Понаехали!

Глава 1 В которой царь-батюшка думу думает и не в одиночестве

Глава 1 В которой царь-батюшка думу думает и не в одиночестве

…закопав труп, посадите сверху редкие и охраняемые растения, выкапывать которые незаконно.

Из книги добрых советов.

Милостью Богов пресветлейший и державнейший великий государь и великий князь Луциан Пересветович всея Великия и Малыя и Белыя Беловодья самодержец: Китежский, Великоградский, Новогородский, царь Дальногорский, царь Приморский и царь Северных земель изволил маяться. Что животом, который вновь раздулся, сделался непомерно велик и даже пышные складки парадного облачения, казалось, не способны были скрыть и малой толики того величия, а теперь вот и скукою.

В парадной зале было жарковато.

Ветерок проникал сквозь распахнутые окна, гулял под расписным потолком, изредка обдувая покрасневшее от жары царское лицо. Хотелось скинуть шапку парадную, шубу, шелка вот эти вот, которые, казалось, пропитались испариною и прилипли к телу. Убрать посох.

Венец, сделавшийся непомерно тяжелым.

Выгнать бояр, что расселись по лавкам и подремывали под мерный голос чтеца. А тот, ирод проклятый, не спешил. Нет бы скоренько изложить суть да дело, так он разливается мыслею по древу… и главное, мысль эту государь-батюшка упустил.

Вот как есть, упустил.

Об чем он вовсе?

О школах храмовых, которые он, Луциан, приказал открыть, дабы учить грамоте всех людей свободных, а буде на то желание хозяйское, и холопского сословия, но за плату.

Школы – дело хорошее.

Пусть там старший жрец недовольный был. Вона, пристроился в уголочке, оделся нарочито скромно, в рясу черную, из сукна, которым иной селянин побрезгует. Губенки поджал, на царя своего не смотрит. И боярство при нем.

Чигиревы, Муховедовы.

Медведев рядышком склонился, сгорбился, желая меньше стать, потому как неудобственно, что человек божий худ да сухопар, тогда как сам Медведев – чисто медведь, да еще в шубе. Но слушает, едва ль дыхание не затаивши. После челобитную составят очередную, тут и думать нечего. Станут рядиться, мол, дурная затея эти вот школы. На кой народу грамота? Писцы вон есть, чтоб составить прошение, коль нужда выйдет. Или кляузу какую. Или еще чего. А от излишнее грамоты повальное один только вред.

Да и храмам тяжко.

Храмы, они ж для иного придуманы…

…магики тоже не радые. От них Ступенцов сидит. И явился ведь, не постеснялся государя-батюшки, в платье иноземном. Парика вздел. Лицо набелил. Срамота.

Хотел было Луциан сплюнуть, но одумался. Брови насупил. Глянул на писца, который продолжал себе бубнить, только изредка от мухи назойливой, что над головою кружилась да на лоб присесть норовила, отмахивался.

Тоска…

…маги тоже школам не рады, хотя, казалось бы, им-то какая забота? Или с того, что велел Луциан по этим школам прохаживаться да наглядывать детишек на предмет одаренности? Так ведь за таких-то с казны платить велено.

Или чуют…

Не дураки, небось. Дар-то сам по себе что? В том и дело, что ничего-то. Оно ж как меч боевой. Один воевать им станет, другой по глупости сам зарежется. Учить надобно.

И понимают, что дело этое на них возложат. Оттого и хмурится, поглядывает на бояр, пытаясь понять, с кем союзничать. Троепаловы? Сами не маги и магов недолюбливают с одной стороны, а с другой сколько они к тем же Никановским сватались, пытаясь взять кого из девок, пусть слабосильных, но способных силу детям передать. Если магики пообещают поспособствовать, то Троепаловы поддержат.

Курские.

Седовы…

Один Гурцеев в стороне стоит, на посох свой опираясь, глядит на прочих мрачно, недовольно. Из старых, верных, которые служить готовы, ибо клятву давали. И по-за чести родовой. Но мало их осталось, да и… старший Гурцеев служит, а вот про младшего сказывали, что норовом отнюдь не в батюшку пошел, что не столько о чести родовой заботу проявляет, сколько об интересах Гильдии.

Надо бы их вовсе разогнать…

Эта мысль вызвала совсем уж недоброе бурление в животе, и Луциан, поняв, что еще немного и вовсе опозорится перед верными подданными – мелькнула дурная мыслишка, что потравили, но государь-батюшка от нее отмахнулся – встал.

Тотчас смолк писец.

И бояре поспешили повскакивать с лавок, только лишь Сенятовский замешкался, не сообразивши спросонья, что заседание-то завершилось. Но и он вскочил, шапку свою ручищею придержавши.

- После договорим, - сказал Луциан важно и, развернувшись, неспешною поступью, - хотя организм как раз-то требовал поспешить – двинулся прочь. За ним потянулись рынды и просители, коих, как обычно, вышло много. Но их аккурат и задержали в дверях на царскую половину.

И уже там Луциан шагу прибавил.

Успел.

…а может, и вправду потравили? Вона, читал он, что есть такие яды, которые не сразу действуют, а через седмицу или даже две, вызывая в теле человеческом немалые возмущения. Собственное тело возмущалось изрядно.

Или все ж севрюга несвежею была?

Совсем страх потеряли…

Луциан хотел было кликнуть целителя, да вспомнилось, что прислан оный был от Гильдии. В душу вполз страх. Нехорошее чувство, заставившее тело вновь испариною покрыться. И руки затряслись мелко. И…

- Кликни Гурцеева, - велел он Никодиму, который при государе с маленства состоял, сперва дядькою, теперь вот просто ближником.

Сам Луциан выпростался-таки из облачения, оставшись в одной исподней рубахе. И тело задышало, да и облегчение государь испытал немалое.

Кваску хлебанул, жажду утоляя, и застыл, к себе прислушиваясь: а ну как вновь пучить начнет?

Гурцеев вошел, поклонился, и вновь же Луциан отметил, что поклон этот был исполнен с уважением немалым.

- Звали, государь-батюшка? – лет Гурцееву было немало. А Луциан его иным помнит… тут же… вон, борода седа, волосы тоже белым припорошило.

- Присядь, - велел он, махнувши на креслице резное.

Никодим тотчас креслице подвинул. И столик, расписанный дивными птицами. На столике появился кувшин свежего квасу, миска с сушеною клюквой, другая – с орехами медовыми.

Пряники.

И… нет, пряников не хочется. Совсем даже.

Гурцеев присел осторожно. Посох свой примостил с краешку кресла и поглядел этак, вопросительно.

- Недовольные? – поинтересовался Луциан, ответ наперед ведая.

- А то…

Луциан кивнул, потянулся было к яблочку наливному, до которых всегда охоч был, но руку убрал, потому как в животе вновь заурчало, напоминая, что не совсем государь-батюшка и здоров.

- И… кто?

- Да, почитай, все, - Гурцеев голову склонил виновато.

А ведь упреждал… как есть, упреждал.

- А ты?

Ответил боярин не сразу. Молчал долго, до того, что прямо на сердце похолодело, кольнула мыслишка, что, может, не стоило вот так и сразу…

- Школы – дело доброе, что бы там ни говорили… я-то своим еще когда поставил, в имении, - заговорил Гурцеев, и голос боярина звучал низко, раскатисто. – Оно-то, может, и кажется, что иным людям наука – дело вовсе лишнее. На кой хлебопашцу грамота? Аль там еще кому? Но с другое стороны… человек ученый, он же ж не просто так. Он с пониманием ко многому подходит. Если ученость на пользу пошла.

- А если нет?

- Дурака, сколько ни учи, а без толку, - махнул рукой Гурцеев и тяжко вздохнул. – Мыслю, не в школах дело? Магики?

- Маги, - поправил старого друга – а Гурцеева он мыслил именно другом еще с тех самых пор, когда они вдвоем лезли на ту яблоню, матушкою посаженную в стороне от прочих. И чего, спрашивается, лезли? Главное, что ветки поломали.

Матушка осерчала крепко.

Батюшка и вовсе за розгу взялся, не поглядел, что сын единственный да наследник… Гурцееву тоже досталось. А он зубы сцепил да все повторял, что Луциан невиновный, что, мол, его задумка – молодильных яблочек добыть.

Яблоня тоже жива.

Стоит себе. Огорожена. И никому-то с неё, кроме самого Луциана, яблоки брать неможно. Пусть и вовсе даже не молодильные, обыкновенные оне, какие бы там слухи ни ходили, но матушкина…

- Мало их, - сказал Луциан, на креслице поерзавши. И живот обеими руками накрыл.

- А те, что есть, служить не хотят, - Гурцеев всегда-то верно все понимал. И вздохнул тяжко. – Избаловалися.

Луциан ничего говорить не стал.

Его Прекраса когда-то крепко обижалась, что ей яблоньку пересадить не позволили. Все хотела на то место какую-то иную поставить, магами подаренную. Дескать, и яблоки с нее сладки, что мед, и сами золотые, и вовсе. А он не позволил.

Ругались.

Та, золотая, в саду место нашла. Яблоки и правду сладкие, но… не такие, что ли? Луциан одного разу испробовал, то после долго еще не мог от этой вот сладости отделаться.

…а может…

Взгляд его остановился на яблоках. Кто его знает, сколь эта магия для человека вредна? Но нет… это Прекраса магические яблоки жаловала. А Никанор знал, что государь-батюшка обыкновенные предпочитает.

- Мой-то старшенький… как есть, надо пороть было, - Гурцеев шапку-то все же снял, и шубу расстегнул, скинул ворохом мехов драгоценных. Утер рукавом испарину. – Ничего не хочет. Ни службу нести, ни делами семейными заниматься… думал, подрастет, будет помощь. А он… одни приятели на уме. Пьянки. Игры эти… запретил бы ты их, что ли?

- А толку-то? – Луциан рукой махнул.

Запретить – дело недолгое. Но кто ж этого запрета послушает? Напротив. Станут тайком собираться, сперва для игр, а там сойдутся с людишками дурными, то и хуже нынешнего выйдет.

- Пятьсот рублей проиграл, - пожаловался Гурцеев. – Как донесли. А мню, что и поболе… на службе не показывается. А коль и показывается, то лишь затем, чтоб в долг взять. Про границу и слышать не желает. А ведь силы-то немалой!

Луциан лишь головой покачал. Посочувствовал даже. И порадовался тишком, что его старшенький к играм особого пристрастия не выказывает. И в дела вникает со всею старательностью. Вона, со школами он подсказал.

Разумник.

Одно что жениться не желает, хотя пора бы… нет, и молодшенькие нехуже, разумники немалые, пусть и годами молоды, но видно, что подрастут – будут помощниками брату в делах его.

Святогор силен, даром, что осемнадцатый годок пошел только, да дядьки на него не нахвалятся. Грозен царевич, умел, что с копьем, что с луком, что с плетью огненною. А клинок в руках его песню поет.

Мирослав, пусть и мало брата слабее, да больше к книжной науке склонен. К своим тринадцати уж семь языков выучил…

…и Авдеюшка, пусть и самый молодшенький, но за старшими тянется.

Корабли вот мастерить наладился, пусть из досочек, но такие, что дядьки старшие диву даются. Мастера, коих к царевичу приставили по просьбе его, говорят, что руки у него золотые… не в руках дело. Решил, что, как вырастет, так по самому южному морю пойдет, до края мира и страны Хинь, из которой возят слоновью кость драгоценную и многие иные товары.

Или еще дальше, ибо хватает в мире земель неизведанных.

Да, повезло Луциану с детьми.

Не оттого ли, что сам учил, Гильдии не больно доверяя? Их наставники были, конечне, но средь многих иных.

- Маги нужны, - Гурцеев все ж зачерпнул горсточку орешков, кинул в рот. – Везде нужны… не поверишь, хотел поправить земли свои, родники-то закрываться начали, да и река не туда повернула, думал на старое русло вывести. Так с трудом нашел того, кто взялся!

И в голосе его прозвучало искреннее удивление.

- Управляющий писал, писал… я думал, что придуривается. Как так, чтоб в городе да мага не было? А оказалось, что отделение Гильдии закрыли. Закрыли!

- Как?

- А за ненадобностью! Мол, люди не обращаются, выгоды нет, так на кой держать?

- Они и вправду…

- Вправду, - боярин дотянулся до посоха и сдавил его так, что, почудилось, еще немного и треснет заговоренное дерево. – А как им обратиться, когда Гильдия цены подняла? Для обыкновенного человека проще мышей потравить, чем платить семь золотых за амулет…

- Сколько?

Не то, чтобы Луциан в ценах понимал, хотя, конечно, старался следить, чтоб не драли за зерно там или пеньку, и в счетные книги заглядывал время от времени, пускай и были оне заботой Переславушки, но мало ли…

- Вот то-то и оно… я поглядел. В последний год они трижды цены поднимали.

- Интересно, - Луциан нахмурился.

- Интересно, - согласился Гурцеев, посох поглаживая нежно. – А еще в том году закрыли девять отделений в малых городках. И в нынешнем уже четыре. Приятель же мой, из Гильдейных, сказывал, что готовы они принять новый план. Как это…

Боярин задумался ненадолго, а после с важностью произнес:

- Реструктуризации.

- Чегой? – Луциан потер подбородок. Бурление в животе поутихло, но что-то подсказывало, что не стоило надеяться, что вовсе унялось. Отнюдь. Скорее всего, сия тишь есть явление куда как временное.

- Реструктуризации, - повторил Гурцеев важно. – Мол, выяснилось, что на содержание этих вот отделений они немалые деньги тратят, а выгоды никакой…

- С такими-то ценами.

- Вот! Я ему тоже сказал, а знаешь, что ответил?

- Что?

- Что они и набор в следующем году сокращать будут. На треть.

- То есть…

- Маги-то все, почитай, после выпуска в Китеже остаются. Может, кто еще в Новый город едет или в Великомир, или еще куда, но городов больших не так и много. И получается, что тут аккурат магов с избытком, да еще каждый год прибавляется. А там…

Луциан подхватил с блюда орех в толстой кожуре.

Сдавил.

- Мне не докладывали.

- Так и мне не докладывали. А когда сунулся с вопросами, то и ответствовали, что, мол, сие внутренние дела Гильдии и мне в них нос свой совать не с руки. Так-то…

Луциан орех сдавил, вымещая на нем свое раздражение.

Граница…

Не голая пока. Стоит Засечная черта, еще дедом его поставленная, стережет цепь. И заклятья на ней крепки. И крепостицы возвышаются грозно, да только… не бывает заклятий вечных.

А магов не хватает.

- Всем-то хочется в тепле и сытости, - сказал Гурцеев тихо. – И чтоб с прибытком немалым да без ущерба чести родовой… вот и выходит.

- Выходит.

Скорлупа треснула.

- Я им покажу… так выйдет, что и не радые будут… р-разбаловались, стало быть… позабыли…

Скорлупа истлела и осыпалась серым пеплом, глядя на который Луциан ощутил укол совести. Вот ведь, с юных лет с ним подобного не случалось. Но Гурцеев лишь сгреб пепел в ладонь да сказал:

- Нужны школы. И не гильдейные… царские нужны.

Слово было сказано.

И услышано.