После войны

Александр Авдеенко БАЛТИЙСКИЙ ЛЕД

В середине короткого зимнего дня пограничники Бурмистров, Кругляк и Мокроступ погрузили на сани походную рацию, боеприпасы, продукты, охапку березовых дров, лыжи, палатку и отправились нести службу в ледяных торосах Финского залива. Когда покидали землю, погода была сносная. Отъехав от берега десяток километров, пограничники неожиданно встретились с резким ветром, несущим с моря крупные хлопья тяжелого, мокрого снега. Скрылся берег с его черными лесами. Одна за другой пропадали в белой густой мгле придорожные вешки с привязанными к ним еловыми лапами. Несмотря на это, Жук шел уверенно, звонко цокая подковами по ледяной дороге. Черный, без единого светлого пятнышка, конь постепенно обрастал белым мхом.

Правил Иван Мокроступ — сибиряк из украинцев-переселенцев, головастый, широкоспинный, с квадратными плечами. Не отворачивая от встречного холодного ветра свое скуластое лицо, он неторопливо пошевеливал вожжами. Ему были в привычку и этот пронизывающий до костей ветер, и эти густые снежные хлопья, слепящие глаза, и этот мрак посреди дня. Сибиряк молчал, но выражение его лица так ясно говорило, что он готов, сколько потребуется, переносить эту злую непогоду.

За спиной Мокроступа, в задке просторных розвальней, на душистом ворохе лугового сена удобно устроился Игорь Кругляк, черноволосый, смуглый южанин, молодой пограничник. Кругляк впервые принимал участие в таком походе и потому чувствовал себя необыкновенно возбужденным. Ледяной простор залива, ветер, предвещавший бурю, снегопад, привычная к суровой зиме умная лошадь, вооруженные люди в полушубках — все это увлекало его, обещало необыкновенные приключения. Может быть, уже сегодня ночью удастся задержать какого-нибудь матерого нарушителя. Эта удача, конечно, выпадет на его долю, на долю Игоря. После бешеной погони за шпионом, владеющим лыжами, как птица крыльями, связав задержанного, усталый, но счастливый, он вернется к товарищам и, небрежно кивнув на своего пленника, скажет: «Быстрехонек оказался этот субчик. Петлял, точно матерый волк, но от меня все же не ушел, как видите». Товарищи будут пожимать руки, поздравлять с удачей, а начальник заставы объявит ему благодарность перед строем за отличное несение пограничной службы. Так думал Игорь Кругляк.

Третий пограничник, старший этой маленькой группы — Матвей Бурмистров, шагал по дороге, положив руку на грядку розвальней и беспокойно оглядываясь по сторонам. Иногда он останавливался и сверял по компасу, правильно ли, в нужном ли направлении движется наряд. Во время этих остановок Мокроступ поправлял на лошади сбрую, вытирал соломенным жгутом ей морду, густо облепленную снегом, осматривал кладь в розвальнях, на месте ли она. Все это он делал молча и, несмотря на свою кажущуюся неуклюжесть, быстро и ловко.

Игорь Кругляк, глядя вниз, на след полозьев, думал: что там внизу, под молчаливой толщей льда залива? Вода и вода, сотни метров воды, кишащей рыбой, гранитные скалы, бездонные впадины. Немало, должно быть, на дне Балтики, среди скал, обросших ракушками, рыболовных шхун, сторожевых катеров, подводных лодок, эсминцев, минных тральщиков, неразорвавшихся снарядов, авиабомб, сбитых самолетов. Как бы прогремел, прославился он, Игорь Кругляк, если бы придумал такую машину, которая находила бы на дне моря потопленные корабли и поднимала их на поверхность!

С подводного царства мысли Кругляка перенеслись в родной город Таганрог, к отцу и матери. Сидят они сейчас, наверное, в своем теплом, ярко освещенном доме, пьют чай с любимым клубничным вареньем и не представляют, где находится их Игорек, чем занимается. О, как он будет рассказывать им об этом своем необыкновенном путешествии, когда приедет домой, как они будут восхищаться его выдержкой, храбростью!

Ветер набирал силу. Гуще, непрогляднее, стремительнее были снежные тучи, несущиеся с моря. Жук шел осторожно, мягко ступая по льду.

— Ледолом собирается! — прокричал, преодолевая ветер, Иван Мокроступ.

Это были первые его слова, произнесенные с тех пор, как пограничники покинули берег.

Игорь Кругляк огляделся по сторонам, будто впервые заметил и грозный ветер, и сырые хлопья снега, и преждевременные сумерки. Беспечно улыбаясь, он наклонился к Мокроступу, спросил:

— Ледолом, говоришь?

Мокроступ кивнул, полагая, что все этим объяснил. Нахлобучив на глаза белую заснеженную ушанку, он выжидательно смотрел на своих товарищей, одинаково готовый двигаться дальше, в самое пекло бурана, остановиться на ночевку здесь, посреди ледяной пустыни, или повернуть назад к берегу.

— Пошел, черномазый, чего остановился! — крикнул Кругляк на побелевшего Жука.

Конь даже не пошевелился.

— Сейчас, сейчас, — сказал Мокроступ.

Он с виноватой поспешностью разобрал ременные вожжи не защищенными от мороза руками (кожаные, на меху рукавицы торчали из кармана его полушубка), слегка пошевелил ими и чмокнул. Как ни слаб был этот звук, лошадь услышала его и пошла вперед.

— Постой, Иван! — попросил Бурмистров.

Кругляк выскочил из саней, волоча за собой клочья сена, схватил Бурмистрова за плечо и засеменил с ним рядом. Черная спина его полушубка медленно покрывалась снегом.

— Неужели хочешь повернуть назад? — взглянув на Бурмистрова, спросил Игорь. — А как же приказ начальника?

Сутулясь и втянув голову в плечи, на которых лежало столько снега, что даже погон не было видно, Бурмистров с досадой ответил:

— Да ты слыхал: ледолом!

— Ну, и что же? Испугался? — в голосе Кругляка прозвучала нескрываемая насмешка.

Он вскочил в задок и, удобно устроившись за спиной Мокроступа, беспечно засвистел.

Мокроступ обернулся, не останавливая лошадь, вопросительно посмотрел на Бурмистрова.

Тот шагал молча, сосредоточенно глядя себе под ноги. Снег вихрился все неистовее, хлестал и лошадь, и сани, и солдат. Но лед был почти бесснежным — ураганный ветер вылизывал его начисто, гнал снег верхом, над заливом.

С запада, с той стороны, где протянулась граница льдов Финского залива и незамерзающего Балтийского моря, уже доносились грохот и треск, словно рушились и падали гранитные скалы. Там ломался лед под напором разъяренных волн, двинувшихся на мелководье, к земле.

Игорь Кругляк больше уже не насвистывал и беспечно не улыбался. Подняв воротник, он угрюмо молчал. В пальцах ног, хотя он был в новых валенках, неприятно покалывало, ветер забирался сквозь какую-то щель полушубка и знобил спину.

Откровенное раскаяние терзало сердце Кругляка: «Это я, дурак этакий, помешал старшему повернуть назад, к берегу».

Игорь в свои двадцать лет прочитал много книг, в которых описывались снежные бури, белое безмолвие ледяных пустынь Северного полюса, Аляски и Сибири, но никогда он не представлял так, как сейчас, страшной силы холодного ветра, метели, мороза.

Он поплотнее обернул ноги сеном, прижался к спине Мокроступа и заставил себя больше не думать о том, что его окружало. Он вспоминал картины юношеской жизни — теплое, в сиянии солнца Азовское море, поездки в кубанские плавни. Охваченный этими воспоминаниями, он согрелся и задремал. Проснувшись, он испуганно встряхнул головой, приподнялся. Ему стало страшно. Как он мог позволить себе заснуть! Именно вот так, засыпая, уходили из жизни все замерзшие люди. Игорь пошевелил одной ногой, другой, — нет, обе действуют нормально. Пощупал пальцы рук — все в порядке, и, обрадовавшись, стал насвистывать с прежней бодростью. Но скоро опять замолчал, смущенный серьезной сосредоточенностью товарищей. Они не обращали на него внимания ни тогда, когда он угрюмо безмолвствовал, ни теперь, когда он снова оживился.

Игорь был не из тех людей, кто умел быть мужественным скромно, самостоятельно, без ободряющей похвалы. Он загорался отвагой лишь в том случае, если кто-то смотрел на него с восхищением и верой в его силы и способности, если кто-то ждал от него только успеха. Если же этого не было, если на Игоря смотрели просто, как на обыкновенного рядового человека, не будоражили его самолюбие и тщеславие, если он должен был делать то, что и другие, в этом случае у него вообще не было желания что-либо делать…

Вьюга плотно, со всех сторон, обступила сани, круп лошади едва виднелся. Покорный, выносливый, Жук шел все с большей и большей осторожностью, и Мокроступ не понукал его. Он дал вороному полную волю.

— Товарищ Мокроступ, — вдруг решительно приказал Бурмистров, — поворачивай!

Игорь втайне обрадовался команде старшего, но, боясь, что пограничники догадываются о его желании сейчас же вернуться на заставу, наперекор своему чувству насмешливо воскликнул:

— Вот так папанинцы!

— Поворачивай! — строго повторил старший наряда.

Мокроступ остановил коня. Бурмистров ощупью, перебирая руками по грядке саней и по оглобле, вышел к голове лошади и увидел в нескольких метрах прямо перед собой большую полынью. Схватившись за уздечку, он начал осаживать коня назад. Круто развернув заскрежетавшие стальными подрезами сани, Мокроступ направил лошадь на восток, к берегу. Никем не подгоняемая, она быстро побежала по льду.

Бурмистров некоторое время бежал рядом с конем, потом завалился в сани. Отдышавшись, он наклонился к Мокроступу и с обычной своей усмешкой проговорил:

— Тише едешь, товарищ Ваня, дальше будешь.

Мокроступ натянул вожжи. Предосторожность оказалась кстати: впереди в кромешной мгле послышались треск льда и шум воды. Конь опять остановился недалеко от края черной полыньи. Хлопья снега, падая в воду, покрывали ее густой рябью.

Бурмистров снял шапку, озабоченно поскреб затылок. Выскочив из саней, он подбежал к Жуку, около которого уже хлопотал Мокроступ. Пограничники в четыре руки распрягли лошадь. Мокроступ отпустил чересседельник, развязал супонь; Бурмистров снял отсыревший гуж, вывернул дугу и вывел из оглоблей дрожавшего и пугливо всхрапывающего коня.

Игорь Кругляк схватил рацию и растерянно топтался около саней.

— Надо просигналить «сос», — пробормотал он.

— Успеем, не горячись, — возразил старший. — Засучивай-ка рукава да берись за дело.

Бурмистров снял с себя полушубок, кинул его в передок саней. Глядя на него, разделись Кругляк и Мокроступ. Втроем они осторожно подтолкнули сани к краю льдины. Полынья пока была небольшая, метра полтора в ширину. Разогнавшись. Бурмистров перепрыгнул ее. Схватившись за оглобли, сержант скомандовал:

— Толкай!

Сани надежно, не зачерпнув воды, легли выгнутой частью полозьев на большую льдину. Кругляк благополучно перебрался по ним через полынью.

— Теперь надо Жука переправить, — сказал Бурмистров.

Но лошадь, не ожидая понуканья, уже сама направилась к полынье. Прыгая, Жук поскользнулся задними ногами на рваной кромке льдины и упал в воду. Вынырнув, он испуганно замотал головой и быстро поплыл вдоль полыньи.

— Сюда, сюда! — закричал перебравшийся через полынью Мокроступ.

Как ни бился Жук грудью и передними ногами о лед, но ему не удалось выкарабкаться из воды без помощи пограничников. Они палкой подвели под брюхо коня крепкую веревку и с большим трудом вытащили его на лед. Жук вскочил, тяжело дыша и дрожа всем телом.

— Ничего, ничего, согреешься! — успокаивал вороного Мокроступ.

Он натирал его бока соломенным жгутом и мешковиной. Вытерев Жука насухо, Мокроступ накрыл его палаточным брезентом и только после этого прислонился щекой к его теплой атласной шее, устало закрыл глаза. Он еле держался на ногах.

Перед тем как отдавать приказ на охрану границы, начальник заставы, как обычно, спросил Мокроступа: «Не больны? Службу нести можете?» Солдат чувствовал легкое недомогание, его временами знобило, временами бросало в жар. Но так как он до сих пор за все двадцать два года своей жизни ни одного дня не пролежал в постели по болезни, не бывал даже в больнице, в санчасти, то естественно, этой хворобе не придал никакого значения считая, что она скоро пройдет. Мокроступ ответил начальнику, что здоров, службу нести может. Так он поступил потому, что ему не хотелось отстать от товарищей, идущих на охрану самого трудного участка границы.

Но болезнь не прошла. Наоборот, с каждым часом она давала о себе знать все сильнее, и казалось, хотела во что бы то ни стало сломить могучий организм солдата. Мокроступ не сдавался: делал все, что выпало на его долю в эти трудные минуты, стараясь ничем не выказать своего недомогания. Бурмистрову и Кругляку и в голову не приходило, что Мокроступ держится на пределе своих сил, что температура у него под сорок. И вот только сейчас, когда с Жуком случилось несчастье, он почувствовал сильную слабость, стал терять над собой власть.

— Чего же ты прохлаждаешься, Мокроступ? Запрягай живее! — хриплым голосом проговорил Кругляк.

При этом он раздраженно размахивал руками и с опаской поглядывал на черную полынью.

Мокроступ открыл глаза, посмотрел на суетившегося перепуганного товарища. Ему стало стыдно своей минутной слабости, и он бросился запрягать коня.

— Отставить! — приказал Бурмистров. — Игорь, птичка певчая, где ты потерял свой соловьиный голосок?

— Что? — Кругляк с изумлением смотрел на усмехающегося Бурмистрова.

Он решительно не понимал, как тот, находясь в таком бедственном положении, способен шутить.

— Не дошло? Разворачивай рацию! — сказал уже серьезно и повелительно Бурмистров.

Кругляк бросился выполнять приказание. Через минуту он уже настраивал передатчик. Старший тем временем расположился на охапке сена и начал переобуваться. Он с обстоятельной аккуратностью навертывал на ноги чистые сухие фланелевые портянки.

— Готово! — доложил Кругляк.

— Передай: терпим бедствие.

В эфир полетел тревожный, понятный всем радистам мира сигнал «сос».

Больше Кругляк не успел передать ни единого слова: с оглушительным треском раскололась льдина, на которой пограничники еще минуту назад чувствовали себя в безопасности.

— Вот видишь, что творится, а ты еще кричал: «Запрягай». — Бурмистров обулся и неторопливо обошел значительно уменьшившийся островок, выбирая место для переправы.

Эвакуировались испытанным способом: приспособили сани под мост. И на этот раз большие хлопоты доставил Жук. Он упирался о лед стальными шипами подков, дрожал и никак не хотел прыгать через трещину. Ни уговоры, ни ожесточенные крики, ни даже подхлестывание кнутом не могли сдвинуть его с места. И тогда счастливая догадка осенила Мокроступа. Он взобрался на лошадь, погнал ее вперед. Страх перед холодной водой не оставил Жука. Он храпел, взвивался на дыбы, но все-таки наконец, чувствуя на своей спине хозяина, решился прыгнуть.

Соседняя льдина тоже оказалась островом, довольно большим и как будто надежным. Прошел час, другой, но она не раскалывалась.

Передав на берег радиограмму о своем положении и обстановке, пограничники натянули палатку, зажгли фонарь. Ветер звонко хлестал снегом в набрякшие брезентовые полотнища, сотрясал до основания все хрупкое сооружение. Невдалеке слева и справа трещал и ломался лед. Временами ураган с такой яростью обрушивался на палатку, что казалось, она вот-вот оторвется от железных колышков и улетит. В такие минуты Бурмистров, Мокроступ и Кругляк наваливались на веревки, привязанные также к полозьям саней, и давили на них всей тяжестью своих тел.

— Пронесло! — улыбнулся Бурмистров, когда ветер чуть утихомирился.

Мокроступ беспокойно похлопал ладонью по брезенту с подветренной стороны, чтобы убедиться, на месте ли Жук.

Кругляк, закрыв глаза, угрюмо прислушивался к тому, что творится за стенами палатки.

В назначенный по расписанию час настроили рацию и приняли с берега первую ответную радиограмму. Ее прислал не начальник заставы, не комендант, а начальник войск округа. Она была предельно краткой, но содержала все, в чем нуждались люди, попавшие в беду: «Держитесь, не падайте духом. Принимаю все меры для спасения».

Бурмистров записал текст радиограммы. Переждав особенно свирепый порыв ветра, он прочитал ее вслух:

— Держитесь… Принимаю все меры…

— Все меры… — угрюмо отозвался Кругляк. — Какие же, интересно? Сварят автогеном балтийский лед?

Бурмистров неожиданно рассмеялся.

— Чего хохочешь? — изумился Кругляк.

— Так… Подумал о том, что сказали на берегу, когда узнали про наше бедствие: «Так там же Игорь Кругляк, первый наш песенник, веселая душа. С таким не пропадешь при любой беде!»

Кругляк сердито запыхтел на своей охапке сена, ожесточенно чиркая отсыревшими, не желающими зажигаться спичками.

— Дай-ка сюда! — Бурмистров нащупал в темноте руку товарища, взял у него коробок, и через секунду в палатке вспыхнул уютный малиновый огонек.

— Прикуривай! — добродушно сказал сержант, с любопытством вглядываясь в осунувшееся лицо Кругляка, в его глаза, тревожно блестевшие в глубине больших темных орбит.

Кругляк закурил, гневно пыхнул струей дыма:

— Да не про то я сказал, о чем ты подумал, а совсем про другое. На помощь рассчитывай, а сам не плошай. Вот!

— А это — совсем другое дело. Это правильно. Плошать мы действительно не должны! Ложись-ка, Кругляк, спать. Успокойся…

Бурмистров молча, с добродушной улыбкой на губах смотрел на поднятые оглобли, смутно чернеющие на фоне густо заиндевелого полотнища, ожидая, что Игорь скоро заговорит. Он был уверен, что тот не заснет. И в самом деле Кругляк скоро поднялся и, опираясь на локоть, тревожно, с обидой в голосе сказал:

— Чего ты, сержант, ко мне начал придираться? Скажи прямо. Нос мой не нравится? Глаза не на том месте? Голос…

— Спи… Потом, на земле, обсудим этот вопрос.

— Нет, ты сейчас скажи.

— Спи!

В санях послышался шум. Мокроступ, тяжелый, неловкий, вылезал из саней. Вытянув руки, болезненно щурясь на огонь фонаря, он искал завязки на фартуке дверок палатки, тыкаясь пальцами в холодный, обросший снежным мхом брезент. Глаза его были красными, с набрякшими веками.

— Ты чего, Иван?

— Хочу коня проверить!

— Отдыхай, на месте твой Жук.

Успокоившись, Мокроступ влез в сани, завалил себя сеном и снова притих.

В обусловленный графиком час радиоприема из штаба поступила новая радиограмма. Генерал сообщал:

Кругляк украдкой, из-под согнутой руки, наблюдал за сержантом, которого освещал желтоватый огонь фонаря. Русоволосый, с белесыми бровями северянина, краснощекий, обветренный, он спокойно сидел на корточках перед рацией и, положив на согнутое колено тетрадь в клеенчатом переплете, записывал радиограмму.

Кругляку мучительно хотелось узнать, о чем радировали с земли, но он терпеливо молчал. Бурмистров перехватил его взгляд:

— Привет тебе, Игорь, от генерала. Выслал за твоей драгоценной персоной ледокол.

Кругляк закрыл глаза, ничего не ответив.

Бурмистров выключил рацию, отстегнул брезентовую дверь и вышел на лед. Густой снег стал сухим и колючим, будто песок. С наветренной стороны палатки поднимался большой ребристый сугроб. То вдали, то совсем близко, то глухо, то со звоном трещал лед. Сквозь завывания ветра доносились гулкие удары — свирепствовали штормовые волны, сталкивались льдины.

Жук тихонько заржал, когда к нему подошел Бурмистров. Он был весь белый, закуржавел, чернела только морда и радужно, почти по-кошачьи, горели в темноте глаза.

— Что, Жук, страшно? Еще бы! А ты не бойся, не бросим. На ледоколе для всех места хватит… Понятно? — сержант потрепал коня по теплой морде и скрылся в палатке.

Всю ночь не утихал снегопад, дул ветер, грохотали льды, но ледяной остров пограничников все еще держался. Под утро о замерзший брезент палатки забарабанил тяжелый крупный дождь. Под полозьями саней заблестели лужи.

В шесть ноль-ноль Бурмистров снова принял радиограмму и прочитал ее товарищам:

Новое сообщение не обрадовало Кругляка. Он иронически усмехнулся и безнадежно махнул рукой.

— Жди в такую погоду возможности, — сказал он. — Придется на санях плыть… на дно морское…

Действительно, ни с рассветом, ни в течение всего дня не представилось возможности для вылета самолета. Дождь сменился ледяной крупой, потом рыхлым, водянистым снегом. И только ветер был постоянен, он дул с одинаковой силой, и все с моря. Не изменили тяжелого положения пограничников вечер и ночь: волны без устали рушили лед, гнали к берегу большую воду.

С земли несколько раз запрашивали пограничников о самочувствии и обстановке на льдине. Бурмистров скупо, одним словом докладывал: «Держимся».

Утром следующего дня Кругляк поднял голову и, не вылезая из саней, глядя на Бурмистрова исподлобья, решительно заявил:

— Надо самостоятельно пробираться к берегу.

Мокроступ укоризненно покачал головой и молча принялся раздувать костер, на что был большой мастер. Но даже он, сибиряк, таежный охотник, не справился с таким трудным делом: безнадежно отсыревшие дрова дымили, тлели, никак не хотели вспыхнуть огнем.

— Видал, Иван, каким самостоятельным стал наш Игорь! — Бурмистров усмехнулся: — Интересно, как же ты проберешься, если вода кругом?

— Пробьемся на какой-нибудь попутной льдине. Сани, лошадь и все барахло бросим. У нас сейчас одна боевая задача: спасти жизни! — с полным убеждением в своей правоте проговорил Кругляк.

— Ого!

— Да. Прочитай еще раз радиограммы. Там ясно сказано между строк, что человек — самый ценный капитал.

— Это верно, жизнь — самое дорогое, что есть у человека, но беречь ее тоже надо с умом. Так, Иван, или не так?

Мокроступ, насквозь продымленный, в расстегнутом полушубке, с красными от холода руками кивнул:

— Помирать нам рановато…

— Можно и подождать!

Бурмистров вдруг взглянул на Кругляка и рассмеялся:

— Вот не думал, что ты такой «герой».

Кругляк судорожно, будто смертельно ужаленный, приподнялся на локте, обиженно и гордо посмотрел на Бурмистрова.

— Ладно, Игорь, спи. Вернемся на землю, там разберемся, кто из нас был прав. Спи!

Старший хотел прикрыть солдата сеном, но Кругляк молча оттолкнул грубоватую дружескую руку Бурмистрова. Выскочив из саней, он взял свой автомат и вещевой мешок с запасом продуктов.

Мокроступ бросил разжигать костер и откровенно сочувствующими глазами посмотрел на товарища, но не сказал ни слова.

Молчал и Бурмистров. Он понимал, что всякая попытка облагоразумить Кругляка только обострит его упорство. Надеялся, что тот образумится сам. Если не сейчас, то позже, выйдя на лед, окруженный темнотой, пронизанный ветром.

Кругляк долго, пожалуй, слишком долго собирался: сменил валенки на сапоги, приторочил к ремню запасные диски, поднял воротник полушубка. Все готово, а он не уходил, озабоченно оглядывая палатку.

— Ты что, рукавицы ищешь? — спросил Мокроступ. — Потерял ты их, свои варежки. На вот мои, — он вытащил из кармана кожаные, на меху рукавицы, похлопал одна о другую. — Бери!

— Не нуждаюсь я в твоих рукавицах! — вскинув на плечо автомат, Кругляк выскочил из палатки.

Мокроступ просунул голову в дверную щель, озабоченно посмотрел на удаляющегося солдата.

— Ошалел парень от страха, — сказал Иван. — Все-таки надо его силой вернуть. Разрешите, товарищ сержант?

— Сам вернется, не тревожься.

Мокроступ вздохнул и неторопливо сел в сани. Ветер хлопал незастегнутой дверью, бросая в палатку снег, но ни Бурмистров, ни Мокроступ не закрывали ее. Оба прислушивались к вьюге и как будто чего-то ждали.

— Слышишь? — Мокроступ вскочил, подбежал к двери. — Вроде как Игорь кричит. Вот! Вот!

Даже сквозь ураганный ветер и грохот льдов доносился голос человека. Он звучал на одной предельно высокой ноте, и было ясно, о чем он так отчаянно взывал, о чем умолял.

Пограничники схватили связку веревок, багор, туго набитый сеном мешок и выскочили из палатки. Вернулись с Кругляком, неся его на руках. Весь он от сапог до плеч был покрыт ледяным панцирем, дрожал и стучал зубами. Втащив его в палатку, Бурмистров и Мокроступ обломали на нем лед, сняли с него верхнюю одежду, положили в сани, стали энергично растирать, затем прикрыли его шубами и сеном. Кругляк лежал молча, чуть дыша.

…К исходу третьих суток буря начала затихать. Вечером снег совсем перестал, а ночью вдруг открылось небо — высокое, обсыпанное круглыми яркими звездами.

Утром, едва рассвело, пограничники услышали гул моторов. Выскочив из палатки, они увидели в темно-синем небе самолет. Он летел стороной, невдалеке. Мокроступ и Кругляк замахали шапками, закричали:

— Сюда! Сюда!

Бурмистров вытащил на лед рацию, торопливо настроил ее на позывные пилота.

— Я вас вижу! Я вас вижу! Берите правее. Берите правее.

Самолет, сделав круг над льдиной, где были люди, пошел на посадку. Взяв на борт пограничников, он поднялся.

Взошло большое, не по-зимнему яркое солнце. Широкая солнечная дорога легла через весь ледяной остров, от полыньи до полыньи. По этой дороге вслед за убегающей тенью самолета и устремился оставшийся в одиночестве Жук. Длинная черная грива развевалась по ветру. Кованые копыта высекали ледяные искры. Добежав до края льдины, он остановился, поднял голову и заржал.

Мокроступ и Бурмистров неотрывно молча смотрели на холодный простор балтийских льдов, среди которых долго чернел, уменьшаясь и уменьшаясь, Жук.

Кругляк с тех пор, как забрался в кабину, ни разу не оглянулся. Он не сводил задумчивого взгляда с берега. Земля быстро приближалась. Земля, где надо было держать ответ за дни и ночи, прожитые на льдине. Спрос будет суровым, беспощадным, но Игорь этого не боялся, верил, что люди, вытащившие его чуть живого из полыньи и отогревшие своим теплом, не затопчут, не заклеймят, наоборот, направят все свои душевные силы, весь свой справедливый гнев, всю горькую правду на то, чтобы он высоко-высоко поднялся над тем Кругляком, который тонул в черной балтийской полынье.