Полное собрание творений. Том I. Трактаты и гимны

Предисловие

Прятать серьезные философские истины за ничтожностью внешних красот, чтобы с трудом найденное не погибло среди людей вновь и в то же время не подверглось осквернению, будучи открыто нечистым толпам, – это, полагаю я, древняя и в высшей степени свойственная Платону интенция[451]. К этому же более всего стремлюсь и я в данном своем сочинении. Удалось ли мне сие, вошла ли речь моя в древние тропы – судить об этом может имеющий природную склонность к философии после того, как завершит чтение.

О СНОВИДЕНИЯХ

1.1. Если сны и в самом деле пророчествуют, если те видения, которые являются людям во сне, говорят прикровенно об имеющих произойти событиях, то о снах можно было бы сказать, что они мудры, но не ясны или же что их мудрость как раз и состоит в их неясности.

Безтрудно обладать величайшим из благ – это удел божества; от людей же не только доблесть, но и всё прекрасное

2. Предсказание, возможно, есть величайшее из благ, ибо знанием и вообще способностью знать Бог отличается от человека, а человек – от дикого зверя. Однако Богу для знания достаточно природы. Посредством же предсказания человек достигает куда большего знания, нежели это свойственно общей[454] природе. Толпа ведь знает только настоящее и лишь догадывается о том, что еще не произошло. Только Калхант во всеэллинском собрании знал «всё, что минуло, что есть и что будет»[455]. И дела богов, согласно Гомеру, потому зависят от воли Зевса, что он раньше родился и больше знает; последнее же – потому именно, что он старше других. 3. Я думаю, возраст Зевса упоминается в этих стихах, дабы указать на то, что знание возрастает вместе с временем, ибо наиболее чтимым является, конечно, знание [а не возраст как таковой]. Если же позволить убедить себя в том, будто в других стихах Гомера властное водительство Зевса объясняется силой его рук, ибо поэт говорит о превосходстве в силе[456], то это значило бы вульгарно заниматься поэзией, еще не слыша о том, что – согласно содержащейся в ней философии – боги суть умы и ничто другое. Поэтому-то поэт и добавляет к превосходству силы старшинство возраста, что Зевс – изначальнородный (άρχεγονώτερον) Ум. Сила же ума разве не разумение[457]? 4. И Тот, Кто есть Бог, будучи Умом, Тот, Кто достоин начальствовать над другими богами, властвует благодаря превосходству мудрости, так что и «превосходство в силе» понимается нами в том же смысле, а именно – как превосходство, определяющееся тем, что он больше знает. Благодаря тому мудрец и родствен Богу, что стремится породниться с ним в знании и практикует мышление, в котором существенно осуществляется (ούσίωται) божество.

2.1. А вот каковы доказательства того, что для людей искусство предсказания одно из наилучших. Если, с одной стороны, всё указывает на всё и значит чрез всё, поскольку все – братья в едином живом космосе, а с другой стороны – все вещи суть разнообразные буквы, и дело с ними обстоит так же, как с книгой: так что, называя сущее, мудрый узнает финикийские буквы, египетские и ассирийские (мудрым я называю познающего природу), но при этом каждый читает разное и один читает лучше, а другой хуже, один по слогам, другой – слово за словом, а есть и постигающий написанное разом, – если всё это обстоит именно так, то точно так же и мудрецы по-разному видят будущее: некоторые [чтобы видеть его] познают звезды[458] (при этом одни – неподвижные, а другие – протяженные[459] небесные огни), иные узнают его во внутренностях животных; третьи – в криках птиц, в их полетах и в том, как они сидят; для четвертых символом будущего является буква [священных] текстов – и сами слова, и их связанность иным [не буквенным и не буквальным смыслом]: всё для всех может быть значащим, так что если бы и птицы обладали мудростью, то в своем искусстве предсказаний они использовали бы человека подобно тому, как мы их, узнавая будущее по поведению людей. Ведь мы для них, как и они для нас, во всех отношениях моложе, но в то же время и старше, и идеально подходим для предсказаний. 2. Ибо я полагаю, что всякая вещь должна быть связана со всякой другой вещью симпатически, поскольку все вещи суть части того, что живет [во всем, что оно есть] единой жизнью, то есть они суть части единого целого[460]. Потому и существуют чары магов[461], что вещи очаровывают друг друга, так же как и обозначают: мудрец же – тот, кто ведает родство частей космоса. Ибо он привлекает к себе одну вещь посредством другой, имея задатки даже и наиболее удаленных вещей: звуки имен, материи, фигуры. Также и в нас: если болеют внутренности, болеет и иное, а боль в пальце отдается в паху, в то время как многие другие промежуточные части ничего не претерпевают. Так происходит потому, что эти палец и пах суть палец и пах одного живого существа и взаимосвязаны теснее, чем иные его части друг с другом[462]. 3. Даже и бог, если он из сущих в космосе, бывает связан с каким-нибудь камнем или растением, сущими в том же космосе, и претерпевает подобное им (όμοιοπαθών); он подчиняется природе и околдовывается: так и музыкант, трогающий гипату[463], не заставляет звучать тем самым соседнюю эпогду, но приводит в движение эпитриту и нэту[464]. Уже наши предшественники были единодушны в том, что в родстве частей содержится и некий разлад, ибо космос не есть простое Единое, но единое из многого. Есть в нем приветливые друг к другу части, а есть враждующие, и это состояние вражды согласуется с единомыслием (όμονόιαν) всего [ничуть не менее состояния дружбы]: так же и аккорд лиры представляет собой [одновременное звучание] диссонирующих и консонирующих звуков – единое из противоположностей есть гармония и в случае лиры, и в случае космоса.

3.1. Архимед Сицилиец требовал какое-то место вне Земли, чтобы мог быть противовес Земли, утверждая, что пока он находится на Земле, то не имеет возможности воздействовать на нее[465]. Однако мудрец, обладающий какими-то знаниями о природе космоса, окажись он вне космоса, не сможет воспользоваться своей мудростью, ибо чтобы воздействовать на мир, ему должно пользоваться посредством мира. Если он разорвет непрерывность [живого мира, выйдя за его пределы], то тщетным, пожалуй, будет его видение: перед ним оказались бы запечатанные бездушные символы. Ибо и божество, насколько оно вне космоса, никоим образом не может быть околдовано;

2. Ибо природа ума неумолима; страстное же – очаровываемо. Горизонт предсказательства и посвящений определен множеством охваченных космосом вещей и их родством друг с другом. Дело обстоит так, что есть разнесенность и множество, а наряду с ними – единое и родство. Что до посвящений, то умолчим о них, повинуясь закону государства; рассмотрение же мантики [градским законом] не порицается. 3. Выше мы уже похвалили искусство предсказания в целом. Теперь следует выделить наилучшее в нем, с радостью занявшись его рассмотрением и не упуская из виду общую [для всех видов предсказательства] особенность – неясность, благодаря которой ничто созерцаемое в целой природе не способно к опровержению предсказательства. Наше слово будет стремиться показать всю значительность [этой неясности] в мантике, подобной тайности[467] в посвящениях, ведь точно так же [как и слова иерофанта при посвящениях] изречения оракула не изрекаются понятными для всех. Потому-то прорицающий в Пифо бог именуется Локсий[468]. Ибо напрасно слушал бы совещавшийся народ данное этим богом пророчество о том, что афинян спасут деревянные стены, если бы Фемистокл не постиг значения оракула. Так что здесь нам не следует отвергать пророчеств, данных посредством снов, хотя они и имеют то общее с другими видами предсказаний, что значение их скрыто.

4.1. Следует рассмотреть тщательнейшим образом это знание, ибо оно исходит от нас, изнутри нас и есть отличительная черта души каждого человека. Ум обладает эйдосами сущих вещей – говорит древняя философия. Мы могли бы прибавить к этому, что душа обладает эйдосами вещей возникающих, поскольку ум относительно души – то же, что сущее относительно возникающего; и если мы поменяем местами первый и третий, а затем второй и четвертый термины, а затем проделаем эту операцию в обратном порядке, то не отступим от истины, ибо будем следовать определениям науки. Таким вот образом мы сможем, пожалуй, обосновать наше положение о том, что душа обладает эйдосами возникающего. [Строго говоря,] душа обладает всеми эйдосами, но выставляет перед собой и зеркально отражает лишь приличные [случаю] образы воображения (φαντασιάν), благодаря которым живое существо совершает постигающее схватывание (άντίληψιν) пребывающих в душе эйдосов. 2. Как мы не воспринимаем энергий ума, до тех пор пока о них не будет возвещено здравому смыслу силой познания[469], так что не пришедшее к этому [осознанию] скрывает живое существо [от ума и от него самого, насколько оно может быть умом], – точно так же мы не воспринимаем и эйдосы, сущие в первой душе, прежде чем их оттиски не перейдут в воображение. Воображение само, похоже, есть некая меньшая, подлежащая жизнь, укорененная (στάσα) в собственной природе. Чувства – во всяком случае, в этой жизни воображения – присутствуют. Ибо мы видим цвета, слышим звуки, имеем четкие тактильные ощущения, в то время как телесные органы восприятия бездействуют. 3. Вполне возможно, воображение – какой-то более святой вид восприятия, ибо благодаря ему мы сближаемся с богами, и они подают нам многие наставления и другие пророчества, заботясь о наших делах. Так что если кому-нибудь будет даровано во сне сокровище, меня это не удивит. И если некто, заснув безвкусным болваном, встретил во сне Муз, говорил с ними, слушал их и пробудился искусным поэтом, как это случилось в наши дни, то и в этом нет ничего парадоксального. 4. Не стану говорить о всех разоблаченных во сне заговорах и о всех тех, кого сон-целитель избавил от болезней; однако следует сказать о том, что сон возводит не стремившуюся к тому душу на путь совершеннейших видений Сущих, так что душа, и не помышлявшая о восхождении, оказывается в наивысшей точке, вознесенной над природой, соединенной с Умопостигаемым, пребывающей в таком недоумении, что не знает, откуда и пришла. 5. Если кто-то считает душеводительство делом великим, однако не верит воображению и тому, что посредством него достигнет некогда счастливого соединения [с божеством], пусть послушает священные Логии[470], говорящие о различных путях. После целого каталога мотивов, побуждающих душу к восхождению и уходу из дома, а согласно с последним происходит рост внутреннего семени, читаем:

Смотри! Он разделяет счастье и познание. Отличает того, кто был научен во сне, от того, кто наяву. Однако бодрствующего учит человек, спящего же Бог оплодотворяет своей силой; но поскольку одно и то же – знать μαθάνειν) и случаться (τυγχάνειν)[471], то оплодотворение больше, чем научение.

5.1. Итак, пусть сказанное нами выше послужит в защиту достоинства воображения против тех, кто отрицает его всецело, не уступая даже самую малость. Нет ничего удивительного в том, что к мнениям, открыто осужденным оракулом, к образу мыслей, возникшему под влиянием суетной мудрости, льнут люди говорящие: «Части жертвенных животных и внутренности суть детские игрушки». Оракулы повелевают нам бежать от таких нечестивцев. Они же, будучи людьми возвышающимися над толпой, на самом-то деле, используют самые разные техники, чтобы узнавать будущее, и считают эти свои поступки достойными. При этом они, уж конечно же, презирают сны, поскольку считают их чем-то чересчур очевидным: методом, позволяющим на равных основаниях увидеть будущее и мудрецу, и неучу [что их как раз и оскорбляет]. 2. Но разве мудрость не состоит в том, чтобы добиться большего в том, что свойственно всем? Потому-то остальные, и особенно величайшие, блага выставлены на всеобщее обозрение и предлагаются всем. В самом деле, из видимых вещей нет ничего божественнее Солнца, но нет и ничего более для всех доступного, чем оно. Если видеть бога своими глазами – счастье, то уловить бога глазами воображения – это еще более изначальное (πρεσβύτερας)[472] видение. Ибо воображение есть чувство чувств, дух воображения – самое чуткое из чувствилищ и первое тело души[473]. Однако оно таится в самой глубине и осуществляет свою власть над живым существом, словно бы из акрополя – вокруг него природа воздвигла [оборонительный комплекс] головы[474]. Видение и слышание не суть чувства, но чувственные органы общей мыслительной способности, помощники и словно бы привратники живого существа, возвещающие хозяину о всем чувственном, что приходит извне, с той стороны дверей: по их сигналу внешние органы чувств распахивают двери вовне. 3. И во всех частях воображение есть совершенное чувство, ибо оно слышит целым духом (ρλφ τώ πνύματι) и целым видит, и все остальное так же. Воображение распределяет чувственные способности по своим местам, изводит из живого существа каждую из них отдельно: они изливаются из него, подобно лучам из центра сферы, и вновь сходятся к центру; все они едины по общему корню, многи же по исхождениям (πρόοδον)[475]. Таким образом, наиболее животное из ощущений – то, что было выброшено вперед (προβεβλημένων) через органы чувств; это «выброшенное вперед» не становится ощущением до тех пор, пока не достигнет первого[476]. Ощущение же, осуществляющееся без посредников, божественнее и ближе душе.

6.1. Если телесные чувства чтятся из-за того, что они познают (ибо лучше всего мы знаем то, что перед глазами), то когда мы посылаем воображение к воронам[477] на том основании, будто оно менее достоверно, чем ощущение, – то мы, кажется, забываем, что и глаза не являют всей истины, а иногда и вовсе ничего не являют, а в другой раз и обманывают: то в силу природы самих предметов, то в силу среды, через которую они видят. В зависимости от удаленности предметы видятся то большими, то меньшими; под водой – большими; опущенное в воду весло кажется переломленным. 2. Глаза обманывают нас по своей немощи; гноящиеся глаза являют расплывчатые и нечеткие вещи. Так же и тот, у кого больно воображение, не должен требовать чистых и ясных видений. В чем же состоит болезнь воображения; что есть его загноение и отупение? Посредством чего оно очищается, проясняется и восстанавливается в своей природе? Все это вопросы к философии неизреченного[478], к которой обращаются – очистившись таинствами и став обоженным[479]. Всё же, что примешалось к воображению [от низшей природы], уходит еще прежде, чем воображение вводит к себе Бога. 3. Тот, кто – благодаря согласному природе образу жизни – сохраняет воображение чистым, у того оно становится пригодным к познанию, становится вновь самым чутким и памятливым из чувств. Ибо этот дух воображения укоренен в душевном состоянии, не существует сам по себе, вне симпатической связи с душой: как раковина рапана, скажем, или скорлупа яйца. Эти скорлупы ведь противоположны даже наилучшим душевным состояниям. Что же до первой и индивидуальной (ϊδιον) колесницы [души], то если уход за ней хороший[480], – она становится тонкой и неуловимой как эфир, если же уход плох – становится дебелой и землистой. 4. Вообще, воображение есть середина, общая граница между логосом и алогическим, бестелесным и телесным. Поэтому именно через него вещи божественные соединяются с последними. Поэтому-то и сложно постичь посредством философии природу воображения. Ибо оно получает вскладчину родственное от каждого из соседних полюсов (άκρον), и эти столь удаленные друг от друга [сферы] воображаются единой природой.

7.1. Природа распростерла ширь воображаемой сущности во многие части сущего. По-видимому, она достигает и животных, которые не обладают умом: в этом случае она не является колесницей более божественной души, но сама несома верхом на подлежащих силах, будучи логосом живого существа, надлежащим образом действующего и ориентирующегося благодаря ей во многих вещах. Она, похоже, даже очищается в существах неразумных, поскольку впускает в себя нечто лучшее; целый род демонов осуществляет себя в такой жизни. Ибо всё демоническое бытие в целом воображаемо: будучи призрачными (είδωλικά), они воображаются возникающими. У человека же воображение нередко действует и одно – само по себе, но чаще вместе с иным. 2. Ибо мы не можем осуществлять мышления без фантазии; лишь изредка, и как исключение, удается кому-то в неделимый момент прикоснуться к нематериальным эйдосам. Тяжело возвыситься над воображением, и когда такое случается, – это не меньше, чем счастье. Ибо он [- Платон -] называя то, что за пределами воображения, говорит, что ум и рассуждение радостны и желанны, даже если появляются к старости[481]. Ибо жизнь, будучи представлена (προβλήμενη), есть [проекция] либо воображаемых образов, либо пользующегося воображением ума. Что же до духа душевного, который счастливые[482] люди называют также духовной душой, то он становится либо богом, либо всевозможным демоном[483], либо эйдолом[484] – в последнем случае душа несет наказание. Действительно, оракулы единодушны в этом: они уподобляют сонным видениям бытие души, обосновавшейся в тамошнем, и философия соглашается с тем, что первые жизни приготовляют вторые, ибо наилучшее состояние в душе делает [душевный дух] легким и быстрым, а худшее оставляет на нем следы своего осквернения. 3. Итак, душевный дух либо поднимается вверх благодаря сухости и теплу: в этом как раз и состоит окрыление (к этому же, мы находим, относятся и слова Гераклита: «Мудра сухая душа»); либо же – став плотным и влажным – он погружается в земные норы и по природной склонности прячется там, гонимый в подземное пространство, ибо это место наиболее приспособлено для обитания влажных духов. Это образ жизни злых демонов и тех духов, что претерпевают наказание; однако – очистив воображение временем, трудом и иной жизнью – дух вновь выныривает из подземелий. 4. Возникнув как живущий двумя жизнями (άμφίβιον), дух сразу оказывается на дистанции по двойному бегу, так что поочередно имеет связь то с худшим, то с лучшим. Первая душа, нисходя, одалживается им у небесных сфер; восходя на него как на корабль[485], она соединяется с телесным космосом. И вот какая борьба назначена ей: либо восходить вместе с духом, либо не пребывать с ним. И это расставание дается ей тяжело, однако она может отбросить дух, если он не будет следовать ей: посвященным в таинства кощунственно в это не верить. Но восхождение души было бы постыдным, если бы она не отдавала чуждого ей, но – напротив – растеряла окрест земли то, что получила свыше. Вот что могло бы быть даром одному или двум мужам Посвящения и Бога: иметь душу такой природы, что она всецело привита и вросла в дух, или всецело согласна с ним, или влечет его, или влечется к нему; во всяком случае, находится с ним в неразрывной связи вплоть до восхождения Туда, откуда пришла[486]. 5. Таким вот образом дух, отяжелевший злом, увлекает за собой вниз позволившую ему отяжелеть душу. Именно от этого предостерегают Оракулы умное семя, сущее в нас:

Но что, в самом деле, хорошего для ума в жизни безрассудной и безумной? Что же до эйдола, то в силу того, что в этот момент духу свойственна некая непроницаемость, ему приличен дольний простор, ибо подобное стремится к подобному[487].

8.1. Если же единое [сознание] возникает из объединения [ума и эйдола], то и ум может, пожалуй, погрузиться в наслаждение. Потому крайним злом является не понимать зла [настоящего положения дел]. Это свойственно тем, кто даже не старается вынырнуть, так же как и опухоль, которая не болит, не позволяет вспомнить о выздоровлении. Поэтому-то покаяние (μετάνοια) и есть восхождение, что мы начинаем готовить побег, когда становится невыносимо. При этом важнейшая часть очищения есть воля (βούλησις); ибо благодаря ей поступки и слова обретают действенность (ώρεγέι χειρα); в случае же, если воля отсутствует, любое таинство бездушно, будучи изувечено в главнейшем из условий. 2. Потому-то обвинительные приговоры доставляют чину сущих существ величайшую пользу, вводя их в скорбь и очищая душу от бессмысленных радостей. То, что несправедливо называют превратностями судьбы, в значительной мере содействует освобождению от привычного отношения к здешнему. Первое Провидение открывается для тех, кто обладает – благодаря этим превратностям – умом; те же, кто ума не имеет, не имеют и веры в Провидение – благодаря тем же превратностям. Действительно, никогда не отвратится от материи душа, если не столкнется ни с каким из окружающих ее зол. Потому следует думать, что все те прецеденты счастья, о которых много болтают, суть ловушки для душ, устроенные смотрителями нижних миров. 3. Существует ли для душ, избегших [тенет дольней жизни], питье Леты[488] – на это пусть ответит другой; но душе, вступившей в жизнь, определенно предлагается дающий забвение напиток, который есть сладость и удовольствие. Придя в свою первую жизнь поденщицей, душа по собственной воле – вместо того чтобы получить плату [и уйти] – становится рабыней [и остается]; уже в сам момент нисхождения душа привлекается по законам Адрастеи к общим работам (λειτουργίαν) ради природы космоса. [Впоследствии же,] будучи околдована дарами материи, душа приходит к состоянию, близкому состоянию тех свободных людей, которые нанялись на определенное время на работу, но будучи очарованы красотами служанки, пожелали остаться и согласились стать рабами хозяина возлюбленной. 4. И когда мы – будучи в глубоком убеждении, что вещи, мнящиеся нам благими, таковы и суть – наслаждаемся всем тем, что связано с телом и нам чужеродно, мы соглашаемся с тем, что природа материи прекрасна; при этом материя воспринимает наше одобрение как тайный договор: если мы желаем, как свободные люди, отстраниться, – нас провозглашают беглыми и стремятся вернуть, как возвращают беглых рабов, прочитывая вслух договор. Именно в этот момент душе более всего нужна защита и помощь Бога; немалое предлежит борение тому, кто возьмется опротестовать договор, заключенный с самим собой – может случиться, что для его расторжения потребуется и насилие. Именно в этот момент относительно людей, сбрасывающих узду законов материи, судьбой приводятся в действие материальные наказания. Именно это Священные Речи называют теми подвигами, которые подъял Геракл, а также и все те, кто воспользовался силой ради освобождения: те, кто не остановился, пока не привел свой дух туда, куда не достигают руки природы. 5. Если же этому внутреннему порыву положить предел, сорвав его вниз, то с необходимостью придется вступить в борьбу еще тяжелейшую; ибо [после прерванной нами самими попытки освободиться, материя] обходится с нами уже беспощадно, как с чужими: если ты оставляешь мысль о восхождении, она требует наказания за саму попытку и производит жизни, не выступающие за пределы двух пифонов, как об этом прикровенно сказал Гомер, называя в сей темной притче две части материи. И сам Зевс для Гомера – по словам его эпоса – есть бог, властвующий над материей, раздаятель двусмысленных судеб, никогда не бывающий источником чистого блага; некто же уже стал причастен к чистому злу. Вообще говоря, всякая жизнь и образ жизни остается блужданием души, не взошедшей назад после первого нисхождения.

9.1. Теперь рассмотри и сколь велико то посредующее, куда попадает этот дух[489]. Когда душа стала склоняться долу, – говорим мы, – дух отяжелел и стал погружаться до тех пор, пока не достиг блистающего мрачным огнем, сумрачного пространства; когда же душа поднимается, дух следует за ней до тех пор, пока может; может же он – до тех пор пока не придет в место, противоположное первому. Послушай, что говорится об этом в Оракулах:

Это светозарное место расположено диаметрально противоположно здешнему мрачному. 2. Острый глаз, однако, может увидеть в этих стихах и нечто большее. По всей видимости, душа возводит в небесные сферы не только свою природу, полученную там: если она действительно привлекла некие высшие части огня и воздуха к призрачной природе еще прежде, чем облечься в землистую скорлупу, то она, как говорят Оракулы, поднимает их вместе со своей лучшей частью, ибо божественное тело не может быть дерьмом материи. Можно даже сказать, что элементы, общавшиеся, принадлежа к одной природе, элементы, составившиеся в единое, – не всецело безотносительны [даже если берутся сами по себе], а особенно те, что из соседних пространств (как, например, огонь, идущий вслед за круглым телом, а не как земля – последнее из сущих). 3. Если же лучшие элементы могут, снизойдя к худшим, получить удовольствие от общения и составить в материи неоскверненное тело, то как нескверность была бы приобретена таким телом от той части, которая уступила в союзе и взялась властвовать, – так и худшие части, возможно, не противились бы энергиям души; но – став послушливыми и покорными, сопровождая лучшие элементы, незыблемо подчинив свою посредующую природу водительству первой части – они, возможно, превратились бы вместе и разом в эфир и вместе вознеслись: пусть бы и не сквозь Вселенную, но превыше стихий, где вкусили бы пребывания в «светозарном месте». Ибо Оракулы говорят, что они имеют в нем часть, то есть имеют свое место в устроении круглого тела.

10.1. Что касается состоящего из частей стихий, то мы уже сказали: можно верить этому или не верить. Что же до происходящей свыше телесной сущности, то дело никоим образом не может обстоять так, будто душа восходит согласно природе, эта же сущность не может подняться из своего падения, не может владится в небесные сферы, т.е. разлиться в родной природе. Эти два жребия: сумрачный и светозарный – два крайних термина, один из которых есть высшее счастье, а другой – высшее несчастье. 2. Сколько же есть промежуточных пространств в изогнутом теле космоса, пространств полусветлых и полутемных? И во всех них находится душа вместе с этим вот духом, меняя свой нрав, вид и образ жизни. Когда она возвышается к свойственному ей благородству, она есть ризница истины; ибо чиста, прозрачна, несмешана, божественна, пророчественна, если желает; падшая же душа – темна, неопределенна и лжива, ибо туманность духа не охватывает действительности сущих. Будучи же в промежуточном состоянии, душа в одном погрешает, в другом же – достигает цели. 3. Таким образом, [как промежуточную] опознаем мы демоническую природу[490]любого чина. Во всем и всегда или почти во всем и всегда говорить истину – дело бога или почти бога. Блуждать же в собственных предсказаниях – это именно то, что постоянно происходит с существами, погрязшими в материи, страстными и честолюбивыми. Бродящие, как молодое вино, существа эти надевают на себя маску бога или старейшего демона, вспениваются и стремятся занять место, принадлежащее лучшей природе. [Зная это,] мы могли бы уловить чин души, пребывающей в теле. Тот, кто обладает чистым, благоопределенным духом воображения, кто принимает во сне и наяву истинные отпечатки существ, может быть уверен, пожалуй, что ему досталась лучшая доля в том, что касается положения его души. 4. Исходя из видений, которые он проецирует и которыми занят в то время, когда не побуждается к движению ничем внешним, должны мы немедля устремляться к пониманию того, в каком качественно состоянии находится душевный дух; философия же даст нам правила, которых следует придерживаться, чтобы его должным образом питать и заботится о том, чтобы он никогда не блуждал. Лучшая же пища – актуализация силы внимания, всецело умная экспликация жизни, насколько это возможно; предупреждение неуместных и необдуманных порывов призраков [с которыми в данный момент работает воображение]. В этом и состоит обращение к лучшему и неприятие худшего, но лишь собеседование с ним, насколько это необходимо. Умный бросок (νοερά δ’ έπιβολή) – вот острейшее оружие против всего, ратующего подчинить себе дух[491]: [если человек овладевает этим оружием,] дух становится несказанно тонок и простерт к Богу. 5. Когда наш дух становится таким образом приготовлен, он привлекает – в силу родства – божественный дух в общение с душой; точно так же, становясь плотным, он стесняет себя и становится меньше, чем нужно для того, чтобы занимать пространства для его принятия, которые созданы Провидением, изваявшим всего человека – речь идет о желудках (κοιλίαι) внутри головы – и тогда, поскольку природа не терпит пустоты, в них вселяется дурной дух. И чего только не натерпится душа, сосуществуя с отвратительным злом? Ибо места, созданные для принятия духа, естественно наполняются лучшим или худшим духом. Но этот, последний дух – наказание атеистам, осквернившим в себе божественное; первый же дух – Цель Благочестия, или же тот, кто ближе всего к цели.

11.1. Таким вот образом мы приступаем к самой речи о предсказании посредством снов, развлекшись исследованием о природе воображения, с тем чтобы люди его не бесчестили, но – напротив – пользовались им как доставляющим пользу жизни. В предшествующих словах была явлена лишь малая его польза. Лучший же плод здорового духа – это восхождение души (поистине священная польза!), а потому забота о благочестии есть стремление сделать наш дух духом пророческим. И некоторые уже были привлечены сладостью предсказания: предпочли воспаленному возбуждению пиров священную скромную трапезу, благословенную богами; возлюбили ложе чистое и незамаранное. Ибо тот, кто использует свое ложе как дельфийский треножник[492], весьма опасается делать ночи, которые он проводит на нем, свидетелями своего распутства; [напротив, они могут засвидетельствовать] его молитву и простирание ниц. По малу прибавляемое становится большим, и возникающее благодаря иному ведет к большему [чем причина] результату: продвижение в любви к Богу и единение с Ним – к этому некогда придут изначально не желавшие этого. 2. Итак, не следует пренебрегать предсказанием, ибо оно ведет нас по пути к божеству и обладает ценнейшей из сил, присутствующих в человеке. Ведь польза соединения души с Богом не уменьшится из-за того, что душа станет достойной соприкоснуться с лучшими существами. Ибо она не отвращается от живого, но надзирает вокруг с высоты за происходящим внизу; она видит всё гораздо яснее, чем видела бы, находясь в гуще дольних дел, вмешиваясь и смешиваясь с худшим, так что именно пребывая неколебимой [в своем созерцании], она дает живому образы вещей возникающих. Здесь дело обстоит прямо по пословице «склоняясь не унижаться»: лучшее существо заботится о худшем, не связывая себя с ним[493]. Таким образом, я считаю делом достойным владеть искусством предсказания и оставить его своим детям. А для этого не нужно готовиться к долгому пути или плаванию через море, что следует делать, дабы попасть [из Александрии] в Пифо или к оракулу Аммона, но достаточно, очистив руки и соблюдая священное молчание[494], погрузиться в сон:

12.1. Мы будем просить о сне, как о нем просил Гомер. И если мы будем готовы, далекий Бог окажется рядом: Он является всякий раз только спящим, даже если ничего специального не предпринимается. В сне и состоит все инициатическое действие. Благодаря чему еще никто из тех, кто не высоко поднялся в деле пророчества, не сетовал на свою бедность как на причину этого своего унижения. Действительно, некоторые города выбирают своих иерофантов[496] из наиболее богатых граждан, как и афиняне триерархов[497]. Нужно совершить большие траты и быть человеком удачливым, чтобы добыть критскую траву, египетские перья, иберийскую кость[498] и еще, клянусь Дием, что-то возросшее и выпестованное в глубинах земли или моря,

Это вот и многое подобное говорится о тех, кто занимается внешним предсказанием: кто из частных лиц мог бы позволить себе такие расходы из своих средств? 2. Но сны видят и те, кто получает пятьсот медимнов жатвы, и те, кто триста[500]; и зевгиты[501] ничем не хуже, и тот, кто обрабатывает клочок земли, находящийся где-то на последней окраине, чтобы прожить хоть как-то; но таковы же гребцы и феты[502], исотелы[503] и метэки[504]. Для Бога нет разницы: принадлежит ли некто к Этеоботадам[505], и кто такой недавно купленный Манес[506]. Общедоступность этого вида мантики говорит о его великом человеколюбии, философской простоте и естественности, ненасильственности и благочестии, вездеприсутствии, независимости от вод, скал и пропастей[507], а потому и о наибольшей боговидности [сравнительно с иными видами пророчеств]. Практикуя сновидческую мантику, человек не оказывается всецело занят одной работой и не лишает себя счастливого случая – об этом вот следовало говорить в первую очередь. 3. В самом деле, еще никто не отказывался от чего-либо полезного ради того, чтобы пойти спать домой и увидеть сон. Но то время, которое живому существу все равно приходится издержать, чтобы удовлетворить природу (в силу того, что наша сущность негодна для [непрерывной] деятельности бодрствования) – это вот время, дающее человеку, как говорят, то «сопутствующее, что важнее пути»[508], прибавляет к необходимости [спать] выбор [как спать] и возможность благобытия во время сна. Следует считать себя облагодетельствованным, быть довольным, если искусство предсказания посредством разнообразных орудий – искусство, требующее от нас большей части жизни -оставит хоть что-то всем остальным нашим делам и нуждам. Если бы мы всецело отдались одному из видов такого внешнего прорицательства, то помощь предсказания не уменьшила бы тягостности трудов, совершенных ради возможности его совершить: ибо не всякий момент благоприятен и не всякое место годится для совершения обряда, и отнюдь не всегда легко окружить себя надлежащими инструментами. 4. И чтобы не говорить о другом: разве не из-за этих [магических орудий] началась недавно такая давка в местах осуществления наказаний[509]? Поистине чтобы вместить эти приспособления, нужна грузовая телега или трюм корабля! И это притом, что в необходимый при совершении церемонии скарб входят также доносчики и свидетели обвинения. Говорящий так говорит больше правды [, чем это могло бы показаться незнакомому с нашими обстоятельствами], ибо наше время раскрыло многие магические тайны благодаря служителям закона, сделавшим их достоянием глаз и ушей профанов в ходе публичного судопроизводства и обвинительных речей. Итак, эти виды пророчества ненавистны Богу, и это помимо того ужасного, что, я уверен, заключено в них. Отказ подождать согласия, действие натиском, выламывание с помощью рычагов [в сфере божественного] подобно насилию [в отношении человека], что является преступлением и даже в мире людей не остается безнаказанным. 5. Кроме перечисленных весьма серьезных трудностей, преследующие будущее таким образом вынуждены считаться с тем, что их деятельность пресекается; если же они уезжают за границу, то оставляют дома свое искусство. Ибо это немалый труд – повсюду путешествуя, таскать с собой арсенал, необходимый для такого рода пророчеств. Те же, кто прорицает посредством снов, каждый сам для себя является инструментом, так что даже если мы пребываем где-то – он пребывает с нами; если отправились в странствия – и он за нами последовал; воюем – и он с нами; принялись за городские дела, занялись земледелием или торговлей – и он с нами. 6. Даже завистливые законы государств при всем желании не могут наказать тех, кто пророчествует посредством снов, ибо не могут сформулировать обвинения. Какой вред, в самом деле, может причинить спящий? Даже тиранн не мог бы предписать своим подданным видеть сны, если бы только не запретил им спать вовсе. Но законодательствовать наперекор природе и Богу – дело безумное и невозможное.

13.1. Итак, следует прибегать к пророчествам посредством снов – и женщинам и мужчинам, и старикам и юношам, и бедным и богатым, и частным гражданам и архонтам, и горожанам и деревенским, и ремесленникам и риторам. Здесь не важны ни пол, ни возраст, ни положение в обществе, ни ремесло. Такой вид пророчества доступен для всех и всегда, он – добрый советчик, удерживающий при себе свое слово. Это пророчество есть разом и мистагог, и мист: оно благовествует благо (εύανγελίσθαι γαθόν), так что делает удовольствие большим, предвосхищая его вкушение, и обличает [надвигающееся] зло – так, чтобы мы успели предостеречься и отклонить его прежде, чем оно произойдет. Ибо всё, что надежды, которые «питают род человеческий»[510], предлагают нам полезного и приятного, и всё то, что имеется в страхе промыслительного и полезного, – всё это налично в снах, и ничто кроме них не убеждает верить надежде. 2. Польза от надежды, однако, столь значительна для природы и спасения, что наиболее мудрые из софистов говорили, будто люди даже не желали бы жить, если бы оставались такими, какими возникли изначально: они отказались бы от жизни из-за разлитых в сфере земли ужасов, если бы Прометей не внес в природу надежду – снадобье несокрушимости. Околдованные надеждами люди верят тому, что ожидают, больше – чем тому, что видят. Надежды имеют такую силу, что закованный в ножные кандалы узник, бывает, позволяет воле своего разума (βουλένώ τής γνώμης) предаваться надеждам: и вот он уже освобожден, и вот он солдат в походе и получает двойное жалование, а чуть спустя – уже сотник и вот уже стратег; вот он побеждает и приносит жертвы, и увенчивается как победитель, и задает пир: хочет – по-мидийски, хочет – по-сицилийски. Он забыл ножные кандалы, пока желал быть стратегом. 3. Однако все это сон: и видения грезящего во сне, и видения [надеющегося -] грезящего наяву. И тот и другой вид сновидений расположены окрест одного и того же подлежащего – природы воображения, которая (когда мы желаем, чтобы она творила эйдосы) приносит одну пользу: она умащает нашу жизнь весельем, обольщая душу обманчивыми надеждами; она восстанавливает ее против восприятия несчастий. Когда же воображение само проецирует надежду – а именно так и происходит во сне – мы имеем данный Богом в обещаниях снов залог будущего. Так что когда кто-нибудь вполне подготовит свой разум (γνώμην) к пользованию тем великим, что предлагают ему сны, он получает двойную выгоду: он радуется еще прежде, чем получает их; когда же, наконец, получает – пользуется ими умело, ибо еще раньше рассмотрел их и примерил к своей жизни. 4. Так что надежда, воспетая Пиндаром в оде о счастливом человеке:

это, конечно, не надежда бодрствующего сознания, не та ложная надежда, которая заставляет блуждать нас. Нет, сказанное Пиндаром – похвала определенному виду сновидений, доля которого в общем объеме снов невелика. Предсказание же посредством сновидений, использующее искусство в стремлении постигнуть явленное, дает более прочную надежду, так что не кажется чем-то неблагородным. 5. Пенелопа у Гомера считает, что есть двое ворот снов; при этом половину сновидений она считает ложными[512] – не мудрая была в снах женщина. Если бы она знала соответствующее искусство, то пропустила бы их все через роговые врата. Потому Гомер и рисует ее подвергаемой испытанию, виновной в незнании того, что у нее перед глазами и в чем не следовало сомневаться:

– говорит Одиссей, будучи под одной крышей с ней и беседуя о снах. Мне кажется, здесь Гомер говорит о том, что недостаточно отвергать сны и считать дохлятиками (άσθένειαν) тех, кто занимается ими, желая постигнуть их природу. 6. Потому же несправедлив и Агамемнон, провозглашающий сны лживыми, притом что сам он плохо понял предсказание о своей победе:

[Услышав это,] он двигается вперед, чтобы немедленно взять город штурмом, пропустив мимо ушей «всем войском» (πανσυδία)[515] – т.е. поставив в строй всех до единого эллинов; и это в момент, когда Ахилл и фаланга мирмидонян (а это были самые мужественные из воинов) оставались вне сражения.

14.1. Всё, конец похвалам, заканчиваем! Разве дело не дошло уже до того, что еще немного – и я мог бы быть обвинен в неблагодарности? В самом деле, то, что это благо с нами и в морском путешествии, и дома, и в торговле, и на войне, и во всяком совместном труде – об этом сказано уже чуть раньше; о том, однако, каким благом было пророческое искусство для меня самого – так по сию пору и не сказано. А дело между тем обстоит так, что если это благо и располагается вместе с людьми, то тогда именно, когда они философствуют: так, что претерпевая многие трудности в состоянии бодрствования, они получают во сне полное объяснение одних и помощь в разрешении других. 2. Ведь дело представляется так, будто философствующий выведывает, исследует что-то сам по себе, сам по себе обдумывает; [мой опыт говорит против этого:] весьма часто сны помогали мне писать мои сочинения. Они подготавливали ум, подбирали выражения, одно отвергали, другое затемняли. Бывало, изменялось все построение моей разросшейся, вздувшейся неологизмами речи: как благодаря моему горячему увлечению уже чужим для нас древним аттическим языком, так и благодаря внушению Бога, который об одном рассказывал, о другом говорил – что оно есть; указывал на места в речах, которые нужно исправить, чтобы избежать шероховатостей языка. Сны возводили меня к умеренности и целомудрию, они обуздывали напыщенность[516]. 3. Однажды, когда я был на охоте, они помогли мне в изобретении приспособлений для охоты на проворных и скрытных зверей. В другой раз, когда охота настолько не удалась, что я уже отказался от мысли о ней и готов был вернуться, сон посоветовал мне проявить упорство, пообещав удачу в определенный день. Поверив, мы с удовольствием ночевали под открытым небом. И вот пришел назначенный день – и пришла удача, явив нам множество зверья, которое мы взяли сетями и копьями. 4. Моя жизнь всегда состояла из книг и охоты, за исключением того момента, когда я был послом – глаза бы мои не видели эти три проклятых года моей жизни! Но и тогда сны принесли мне многую и важную пользу. Ибо они сделали тщетными все нападки на меня колдунов, общавшихся с мертвыми, – сны обличили их и спасли меня от всех них. Они позволили мне повести общественные дела так, чтобы те обернулись наилучшим для городов[517] образом, и беседовать с царем смелее, чем дерзал кто-либо из эллинов. 5. Каждый из видов пророчества имеет своих адептов, но посредством снов (хотят или не хотят) пророчествуют все. Прорицание – благой демон каждого из нас: искусство, приложимое (помимо прочего) и к заботам бодрственным.

Таким именно образом эта мудрая вещь – душа – избавляется от наводнения базарных ощущений, вводящих в нее всевозможную инаковость. Ибо она обладает эйдосами, которые получила от ума, и – оставшись – она передает их обратившимся вовнутрь: то, что получила от Бога, передает им. Ибо когда она налична таким вот образом, внутрикосмический бог пребывает с ней, поскольку ее природа того же происхождения, что и природа этого бога.

15.1. Итак, божественнее других сны такого рода: всецело или почти всецело ясные и определенные, не нуждающиеся в искусстве толкования. Однако они приходят лишь к тем, кто ведет добродетельную жизнь – была ли приобретена такая жизнь благодаря рассудку или благодаря праву. Если же они случаются с иным, то редко и с трудом: немалой должна быть причина, чтобы сон наилучшего рода пришел к случайному человеку. 2. Другой же, самый широко распространенный род снов – тот, что доставляет как раз загадочные видения; именно чтобы толковать сны этого рода требуется прорицание как искусство. Ибо происхождение, если так можно выразиться, этого рода снов нелепо и неестественно; потому произросшее из такого семени – в высшей степени неясно. Вот что можно сказать об этом: природа всех существующих вещей – как настоящих, так и будущих, ибо будущее есть способ существования – истекает (άπορρεϊ) эйдолами, отбрасывает от себя их ипостаси. Ибо всякая чувственная вещь есть сопряжение эйдоса и материи; если мы имеем истечение материи из составленного, то рассудок (λόγος) понимает, что этим каналом отводится природа эйдолов, дабы то, что становится в обоих – ив эйдосе и в материи – отторгло себя от достоинства [истинно] сущего. Для всех этих истекающих эйдолов дух воображения является наияснейшим зеркалом. Ведь они ходят кругами – то там, то сям – и приходят в расстройство в силу неопределенности своего бытия: от того, что их не узнает никто из сущих. Потому всякий раз, когда они встречают душевный дух, который и сам есть эйдол, обитающий в человеческой природе, они опираются на него и остаются отдохнуть у его очага. 3. Поскольку дело обстоит так, то [, во-первых,] из возникшего, из того, что уже случилось, в действительное и действенное бытие отправляются ясные эйдолы, существующие до тех пор, пока с течением времени не ослабеют и не исчезнут; и [во-вторых,] то становящееся, что есть сущее и еще есть в настоящем, посылает эйдолы наиболее живые и ясные; эйдолы же будущего [- и это в-третьих -] менее определенны и четки, ибо эйдолы будущего суть первые волны еще не наступившего настоящего, начало цветения еще не совершенной природы, выбросившиеся вбок и выскочившие вперед темные знаки скрытых семян. 4. Итак, поскольку дело обстоит вышеизложенным образом, постольку нам необходимо искусство, приложимое к вещам будущим, ибо исходящие от них эйдолы понимаются лишь в перспективе, не будучи сами по себе ясными образами, как те эйдолы, которые исходят от сущих в настоящем вещей. Эйдолы вещей будущих обладают поистине удивительной природой, ибо исходят от вещей еще не возникших.

16.1. Теперь следует сказать уже и о том, каким образом мы бы могли приступить к этому искусству, обращенному в будущее. Наилучшее – приготовить божественный дух[518] к тому, чтобы он удостоился наблюдения и присмотра за ним Ума и Бога, но не быть вместилищем неясных эйдолов. Наилучшее воспитание дается посредством философии, умиряющей страсти, которые – возмутившись – захватывают дух, словно [бушующее море захватывает] место. [Хороший результат достигается] и благодаря умеренному, целомудренному образу жизни, который почти не жалит живого существа, производя лишь небольшие волнения в последнем теле; смятение может достигнуть и первого тела, которому должно быть невозмутимым и несмятенным. Как же это, однако, легко – всем желать покоя, и как в высочайшей степени несподручно достигнуть его всем! Поскольку же мы желаем, чтобы сон ни для кого не был безполезен, поищем искусства и для неопределенных видений: того, которое было бы обращено к эйдолам. 2. Будем поступать подобно мореплавателям: когда они, наткнувшись на скалу и высадившись, видят вдруг город каких-то людей, то и потом – всякий раз видя эту скалу – догадываются по ней об этом городе; или как в случае стратега: если мы его и не видим, то по конному авангарду заключаем, что он вскоре будет, ибо если мы уже видим продромов, то всегда вскоре появляется и стратег. Таким образом, и от эйдолов, как знаков, мы можем заключать к имеющим осуществиться энергиям, ибо эйдолы – продромы энергий, подобные [знаки] подобных вещей. Как порок кормчего состоит в том, чтобы идти вслепую, не узнавать ту же скалу всякий раз, как она появляется, и не понимать, у каких берегов его судно отдает якорь, – таков же порок сновидца, часто видящего один и тот же образ и не запоминающего, какое испытание, событие или дело оно предвещает: такой человек без ума пользуется жизнью, как и тот кормчий без ума ведет корабль. 3. Мы предсказываем небесные знамения от Зевса в спокойной бездне [небес], видя гало вокруг луны: предсказываем на том основании, что часто сначала мы видим гало, а затем приходит буря:

Таким образом, как говорят Аристотель и наш разум: ощущение создает память, память – опыт, опыт – искусство. Подойдем этим же путем и к снам.

17.1. Итак, некоторые уже составили весьма значительные библиотеки из книг, содержащих соответственные наблюдения. Однако мне смешны все эти творения, и я считаю их весьма бесполезными. Ибо с нашим духом дело не обстоит так же, как с этим последним телом, которое есть соединение того, что обычно называют стихиями, так что к нему возможно применить искусство, прилагаемое к целому, и логос, подходящий к его природе – ибо в большинстве случаев [если мы говорим о телесном] одни и те же причины вызывают одни и те же состояния, и тела одного и того же вида ничтожно мало отличаются друг от друга; при этом всё то в них, что противно природе, откровенно болезненно и в силу этого не должно браться как что-то показательное. В случае же духа воображения дело не обстоит таким образом, но один отличается от другого первенствующей в нем природой; иной к одной сфере подходит, другой – к другой: в зависимости от смеси[520].

«Блаженнейшие души, несомненно, те, что распространяются по земле, будучи излиты с неба. Но счастливейшие души, души неизреченной судьбы – суть те, что имеют свой исток в твоем блеске, о Царь, те, что происходят от самого Зевса силой необходимости»[521].

Об этом же таинственно писал и Тимей, давая каждой душе неразлучную с ней звезду[522]. 2. Души, выступившие за границы своей природы из-за любви к местности окрест материи, стали одна – лучше, другая – хуже: в зависимости от того, насколько каждая последовала своей злополучной склонности и осквернила дух. Таким вот образом обосновались они в телах и стали проводить жизнь в грехе и болезни духа. Для духа это противоестественно в силу изначального благородства, в то время как живое существо в этих же обстоятельствах живет согласно природе, ибо живое существо таким вот образом одушевляется. Да, так именно дело и обстоит, если только природа духа не представляет собой тот чин, в который он поставляет себя сам, практикуя добро или зло. Нет ничего, что было бы столь же поворотливо, сколь и дух. 3. Как же при таком неподобии духов: и по природе, и по законам, и по страстям – одни и те же видения в них будут происходить от одних и тех же причин? Это не есть и невозможно. Как может вода прозрачная и вода мутная, спокойная и волнующаяся отразить одинаково одну и ту же форму? Если мутная вода кажется разной в разных местах из-за различия цветов, и движения такой воды отливаются множеством фигур, то единое во всем этом состоит в погрешности относительно точного образа[523]. Если же у кого-то есть возражения, если Фемоноя[524], или Мелампод[525], или другой кто-нибудь может дать другое определение и указать иной строй всего целого этих явлений, то спросим их: сообразно ли природе, чтобы зеркало плоское, зеркало – так или иначе изогнутое, и зеркало – сделанное из разных материалов, дали один и тот же эйдол того, что в них отразилось? 4. Я полагаю, такие люди вообще не изучали философски то, что о духе. Ибо то, что свойственно духу в различные времена и в различных качественных состояниях, они сочли достойным сделать универсальными мерилами (κανόνα) и законами (γνώμονα) для всего, что связано с духом. Что до меня, то я не отрицаю наличия сходств во всем многообразии различий; однако неясное, будучи делимо [посредством таких определений], становится неясным еще в большей степени. Трудно, нужно полагать, с первого взгляда опознать эйдол того, что началось раньше. Но еще труднее добыть для каждого отдельного случая то одно, что хотя бы приблизительно было общим представлением (κοινώ φαντάσματι).

18.1. Поэтому не следует устанавливать в этой сфере законов общих для всех людей. Пусть каждый сам берет себя материей для своего искусства, пусть сам вписывает в свою память видения и те события, с которыми он сталкивался после них. Нетрудно заняться развитием способности, если она приносит [очевидную] пользу. Мы вспоминаем об этом упражнении особенно, когда все вокруг преизобилует материалом для извлечения выгоды. Но что преизобильнее снов? Что призывнее? Даже слабоумных они влекут подумать о себе! Так что молодому человеку, лет десять назад вышедшему из отрочества, уже стыдно нуждаться в ином пророке кроме себя самого, стыдно не собрать к этим летам своими силами множества всевозможных наблюдений, касающихся искусства предсказания. 2. Было бы мудро записывать видимое нами во сне и наяву, а также и сопутствующие события (συμπτώματα), если только такое новое изобретение не оскорбит обычаев полиса. Итак, хорошо к дневникам [, фиксирующим дневные события,] добавить книги, которые мы называем ночниками [в которых фиксируются события сновидческие], а также и воспоминания, которые бы рассказывали об обеих наших жизнях – дневной и ночной [в их взаимосвязи]. В самом деле, эта наша работа установила, что есть некая жизнь, согласная фантазии, и иногда она лучше, а иногда хуже средней [рассудочно-чувственной] жизни, что зависит от того, в каком – здоровом или больном – состоянии находится дух. Таким вот образом, поскольку ничто не ускользает от нашей памяти, могли бы мы приступить к наблюдениям, благодаря которым возрастает наше пророческое искусство; а с другой стороны, мы могли бы доставить себе изысканное удовольствие, вознаградив себя историей своего душеводительства наяву и во сне. Для тех же, кто заботится о языке, я вообще не знаю, есть ли другое какое-нибудь упражнение, способное дать столь же всестороннюю развивающую нагрузку способности говорить. 3. Ибо если софист с Лемноса[526] утверждал, что ведение дневника – благая наука, учащая в совершенстве говорить обо всем (ибо она не оставляет в пренебрежении даже самое незначительное, но – напротив – считает необходимым продвигаться сквозь всевозможные мелочи к делам серьезным), то разве не достойно бы было, ведя ночник, изострить свою речь разговором о событиях ночи? Можно увидеть, какого труда стоит стремление добиться того, чтобы слово соответствовало увиденному во сне – зрелищу, разделяющему то, что природа соединила, и соединяющему то, что разделила (притом что это должно быть такое слово, которое было бы представимо для того, кто сам этого зрелища не видел).

19.1. Совсем не малое дело – добиться того, чтобы движение, имевшее место в одной душе, достигло другой души! Но когда воображение исключает из бытия сущие вещи, а существа, ни по природе, ни каким иным образом никогда и нигде не существующие, начинают – благодаря воображению – существовать, встает вопрос: каким способом придается этим немыслимым существам природа, которая, опять же, не имеет имени? Воображение показывает не многие эйдосы и не все их разом, но так, как они укоренены и простерты во сне. И мы мыслим совершенно все, что хочет воображение. Выйти из этого положения, не слишком сильно набедокурив, – могло бы быть делом риторики, причем риторики совершенной. 2. Воображение потешается над нами – иногда даже против нашей мыслящей воли (γνώμης), вручая нам большее, чем мы можем понять, ибо мы ведь отнюдь не остаемся равнодушными к зрелищам, разворачивающимся в наших снах. Напротив, мы горячо одобряем, страстно сочувствуем, ничуть не менее ненавидим и испытываем отвращение – магические чары этих сновидческих зрелищ накинуты на спящих, как сети: во время сна наслаждение куда более сладко, ощущения настолько сильны, что любовь и ненависть запечатлеваются в душах и длятся в бодрственной жизни. 3. Итак, если мы не собирались испускать бездушные звуки, но наша речь была направлена к определенной цели и в связи с ней тщательно разработана в стремлении внушить слушателю наши воззрения, то нам следовало привести в движение и оживить свой язык. И вот уже разом: мы – победили, мы идем, мы летим! Воображение охватывает всё – о, разве под силу это словам! Вот кто-то спит, и видит сны, и во сне видит, что он просыпается, на самом деле не просыпаясь; ему снится, что он мыслит: не вставая с ложа, он отряхивает сон и философствует в меру своего знания о том, что увидел во сне, – это тоже сон, просто предыдущий сон был двойным; затем он начинает сомневаться, думает, что проснулся, что являющееся ему есть жизнь. И тогда начинается сильная борьба: ему снится, будто он борется с собой, снится, что он оставил сон, что пробудился, что обретает опыт себя, что он обличил обольщение. 4. Алоады[527] были наказаны за то, что возвели фессалийские горы, как крепостные стены против богов; однако ни один закон Адрастеи не запрещает, поднявшись над землей во сне, быть удачливее Икара, взлететь выше орлов, взмыть в самую высь, паря над высочайшими сферами, взирать на землю из далекого далека, обнаруживая то, чего не видит Луна. Можно быть собеседником звезд и общаться с невидимыми богами космоса. Называющееся трудным становится легким: «Боги являются в своем лучезарном великолепии»[528], и от них не исходит ни малейшей зависти, никакой. Ибо мы по прошествии малого времени не идем на землю, поскольку [видя сны] именно на ней и есть. Ничто, таким образом, для снов не характерно более, чем сокрытие посредующего и синхроничность творческих актов (σύν χόνω ποιήσαι); а кроме того, во сне мы беседуем, скажем, с овцами, понимая их блеяние как язык и зная, что они говорят.

Таким вот образом можно было бы обновить и весьма сильно расширить круг риторических тем, если бы нашелся кто-нибудь, дерзнувший говорить об этом. 5. Ибо, я полагаю, мифы[529] черпают свою свободу из снов: например, в них разговаривают павлин, лисица и море. Это, конечно, ничтожная малость автономии снов. Но хотя мифы представляют собой лишь ничтожно малую часть снов, они с любовью приветствуются софистами в контексте работы над толкованиями (έρμηνείας). Посему для тех, кто считает миф началом ораторского искусства, сон может быть достойной целью [экзегетических стремлений]; к тому же в этом случае речь будет идти не о пустой аскетике языка, как в случае [риторической разработки] мифов, но также и о возрастании в рассудительной мудрости.

20.1. Пусть же те, кто имеет досуг и легкость жизни, записывают происходящее с ними во сне и наяву, пусть посвятят этому часть своего времени; немалым будет то, что произойдет от записанных таким образом мыслей: они обретут уже воспетое нами искусство пророчества, полезнее которого нет ничего. Конечно, не следует отвергать литературное изящество, которое следует за этими делами, как шлюпка за кораблем. Для философа, впрочем, сами эти [дела пророческие] могли бы стать забавой, расслаблением ума [после напряжения высшей концентрации в чистом умозрении]: так скиф отпускает порой тетиву своего лука. Для ритора же [толкование сна] могло бы быть завершением торжественной речи. 2. Ибо, мне кажется, не в добрый час использует он свой талант, хваля в заключении Мильтиада[530], Кимона или еще какого-нибудь анонима, или вмешивается в ссоры богатых и бедных в вопросах управления государством. Я собственными глазами видел, как два почтенных лет мужа перессорились в театре, словно в собственном доме, и это при том, что каждый из них сохранял значительность, свойственную философу: оба старца носили бороды весом в талант, как казалось, и однако их осанистость нисколько не мешала им поносить друг друга, будучи в чрезмерном возбуждении, беспорядочно размахивать руками, произнося речи в пользу своих друзей, как я тогда полагал. Но как открыли мне люди, выведшие меня из заблуждения, адресаты этих речей никогда не существовали: не только в качестве друзей, но их вообще никак и никогда не было в природе[531]. Ибо где бывала такая полития, которая давала бы гражданину право убить своего политического оппонента из сограждан?[532] Но поистине если девяностолетний старик продолжает состязаться в выдумках, то на какое время он откладывает свою речь об истине? Мне кажется, риторы вообще не понимают значения слова μελέτης – забота или упражнение, – не понимают, что оно обозначает серьезные занятия ради другого. Но они считают само приготовление целью, слишком любят хождение, чтобы преодолеть путь к цели. Они сделали упражнение состязанием и теперь выглядят так же, как тот, кто после тренировки по кулачному бою в палестре возомнил, будто провозглашен в Олимпии победителем в пятиборье! 3. Поистине, такая сухость[533] [духа] при изобилии слов охватила человечество, что есть могущие говорить, но нет обладающих тем, что должно сказать, в то время как должное состоит в том, чтобы получить удовольствие от себя, как это делали Алкей и Архилох[534], не скупившиеся на изящество речи, повествуя о собственной жизни. И вышло так, что чреда времен сохранила память и об их страданиях, и об их наслаждениях. Они не потрясали пустоту своими пустыми речами, как это делает нынешний род мудрецов, разглагольствуя на измышленные темы, хотя и не послужили своим даром к благу других людей, как это сделали Гомер и Стесихор[535], восславившие в своих творениях героев. Мы тоже извлекли пользу из их ревности о добродетели; но сами они пренебрегали собой, так что мы ничего не знаем о них и не можем сказать ничего, кроме того, что они были правильными (δεξιοί) поэтами. 4. Значит, если кто-нибудь страстно желает, чтобы его имя знали потомки, если чувствует в себе силы породить в скрижалях безсмертное, пусть следует он тому возвышающемуся над законом (παρανουμουμένη)[536] пути, который описан нами. Пусть будет мужествен и доверится времени – оно хороший страж, когда ему доверяешь то, что касается Бога.