Полторы минуты славы

Глава 9 Инженер Тормозов Сирень цветет

Те несколько дней, когда земля обязательно становится раем, уходили. Мир скучнел, потому что весна отцветала. Горы облетевших лепестков носил ветер. Их мели и сгребали дворники. Было бы дело в Японии — всех охватила бы неизъяснимая грусть. Но жители Нетска не ценят быстро вянущей бренной красоты. То, что слишком быстро и само собой приходит и уходит, не стоит ни забот, ни слов.

Суровый и практичный город Нетск! Здесь влюбленные юноши не дарят своим подружкам даже самых скромных букетов. Пацан с цветами в глазах окружающих выглядит полным олухом. Иначе откуда бы взялось презрительное словечко «ботаник»?

А может, юноши не знают, что девушки имеют какое-то отношение к цветам. Да и откуда им знать? В любом фильме, даже с очень большим бюджетом, красавицам никаких букетов никто не подносит. Самые романтические сцены там всегда происходят в ресторанах, за накрытыми столами. В одних фильмах счастливые актерские лица освещаются парой свечек, в других просто люстрой — но обязательно стоят перед влюбленными большие, в ширину их плеч, тарелки. На тарелках лежит что-то жареное в окружении кудрявого гарнира. Без слов становится ясно, что путь к сердцу девушки лежит через ее вместительный желудок!

Немного пожевав, романтический герой фильма, как правило, достает из кармана коробочку. Когда героиня открывает коробочку, ее глаза лезут на лоб. Она испускает придушенный крик «Waw!», будто сроду не знала, что в таких коробочках продаются кольца.

Нетские девушки быстро научились говорить «Waw!» — и придушенно, и громко. Они говорят это даже в тех случаях, когда никаких коробочек им не дают. Понятно, что все нетские романтики давно перекочевали с лунных лужаек в рестораны, кафе и котлетные.

И все-таки в Нетске есть множество цветочных лотков и магазинов. Букеты тут дарят, и часто дарят, но вовсе не из любви. Наоборот, цветы полагаются тем, кто вызывает страх, трепет и почтение, — учительницам, докторам, процедурным сестрам, недовольным начальницам и дамам из жилконтор, от которых зависит получение справок или визит не самого пьяного сантехника. Нетский этикет диктует: надо нести всем этим категориям лиц практичные тюльпаны. Тюльпаны лучше облечь в хрусткую, яростно бликующую фольгу или целлофан с напечатанными на нем бантиками. Из кулька с тюльпанами должны свисать локоны пластиковой стружки кислотных тонов.

Существуют цветы и для других случаев. Порочные бурые розы и бледные лилии зловещих размеров выбирают неверные мужья для ревнивых жен. Часто именно появление подобного букета внушает опытной жене первые скверные подозрения. И подозрения сбываются стопроцентно! Сколько несчастные мужья ни засыпались на букетах, они снова и снова, будто зачарованные удавьим оком собственной совести, тащат в дом дьявольские цветы.

Роскошные цветочные композиции тоже в ходу. Обычно они бывают высотой в человеческий рост. Состоят они из целого леса желтых или белых роз на метровых стеблях и могучей, будто сошедшей с картины Шишкина, коряги. Коряга увешана нежными орхидеями и тинными бородами мха. У ее подножия теснятся голландские розы, твердые, как яблоки. Или несгибаемые нарциссы. Или звездообразные хризантемы, горько пахнущие ранней могилой. Все это великолепие сидит в обширной корзине или в изысканном вазоне, куда, наверное, для округления цены, приткнуто всегда что-то эксклюзивное — то соцветие кокосовой пальмы, то пучок чесночных головок.

Композиции делают дипломированные флористы и адресуют состоятельным бизнесменам. Почему-то сложилось мнение, что состоятельные бизнесмены обязательно будут покупать композиции на корягах. А раз мнение сложилось, то они и покупают. Бизнесмены дарят коряги и вазоны всем подряд и по разным поводам — женам (вместо демократичных роз с лилиями), любовницам, заезжим поп-звездам, нужным чиновникам любого возраста и пола, партнерам по бизнесу, а также губернатору в дни рождения, Независимости, Конституции, Примирения и Согласия.

Те жители Нетска, которых принято называть простыми, покупают цветы лишь на похороны. Коряг они не берут вовсе, а майское яблонево-сиреневое буйство к цветам не причисляют.

Но есть в Нетске несколько десятков людей, которые считают весеннее цветение своим профессиональным праздником. Это художники-реалисты. Пока представители более актуальных направлений томятся в своих душных мастерских, эти высыпают в скверы с этюдниками — козявки из художественных школ, пенсионеры-любители и несколько настоящих живописцев, членов Союза, в бородах, с французскими, щетинка к щетинке, кистями и голландскими красками.

Прохожие всегда дивятся серьезным лицам художников и их странному инвентарю. Многие останавливаются посмотреть. Козявки смущаются, а пенсионеры и бородачи тут же предлагают желающим купить полюбившееся творение.

Когда впервые, спасая Тошика, его родные с одним этюдником на двоих оказались на улице, им было боязно. У Нелли Ивановны дрожала белая рука с кисточкой. Никогда этого не случалось, когда та же рука орудовала бормашиной. К Саше сразу же подошел какой-то никуда не спешащий дед с сизым пупырчатым носом. Он долго разглядывал Сашину живопись и вдруг злобно гаркнул «Мазня!», приманив этим еще несколько зевак. Несчастная Саша в слезах спряталась за ближайшим табачным киоском.

В теперешнем сезоне мать и дочь были уже опытными художницами. Они почти не стеснялись прохожих и умели выбирать выгодные мотивы. Нелли Ивановна в своей клинике напрашивалась работать во вторую смену, потому что полюбила эффекты утреннего освещения. Более уравновешенной Саше неплохо давались архитектурные пейзажи, и она почти освоила перспективу. Поэтому Тошик мог все свое время посвящать любимому сериалу и — увы! — Катерине Галанкиной. Катерина взялась продолжать постановку, пока не отыщется муж. Тошик подновил и подкрасил эротичную спальню француза Трюбо. Спальня могла понадобиться в любую минуту — Лика Горохова готовилась к выписке из клиники.

Вот уж нигде так долго не цвел и не благоухал май, как вокруг психиатрического диспансера на Луначарского! Черемухи и яблонь-ранеток разрослось там видимо-невидимо. Но главным чудом больничного сада была сирень. Ходили легенды, что эту сирень в незапамятные времена насадил какой-то знатный, безуспешно лечившийся на Луначарке сумасшедший, чуть ли не сын генерал-губернатора. Это, конечно, полнейшая ерунда. В генерал-губернаторские времена и помину не было ни о каком Луначарском, не говоря уж о дурдоме. Судебная палата размещалась тогда в знаменитом желтом строении.

Другая городская легенда гласила, что сирень со всего света свозил в сад психушки известный летчик Шкальников — уроженец Нетска, соперник Чкалова. Якобы тут, в клинике, содержалась его возлюбленная, девушка умопомрачительной красоты. Была она совершенно не в себе — кричала совой и глотала чайные ложки. Летчик Шкальников поклялся ей навсегда остаться одиноким. Каждую весну он приезжал в Нетск и стоял под окнами любимой дни и ночи напролет. Цвела сирень. Прекрасное лицо глядело на него из-за зеленого больничного стекла и грубых решеток. Так продолжалось из года в год.

Красивая, убедительная легенда. Однако всем известно, что Шкальников был счастливо женат четыре раза на артистках московских театров, а в Нетске в сознательном возрасте побывал лишь однажды, и то пролетом в Анадырь. На аэродроме встречался он тогда не со спятившей возлюбленной, а с партийно-хозяйственным активом области.

Нетские краеведы время от времени публиковали в газетах и другие легенды, еще неправдоподобнее этих двух. Нельзя ведь поверить в дивный сиреневый сад, возникший без всякой романтической причины!

Окна Ликиной палаты выходили именно сюда, в сказочные кущи. Сирень очень разрослась в последние годы. Она стала похожа не на кусты, а на приземистые кривоногие деревья. Выглядели они довольно неприглядно — всегда, кроме той единственной майской недели, когда поверху, по молодым ветвям, они обливались цветом.

Сиреневая листва черновата — как будто нарочно для того, чтобы цветы в ней ярче горели. Обычной, меленькой, бледной сирени на Луначарке не водилось. Зато много было белой — цветки-кресты, гроздья-снежки. Встречалась и розовая. Лика заметила, что, отцветая, розовая сирень блекнет, светлеет, а темно-лиловая, наоборот, чернеет. Имелся в саду один редчайший, неправдоподобный куст — густо-пурпурный. О сиреневой всех оттенков и говорить не приходится.

Лепестки у всех сиреней тоже были разные — у какой-то овальные, у другой круглые или остренькие, с нежной бороздкой посередине. Лика хорошо их рассмотрела, потому что была в клинике на особом положении. Ей иногда даже позволяли побывать в сиреневом саду. Прочие больные глазели на цветущее чудо с высоты второго этажа, не ближе. Они гуляли в скучных и липких тополиных аллеях позади пищеблока.

Лика наслаждалась в саду своими привилегиями. Она горстями ела пятилепестковые сиреневые цветы в предвкушении неминуемого счастья. Она здесь не видела перед собой постылых лиц медперсонала. Даже цветочные воры в сирень не проникали — и оттого, что ограда была крепка, и оттого, что боялись. Почему-то считалось, что доктора на Луначарке тоже сумасшедшие. Они якобы подкарауливают смельчаков, забравшихся в сад, утаскивают в свое страшное желтое здание и делают там лоботомию. Потому-то сиреневый сад и оставался всегда прекрасным, нетронутым и заповедным. Только жар-птицы в нем недоставало!

Глядя из окна своей палаты вниз, на цветные пучки и брызги, Лика постепенно выздоравливала. Во рту ее было горько от сиреневого счастья. Она начала воображать себя сумасшедшей возлюбленной летчика Шкальникова. Внизу, в розово-лиловых дебрях, ей часто виделась высокая мужская фигура и мужское белое лицо, обращенное в ее сторону. Это вовсе не было лицо давно покойного летчика — его портрет, висевший в школьном коридоре, Лика отлично помнила. У летчика были щеки бесконечной ширины и бритый череп.

Нет, лицо стоявшего в сиренях было узко, темноглазо и возбужденно-страстно. Оно принадлежало Федору Карасевичу!

Всякий раз, обнаружив это, Лика вздрагивала. Ее мысли начинали бежать рваной неправильной цепочкой: это не Федя? Это Федя! Федя мертв! Это не Федя мертв! Федя исчез! Возможно, Федя мертв! Мертв!

Мертв! От этого слова мужское лицо в ветвях сразу серело, истаивало, а мужская фигура оказывалась скрещением сучьев и теней. «Может, я в самом деле схожу с ума? — ужасалась Лика. — Или меня накачали какой-то дрянью? Или оконное стекло плохо промыто? Нет, я актриса, и это мои фантазии. Я столько пережила, что теперь ничего мне не страшно!»

Исчезновение Феди и попадание в клинику стало нешуточным испытанием для Ликиной пылкой души. Но она поняла, что страдать не так больно, как она думала раньше, и ей захотелось сыграть настоящее горе. Теперь она знала, как это следует делать: как надо сидеть, не суетясь, сцепив руки, как смотреть в сторону, ничего не видя, как надо плакать дурным непослушным голосом. Она запросилась домой: в первой же серии нового блока у нее должна быть сильная сцена, как она и просила.

Требовать для себя сильных сцен ее научил Олег Адольфович Островский. Спевшись, оба в один голос пожелали открытых чувств и непричесанных страстей.

В ответ сценарная группа во главе с Кайком насочиняла им всякой ереси. В новом блоке Трюбо должен узнать, что у Лики-модели есть сын, которого она зачем-то всячески скрывает. Кайк сам ничего про этого сына до прошлой недели не знал — вот и пришлось придумать, что ребенка таили от посторонних глаз. Порочный Трюбо начинает шантажировать Лику. Он грозит всем раззвонить о существовании новосочиненного мальчика.

В благодарность за свое молчание зарвавшийся француз требует от Лики физической близости. Но Лика страстно и верно любит героя Саши Рябова (хотя настоящая Лика Горохова никак не могла представить, как можно страстно любить эту бетонную глыбу). Модель колеблется и страдает. Вот что хотела бы теперь сыграть Лика!

То, что заготовила сценарная группа для следующих серий, тоже играть хотелось. Лика наконец должна была отдаться сластолюбивому французу. Минут через двадцать экранного времени у нее бурно начинали проявляться те признаки беременности, что всегда бывают у сериальных героинь, — глубокие обмороки, неодолимая слабость, затяжное лежание на диване.

Этой беременностью ловкий Леша Кайк убивал целую кучу зайцев. Так, он знал, что гинекологические клиники и кабинеты сразу бросятся предоставлять сериалу рекламные деньги и натуру. Надо только пропустить Лику через душевные метания между мини-абортом, абортом в день обращения и трудными родами в окружении новейшей техники и ласковых рекламодателей.

Хорошо было и то, что новорожденный сможет вполне законно унаследовать миллионы Трюбо. В последнее время интерактивные зрители чересчур уж стали наседать с вопросом, когда же Лика получит большие деньги. Миллионы француза не давали публике покоя. Пора было прибирать их к рукам. Самого Трюбо Леша предлагал вскорости прибить в криминальной разборке или укокошить в автокатастрофе. Это уж как зрители решат!

Все было бы хорошо, но, как выражался Кайк, оставалась в сюжете еще одна головная боль. Ее звали Саша Рябов. Надо же было этого древообразного героя вознаградить за многосерийные страдания и хоть как-то оправдать его пребывание на экране?

Это было сложно. Беременность от француза тут совершенно не годилась. Маринка Хохлова даже стала упрекать Лешу в том, что историю он придумал грязную и неправдоподобную и выпутаться из нее приличному человеку невозможно.

Кайк только цинично усмехнулся. Он сказал, что на спор сочинит такой финал — комар носу не подточит. И ведь выиграл поэт на этом деле у Маринки бутылку коньяку!

Конечно, то, что Кайк придумал, было довольно фантастично. Однако зрители до смерти любят неестественные сюжетные ходы. Они, конечно, обрадуются, когда узнают, что отцом тщательно скрываемого старшего сына Лики является не кто иной, как Саша Рябов. Лика узнает об этом с не меньшей радостью!

Для этого на первый взгляд невозможного финта оказалось достаточно вставить в сценарий Ликины воспоминания. Оператор Ник Дубарев даже придумал, как их снять — в зыбкой романтической манере, в синеватой цветовой гамме. Мол, в самой ранней юности, случайно заблудившись в клубах густого тумана, девушка случайно переспала с каким-то незнакомцем. Дело было в Центральном парке, в полнейшей темноте. Молодые люди друг друга в лицо не запомнили и разбежались.

Далее Леша использовал беспроигрышный и любимый народом ход: этой же ночью к Лике из армии возвращался жених. На радостях Лика переспала и с ним. Наутро жених шел работать шофером (здесь можно будет дать рекламу какой-нибудь автобазы). Устроившись на автобазу, жених должен моментально попасть под колеса тяжелого грузовика (реклама нового отделения реанимации в областной больнице, а также салона похоронных принадлежностей).

У Лики начинаются головокружения, обмороки и лежание на диване. Она думает, что зачала дитя от парня с автобазы. Но на самом-то деле зачала она от парня из парка (реклама платного зооуголка, комнаты ужасов и карусели «Сюрприз», расположенных в ЦПКиО)!

Мальчик рождается страшно похожим на Сашу Рябова. Он тоже тянется к спорту (реклама школы ушу и гольф-клуба). Все думают, что сходство случайное, но не тут-то было! В финале предполагалась генетическая экспертиза (реклама кабинета платной диагностики) и свадьба вдоволь настрадавшихся героев (море всяческой рекламы и полное материальное благоденствие съемочной группы).

Леша свой коньяк выиграл вполне заслуженно. Его сюжетные виражи всех привели в восторг. Лишь Катерина Галанкина нашла их безвкусными. Но ей всегда было трудно угодить. Леша нагло заявил Катерине, что вкус у него как раз отменный: он один к одному стащил сюжет у Пушкина, из «Метели». Все как у классика, только он назвал вещи своими именами и закруглил ситуацию!

Лике сценарий понравился. Она устала от своего горя, и ей хотелось играть горе чужое. Чем будет больше горя, тем лучше! Она горячо, до дрожи желала переспать с незнакомцем в городском парке и потом не помнить его лица. Она была согласна зачать младенца от Олега Адольфовича и получить миллион. Она повеселела и совсем была готова отправиться домой.

Но разноцветная сирень под окном, недавно пробудившая ее к жизни, теперь зачем-то удерживала от решительного шага в эту самую жизнь. Оторваться от призрачной надежды было трудно. Темная, с белым лицом, высокая фигура среди ветвей каждый день мучила и обманывала Лику. Даже здесь, в желтом доме на Луначарского, от любви к Феде она никак не могла излечиться. Тяжкий, странный, ноющий жар в ее груди никак не остывал. Федя все время был где-то рядом. Лика слышала его дыхание, знакомое покашливание и даже смех. Все это странным образом доносилось откуда-то издали, чуть слева. Она даже смутно видела его силуэт сквозь стены и сквозь молочные стекла смертельно белых дверей. Он был рядом!

Она знала, что это невозможно. Но ее любовь теперь уже совсем отделилась от нее и, независимо от ее желаний, творила свои собственные чудеса и фокусы. Отец, испугавшись этих фокусов, увез Лику домой. Почти насильно увез. Сирень осталась увядать без нее.

Майор Новиков вообще никогда не смотрел на сирень и прочую зелень. Некогда ему было — дело об убийстве на заводе металлоизделий сдвинулось с мертвой точки. Оно задышало! Пришло из Владикавказа сообщение, что бизнесмен Сеттуев, подаривший сгинувшему братству «Сомерсетт» неграмотное окончание, три дня назад побывал у своих родителей. Правда, он скрылся ровно за восемнадцать минут до прихода милиции, но все-таки оказался не призраком, а реальным, жизнерадостным коренастым брюнетом без особых примет. Его фамилия в самом деле была Сеттуев. Он очень любил отца и маму. Стало быть, домой он неминуемо вернется, а прочее — дело техники.

Очертания жестокой криминальной свары, которая могла привести к мертвым телам и горелым автомобилям, тоже стали вырисовываться. Прошел слух, что местный авторитет Кеша Серебро наезжает на каких-то залетных. Кеша был фигурой не самого высокого полета, и его красивая кличка прозаично восходила к его красивой фамилии Серебров. Кеша, как и Сеттуев, — тоже не призрак, не тень отца Гамлета в капюшоне. С Кешей работать можно!

— Понимаешь, Серебров пасет в городе аптечный бизнес. Все тропки таки ведут к этому чертову «Сомерсетту», — говорил Стас Самоварову, развалясь в музейной мастерской на знаменитом полуантикварном диване.

Диван этот хоть и напоминал большое корыто, но был на редкость удобен. Он воплощал для Стаса самоваровский рукотворный уют. В свое время Самоваров спас этот предмет мебели от унылой медленной смерти на одном заднем дворе. Шел дождь, и изгнанный из чьего-то дома диван выглядел жалко. Его обивка была сплошь в клочьях и текучих воробьиных белилах. Из сиденья, ощерившись, торчали бессильные пружины.

Ни малейшей художественной ценности диван не представлял. Он был сварганен каким-то местным умельцем во времена нэпа, хотя крутой выгиб спинки взывал к тени маркизы де Помпадур. Кривоватые крепкие ноги дивана носили следы грубой резьбы. Они замышлялись как львиные, с пятью пальцами и даже завитком шерсти под коленом. «Не львиные, а собачьи!» — посмеялся Самоваров, но все-таки перевез диван в свою мастерскую.

После починки и обивки из него получилась смешная, но уютная вещь. Все посетители мастерской усаживались именно на диван, хотя водились у Самоварова и другие раритеты — настоящие венские (из Вены!) стулья и кленовое полукресло с тучным серпом и молотом на спинке (по преданию, именно в этом полукресле сиживал нарком Каганович в дни, когда инспектировал Нетский железнодорожный узел).

Стас, бывая у Самоварова, всегда восседал именно на диване, вольно раскинув усталые руки и ноги. Сейчас он пил чай с куском черемухового пирога Нелли Ивановны. Пирог Самоваров специально сберег для друга в холодильнике.

— И все-таки нехорошо, что труп завернулся в это чертово долгополое пальто, — размышлял вслух майор.

Он куснул пирога и запятнал свою мужественную щеку сладкой сметаной.

— Пальто ведь Карасевича, — продолжил Стас. — Куда Карасевич без пальто делся? Той ночью довольно холодно было.

— А труп в пальто вы наконец опознали? — поинтересовался Самоваров.

— Нет пока, хотя он с головы до пяток разрисован татушками. Не у нас его кололи, залетный какой-то. Да у меня мешок целый неопознанных рож! Вот хотя бы тот хмырь в капюшоне, которого засняли на видео. И в агентстве он торчал, и в мебельном магазине. Зачем? Никто его не знает, никто во время съемок его не заметил.

— Может, это все-таки случайный покупатель? Затаился за шкафом — любопытно ведь на съемки поглазеть.

— Да никого с улицы не пропускали! И торговый зал, когда свет и камеры ставили, тоже проверяли. Никого там не было! Пусть даже этот любопытный в шифоньере прятался, а потом вылез — как он в агентстве потом оказался, где его снова никто не заметил?

— Ты же говорил…

— Да, одна девица вроде бы его видела. Говорит, он там кому-то кивнул. Девица глупая как пробка, но хочется ей верить. Кабы не она, я бы заподозрил, что этот тип в капюшоне — привидение, — признался Стас.

— Даже так?

— Я слышал, привидения никто не видит, зато на пленке остаются от них всякие пятна и разводы.

Самоваров изумился:

— Ты что, в мистику поверил? С каких пор?

— Да не верю я ни во что! Просто изображение нечеткое, ни черта не видать. Одна дамочка из агентства — стерва, натерпевшаяся от мужиков, — это видео глядела. Представь, она своим наметанным глазом по силуэту определила — парень из криминала. Я пересмотрел запись и согласился: наш клиент. Зачем же он таскался за съемочной группой? Неужели в сериале гниль какая-то завелась? Этого только не хватало! — Стас недовольно отхлебнул чаю и вздохнул.

— А ты попробуй бодибилдингиста Рябова напряги, — посоветовал другу Самоваров. — Все-таки он судимый. Вдруг именно через него Карасевич хотел выйти на настоящих бандосов и снять их в своем сериале?

Стас согласился:

— Знаю, и Рябовым надо бы заняться, и многим другим. Но руки не доходят! Рябов сейчас ведет образцово-показательный образ жизни. Я на всякий случай запросил, где сейчас те ребята, что вместе с ним когда-то колбасу из ларька воровали. Чем черт не шутит?.. Хотя, скорее всего, это совсем уже другая история. И кроме типа в капюшоне, по сериалу ничего добыть не удалось.

— Капюшон не чадра, целиком закрыть лицо не может, — заметил Самоваров.

— Видел бы ты этого мастера камуфляжа! Он ведь в тени все время держался. Парень с телевидения и так, и эдак на компьютере его башку увеличивал — шиш! Только, говорит, более или менее можно зафиксировать линию подбородка. Вот, полюбуйся!

Стас вынул из кармана распечатку увеличенного портрета человека в капюшоне. Она больше напоминала лунный пейзаж.

— Да, картиночка… — протянул Самоваров. — Ну и где тут у нас линия подбородка?

Стас провел по бумаге твердым пальцем:

— Вот она!

— Правда? А я было решил, что это его лоб. Посмотрим, какой же у нас подбородок… Ага, треугольный, клинышком довольно аккуратным. И кажется, с ямочкой?

— Или плохо бритый. У него и руки грязные были. Модель эта безмозглая руки рассмотрела, а физиономию нет. Никто его не видел! Как и жмура с завода металлоизделий.

— Слушай, Стас, а вы подбородки этих двух неизвестных не сличали? — сказал вдруг Самоваров.

Судя по тому, как дернулся на диване Стас и зашарил по карманам, подбородки действительно не сличали.

Майор вытащил на свет фотографию покойника в пальто от Армани:

— Вот он, голубчик! Поглядим, поглядим… Черт! Смотри, Колян! И тут тоже подбородок с ямочкой! Небритость-то и побрить можно, но вот форму челюсти не купишь. Колян, ты гений!

Гений скромно уткнулся в малоприятный портрет трупа и тоже признал:

— Похож. Хотя распечатка с видео у тебя и слабовата, но похож. Вот закрой верх лица. А? Ямочка и тут и там. И очертания подбородка те же. Вид черепной кости можно изменить, только загримировавшись, как в цирке, или отпустив бородку. Бородки не было. Грима тоже: он ведь средь бела дня по улицам ходил, а грим только с галерки не заметен. Мужик он молодой, без вторых подбородков и всяких кожных складок, которые только смазали бы нам картину. Вроде он…

— Он самый! Он! Девица-моделька говорила, что руки у него грязные были. А наш труп весь татуированный. Синие когти драконьи у него на руках! — Стас ухмыльнулся: — Надо же! Значит, я красавиц из агентства покойником стращал.

— Зачем стращал?

— Чтоб сигнализировали мне при очередном появлении человека в капюшоне. «Берегитесь, девчонки, — сказал им, — возможно, это маньяк». В мебельном салоне я проделал то же самое. Никто пока не звонил. Понятно теперь почему: этот больше никуда не придет.

— Видишь, Стас, как славно: у тебя теперь вместо двух неизвестных всего один, — порадовался за друга Самоваров.

— И тот покойник! Но ведь все равно поганая история остается — этот тип с подбородком и в капюшоне по крайней мере два дня таскался за съемочной группой, а на третий нашел конец на режиссерском диване. Под режиссерским пальто. Погано!

Самоваров пожал плечами:

— Так уж и погано? Ведь кое-что начинает проясняться.

— Но ведь совсем не то, что я думал! Снова сериал на глаза лезет. А я-то нашел концы в аптечном бизнесе! Как тут одно к другому прицеплено?

— Поговори все-таки с Рябовым, — снова напомнил Самоваров. — Я, конечно, мало с кем из съемочной группы знаком. Может, там и без Рябова полно подозрительных ребят. Но он что-то может знать. Все в один голос говорят — в последние дни перед пропажей Карасевича и убийством незнакомца Рябов был сам не свой. Роль выучить не мог, нервничал. Красотка Саша Супрун даже слышала, как он с Карасевичем ругался, обещал бросить сериал. И в деньгах очень нуждался.

— Да ладно, Колян, не надо меня убеждать! — сдался Стас. — Согласен. Побеседую я с этим героем-любовником. И нашего покойника покажу заново всем свидетелям с завода металлоизделий. Уже в живом виде покажу, на кассете. Может, он и на завод захаживал? Поглядим!

Стас так стремительно сорвался с дивана и ринулся к двери, что Самоваров едва успел сунуть ему сверток с остатком черемухового пирога. Когда Стас видит цель, его не удержать!

Самоваров выглянул в коридор и увидел широкоплечий силуэт друга — далеко, почти у выхода. Волнистая тень майора быстро скользила по паркету, пыльные жесткие каблуки выбивали решительную дробь.

Самоваров улыбнулся вслед. Да, Стасу начало везти. Это хорошо, когда везет! Стас пойдет теперь по следу, и все наконец всё вспомнят, и назовут нужные имена, и подбородки совместятся всеми ямочками, а даты совпадут. Вруны увянут от одного Стасова стального, непрозрачного, невозмутимого взгляда, и никто даже не посмеет предположить, что у него под мышкой в свертке не убийственные улики, а всего лишь пирог с черемухой.

В отличие от Стаса большинство людей не считает, что им повезло, когда приходится глядеть на фотографии неизвестных трупов и узнавать подробности из жизни несимпатичных людей с красивыми и некрасивыми кличками. Зато они могут с радостью наблюдать, как весна заливает мир сплошной зеленью и теснит долгую ночь.

Настя последние дни чувствовала себя не только согретой солнцем, но и вполне свободной. Она кончала институт. Дипломные картины были закончены, можно строить любые планы — и реальные, и несбыточные. Мечталось вместе с Самоваровым съездить на Север и в Питер. Или на Волгу. Или на Валаам. Зачем-то хотелось еще и в Венецию.

Но и без всякой Венеции можно было просто сидеть на солнышке и прекрасно ничего не делать, то есть делать то, что в Италии, судя по литературным источникам, очень ценится. Еще можно было бродить по любимым местам и смотреть, как небывало цветет в этом году сирень.

— А лучшая все-таки на Луначарского, у сумасшедшего дома, — со знанием дела объявила Настя Самоварову. — Даже в Ботаническом саду коллекция сирени беднее.

— Согласен, — отвечал тот. — Только глубоко на территорию этого заведения никак не пробраться — психически здоровому человеку, конечно. Там всюду неприступные заборы и решетки.

— Затворница-сирень! Сходящая с ума! Сводящая с ума! — сразу вспыхнула восторгом Настя.

И ей расхотелось ничего не делать.

— Я уже знаю, как я это напишу, — сказала она. — Поехали! Прямо сейчас, как говорят в телевизоре! Я уверена, что в дурдом все-таки пробраться можно. Как-нибудь я пролезу. А уж вместе мы наверняка что-нибудь придумаем! Ведь ты не боишься чокнутых докторов? Я слышала, они в саду ловят воров сирени и что-то нехорошее с ними делают.

— Враки, — сказал положительный Самоваров. — Наверняка любителей букетов там гоняют не врачи со шприцами, а сторожа с кулаками.

— Вот и хорошо! Мы ведь не собираемся делать букеты и ломать кусты. Значит, ничто нам не грозит!

За желтым домом, на фронтоне которого самоубийственно мчались навстречу друг другу два гипсовых паровоза, сирень действительно цвела. И цвела с невероятным, ненормальным буйством. Настя и Самоваров полюбовались ею с улицы. Решетка больничного сада была ажурна, густа и очень высока. Лиловые, белые и розовые гроздья пестрели и тихо никли от жары за ее чугунными пиками.

Настя просунула тонкую руку меж прутьями решетки и попыталась тронуть ближайшую веточку.

— Так близко, а не достанешь, — с досадой сказала она. — Целое море цветов под замком! Чудесный у сирени запах — несильный, благородный, с горчинкой, правда? Яблони — те много слаще.

И весенние цветы почему-то совсем не пахнут медом.

— А одуванчик? — напомнил Самоваров.

— Да, он довольно приторный и даже желтее меда. Вкусный, говорят. Во всяком случае, моя покойная черепаха обожала одуванчики.

— Вера Герасимовна из них делает варенье, компот, суп, салат и котлеты.

Настя поморщилась:

— По-моему, это очень обидно для цветка — быть съедобным. А уж жевать и глотать цветы, если ты не черепаха, — извращение!

— Особенно цветную капусту. Или те сиреневые, у которых пять лепестков. Ты сама такие ела, я видел.

— Пятилистики едят для счастья, как трамвайные билеты, — стала оправдываться Настя. — Они невкусные, горчат, и никто из них супов не варит.

Она снова грустно поглядела за решетку.

— Чего только не сделаешь, чтобы стать счастливой! Вот, например, сейчас мне для счастья просто необходимо попасть в этот сиреневый рай. И написать там этюд! Со двора не пройти, а здесь решетка высоченная. И вообще лезть через забор в дурдом нелепо, в этом ты прав. Может, попробуем пройти с центрального входа? И через коридор? Там наверняка есть какая-нибудь дверь в сад.

— Нас не пустят.

— Мы объясним начальству, что не собираемся рвать цветы…

Центральный вход под паровозами был заперт. Самоваров с Настей снова двинулись к приемному покою через классические, с белеными тумбами и пифагоровыми шарами, ворота психбольницы. Настя решила рассказать врачам, что они с Самоваровым оба живописцы и погибнут, не написав здешней сирени.

— После таких просьб скорая медицинская помощь тебе обеспечена, — заметил Самоваров.

— Что же делать?

— Коля! Настя! Какими судьбами? — раздался вдруг знакомый, хрустально надтреснутый голос.

Со стороны приемного покоя к ним приближалась Вера Герасимовна. Ее седины серебрились на весеннем солнце, с крепдешиновой блузки тусклым камушком подмигивала неизменная брошь. Супруг, Альберт Михайлович Ледяев, бережно поддерживал ее под локоток. Несмотря на бесчисленные болезни, он был свеж, розовощек и очень походил на дряхлого школьника из хорошистов — старательного, но звезд с неба не хватающего.

Встреча для всех оказалась неожиданной. Голубые дальнозоркие глаза Веры Герасимовны пытливо уставились в лицо Самоварова. «Ну все! Решит сейчас, что я рехнулся, — иду лечиться. И ведь ничем потом не переубедишь!» — подумал Самоваров с тоской.

— Мы пришли посмотреть знаменитый сиреневый сад, — первой заговорила Настя.

Вера Герасимовна нисколько ей не поверила:

— Сад совсем с другой стороны здания!

Она продолжала тревожно глядеть на Самоварова, пока не сделала неизбежный вывод:

— Коля, до чего ты бледный! Тебе надо обратиться к квалифицированному специалисту.

— Вы не знаете, как можно пройти в сад, где сирень? Повсюду одни решетки и замки, — пожаловалась Настя. Бледность Коли не пугала ее.

Альберт Михайлович улыбнулся Насте. Он склонил голову так, как это умеют лишь в театре оперетты, где он до пенсии служил концертмейстером. Несмотря на преданную любовь к Вере Герасимовне, он всегда при виде красивых девушек таял, как шоколадка в кулаке. Его первая жена, актриса, тоже опереточная, часто поколачивала его за эту слабость.

— Боюсь, что в палисадник с сиренью проникнуть совершенно невозможно, — сказал Альберт Михайлович и сложил домиком свои шелковые бровки. — Со стороны улицы решетка непреодолима, на больничной калитке висит амбарный замок. Ключ от замка только у главврача, начмеда и дворника.

— А как найти дворника? — не сдавалась Настя.

— Боюсь, тоже невозможно. Я много раз слышал, что дворник существует. В конце концов, ведь кто-то же метет тут асфальт! Но я никогда лично никакого дворника не видел. И никто не видел. Жаль, что не получилось вам помочь. Сиреневый сад, увы, недоступен…

— Черта с два! — раздался с крыльца приемного покоя зычный голос.

Все разом обернулись и увидели Алексея Ильича Тормозова, знакомого сумасшедшего семьи Ледяевых. Дело в том, что Альберт Михайлович после смерти своей первой опереточной супруги — той самой, что его колотила и вдобавок была лет на тридцать старше, — впал в глубокую депрессию. Как и Лика Горохова, он не мог снести утраты любви. Он ничего не ел, часами плакал в голос, и в конце концов его пришлось везти на Луначарского. Здесь он подружился с несколькими интеллигентными душевнобольными и стал понемногу приходить в себя. Позже встреча с Верой Герасимовной довершила исцеление.

Дружба, возникшая в клинике, с тех самых пор поддерживалась. Тормозов, бывший инженер, крупный, краснолицый, лет под шестьдесят мужчина с носом-картошкой, был совершенно не опасен для окружающих. Он лишь поражал ненормальным зарядом веселости и оптимизма да рассказывал феерические истории о своем прошлом. Где у него правда, где вранье, с непривычки понять было сложно, тем более что трактовка исторических событий и у несумасшедших теперь попадается самая разнообразная.

— Алик, ты слабак! — возмущенно вопил с крыльца Тормозов. — Слабак будешь, если не вопрешься в этот собачий сад и не наломаешь любимой девушке ведра три сирени!

— Там на калитке амбарный замок, — стал оправдываться Альберт Михайлович.

— А на что даны человеку молотки, клещи, гнутые гвозди и надежные мужские руки? — кричал Тормозов. — Вот помню я прием в Кремле в пятьдесят девятом…

Он сошел с крыльца, приблизился к знакомым и доверительно обнял Алика за плечи.

— Съехались передовики всех отраслей народного хозяйства, — сообщил он. — Тьма ударников! Вышли мы на улицу перекурить, глядим — вдоль кремлевской стены Людка Зыкина топает. У нас на Байконуре всякий ее знал: она одно время была дублером у Терешковой и у Быковского. Я гляжу — она? не она? Годков-то порядочно прошло. Но она сразу ко мне: «Леша!» Я ее наконец тоже узнал. Она это, наша Людка: коса до пояса, на пальто спереди полено березовое вышито. Встретились, обнялись, старое вспомнили, но мне не по себе. Ведь у нас на Байконуре как было принято? Кого из девчат увидим, сразу букет вручаем! Бывало, все огороды директорские обнесем, но девчатам цветов добудем. А тут стоит наша Людмила с пустыми руками, только кошелка на плече болтается.

Настя всегда побаивалась жизнерадостного Тормозова и теперь норовила спрятаться за спину Самоварова. Тормозов с Аликом в обнимку тоже кружил вокруг Самоварова, чтоб донести свой рассказ до каждого слушателя.

— Где для Людки цветов взять? — повествовал инженер далее. — Оглянулся я: кругом один только исторический красный кирпич, а поодаль памятник Ильичу. Неплохой памятник, но теперь его, должно быть, давно на свалку свезли. А тогда стоял себе, и вокруг клумбешка была разбита. Цветы на ней, не знаю, как называются — везде их полно, розовые такие, вонючие. Кинулся я их рвать, а они, сволочи, только с корнем выдираются. Корень длиннющий, мочковатый. Но все равно обнес я клумбешку, даю Людке букет. Она меня к груди прижала: «Спасибо, сынок! Одни наши, байконурские, меня с цветами встречают. От партии-то и правительства ни вершка, ни корешка не дождешься!» Так и не получила ведь никаких высоких наград, бедняга…

— Чего ты, Леша, врешь, — с укоризной сказал Альберт Михайлович. — Молодежь ничего не знает и вправду всякое может подумать. Людмила Зыкина — народная артистка СССР, лауреат Ленинской премии, Герой Соцтруда!

Тормозов обиделся:

— Ты, Алик, меня за дурака держишь, что ли? Я все это и сам знаю. Да только ордена и медали на нашу Люду потом уже, как из ведра, посыпались, после полета!

— Какого еще полета?

— В космос, балда!

Вера Герасимовна давно уже хотела намекнуть мужу, что не надо спорить с Тормозовым. Она дергала Альберта Михайловича заботливой рукой за рукав и шлепала по лопаткам. Но тот уже завелся.

— Нет такого космонавта — Людмилы Зыкиной! — выкрикнул он фальцетом.

Тормозов неожиданно согласился с ним:

— Конечно нет. Не держи меня, Алик, за дурака! Она ведь не под своей фамилией летала. Фамилию ей сменили, фото подретушировали, виски подбрили — не узнать! Даже не скажешь, что женщина. Надели на Людку мундир подполковника — и вперед, к звездам!

— А подполковника как фамилия? — не унимался Альберт Михайлович.

— Это секретная информация, — уел его Тормозов.

Вера Герасимовна страдальчески закатила глаза.

— Вам, кажется, кто-то из окошка кричит, — сказала Настя бывшему инженеру.

Она давно уже заметила фигуру, прыгавшую в окне третьего этажа и размахивающую просунутой в форточку газетой.

Тормозов посмотрел на форточку и разочарованно протянул:

— У, да это Пермиловский!

— А ты думал, Зыкина? — фыркнул Альберт Михайлович.

Желая прекратить перепалку, Вера Герасимовна быстро заговорила:

— Мы как раз Пермиловского сейчас навещали. Он просил, чтоб ему принесли мандаринов — сейчас очень сказывается дефицит витаминов. Но боюсь, мандарины могут вызвать аллергическую реакцию. Лучше зеленый лук или черная редька, хотя…

Обычно она, от природы говорливая, стеснялась общества сумасшедших приятелей мужа и в разговоры с ними не вступала. Но теперь ей хотелось разрядить обстановку.

Тормозов бесцеремонно прервал ее и накинулся на Настю с Самоваровым:

— Вы что, тоже к Пермиловскому собрались? На кой черт? Что вы у него забыли? Сдохнете ведь со скуки, как начнет он рассказывать про устройство Вселенной. Вчера вечером он меня так уморил, что я случайно тут же, в психушке, и заснул. Так всю ночь и продрых!

Альберт Михайлович посмотрел на него с недоверием.

— Хорошо отоспался! — крякнул Тормозов. — У Пермиловского в палате одна койка стоит свободная, я на ней и прикорнул, пока он о Вселенной трепался. Просыпаюсь — что такое? Солнце сияет, из коридора ячневой кашей несет. Утро! Струхнул я, не скрою. Думал, глюки. Я ж только четыре дня как отсюда выписался! Лежу соображаю, а тут слышу — обход. Я лежу, как был, в пиджаке, в ботинках, в этом вот галстуке, что ты, Алик, мне подарил. Только одеялом накрылся. Входит главврач Сачков Вениамин Борисович. Как он меня увидел, так сразу и подпрыгнул. Даже тумбочку набок своротил — хлястиком от халата зацепился. «Какого рожна, — кричит, — здесь делает больной Тормозов, который давно выписан! Почему на нем ботинки и этот безвкусный галстук!»

— Ну, это уж слишком! — возмутился Альберт Михайлович.

— Алик, я за что купил, за то продаю, — развел руками Тормозов. — Виноват я разве, что у докторов со стилем и вкусом туго? Мне-то твой галстук нравится, а вот Сачкову нет. Он сам это сказал, я его за язык не тянул. Хоть Пермиловского спроси — он, свинья, там присутствовал и со своей койки хихикал. Так что отсюда меня только утром вывели. Вот снова иду. Мне-то деваться некуда — Пермиловский без меня загнется. Но вам он зачем? Пошлите его к дьяволу! Тут поблизости есть хорошее местечко, полуподвальчик. Довольно уютно, рыбные блюда, беляши, пивко. Я бы и сам…

Вера Герасимовна потеряла терпение:

— Алексей Ильич, идите вы к Пермиловскому, он вас уже заждался! И нам всем пора. Не будем Колю задерживать, иначе он может не успеть к доктору. Врачи ведь после шести расходятся.

— Да не нужен мне никакой доктор! — буркнул Самоваров.

Веру Герасимовну он не убедил.

— Еще как нужен, — внушительно сказала она. — Не надо нас стесняться. Мы ведь близкие люди, все понимаем…

Тормозов внимательно вслушивался в ее слова и тут же спросил:

— Так вы, Николай Алексеевич, лечь сюда хотите? — И он мотнул вихрастой головой в сторону величественного желтого здания.

Самоваров не успел возразить, как Тормозов уже кричал:

— Не советую! Не вообще не советую, а именно сейчас! Недельки через две, когда теперешних выпишут, можете попробовать. Но сейчас там такая публика подобралась — полный мрак. Алкаши, бомжи, какие-то спятившие барыги. Будете с утра до вечера давиться теориями Пермиловского. А куда вам деваться? Он там на сегодня единственный интеллигентный человек, давнишний ваш приятель, старый шестидесятник. Правда, на порог сюда недавно какого-то нового чудика подкинули, тоже на вид довольно интеллигентного.

— Как это — подкинули на порог? — удивился Самоваров.

— Обыкновенно — как в старину подкидывали младенцев. Его нашли у центрального входа, что заколочен. Под колонной свернулся, бедолага, калачиком и спит. Так что форменный подкидыш! Если б он сам пришел, то двинул бы, конечно, во двор, в приемное отделение.

— Да, согласен: странный какой-то человек, — заметил Альберт Михайлович.

— Чего ты хочешь от психа, Алик? Он был одет в какие-то женские штаны и пододеяльник. Первые сутки храпел, а на вторые давай буянить, на волю рваться. Его, оказывается, невеста где-то ждет. На нем ее штаны, наверное, с кружевной розой на заднице. Жена, он говорит, у него тоже имеется — то ли Аня, то ли Сара. Он сам никак не разберется, которая из двух. А зовут его, кстати, точь-в-точь как вас — Николай Алексеевич.

Тормозов ехидно подмигнул Самоварову и добавил:

— Фамилия у него тоже заковыристая — Ивáнов. Не Иванóв, а именно Ивáнов. Достал уже всех этим! Попробовал его на обходе доктор Сачков Вениамин Борисович назвать Иванóвым, так он скандал устроил! Давай кричать, что где-то таскал мешки и надорвался и что у него в совести ядро лопнуло. Целый час всякую ахинею нес, а потом как плюнет в медперсонал! И так, сволочь, метко плюнул — прямо главврачу в карман. Главврач карман марлей вытер, обход дальше двинулся. Как на грех, следующая палата Пермиловского, а там я лежу — четвертый день как выписанный, в ботинках и в Аликовом галстуке. Да, не позавидуешь людям в белых халатах! Вот я однажды в Геленджике…

— Кстати, этот странный человек в розовом утверждает, что он помещик, — задумчиво проговорил Альберт Михайлович. — Он рассказал Пермиловскому, что у него имение есть — дом с террасой, какие-то вокруг темные аллеи… Знаете, ведь это симптоматично, вам не кажется? В старые годы сумасшедшие воображали себя маршалами авиации, передовиками производства, засекреченными физиками. А вот сейчас тут, на Луначарке, все как при царе Горохе — сплошные графы, князья, представители дома Романовых и клана Михалковых. Вот теперь и помещик появился…

Тормозов состроил пренебрежительную гримасу:

— И ты, Алик, с твоей начитанностью, с твоим абсолютным музыкальным слухом, с твоим каким-никаким умом мог поверить этому хмырю? Раз у него штаны кружевные, так он сразу и аристократ? Да сейчас таких штанов в любом ларьке полно, не то что в годы семилетки. Вот, Алик, скажи, только честно: если я на себя напялю бабскую комбинашку и бабские трусы, ты поверишь, что я дворянин? И что у меня дурацкая фамилия Ивáнов?

— Нет, конечно! — отмахнулся от него Альберт Михайлович.

— А вы, Верунчик, поверите? А вы, Николай Алексеевич? А вы, девушка?

Никто спорить с Тормозовым не стал.

— То-то! — торжествовал он. — Доверьтесь моему колоссальному и порой горькому опыту (я на Кольском полуострове полгода отработал!). Вот сколько живу, сроду я не встречал помещика, одетого в пододеяльник!