После войны. История Европы с 1945 года

Введение

Впервые я решил написать эту книгу, когда делал пересадку на Вестбанхофе, главной конечной станции венской железной дороги. То был декабрь 1989 года, благоприятное время. Я только что вернулся из Праги, где драматурги и историки Гражданского форума Вацлава Гавела сносили коммунистическое полицейское государство и выбрасывали сорок лет «реализованного социализма» на свалку истории. За несколько недель до того была неожиданно разрушена Берлинская стена. И в Венгрии, и в Польше все занимались непростым вопросом о том, что же делать после коммунизма: старый, еще несколько месяцев назад всемогущий режим уходил в небытие. Коммунистическая партия Литвы провозгласила свою независимость от Советского Союза. В такси, по дороге к вокзалу, австрийское радио передавало первые репортажи о восстании против клановой диктатуры Николае Чаушеску в Румынии. Политическое землетрясение крушило застывшую топографию послевоенной Европы.

Эпоха завершилась. Родилась новая Европа: это было ясно всем. Но по мере того как старый режим отходил в прошлое, многие из укоренившихся взглядов подлежали переоценке. То, что некогда считали постоянным и даже неизбежным, стало казаться вполне временным. Противостояние во время «холодной войны», разрыв между Востоком и Западом, соревнования между «коммунизмом» и «капитализмом», отдельные и не связанные между собой истории благополучной Западной Европы и сателлитов Советского Союза на Востоке — все эти различия больше невозможно было толковать как результат идеологической необходимости или железной политической логики. Они были случайными последствиями истории — и история пыталась от них избавиться.

Будущее Европы представало в совершенно ином свете — собственно, как и ее прошлое. Во временной ретроспективе период с 1945 по 1989-й теперь казался не рассветом новой эпохи, а скорее промежуточным этапом: послевоенные годы, вынесенные за скобки; незавершенные дела конфликта, который закончился в 1945 году, но оставил по себе послесловие, длившееся пол столетия. Привычная и упорядоченная история того, что случилось в прошлом, навсегда изменилась. В тот морозный декабрь мне казалось очевидным, что историю послевоенной Европы надо переписать.

Время было благоприятное, и место тоже. Вена 1989 года была палимпсестом сложного, пересекающегося прошлого Европы. В первые годы двадцатого века Вена и была Европой: плодородным, острым, обманчивым центром культуры и цивилизации на пороге апокалипсиса. В промежутках между войнами Вена, превратившаяся из славной имперской метрополии в обнищавшую, съежившуюся столицу крошечного захудалого государства, неуклонно сползала с благодатного пути, превратившись в провинциальный форпост нацистской империи, которой большинство ее граждан с энтузиазмом присягали на верность.

После разгрома Германии Австрия попала в западный лагерь и получила статус «первой жертвы» Гитлера. Этот вдвойне незаслуженное счастливое стечение обстоятельств позволило Вене обелить свое прошлое. Австрийская столица — «западный» город, окруженный советской «восточной» Европой — приобрела новую идентичность как форпост и образец свободного мира. Для своих бывших подданных, оказавшихся в ловушке в Чехословакии, Польше, Венгрии, Румынии и Югославии, Вена означала «центральную Европу»: воображаемое сообщество космополитической цивилизованности, которое европейцы каким-то образом затеряли в течение столетия. В предсмертные годы коммунизма городу суждено было стать чем-то вроде станции пересадки, обновленным местом встреч и отъездов для восточных европейцев, бегущих на Запад, и западников, строящих мосты на Восток.

Вена в 1989 году, таким образом, была хорошим местом, откуда можно было «думать» о Европе. Австрия воплощала в себе все самодовольные атрибуты послевоенной Западной Европы: капиталистическое процветание, подкрепленное богато обеспеченным государством благосостояния; социальный мир, гарантированный благодаря рабочим местам и льготам, щедро распределяемым между всеми основными социальными группами и политическими партиями; внешняя безопасность, обеспеченная негласной защитой западного ядерного зонта, — в то время как сама Австрия оставалась «нейтральной». Между тем, за реками Лейта и Дунай, всего в нескольких километрах к востоку, лежала «другая» Европа, полная унылой нищеты и тайной полиции. Расстояние, разделявшее их, прекрасно отражалось в контрасте между напористым, энергичным Вестбанхофом Вены, откуда бизнесмены и отдыхающие садились в изящные современные экспрессы до Мюнхена, Цюриха или Парижа, и мрачным, неприветливым Зюдбанхофом: убогим, грязным, подозрительным сборищем нищих иностранцев, прибывающих грязными старыми поездами из Будапешта или Белграда.

Точно так же, как две главные железнодорожные станции города невольно признавали географический раскол Европы — одна обращена оптимистически, выгодно на запад, другая небрежно уступает восточному призванию Вены, — так и сами улицы австрийской столицы свидетельствовали о пропасти молчания, отделяющей спокойное настоящее Европы от ее дискомфортного прошлого. Внушительные, уверенные в себе здания, выстроившиеся вдоль большой Рингштрассе, напоминали о бывшем императорском призвании Вены — хотя само Кольцо казалось каким-то слишком большим и грандиозным, чтобы служить обычной артерией для пассажиров средней европейской столицы, — и город по праву гордился своими общественными зданиями и гражданскими пространствами. В самом деле, Вена очень любила вспоминать о былой славе. Но относительно более недавнего прошлого она была решительно сдержана.

А наиболее молчаливым город был о евреях, некогда населявших немало его центральных домов и сделавших большой вклад в живопись, музыку, театр, литературу, журналистику и идеи, которые воплощала Вена на пике своей славы. И жестокость, с которой венских евреев изгоняли из их домов, вывозили на восток от города и выжигали из его памяти, была ответом на вопрос, почему в нынешней Вене царила виноватая тишина. Послевоенная Вена, как и послевоенная Западная Европа, была величественным сооружением, возведенным на неописанном прошлом. Большая часть тех событий произошла на землях, подконтрольных Советскому Союзу. Именно поэтому о них так быстро забыли (на Западе) или заставили замолчать (на Востоке). После возвращения Восточной Европы прошлое было не менее недосказанным, но теперь о нем непременно надо было говорить. После 1989 года ничто — ни будущее, ни настоящее, ни тем более прошлое — не могло быть таким, как прежде.

Следовательно, решение написать историю послевоенной Европы пришло в декабре 1989 года, однако я не брался за его воплощение на протяжении многих лет. Вмешались обстоятельства. Оглядываясь назад, могу сказать, что это было к лучшему: многие вещи, которые сегодня стали немного понятнее, тогда еще были окутаны туманом. Открылись архивы. На место неизбежного беспорядка, которое сопровождает любые революционные изменения, пришла упорядоченность, и теперь можно было различить хотя бы некоторые из далекоидущих последствий переворота 1989 года. Отголоски землетрясения 1989 года еще долго давали о себе знать. Когда я в следующий раз был в Вене, город пытался обустроить десятки тысяч беженцев из соседних Хорватии и Боснии.

Три года назад Австрия оставила свою старательно выпестованную послевоенную автономию и вошла в Европейский Союз, чье появление как игрока на европейской арене стала прямым следствием восточноевропейских революций. Приехав в Вену в октябре 1999 года, я увидел, что Вестбанхоф весь обклеен плакатами в поддержку Партии свободы Йорга Хайдера. Несмотря на свое нескрываемое восхищение «славными воинами» армии нацистов, которые «выполняли свой долг» на восточном фронте, он получил на прошлогодних выборах 27% голосов, сыграв на чувстве тревоги своих соотечественников и непонимании ими тех изменений, которые претерпел их мир за последнее десятилетие. После почти полувека покоя Вена, как и остальная Европа, вновь вошла в историю.

Эта книга рассказывает историю Европы со времен Второй мировой войны, и поэтому она начинается в 1945 году. «Stunde nul», как этот год называется в Германии, или «час ноль». Но, как и все остальное в двадцатом веке, его история омрачена тридцатилетней войной, начавшейся в 1914 году, когда европейский континент начал свое сползание к катастрофе. Первая мировая война стала ужасной бойней для всех ее участников — в боях погибла половина мужского населения Сербии от 18 до 55 лет, — однако, закончилась ничем. Вопреки распространенному в то время мнению, Германия не потерпела поражения ни в войне, ни в результате послевоенного урегулирования: иначе ее восхождение к почти тотальному доминированию в Европе после каких-то 25 лет было бы сложно объяснить. На самом деле цена победы союзников была большей, чем цена поражения Германии, которая так и не выплатила долги Первой мировой войны, а значит, по ее окончании стала сравнительно сильнее, чем в 1913 году. «Немецкая проблема», возникшая в Европе со взлетом Пруссии за одно поколение до того, осталась нерешенной.

Маленькие страны, появившиеся в 1918 году после распада старых территориальных империй, были бедны, нестабильны и уязвимы. А еще — презирали своих соседей. В межвоенный период в Европе было полно государств-«ревизионистов»: Россия, Германия, Австрия, Венгрия и Болгария — все они потерпели поражение в Великой войне и ждали возможности получить территориальные компенсации. После 1918 года не произошло ни восстановления международной стабильности, ни установление баланса сил между государствами: был только перерыв из-за истощения. Военное насилие не прекратилось. Вместо этого оно превратилось в составляющую внутренней политики — националистический дискурс, расистские предубеждения, классовое противостояние и гражданскую войну. Европа в 1920-х и особенно в 1930-х годах вошла в сумеречную зону между жизнью после одной войны и грозным предчувствием другой.

Внутренние конфликты и межгосударственные противостояния в межвоенные годы усугублялись — и в определенной степени были спровоцированы — сопутствующим упадком европейской экономики. На самом деле тогдашняя экономическая ситуация в Европе претерпела тройной удар. Первая мировая война исказила рынок труда в государствах, разрушила торговлю, уничтожила целые регионы, а также привела к банкротству государств. Многие страны, прежде всего в Центральной Европе, так и не преодолели ее последствий. Тех, кому это удалось, потом снова потянуло вниз во время Великой депрессии 1930-х годов. Дефляция, банкротства предприятий и отчаянные попытки защититься от внешней конкуренции увеличенными тарифами, привели не только к невиданным до сих пор уровням безработицы и потерянных производственных ресурсов, но и к коллапсу международной торговли (в течение 1929-1936 лет торговля между Францией и Германией упала на 83%), а также мучительной международной конкуренции и склокам. После этого началась Вторая мировая война. О ее беспрецедентном влиянии на мирное население и национальные экономики государств идет речь в главе 1 этой книги.

Все эти удары вместе должны были уничтожить цивилизацию. Масштаб катастрофы, которую навлекла на себя Европа, был совершенно очевидным даже для его современников. Некоторые, как из лево-, так и из праворадикального лагеря, считали самоубийство буржуазной Европы возможностью побороться за что-то лучше. Тридцатые годы были, как сказал англо-американский поэт Оден, «низменным, нечестным десятилетием», но одновременно и временем долга и политической веры, кульминацией которого стали иллюзии и потерянные жизни гражданской войны в Испании. Тот период стал лебединой песней радикальных взглядов XIX века, вложенных теперь в насильственные идеологические практики еще более мрачных времен: «Какое невероятное влечение нового человеческого порядка чувствовалось в межвоенную эпоху, и как же обидно было оно упущено» (Артур Кестлер).

Поэтому в свете событий, предшествовавших неожиданному выздоровлению Европы после 1945 года, соблазн изобразить историю этого выздоровления в самоуспокаивающих, даже лирических тонах вполне понятен. Именно в таком ключе и написано большинство историй послевоенной Европы, а особенно напечатанные до 1989 года. Размышления европейских государственных деятелей о своих достижениях в эти десятилетия имели ту же тональность. Сам факт того, что после катаклизмов тотальной войны отдельным государствам континентальной Европы удалось выжить и возродиться; что государства не имели претензий друг к другу и постепенно распространялись институциализированные формы внутриевропейского сотрудничества; что после тридцатилетнего экономического упадка происходил устойчивый рост и «нормализация» богатства, оптимизма и мира — все это не могло не вызвать несколько преувеличенной реакции. Восстановление Европы было «чудом». «Постнациональная» Европа усвоила горький урок недавней истории. Из пепла насильственного, самоубийственного прошлого, словно Феникс, восстал миролюбивый идиллический континент.

Как и большинство мифов, такой достойный образ Европы во второй половине ХХ века не лишен толики правды. Однако многого он не учитывает. Восточной Европе — от австрийской границы до Уральских гор, от Таллинна до Тираны — он не подходит. Ее послевоенные десятилетия были действительно бескровными сравнению с тем, что им предшествовало, но только благодаря незваному присутствию Красной армии: это был мир тюремного двора под прицелом танковой пушки. А если страны-члены Советского блока и вступали в международное сотрудничество, которое отдаленно напоминало аналогичную динамику на Западе, это было только потому, что Москва силой навязывала «братские» институты и взаимосвязи между ними.

Историю двух половин послевоенной Европы нельзя рассказать отдельно друг от друга. Наследие Второй мировой, а также предвоенные десятилетия и война вдобавок поставили правительства и граждан стран и Западной, и Восточной Европы перед сложным выбором относительно того, как больше никогда не повторить прошлых событий. Одним возможным вариантом, сначала очень популярным в обеих частях, было возвращение к радикальным программам народных фронтов 1930-х годов. Восточная Европа не могла избежать определенных кардинальных изменений. О возврате к бесславному прошлому не было и речи. Но что тогда должно прийти вместо него? Возможно, коммунизм и стал ошибочным решением, но проблема, которую он пытался решить, была вполне настоящей.

На Западе перспектива значительных изменений медленно развеялась, не в последнюю очередь благодаря американской помощи (и давлению). Привлекательность программ народных фронтов, а заодно и коммунизма поблекла: и то, и другое было рецептом для тяжелых времен, а на Западе, по крайней мере после 1952 года, времена уже не были такими тяжелыми. Поэтому в грядущие десятилетия о сомнениях в первые послевоенные годы забыли. Но вероятность (даже высокая) того, что события будут развиваться иначе, в 1945 году казалась очень реальной. Именно для того, чтобы не допустить возвращения старых демонов (безработицы, фашизма, германского милитаризма, войны и революции), Западная Европа выбрала тот новый путь, которые мы все теперь знаем. Постнациональная, социально защищенная, объединенная мирная Европа не была произведением оптимистичного, амбициозного и дальновидного проекта, как это мечтательно представляют сегодняшние евроидеалисты. То было смутное дитя тревоги. В тени истории ее руководители осуществляли социальные реформы и строили новые институты ради профилактики, чтобы не повторить прошлого.

Это легче уяснить, если вспомнить, что власть Советского блока, по сути, олицетворяла аналогичный проект. Там также пытались создать препятствие для политического отступления, хотя в странах под властью коммунизма это должно быть достигнуто не через социальный прогресс, а путем физического принуждения. Недавнюю историю переписали — а граждан заставляли забыть, — предполагая, что социальная революция под предводительством коммунизма устранила не только недостатки прошлого, но и условия, которые к ним привели. Как мы увидели, это утверждение также было мифом или, в лучшем случае, не более чем полуправдой.

Но коммунистический миф также невольно свидетельствовал о важности (и трудности) того, каким образом будет урегулировано обременительное наследство в обоих половинах Европы. Первая мировая война разрушила старую Европу. Вторая мировая создала условия для новой Европы. Но на всю Европу в течение многих десятилетий после 1945 года бросали тень призраки диктаторов и войн недавнего прошлого. Этот опыт объединял послевоенное поколение европейцев и отличал их от американцев, для которых уроки ХХ века были совершенно другими и в целом более обнадеживающими. Это обязательная точка отсчета для всех, кто хочет понять европейскую историю с 1989 года и понять изменения, которые произошли после.

В своем труде о взгляде Толстого на историю, Исайя Берлин обозначил различие между двумя направлениями интеллектуального мышления, цитируя известные строки стихотворения древнегреческого поэта Архилоха: «Лиса знает много чего. Еж — только одно, но самое важное». По определению Берлина, эта книжка — точно не «еж». На страницах этой книги я не предлагаю одной великой теории о современной истории Европы, не выкладываю одного всеобъемлющего тезиса или единого всеобъемлющего повествования. Из этого, однако, не следует, что я считаю, будто история Европы после Второй мировой войны не имеет определяющих контуров. Напротив, имеет, и не один. Словно лиса, Европа «знает много чего».

Прежде всего, это история ослабления Европы. Государства, которые ее составляли, после 1945 года больше не могли претендовать на международный или имперский статус. Два исключения из этого правила — Советский Союз и, в определенной степени, Великобритания, — были лишь полуевропейцами даже в собственных глазах, и в любом случае под конец временного промежутка, о котором здесь идет речь, сами существенно ослабли. Большинство других стран континентальной Европы были унижены поражением и оккупацией. Европа не могла самостоятельно избавиться от фашизма, как и не способна была без внешней помощи сдерживать коммунизм. Послевоенную Европу освободили — или заточили? — посторонние. Только благодаря значительным усилиям и через много десятилетий европейцы смогли вернуть контроль над собственной судьбой. Лишенные своих заокеанских территорий, бывшие морские империи Европы (Великобритания, Франция, Нидерланды, Бельгия и Португалия) на протяжении этих лет вернулись к своему европейскому ядру, направив внимание внутрь, на саму Европу.

Во-вторых, в течение последующих десятилетий ХХ века произошел упадок «больших нарративов» европейской истории — великих исторических теорий XIX века с присущими им моделями прогресса и изменения, революции и трансформации, которые питали политические проекты и общественные движения, и разорвали Европу на части в первой половине следующего века. Эту историю можно постичь только с панъевропейской перспективы: угасание политического запала на Западе (за исключением маргинализированного интеллектуального меньшинства) сопровождалось — по совсем другим причинам — потерей политической веры и дискредитацией официального марксизма на Востоке. В какой-то недолгий момент в 1980-х действительно начало казаться, что правые интеллектуалы могут возродить еще один проект XIX века демонтажа «общества» и отказаться от государственной политики ради рынка без ограничений и минималистичного государства; но этот порыв прошел. После 1989 года в Европе не было всеобъемлющего идеологического проекта с правого или левого крыла политического спектра — за исключением обещания свободы, которая для большинства европейцев уже стала реальностью.

В-третьих, запоздало и в значительной мере случайно на смену прежним амбициозным европейским идеологиям прошлого пришла скромная «европейская модель». Рожденная из эклектического сочетания социал-демократического и христианско-демократического законодательства и крабообразного институционального расширения Европейского сообщества и его преемника Союза, она была специфически «европейским» способом регулирования социального взаимодействия и межгосударственных отношений. Европейский подход распространялся на все — от ухода за детьми до международного права — и означал нечто большее, чем обычные бюрократические практики Европейского Союза и его членов. В начале XXI века он стал путеводной звездой и примером для желающих присоединиться к нему, а также глобальным вызовом для Соединенных Штатов и конкурентной привлекательности «американского образа жизни».

Это совершенно неожиданное превращение Европы из географического понятия (к тому же весьма проблематичного) в ролевую модель и магнит, одинаково привлекательный и для людей, и для стран, происходило медленно и постепенно. Европа не была «обреченной на величие». Ее появление в таком качестве точно никто не мог предусмотреть ни в обстоятельствах 1945 году, ни даже в 1975-го. Эта новая Европа точно не была заранее продуманным совместным проектом: никто не собирался ее создавать. Но когда после 1992 года выяснилось, что Европа таки заняла это новое место в международном порядке, ее отношения, в частности с США, предстали в новом ракурсе — как для европейцев, так и американцев.

Четвертая тема, вплетенная в историю послевоенной Европы, — ее сложные и нередко ошибочно оцененые отношения с Соединенными Штатами Америки. Жители Западной Европы хотели привлечь США в европейскую политику после 1945 года, однако в то же время возмущались этим привлечением и тем упадком, который наступил для Европы. Более того, несмотря на присутствие США в Европе, особенно после 1949 года, обе стороны «Запада» оставались очень отличными друг от друга. В Западной Европе отношение к «холодной войне» существенно отличалось от той панической реакции, которую она вызвала в Штатах. Так что, как мы впоследствии убедимся, дальнейшую «американизацию» Европы в 1950-1960-х годах часто преувеличивают.

Конечно, восточные европейцы смотрели на Америку и ее особенности совсем иначе. Однако и в этом случае было бы ошибкой переоценивать влияние примера Соединенных Штатов на Восточную Европу до и после 1989 года. Критические голоса диссидентов с обеих сторон Европы — например, Раймона Арона во Франции или Вацлава Гавела в Чехословакии — осмотрительно подчеркивали, что не считают Америку моделью или примером для их обществ. И хотя молодое поколение восточных европейцев после 1989 года стремилось некоторое время либерализовать свои страны на американский лад, с ограниченными государственными услугами, низкими налогами и свободным рынком, мода не принялась. «Американское время» Европы остался в прошлом. Будущее «маленьких Америк» Восточной Европы принадлежало непосредственно Европе.

Наконец послевоенная история Европы — это история, омраченная молчанием. Европейский континент некогда был хитросплетением родственных и связанных между собой языков, религий, сообществ и наций. Многие из ее городов — особенно маленькие городки на перекрестке древних и новых имперских границ, такие как Триест, Сараево, Салоники, Черновцы, Одесса или Вильнюс — стали действительно мультикультурными обществами еще раньше, чем появился этот термин. Католики, православные, мусульмане, евреи и люди других вероисповеданий и национальностей — все они были близкими соседями. Эту старую Европу не стоит идеализировать. То, что польский писатель Тадеуш Боровский назвал «невероятным, почти гротескным плавильным котлом людей и национальностей, который опасно булькает в самом сердце Европы», время от времени будоражили умы мятежи, резня и погромы — но все это происходило на самом деле и смогло оставить след в живой памяти.

Впрочем, между 1914 и 1945 годами ту Европу сравняли с землей. На ее месте, поеживаясь, встала новая, более упорядоченная Европа, которая во второй половине ХХ века имела не так много полутонов. После войны, оккупации, изменения границ, выселений и геноцида, почти каждый теперь жил в собственной стране, среди своего народа. В течение сорока лет после Второй мировой войны европейцы Западной и Восточной Европы жили в герметичных национальных анклавах, где религиозные или этнические меньшинства, которым удалось выжить (как евреи во Франции), представляли малую толику от общего населения и были тщательно интегрированы в ее господствующую культуру и политическую жизнь. Только Югославия и Советский Союз — империя, а не страна, и в каждом случае, как мы уже отмечали, только частично европейская — были не похожи на эту новую, однородную Европу.

Но, начиная с 1980-х годов и, прежде всего, с распадом Советского Союза и расширением ЕС, Европу снова ждало мультикультурное будущее. В частности, беженцы, временные работники, жители бывших европейских колоний, которых имперская метрополия манила перспективой рабочих мест и свободы, а также мигранты, которые по собственной воле или под давлением обстоятельств оставили павшие или репрессивные государства на расширенных границах Европы, и превратили Лондон, Париж, Антверпен, Берлин, Милан и десятки других городов в космополитические столицы мира, нравилось им это или нет.

Это новое присутствие «других» жителей в Европе (около пятнадцати миллионов мусульман в ЕС его нынешнего состава, тогда как еще почти восемьдесят миллионов ожидают принятия в Болгарии и Турции) сделало явным не только нынешнее чувство дискомфорта в Европе из-за роста разнообразия, но и ту легкость, с которой «других» мертвых из прошлого Европы выбросили вон из памяти. После 1989 года стало понятнее, чем когда-либо, что стабильность послевоенной Европы опиралась на достижения Иосифа Сталина и Адольфа Гитлера. Во время войны совместно и при помощи коллаборационистов диктаторы создали демографическую пустошь, на которой закладывали фундамент нового, менее сложного континента.

Этот неудобный узелок в гладкой повествовательной канве о европейском прогрессе на пути к черчиллевским «просторным, освещенным солнцем равнинам[1]» обычно не упоминали по обе стороны послевоенной Европы, по крайней мере до 1960-х, когда на это обстоятельство стали ссылаться в связи с уничтожением евреев немцами. За редкими спорными исключениями, истории других преступников и других жертв — замалчивались. История и память Второй мировой войны были преимущественно закодированы в знакомом наборе моральных противопоставлений: добро против зла, антифашисты против фашистов, движение Сопротивления против коллаборационистов и тому подобное.

После 1989 года, когда древнее табу было преодолено, стало возможным признать (иногда вопреки жесткому противостоянию и отрицанием) моральную цену возрождение Европы. Полякам, французам, швейцарцам, итальянцам, румынам и другим нациям теперь гораздо легче узнать (если они этого хотят), что на самом деле случилось в их стране лишь несколько коротких десятилетий назад. Общепринятую версию истории своей страны пересматривает даже Германия — с парадоксальными последствиями. Теперь, впервые за много десятилетий, обращают внимание на страдания и жертвы немцев: то ли от британских бомбардировщиков, то ли русских солдат, или чешских депортаторов. Евреи, как снова и снова осторожно замечают некоторые уважаемые деятели, были не единственными жертвами...

Хорошо или плохо то, что ведутся такие дискуссии, — вопрос спорный. Не является ли все это общественное воспоминание признаком политического здоровья? Или иногда более рассудительно, как это слишком хорошо понимал де Голль, — просто забыть? Это вопрос поднят в послесловии. Сейчас я хотел бы лишь заметить, что эти последние спазмы смутных воспоминаний не стоит воспринимать (как их порой воспринимают, особенно в Соединенных Штатах, когда противопоставляют современным вспышкам этнических или расовых предубеждений), как зловещее свидетельство «первородного греха» Европы — неспособности учиться на преступлениях прошлого, постоянной угрожающей склонности вернуться в 1938 год.

Европа не возвращается к своему тревожному военному прошлому. Наоборот, она его покидает. Сегодня Германия, как и остальные страны Европы, более сознают свою историю ХХ века, чем когда-либо в предыдущие пятьдесят лет. Но это не значит, что ее вновь в нее затягивает: потому что эта история никогда и не проходила. В этой книге мы постараемся показать, что над послевоенной Европой нависает длинная и тяжелая тень Второй мировой войны. Однако признать это в полной мере было бы невозможно. Молчание относительно недавнего прошлого Европы — необходимое условие для построения ее будущего. Сегодня, после мучительных дебатов практически в каждой европейской стране, кажется вполне уместным (и в любом случае неизбежным), что немцы наконец смогут открыто подвергнуть сомнению благонамеренные каноны официальной памяти. Возможно, нам это не очень понравится. И даже может стать недобрым предвестником. Но это, определенным образом, конец. После шестидесяти лет от смерти Гитлера война, которую он развязал, и ее последствия уходят в историю. Послевоенная эпоха в Европе длилась очень-очень долго, но она наконец подходит к концу.