— А теперь, сэр, позвольте снять ваши размеры.
Пендель помог Оснарду снять пиджак, заметив при этом торчавший из бумажника толстый конверт из плотной коричневой бумаги. От плотного тела Оснарда веяло жаром, как от промокшего спаниеля. Через пропотевшую насквозь рубашку просвечивали соски в окаймлении густой поросли волос. Пендель зашел ему за спину и измерил расстояние от воротничка до талии. Мужчины молчали. Панамцам, по наблюдениям Пенделя, всегда нравился процесс снятия мерок. Англичанам — никогда. Наверное, все дело в прикосновениях. Теперь снова — от воротничка до конца спины, стараясь как можно меньше прикасаться к телу. Оба по-прежнему молчали. Он измерил ширину плеч, затем расстояние от плеча до локтя, затем — от локтя до манжеты. Потом подошел к Оснарду сбоку, легонько дотронулся до локтя, делая знак, что надо его приподнять, и пропустил мерную ленту под мышками до сосков. Иногда, обслуживая клиентов-холостяков, Пендель избирал менее чувствительный маршрут, но почему-то решил, что с Оснардом можно не церемониться. Внизу звякнул звонок, затем кто-то сердито захлопнул входную дверь.
— Это Марта?
— Да, сэр. Отправилась домой.
— Она что-то имеет против вас, да?
— Что вы, сэр! Конечно, нет. С чего вы взяли?
— Вся так и дрожит от злости.
— Господь с вами, сэр, — пробормотал Пендель.
— Ну, тогда, значит, все дело во мне.
— Что вы, сэр! Как такое возможно?
— Денег я ей вроде бы не должен. Ни разу не трахнул. Так что недоумеваю.
Примерочная представляла собой обшитую деревом кабинку размером девять на двенадцать футов и была выгорожена на втором этаже, в «Уголке спортсмена». Высокое зеркало на подвижной раме, три простых настенных зеркала и маленький позолоченный стул составляли всю обстановку. Тяжелая зеленая занавеска свисала до полу. Но на самом деле «Уголок спортсмена» вовсе не являлся уголком. Это было продолговатое помещение с низким деревянным потолком и верхним чердачным этажом, навевавшим воспоминания об одиноком детстве. Нигде Пенделю не работалось лучше и плодотворней, чем здесь. На медных вешалках, установленных вдоль стен, висела целая армия незаконченных костюмов. На старых полках красного дерева поблескивали туфли для гольфа, шляпы и зеленые дождевики. Рядом в художественном беспорядке были свалены сапоги для верховой езды, хлысты, шпоры, пара чудесных английских ружей, патронташи и клюшки для гольфа. А в центре, на самом видном и почетном месте красовался конь, как в гимнастическом зале, но с той разницей, что у него были голова и хвост. На нем джентльмены, явившиеся на примерку, могли проверить, удобно ли сидят бриджи.
Пендель судорожно искал тему для беседы. В примерочной было принято болтать без умолку, как бы подчеркивая тем самым интимность дела и обстановки. Но по некой непонятной пока причине завести подходящий разговор не удавалось. И он ударился в воспоминания о полных лишений и борьбы годах молодости.
— Да, раненько тогда приходилось вставать, доложу я вам! Эти темные, такие холодные утра в Уайтчейпеле, капли росы на булыжниках… Вспомнишь, так прямо мороз по коже. Сейчас, конечно, все совсем по-другому. Молодые люди не очень-то стремятся освоить наше ремесло. Во всяком случае, в Ист-Энде. Настоящее шитье уходит в прошлое. Видно, считают, что уж больно тяжелое и хлопотное это занятие. И правы.
Он снова снял мерки со спины, но на этот раз Оснард стоял, держа руки по швам, и Пендель делал замеры с их внешней стороны. Обычно он таких измерений не делал, но Оснард не был обычным клиентом.
— Ист-Энд и Вест-Энд, — заметил Оснард. — Большая разница.
— Именно, сэр, но у меня нет причин сожалеть о тех днях.
Теперь они стояли лицом к лицу и очень близко. Зоркие карие глаза Оснарда были устремлены на Пенделя, последний же не отрывал взгляд от пропотевшего пояса габардиновых брюк. Вот он обвил мерной лентой его талию и туго стянул.
— Ну, и каков же плачевный результат? — шутливо осведомился Оснард.
— Скажем, тридцать шесть, сэр, плюс еще самую малость.
— Плюс что?
— Плюс ленч, если позволите так выразиться, сэр, — ответил Пендель и наградил себя долгожданным смехом.
— Тоскуете по доброй старой Англии? — спросил Оснард, пока Пендель, тайком от него, записывал в блокноте результат последнего замера — «тридцать восемь».
— Да не то чтобы очень, сэр. Нет, не тоскую. Не сильно, как вы изволили заметить. Нет, — повторил он и сунул блокнот в карман брюк.
— Готов держать пари, так и тянет прогуляться по Роу?..
— Ну, разве что по Роу, — добродушно согласился Пендель. И ему предстало очередное видение — прошлый век, он портной и измеряет длину фалд у фраков и ширину бриджей. — Да, Роу небось теперь совсем не та, верно? Если б Сейвил Роу осталась в своем первозданном виде, и всяких других изменений было бы поменьше, мы б с вами имели совсем другую Англию, куда лучше, чем сейчас. Жили бы в счастливой стране, вы уж простите меня за откровенность.
Если Пендель считал, что с помощью этих маловразумительных рассуждений можно спастись от дальнейших инквизиторских расспросов, то он глубоко заблуждался.
— Так расскажите же мне об этом.
— О чем, сэр?
— Старина Брейтвейт взял вас в подмастерья, верно?
— Да, сэр.
— И каждый день с самого раннего утра молодой Пендель сидел на ступеньках дома. И ждал появления старика. «Доброе утро, мистер Брейтвейт, как самочувствие, сэр? Мое имя Гарри Пендель, и я ваш новый ученик». Просто обожаю такие штучки.
— Рад слышать, сэр, — несколько неуверенно заметил Пендель. У него возникло неприятное ощущение, что ему пересказывают его собственный анекдот, только в другой версии.
— Короче говоря, вы его достали. Взяли измором. А потом стали любимым подмастерьем, ну прямо как в сказке! — продолжал Оснард. Правда, не сказал, в какой именно сказке, а Пендель не стал спрашивать. — И вот однажды — сколько лет тому назад это было? — старик Брейтвейт вдруг обращается к вам и говорит: «Ну, ладно, Пендель. Устал иметь тебя в учениках. Теперь ты у меня коронованный принц». Или что-то подобное. Опишите эту сцену поподробнее. Добавьте перцу.
На обычно гладком и незамутненном лбу Пенделя возникла озабоченная морщинка. Он никак не мог понять, чего добивается от него странный клиент. Зайдя к Оснарду слева, он обвил мерной лентой его зад, чуть сдвинул, чтоб добраться до самого выпуклого места, и записал результат в блокнот. Потом наклонился, измерил окружность бедра, выпрямился и, подобно тонущему пловцу, снова поднырнул головой под правое колено Оснарда.
— Вот так и одеваем людей с тех пор, сэр… — неуверенно пробормотал он, чувствуя, как взгляд Оснарда прожигает основание шеи. — Да, большая часть моего поколения ценила старые добрые времена. И не думаю, что это имеет какое-то отношение к политике.
То была его стандартная шутка, рассчитанная на то, чтобы вызвать смех у самых хмурых клиентов. Но на Оснарда она не произвела должного впечатления.
— Никогда не знаешь, где нарвешься на эту дрянь. Полощется, как флюгер на ветру, — отмахнулся Оснард. — Так когда это бывало? По утрам, да? Или вечером? В какое время дня вы наносили визит во дворец старика?
— Вечером, — пробормотал Пендель спустя, казалось, целую вечность. И, словно в знак окончательного признания своего поражения, добавил: — Обычно в пятницу, как сегодня.
И он поднес кончик мерной ленты к ширинке Оснарда, старательно избегая контакта с тем, что находилось под ней. Затем левой рукой пропустил ленту вниз, по всей длине внутренней части бедра Оснарда, до края подошвы его тяжелого ботинка офицерского образца. Ботинок, как он успел заметить, не раз побывал в ремонте. Вычтя из результата дюйм, записал цифру в блокнот и храбро выпрямился во весь рост. И обнаружил, что в лицо ему смотрят круглые черные глаза. Так и впились, и ощущение было такое, точно на него нацелены ружья противника.
— Зимой или летом?
— Летом, — безжизненным голосом ответил Пендель. Затем глубоко вздохнул и продолжил: — Не многие из нас, знаете ли, могут похвастаться тем, что летом, тем более в пятницу вечером, их ждет работа. Наверное, я исключение. Наверное, есть во мне что-то такое, что в свое время привлекло внимание Брейтвейта.
— В каком году?
— В каком году… о, господи! — собравшись с силами, он покачал головой и выдавил слабую улыбку. — О, боже ты мой. Да давным-давно, целую вечность тому назад. Но реку не повернуть вспять, верно? Король Кейнут[3] пытался, и сами знаете, чем это кончилось, — добавил он, вовсе неуверенный в том, что там вообще чем-то кончилось.
Однако Пендель почувствовал, как к нему возвращаются присущие ему живость и артистизм — то, что дядя Бенни называл беглостью.
— Он стоял в дверях, — продолжил Пендель, подпустив в голос лирическую нотку. — А мысли мои целиком поглощала пара брюк, которые мне доверили шить, я страшно волновался, особенно за крой. А потом вдруг поднимаю голову и вижу — он! Стоит и молча разглядывает меня. Мужчина он был видный. Сейчас люди об этом забыли. Крупная лысая голова, густые брови — словом, производил впечатление. От него исходила сила и…
— Вы забыли про усы, — заметил Оснард.
— Усы?
— Ну да. Чертовски здоровые пушистые усы, вечно пачкал их в супе. Должно быть, сбрил их к тому времени, как повсюду начали снимать его портреты. Надо сказать, они меня чертовски пугали. Посмотришь и вздрогнешь.
— Но к тому времени, как я имел честь… Короче, мистер Оснард, усов у него не было.
— Да нет же, были! Вижу ясно, словно это было вчера.
Но Пендель, то ли в силу упрямства, то ли ведомый неким инстинктом, не сдавался.
— Думаю, память сыграла с вами злую шутку, мистер Оснард. Вы вспоминаете о совсем другом джентльмене и приписываете его усы Артуру Брейтвейту.
— Браво! — тихо проронил Оснард.
Но Пендель отказывался верить, что только что слышал это слово и что Оснард при этом еще ему и подмигнул. Он продолжал гнуть свое:
— «Пендель, — говорит он мне, — хочу, чтоб вы стали мне сыном. Как только закончите курсы английского, буду называть вас Гарри, переведу в главный цех и назначу своим наследником и партнером»…
— Вы же говорили, что на это у него ушло целых девять лет.
— На что?
— На то, чтобы начать называть вас Гарри.
— Но ведь я начинал как подмастерье.
— Верно. Моя ошибка. Продолжайте.
— «Это все, что я хотел вам сказать. А теперь возвращайтесь к своим брюкам и не забудьте записаться в вечернюю школу, где дают уроки дикции».
Пендель умолк. Он выдохся. В горле щипало, глаза слезились, в ушах стоял странный звон. Но это не мешало ему испытывать чувство удовлетворения. Мне это удалось! Нога сломана, температура сто пять, но представление тем не менее продолжается.
— Потрясающе, — выдохнул Оснард.
— Спасибо, сэр.
— Самый восхитительный треп, который я слышал в жизни. И вы умудрились преподнести все это дерьмо с самым героическим видом.
Пенделю казалось, что голос Оснарда доносится до него откуда-то издали, что сопровождает его хор других голосов. Сестра милосердия в сиротском приюте на севере Лондона говорила, что Иисус на него сердится. Смех его детей в автомобиле. Голос Рамона, сообщающий, что какой-то лондонский коммерческий банк интересовался его статусом. Голос жены, Луизы, продолжал твердить, что стране всего-то и нужен один хороший человек. А затем он услышал шум уличного движения, машины потоком стремились убраться из города как можно скорей, и Пенделю показалось, что он сидит в одной из них и что он наконец свободен.
— Дело в том, старина, что я прекрасно знаю, кто вы такой. — Но Пендель ничего не видел, даже сверлящих его черных глаз Оснарда. Он мысленно возвел перед глазами непроницаемую стену, и Оснард оказался по ту сторону от нее. — Точнее говоря, я знаю, кем вы не являетесь. Причин для паники или волнения нет. Мне это даже нравится. Все, до последней мельчайшей детали.
— Я вам не какой-то там первый попавшийся, — услышал Пендель свой собственный шепот по эту сторону стенки, и зеленый занавес в дверях примерочной вдруг вздыбился от сквозняка.
И он заметил, как Оснард выглядывает в щелочку, настороженно оглядывает «Уголок спортсмена». А потом снова услышал голос Оснарда, тот звучал тихо, но у самого уха, и в висках у Пенделя застучало.
— Вы Пендель, заключенный под номером 906017, бывший малолетний правонарушитель, получили шесть лет за поджог, отсидели два с половиной года. Шить научились в кутузке. Выехали из страны через три дня после освобождения, при материальной поддержке дяди Бенджамина, ныне покойного. Женились на дочери хулигана и школьной учительницы, девушке из Зоны канала — Луизе, которая теперь пять дней в неделю ишачит на великого и славного Эрни Дельгадо в Комиссии по управлению Панамским каналом. У вас двое ребятишек: сын Марк восьми лет, дочь Ханна — десяти. Владеете рисовой фермой, приносящей одни убытки. «Пендель и Брейтвейт» — приманка для идиотов. Никакой такой фирмы на Сейвил Роу никогда не существовало. И никакой ликвидации не было, потому что ликвидировать было нечего. Артур Брейтвейт — фигура вымышленная. Обожаю обманщиков. Особенно таких ловких. Без них жить было бы скучно. И нечего коситься на меня с обиженным видом. Я ведь угадал, верно? Вы меня слышите, Пендель?
Но Пендель ничего не слышал. Он стоял, опустив голову и тесно сдвинув ноги, оцепеневший и оглохший. Затем сделал над собой усилие, приподнял руку Оснарда, пока она не оказалась на уровне плеча, сложил ее так, чтобы ладонь упиралась в грудь. Потом, поместив кончик мерной ленты в самый центр спины Оснарда, пропустил саму ленту через локоть, по всей длине руки, до запястья.
— Я спросил, кто еще принимал в этом участие?
— В чем?
— В обмане. Мантия святого Артура падает на слабые детские плечи Пенделя. «П и Б», портные королевского двора! Дом с тысячелетней историей. Вся эта муть. Кто еще знал, кроме вашей жены, разумеется?
— Она здесь совершенно ни при чем! — нервно воскликнул Пендель.
— Она что же, не знала?
Пендель робко помотал головой.
— Луиза не знала?.. Выходит, вы и ее обманывали?
Держи язык за зубами, Гарри. За зубами, точнее не скажешь.
— Ну а как насчет других маленьких проблем?
— Каких именно?
— Тюрьма.
В ответ Пендель прошептал так тихо, что сам едва слышал свой голос.
— Что-что? Еще одно нет?
— Да. Нет.
— Она не знала, что вы отбывали срок? Ничего не знала о добром дядюшке Артуре? Ну а про рисовую ферму, которая того гляди вылетит в трубу, тоже ничего не знает?
Те же самые измерения. От центра спины до запястья, только на этот раз рука Оснарда выпрямлена. Деревянными движениями Пендель пропустил ленту через локоть.
— Снова нет?
— Да.
— Кажется, ферма находится в совместном владении?
— Да.
— И жена ничего не знает?
— Денежными вопросами в нашей семье занимаюсь я.
— Да уж, именно что занимаетесь. И сколько успели наделать долгов?
— Перевалило за сотню тысяч.
— Я слышал, что за двести, и долг продолжает расти.
— Да.
— Процент?
— Два.
— Два процента в квартал?
— В месяц.
— Хотите прийти к соглашению с кредитором?
— Если получится.
— Не нравится мне все это. На черта вы это сделали?
— Просто у нас тут есть такая штука, называется «спад». Не знаю, сталкивались ли вы когда с таким явлением, — сказал Пендель и почему-то вспомнил дни, когда у него было всего три клиента и он специально назначал им примерки с интервалом в полчаса, чтобы создать в ателье видимость бурной деятельности.
— И чем вы еще занимались? Небось играли на бирже?
— Да. Следуя советам моего эксперта банкира.
— И этот ваш банкир специализируется на продаже обанкротившихся предприятий?
— Наверное.
— А денежки принадлежали Луизе, верно?
— Ее отцу. Вернее, только половина. Ведь у Луизы есть сестра.
— Ну а полиция?
— Полиция?
— Ну, скажем иначе. Разные там службы из местных. Чьи названия не принято упоминать всуе.
— А при чем тут они? — Голос Пенделя наконец окреп и зазвучал с прежним напором. — Налоги я плачу. Имею карточку социального страхования. Веду учет, как положено. Я ж еще не обанкротился. Так при чем здесь они?
— Просто могут копнуть ваше прошлое. Пригласить вас к себе, заставить раскошелиться, поделиться припрятанными денежками. А вам, наверное, страшно не хочется встречаться с ними. Потому что вы не можете откупиться взяткой. Я прав?
Пендель покачал головой, потом положил ладонь на макушку — то ли хотел помолиться, то ли убедиться, что голова еще на месте. А затем принял позу каторжника, приготовившегося идти на виселицу. Ее он позаимствовал у дяди Бенни.
— Вы не должны дракен,[4] Гарри, мой мальчик, — заметил Оснард, используя выражение, которого Пендель никогда ни от кого не слышал, кроме как все от того же дядюшки Бенни. — Затаиться. Стать маленьким. Стать никем, ни на кого даже не осмеливаться смотреть. Не попадаться им на глаза. Вы даже не можете быть мухой на стене. Вы должны стать частью этой стены.
Но Пенделю очень скоро надоело быть частью стены. Он поднял голову и, растерянно моргая, оглядывал примерочную с таким видом, точно пробудился от долгого сна. Ему вспомнилось одно из самых загадочных высказываний дяди Бенни, но теперь он наконец понял его значение:
Гарри, мальчик, моя проблема заключается в том, что куда бы я ни пошел, где бы ни оказался, обязательно все испорчу.
— Да кто вы, собственно, такой? — грубовато спросил он Оснарда.
— Я шпион. Шпионю на добрую старую Англию. Мы собираемся заново открыть Панаму.
— Зачем?
— Расскажу за обедом. Вы когда по пятницам закрываетесь?
— Да можно хоть сейчас. Удивлен, что вы спрашиваете об этом.
— Тогда во сколько? Свечи. Киддуш.[5] Что там у вас еще бывает?
— Не бывает. Мы христиане.
— Тогда вы, наверное, член клуба «Юнион»?
— Только что.
— Только что? Как прикажете понимать?
— Пришлось купить рисовую ферму, только после этого меня приняли в члены клуба. Портных они, видите ли, не принимают, а фермеров — пожалуйста. Но при этом надо внести вступительный взнос, целых двадцать пять кусков.
— И зачем вам это понадобилось?
К собственному изумлению, Пендель вдруг обнаружил, что улыбается. Какой-то безумной улыбкой, вызванной удивлением или страхом. И все же это была улыбка, и она принесла еще одно приятное ощущение — оказывается, собственное тело еще послушно ему.
— Я вам вот что скажу, мистер Оснард, — заметил он почти фамильярно. — Я и сам до сих пор не пойму, это осталось для меня тайной. Должен признаться, я человек импульсивный, увлекающийся. В этом моя беда. Мой дядя Бенджамин, которого вы только что изволили упомянуть, всегда мечтал иметь виллу в Италии. Наверное, я сделал это, чтоб доставить удовольствие дяде Бенни. Или же назло миссис Портер.
— А это что еще за персонаж?
— Она офицер полиции и была приставлена следить за освобожденными на поруки. Очень серьезная дама. Всегда считала, что ничего путного из меня не выйдет.
— А вы когда-нибудь ходили в клуб обедать? Или были приглашены?
— Крайне редко. Просто нынешнее финансовое положение не позволяет, я бы так это сформулировал.
— Ну а если б я заказал десять костюмов вместо двух и был бы свободен вечером, вы бы меня пригласили?
Оснард надевал свой старый пиджак. «Пусть сам туда отправляется», — подумал Пендель, подавив импульсивное желание угодить.
— Ну, возможно. Все зависит… — неопределенно протянул он.
— И вы позвоните Луизе. И скажете: «Дорогая, чудесные новости! Один сумасшедший брит заказал у меня целых десять костюмов, и я угощаю его обедом в клубе „Юнион“».
— Вообще-то можно…
— Как воспримет она это?
— Ну, это зависит…
Рука Оснарда скользнула в карман и извлекла тот самый коричневый конверт, который уже успел попасться на глаза Пенделю.
— Вот, держите. Пять тысяч за два костюма. Никаких квитанций не надо. Плюс еще две сотни на корзинку с завтраком.
На Пенделе по-прежнему красовалась жилетка с расстегнутыми пуговицами, а потому он сунул конверт в карман брюк, где уже лежал блокнот.
— Все в Панаме знают Гарри Пенделя, — заметил Оснард. — Стоит вам затаиться или исчезнуть, как все сразу заметят. А потому самое милое дело — бывать повсюду. Тогда никто не обратит на нас внимания.
Они снова стояли лицом к лицу. При ближайшем рассмотрении оказалось, что лицо Оснарда так и светится с трудом подавляемым возбуждением. И Пендель, будучи натурой восприимчивой, сам оживился и просветлел. Они спустились вниз. Пендель пошел позвонить Луизе из раскроечной, Оснард стоял и ждал, опершись на зонтик.
— Ты, и только ты, знаешь, Гарри, — жарко шептала Луиза Пенделю в левое ухо. Шептала голосом матери. (Социализм и школа, где преподают Библию.)
— Знаю что, Лу? Что именно я должен знать? — шутливо спросил он. — Это ты меня знаешь, Лу. Ничего я не знаю. Тупой и неграмотный, как пень.
Говоря по телефону, она умела держать долгие паузы. Порой невыносимо долгие, они тянулись, как время в тюрьме.
— Ты один знаешь, Гарри, стоит ли бросать семью на весь вечер, тащиться в этот твой клуб и развлекаться с чужими мужчинами и женщинами. И все это вместо того, чтоб быть с теми, кто тебя любит.
Тут голос ее стал нежен и почти еле слышен. В такие моменты он почему-то всегда немного терялся.
— Гарри?.. — окликнула она его.
— Да, дорогая?
— И нечего задабривать меня и подлизываться, Гарри, — заявила она, опустив «дорогой». Однако продолжать не стала.
— Но у нас же с тобой впереди целый уик-энд, Лу. И я ж не навеки туда иду. — Пауза, необъятная, как Тихий океан. — Как поживает старина Эрни? Знаешь, он действительно великий человек, Луиза. Сам не понимаю, чего это мне вдруг вздумалось над ним насмехаться. Он всегда прав, таким был и твой отец. Я перед ним просто преклоняюсь.
«Это все ее сестра, — подумал он. — Она во всем виновата». Когда жена сердилась, она просто злилась на свою сестру, которая вечно разводила сплетни.
— Он заплатил мне вперед. Дал целых пять тысяч долларов, Лу. — Пенделю страшно хотелось услышать от жены слова одобрения. — Наличными. Прямо в карман положил. И потом, он такой одинокий. Ему тоже нужна компания. Так что мне было делать? Выставить его за дверь? Сказать, большое спасибо за то, что вы заказали целых десять костюмов, а теперь попрошу вон, ступайте и найдите себе женщину. Так, что ли?
— Тебе вовсе не обязательно было говорить ему что-то в этом роде, Гарри. Ты мог бы пригласить его в дом, поужинать вместе с нами. А раз считаешь нас неподходящей компанией для такого джентльмена, что ж, поступай как знаешь. И оставь угрызения совести при себе.
В голосе ее снова слышалась нежность. В ней говорила Луиза, которой она хотела быть, а не та, которой она была.
— Ну, как, без проблем? — весело осведомился Оснард.
Похоже, он действительно чувствовал себя как дома. Нашел бутылку виски и два стакана. И протянул один Пенделю.
— Все нормально, благодарю вас. Она замечательная женщина. Одна на миллион.
Пендель был в гардеробной один. Снял дневной костюм и, следуя устоявшейся привычке, аккуратно повесил пиджак на плечики, брюки — на специальный держатель с металлическими защелками. Расправил и разгладил. На вечер он выбрал дымно-голубой однобортный мохеровый костюм, который лично скроил и сшил под сопровождение Моцарта полгода тому назад, но так ни разу и не надел, считая его слишком уж броским. Лицо в зеркале удивило — показалось каким-то слишком нормальным. И цвет, и взгляд, и мимика все те же. Почему? Что еще должно произойти, чтоб это выражение изменилось? Ты встал рано утром. Твой банкир подтвердил, что конец света близок. Вернулся в ателье, и тут заявляется этот английский шпион, изводит тебя разговорами о прошлом, заявляет, что хочет сделать тебя богатым и счастливым.
— Вы ведь, кажется, Эндрю, да? — крикнул он ему вслед в распахнутую дверь, желая окончательно подружиться.
— Энди Оснард, холост, исследователь политической кухни при британском посольстве, прибыл недавно. Старина Брейтвейт шил костюмы для его папочки. А вы приходили помогать и держались за кончик мерной ленты. Вот вам и легенда. Лучше не бывает.
«И еще этот галстук, который всегда так мне нравился, — подумал Пендель. — С синими зигзагами и нежными вкраплениями бледно-розового». Оснард взирал на него с гордостью творца, а Пенделю становилось все тревожнее.