Понтий Пилат

Крутое восхождение. Батавия

Лучшим лекарством для Понтия Пилата во время бессонницы были воспоминания о прежних днях, полных приключений и успешной административной деятельности. Как легко работалось ему в Батавии и как трудно приходится ему в Иудее! Только сейчас он стал понимать, что в Батавии у него со старейшинами были общие задачи. Батавы и римляне совместно обеспечивали защиту края от вторжения врага. Старейшины поддерживали старания Понтия Пилата по обеспечению порядка, пресечению разнузданности центурионов и легионеров. В Иудее — только административно-религиозное противостояние. Тем приятнее вспомнить о жизни и работе в той далёкой провинции.

Суда XX легиона, на одном из которых находился командующий Ренусской армии Германик, направились к берегу в надежде укрыться от надвигающегося шторма.

— Поздно, — проговорил Понтий Пилат, обращаясь к кормчему своей галеры. — Принимать решение нужно было полчаса назад. Здесь же песчаные отмели, водовороты хорошо видны отсюда.

Перед Понтием развернулась драматическая картина борьбы легиона за жизнь. Суда выбрасывались волнами на отмели, их разворачивало, опрокидывало, заливало водой. Кричали люди, ржали лошади, брошенные на произвол. Легионеры, видимо, получив приказ, не обращали внимание на гибнущее имущество и продовольствие, спешили к берегу, сохраняя только личное оружие. Путь к берегу был опасен: волны создавали стремительные потоки между отмелями.

Рядом с тем же упорством высаживался I легион. Суда, находившиеся в подчинении Понтия Пилата, были отнесены далее на запад. Окружающим, как и самому трибуну, было понятно, что при высадке в этом месте погибнет когорта тысячников Пятого Германского.

— Игемон! Нужно принимать решение, — обратился к Понтию Пилату стоявший рядом центурион, — впереди мощные буруны.

— Уходим в море, ориентируемся по волне и ветру. Остальным судам следовать за нами.

— Суда унесёт в открытое море и неизвестно как далеко, — осторожно заметил центурион.

В открытом море сильный, но ровный ветер гнал высокие, плавные волны. Суда держались кучно, курс определяли по флагманской галере, на которой кормчий вывесил белое полотнище. Дальше в море стало беспокойнее, обнаружились порывы бокового ветра, потоки воды стали перехлёстывать через борта судов. Понтий Пилат приказал выбросить за борт катапульту и десять лошадей. Командиры и кормчие других судов выбросили за борт всё возможное для облегчения судов, а некоторые смекалистые командиры сумели на-растить борта с наветренной стороны.

Кормчие следили за направлением ветра, берегли штормовые паруса, люди на вёслах исправляли отклонения курса судов. Начало смеркаться. Понтий Пилат отдал распоряжение зажечь факелы, а кормчий передал приказ трибуна подойти ещё ближе к флагману.

Всю ночь ревел штормовой ветер. Люди, вцепившись в вёсла, рули, борта, не сомкнули глаз. Наконец чернота ночи стала слабеть, ослабла и сила ветра; силы покидали терпящих бедствие, хотя борьбе за жизнь не было видно конца. Понтий Пилат передал на галеры приказ перейти на двухчасовое сменное дежурство. К полудню шторм стал затихать. Народ приободрился в уверенности, что пережили самое тяжёлое время. Появилась надежда. Понтий Пилат стоял недалеко от кормчего. Трудно определить, в каком месте огромного Северного моря они находятся. Он косил глазом на кормчего, который, немного отдохнув, вновь стоял у руля. Каково же было его удивление, когда кормчий ответил:

— Мы недалеко от берегов Британии. Если ветер не изменится в течение двух часов, мы увидим землю.

На лице трибуна кормчий обнаружил недоверие.

— Игемон! Каждый занимается своим делом, и многие кое в чём разбираются. Через два часа появится берег, и будет очень плохо, если ветер не стихнет. Со страхом думаю об обрывистом береге, к которому нас может вынести.

Действительно, через пару часов раздался крик:

— Берег!

Кормчий, приставив ладонь к глазам, старался высмотреть береговой рельеф и, приняв наконец решение, направил судно на защищённую бухту.

У входа в бухту Понтий Пилат приказал лечь в дрейф: он хотел обозреть флотилию, приплывшую с ним на Британские острова. Мимо проплыли пятнадцать галер его первой когорты Пятого Германского. Он насчитал ещё 57 судов из других легионов, принявших его команду. Впервые под его командованием сосредоточилось шесть линейных когорт.

Началась выгрузка войск, но не радостная и долгожданная, как следовало ожидать, а нервная, предбоевая, с построением для нападения или отражения. Дело в том, что, оглядев бухту, трибун обнаружил на южном ее склоне обширное селение. Жители давно увидели флот, и в селении начался переполох. Показались повозки, груженные скарбом; в них же размещались женщины и дети. Население спешно двинулось вглубь страны. Мужчины селения, стремясь задержать наступление римских отрядов, высыпали на окраину селения. Кельты строились для битвы.

Понтий Пилат был уже на берегу и, вскочив на коня, поскакал во весь опор от отряда к отряду. Подняв над головой меч Тиберия, он кричал движущимся центуриям и их командирам:

— Остановить движение, остановить движение!

Шаг центурий замедлился, некоторые и вообще остановились. В это время десять центурий первой когорты Пятого Германского устремились к селению, совершая непонятный для других манёвр.

Пока Понтий Пилат оценивал приведённую к Британии флотилию, два трибуна из I и XX легионов, оказавшиеся в её составе, нашли лучший, с их точки зрения, способ решить вопросы питания добычливой охотой. Они очень удивились появлению трибуна из Пятого Германского, решившего что-то изменить в их действиях. Какой-то самозванец решил тут командовать! Оба пришли в негодование.

Понтий Пилат пытался убедить трибунов в необходимости скорейшего возвращения к берегам Галлии и, в первую очередь, без потерь, в необходимости дать войскам отдых, добыть провиант мирным путём. Суровые лица трибунов были непреклонны. По их мнению, там, где появился римский легионер, жители должны трепетать и считать себя рабами. На возражение Понтия Пилата о Британии как провинции Рима и об ответственности за разорение селения трибуны имели своё мнение.

Пока шли препирательства, перед мужчинами селения развернулась удивительная картина. Десять центурий когорты тысячников Пятого Германского, опередив наступающие подразделения, поднялись к селению и, создав охранительное полукольцо, прикрыли собой селение. Тысяча легионеров отборной римской пехоты стояла спиной к селению, выставив копья навстречу приближающимся центуриям.

Увидев завершение манёвра, Понтий Пилат обратился к трибунам:

— Если кто-нибудь отдаст приказ центуриям и когортам двинуться против Пятого Германского, я прикажу уничтожить его. Я самый молодой среди вас, но это я привел сюда флотилию, я облечён особым доверием императора Тиберия. Я принимаю командование над войсками. Оставляю за вами право обжаловать моё решение у командующего, а сейчас не советую со мной спорить.

Тактический ход Понтия Пилата был оценён по достоинству; умным он давал основание подчиниться трибуну Пятого Германского, упрямых лишал уверенности в своей правоте: не бросаться же на строй собственной пехоты. Трибуны поняли, что они недооценили Пилата. Оба смирились.

— А сейчас приступить к построению лагеря на том месте, где стоим.

Понтий Пилат прошёл цепь своих легионеров и, оставив трибунов на попечении центурионов, направился к отряду кельтов, стоящему у околицы селения. Навстречу Понтию Пилату направилась группа старейшин. Остановившись рядом с трибуном, они жестами выражали ему свою признательность за спасение селения. Один из старейшин с трудом мог изъясняться на латыни и пытался выразить те же чувства словами. Понтий Пилат стал объяснять знатоку латыни свои просьбы.

— Римские войска оказались здесь случайно; виною тому шторм. Никаких враждебных действий предпринято не будет. Нужно накормить войска; нам нужно поставить крупный скот, овец, хлеб; пресная вода, слава богам, в ручье, что протекает в районе бухты.

— Все будет доставлено к лагерю, — пообещали старейшины, — платы не возьмём, только не выпускай, игемон, из лагеря свой народ, а какой он — мы знаем.

— Накормить четыре тысячи здоровых мужчин не сможет ваше селение. Деньги мы заплатим.

Трибун извлёк из пояса 20 золотых монет, которые носил с собой на непредвиденный случай, и передал старейшинам, у тех алчно заблестели глаза.

— Завтра вы получите достаточно денег, чтобы закупить для нас скот и хлеб в соседних селениях. Привезите котлы, дрова для кухонь; тогда уж точно легионерам незачем будет выходить из лагеря. Мы погрузимся на суда и отплывём на Ренус, как только ветер. изменит направление.

Понтий Пилат собрал у офицерского состава золото и серебро с обязательством вернуть деньги из собственных средств в случае отказа казначейства возместить произведённые расходы.

Пять дней прожили легионеры на берегу залива и эти дни вспоминали как наиболее удачные в своей жизни. Пропитание доставлялось к лагерю местными жителями в изобилии; не приходилось совершать карательных походов для добычи съестных припасов. Было время отойти и от морской болезни. Легионеры отоспались, отдохнули, а когда они стали проявлять интерес к женскому населению, подули западные ветры, и к радости местных жителей, центурии начали грузиться на суда. Им искренне махали на прощание, желая, однако, чтобы ветер не переменился.

Германии вышел встречать флотилию, которую считал погибшей. Какова же была его радость, когда он обнаружил десятки судов, приближающихся к лагерю! Потеряв часть флота, почти всех лошадей, добравшись до лагеря с большими трудностями, Германик находился в угнетённом состоянии и тянул время с официальным докладом сенату о результатах летней кампании. Особенно его мучил вопрос о количестве погибших войск по причине морского шторма. Сенат, конечно, не принял бы такие причины за оправдательные.

Но теперь! Прибыл почти целый легион, и люди, как он убедился, находились в отличном состоянии.

Понтий Пилат ощущал скрытую признательность командующего, который искал достойный способ отметить его заслуги. В лагере было полно разговоров о спасении флотилии.

Командующий интересовался событиями в мельчайших подробностях. Для себя он отметил манёвр когортой тысячников, который перехватил пути наступления войска и поставил соперничающих трибунов в безвыходное положение, а Понтию Пилату позволил захватить инициативу и разумно ею распорядиться.

Один из пунктов отчёта командующего касался Понтия Пилата.

Император и сам помнил молодого офицера и в душе радовался своей прозорливости, и потому поступившие в германскую армию документы утверждали Понтия Пилата в новой должности.

Из документов, полученных из Германии, император уяснил, что в римской армии действует офицер, способный решать вопросы не только силой оружия. Этот офицер может находить и мирные пути, осмысливая интересы участвующих в деле сторон. Защита селения кельтов, обеспечение легиона всем необходимым для восстановления его боеспособности — путь, достойный зрелого ума.

Приглашение Понтия Пилата в Рим вызвало переполох среди сослуживцев.

Сам Понтий Пилат находился в растерянности. Неясность будущего томила его. Продвижение по службе ведь не всегда связано с более благоприятными условиями работы и жизни.

Только по прибытии в Рим, установив место будущего назначения, Понтий успокоился. Управление провинцией его не пугало, а возможность зажить собственным домом радовала.

Батавы издревле населяли побережье Северного моря в устье Ренуса. Низменная равнина, богатая озёрами, речушками, плодородными землями, была благодатным краем. Но жизнь края была не столь благодатной, как можно было ожидать. Соседи по суше и воинственные дружины с моря вторгались в земли батавов почти непрерывно.

Угон скота, захват людей в рабство, уничтожение целых селений продолжались из года в год веками. Трудно было батавам противостоять дружинам профессионалов, но несмотря на постоянный урон, племя боролось и продолжало существовать.

Когда же на дорогах показались стройные колонны римской пехоты, мудрые вожди племени поняли бесполезность сопротивления. Если ватаги и дружины нападали с целью грабежа, то римляне пришли навсегда.

Уже захвачена Британия, пала Галлия. Бедные ба-тавы! Что они могли противопоставить Риму в неравной борьбе? Вожди признали протекторат Рима, избежав кровопролития и разорения своих земель. В стране батавов в наиболее уязвимых для нападения местах были построены небольшие крепости с гарнизонами, несущими дозорную службу. Как и в любом месте римского пограничья, невзирая на военную мощь Рима, систему договоров и обязательств, соседи совершали набеги, незваные заморские гости появлялись неизвестно откуда, а сил для отражения не хватало. Тревожно жили батавы.

Да и с наместниками Рима им не везло. Присылали, как правило, людей захудалого рода, небогатых, смотревших на батавов, как на рабов. Такие люди, дорвавшись до власти, бросались в разгул, приобщаясь, как им казалось, к образу жизни римских патрициев. Желание составить состояние было их основным жизненным устремлением, и потому грабёж провинции стал со временем формой управления. Не удовлетворившись побором общин и родов, такие наместники запускали руку в казну, на чём их карьера плачевно заканчивалась.

Теперь ждали наместником какого-то Понтия Пилата, 35-летнего трибуна. Молодость будущего наместника приводила старейшин в замешательство: сколько по-требуется денег и женщин!

В строю 17 лет и всё время в первой линии; что может звучать в душе такого человека? Только мотив убийства врага. Жестокость натуры, упрямство характера, безудержное удовлетворение прихотей — таким приготовились увидеть наместника старые центурионы, служащие администрации, старейшины и вожди племён.

Резиденция наместника располагалась в самом крупном поселении римлян на берегу Ренуса недалеко от берега моря. Поселение представляло стационарно обустроенный военный лагерь с размещённым рядом административным центром.

К удивлению многих, новый наместник приехал к месту службы целой семьёй. Молодая красавица- жена с юным наследником на руках сразу отсекла домыслы о беспробудных попойках.

Центурионы, проснувшись утром по зову походных горнов, почувствовали себя вновь в боевом строю. Привыкшие к расхлябанности гарнизонной службы, подразделения производили гнетущее впечатление. Строй пожирал глазами нового наместника совсем не по причине держания фрунта: многие легионеры никогда не видели подобных военачальников. В парадном панцире, с плюмажем трибуна, двумя золотыми нагрудными цепями, мечом явно нештатного производства Понтий Пилат представлял впечатляющую картину.

Приняв по уставу рапорты центурионов, новый наместник сказал нужные слова приветствия и, не сделав никаких замечаний, закончил построение. Центурионы, однако прочитали в глазах наместника неодобрение.

Несколько дней подряд наместник проводил утренние построения. Вскоре наместник совершил инспекционную поездку по гарнизонам. Его интересовала не только боевая подготовка подразделений, но и взаимоотношения с местным населением. Они желали быть лучшими. Грубые, неотёсанные центурионы третировали представителей общин и родов, а это были уважаемые старейшины. Наместник выслушивал потоки жалоб на грубость и своеволие римских командиров. Двух центурионов после разбирательства дела Понтий Пилат направил в Старый лагерь с такими сопроводительными документами, которые могли обеспечить только порочащую отставку.

Понтий Пилат без шума и крика навёл порядок в провинции. Недовольные и неспособные к изменению своей разбойничьей позиции центурионы исчезли в недрах легионов Старого лагеря. Многим вводимый порядок нравился, и они поддерживали усилия наместника. Административный люд, почувствовав деловую цепкость наместника, вынужден был заняться наведением порядка в канцеляриях.

За время наместничества Понтия Пилата пришлые дружины с моря пытались несколько раз пограбить побережье Батавии. Сторожевая служба работала успешно: сразу после высадки гостей встречали римские центурии.

Признательность легионеров Понтий Пилат почувствовал, когда принял некоторые решения о жителях посёлков, которые всегда сопутствуют военным лагерям. Посёлки отстояли довольно далеко от укреплений и прятались по лощинам, лесочкам. В случае боевых действий какие тревоги должны испытывать легионеры за своих детей и жён, не имея возможности обезопасить их жизнь! Наместник разрешил в случае опасности принимать за валы укреплений жителей посёлков, предложил командирам иметь в пределах укреплений резервное жильё и запасы продовольствия.

Жёсткое и разумное управление провинцией принесло свои плоды.

Восемь лет Понтий Пилат состоял в должности наместника, и комиссия сената по управлению колониями явно к нему благоволила.

Но как внезапно кончилось благоволение! Из Батавии последовал донос, в котором описанный поступок наместника был настолько необычен и непонятен, что члены комиссии единодушно пришли к выводу о крупной взятке.

Конные отряды херусков, перейдя Ренус, стремительно вторглись в Батавию и, захватив громадные стада скота и табуны коней, стремились исчезнуть в лесных дебрях по ту сторону реки. Понтий Пилат не ожидал подобной активности от вождей германцев.

Наместнику были известны места переправ на Ренусе, туда-то он и стремился перебросить единственную свою мобильную когорту, чтобы отрезать путь отступления херускам в родные края. Как ни щёлкали бичами погонщики херусков в надежде ускорить движение стад, удавалось это плохо. Угрожая перекрыть переправу, шесть центурий наместника двигались к Ренусу, но таким темпом, чтобы дать возможность херускам, бросив стада, первыми достичь переправы.

Понтий Пилат сумел наполнить слухами долину Ренуса о Пятом Германском легионе, уже вышедшем наперехват отрядам херусков.

Когорта ветеранов, завершающих свой срок службы в Батавии, не представляла серьёзной опасности для конных отрядов херусков, но малейшая задержка у переправы могла дорого им обойтись: с Пятым Германским шутки были плохи. Вожди херусков приняли решение.

Когда наместник с тяжёлой пехотой подошёл к переправе, последний всадник выбирался из реки на противоположном берегу. Было слышно мычание брошенных стад, продолжавших двигаться к Ренусу.

— Как же мы упустили германцев? — говорил один из центурионов, поглядывая на наместника. — У нас были все возможности перекрыть переправу.

— Перехватить, конечно могли, — не глядя на центуриона, ответил Понтий Пилат, — только через пару дней твоей женщине пришлось бы тебя хоронить, да и не только тебя. Разве мы могли бы устоять против конной лавы отчаянных наездников, спасавших свою жизнь? Цель наша состоит в другом: отбить стада и вернуть их владельцам. От нас по службе ничего другого и не требуется, а ретивость здесь неуместна.

Подъехали старейшины; они ждали решения наместника. На памяти старейшин некоторые наместники считали отбитые стада как бы государственной собственностью, другие требовали определённый выкуп. Как же поступит наместник сегодня?

О решениях своих предшественников знал и Понтий Пилат, но ни одно из них ему не нравилось.

— Старейшины! Способны ли вы определить принадлежность отбитых стад родам и общинам без нашего вмешательства?

Старейшины утвердительно кивали головами.

Другое дело центурионы! Разделение стад всегда сопровождалось наполнением серебром их бездонных кошелей. Они молчали, но ненавидели наместника за одно это распоряжение. Старейшины поняли распоряжение по-другому.

— Лучше скажи, игемон, какой выкуп мы должны заплатить за свои стада.

— Я не назначаю выкупа. Мы здесь для того и находимся, чтобы охранять ваши селения от возможного нападения. Если вы захотите отблагодарить центурионов, препятствовать не стану.

Центурионы получили весомые наградные от старейшин, и казалось, дело, всколыхнувшее всех своей необычностью, должно было затихнуть в рутине будней. Но не каждый мог столь легко примириться с неординарными событиями. Некоторые задумались: от такого решения должен в первую очередь выиграть сам наместник. Конечно, существовала договорённость! Осталось только выяснить, сколько получил наместник; скорее всего половину миллиона.

Донос уже лежал в комиссии сената. Там бы и не обратили на него внимание, если бы несуразность принятого наместником решения не бросалась в глаза.

Чиновникам комиссии сената отказ от выкупа был настолько непонятен, что они решили довести документ до сведения самого императора, не решаясь самостоятельно принимать решение.

Понтию Пилату повезло: император по утрам продолжал просматривать груды бумаг. Тогда-то ему и попалась бумага о знакомом трибуне. Тиберий пробежал глазами документ.

— У этого трибуна всегда мысли были необычные, и его мало кто понимал. Не следует торопиться! — подумал Тиберий и отложил документ.

Через некоторое время состоялась встреча, которая заставила всплыть в памяти императора дело наместника из Батавии. Разговор шёл с наместником Египта.

— Скажи, Авилий Флакк, а ведь это твой бывший подчинённый Понтий Пилат состоит наместником Батавии?… Даже друг! На него пришёл донос о крупной взятке чуть ли не в половину миллиона сестерциев.

Император кратко пересказал содержание документа.

Несколько секунд Авилий Флакк настраивался на ответ императору. За время работы в комиссии по управлению провинциями под руководством самого императора Авилий Флакк понял, что Тиберий ценил ясные ответы.

— Игемон, я поступил бы точно так же, как Понтий Пилат. Лучшею случая завоевать доверие старейшин родов труди о дождаться. Успешная же деятельность наместника основывается прежде всего на взаимоотношениях с вождями, старейшинами. Центурионы прекращают своевольничать, опасаясь наказания, сдерживают своих легионеров. Любые события, какой бы тайной они ни были окутаны, становятся известными наместнику и без всяких усилий с его стороны. Самые тяжёлые мероприятия римской администрации могут быть поняты и смягчены на местах.

С другой стороны, наместник поставил дополнительные доходы ненасытных центурионов в зависимость от воли старейшин; теперь старейшины выплачивают наградные центурионам. Тем много раз придётся подумать, прежде чем своевольничать. Наместник Батавии после своего, казалось бы, необдуманного решения приобрёл такие преимущества по служебной деятельности, которые не могут быть компенсированы никакой взяткой. Донос, прибывший в комиссию сената, свидетельствует о Понтии Пилате как об очень тонком и дальновидном администраторе, чему я не удивлён.

— Сколько сейчас лет Понтию Пилату?

— В этом году исполнится 44 года, — подсчитал в уме Авилий Флакк.

— Мне нужен человек в Иудею. Нужен тонкий политик, но с характером; страна тяжёлая, первосвященники — народ вздорный. В Иудее ему придётся обеспечивать уважение к римскому закону со стороны первосвященников и тетрархов. Синедрион стремится уклониться от выполнения правил и установлений сената Рима.

Даю распоряжение комиссии сената отозвать Понтия Пилата из Батавии, а через несколько месяцев отправим его прокуратором в Иудею. Пожелай своему другу успешной работы с вечно недовольными и упрямыми иудеями.

Пятый прокуратор Иудеи

Бурлила чиновничья Кесария. Стало известно имя нового прокуратора. Все были поражены. Три месяца многочисленные известные имена будоражили умы общества и вдруг какой-то Понтий Пилат с задворок империи. Что они думают о себе эти армейские солдафоны! Они уверены, что если хорошо работают мечом, то и управление провинциями им под силу! Единодушное мнение чиновников сводилось к тому, что Понтий Пилат не удержится и года. Опыт наместничества в Батавии мало пригодится новому прокуратору: в Иудее бушуют религиозные и общественные страсти, запутывающие простые дела в сложные узлы противоречий. Здесь одно просто и доступно: быть зажаренным на сковороде иудейских страстей.

Появление Понтия Пилата в Кесарии вызвало тем не менее взлёт верноподданических чувств и чиновничьего рвения. До местных кругов дошли слухи о двух центурионах, которых бывший наместник Батавии стёр в порошок, когда те пытались отстоять своё право командовать и управлять своими округами, не обращая внимания на установления сената по управлению римскими провинциями.

Понтий Пилат ощущал настороженность и отчуждённость. Однако не проявлял признаков нервозности, держался уверенно. Рядом находился Аман Эфер. Понтий Пилат организовал его перевод в Иудею в качестве командира вспомогательных отрядов армии, расквартированных в Иудее. Снова они вместе, снова могут окунуться в желаемый для Понтия Пилата мир новых, неожиданных знаний. Но прежде всего прокуратор видел в Амане Эфере дальновидного религиозного и политического советника.

Стремление прокуратора уяснить положение дел в Иудее заставило его беседовать со многими чиновниками, среди них был и начальник тайной канцелярии. Невысокое иерархическое положение курульного табулярия Квинта Амния не мешало ему чётко излагать свои мысли.

— Игемон! В этой стране постоянно идет борьба за сферы влияния. Если внимательно проследить направление борьбы ещё со времён императора Августа, то будет обнаружен целый ряд уступок, сделанных Иудее; другие провинции таких преимуществ не получили. Да и во времена Ирода Великого обстановка была другой. Тогда жизнь провинции Иудеи замыкалась рамками самоуправления. В те времена Иудея сама держала свои восточные границы, охраняя жителей от набегов соседей. Общественно-политическая жизнь регламентировалась царём и его аппаратом.

Решение императора Августа ввести прямое правление Рима привело к прямому противостоянию интересов. Противостояние часто имеет скрытую форму, но постоянное давление co стороны Иудеи приносит свои плоды. Иудея освобождена от вербовки вспомогательных отрядов в римскую армию, иудеям, где бы они ни жили, разрешено обращаться к иудейским, а не римским судьям, никто не препятствует сбору двух драхм с каждого иудея в пользу Иерусалимского храма. Общины иудеев организованы во многих городах Срединного моря, и по отношению к ним не действует закон об ограничении собраний. Рабство среди иудеев запрещено религией, и дух свободных людей требует бороться за свои права. Наш сенат вынужден медленно уступать давлению иудеев, стремясь сгладить острые углы и избежать серьёзного кровопролития: кому нужна разорённая провинция? Какие требования выдвинут иудеи в следующий раз, опираясь на основы своей религии, предугадать трудно, но что такие требования будут выдвигаться, сомнений нет. Лучше предоставить решение императору или сенату. Прошу прощения за совет, игемон!

Прокуратор осваивал новые политические горизонты. Обстановка, действительно, была сложной. В эллинских городах так называемого Декаполиса периодически вспыхивали еврейские погромы, происходили кровавые разборки. Иудеи не оставались в долгу, стремились воздать врагу. Еврейская общественность в Иудее была разделена на враждующие религиозные секты и политические группировки. Понтий Пилат уже имел представление о зелотах и секариях.

Громадную роль играли священнослужители. Вся жизнь простого иудея регламентировалась религиозными предписаниями, включая и знаменитые субботы. В Иерусалиме проживало 20 тысяч священников, не считая левитов, занятых непосредственно обслуживанием храма, и это при 150-тысячном населении города. Каждый строитель, копатель, каменотес считал себя знатоком религиозных текстов и готов был положить свою голову во истину точного толкования. В таких условиях организовать движение протеста со стороны населения не составляло труда, чем постоянно и пользовались первосвященники, оставаясь в тени.

Опасения, высказанные Квинтом Амнием относительно новых требований, не заставили себя долго ждать. Вскоре настало время смены гарнизона в Иерусалиме, и по воинской традиции на смену были направлены войска в составе пехотной когорты и вспомогательной кавалерийской алы. Гарнизон римлян располагался в Антониевой башне, примыкавшей к территории Иерусалимского храма. С террасы башни хорошо просматривался двор храма, что позволяло римскому наряду в случае необходимости вмешиваться в жизнедеятельность храма; существовал выход из Антониевой башни прямо во двор храма.

Прибывшие подразделения прошли через город по направлению к Антониевой башне. Впереди строя в соответствии с уставом знаменосец нес знак когорты с медальоном, на котором был изображён портрет императора. Толпы, встречавшие войска из чистого любопытства, вдруг заволновались. Умело пущенный в толпе слух обратил внимание иудеев на портрет императора. Для каждого иудея незыблемо установление, согласно которому невозможно размещение скульптурных и живописных изображений в синагогах. Теперь в сознание толпы кто-то заронил мысль, что и в Иерусалиме подобного нельзя терпеть, Иерусалим — священный город.

Идея о священном городе была быстро уяснена толпой.

К прокуратору срочно была направлена делегация с требованием удалить из Иерусалима знамя когорты. Прокуратор, выслушав делегацию, обратил внимание на недопустимость крамольной фразы «император Тиберий» вместо «божественный император Тиберий».

Первосвященник, возглавлявший делегацию, обратил внимание прокуратора на запрещение изображать самого Господа. Прокуратору трудно было что-либо возразить, и он обратился к воинскому уставу, определявшему место знамени в строю. Изменить устав или провести приказ на временное его изменение может только император. Делегация уехала и, как наивно думал Понтий Пилат, навсегда. Ответ был доведён до жителей Иерусалима с соответствующими объяснениями.

20-ти тысячная толпа направилась в Кесарию с теми же требованиями. Пять дней толпа требовала выхода прокуратора, а тот надеялся на спад энтузиазма иудеев. На пятый день энергия толпы оставалась на прежнем уровне, а терпение прокуратора истощилось.

Прокуратор обратился к примипиларию кесарийской когорты:

— Уведи этих горлопанов на гипподром. Надеюсь, они там разместятся.

Окинув ярусы сидений, набитые всклокоченными, грязными, источающими запах прогорклого пота и давно немытых тел людьми, прокуратор почувствовал состояние легкой тошноты. Выражение его лица не изменилось: необходимо было выдержать весь ритуал общения. Акустика гипподрома была отличной, и прокуратор поручил актуарию сказать несколько слов по-арамейски:

— Прокуратору известны ваши требования, он возмущён настойчивостью, с которой вы стремитесь изменить устав римской армии. Прокуратор не может изменить устав армии, знамя когорты должно оставаться в Иерусалиме. Возникший конфликт легче изменить вашим истреблением, чем лишением когорты её знамени.

Прокуратор онемел от стихийно принятого толпой решения:

— Руби, — раздался выкрик двадцати тысяч глоток, не жалеющих легкие, и все, как один, наклонили головы в положение казнимых. Понтий Пилат видел лицо примипилария, полное презрения и решимости:

— Одно слово и через двадцать минут здесь не останется ни одного живого иудея. Игемон! Эти люди того заслужили! Они забыли, что разговаривают с римлянами.

Прокуратор подобрался и, обозревая толпу, отдающую себя на добровольное заклание, понял необходимость уступки. Пять лет назад он отдал бы приказ на истребление, но сегодня в нём заговорила государственная мудрость; сегодня он способен представить последующие события.

— Нет, примипиларий! Сегодня этого делать нельзя по многим причинам. Надо помнить, что перед нами одурманенные фанатизмом люди, а те, кто привёл толпы в движение, сейчас находятся в Иерусалиме и надеются на наши ошибки. Нам следует проявить выдержку и дальновидность. Вот вдохновителей и подстрекателей я приказал бы уничтожить без колебаний, но они неуязвимы и недосягаемы.

И прокуратор отдал приказ актуарию:

— Пусть пришлют делегацию не более десяти человек. Я жду их в зале официальных встреч. Войска остаются на месте до моего распоряжения.

Делегация во дворце появилась тотчас же. Прокуратор узнал тех же людей, что были у него в прошлый раз. В зал вошёл чиновник и положил перед прокуратором письмо.

— Читай письмо вслух этим людям, — проговорил Понтий Пилат, показывая на группу иудеев.

Письмо адресовывалось императору Тиберию с изложением событий и просьбой о перенесении знака когорты в Кесарию.

— Запечатай письмо при делегации, произведи опечатывание государственными печатями. Уважаемые старейшины, сам я не могу решить вопрос о переносе знамени, но прошу императора рассмотреть вопрос в вашу пользу. Как видите, я проявляю добрую волю.

До решения императора прошу успокоить народ и всем вернуться в Иерусалим. Вы должны согласиться, что принятое мною решение разумно. Но помните, если от императора будет получен отказ в моей просьбе, советую удержать народ от выступлений. Будет применена сила. При необходимости я вызову войска из Сирии. Вы должны сейчас очень хорошо уяснить: я выполню волю императора, даже если потребуется вырезать половину Иерусалима. А теперь ступайте и действуйте в интересах своего народа.

Не желая выслушивать мнения делегации иудеев, прокуратор поднялся с курульного кресла и спокойной походкой покинул зал.

Члены делегации переглянулись между собой и направились к выходу. Через некоторое время с гип-подрома потянулись группы иудеев.

Месяц спустя на имя прокуратора прибыл ответ из императорский канцелярии. Император разрешал в данном исключительном случае хранить знак когорты в Кесарии при несении ею службы в Иерусалиме.

Случай со знаменем когорты показал непредсказуемость событий. До приезда Понтия Пилата иудеи мирились с изображением императора столько лет. Кому-то из иудеев пришла в голову провокационная мысль — и последовал взрыв. Прокуратор понял, что таких провокаций будет много. Он не ошибся.

Юбилей императора Понтий Пилат решил отметить изготовлением именных щитов. Было принято решение вывесить их во дворце Ирода Великого, где размещалась римская префектура. Памятуя о нашумевшем скандале, чеканщики выбили только орнаменты и вензеля императора. В первоначальном варианте на щитах были размещены портреты императора, но от них пришлось отказаться. По распоряжению прокуратора щиты были привезены в Иерусалим и развешаны во дворце. Через несколько дней прокуратору доложили о недовольстве жителей Иерусалима. Оказывается, теперь уже и вензеля личности так же недопустимо хранить в Иерусалиме, как и портреты. Выступления были энергичны, толпы людей часами простаивали на площади перед дворцом и требовали, требовали криками, жестами, попытками пробиться к дворцу. Перед дворцом стояли две линии оцепления римских легионеров и сдерживали напирающие толпы иудеев. Уже поскакал к прокуратору нарочный с просьбой о помощи.

В Кесарию вновь прибыла делегация с требованием убрать щиты из Иерусалима. Выслушав требования, прокуратор решил проучить иудеев. Он уже отдал приказ кесарийской когорте следовать в Иерусалим и решил стянуть туда еще две кавалерийские вспомогательные алы. Но здесь он вспомнил об Амане Эфере и, почувствовав некоторую неуверенность в себе, вызвал его для беседы.

Аман Эфер выслушал прокуратора и даже несколько выпрямился в кресле, услышав содержание приказов. На вопрос Понтия Пилата ответил:

— Не тот случай! Карать глупость по такому поводу так жестоко неоправданно на сегодняшний день. Уступи, Понтий! Жизнь ещё предоставит тебе случай расквитаться с этим сбродом фанатиков.

Трудно было прокуратору отказаться от своих замыслов, но он всегда помнил о дальновидности и глубоком понимании событий своим другом. Скрепя сердце, он дал указание о переводе щитов из Иерусалима в Кесарию, где они были размещены в храме Августа.

Но жизнь предоставила Понтию Пилату случай отплатить иудеям.

В один из жарких палестинских дней, когда дышать было трудно даже в Кесарии, расположенной на берегу моря, молодой эдил канцелярии положил перед прокуратором письмо, прибывшее с последней почтой из Иерусалима. Прокуратор, сорвав печать, с тревогой прочитал адресованное ему письмо.

«Прокуратору Иудеи

Понтию Пилату в Кесарию.

Примипиларий 2 когорты 12 легиона.

Иерусалим.

Игемон! В это иссушающее лето самое время вспомнить о воде в Иерусалиме. Ранее когорта снабжалась водой из источника, расположенного за пределами города, и доставлялась в бочках. В это жаркое лето источник иссякает, и вскоре придётся брать воду из городских хранилищ. Водохранилища города представляют рассадники всевозможных заразных, опасных для здоровья заболеваний. Треть жителей города постоянно болеет, особенно в летнее время, желудочными заболеваниями. Многие умирают по этой причине. Построенные во времена Ирода Великого и не чищенные со дня его смерти водохранилища представляют ужасающее зрелище. На плитах, окружающих бассейны, располагаются десятки калек, жаждущих выздоровления. Здешние чудотворцы изобрели новый способ творить чудеса. Неожиданно, якобы дождавшись одному ему поданному небом откровения, такой чудотворец приказывает всем прыгнуть в воду и первому, наиболее шустрому, обещает возможное исцеление. Десятки людей в рубищах, кишащих вшами, бросаются в бассейн в великой надежде. Считается невозможным из религиозных соображений лишить их даже проблесков надежды. Сами иудеи после таких купаний берут воду из бассейнов и пользуются ею с горькой для себя расплатой в дальнейшем. Ужас, который я испытываю при одной мысли о снабжении такой водой легионеров своей когорты, заставляет меня обратиться лично к прокуратору.

Игемон! Я прошу разрешения вывести когорту из города и разместить её в местечке Эль-Аррув, расположенной в 16 стадиях от Иерусалима. В Эль-Арруве находятся обильные источники прекрасной питьевой воды, что позволит подразделению вести нормальную лагерную жизнь. По восстановлении природных условий когорта вернётся в город для дальнейшего несения службы».

Первая мысль после прочтения письма оформилась в вопрос:

— Куда же смотрит Совет синедриона?

У каждого богатого горожанина свой дом, свой сад, в котором сооружен колодец, обеспечивающий водой всё хозяйство. Наверное, члены синедриона и не знают о состоянии водоснабжения города. Но это их заботы. Нам же необходимо обеспечить водой воинские подразделения, расквартированные в Иерусалиме.

Прокуратор приказал отправить примипиларию иерусалимской когорты разрешение на вывод её в ЭльАрру в вместе с кавалерийской алой. Не теряя времени, потребовал к себе человека из аппарата управления, способного решать вопросы водоснабжения. Тот получил задание на составление проекта постройки акведука для снабжения водой Иерусалима с условием сейчас же выехать в окрестности города и установить ближайшие источники, способные обеспечить город водой.

Ближайшие источники оказались в Эль-Арруве. Прокуратору был представлен план проводки акведука, архитектурные решения и смета на миллион еврейских денариев.

Второй вариант документов с письмом от канцелярии прокуратора был направлен в синедрион. В письме указывалось, что контроль за сроками римская администрация оставляет за собой. Финансирование осуществляется службой прокуратора из средств, перечисленных синедрионом. Зная, с каким трудом синедрион расстаётся с храмовой казной, прокуратор решил поставить службы синедриона под свой контроль. В предписании, направленном в синедрион, были указаны сроки начала работ, время и суммы перечислений в Кесарию, где создавался совместный комитет финансирования строительства.

Официальный синедрион отмалчивался, но механизм «мнения народа» вновь был запущен сильными мира и с ещё большим размахом. Опять тысячи ни в чём не разбирающихся людей переливались по улицам города, требуя римлян не вмешиваться в жизнь города.

Понтий Пилат искренне негодовал, обращаясь к Аману Эферу:

— Неужели синедрион не понимает необходимость доставки воды в город? Отлично понимает! Зачем первосвященники берегут деньги? Если для будущих военных расходов, то тем более надо заставить израсходовать хотя бы часть денег под благовидным предлогом.

Спокойная поза Амана Эфера говорила о полном понимании событий.

— Пришло время послать кесарийскую когорту в Иерусалим. Действия римской администрации направлены на обеспечение интересов жителей Иерусалима, а те, кто проявляет недовольство, являются вредными элементами общества, препятствующими его обновлению из косных, личных или религиозных побуждений. Они не могут отражать национальные интересы. Следует потребовать от синедриона восстановить спокойствие в городе и устранить тем самым возможность столкновения сторонников создания водовода и его противников.

Прошёл день и два. Из канцелярии синедриона ответа так и не последовало. А в городе толпа постоянно увеличивалась, накал страстей повышался. Уже и на ночь глядя никто не собирался домой.

Толпы шумели, перемещались от храма к дворцу Ирода Великого и обратно к Антониевой башне. Вдруг все изменилось. Послышались крики ужаса. Толпы людей бросались навстречу друг другу; в этой сумятице и давке сверкали мечи и потоки крови заливали улицы города. Какие-то люди в талифах и низких тюрбанах неустанно работали мечами. Бойня продолжалась до тех пор, пока последний горожанин не скрылся за забором своего дома. Незаметно исчезли и владельцы мечей. Только сотни мёртвых тел и истекающих кровью раненых лежали на улицах города. Иерусалим затаился. Страх сковал большой и шумный город. Только с восходом солнца жители появились на улицах; их глазам предстали ужасные картины ночного побоища.

Попытки синедриона обвинить прокуратора в устроенной бойне натолкнулись на жёсткий отпор. Из канцелярии прокуратора пришёл ответ.

«В Совет синедриона. Иерусалим.

Прокуратор Иудеи Понтий Пилат.

Кесария.

Содержанием предыдущего письма члены синедриона были поставлены в известность о возможном развитии событий. Римская администрация призывала принять необходимые меры к успокоению народа, однако беспечность и безответственность синедриона очевидны.

Желание переложить ответственность за свою собственную бездеятельность привела синедрион к обвинению в кровавых событиях легионеров дежурной когорты в Иерусалиме. Прокуратор заявляет, что римские легионеры не имеют к событиям никакого отношения: все участники кровопролития были одеты в гражданскую одежду и нигде в городе не звучала латинская речь.

Не принимая в свой адрес обвинений, римская администрация напоминает Совету синедриона о первом взносе на постройку акведука из Эль-Аррува; взнос должен поступить через две недели в канцелярию прокуратора. В противном случае суммы из сокровищницы храма будут изъяты принудительно».

Синедрион оказался в трудном положении. Кому пожаловаться? Императору? И в чём? В том, что жители не хотят строить новый акведук и пользоваться свежей водой. Кто поверит! В том, что резню провели римские легионеры, а не повздорившие друг с другом гоношистые жители Иерусалима? Доказать невозможно! Не дать денег на строительство водовода, давно необходимого городу и его жителям? По этому вопросу можно навлечь гнев императора своей жадностью и глупостью.

Деньги были переведены из храма в Кесарию, началось строительство акведука, но чем успешнее шло строительство, тем сильнее возрастало недовольство синедриона прокуратором Иудеи.

— Обрати внимание, Понтий, — говорил Аман Эфер, — неподчинение установлениям сената продолжается в широких масштабах. Смертные казни в Иудее проводятся традиционным способом побиения камнями, что позволяет синедриону быть непричастным к казням.

Синедрион ссылается на неуправляемость толпы. Тем не менее каждая казнь должна быть проведена только с утверждения прокуратора; со временем сенат с тебя спросит за упущения.

— Мне не удаётся найти способа заставить членов синедриона подчиниться воле сената. Они так ловко ускользают от ответственности.

— Это ты им позволяешь ускользать! Они ответственность сняли, а ты принял, как должное. Почему?

— Я лишён действенного способа влиять на них.

— Штрафуй! 100 тысяч денариев за каждый смертельный случай. Они не хотят нести ответственность, но они обязаны её нести. Толпа неуправляема! Их обязанность в том и заключается, чтобы она была управляема. Все упущения наказываются, не принимаются никакие оправдания. Пока ты здесь, Понтий, противостояние для тебя должно быть обычным состоянием. В Иудее для всех прокураторов это было рабочее состояние, ты не исключение. Ты исключение среди прокураторов в другом вопросе. Раздумывая над судьбами людей, я пришёл к выводу о существовании личностей с особыми свойствами, которых я называю просветлёнными. Много я думал о людях умных, сильных, удачливых. А таких ведь немного. Большей частью мы видим людей средних возможностей, и положение их в жизни зависит в первую очередь от стартовых предпосылок. Другое дело, например, Понтий Пилат. Бедный плебейский мальчик — и прокуратор одной из сложнейших провинций Римской империи. Здесь есть над чем подумать. Я пришёл к выводу о действии в человеке биологической энергии, за счёт которой он живёт и проделывает любую работу. Запасы биологической энергии определяют здоровье человека, его работоспособность и, прежде всего, способность здраво рассуждать и правильно поступать. Эта энергия создаёт вокруг тела человека объёмное поле живой энергии, которое мы назовём живым полем. Поля отдельных людей создают невидимое общее живое поле целого народа со своими особыми свойствами. И только в этом поле наилучшим образом чувствует себя каждый из его представителей. Мы, например, живём в живом поле другого народа и чувствовать себя наилучшим образом не можем, что я уже для себя установил. Но разговор о биологическом уюте не главный для нас. Главная тема заключается в предположении о рождении людей, создающих поле, и людей, способных не создавать, а поглощать энергию изменяющегося поля. Таких людей природа создает единицами. Такие люди физически здоровы, ум их работает чётко, ясно, принимает самые лучшие решения в самых запутанных случаях; они способны проявить выдержку и действуют с лучшими результатами. Неудивительно, что такие люди выделяются из окружающей среды, товарищи признают их превосходство и в собственных интересах выдвигают впереди себя.

Я назвал таких людей словом «просветлённые», заимствуя слово у последователей Будды, известного основателя новой религии Индии. По его учению, каждый человек, многократно возрождаясь после смерти, проводя земные жизни достойно религиозным заветам, способен достичь состояния просветления. Мне думается, что появление подобных людей связано не с перевоплощением, а с рождением человека, имеющего от природы способность поглощать живую энергию.

Ещё более удивительно свойство сопутствующей этим людям удачи. Конечно, наилучшие решения и прекрасные результаты впечатляют, но случай удачи! Объяснить это обстоятельство не могу, но факт отмечаю. Понтий, возьмём для примера хотя бы тебя. К случаю удачи отношу встречи с Карелом Марцеллой, Авилием Флакком, наместником Тиберием, Аманом Эфером. К собственным достоинствам, связанным с поглощением энергии, отношу способность к воинской выучке, наличие чувства опасности и самосохранения, видение поля боя и рождение планов борьбы с противником. К ним отношу и наличие физических данных: силы, быстроты, выносливости, зрительной перспективы, чувства гармонии и взвешенной разумности.

Вспомни свой первый бой в составе легиона. Почему-то только ты просчитал путь германской конницы. Казалось бы, пятая часть легиона могла бы это сделать, а сделал один Понтий Пилат. Или, скажем, обнаружил приближение шторма; из шести тысяч не нашлось ни одного человека. Мало того, что ты обнаружил приближение шторма, ты смог рассчитать скорость его приближения и установить время, оставшееся для спасения легиона. Вспомни, Понтий, бой с маркоманами. Ты первый догадался о планах царя Марабоды. То же самое относится и к штурму крепости Андетрий.

Твоё скрытно работающее сознание подсказывало наличие выхода из крепости по малейшему отблеску. Другие даже внимания не обратили.

Если вспоминать о бое, проведённом Цециной Севером по твоему плану, о походе за золотом в Пиренеи, твое поведение на Британских островах — всё говорит о правильном мышлении, своевременных решениях. Повторяю, такое поведение ума и тела возможно при избытке живой энергии, которую человек черпает с помощью поглотителя энергии из окружающей среды.

Понтий Пилат при воспоминаниях Амана Эфера даже повеселел и с ехидным видом спросил Амана Эфера:

— Со мной всё понятно, я согласен с твоими выводами, а себя ты не считаешь владельцем поглотителя живой энергии?

Аман Эфер немного подумал, кивнул утвердительно головой.

— Обладаю. В противном случае был бы убит лет двадцать назад. Мои сирийцы всегда были в разведке впереди легиона, и главной опасностью для них являлась засада. Прогляди я хотя бы один раз одну из засад, ошибись при выборе маршрута и в результате — груда мёртвых тел. Но мной не допущено ни единой ошибки. Существует и другое обоснование. Склонность к занятиям философией возможна только для человека с большими резервами живой энергии. Мой мозг легко и глубоко обрабатывал полученные сведения п приходил к правильным, хотя, на первый взгляд, неприемлемым результатам. Недаром мой Учитель любил со мной беседовать. Видимо, его радовала свободная игра моей мысли. Повторяю, Понтий: я обладаю поглотителем живой энергии.

— С тобой, Аман, тоже всё ясно, но соглашаясь во многом, не расстаюсь и с сомнениями. Удача мне сопутствовала, но случай с Гердой удачей для себя назвать не могу. Такой силы удар едва не погубил меня.

— Нет, дорогой Понтий, он тебя спас. Ты забыл себя тогдашнего. Ты забыл, правда, обо всём, помнил только Герду. Все устремления души были обращены к Герде. Для армии и карьеры ты был потерян. Но какие-то силы были несогласны с создавшимся положением дел. Природа подарила тебе божественный механизм, но в сложившихся условиях он был обречён на бездействие. Покровитель Понтия Пилата Юпитер не мог допустить его ухода с общественной сцены. После исчезновения Герды ты стал бесстрашным воином, скорее всего, потому, что жизнь ты совершенно не ценил, но слава о тебе гремела по легионам.

Ты начал своё восхождение, как задумали боги. Действительно ли распоряжается нашими судьбами и судьбами богов Рок, утверждать трудно. Но ты ждёшь объяснения, могу предложить только такое. Освободи мы Герду, никакого трибуна, прокуратора из тебя не получилось бы. Выбирай, что хочешь!

— Рок не дал мне выбора. Тогда я выбрал бы Герду, да и сейчас поступил бы так же.

За добро — добро, за зло — по справедливости

Заглянув в приоткрытую для него дверь, Аман Эфер увидел прокуратора, в задумчивости сидевшего за столом. Перед Понтием Пилатом лежали два мешка, в которых хранят деньги. Мешок для серебра был внушителен, меньший предназначался для золотых монет.

Аман Эфер в нерешительности остановился перед дверью. Поза Понтия Пилата говорила о том, что он пребывал в маленьком оазисе своего сознания, куда не допускал никого; молодость того года, когда с ним была Герда, возвращалась к нему. Тело расслаблялось, мускулы лица обвисали; Понтий Пилат старел на глазах, а душа его плакала о непоправимой утрате.

— Игемон! Центурион сирийских отрядов…

Перед Аманом Эфером сидел уже другой человек, доброжелательный голос которого спокойно прозвучал в тишине комнаты:

— Конечно, центурион. Сейчас служебное время, но вызвал я тебя по своим личным делам; располагайся непринужденно: сюда никто больше не войдёт. Я знаю твою проницательность, Аман, и на твой немой вопрос отвечу сразу: Герду нашли на Сицилии. Час назад весть стала известна мне. В первую минуту я рванулся ехать сам, но через некоторое время отрезвел. Видимо, достаточно я работал администратором в родном отечестве. Герде сейчас 47 лет, представляю, что с ней сделала жизнь. Зная её характер, нетрудно представить её одиссею. Мужчина в стремлении получить своё способен изувечить женщину. Боюсь за себя. Если сейчас я ищу одного сидонца, то, увидев её, буду искать всех её хозяев и ни одному в живых не остаться. И еще боюсь разочарования, боюсь потерять образ, так долго мной хранимый. Иногда я думаю, может быть, лучше его потерять, но что-то мне подсказывает: потеря идеала приведет к пустоте, к духовному одичанию. Есть Клавдия, дети. Они, существуя, дополняют, уравновешивают. Опыты проводить опасно. Пришел к выводу: самому не ехать, но и доверить никчёмному чиновнику целый кусок своей жизни не могу. Хочу просить тебя.

Центурион понимал состояние Понтия Пилата.

— Объясни положение дел, Понтий.

— Работает в хозяйстве некоего Гая Сакровира, римского гражданина, куплена восемь лет назад, с ней живут сын и дочь. Где живет? В хижине, продуваемой ветрами насквозь. Мальчику лет четырнадцать, девочке лет восемь; может, дочь самого хозяина. Это плохо, потому что в преклонном возрасте мужчины не склонны расставаться со своими детьми, даже если они рождены рабыней.

Возраст у хозяина, как я сказал, преклонный. Он болен какой-то тяжёлой болезнью, скорее всего водянкой. Для тебя болезнь может явиться исходным пунктом разговора с Гаем Сакровиром.

Женщина замкнута, к разговору не склонна, надежды на освобождение утеряны. С трудом удалось у неё вытянуть название лагеря Пятого Германского. По описанию женщина должна быть Гердой.

— Как идут поиски сидонца? Раз уж зашёл разговор.

Прокуратор достал из укромного места карту Срединного моря, на котором крестиком были обозначены города, селения, обследованные на предмет пребывания сидонца. Картина получалась плотная.

— Непонятно одно, — удивился Аман Эфер, — почему Сидон не обследован?

— Да разве он там смог бы появиться? — удивился Понтий Пилат.

— Он преспокойно отправился в свой город, — возразил центурион, — откуда он знает, что мы установили его принадлежность к Сидону. Во-вторых, кто мы такие? Какие-то рядовые, выполняющие команды и, как ты говоришь, прикованные к орлу легиона. Разве мог он представить, что самый заинтересованный в этом деле легионер станет прокуратором, будет помнить и лелеять свою мечту о мести? Побоище было впечатляющее, но он-то остался жив, и, следовательно, для него всё осталось позади и никогда не может повториться. Уверен, он сейчас в городе Сидоне.

— Когда Аман Эфер предлагает свой вариант, лучше всего проверить, — обводя город Сидон на карте, проговорил Понтий. — Сегодня же и поедут.

Под каким-то благовидным предлогом в Рим с заходом в Сиракузы был снаряжён корабль, где Аману Эферу были предоставлены возможные удобства.

Его сопровождали два преданных сирийца с полным вооружением, разукомплектованным и скрытым от посторонних взглядов. Сам центурион хотя и ехал инкогнито, вооружен был до зубов, поскольку хорошо знал цену и деньгам, и своей жизни.

По приезде на место действия Аман Эфер остановился на постоялом дворе и, изменив одеждой внешний вид, отправился в имение Гая Сакровира удостовериться в личности Герды. Шёл пешком. Каждого мог он увидеть за работой и оглядеться вокруг, прежде чем возникнет необходимость представиться хозяину.

Вот и Герда, действительно она, дробила в ступе на хозяйском дворе зерно. Равномерно взлетала и тупо опускалась тяжёлая толкушка; Аман Эфер, как зачарованный, смотрел на знакомую фигуру, пока осторожный голос не вывел его из; заторможенного состояния:

— Путник, скорее всего, хочет встретиться с хозяином дома?

Аман обернулся. Управляющий уже стоял за его спиной.

— Гаю Сакровиру привет от друзей из Рима, — ляпнул первую пришедшую на ум фразу Аман Эфер, стараясь выйти из затруднительного положения.

Пока шли к господскому дому, Аман Эфер старался оценить впечатление от первой встречи с Гердой. Возраст наложил на неё тяжёлую печать, но он с удовлетворением отметил, что она сумела сохра-нить в себе духовный стержень, таящийся во всем её облике, по которому он смог бы узнать её среди тысяч других женщин.

Вошли в залу, где полулёжа располагался хозяин в специально сделанном для него сидении; распухшие руки и ноги, распухшее лицо помогли Аману Эферу опознать в болезни водянку редко встречающегося вида, лечение которой было доступно для лекарей, знавших тайну рецептуры. Аман Эфер знал. Свое свидетельство центуриона Аман Эфер перевёл с помощью гравера на серебряную пластину с соответствующими гербовыми знаками. Такая форма представления вызывала большее уважение к предъявителю, чем обычный пергамент; получившему в руки такую пластину казалось, что её владелец вхож чуть ли не в императорский дворец.

Не часто забредали кадровые центурионы римской армии в центр Сицилии, да ещё в таком затрапезном виде, и это надо было объяснить.

— За многолетнюю службу и заслуги повелением сената пожалован землями в Галлии. Необходимо заселить новые земли толковыми работниками. Известно, что лучшие из них те, кто прошёл практику профессий на Сицилии. Покупаю рабов из германцев и галлов потому, что они с радостью готовы переехать в родные для них места, и событие считают для себя большой удачей. Деньги приходиться платить немалые. Скоро самому нужно ехать и работать с подбираемыми людьми, и потому лучше лично увидеть, оценить и принять решение. Не скрою, покупка идёт туго, рабы стоят дорого, задуманное дело продвигается медленно. Если такие люди, господин, есть в твоём имении и ты готов их продать за хорошую цену, то вопрос может быть решён к обоюдному удовольствию.

— Нет, нет, центурион. Хороших работников я не продам, плохих ты сам не купишь. А во-вторых, меня беспокоят сейчас другие заботы.

Аман Эфер искусно перевёл разговор на события в Риме, отказался от предложения отобедать.

Сопровождаемый управляющим, Аман Эфер вышел к дороге, ведущей на запад мимо усадьбы имения.

— Сюда должна подъехать за мной повозка, — сказал Аман Эфер. — По твоему непочтительному взгляду вижу, что ты думаешь обо мне как о последнем нищем и напрасно.

— Напротив, господин. При прощании мой хозяин назвал тебя центурионом. Неужели ты настоящий боевой центурион?

— Конечно, нет. Кто даст боевому центуриону 1500 югеров плодороднейшей земли, да еще по решению сената? Я — армейский лекарь, центуриона получил за заслуги перед армией, а земли за то, что вернул в своё время некоторых сенаторов из страны Элизиум, куда они уже ступили одной ногой.

— Ты мог бы вылечить нашего господина? Сколько лекарей побывало у него, но так ничего и не могли добиться.

— У твоего хозяина водянка редко встречающегося вида, мало кто о ней знает. Лечится она особым образом, потому и успехов не достигнуто.

— Так что же ты, господин, ему не сообщил о своих знаниях? Он бы так обрадовался.

— Это ты так думаешь. Он бы мне не поверил, расценил бы моё умение как уловку получить желаемое. Дело в том, что я скупаю рабов галлов и германцев для переселения на пожалованные мне земли. А вон и моя повозка с людьми.

Повозка, лошади и люди центуриона вызвали в душе управляющего чувство глубокого почтения. Такой обиход должен сопровождать очень богатого человека.

— Через 10 стадий мы и дома, — нарочито громко, чтобы было слышно управляющему, проговорил Аман Эфер.

Ухоженные кони, развернув повозку, помчались на восток.

Утром, выходя из своей комнаты во двор, Аман Эфер столкнулся с управляющим Гая Сакровира. Почтительно приветствовал его управляющий и с нотками мольбы в голосе приглашал навестить своего хозяина по его просьбе.

— Единственным условием приезда, — обратился Аман Эфер к управляющему, — должна быть незаметность моего присутствия, а почему, я могу тебе и сейчас рассказать. Очень ты стараешься помочь своему хозяину, а значит, после его смерти имение наследует человек, с которым вам всем придётся плохо. При излишнем шуме человек, мне пока неизвестный, может войти и помешать лечению, а я не люблю преодолевать дополнительные трудности при лечении тяжёлых заболеваний.

— Этот человек — брат нашего хозяина, ждёт-не-дождётся его смерти. Молю богов, чтобы не попасть в его когти.

— Тогда старайся и помогай; через неделю твой хозяин будет почти здоров, а через месяц будет радоваться жизни.

Встреча заинтересованных лиц произошла в том же помещении. После приветствия оба хранили молчание. Аман Эфер считал, что при сложившихся обстоятельствах первым должен заговорить Гай Сакровир.

— Тонкий ты человек, центурион. Как грамотно расставил всё по своим местам; видимо, действительно можешь меня вылечить, но тогда и приехал ты за кем-то, и чует моё сердце за кем, но ты кое-чего не знаешь.

— Что девочка Герды твоя дочь? Побойся богов, хозяин, следует думать обо мне лучше. Помни, существует два возможных исхода. Либо ты продаёшь мне всю семью Герды, при этом ты будешь здоров; либо, при отказе, ты будешь мёртв, а дочь твоя попадёт в руки твоего брата-изувера. Добавляю к сказанному, что семья Герды покупается у тебя с целью предоставления ей и её детям свободы.

— Я хотел оформить на них документы вольноотпущенников.

— Опоздал, уважаемый Гай Сакровир. В твоём состоянии подобные действия могут быть юридически оспорены братом. Даже если твои бумаги предоставят им свободу, где они будут жить, как зарабатывать себе на хлеб? Почему ты об этом не подумал?

— Думал, достойный центурион. Но нет у меня денег, чтобы снабдить их в дорогу. Все деньги высосали лекари. Душа моя болит, но что-либо сделать лишён возможности.

— Самое время тебе, достойный Гай Сакровир, спросить, случайно ли я появился, случайно ли так на стойчиво добиваюсь покупки всего семейства. А пока ты будешь думать, начинай пить настойку вот из этой кружки каждые три часа. Итак, какие же вопросы будут мне заданы?

— Знает ли тебя Герда? — первый мой вопрос.

— Видела меня, видела несколько раз, но запомнила ли? В тот год в Старом лагере все были какие-то ошалелые, да и прошло с тех пор 30 лет.

— Вон откуда потянулась нить. Тогда на душе становится легче. Спрашивать больше ничего не стану. Оформим дарственные и да благословят вас боги.

— Нет, достойный Гай Сакровир. Мне нужен серьёзный документ — купчая с указанием настоящей цены. И не забывай об уплате налогов. На душе у меня неспокойно. Пока адвокаты оформляют документы, я буду лечить тебя целую неделю. Твой же брат готовится к борьбе. Так просто распродать своё будущее наследство он не позволит; мне о многом ещё придется позаботиться.

Хозяин огорчённо опустил голову.

— Вот несчастье! Сколько же крови он у меня выпил! Осталось только убить его. но рука моя не поднимается. И не потому, что родная кровь, ответственности боюсь: он римский гражданин.

— У меня поднимется. Он думает напугать какого-то лекаришку. Но пока не нашлось ещё ни одного кавалериста, которому удалось бы выбить меня из седла.

День за днём проходили своим чередом. Лечение давало свои результаты, опухоль опадала. Гай Сакро-вир с трудом, но уже перемещался по дому. Адвокаты, составлявшие документы, приезжали в имение чуть ли не каждый день. Для них было интересно, выложит ли лекарь наличные деньги за покупаемых рабов, какие цены будут установлены, кто будет платить налог.

К концу недели окрестности имения Гая Сакрови-ра стали наполняться слухами. Слава богам, выздоравливает владелец имения, но назревает серьёзный конфликт с младшим братом.

Многие приезжали удостовериться и действительно находили хозяина в хорошем состоянии, поздравляли лекаря, приглашали его к себе подлечить домочадцев.

Настало время сообщить Герде о принимаемых решениях. Желая быть узнанным, Аман Эфер надел кожаную кирасу, в которой его много раз видела Герда. Он встал около кресла Гая Сакровира в надежде быть увиденным с первого взгляда. Открылась дверь, и вошла Герда.

— Вот и Аман приехал, — сказала она, увидев центуриона. — Появился ты, конечно, за мной. Очень вовремя. Хозяин наш человек мягкий, как ты видишь, нерешительный, а тут ещё болезнь подкосила не только его тело, но и душу. Мы все готовимся к будущей страшной жизни, и ты знаешь почему. Я ждала освобождения много лет, была уверена, что Понтий не забыл, но знала, что приедешь за мной ты, Аман. 30 лет ожидания: на это ушла вся жизнь, но я благодарна вам за то, что вы искали меня и нашли. Что же, Аман, будет со мной дальше?

— Подготовлены купчие на тебя и детей. На твоё имя в указанном тобой месте будет куплена приличная ферма, на которой вся семья сможет безбедно существовать. Предваряя твой вопрос, сообщаю, что Понтий жив, помнил всегда. Это его стараниями ты обнаружена в этой забытой богами дыре.

Центурион повернулся к Гаю Сакровиру:

— Сегодня ночью будет попытка выкрасть Герду и её детей. Поэтому уже сейчас её семья должна находиться в доме, а об охране позаботятся мои люди.

Время шло к полудню, когда съехались все заинтересованные в сделке лица. Собрались в гостиной. Адвокаты ждали решения по расчётам. Как бы неожиданно во двор въехало несколько всадников, и вскоре в комнату вошёл Анний Сакровир, нежелательный, но правомочный свидетель сделки.

Высокий рост, крупное тело позволяли ему быть хорошим бойцом, но расплывшиеся черты лица, подернутые мутью глаза и расхлябанность движений выдавали в нём бойца бывшего и уже никогда не способного стать настоящим. Молча, с вызывающим видом прошёл Анний в комнату и занял место рядом со столом, упёршись руками в колени, показывая всем видом право не только находиться, но и решать. Однако боковым взглядом он увидел, что рядом с креслом брата прислонён пилум, а с правой руки положен боевой меч. Видимо, лечение проходило столь успешно, что хозяин мог уже воспользоваться и оружием в случае необходимости, а присутствие представителей власти ослабляло позицию Линия. Ослабляло ещё и потому, что представители видели выздоравливающего хозяина, в руках которого деньги должны были оставаться ещё долгое время.

Аман Эфер, ощущая скрытое давление Линия Сак-ровира в период своего пребывания в имении, стал раздражительным и намеревался поквитаться с известным скандалистом. Он принял решение выставить на обозрение при торговой сделке золото и серебро, возбудив в Линии Сакровире естественное для того желание захватить добычу разбойничьим налётом.

Назвав цены рабов, согласованные сторонами, Аман Эфер выразил желание уплатить наличными и стоимость рабов и налог со сделки. По его знаку двое слуг внесли и поставили на стол два денежных мешка.

Развязав мешки, Аман Эфер, сочетая золото и серебро, отобрал нужную сумму, после чего объём мешков почти не изменился.

Резко сжались пальцы рук Линия, тело напряглось. Ну, с этим человеком всё ясно, — подумал Аман Эфер.

Разъехались гости, и наступила относительная тишина в доме.

— Сегодня нападения не будет, — проговорил Аман Эфер, обращаясь к хозяину, — ночь проспим спокойно.

Гай Сакровир поднял глаза, в них читалась тревога.

— Да, Анний решил напасть на тебя со своими прихлебателями в пути, чтобы сразу захватить золото, серебро и Герду в придачу. Может, убить её и детей: ему не нужны свидетели. Человек ты бывалый, центурион, постоять за себя сумеешь, но все равно тревожно.

Оставив хозяина в тяжёлой задумчивости, Аман Эфер ушёл готовить свой маленький караван в дорогу. Он знал о предстоящей засаде и организовывал действия своих людей таким образом, чтобы никто из нападающих не смог ускользнуть живым: ему не нужны были свидетели, судебные тяжбы, задержки и денежные вымогательства судейских.

Он изучил дорогу, по которой намеревался проехать к тихой бухте, куда перевёл свою триеру; навербовал из команды десять матросов, отличавшихся физической мощью, умением владеть оружием, храбростью и желанием любым способом получить звонкую монету.

Знал центурион и место будущей засады — узкий проход среди крутых холмов. Однако при определённых условиях этот же проход становился ловушкой для нападающих.

На третий и последний день пути небольшой караван, состоящий из трёх повозок, где размещались скарб путешественников, купленные рабы и сверх того хорошо укрытые лучники, приближался к опасному узкому проходу.

Аман Эфер и двое его сирийцев верхами сопровождали повозки. Дорога была пустынна и безмятежна, правда, в стадии сзади следовала какая-то колымага с бродячими актерами, которые с утра имели непроспавшийся вид, но от этого дорога не становилась оживлённее.

Повозки въехали в узкий проход, впереди показалось шесть всадников, спокойно ожидавших приближения каравана. Обернувшись, Аман Эфер увидел, как четвёрка верхами отрезала выход с другой стороны.

По команде Амана Эфера повозки и всадники понеслись на большой скорости к впереди стоящей группе. Не доезжая до нападающих 50 локтей, повозки раздвинулись по всей ширине дороги, увеличивая поле обстрела для лучников. В повозках встали три лучника, и шесть стрел свалили коней под всадниками. Повозки остановились, и люди повернулись лицом к догоняющей их группе всадников. В этот момент из-за поворота вылетела колымага, в которой сидела в полном вооружении внушительная ватага, оравшая и выражавшая такую ярость, что, очутившись между двух огней, нападавшие заметались, заворачивая коней. Лучники, не переставая, обстреливали их. Падали кони, люди, а подлетевшие на колымаге матросы перерезали ножами и мечами всех четверых. Передняя группа, лишившись коней, а вместе с ними и возможности покинуть поле боя, встала в ряд, сдвинув щиты, и пыталась вести переговоры о мирном расставании.

Не было желания у центуриона вступать в ближний бой с воинами, создавшими боевой строй. Он повернулся и сказал несколько слов своему сирийцу. Через несколько секунд одна из повозок уже неслась на строй и разметала их во все стороны, не дав времени обдумать встречного манёвра. Аман Эфер с сирийцем вязали кричащего и отбивающегося Линия Сакровира.

— Римского гражданина мы убивать не будем. Зачем нам хоронить его в общей могиле и оставлять след, требующий судебного расследования. Берём его с собой.

Галера взяла курс на восток.

— Теперь нам надо посетить Сидон, — обратился Аман Эфер к Герде, — долги надо возвращать.

Вскоре триера встретилась с небольшим купеческим судном, а поскольку капитаны оказались знакомыми, то суда сблизились для оповестительного разговора. Аман Эфер воспользовался случаем и просил нового знакомого капитана доставить за 100 сестерциев некоего римского гражданина на землю латинян. Анний Сакровир перешёл на парусное судно, в душе ещё радуясь, что для него так благополучно закончилась последняя схватка.

Провожая взглядом парусник, Аман Эфер произнес:

— Предупредили мы капитана о пиратах, но чувствует моё сердце, что не доберётся римский гражданин до родных мест и любимого брата. Кончит жизнь где-нибудь в каменоломнях.

— Не обязательно же пираты должны захватить этот парусник, — возразила Герда.

— Ты бы лучше посмотрела на капитана. Он завтра же и продаст этого Анния тысячи за три сестерциев на первом острове.

— Говорят, ты лично знал пророка Иисуса и вёл с ним беседы? Сам я верный его последователь, и встретить человека, лично знавшего Учителя, для меня большое событие в жизни. Согласись, немногим людям повезло разговаривать с ним — очень молодым ушёл он из жизни.

Так говорил величественный, благообразный старик, расположившийся по восточному обычаю на возвышении огромной комнаты, убранной с излишней роскошью для человека, претендующего на роль скромного последователя Христа.

Изъяснялся хозяин дома на образном греческом языке, что выдавало в нём человека, много побродившего по свету и встречавшегося со множеством людей. Умные, холодные глаза поощрительно смотрели на гостя.

Гость огляделся. Справа и слева от главы дома расположились многочисленные члены семейства: сыновья, дочери, зятья; люди все взрослые, самостоятельно ведущие дела, известные хорошим денежным обеспечением. Гость был уже осведомлён о довольстве, царившем в семействе Аль Рахима.

Присутствовали здесь и наиболее влиятельные члены христианской общины — каждый хотел увидеть и услышать человека, проведшего с Учителем последние его земные часы.

Не случайно гость оказался в этом доме. С интересом рассматривал он людей, обстановку дома, самого хозяина. Аман Эфер искал след удара от пилума Понтия Пилата, доставшегося хозяину в последней схватке на реке Роне. Да, его люди не ошиблись, тот самый сидонец!

Иисус вторично умер бы, узнав, что пираты и работорговцы являются его поклонниками и последователями. Точно установлено, что состояние хозяина дома нажито воровством людей и работорговлей. Что могло толкнуть такой трезвый ум и жёсткий характер к учению Иисуса?

Аман Эфер оглядел ещё раз присутствующих и приступил к выполнению замысла, который привёл его в этот дом.

— Да, я был в числе немногих, кто снимал пророка Иисуса с креста в день казни и провёл с ним наедине последние часы в пещере дома Никодима.

— Надо думать, — раздался голос хозяина, — разговор наедине с Учителем не стал достоянием апостолов и последователей и тем интереснее услышать его содержание от самого собеседника.

Головы присутствующих повернулись в сторону гостя.

— Разговор шёл о грехе и наказании. Очень мало людей знает об обиде, нанесённой пророку, о жестокости, к нему применённой. Он уже понимал, что только одним убеждением сеять добро и препятствовать злу невозможно. Словам и убеждениям должен сопутствовать механизм воздействия на людей. Одни призывы не воспринимаются людьми серьёзно и со вниманием. Добро делать трудно. Оно связано с передачей кому-то своих интересов, другое дело — зло; оно заманчиво и перспективно в делах.

В разговор вмешался старик, скорее всего, глава местной христианской общины.

— Нашего Учителя жестоко обидели, а мы ничего не знаем. По отношению к нам это несправедливо.

Мы могли бы много извлечь поучительного для себя, детей, нашего общего учения.

— Здесь я вам помочь ничем не могу, слово дал пророку нигде не промолвить, нигде не упомянуть. Но главная мысль Учителя мне понятна: дети должны отвечать за грехи своих отцов. Только страх за судьбу детей может остановить злодеяния и другие грехопадения взрослых людей.

— В этом вопросе Учитель встал на путь наших отцов, и он прав, — заговорил глава общины, — трудно добраться до сердца человека. Путь к добродетели должен лежать через собственный интерес, интерес детей и внуков.

— Разговор шёл об ответственности потомства до двенадцатого колена, — уточнил Аман Эфер.

Возникла пауза, в течение которой присутствующие высказывали одобрение мнению почитаемого пророка. Один только хозяин дома поугрюмел, мнения не высказывал. Постулат ему не нравился. Он иронически усмехнулся:

— Что же пророк наш Иисус не верил в справедливый суд Господа нашего? Если он заговорил о двенадцати поколениях потомков, ответственных за грехи прародителей, то предполагал земную ответственность. Как же он мыслил организовать наказание за содеянное зло?

Глаза гостя теряли выражение добродушия, медленно наливались они холодом.

— Учитель говорил о людях, рыскающих аки волки среди мирных тружеников. Несчастьями, страданиями людскими добывают они себе и своим потомкам земные блага. Потому и благословил он тех, кто готов дать отпор таким хищникам. Учитель ввел для себя понятие «праведной мести», понимая, что чувство мести может таить угрозу самому добру и милосердию, — все зависит от того, как понимать зло. В таких случаях, как лишение свободы, похищение жены ближнего, захват достояния, нажитого тяжёлым трудом, порабощение соседа, насилие над женщиной пророк считал вправе предоставлять родственникам или друзьям пострадавшего осуществлять право праведной мести. Только оказавшись в роли пострадавшего, испытав те же чувства, горечь, душевную боль, человек способен искренне раскаяться, другого остановит страх перед неизбежным возмездием, а третьего только Господь способен покарать, поскольку существуют люди, не склонные ни к раскаянию, ни к страху.

Присутствующие согласились, что и в жизни установилась подобная практика, и что, скорее всего, Учитель, как всегда, прав.

Тонким слухом Аман Эфер уловил, как дом наполняется его людьми, осторожные шаги проследовали в сад, окружая дом со всех сторон. Можно приступать к делу.

Пристально смотрел Аман Эфер на хозяина дома.

— Одного не пойму, господин. Как ты-то оказался в рядах назореев? Зная их жизненную философию, зная самого пророка, не могу ответить на вопрос, что тебя привлекло в их ряды. Не вижу мотивов.

Что-то тревожное почувствовал хозяин, какую-то скрытую опасность от ещё благодушного минуту назад гостя.

— Ты говоришь обо мне так, как будто бы знаешь или знал меня раньше. С уверенностью могу сказать: с тобой никогда не встречались. Память на лица у меня хорошая.

— Встречались, встречались, — откликнулся Аман Эфер. — Правда, встреча наша протекала тогда несколько минут, довольно динамично, но след в памяти оставила глубокий. Помню всё до мельчайших подробностей.

— Что-то не припоминаю!

— Там, уважаемый хозяин, где ты получил шрам на щеке, на реке Роне, в Галлии, где ты крал людей и продавал их на невольничьих рынках.

Тело хозяина дома напряглось.

— Меня там никогда не было, да и доказать это обстоятельство невозможно. Естественно, сказанное тобой, так называемый друг пророка, — подлая клевета. Сейчас я позову своих слуг, и они выбросят тебя из моего дома.

— Я долго готовился к встрече, Аль Рахим. Дом и сад находятся под контролем моих людей, и слуг твоих в доме нет ни одного.

Аман Эфер хлопнул в ладоши, четверо лучников вошли в зал и встали, положив стрелы на тетивы луков.

— Мне не надо никаких опознаний. Я получил в своё время приказ своего командира освободить похищенных вами женщин, а вас уничтожить. Единственный приказ, который я не выполнил в своей жизни, связан с тобой, Аль Рахим. Даже ту женщину, которую тебе удалось тогда увезти, я нашёл и освободил. Осталось только убить тебя, но это было бы слишком просто для тебя после того, как я встретил пророка Иисуса. Я принял решение пройти тем путем, которым пошёл бы сам пророк.

Аман Эфер повернулся к слуге, стоявшему у двери, тот открыл дверь, в залу вошла Герда. Аман Эфер постарался придать Герде достойный внешний вид, не пожалел денег и своего времени. Месяцы, проведённые ею на свободе, сделали своё дело. Ощущение уверенности, независимости, обеспеченности детей воскресили отчасти её дух, веру в себя. Вернулась прежняя стать; позаботился Аман Эфер о дорогих одеждах и украшениях. Очень хотел он уязвить хозяина и был доволен, когда увидел, как вспыхнули и погасли глаза Аль Рахима.

Молодой грек выступил вперед, выполняя роль актуария.

— Присутствующие уже поняли: именем пророка Иисуса торжествовать будет справедливость человеческая. Гнев Божий обрушится на людей, повинных в тяжких грехах, воспользовавшихся силой своей перед лицом беззащитности. Установлено по спискам, найденным в доме самого Аль Рахима, что им лично похищено и продано в рабство 120 человек: женщин, детей, мужчин, по его же данным выручка составила более 500 тысяч сестерциев. Подсчитаны и проценты с капитала. На эти деньги необходимо выкупить и вернуть к прежнему месту жительства тех из похищенных, кто остался в живых. Изъятие капитала семьи Аль Рахима будет проходить в форме подписания купчих на продаваемое имущество.

Распродажа имущества, скота, кораблей, товаров будет производиться на основе документов, подписанных самими владельцами.

Раздался твердый голос Аль Рахима:

— Думаешь, презренный раб, ты получишь подписи из-за страха моего перед лучниками? — лицо Аль Рахима презрительно искривилось. — Ошибаешься.

— Ты подпишешь все документы, поскольку твои двенадцать внуков, Аль Рахим, взяты заложниками, и если ты погибнешь, то от рук своих же сыновей и дочерей, которые тебя растерзают. Можешь вызвать их восхищение пренебрежением к своей жизни, но к жизни своих детей так относиться они не позволят.

Встал старший сын хозяина дома.

— Видимо, бывший раб хорошо тебя знает… и твое упрямство. Придётся подписать, отец!

Аль Рахим, сцепив руки, исподлобья глядел на детей. Наконец, приняв решение, произнёс:

— Подпишу.

Перед ним появился столик, письменные принадлежности. Грек-актуарий прочитывал, что, кому и за какую цену продаётся. Хозяин молча подписывал документы. К столику стали подходить и подписывать документы дети Аль Рахима, ругаясь и понося актуария последними словами. В доме послышались шум, возня, команды.

Медленно поднялся Аль Рахим с подушек и, приволакивая ноги, направился в заднюю комнату. Никто не сдвинулся с места, не остановил его. Присутствующие видели его последний путь и догадывались об этом. Гнетущая тишина воцарилась в зале. Один лишь глава общины не обращал ни на что внимание. Он ушёл в размышления.

— Случай-то, случай, — думал старик, — в жизни такие события и должны происходить как совпадение роковых обстоятельств, только вот результат уж очень закономерен. Этот римлянин появляется, как будто его сам пророк Иисус послал разобрать это неправедное дело. А как другие участники событий? Жили в рабстве беспросветно и безнадёжно, да так некоторые в рабстве и умерли. По отношению к ним справедливость не сработала.

Мысли старика крутились вокруг причастности пророка к происходящим событиям, его всесилия и вездесущности его духа.

Минут через пятнадцать старший сын поднялся и ушёл в комнату, куда удалился Аль Рахим. Вскоре он вернулся с поникшей головой; и очевидно, увиденное произвело на него угнетающее впечатление.

— Он перерезал себе горло и уже мёртв.

Не стесняясь присутствующих, грек-актуарий обратился к Герде:

— А ты хотела ему горло перегрызть. Пусть они сами себе перегрызают, пусть чёрная кровь заливает роскошные залы их дворцов. Если бы каждый вор, убийца, работорговец знал неизбежность кары, не очень бы он показывал свою ретивость. Вспомни, каким Аль Рахим был в молодости. Такой злобы, жадности я ни в ком больше не встречал. Но, хочется думать, есть какая-то справедливая сила. Конечно, рано делать выводы: столько их ещё ходит свободно и радостно по земле.

Пусть увиденное и услышанное послужит вам уроком. Да будет благословенна память пророка!