Поручик

XVII. КАЗЕННЫЙ ДОМ И ДАЛЬНЯЯ ДОРОГА

(наверное, это начало второй части книги?)

Давно ли мне били морду? Сложно сказать. На самом деле это очень ёмкое понятие — «бить морду». К этому сакральному действу нельзя отнести спортивные поединки, дуэли и сражение на поле боя. Битие морды предполагает самозабвенное нанесение ударов кулаками по лицу неприятеля и получения от процесса морального удовлетворения.

В той же ситуации, но ежели морду бьют тебе, удовольствие получить весьма сложно. Есть исключения — один знакомый подпоручик осознанно и добровольно напрашивался на мордобитие, желая усугубить чувство собственной ничтожности и никчемности в рамках вселенной. Чувство это его светлость Тревельян непременно обозвал бы экзистенциальным кризисом, и возникло оно у вышеупомянутого подпоручика в результате отвергнутой любви и на фоне алкогольного опьянения мало совместимого с жизнью.

В моем случае ни о какой добровольности речи не шло. Империя сказала — «надо», офицер ответил — «есть».

— … занимаются сраным говном, вместе со своим Регентом, Тайным советом и преторианцами! А там воруют людей, крадут прямо из родных домов и продают в рабство! — орал я, размахивая недопитой бутылкой. Мне особенно легко было изображать праведный гнев, поскольку тему я изучал на практике. — Жгут деревни, вырезают целые хутора! Лоялисты, имперцы — да пошли вы все в жопу вместе с вашими ассамблеями и регентами! Да гори они все синим пламенем!

Компания артиллерийских унтер-офицеров уже поднималась из-за стола и двигалась мне навстречу.

— Эй, «оливка», остынь… — легла мне на плечо тяжелая рука.

«Оливками» звали пограничников — за цвет их мундиров. Мне пришлось стать поручиком Корпуса пограничной стражи — коротко стриженным, бородатым и злым на весь свет. Я заметил черный рукав бушлата и пуговицы с якорями, и сбросил ладонь:

— Хорошо тебе, морячок, в консервной банке по ссаной луже плавать? Сколько вас тут, в этом болоте — двадцать тысяч засранцев на пятидесяти калошах? Пятнадцать тысяч пограничников на пятнадцать тысяч верст сухопутной границы империи, а? Нам жопами своими работорговцев и контрабандистов распугивать?

Морячок вломил мне первым, потом подключились унтера.

Всё дело было в позиции руководства Корпуса пограничной стражи. Если честно, меня они всегда восхищала. Пограничники остались на местах и несли службу, даже когда лоялисты захватили власть. И потом, когда началось имперское восстание. Помимо западной границы, которая горела огнем во время войны с Протекторатом, у нас был огромный восточный фронтир, и южная засечная черта. С началом смуты имперские колонисты и более-менее цивилизованные туземцы оказались под ударами диких племен. Башибузуки — на юге, хунхузы — на востоке. Они просто озверели, чувствуя свою безнаказанность, и только самоотверженная позиция пограничной стражи хоть как-то сдерживала эту волну насилия.

Если бы у меня был выбор, если бы я вообще хоть когда-то задумывался о том, что придется надеть мундир — я бы был пограничником. Да и вообще — «олива» была куда удобнее «хаки».

Так же легко я смирился с короткой стрижкой. А вот борода… Никогда не понимал эту моду. У пехотных офицеров было принято носить усы, у кавалеристов — эспаньолки, а моряки щеголяли бакенбардами. Так что отросшая борода откровенно бесила — чесалась и терлась о воротник.

С потолка капало, спина мерзла, а сокамерники мои — воняли. Они старались держаться от меня подальше — бродяги и уголовники никогда не терпели политических. А что вы думаете? Господа унтера так разозлились на меня за слова о Его Высочестве, что хором дали показания о том, что я призывал сжечь Тайный совет и Регента, унижал боеспособность, честь и достоинство имперских армии и флота и вообще вел себя антиобщественно и непатриотично. Судья хотел дать мне штраф и отправить в арестантские роты на пару месяцев, но записка, переданная судебному приставу человеком с невыразительным лицом сделала свое дело — я отправлялся к черту на рога — на поселение.

Железные двери со скрипом отворились и в камеру запустили группу заключенных. Они вертели головами как слепые котята, попав в нашу тьму кромешную из хорошо освещенного коридора. На троих были синие изорванные мундиры, еще четверо носили цивильное. Ну понятно — лоялисты из очередного занятого армией населенного пункта, по которому частой гребенкой прошлись жандармы…

— Доброго вечера добрым людям, — произнес один из новоприбывших.

— Так то добрым, а тебе, псина лоялистская, добра не видать от Мангазеи до Эвксины… — буркнул один из уголовников.

Но его особенно никто не поддержал — да и маловато их было, чтобы диктовать свои условия. Поэтому пришлось заговорить мне:

— А вы господа, присаживайтесь, не стесняйтесь. Тут свободных мест много — давеча одну партию по этапу отправили, да и нам долго ждать не придется, есть такое чувство…

Их глаза как раз привыкли к мраку, и они расселись на нары. Я увидел, как у самого молодого — парня в знавшем лучшие времена френче и круглых очках, дернулось лицо, когда я назвал их господами. Остальные были постарше и поспокойнее.

Потом принесли ужин — какую-то овощную похлебку и ячменные хлебцы. На самом деле — не так уж и плохо, приходилось мне питаться и похуже. А вот парнишке-лоялисту явно хотелось страдать. Он набрал ложку супа и медленно вылил из нее жидкость обратно в тарелку, швырнул туда же хлебец и отодвинул посуду от себя.

— Я съем? — тут же оживился один из бродяг. — Дай мне там…

Лоялист брезгливо кивнул. Я не удержался от реплики:

— Зря вы так. Потом пожалеете.

— В смысле? Я должен жалеть эту бурду?

— Ну почему сразу бурда? Овощи в супе не гнилые, хлебцы — свежие. Мяса бы еще — и вообще порядок!

— Это так показательно — жрать что дают и не возмущаться… Психология обывателя!

Тут подключился какой-то из уголовников:

— Иди, потребуй обед из трех блюд, барчук… Ща официянт тебе марципанов принесет…

От «барчука» лоялиста вообще перекрутило и он начал кипятиться, но один из старших товарищей положил ему руку на плечо и тот хмуро прошествовал на свое место.

— Молодой еще, идеалист, — кивнул на «барчука» старший лоялист. — Будем знакомы? Моя фамилия Вольский. Не погнушаетесь пожать руку синемундирнику?

— Мне плевать, я пограничник, — хмыкнул я.

Да и вообще, сидя в одной камере проявлять мелочную неприязнь было бы глупым. Тем более — и на нашей, и на их стороне было полно людей, только волей случая примеривших на себя «хаки» или «синеву». Гражданская война — дело сволочное и непредсказуемое…

— А-а-а, — понятливо протянул Вольский. — Пресловутый нейтралитет «оливы»… И каково оно вам, в имперской тюрьме? Помог нейтралитет? Вы по какой статье?

— Нормально в тюрьме, не хуже нашего Мухосранска. Я сам виноват — напился и устроил невесть что в приличном месте… Но, вообще-то могли бы отдубасить и на том остановиться, поселение — это пожалуй слишком.

— И вас на поселение? Ну надо же… Я вижу вы, человек бывалый и осведомленный, не поделитесь соображениями, что нас ждет?

— Не знаю как вас, а я собираюсь проситься в старатели — всяко больше шансов скостить срок… А еще на Севере выделяют землю даже таким как вы — если верить Земельному проекту. После того, как отбудете положенное, конечно…

— Этот Земельный проект — вообще нечто удивительное. Это так неконсервативно, что я начинаю подозревать Регента в симпатиях к социал-демократам…

— Послушайте, Вольский, почему лоялисты всегда всё приводят к обсуждению политики?

Собеседник глянул на меня своими умными серыми глазами, а потом хохотнул и хлопнул себя ладонями по ляжкам:

— Уели вы меня, господин офицер! Вы ведь офицер?

— Поручик пограничной стражи, да…

— Ну я тоже не лаптем щи хлебал и дослужился до старшего лейтенанта… Мы с вами практически в одном звании, получается. Ну, с вами-то понятно, но про судьбу пленных лоялистов всякие слухи у нас ходили…

Я пожал плечами. Насколько я успел вникнуть в тему — хуже всего синемундирникам и функционерам из Ассамблей приходилось непосредственно после захвата их имперцами. Там могли и отдубасить, и обобрать да и — что там говорить — зарубить или пристрелить на месте. Маловато гуманистов в Новой имперской армии, что уж тут говорить. Особенно — в кавалерии и у преторианцев… А вот после того, как лоялист попадал в фильтрационный лагерь — его судьба становилась простой и понятной. Его ждал суд.

И судили там всех одинаково — что уголовников, что политических. Обычной практикой было впаивать рядовому-синемундирнику незаконное ношение и хранение оружия и отправлять на поселение лет на семь. Командному составу — организацию массовых беспорядков с применением оружия — это уже на десятку тянет. Эмиссаров, уполномоченных и депутатов Ассамблей никто жалеть не собирался — тут проводили тщательное дознание и выкапывали всё — от коррупции и спекуляций до подстрекательства к убийствам и статей совсем отвратительных, о которых и говорить-то неприятно… И тут уж приговор мог быть самым суровым — вплоть до высшей меры. А что расследования могло затянуться — так лоялисты столько тюрем настроили за недолгое свое правление — на полстраны хватит!

— Вы людей за ноги вешали? — спросил я Вольского.

Он помрачнел, сжал скулы и решительно ответил:

— Нет!

— Ну вот, значит и бояться вам нечего. Поедем на поселение дружной компанией, на месте разберемся.

Теплушка была ничем не хуже тех, на которых я со своими солдатам объездил половину Империи.

Эта мысль заставила меня глубоко вздохнуть: черт побери, даже мерзкая рожа Стеценки была бы куда более приятным соседством, чем нынешняя компания. Нет, правды ради, людьми они были в целом неплохими. В целом. Не плохими.

Тот же Вольский — реалист и практик, неплохой собеседник… Но быть аполитичным пограничником- «оливкой» с каждым днём становилось всё труднее. Особенно допекал меня Эдик. Тот самый принципиальный парень в очках. Эдуард был очень типичным лоялистом. Мы с ним были одного возраста, оба росли на периферии — только я на юге, а он на западе. И смотрели на мир как будто через очки разного цвета.

— … как всякий разумный человек! Я не смог не выйти на демонстрацию после того, как увидел, как кавалеристы плетями разогнали антивоенный пикет! Это в стране, где за десять лет до войны была объявлена свобода собраний!

На подобные темы спорить с лоялистами любил Лазаревич — успешный делец и неуспешный контрабандист, который погорел на ввозе особо крупной партии контрафактных папирос. На его смуглом лице иронично блестели голубые глаза, выдавая огромное удовольствие от доведения до белого каления вспыльчивого Эдуарда.

— Это вы про события в Искоростене? Город был на военном положении, вы в курсе? Это предполагает запрет на любые митинги и шествия — в соответствии с законом.

Эдик возмущенно выдохнул:

— Разве можно оправдывать насилие к мирным протестующим? Они били плетями невинных людей, женщин! У одной девушки оказалось изуродовано лицо, до конца жизни! Они гайки накручивали на кончики хлыстов, понимаете?

— Девушка знала о военном положении?

— Это не помеха для тех, у кого есть совесть! Войну нужно было прекращать — это было понятно любому разумному человеку! Люди гибли ни за что, ни про что…

— То есть когда Протекторат напал на наших иллирийских союзников, вступать в войну не следовало? — это было тактикой Лазаревича — выбесить Эдика бесконечными вопросами.

— Да! То есть нет! Почему наши солдаты должны были гибнуть за чужие интересы? Мир без аннексий и контрибуций — вот первое требование которое выдвинула Ассамблея, и мы всячески…

— И что — получилось? Ваш родной Искоростень был оккупирован Протекторатом сразу после подписания перемирия, и находился в таковом состоянии, пока Новая Имперская армия не вышвырнула оттуда тевтонов!

Тут уж я не смог удержаться:

— Справедливости ради, там стояли не тевтонские, а сарматские части, и они сами сложили оружие…

— Ради Бога, поручик, вы военный, вам виднее… — поднял ладони вверх Лазаревич. — Ой, простите… Не военный, а пограничник, а то ведь снова прицепитесь…

В этот момент состав остановился, и вдоль него забегали жандармы — разносили ужин. Это была жидкая комковатая овсяная каша с черным хлебом. После каши раздали яблоки, вялые и иногда — червивые, каждому по штуке. Эдик слопал кашу очень быстро, орудуя ложкой с завидной энергией. Яблоко он тоже сожрал моментально — остался только хвостик.

— Мы для имперцев — расходный материал, — сказал Эдик. — Сдохнем — и черт с ним. Посмотрите на эти вагоны — разве можно людей возить в таких вагонах в такую погоду?

Тут мы с Вольским понимающе переглянулись. Вагон был еще ничего — по крайней мере из щелей не дуло и соломы нам набросали прилично. Да и погода для Севера была вполне терпимой — то ли еще будет осенью-зимой!

Лазаревич перехватил наши взгляды и тут же сообразил, что упустил целую тему для издевательств:

— Эдуард, а вы служили?

— Служить бы рад, прислуживаться тошно! — гордо ответил Эдуард.

— А как же лояльность?

— Лояльность можно по разному проявлять! У меня была ответственная работа!

— В штабе, писарем? — усмехнулся уже Вольский.

Вообще-то он парня периодически защищал. По собственному признанию старшего лейтенанта — сам таким был, пока не попал в войска.

— Нет, не в штабе. В Главпродзаге! — гордо ответил Эдик. — Снабжать продовольствием голодающих рабочих — что может быть достойнее? Я руководил отделом статистики!

В углу вагона зашевелились душегубы. На самом деле эти дюжие сельские парни никого ни разу не убили — по крайней мере при имперской власти. Эти доведенные до ручки поселяне с голодухи грабили прохожих и проезжих на большой дороге. Работники ножа и топора винили во всех своих несчастьях продразверстки, и, соответственно — Главпродзаг. Правда, о причинах, вынудивших двух братьев заниматься всё тем же ремеслом после отмены продразверсток и решения о Земельном проекте они умалчивали.

Слова Эдика они восприняли близко к сердцу.

— Тише, тише братцы-разбойники! — лоялисты тут были в большинстве, и Вольский пользовался авторитетом, поэтому шевеление прекратилось.

А Лазаревич оскалился:

— Вот Эдик, пойди, ребятам расскажи о достойной работе по заготовке продовольствия…

— Саботажники… — буркнул Эдик. — Люди в городах пухли от голода, а они зерно прятали… Куркули…

Говорил он это тихо, чтоб поселяне-душегубы его не услыхали.

— Я вот помню как в конце той войны стоял в очереди, за сдобой… — снова не смог удержаться я.

— Чертовы очереди! — тут же подключился Эдик. — На целую версту порой растягивались, за всем чем угодно — за молоком, хлебом, не говоря уже о мясе!

— Кошмар-то какой! — хохотнул Лазаревич. — Ты после того, как по приговору Ассамблеи императора-батюшку за ноги-то подвесили, мясо в глаза видел?

— Вообще-то, — заявил Эдик, — у меня был усиленный паёк!

Наша станция называлась Остров. Почему остров — непонятно? Морем тут и не пахло. Каменистая равнина, станционные постройки, форт, и, где-то на горизонте — темно-зеленая полоска леса.

Жандармы вывели из вагонов лошадей, построили нас, и старший охраны — огромный фельдфебель с шикарными усами, заявил:

— Так, — с господа ссыльнопоселенцы. С сего момента — вы имеете все права и обязанности, связанные с этим новым статусом. Предупреждаю сразу — захотите сбежать — бегите к чертовой матери. Следующий поезд через три дня, ближайшее место, где есть живые люди — это Новый Свет, куда мы с вами и направляемся. А здесь, на Острове — все жители — это железнодорожники, гарнизон и их семьи. Из питания тут — одни лишайники на камнях, можете попробовать — они невкусные. До Нового Света как раз до вечера доберемся, там сегодня на ужин… Сегодня среда? По средам у них рыбные котлеты и картофельное пюре. Вот и решайте сами. Мы поехали — а вы догоняйте.

Жандарм неожиданно легко для его комплекции взлетел в седло, чмокнул губами, направляя лошадь шагом, и во главе своих людей двинулся по дороге, которую из окружающего пейзажа можно было выделить только благодаря двум глубоким колеям от колес.

Я шел по негостеприимной, каменистой северной земле, глядел на потерявшие лоск элегантные полуботинки Лазаревича и думал, что не зря так тщательно выбирал в столице новые сапоги. Правильные сапоги — это такой особый вид счастья, знаете ли…

— Марианские мулы! — сказал Вольский. — Так называли легионеров. Они тащили на себе по сто фунтов поклажи. У нас, наверное, побольше будет!

Я хотел по привычке пожать плечами, но вес рюкзака с припасами и прочей полезной всячины не дал мне такой возможности.

— Мне всяко больше улыбается такая жизнь, чем унылое сидение в Новом Свете. Хотите пилить бревна — возвращайтесь ради Бога! — точно никого из этой компании тащить с собой мне не улыбалось.

Единственный, кто был более-менее полезным — это Лазаревич, но его вечная язвительность и желание потрепать языком тоже порядком надоели.

— Ладно, ладно, поручик, я ж так…

Вольский поправил лямки и мы двинулись дальше.

Места здесь были красивые и богатые. Северные отроги Мамонтовых гор славились самородным золотом и драгоценными камнями — в первую очередь — изумрудами. А еще — вулканической активностью, которая была видна невооруженным глазом — гейзеры и горячие источники тут не были редкостью.

Отчасти потому я и выбрал судьбу старателя. С одной стороны — Империя сказал «надо!», а с другой — красиво тут, да и лютой зимой всяко теплее… Местами.

— Вижу, вижу стрелку! — крикнул Эдик, и эхо, ударившись о стены ущелья и многократно отразившись, создало вокруг немыслимую какофонию.

Маленький камешек упал откуда-то сверху и прикатился прямо мне под ноги.

— Кретин! — беззлобно сказал Вольский и дал Эдику подзатыльник. — Знаешь, что такое лавина?

Я зачем-то поднял камень и сунул его в карман.

— Значит, скоро будет сторожка? — Лазаревич оперся но короткое охотничье копье и выжидательно глядел на нас.

Холодное оружие ссыльным дозволялось, всё же места здесь дикие, и зверья полно. А вот винтовки — ни-ни. Разбирайся как хочешь!

Намалеванная на отвесной скале белым мелом стрелка выглядела довольно свежей, и четко указывала направление. Поэтому я не стал отвечать на вопрос коммерсанта и зашагал вперед.

Ручеек бежал вдоль тропинки, шевеля камешки и поблескивая в лучах заходящего солнца, еще способного растопить снег на белых шапках гор. На отвесных скалах там и тут виднелись деревья и кустарники, уцепившиеся за самые мельчайшие трещины и вырвавшие себе право на жизнь.

Мы шли на один из самых дальних приисков, добираться до которого было мало охотников. Старик ссыльный, который по слухам обитал здесь, приносил пару раз в Новый Свет крупные самородки, и звал с собой — осваивать какое-то райское место, но желающих не нашлось — три дня пути по каменной пустыне и северному лесу, и еще сутки — по лабиринту горных ущелий — это у кого угодно отобьёт охоту. Кроме меня.

Тем более, старик оставлял знаки — вроде этой белой стрелки.

— А что, Вольский, я слышал, что ваши уполномоченные тут тоже держали лагерь — для особо важных заключенных, из бывших… — Лазаревич провел острием копья по стене ущелья, и у меня пробежал мороз по коже.

Отвратительно! А Вольскому — хоть бы хны:

— Ну, я уполномоченным никогда не был и быть не хотел… Но что-то такое говорили — мол высший свет столицы и императорский двор — ну, тех, кого сразу не порешили — вывезли на север куда-то…

— Высший свет — в Новый Свет, а потом — на тот свет! — выдал вдруг Эдик. — Я такое в конторе слышал, от ребят из заготовительной команды.

— Ну, карателям виднее… — подмигнул Лазаревич. — Знаем мы, как они там заготавливали и что…

— Спекулянт! Из-за таких как ты Республика Ассамблей и пала! Беспринципные шкурники! — завел свою шарманку Эдуард, яростно поправив очки.

— Да-да, сначала мы развалили Империю, потом — Республику… Это что за родина у нас такая, что из-за парочки эффективных бизнесменов она по швам постоянно трещит?

— Бизнесменов? — поднял брови Вольский.

— Так в Альянсе называют дельцов и предпринимателей, — отмахнулся Лазаревич.

— Ну, сейчас-то ты по швам трещишь, — не удержался лоялист. — Эк тебя господа имперцы в оборот взяли!

— Это что же — тебе Новая Империя по душе? — удивился Лазаревич. — Что это ты за них радуешься?

Вольский вдруг перестал спорить. Он уставился себе под ноги и дальше топтал камни еле заметной тропки уже молча.

Мы вышли к сторожке, когда в ущелье уже заглядывали первые звезды.

Лазаревич по-хозяйски отодвинул щеколду и заглянул внутрь.

— О! Дичь! — обрадованно сказал он, заметив копченую птицу, висящую на потолке. — И картоха — на ладан дышит.

Пришлось брать власть в свои руки:

— Эдик — бегом собирать дрова. Вольский — глянь чего мы тут можем оставить на сутки-двое. Лазаревич — оборудуй лежаки — на тебя вся надежда.

— Тут полно дров! Вот поленница! — Эдуард, видимо, был всё-таки невменяем.

Приходилось объяснять прописные истины:

— Так я сейчас оттуда и возьму, чтобы тебе ужин приготовить. А ты положишь туда еще, и побольше — чтобы другие себе ужин побыстрее приготовить могли… Или чтоб мы сами на пути с прииска не одурели искать в пургу или какую еще непогоду топливо, смекаешь?

Эдик смекал. И потому умчался собирать сушняк, а я занялся готовкой. Наколол лучины, чиркнул спичкой — и огонь занялся с первого раза! Всякий раз думаю, что когда костер разжигается сразу — это что-то типа доброго знака. Установил костровые рогатины и поперечину, повесил на огонь закопченный чайник из сторожки, и принялся чистить картошку, бросая очистки прямо в огонь. К местной копченой птице и картошке добавил из своих запасов сушеных овощей и соли — получилось настоящее рагу — ничем не хуже того, что подают в столичных харчевнях.

Даже Эдик, бегавший туда-сюда с охапками дров принюхивался и пускал слюни.

Наконец, мы разложили рагу по мискам.

— Доброго здоровьичка добрым людям! И приятного аппетита, — произнес скрипучий голос из темноты.

Лазаревич схватился за копье, Вольский — за топор, Эдик выронил миску с рагу себе на штаны, ошпарился, заорал дурным голосом и забегал вокруг костра.

— И вам доброго вечера! Присаживайтесь, не стесняйтесь — у нас тут на всех хватит, и на вас, и на еще одну порцию для этого молодого господина, который сейчас скачет вокруг огня — сказал я.

Старик подпирал стену сторожки уже несколько минут, и агрессии не проявлял — потому я и не подавал виду, что давно заметил его, и сосредоточился на готовке.

— Меня Кир Кирыч зовут, — сказал старик, усаживаясь и подставляя глубокую деревянную тарелку, в которую я наложил ему еды из котла. — А вы, ребятушки, ссыльные стало быть?

Дедушка был колоритный — в бекеше, треухе, ладных валенках с яркой вышивкой и калошах — из гуттаперчи. За спиной у него располагалась туго набитая котомка и видавший виды охотничий самострел. Видно, запрет на огнестрельное оружие распространялся и на него.

— Так и есть, дедушка, — Лазаревич положил копье и теперь наяривал горячее варево, время от времени останавливаясь, чтобы отдышаться. — Мы тебе на помощь из Нового Света добираемся. Нам сказали — работы у тебя тут много, а желающих помочь особо нет.

— А гумагу-то покажьте, из жандармерии? А то вдруг ты упал намоченный, а я тебя привечать стану?

— За бумагами — это к поручику, — перевел стрелки бывший делец.

Пока я шарил за пазухой в поисках гербовой бумаги с круглыми печатями, удостоверяющей наш статус и право перемещаться по землям имперского Севера, старик налегал на рагу, поглядывая на нас из-под кудлатых бровей.

Получив в руки документ, он с явным благоговением потрогал пальцем изображение имперского герба и, шевеля губами, принялся читать. Дочитав до конца он кивнул и сказал:

— Ой много работы, ой много! Ну, теперь пойдёт дело… В одиночку-то я что? Смех один! Есть у меня задумка — поставить плотину в одном месте да воду отвести — тогда намыть там можно многие фунты…

— Фунты чего? — Эдик даже рот приоткрыл, забыв об ошпаренном междудушье.

— А ты варежку-то захлопни! — сурово сказал Вольский. — Нам каждая унция — это две декады сроку долой! Так что увижу что затеваешь какую глупость — не спущу!

Эдик варежку захлопнул, но держал ухо востро — уж больно ему это в душу запало — про «многие фунты». А я тоже держал ухо востро — но по другой причине.

— Место это во глубине гор, в пещерах — там речка течет, ее самоядь дикая, что до Империи тут обитала, прозвала Суох.

— Нет-река? — переспросил я.

Кир Кирыч удивленно на меня глянул:

— Слыхал, что ли? Ну да, северяне имперские так и говорили — Нет-река, перевели стало быть с самоядьского. На Суохе надо поселок ставить, и чугунку сюда тянуть, а не этот ваш Новый Свет — срамота одна, только и богатства что деревяшки да олени… А чтоб вы не сомневались, да назад не убегли — вот, гляньте!

Старик покопошился в кармане и в свете костра желтизной блеснул маленький корявый кусочек — величиной с ноготь взрослого человека.

— Золото!.. — зачарованно проговорил Эдик.

А Лазаревич уважительно цыкнул зубом.

В пещерах было страшновато. Красноватого оттенка стены, булькающие горячие источники и сернистый запах.

— Не-ет, ребятушки, тут нам оставаться не след. Тут пещерный газ скапливается, можно уснуть и не проснуться! Там, куда мы идём, похолоднее да посвежее…

Некоторые пещеры, пробитые водой в толще гор, пронизывали скалы насквозь, сокращая путь через отроги в несколько раз.

— Упал намоченные вкруг горы ходили! — бормотал Кир Кирыч себе под нос, споро перебирая ногами. — А умный разве гору обходить будет, ежели прямой путь есть? Но они разве умные? Умный — это я, стало быть. А они — дурной народ, неблагодарный…

— А что, были тут лоялисты до нас? — спросил Вольский.

Старик остановился я вперился в него взглядом:

— А ты ансамблейщик, стало быть? — и потянулся рукой к самострелу.

— Погоди, погоди, деда… Что было-то было, и быльем поросло, сейчас-то мы в одной лодке… — Вольский не то чтобы испугался, но конфликтовать со стариком явно не хотел.

— Быльем, говоришь? Могилы еще травой не заросли, да такие могилы, что ни тебе, ни мне, никому… Да нам всем на колени упасть надо и ежеденно и еженощно лоб разбивать и каяться, каяться за те могилы! Поросло… — борода старика встопорщилась, глаза загорелись и весь вид его выдавал крайнее нервное возбуждение.

— Что это с ним? — уголком губ спросил Лазаревич.

Я ответил ему так же:

— Может, уполномоченные кого-то из близких повесили?

А в душе моей поднималась буря — неужели, я нашел след?

Мы прошли гору насквозь и заходящее солнце ударило нам прямо в глаза.

— Да тут целый город! — удивился Эдик. — Глядите — дома, заборы… Из колючей проволоки…

До нас постепенно стало доходить, что это было за место. Но Кир Кирыч всё-таки решил прояснить:

— У них под носом — богатства несметные, и красоты Божьего мира, каких свет не видывал, а они — людей пытать да вешать… А как грех-то главный свершили — тут-то и кара Господня их настигла — зиму никто не пережил, все померли… Я так думаю — даже друг дружку в конце жрать начали…

Я представил себе состояние лоялистов, когда к ним перестали приходить конвои с провизией. Мы той зимой вынудили Протекторат, заключить прелиминарный мир, и плотно насели на северный фланг синих, так что со снабжением у них стало худо… А зимы здесь долгие! Сначала уполномоченные перебили заключенных — для экономии, а потом — передохли сами…

— Ну, чего стали? — буркнул старик. — За работу пора браться, благо ансамблейщики нам сколько материалу оставили!

Мы начали спускаться по крутому склону к мертвому лагерю. Действительно — снизу вход в пещеру рассмотреть было сложно — он скрывался за скальным выступом, да и не зная заранее, что здесь есть короткий путь к Новому Свету соваться внутрь смысла особого не было. Короткий путь — неделю… Похоже, я начинал мыслить северными категориями.

Речушка бежала в стороне от лагеря, и мы шли в ее сторону, мимо дощатых бараков с открытыми зевами окон, комендатуры, сложенной из толстых бревен. Над крыльцом виднелась большая табличка с выцветшей синей надписью «СВОБОДА, РАВЕНСТВО, БРАТСТВО». Кир Кирыч проходя мимо плюнул в ту сторону и зашагал дальше.

— Почему бы нам не остановиться здесь? Вроде бы, строение капитальное… — Эдик просто фонтанировал идеями.

— Останавливайся, — предложил Лазаревич. — Чего там? Кости небось зверье растащило… Приберешься, освоишься…

— Ай ну тебя! — обиделся юный активист Главпродзага. — Я же для общего блага!

Лазаревич только оскалился.

Мы прошли вверх по течению речки и покинули мрачную долину, шагая по дну ущелья. Смеркалось и холодало.

— Долго еще? — спросил Вольский.

— Так пришли уже, почитай! — отмахнулся старик. — Здесь моё зимовье, неподалеку!

Зимовье было почти копией первой найденной нами сторожки — только размером побольше. Солидная такая избенка, даже окошко оно имелось — с окнами из стекла и ставенками. Практичный старик расположил жилище в естественной выемке в стене ущелья.

— Пещерный человек! — шепнул Лазаревич Вольскому, косясь на Кир Кирыча. — Как он только не свихнулся, таскаясь тут в одиночку?

А я подумал, что наверняка знать невозможно — свихнулся он или нет. И спросил:

— Люди-то здесь бывают?

— Самоядь заходила раньше, пока синие тут не обустроились. Может сейчас тоже кто из них бывает — но разве ж их увидишь, если они сами не захотят? Проворные, стало быть. Прознают, что синих нет — придут, точно говорю — больно места тут благодатные!

Мы принялись менять эти благодатные места на следующий же день. Решено было, что трое будут разбирать бараки в лагере, и возить сюда материал для плотины, а двое — займутся новым руслом для речки.

— Мы с поручиком стало быть тут разберемся, а вы давайте — ноги в руки и вперед! Тележку на месте найдете, она и даром тутошнему зверью не нужна, — заявил старик.

Когда Лазаревич, Вольский и ворчащий Эдуард скрылись из глаз, Кир Кирыч поманил меня за собой.

— Я этим иродам не очень-то доверяю… Это ты человек служивый, хоть и проштрафившийся, разумение иметь должен!

Отбросив пару камней у избушки, он извлек оттуда металлический ящичек:

— Гляди!

В ящичке лежал револьвер армейской модели, пачка патронов в масле и связка динамитных шашек.

— Это что еще за сюрпризы, дедушка? Это ты в лагере такое счастье нашел?

— А то! Я оттуда всё вооружение-то прибрал, неча ему людей искушать… Сам-то я и самострелом обойдусь, а вот дай винтарь самояди — они ж разбойничать пойдут, это как пить дать! Лихие людишки! Далеко прибрал, надежно — и не смотри на меня, не скажу где. Не положено ссыльным — значит так тому и быть… А левольвер — это я на крайний случай припас… Так что, управишься с динамитом?

— Чего бы не управиться?

Капсюли и бикфордов шнур в ящичке тоже имелись. Наверное, хранились рядом — иначе с чего бы Кир Кирычу их брать — во взрывном деле он явно был полным профаном.

— Вот эту каменюку сдвинуть нужно! — сказал старик, когда мы подошли к тому месту, где река выбивалась из-под скалы. — А тут мы плотину сделаем — и вода вдоль стены ущелья потечет, а тут мелкие лужицы останутся — бери да мой в свое удовольствие — и не по пояс в воде, а едва ножки замочив…

— А ну как лавина?

— Да какая лавина? — сначала отмахнулся он, а потом посерьезнел. — Рискнуть стоит. Мы тут без этого динамита до заморозков провозимся — и работа встанет. А так нам ничего не помешает хоть всю зиму золото мыть — снега тут не будет, и вода из-под скалы теплая течет — там, наверное, горячие источники имеются… Это тут, на свежем воздухе она остывает.

— Ну, попробуем.

На самом деле нам грозило только потерять избушку — припасы мы оттащили на безопасное расстояние. Ну, построим новую, в конце-то концов, или уйдем в Новый Свет — не солоно хлебавши.

Я так и эдак прикидывал направление взрыва, ковырялся в камнях, пытаясь подобраться к нужному куску скалы поближе — и в итоге решил использовать две шашки. Отрезав одинаковые куски шнура и установив капсюли, я скомандовал:

— Беги, Кир Кирыч, беги!

Чиркнул спичкой и побежал сам.

Я всё еще бежал, когда за спиной грохнуло. Эхо от взрыва пронеслось над горными вершинами, вспугнув стаи птиц. Где-то что-то громко упало, потом еще, еще — и всё стихло.

— Стало быть, получилось! — радостно потирая руки сказал Кир Кирыч. — Даже лучше, чем думалось!

Вода ринулась по новому пути, разделившись на два потока — и в старом русле осталась едва ли четверть от изначального объема.

Они преодолели три версты пути от лоялистского лагеря до зимовья за считанные минуты, и увидев что мы тут натворили, сначала долго материли нас обоих, а потом радовались, что подготовительных работ теперь — гораздо меньше.

— А здесь точно есть золото? — спросил Эдуард.

Старик только усмехнулся.

Золото здесь точно было.

Мы работали как проклятые. Плотину соорудили за три дня — каркас из досок наполнили камнями, засыпали песком и обмазали глиной. Получилось серьезное сооружение примерно в половину человеческого роста высотой и восемь-десять шагов в длину. Такие масштабы позволили полностью перенаправить поток в новое русло — ближе к стене ущелья. Соорудив деревянные желоба из досок, мы обеспечили себе подачу воды для промывки грунта.

Эдик подпрыгивал от нетерпения — ему хотелось поскорее начать!

Кир Кирычу удалось подстрелить какого-то местно сайгака — черт его знает, как называется эта мелкая мохнато-рогатая живность — так что свежим мясом мы были обеспечены. Круп, сухофруктов и овощей у нас должно было хватить еще на несколько недель, но старик был непреклонен:

— С первыми холодами двинем в обратный путь — чтобы с запасом. Сколько намоем — столько намоем, а жизнь ради золота я гробить не собираюсь.

Наконец, мы пустили воду по желобам и взяли в руки лотки. Эдуард тут же кинулся набирать грунт со дна старого русла, плеснул воды, крутанул посудину раз, другой и разочаровано вздохнул:

— Ничего!

Старик не обратил на эмоции пылкого юнца никакого внимания:

— Пробуем здесь, здесь и здесь, — указал он своим корявым пальцем. — Когда нащупаем — подведем желоб и дело пойдет.

Мы возились с лотками, стоя по щиколотку в воде — по правде говоря она была довольно теплой, так что ругать такую работу было грешно. Разве что поясницу ломило. И когда я хотел было уже предложить сделать перерыв, Лазаревич вскричал:

— Есть! — и продемонстрировал нам дно лотка, посверкивающее желтыми искрами.

Эдик готов был лопнуть от зависти. Мы добавили длины желобам, застелили их дно мешковиной, уменьшили напор воды и взялись за лопаты. И дело пошло. Вода тонкой струйкой текла от плотины, размывая мягкие породы и оставляя на дне камешки, кристаллики и — золото, много золота!

В основном — мелкие крупинки, которые старатели называют «золотой песок», но попадались и небольшие самородки — поменьше, чем тот, что предъявил в качестве доказательства Кир Кирыч в первую нашу встречу, но всё равно. За день мы выбрали примерно полторы унции драгоценного металла и остановились только потому, что совсем стемнело.

Насколько я мог судить, это было совсем неплохо!

— Это если мы в таком темпе продолжим — то за месяц работы здесь можно дней пятьсот-шестьсот из срока выкидывать… Ну, то есть нас четверо — стало быть по полгода на брата! Дела-а-а… — мечтательно проговорил Вольский, откидываясь на топчане после сытного ужина. — Я следующей весной точно сюда приду! Эдак если исхитриться можно не только срок скостить, но и состояние заработать — как вольный старатель! И какой ерундой я занимался до этого… Вот оно, богатство — под ногами, только руки приложи…

Кир Кирыч даже храпеть перестал от удивления. Он открыл сначала один глаз, потом второй. Приподнялся и спросил:

— Это ансамблейщик говорит, что лучше работать, чем мятежничать? Аль рак свистел где, не слышали? А может неведомое что в тайге померло? — хихикнул и, повернувшись на бок, пробурчал: — Земля наша велика и обильна, а порядку в ней нет!..

Не простой дед, похоже. Притворяется простачком, а сам…

День шел за днем, и количество золотого песка в жестяной банке из-под ветчины неуклонно росло. Явно портилась погода и тьма стремительно отвоевывала себе час за часом у светлого времени суток. Однажды за работой я спросил у Кир Кирыча:

— Деда, а скажи, что ты там о могилах говорил? Какие такие могилы?

— А зачем они тебе, внучок? — недобро прищурился старик.

— Я видишь ли, офицер. И есть у меня думка, что в этих местах родня моя загинула, милостью уполномоченных в синих мундирах. И очень мне бы хотелось хоть крест какой поставить, чтобы память их почтить.

— Не того ты полета птица, чтобы тут твои близкие лежали! — крутанул головой Кир Кирыч, а потом умиротворяюще развел руками: — Нет, нет, Царствие им небесное и вечный покой — хорошие люди должно быть были, и мученическую смерть приняли, но… Тут такие лежат, что и сказать страшно!.. А могилки я им справил, справил… Все, кроме одной!

Мне показалось, что в глазах старика мелькнуло безумие.

Как оно обычно бывает — сначала долгие дни ничего не меняется, а потом в считанные часы всё идёт к черту.

— Волки! — заорал Лазаревич и метнулся к избушке за копьем.

Старик уже снимал со стены самострел, я побежал к поленнице — за смолистой лучиной. Хищники боятся огня. Вольский и Эдик бежали к нам от плотины, а волки входили в долину шеренгой — один за одним. Такое поведение было для хищников нехарактерно — они в общем-то предпочитали обходить людей стороной.

Вспомнился револьвер, но раскапывать ящик было поздно — звери были близко. Я сунул лучину в костер, давая разгореться, и взялся за острогу, какой старик бил крупную рыбу в местных речушках.

Вольский и Эдик были уже здесь, вооружаясь чем Бог послал — топором и лопатой. Хищники кружили вокруг избушки, сужая радиус витков.

Первый зверь кинулся на нас мощным прыжком, и Кир Кирыч разрядил в него самострел — прямо в грудь. С хрипом волк покатился по земле. Тут же кинулись еще двое — я принялся швыряться горящими головнями, стараясь отогнать хищников — и это сработало. Послышался визг и поскуливание — огня они боялись, да и паленой шерстью запахло — выходит, попал!

Вдруг сзади кто-то вскрикнул и послышалась возня рычание. Они обошли сзади! Пришлось хвататься за острогу и вступать в рукопашную схватку. По земле катался Кир Кирыч и матерый волчище, схватившись не на жизнь а на смерть. Вольский размахивал топором, не давая подступиться к себе хищнику поменьше, Лазаревич выплясывал с копьем, желая помочь старику, но боясь задеть его ненароком.

А где чертов Эдик? Думать было некогда — мы с Лазаревичем переглянулись и одновременно навалились на волка, который терзал старика. Мы подняли его на копья и швырнули прочь — подыхать. С распоротым брюхом и кишками наружу даже лесной зверь не выживет…

Похоже, это был вожак, потому что стая вдруг отступила и покинула долину под аккомпанемент жуткого воя.

Вольский схватил самострел Кир Кирыча, быстро натянул тетиву и выстрелил вслед ретирующимся хищникам — полный страдания визг свидетельствовал о том, что его месть удалась.

— Скорей, тащите его внутрь! — старику явно было худо.

Кожух защитил его тело, но на голове был глубокие следы от когтей — волк чуть не снял ему скальп! Да и правая нога выглядела скверно — икра была разорвана клыками.

И я, и Вольский имели некоторое представление о полевой медицине, потому сумели обработать раны и наложить повязки. Но крови Кир Кирыч потерял много, и что делать дальше — мы не представляли. Еще и Эдик куда-то запропастился.

— Пойду поищу этого… — сказал Лазаревич. — Как бы с ним чего не случилось!

И вышел наружу, прихватив копье.

Вольский посидел еще немного в избе, а потом сказал:

— Нужно перекрыть желоб, пока совсем не стемнело. А то смоет всё к чертовой матери… — и тоже вышел.

Я остался наедине с Кир Кирычем. Старик дышал тяжело, зрачки под закрытыми веками шевелились. Я подошел ближе, чтобы попробовать дать ему напиться, как вдруг он задергался и забормотал:

— Могилка-то! Могилка пустая! Три — полные, одна пустая… Не попустил Господь стране сиротой остаться, уберег наследника, из-под земли достал… Три ангела небесных мученическую смерть приняли, три девицы-красавицы, а он, сокол наш… И-и-и-и! — старик открыл глаза и бешено вращая глазами вдруг поднялся на топчане и схватил меня за грудки. — Поручик! Поручик, твоё благородие, твою растакую мать! Он живой, живой, вылез из-под земли и ушел пещерами! Не верь никому, живой сокол ясный, я все могилы сам раскапывал — неглубокие они, едва присыпаны. Принцессы лежат аки ангелы небесные нетленны и прекрасны, а его — нет! И земля рыхлая! Не веришь мне — сам убедись, у лагеря, где скала белая и кедры растут- там я и кресты поставил, и написал всё как положено!

Кир Кирыч жутко всхрапнул и вдруг обмяк прямо у меня на руках. Я видел достаточно трупов за эти годы, чтобы не сомневаться — старик умер. Нужно было сообщить об этом другим, и я, застегнувшись, вышел на улицу. От желоба доносились какие-то странные звуки:

— Пусти, пусти я тебе говорю! — кричал Лазаревич. — И положь, положь на место!

Я с самыми дурными предчувствиями метнулся к тому месту, где хранились динамитные шашки и револьвер — и обмер. Земля была раскопана. В ответ на мои мысли раздался первый выстрел, затем второй, и голос Вольского:

— Ах ты скотина малолетняя! А ну брось на землю, или я тебе его сейчас знаешь куда засуну?

Я бежал к желобу со всех ног, но успел только к самой развязке.

На залитых кровью камнях лежал Лазаревич, не выпуская из рук копье. Эдик стоял над ним, сжимая в одной руке револьвер, а в другой — жестяной ящик с намытым нами за это время золотом. Видимо, Лазаревич тоже достал его — ящик был весь в крови. Эдуард отвлекся на меня, и Вольский кинулся ему в ноги, надеясь обезоружить. Грянул выстрел — и они оба рухнули на землю.

— Ну ты и скотина, Эдик — тихо проговорил Вольский, потом слегка приподнялся, ухватил с земли крупный камень и с размаху опустил его на голову парня.

— Дерьмово получилось, поручик, а? — Вольский понимал, что умирает. — Ну ты золото забери, вернись в Новый Свет и расскажи, как тут всё… Хотя кого я обманываю — они тебе не поверят. Припасы тут есть, может, если встанешь на лыжи — дойдешь до нашей территории? Ты пограничник, к тебе вопросов будет мало… А если золотишка подсыплешь кому надо — то и вообще вопросов никаких… Тут до Ларьегана верст сто пятьдесят — может и дойдешь, если через пещеры срежешь… Дальше — вверх по течению, где Янга в Ларьеган впадает — по Янге уже стоят синие мундиры… Последний рубеж, да? Не лучшее место, но явно предпочтительнее, чем повторно под суд идти — поселением не отделаешься.

Он немного отдышался, потом зашевелил рукой, как будто что-то искал — я понял и подал свою ладонь. Он сжал ее и, прежде чем закрыть глаза, проговорил:

— Эдик — скотина… Хотел с золотом сбежать… Вот из-за таких мы всё просрали, поручик, из-за таких скотов… Но есть другие, слышишь? Ты дойди до Янги — увидишь! Есть другие…

Я ушел не сразу. Сначала аккуратно прибрал желоба, лотки и прочую старательскую утварь в избушку, там же оставил припасы, которые не смог унести с собой. Проклятое золото сначала хотел выбросить — но потом подумал, что это будет просто глупо — там было не меньше десяти унций — огромные средства. Я взял с собой копье Лазаревича, револьвер, патроны, короткие охотничьи лыжи Кир Кирыча — снег должен был начаться со дня на день — и теплую одежду. Мои перспективы представлялись довольно мрачными — но и шансы выбраться имелись!

Три креста, о которых говорил старик, я увидел издалека — и как только сразу не обратил внимание, когда таскали из лагеря доски и другие материалы? На пригорке, на фоне белой скалы — сложно не заметить.

Попрыгав по камням, я пересек речушку и взобрался на возвышенность. Рядом с тремя могильными холмиками виднелось еще одно углубление — чуть больше по размеру. Подняв глаза на кресты, я прочитал надписи, нацарапанные стариком корявыми буквами на поперечинах.

ПРИНЦЕССА ТАТЬЯНА. ПРИНЦЕССА ОЛЬГА. ПРИНЦЕССА АНАСТАСИЯ.

Я еще раз глянул на углубление рядом с могилами и меня охватила нервная дрожь — я понял, КТО должен был лежать тут, в северной глуши, рядом со своими сестрами.