось и придавало солдатам вид безумцев, неспособных судить здраво. Они бродили там и сям поодиночке и группками, похожие на одержимых нимфами: они то обнажали мечи и, казалось, хотели воевать, то пытались вызвать жалость и требовали пощады; затем они снова бросались вперед – то напоминая бегущих, то преследующих, – как если бы в городе скрывались их противники. Но в городе как раз именно не было ни оружия, ни того, кто мог бы им воспользоваться: были лишь те, кто мог стать готовой добычей, выданной варварам Тифоном[298]. 2. Те, кто хорошо подготовлен, и те, кто не хочет заниматься приготовлениями впустую, нуждаются в Боге, ибо победа не приходит отъинуду. – Дело обстоит так, и это совершенно ясно. Безумно – считая, что победить должен тот, кто лучше подготовлен, – отвергать решающую причину победы. Действительно, когда наши дела безупречны, Бог кажется излишеством; кажется, что он оспаривает победу у подготовивших ее людей. Но если дело происходит без нашего участия [если победа дается людям, никоим образом не готовившим ее], то единственная причина такого оборота событий – это Невидимый; а потому такие события представляют собой не что иное, как явление попечения Божьего о неверующих людях, а не словесные опровержения [ложного тезиса о том, что победа достается достойным] – тогда такое как раз и произошло. Храбрецы, победители, воины, облаченные в броню, которые и в шутку и всерьез занимались только войной, посвящали все свое время войне и маневрам; всадники, гарцевавшие на агоре эскадронами и передвигавшиеся по городу сотнями под звуки боевой трубы, – если кому-то из них был нужен лавочник или сапожник или кто-то хотел украсить свой меч, то все остальные шли вместе с ним в качестве его стражи, стремясь не рассеивать свои соединения даже на улицах, – все они поспешно бежали от жителей города, бывших без доспехов, без оружия, подавленными, неспособными даже молиться о победе. Но они побежали бегом по какому-то общему сигналу, уходили из города, пряча детей, жен и наиболее ценное[299], словно бы они не могли открыто продавать в рабство самих египтян! 3. Вот почему толпа, видя, что они собираются, еще не понимала, что происходит, но еще более отчаивалась сама [ожидая худшего], так что – опасаясь городского пожара – одни запирались в домах, а другие, предпочитая металл огню, добывали орудия легкой смерти (не для того, чтобы самим действовать, но чтобы дать [товарищам по несчастью] убить себя, когда наступит момент); третьи пытались бежать на лодках, помышляя об островах, крепостях и городах за границами [столичного округа]. В самом деле, тогда любой уголок земли представлялся лучше защищенным, нежели Великие Фивы, где был воздвигнут дворец царя Египта. 4. До нас дошло повествование о том, каким образом – с трудом и мало-помалу – боги побудили египтян довериться событиям и выбрать спасение, и это совершенно невероятное повествование.

2.1. Нищенка весьма преклонных лет занималась своим делом у боковых ворот города; она не была удачливой, но была принуждена необходимостью: она протягивала руки, ожидая, что ей бросят обол. Рано утром она пришла и села на свою скамью: житейская нужда обманывает природу сна. Сидя на своем месте, она делала то, что ей и положено: людям, проснувшимся для того, чтобы идти на работу, она сообщала благие предзнаменования, говорила, что день будет благоприятным, молилась и обещала Божию милость. 2. Видя издалека (поскольку был ясный день) суету скифов, вбегавших и выбегавших [из домов] и все укладывавших [в походные тюки], в точности как воры, – она решила, что Фивы в последний раз видят солнце, ибо думала, что те делают так, чтобы не оставить в городе никакого залога; так что, как скоро они встанут лагерем [за городскими стенами], немедленно начнется злая несправедливость[300], ибо они не будут уже бояться потерпеть при этом какой-либо ущерб – что произошло бы в том случае, если бы причиняющие и претерпевающие несправедливость жили у одного очага. 3. И вот, опрокинув чашу[301], в которую собирала милостыню, она поднимает плач и взывает к богам, говоря [варварам]: «Вы, изгнанные с земель ваших отцов, бродившие повсюду! Египет принял вас как просителей и обошелся с вами не только так, как полагается обращаться с просителями, но и гражданства удостоил, и передал часть привилегий, и в конце концов – сделал вас господами государства[302], так что некоторые египтяне стали перенимать скифские формы жизни, ибо такое подражание [сегодня] приносит пользу! Ваши обычаи уважают больше, чем обычаи этой страны! А вы что? Почему переселяетесь? Зачем свертываетесь, к чему готовитесь? Не осудят ли боги такую неблагодарность к благодетелям? А они существуют и будут существовать, даже если Фивы погибнут!» С этими словами она повалилась на землю лицом вниз. 4. Тут воздвигается скиф, вытаскивающий саблю (κοπίδα)[303], чтобы отсечь женщине голову, ибо он считал, что она поносит его, делая явными их ночные действия[304]. Он и в самом деле думал, что дела их остаются все еще скрытыми, ибо не было ни одного из видевших [их сборы], кто осмелился бы их обличить. И железо сделало бы свое дело. Но тут появился некто – или бог, или почти бог; выглядел он, однако, как человек. И он возмущается открыто, и отвлекает на себя скифа, и бросается навстречу нападавшему, и – опережая удар – обхватывает его и бросает оземь. На него бросается другой скиф и с ним немедленно происходит то же. 5. Поднимается крик, сбегаются люди: с одной стороны – это варвары, бросающие своих навьюченных мулов, поскольку события застали их в момент выхода (одни собирались пройти ворота, другие уже минули их и возвратились помочь своим как можно скорее). С другой стороны собралась большая толпа горожан. И вот уже один из них убит, а другой убивает скифа, тогда другой скиф убивает убийцу товарища: непрерывно кто-нибудь гибнет, с обеих сторон люди убивают друг друга. Народ вынужден хвататься за любое случившееся оружие, у убитых скифов забирали мечи и отнимали их у живых; толпа была многочисленнее иноземцев, некоторые из которых расположились лагерем как можно дальше от города, боясь засад, которых не было, но которые Бог показывал им, чтобы отвести от города, центр которого был в их руках. Другая, меньшая часть скифов пошла в город, где жили многие из них, за пожитками, чтобы ничего не оставить. 6. Будучи куда более многочисленны, горожане бросились на уступающих им в числе солдат, защищавших ворота, вступая в бой также и с теми, которые постоянно подходили, желая выйти из города. Поднялся великий крик, и присутствие богов стало явственно. Поскольку каждая из двух сторон уже давно опасалась нападения другой, то когда шум услышали в городе – столь велик этот шум был – когда он достиг лагеря иноземцев, каждый человек из народа решил, что пробил решающий час для Египта; варвары же решили не допустить действий, которых пришлось бы стыдиться. И вот тогда жители города решились действовать, страдать и иметь саваном свою доблесть. Не пострадать? Казалось, сам Бог не мог бы выступить достойным доверия поручителем в этом. Все толкали друг друга, прокладывая себе путь в самую гущу свалки; каждый хотел явить себя, считая приобретением подвергнуть себя опасности, оставив тому свидетелей. 7. Что до варваров, то они скрывали свой отъезд, а потому [когда начался мятеж] сочли, что пойманы с поличным, и перестали заботиться о тех, кто оставался в городе (а они составляли приблизительно пятую часть армии). Боясь, что их враги выйдут из города, они бежали и разбили лагерь еще дальше, радуясь, что по большей части спаслись, в то время как гибель грозила всей армии. Среди тех, кого покинули в городе, одни оставались в домах – эти были давно уже «богоударенными» (θεοπληγεϊς)[305]: они опасались, что египтяне устроят скифам убийственное зло, и нападут в первую очередь на ушедших из города, как на беглецов, и немедленно разграбят их лагерь; потому для остающихся в городе, считали они, полезно будет сложить оружие и сесть в позе просителей, ибо при таком их поведении дело начинало выглядеть так, что их оставили здесь одних, поскольку они не причинили Египту никакого зла, а те, что боялись претерпеть справедливое наказание, бежали из города. 8. Только те из варваров, кто оказался тогда у ворот и кто находился в опасности, знали истинное положение дел: знали, что у египтян нет никакой организованной силы, нет ни тяжеловооруженных, ни оружия, нет не только ни одного метателя копья, но и ни одного копья. В этих обстоятельствах они составляют план, состоящий в том, чтобы – удерживая ворота – призвать, если это будет возможным, своих на пустом месте испугавшихся соратников, и тогда разграбить весь город, как птичье гнездо. Так случилась битва за город. И египтяне превозмогли. И запели победный пеан. Этот пеан вызвал ужас у варваров: как у тех, что были в городе, так и у тех – кто оставался вне его. Бывшие в лагере считали, что египтяне разбили остававшихся в городе, а те – что ушедших в лагерь; и те и другие плакали друг о друге. В это время победители не успели закрыть еще все створки городских ворот – это немалое дело в Фивах, названных эллинами стовратными[306]. 9. [Пока египтяне закрывали ворота,] один из варваров, сражавшихся у ворот, оставил бой, выскользнул из города и бегом бросился в лагерь скифов, принеся им сведения о действительном положении дел и обещая им город [если они немедленно выступят]. Однако их присутствие было сейчас уже бесполезно; в один и тот же миг они восхваляли и поносили Тихэ: до сего момента ведь они чрезвычайно радовались, что не попались в [расставленные египтянами] сети, [теперь же проклинали судьбу за то, что удалились от города и не смогли удержать ворота]; впоследствии, впрочем, они прорыли городские укрепления с тем, чтобы вновь захватить город. 10. Но сколь же неодолима божественная мудрость! Никакое оружие не имеет силы, никакой ум смекалки, если не присутствует Бог; так что некоторые [из варваров] уже отправились в поход против самих себя[307]. 11. Я полагаю, Гомер первым из эллинов понял это, создав [своим поэтическим воображением] состязания и награды на играх в честь похорон Патрокла. Во всех состязаниях потерпели поражение те, кто, казалось бы, должен был выиграть. Тевкр занял второе место после неизвестного лучника[308]. В беге самый молодой уступает в ловкости старшему[309]. В соревновании с тяжелым оружием Аякс терпит поражение[310], в то время как сам Гомер утверждает, что тот намного превосходил в этом всех эллинов, бывших при Илионе, за исключением Ахилла[311]. Но, – говорит он, – и искусство, и упражнение, и возраст, и природное превосходство – ничто против бога.

3.1. Итак, египтяне уже блестяще завладели воротами, так что укрепления оказались между ними и варварами. Теперь они обратились против тех скифов, которые остались в городе – против отдельных людей и групп: они забрасывали их камнями и дротиками, закалывали и ранили их кинжалами; тех, кто оборонялся в укреплениях, выкуривали дымом, как ос; так же поступали с их храмами и их священниками, несмотря на стенания и крики Тифона, поскольку он скифствовал даже в области веры. Он требовал начать переговоры с варварами и делал все, чтобы вражеская армия немедленно вошла в город, поскольку, дескать, никакого непоправимого зла не произошло. Однако народ [теперь уже не нуждался в царе] и повелевал собой сам, так что по воле богов каждый был себе и стратегом, и стратиотом, и сотником, и рядовым[312]. Но чего не может случиться, если того хочет Бог, внушающий людям гневное желание спастись любыми способами? Они не отдавали ворот Тифону, и тирания оказалась бездушна, поскольку поддерживавшая ее сила была из города выброшена. 2. Тогда впервые собрались вокруг Великого Священника[313], и был зажжен священный огонь и произнесены благодарственные молитвы за уже происшедшее и прошения о грядущем; затем потребовали присутствия Осириса, ибо ни в чем ином не видели средства к спасению; Священник обещал, что по воле богов вернется и он, и его соратники, отстраненные от дел по причине единодушия с Осирисом. 3. Представлялось уместным некоторое время обманывать Тифона. Его не покарали сразу же, что прилично было бы сделать (он был бы приличным жертвенным животным[314] и предварительной жертвой перед началом войны), ведь в глазах египтян он был более всех виновен, так как некоторое время держал их в рабстве у скифов. Но так как мудрая и знающая надлежащее время Дикэ откладывала кару, то Тифон подумал, что сможет совершенно избежать наказания богов. 4. Поскольку он еще выглядел тираном, то стал более алчно и постыдно взимать налоги, так что взимал их даже вторично и даже с тех, кто ему служил – то грозя несусветными бедами, которые мог причинить пока оставался у власти, то опять становясь унылым и жалобя словами: «[Эти деньги нужны,] чтобы меня не отстранили от тирании». Он был настолько глуп, и его ум был настолько ослеплен, что он надеялся при помощи лести и денег окрутить Священника, но, движимый долгом, тот не предпочел серебра отеческим установлениям. 5. Даже когда сила иноземцев снялась с лагеря и значительно удалилась от Фив, он с помощью послов, просителей и даров вернул их опять назад: вся его стратегия и дела ясно возвещали о том, что он опять хочет отдать Египет варварам. Ясно также и то, что сам он совершенно не опасался своих любимых скифов, и даже напротив – был бы счастлив не увидеть при жизни, как Осирис добьется своего возвращения и вновь займется делами. 6. Поскольку варвары напали на страну не ради того чтобы изменить египетское государственное устройство (как это было раньше), но для того, чтобы – управляя по-скифски – уничтожить его до основания; и поскольку, вообще говоря, имели место два зла: война и мятеж (при этом мятеж приводил к внутреннему расслаблению и предательству, что нехарактерно для состояния войны, а война вызывала ощущение общей опасности), и при этом мятежники хотели спасти общее имущество и стремились завладеть властью, отняв ее у тех, кто ею владел, чтобы передать ее в другие руки, – постольку с обеих сторон одержали верх наихудшие люди. И так как не осталось ни одного египтянина, кто не думал бы, что тиран задумывает и осуществляет предосудительные действия, то даже всецело порочные люди были вразумлены страхом. Этого-то боги, по-видимому, и дожидались, чтобы никакой уголь враждебной воли не мог более скрытно тлеть в государстве, чтобы более не осталось – пусть и не справедливых, но благовидных – уклонений ко злу. 7. С некоторым опозданием тогда случается собрание богов и геронтов, на котором обсуждают Тифона; там говорится публично все то, что давно уже все говорили частным образом; женщины, владевшие двумя языками, переводили тем, которые не понимали друг друга: египтянкам – слова варварок, а варваркам – слова египтянок. Присутствовали также евнухи (άνδρόγυνει) и доносчики, т.е. все те, кто был приготовлен Тифоном и его женой действовать против Осириса. Их показания были ужасны. Сам Тифон признавался в том, что поставил варварские войска на выгодные позиции, чтобы – окружив – угрожать священному городу со всех сторон. Он прилагал все свои силы и решимость, чтобы скифы переправились также и на другой берег потока – с тем чтобы Египет страдал не наполовину, но полностью, и чтобы все и везде было разрушено; с тем чтобы египтяне не имели досуга начать поиски Осириса. 8. После всех этих разоблачений люди единодушно приговорили его к заключению; что же до телесного наказания и штрафа, то решили, что это должен решать другой суд; боги похвалили присутствующее собрание – как вынесшее вполне приемлемый вердикт. Сами же они приговорили, что после отрешения от жизни Тифон будет передан в руки Пойны[315], а она направит его в Реку Плача (Кокит); в конце концов, ему предстоит стать обагренным кровью демоном Тартара, существом из окружения Титанов и Гигантов. Он уже никогда не сможет увидеть Элизий даже во сне, но однажды наступит момент, когда он – с трудом подняв голову – увидит священный свет, который созерцают благие души и счастливые боги.

4.1. Что касается Тифона, здесь все сказано. Что, в самом деле, могло бы быть священного и неизреченного в разговоре о хтоническом существе? Напротив, то, что об Осирисе – обожено, речь об этом – священная речь, и ее опасно вносить в наш рассказ. Однако его рождение, воспитание, первичное образование и детство, наибольшие из должностей и получение верховной власти по решению богов и божественных мужей, и то, как он эту власть осуществлял, как против него возник заговор, и насколько этот заговор удался, и как не во всем состоялся – все это отнюдь не недостойно публичного изложения, каковое и было сделано. 2. Да будет позволено мне добавить, что даже изгнание не бывает напрасным для человека всецело счастливого: в это время Осирис получил наивысшее посвящение высших небесных богов[316]: прекратив заниматься управлением государства, он направил свой ум к видению и созерцанию [вещей божественных]. 3. Скажем теперь и о его священном возвращении, о народе, который с богами вместе возвращал его из изгнания и шел с венками через всю страну, сопровождая возвращавшихся из ссылки. Скажем о всенощных празднованиях, факельных шествиях, распределении почестей, годе эпониме, о сдержанности, которую во второй раз явил Осирис в ответ на ненависть брата: несмотря на гнев и волнение народа, он вступился за него, моля богов, чтобы тот спасся, поступив скорее снисходительно, чем справедливо.

5.1. До сих пор можно рассказывать историю Осириса, после же «да наступит священное молчание»[317] – так сказал некто, благочестиво соприкоснувшийся со священной речью. Говорить дальше было бы делом дерзких мысли и языка (пусть же они пребывают в благословенном покое); но нельзя этого касаться и в письменной речи, «чтобы кто не взглянул на то, что непозволительно видеть». Видевший и раскрывший подпадает под гнев богов. Беотийские предания свидетельствуют, что тех, кто устремляется и видит Дионисовы оргии, растерзывают на части[318]. Свято неведение в случае таинств; потому мистерии происходят ночью, для этого вырыты подземные святилища, для этого существуют особые время и место, способные скрыть боговдохновенные неизреченнодействия (άρρητουργίαν). 2. Возможно, боги позволяют сказать только следующее (и мы говорим это, скрывая, насколько возможно то, что неприкосновенно): в старости Осирис был более прославлен, чем в молодости[319]; ему была дана богами привилегия управлять государством и еще большие знаки [их благоволения]: он был выше любого страдания, которое может причинить человек; то счастье, которое он дал Египту и которое было уничтожено во времена Тифона, он не только восстановил, но и приумножил, сделал его несравнимым – так что прошлое стало казаться лишь прелюдией к тому, что должно было потом появиться, обещанием некогда упоминавшегося эллинскими поэтами: ибо та Дева, которая ныне среди звезд – Дикэ, я полагаю, мы ее называем –

Жила под одной крышей с людьми.

3. Пока люди не стали использовать море, – говорит поэт, – это были золотые люди и общались с богами. Но когда появились корабли и жизнь, посвященная наживе, Дикэ настолько удалилась, что лишь с трудом ее можно увидеть в ясную ночь. И теперь, когда она видима, она протягивает нам колос[322], а не кормовое весло. Кто знает, может быть в наши дни, когда мы займемся землепашеством и прекратим уделять внимание мореплаванию, она спустится вниз и вновь в своем собственном обличии заговорит с нами. 4. Эти древние благодеяния, воспетые поэтами в гимнах к Дикэ, не принадлежали никакому иному времени, кроме блистательнейшего царствования Осириса. Если – по его возвращении из ссылки – боги не все разом вложили в его руки, не будем противиться этому. Ибо природа государства неспособна перемениться всецело к лучшему, как меняется к худшему, ибо человек учится злу сам собой, научение же добру требует труда. Должны были сначала появиться посредующие очищающие [чины], ведь божество движется не торопясь, по порядку. Ну и кроме того, Осирису нужно было многое увидеть и услышать прежде, чем распроститься с досугом: часто ведь [подданные] похищают уши царя.

6.1. Но здесь уже следует быть осторожным, чтобы не разгласить то, о чем говорить не должно. Пусть Священное (τά ίερά) будет к нам милостиво! Для нас же, долго изучавших события прошлого и настоящего, происшедшие с братьями, представляется удивительным и достойным внимания следующее: почему, в самом деле, когда выдающаяся природа не в малой, а в значительной степени – как в добре, так и в зле (добродетель без примеси порока или порок без примеси добродетели) – почему близ него обязательно вырастает его чистая и беспримесная противоположность, и из одного очага выходят два существа, столь далекие друг от друга, и два побега имеют единственный корень [рода]? 2. Спросим философию, чтобы узнать причину этой парадоксальной вещи. Возможно, она ответит поэтическими словами:

Итак, Зевс занят по преимуществу тем, что разливает и смешивает в равных пропорциях содержание обоих кувшинов, так что имеет место естественное соответствие. Но когда Зевсу случается плеснуть из того или другого кувшина без меры, когда какой-нибудь отец чувствует себя из-за рождения вполне счастливым или вполне несчастным, то второй ребенок такого отца получает все то, что осталось не разлитым у Зевса во втором кувшине. И действительно: бог, распределяющий [участи,] возмещает недостающее, ибо необходимо, чтобы выливаемые из кувшинов части были равны. Поэтому-то в начале родов людских семя льется из обоих кувшинов поровну, и оба становятся единым благодаря логосу общей природы. Если же почему-то один из кувшинов был опорожнен раньше, тогда то, что было во втором, излившись, примеси не получает». 3. Говоря это, философия, пожалуй, могла бы нас убедить, ибо мы видим, что плод финикового дерева сладок, но его листья, кора, корень и ствол таковы, что от них киснет все. Может показаться, что все худшее из принадлежащего природе этого дерева она полагает в своих несъедобных частях, оставляя лучшее, что в ней есть, в чистом виде плодам. 4. Так поступают и сельские дети – возьмем простые образы, если желаем, чтобы истина была принята благосклонно: они, научившись сами собой (вероятно, под влиянием природы), выращивают тошнотворные травы рядом с душистыми, сладкие – рядом с горькими. Они делают это ради того, чтобы все то дурное, что примешано к земле, эти дурные травы силой родства привлекали к себе, оставляя в лучших корнях лучшие сок и запах. Так очищают сады.

7.1. Отсюда можно сделать вывод, что – как и в случае корролариев в геометрии, которые появляются одновременно, – старшие дети в семье рождаются всецело порочными[324]. Таким образом очищается семя в семье ради рождения чистой, незапятнанной, расположенной к Богу добродетели; а из этого мы можем сделать вывод о том, что слывущее наиболее родственным нам есть наиболее для нас чуждое. Так обстоит дело с существами, вознесенными над природой, – с теми, у кого четко разграничены эти две природные и смешиваемые природой и распределяемые природой части; но не с теми, кто природен, т. е. наполовину плох, наполовину хорош[325]. Для первых же было бы удивительно что-то другое. Но довольно об этом. На сцену выходит другая тема, требующая, по-видимому, своей драмы. 2. Самое странное заключается, мне кажется, в том, что в разное время и в различных местах часто происходят одинаковые события. Люди былых времен были тому свидетелями, читая книги или узнавая от стариков. Но если мы не хотим продлить существования этого парадокса, следует искать причину. Скажем об этом, найдя приличное начало для изысканий: философский вопрос не следует рассматривать кратко и поверхностно. 3. Задумаемся о том, что мир целиком заполнен своими частями, что все его части слиты вместе и единодушны друг с другом: таким именно образом он сохраняет единство, и мы не станем полагать его части вне их симпатической связи друг с другом. И действительно, как они могли бы быть едиными, если бы не были по природе связаны друг с другом? Они действуют и претерпевают воздействия друг друга: не только действуют и не только претерпевают. 4. Выдвинув эту гипотезу, пройдем к нашей сцене: согласно логосу, причиной событий, происходящих в этом земном мире, окажется, пожалуй, блаженное тело, движущееся по кругу. Получается, что есть две части мира, влияющие друг на друга. Если рождение принадлежит тому, что вокруг нас, то его причина – в том, что сверх нас: именно оттуда спускаются семена событий. И если бы кто-нибудь – под руководством астронома – высказал мысль, что есть все основания считать, будто планеты и сферы вращаются периодически (в одних случаях это будут простые [траектории], в других – синтетические), то этот человек говорил бы и как египтянин, и как эллин одновременно: благодаря двум этим традициям, он был бы совершенномудрым, соединив ум с наукой (νοΰν έπιστήμη συνάπτον). 5. Такой человек не стал бы отрицать, что поскольку небесные движения повторяются – повторяются и причины, и следствия, что [сегодняшняя] жизнь на земле тождественна древней. Так же обстоит дело и с рождением, воспитанием, суждениями и судьбами. Следовательно, мы не можем удивляться, будучи зрителями проживания (έμβιον) древнейшей истории, которую мы действительно видели; поскольку те события, что цвели в последние месяцы, тождественны тем, что излагались в моем рассказе, эйдосы же материи моего повествования соответствуют неизреченному мифа. 6. Что же это такое? Мне никоим образом не следует об этом говорить. Пусть каждый представляет сам, пусть люди с жадным интересом прочтут эти египетские истории, желая узнать будущее: те люди, в чьих ушах зазвучит боевая труба мифа; те, кто будет стремиться найти [в словах мифа] скрытое сходство с событиями настоящего. Но события и рассказы не единогласны в отношении истины. Пусть же они знают, что их старания [рассуждать о неизреченном мифа] неблагочестивы: они вздыбят то, чему следует оставаться потаенным.

8.1. Пифагор Самосский говорил, что мудрец – созерцатель существ сущих и возникающих, что он приходит в космос – как на священное состязание, чтобы быть созерцателем происходящего. Мы же зададимся вопросом: что представляет собой этот встроенный в порядок сущего зритель? Возможно, нам надлежит прямо сказать, что он есть тот, кто ждет – оставаясь на месте – тех, что явятся один за другим по порядку перед занавесом? 2. Если бы кто-нибудь силой прорвался за кулисы и взглянул собачьим взглядом, желая увидеть с подмостков всю подготовку представления – эллинодики[326] снарядили бы для него мастигофоров[327]; и даже если бы он от них скрылся, то ничего бы не понял ясно, но с трудом бы увидел смутные очертания предметов. 3. Есть такой закон: перед представлением в театре следует произнести вступительное слово – актер должен выйти и поведать зрителям, что они увидят в следующий момент. Этот актер не совершает ничего неправильного: он служит организатору состязания, от которого и узнал все, что ему известно; он не суетится в стремлении узнать большее и не двигает для этого неподвижное[328]. Выучив свою роль, актер должен замолчать до того момента, когда он выступит уже перед публикой: закон не всегда позволяет даже участникам [театральных] состязаний знать момент их начала, но они должны ждать сигнала для своего выхода к публике. 4. Таким вот именно образом обстоит дело и с тем, кому Бог действительно сообщает о том, что – посредством природы – Он подготавливает для живущих; он должен простереться пред оказанной ему честью и хранить молчание еще лучше, нежели те, кто ничего вообще не слышал. Ибо о неизвестном человек строит догадки; когда же подобие велико, то оно и в высшей степени ненадежно, и о нем говорят очень много; знание же истины ограничено, равно как и речь о ней; и даже эти немногие слова, которые доверил Бог, на него положившись, – мудрец скрывает. 5. Ибо люди ненавидят болтунов; и пусть тот, кого Бог не счел достойным быть мистом, не высовывается вперед и не пытается подслушивать. И люди ведь ненавидят существ назойливых, но досадовать неразумно для того, кто вскоре обретет знания, равные знаниям [посвященных]. Кратко то время, когда человек владеет полученным им уделом: в конце концов, все станет доступным для видения и слышания всех.