Последнее искушение Христа

Глава 14

Время не поле, и локтями его не измеришь. Море не измеришь милями, ибо оно — сердцебиение. Сколько времени длилась эта помолвка? Дни? Месяцы? Годы? Сын Марии странствовал по селам и горам, переплывал в челне с одного берега озера на другой, радостный, милосердный, с добрым словом на устах, облаченный в белые одежды, словно жених. А невестой его была Земля. Там, где ступала его нога, земля покрывалась цветами, деревья распускались от взгляда его, а когда он входил в челн, прилетал попутный ветерок. Люди слушали его, и земля, из которой были сотворены тела их, становилась крыльями. В те времена, пока длилась эта помолвка, можно было поднять камень и найти под ним Бога, постучать в дверь — и Бог выходил отворить ее, посмотреть в глаза другу или недругу — и увидеть, что там в зеницах пребывает улыбающийся Бог.

Фарисеи возмущенно качали головами:

— Иоанн Креститель постится, рыдает, грозит — не до смеха ему. А ты тут как тут, где только свадьба да забава. Ты все знай себе ешь, пьешь, хохочешь, а третьего дня на свадьбе в Кане не постыдился даже пуститься в пляс вместе с девушками. Да где это слыхано, чтобы пророк хохотал да плясал?

Глядя на него помутневшими глазами, они распекали его, а он только улыбался:

— Не пророк я, братья фарисеи. Не пророк, а жених.

— Жених?! — вопили фарисеи, чуть ли не разрывая на себе одежды.

— Жених, братья фарисеи. Как это вам еще сказать? Не знаю, простите меня.

Обращаясь к своим товарищам — Иоанну, Андрею, Иуде, к поселянам и рыбакам, которые, очарованные его ласковым ликом, покидали поля и ладьи, чтобы слушать его, и к женщинам, пустившимся следом за ним с малыми детьми на груди, он говорил:

Иуда слушал его и хмурился. Ему не было дела до Царства Небесного, но царство земное занимало все его помыслы. И не всемирное царство, но только земля Израиля, состоящая из камня и людей, а не из молитв да облаков. И эту землю попирают римские варвары, идолопоклонники. Сначала нужно изгнать их, а затем уже заботиться о Царствах Небесных.

Иисус смотрел на его нахмуренные брови, читая в складках, бурно бороздивших его чело, тайные думы, и говорил с улыбкой:

— Брат мой Иуда, небо и земля суть единое, камень и облако суть единое, и Царство Небесное пребывает не в воздушных пространствах, но внутри нас, в сердцах наших: о сердце и веду я речь. Преобрази сердце свое, и обнимутся небо и земля, обнимутся израильтяне и римляне, все станет единым.

Но рыжебородый терпел и выжидал, храня и возбуждая гнев в груди своей. «Он сам не знает, что говорит, этот мечтатель, — думал Иуда. — Он сам ничего не смыслит в этом. Как только преобразится мир, преобразится и сердце мое. Как только исчезнут римляне с земли Израиля, я обрету покой!»

Однажды младший сын Зеведеев сказал Иисусу:

— Прости, Учитель, но не по душе мне Иуда. Когда я приближаюсь к нему, какая-то темная сила исходит из тела его и тысячи тончайших игл вонзаются в меня. А вечером третьего дня я видел, как некий черный ангел склонился над ним и что-то шептал тайком ему на ухо. Что он говорил ему?

— Я догадываюсь, что он говорил ему, — ответил Иисус и вздохнул.

— Что же? Мне страшно, Учитель. Что он говорил ему?

— Узнаешь, когда придет время, брат. Я и сам хорошо еще не знаю того.

— Почему ты взял его с собой? Почему позволяешь ему следовать за тобой и днем и ночью? А когда ты говоришь с ним, твой голос звучит нежнее, чем тогда, когда ты разговариваешь с нами, — почему?

— Так нужно, Иоанн, брат мой. Он больше других нуждается в любви.

А Андрей следовал за новым учителем, и мир становился день ото дня все ласковее. Не мир, а сердце его! Еда и смех больше не были грехом, земля обрела незыблемость, а небо по-отечески склонялось над ней. День Господень не есть день гнева и пожара, не есть конец света, но есть жатва, сбор винограда, свадьба, танец, есть непрестанно обновляющаяся девственность мира: каждый день на рассвете земля обновляется, и Бог вновь взирает на нее, держа на своей святой ладони.

Шли дни, Андрей успокаивался, постепенно привыкал к смеху и еде, и на его бледных щеках выступал румянец. А когда в полдень или вечером они располагались на отдых где-нибудь под деревом или под гостеприимной кровлей и Иисус по своему обыкновению брал хлеб, благословлял и делил его, плоть Андрея мгновенно претворяла хлеб в любовь и смех. Только изредка, вспоминая о близких, он вздыхал.

— Что сейчас поделывают почтенные Иона и Зеведей? — спросил он как-то, глядя в неведомую даль так, словно оба эти старика находились на краю света.

— И Иаков с Петром. Где они теперь? В каком мире мучаются?

— Мы еще свидимся с ними со всеми, — ответил, улыбнувшись, Иисус. — И они еще свидятся с нами. Не кручинься, Андрей: просторен двор Отца, места всем Охватит.

Как-то вечером пришел Иисус в Вифсаиду. Дети выбежали приветствовать его, размахивая пальмовыми ветвями. Открывались двери, хозяйки выходили, оставляя домашние хлопоты, и поспешно шли за ним, чтобы услышать доброе слово. Сыновья несли на плечах немощных родителей, внука вели за руку слепых дедов, крепкие мужчины силком тащили за Иисусом одержимых, чтобы он простер над ними длань свою и исцелил их.

Случилось так, что в тот день ходил по селу коробейник Фома, таская узел, трубя в рог и расхваливая свой товар — гребни, нитки, серебряные серьги, медные браслеты и чудодейственные притирания для женщин. Иисус глянул на него, и вдруг все вокруг изменилось. Это был уже не Фома, косой коробейник: он находился где-то в далекой стране, держал в руке угольник, а вокруг него была огромная толпа. Строители трудились, подсобные рабочие таскали камни и известь, воздвигалось огромное сооружение, вставали ввысь мраморные колонны, возводился великий храм, и всюду носился, производя угольником измерения, главный зодчий Фома… Глаз Иисуса задрожал, веко подернулось, и вновь предстал перед ним нагруженный своим товаром Фома со смеющимися хитрыми, косящими глазками… Иисус простер над ним руку.

— Идем со мной, Фома, — сказал он. — Я нагружу тебя другим товаром — лакомствами и украшениями для души, и ты пойдешь с ними на край света, расхваливая и раздавая их людям.

— Дай-ка я сперва продам вот это, — ответил, посмеиваясь, бывалый коробейник, — а затем поживем — увидим!

И он тут же снова принялся расхваливать пронзительным голоском свои гребни, нитки да притирания.

Староста — очень богатый, суровый и своевольный старик — стоял на пороге своего дома, положив руку на дверной косяк, и с любопытством разглядывал приближавшуюся толпу. Впереди бежали дети, размахивали пальмовыми ветвями, стучались в двери и кричали:

«Идет, идет, идет Сын Давидов!» Следом шел спокойный, улыбающийся человек в белых одеждах, с распущенными по плечам волосами, который воздевал руки то в одну, то в другую сторону, словно благословляя дома, а за ним торопливо шагали мужчины и женщины, старавшиеся держаться как можно ближе к нему, чтобы приобщиться к его силе в святости, а еще дальше двигались слепые и паралитики. Двери в домах то и дело открывались, и все новые люди вливались в толпу.

— Это еще кто такой? — обеспокоенно спросил почтенный староста, с силой упираясь руками в дверной проем, будто в дом его вот-вот должны были ворваться и ограбить его.

— Новый пророк, почтенный Ананий, — ответил кто-то, остановившись. — Этот вот, в белых одеждах, держит в одной руке жизнь, а в другой — смерть и раздает их как ему вздумается. Послушайте моего совета: будь с ним поласковей.

Эти слова повергли почтенного Анания в ужас. Много было такого, что отягощало душу его, и часто вскакивал он по ночам во сне, задыхаясь от страха. Дурные сны снились ему; будто горит он в аду, объятый пламенем, языки которого доходят ему до шеи… А что если этот пророк может спасти его? Мир полон чар, и вот пришел чародей — ради этого стоит накрыть на стол, раскошелиться: он отведает угощения и, неровен час, сотворит чудо.

Ананий решился, вышел на середину дороги и приложил руки к груди.

— Сыне Давидов, — сказал он. — Я — старец Ананий, грешник, а ты — святой. Проведав, что ты соблаговолил посетить наше селение, я приготовил для тебя угощение. Милости прошу, коль угодно. Ведь это для нас, грешников, приходят в мир святые: мой дом с нетерпением ждет, что твоя святость вступит под кров его.

Иисус остановился.

— Прекрасны твои слова, почтенный Ананий. Здравствуй же! — сказал он и вошел в богатый сельский дом.

Пришли слуги, накрыли во дворе столы, принесли подушки. Иисус возлег, по обе стороны от него возлегли Иоанн, Андрей, Иуда и лукавый Фома, прикинувшийся учеником ради угощения, а напротив расположился почтенный хозяин, прикидывая в уме, как бы направить разговор в нужное русло, рассказать о сновидениях, чтобы заклинатель заклял их. Подали еду, принесли два больших глиняных кувшина с вином, а люди стояли и смотрели, как они едят, беседуя о погоде, о Боге и о винограде. Когда гости кончили есть и пить, слуги принесли рукомойники, гости умыли руки и уже были готовы подняться с мест, и тут почтенный Ананий решился. «Мне пришлось раскошелиться, — подумал он. — Я накрыл на стол, а он ел и пил вместе со своими спутниками, так пусть же теперь заплатит».

— Учитель, — сказал Ананий. — Мне снятся дурные сны, но я знаю, что ты слывешь могущественным заклинателем. Я сделал для тебя все, что мог, пусть же и твоя милость постарается для меня: смилуйся надо мной, наложи заклятие на сновидения. Ты, я слышал, говоришь и заклинаешь притчами. Так расскажи притчу — я пойму ее скрытый смысл и обрету исцеление. Разве не все в мире — чудо? Сотвори же чудо свое.

Иисус улыбнулся и посмотрел старику в глаза. Много раз приходилось ему с ужасом взирать на хищные челюсти сытых, на их грубые шеи, на бегающие хищные глаза: они едят, пьют, смеются — все принадлежит им — они крадут, пляшут и предаются разврату, не задумываясь о том, что горят в адском пламени, и только изредка во сне открываются их глаза и они видят… Иисус разглядывал пресытившегося старика, его телеса, его глаза, его страх, и внутри него истина вновь стала притчей.

— Напряги слух, почтенный Ананий, отверзни сердце свое, почтенный Ананий: я буду говорить.

— Я весь внимание, сердце мое отверзнуто — я слушаю. В добрый час!

— Жил да был как-то, почтенный Ананий, некий богач, чуждый закону и справедливости. Он ел, пил, одевался в шелк и порфиру и никогда не дал даже листа зеленого соседу своему Лазарю, терпевшему и голод и холод. Лазарь ползал под столом его, собирая крохи и обгладывая кости, но слуги выбросили его вон, и сидел он на пороге, псы приходили к нему и лизали раны его. Когда же пришел установленный день и оба они умерли, один отправился в пламя вечное, а другой — в лоно Авраамово. Поднял как-то богач глаза свои, увидел соседа своего Лазаря, смеющегося и ликующего в лоне Авраамовом, и возопил: «Отче Аврааме, отче Аврааме; пошли Лазаря, чтобы омочил он в воде конец перста своего и прохладил уста мои, ибо мучусь я в пламени сем!» Но Авраам ответствовал ему: «Вспомни, как пиршествовал ты и радовался благам мирским, а он терпел и голод и холод, — разве ты дал тогда ему хотя бы лист зеленый? Теперь же пришел черед ему радоваться, а тебе — гореть в пламени вечном».

Иисус вздохнул и умолк. Почтенный Ананий умоляюще посмотрел на Иисуса, ожидая продолжения. Рот его был раскрыт, губы застыли, а в горле у него пересохло.

— И это все? — спросил он дрожащим голосом. — Все? И ничего больше?

Иуда засмеялся:

— Так ему и надо. Кто не в меру ел и пил на земле, будет жариться за то в аду.

А юный сын Зеведеев приклонил голову к груди Иисуса и тихо сказал:

— Учитель, речь твоя не успокоила сердца моего. Сколько раз ты наставлял нас: «Прости врага своего, возлюби его — пусть семь и семьдесят раз он причинит зло тебе, ты же семь и семьдесят раз сотвори добро ему, ибо только так можно искоренить в мире зло». А теперь выходит, что Бог не умеет прощать?

— Бог справедлив, — встрепенулся рыжебородый, искоса бросив едкий взгляд на почтенного Анания.

— Бог всемилостив, — возразил Иоанн.

— Стало быть, нет для меня надежды? — пробормотал почтенный хозяин. — Кончилась притча?

Фома поднялся, шагнул было к воротам, но остановился.

— Нет, не кончилась, почтенный староста, — сказал он насмешливо. — Есть и продолжение.

— Скажи, сынок, да будешь ты благословен…

— Богача звали Ананием, — ответил Фома.

И, подхватив узел с товаром, он покинул дом, вышел на середину улицы и принялся балагурить с соседями.

Кровь бросилась к грузной голове почтенного старосты, в глазах у него потемнело.

Иисус протянул руку и ласково погладил своего любимого товарища по кудрявым волосам:

— Иоанн, все, кто имеет уши слышать, услышали, все, кто обладает разумом, сделали вывод. «Бог справедлив», — сказали они, не в силах сделать еще один шаг. Но у тебя есть еще и сердце, и потому ты сказал: «Бог справедлив, но этого мало — Он еще и всемилостив. Так не годится — эта притча должна иметь иной конец».

— Прости, Учитель, — ответил юноша. — Воистину сердце мое молвило: «Человек прощает, а Бог что же не прощает? Так не годится, это великое богохульство: притча должна иметь иной конец».

— И она имеет иной конец, возлюбленный мой, — сказал, улыбнувшись, Иисус. — Послушай, почтенный Ананий, дабы укрепилось сердце твое. Послушайте и все вы, находящиеся во дворе, и вы, соседи, хохочущие на улице. Бог не просто справедлив, но и добр. И не просто добр, ибо Он — Отец.

Иисус встал и умолк. Ночь опустилась на землю. Люди, тихо беседуя, расходились. Мужчины и женщины возвращались в свои убогие хижины, но сердца их были удовлетворены. «Может ли слово утолить голод? Может, если это доброе слово», — так размышляли они.

Иисус поднял было руку, чтобы проститься с почтенным хозяином, но тот пал ему в ноги.

— Прости меня, Учитель! — тихо сказал Ананий и зарыдал.

С наступлением ночи, когда они расположились на ночлег под маслинами, к Сыну Марии подошел Иуда. Он не находил себе покоя: ему нужно было видеть Иисуса, говорить с ним, высказать все начистоту.

Когда в доме нечестивого Анания он возрадовался, что богач пребывает в адском пламени и, хлопнув в ладоши, воскликнул: «Так ему и надо!» — Иисус искоса посмотрел на него долгим укоризненным взглядом, и взгляд этот не давал ему покоя. И потому Иуде нужно было поговорить начистоту, ибо он не любил недомолвок и косых взглядов.

— Добро пожаловать! Я ждал тебя, — сказал Иисус.

— Я не таков, как твои спутники, Сыне Марии, — без лишних слов начал рыжебородый. — Я лишен непорочности и добродушия твоего любимчика Иоанна, не подвержен колдовским чарам и обморокам, как Андрей, которого несет всюду, куда только ветер подует. Я — зверь нелюдимый. Моя мать была из разбойничьей семьи и бросила меня новорожденным в пустыне. Волчица вскормила меня молоком своим, и я вырос суровым, непреклонным, честным. Тот, кого я люблю, может делать со мной все, что ему вздумается, того же, кого я невзлюбил, я убиваю.

По мере того как он говорил, голос его становился все жестче, а глаза метали во тьме искры. Иисус опустил руку на его страшную голову, желая успокоить ее, но рыжебородый вскинулся, сбросил умиротворяющую длань и, тяжко вздохнув, сказал, взвешивая каждое слово:

— Я могу, да, могу убить и того, кого люблю, как только увижу, что он свернул с пути истинного.

— Какой же путь есть истинный, брат Иуда?

— Тот, который ведет к спасению Израиля.

Иисус закрыл глаза и ничего не ответил. Пара огней, метавшихся во мраке, жгла его. Жгли его и слова Иуды. Что есть Израиль? Почему только Израиль? Разве не все мы — братья?

Рыжебородый ждал ответа, но Сын Марии молчал. Тогда Иуда схватил его за руку и встряхнул, словно пробуждая ото сна.

— Ты понял меня? — спросил Иуда. — Ты слышал, что я сказал?

— Понял, — ответил тот, открывая глаза.

— Я говорю тебе это, стиснув зубы, чтобы ты знал, кто я и чего желаю. Отвечай: хочешь, чтобы я шел вместе с тобой, или нет? Мне нужно знать это.

— Хочу, брат Иуда.

— И ты позволишь мне свободно высказывать свое мнение, возражать, говорить «нет», когда сам ты будешь говорить «да»? Потому как имей в виду: другие могут слушать тебя, разинув рот, а я не могу. Я — не раб, а свободный человек — запомни это!

— И я желаю того же, брат Иуда, — свободы.

Рыжебородый вскочил и схватил Иисуса за плечо.

— Ты хочешь освободить Израиль от римлян? — крикнул Иуда, обжигая Сына Марии своим дыханием.

— Я хочу освободить душу от греха.

Иуда в ярости оторвал руку от плеча Иисуса и ударил кулаком по стволу маслины.

— Здесь пути наши расходятся, — прорычал он, злобно взглянув на Иисуса. — Прежде нужно тело освободить от римлян, а затем уже — душу от греха, вот путь истинный. Можешь вступить на него?

— Дом строят не с крыши, а с основания. Основание есть душа, Иуда.

— Основание есть тело, Сыне Марии, — с него и следует начинать. Я уже как-то говорил тебе и сейчас повторяю: подумай, встань на тот путь, о котором я говорю тебе. Потому я и иду вместе с тобой. Чтобы указывать тебе путь.

Спавший подле соседней маслины Андрей услыхал сквозь сон голоса и проснулся. Прислушавшись, он распознал голос Учителя и еще чей-то, хриплый и гневный. Андрей встревожился: неужто кто-то пришел ночью, чтобы причинить Учителю зло? Он знал, что, где бы ни проходил Учитель, всегда там оставалось множество юношей, женщин и бедняков, полюбивших его, но также и множество богачей, старост и стариков, возненавидевших его и желавших его гибели. Может быть, эти нечестивцы прислали какого-нибудь верзилу постращать Учителя? Крадучись, Андрей стал пробираться во тьме на четвереньках туда, откуда доносились голоса, но рыжебородый услышал, как кто-то приближается к ним тайком, привстал на коленях и крикнул:

— Кто здесь?

Андрей узнал его голос.

— Это я — Андрей, Иуда.

— Отправляйся спать, сыне Ионы. У нас тут разговор.

— Иди спать, Андрей, дитя мое, — сказал и Иисус. Теперь Иуда понизил голос, и Иисус почувствовал у себя на лице его тяжелое дыхание.

— Помнишь, в обители я открыл тебе, что братство поручило мне убить тебя, но в последний миг я передумал, вложил нож в ножны и на рассвете, крадучись, словно вор, покинул обитель.

— Почему же ты передумал, брат Иуда? Я был готов.

— Я ждал.

— Ждал? Чего?

Иуда помолчал некоторое время, а затем вдруг сказал:

— Чтобы увидеть, Тот ли ты, Кого ожидает Израиль.

Иисус пришел в ужас. Дрожа всем телом, он прислонился к стволу маслины.

— Я не желаю чинить насилия и убивать Спасителя, не желаю! — закричал Иуда, вытирая со лба внезапно выступивший пот. — Понимаешь? Не хочу! — закричал он так, будто его душили.

Затем он глубоко вздохнул.

— Может быть, ты и сам того не знаешь, — сказал я себе. — Наберусь терпения, дам ему еще пожить — посмотрим, что он будет говорить, что будет делать, и если это не Тот, кого мы ожидаем, то я прикончу его в любое время. — Вот что думал я, оставляя тебя в живых.

Некоторое время он тяжело дышал, ковыряя носком землю, затем вдруг схватил Иисуса за руку и заговорил хриплым, отчаявшимся голосом:

— Не знаю, как называть тебя — Сын Марии, Сын Плотника или Сын Давидов? Не знаю даже, кто ты, но ты и сам того не знаешь. Мы оба должны узнать это, и обоим нам будет от этого легче, так больше продолжаться не может! Не смотри на других — они следуют за тобой, словно блеющие ягнята. Не смотри на женщин, которые умиленно взирают на тебя и заливаются слезами, — на то они и женщины: сердце у них есть, а ума нет, что с них взять? Мы с тобой должны узнать, кто ты и что за пламя жжет тебя — Бог Израиля или Демон? Так нужно. Нужно!

Иисус задрожал всем телом.

— Что мы должны делать, брат Иуда? Как мы узнаем это? Помоги мне.

— Я знаю как.

— Как же?

— Пойдем к Иоанну Крестителю, и он нам скажет. Иоанн возглашает: «Он идет! Он идет!» — и, как только увидит тебя, тут же поймет, ты это или не ты — Тот, который идет. Тогда и ты обретешь покой, и я буду знать, что делать.

Иисус погрузился в глубокое раздумье. Сколько раз мучительная тревога овладевала им и он падал ниц на землю, бился в припадке, пуская пену изо рта, а люди думали, что он одержим демоном, и в испуге спешили пройти мимо. Он же пребывал тогда на седьмом небе, разум его покидал темницу свою, устремлялся ввысь, стучался во врата Божьи и вопрошал: «Кто я? Для чего я рожден на свет? Что я должен делать для спасения мира? Какой путь самый краткий? Может быть, путь этот есть смерть моя?»

Он поднял голову и увидел Иуду, склонившегося над ним всем телом.

— Приляг рядом со мной, брат Иуда, — сказал Иисус. — Бог придет к нам и, словно сон, овладеет нами. А рано поутру мы с Его благословения отправимся в Иудею к пророку, и да свершится воля Божья! Я готов.

— И я готов, — сказал Иуда.

Они легли друг подле друга. Видно, оба очень устали, потому как сон тут же овладел ими, а на рассвете проснувшийся ранее других Андрей увидел, как они спят, обнявшись.

Солнечные лучи падали на озеро, мир блистал. Рыжебородый шел впереди, указуя путь, а следом шагал Иисус с двумя своими верными последователями — Иоанном и Андреем. Фома должен был еще распродать товар и потому задержался в селении.

«Верно говорит Сын Марии, — раскидывал мыслию лукавой хитрец. — Бедняки наедятся и напьются всласть в вечной жизни, как только откинут копыта, но до той поры что делать нам здесь, в мире земном? Пораскинь мозгами, злополучный Фома, а не то плохи твои дела. Чтобы не прогадать, положу-ка я себе в узел товары двух видов: сверху — так, для глаза людского, гребни да притирания, а внизу, на самом дне, для настоящих покупателей — Царство Небесное».

И, захихикав, он снова взвалил узел за спину, затрубил в рог и чуть свет принялся расхваливать своим пронзительным голоском на улочках Вифсаиды земные товары.

В Капернауме Петр и Иаков тоже поднялись на рассвете и принялись тащить вместе невод. Вскоре в сетях уже затрепетала блестевшая на солнце рыба. В другой раз оба рыбака пришли бы в восторг, почувствовав, как тяжел их невод, но сегодня они молчали, витая мыслями далеко. Молчали и оба бранили в душе то судьбу, привязавшую их с деда-прадеда к этому озеру, то собственный разум, который все измеряет да прикидывает, не позволяя сердцу вырваться на волю. «Да разве это жизнь?! — мысленно восклицали они. — Забрасывать сети, ловить рыбу, есть, спать, а на рассвете нового Божьего дня сызнова начинать все сначала, чтобы только прокормиться, и так все дни, все годы, всю жизнь напролет? Доколе?! Так вот и помрем?» Никогда прежде они не задумывались об этом, со спокойным сердцем безропотно следовали издревле проторенным путем — так жили их отцы, так жили их деды, на протяжении тысячелетий ведя борьбу с рыбой на том же самом озере. И в один прекрасный день умирали, сложив на груди одеревеневшие руки. На смену им приходили их дети и внуки, продолжая идти все тем же путем, все так же безропотно… И эти двое — Петр и Иаков — прекрасно жили вплоть до сегодняшнего дня, ни на что не жаловались, но теперь мир вдруг стал невмоготу тесен, они почувствовали неудовлетворенность и стали смотреть вдаль — туда, за озеро. Куда? Куда же? Они и сами того не знали, только чувствовали неудовлетворенность.

А тут, словно этой муки было им недостаточно, еще и проходящие мимо путники ежедневно приносили новые вести: то разбитые параличом начинают ходить, то к слепым возвращается зрение, то мертвые воскресают к жизни…

— Кто этот новый пророк? — спрашивали путники. — Ваши братья находятся рядом с ним — вы должны это знать. Правда ли, что он — не Сын Плотника из Назарета, а Сын Давидов?

Но они только пожимали плечами и снова склонялись над неводом, готовые разрыдаться, чтобы хоть так облегчить душу свою.

Однажды, когда путники были уже довольно далеко, Петр повернулся к своему товарищу и спросил:

— Ты веришь в эти чудеса, Иаков?

— Тащи невод да помалкивай! — ответил резкий на слово сын Зеведеев и широким рывком подтянул полную сеть.

И вот в тот день, на рассвете, проходивший мимо погонщик сказал:

— Говорят, новый пророк остановился на обед у старого скряги Анания в Вифсаиде. Как только он окончил есть, слуги принесли воду, он умылся, подошел к почтенному Ананию и тайком сказал ему на ухо какое-то слово. И сразу же старец тронулся рассудком, зарыдал и принялся раздавать свое добро бедноте.

— Что еще за слово? — спросил Петр, снова устремляя взгляд вдаль за озеро.

— Эх, да если бы я знал это! — засмеялся погонщик. — Я бы шептал его на ухо каждому богатею, и бедноте дышалось бы легче… Будьте здоровы, доброго вам улова! — сказал он и отправился своей дорогой.

Петр повернулся было к товарищу, желая завести разговор, но передумал. Что тут говорить? Снова слова? Да разве они ему еще не надоели? Ему вдруг захотелось бросить все, подняться и уйти куда глаза глядят. Уйти отсюда! Хижина Ионы, да и эта лохань с водой — Геннисаретское озеро — вдруг стали слишком тесны для него.

— Не жизнь это. Нет, не жизнь, — прошептал он. — Уйду!

Иаков обернулся.

— Что ты там бормочешь? Замолчи!

— Ничего, чтоб мне пусто было! — ответил Петр и принялся яростно тащить невод.

И вот в этот самый миг на зеленом холме, где Иисус впервые обратился к людям с речью, на самой его вершине, показался Иуда. В руках у него был корявый посох, который он вырезал в дороге из каменного дуба, и теперь шел, стуча им о землю. Затем появились с трудом поспевавшие за ним три его товарища. На мгновение они задержались на вершине глянуть на простиравшийся вокруг мир. Счастливо сияло озеро, ласкаемое смеющимся солнцем, на его поверхности порхали белыми и красными бабочками рыбачьи лодки, а над ними носились крылатые рыболовы — чайки. Позади шумел Капернаум, солнце уже поднялось высоко, день был в полном разгаре.

— Смотрите — Петр! — закричал Андрей, указывая на брата, который тащил внизу у берега сети.

— И Иаков тоже там! — воскликнул Иоанн и вздохнул. — Все никак не могут оторваться от земли… Иисус улыбнулся:

— Не кручинься, возлюбленный мой товарищ. Присядьте здесь отдохнуть, а я схожу за ними.

И быстрыми, легкими шагами он стал спускаться. «Словно ангел, — с восхищением глядя на Иисуса, подумал Иоанн — Только крыльев ему недостает». Ступая с камня на камень, Иисус спускался вниз. Добравшись до берега, Сын Марии замедлил шаг, подошел к склонившимся за работой рыбакам и остановился у них за спиной. В течение продолжительного времени он, не двигаясь, разглядывал их. Разглядывал и ни о чем не думал. Чувствовал только, как некая сила покидает его: он ослабевал. Окружающий мир обретал легкость, парил в воздухе, плыл облаком над озером, и оба рыбака тоже обрели легкость и парили, радостно приемля свой невод, ибо это был уже не невод, наполненный рыбой, но люди — тысячи счастливых, танцующих людей.

Оба рыбака неожиданно почувствовали странный, приятный зуд в затылке и испугались. Они резко выпрямились и обернулись. Иисус неподвижно стоял перед ними и молча смотрел на них.

— Прости нас, Учитель! — воскликнул устыженный Петр.

— За что? Что вы такого сделали, что я должен прощать вас?

— Ничего, — пробормотал Петр и вдруг закричал: — Да разве это жизнь? Надоело!

— И мне! — сказал Иаков, отшвырнув прочь невод.

— Идите ко мне, — сказал Иисус, простирая к ним руки. — Идите ко мне, и я сделаю вас ловцами человеков. Он взял их за руки и, находясь между ними, сказал:

— Пошли!

— Даже не попрощавшись с почтенным Ионой? — спросил Петр, вспомнив об отце.

— Не оглядывайся назад, Петр, времени у нас нет. Пошли.

— Куда? — спросил Иаков и остановился.

— Зачем ты спрашиваешь? С этого мгновения ни о чем больше не спрашивай, Иаков. Пошли.

В это самое время почтенный Иона готовил еду, склонившись над домашним очагом, и ожидал к обеду своего сына Петра. Один только сын остался теперь у него — да будет он счастлив! — Петр, умница и хозяин. Другого — Андрея — он давно уже выбросил из головы: этот то с одним проходимцем связался, то с другим, бросил престарелого отца один на один бороться с ветрами и старой ладьей, чинить сети, стряпать и смотреть за домом. С того дня, как померла его старуха, он борется со всеми этими домашними демонами в одиночку, но — да будет благословен Петр! — уж он-то и помогает, и поддерживает его. Иона попробовал стряпню — готова. Он посмотрел на солнце — близился полдень.

«Проголодался я, — пробормотал старик. — Но подожду его, не буду есть».

Он скрестил руки на груди и стал ждать.

В стоявшем поодаль доме почтенного Зеведея ворота были распахнуты настежь, двор был заставлен корзинами и кувшинами, в углу стоял перегонный куб: в эти дни опорожняли котлы, виноград превращался в хмельной напиток, и всюду в доме пахло выжимками. Почтенный Зеведей сидел вместе со своей старухой у виноградника, в котором не осталось больше ни одной ягоды. Перед ними стоял низенький круглый столик, они обедали. Почтенный Зеведей жевал беззубым ртом и говорил о благах и выгоде. Он уже давно заприметил домик соседа. Почтенный Наум задолжал ему, выплатить долг не в состоянии и, если Бог пожелает, на следующей неделе пустит домик с молотка, а Зеведей приберет его к рукам, о чем мечтает уже много лет, снесет внутреннюю стену и расширит свой двор. У Зеведея есть давильня, но он хочет иметь еще и маслобойню: село будет носить к нему давить маслины, а он — взимать за это плату. Вот только где поставить маслобойню? Вопрос упирается лишь в то, что нужно взять домик почтенного Наума… А почтенная Саломея слушала его, но мысли ее были устремлены к младшему сыну, к любимцу Иоанну. Где он скитается теперь? Что за мед источают ныне уста нового пророка, как бы ей хотелось вновь увидеть его, вновь услышать его речи, которые низводят Бога в сердце человеческое! «Хорошо поступил мой сын, верный путь избрал он — да пребудет с ним благословение мое! И я третьего дня видела во сне, будто махнула на все рукой, закрыла за собой дверь, бросила дом вместе с набитыми добром кладовыми и давильнями и отправилась следом за ним, торопливо шагала вместе с ним, босая, изголодавшаяся, и впервые чувствовала, что значит счастье…»

— Ты слышишь, что я тебе говорю? — спросил почтенный Зеведей, заметив в какой-то миг, что глаза его старухи слипаются. — О чем ты думаешь?

В это самое мгновение на дороге послышались знакомые голоса. Старик поднял глаза и воскликнул:

— Вот они!

Он увидел человека в белых одеждах, по обеим сторонам которого стояли его сыновья. Зеведей бросился к воротам, даже не успев проглотить кусок.

— Эй, молодцы, куда путь держите? — крикнул он. — Разве так проходят мимо моего дома? Стойте!

— Мы заняты делом, почтенный Зеведей! — ответил Петр, тогда как остальные продолжали идти дальше.

— Каким еще делом?

— Не простым, хитрым делом! — сказал Петр и захохотал.

— И ты, Иаков? И ты тоже? — завопил старик, выпучив глаза.

Он проглотил непрожеванный кусок, который стал было поперек горла, но затем все же прошел внутрь и посмотрел на жену. Та кивнула головой:

— Попрощайся с сыновьями, почтенный Зеведей, Он взял их у нас.

— Стало быть, и Иаков тоже? — пробормотал сбитый с толку старик. — Но ведь у него-то голова в порядке! Быть того не может!

Почтенная Саломея не стала отвечать — что тут скажешь? Разве он поймет? Она поднялась, не чувствуя больше голода, пошла и стала у ворот, смотря, как товарищи радостно выходят на широкую дорогу, которая вела вдоль Иордана на Иерусалим. Саломея подняла свою старческую руку.

— Да будет с вами мое благословение! — прошептала она тихо, чтобы не услыхал ее старик.

Выйдя из селения, они увидели Филиппа, который пас у озера своих овец. Взобравшись на рыжую скалу и опершись на пастушеский посох, он смотрел вниз, на воды озера, с восхищением наблюдая, как по зелено-голубой поверхности воды движется его черная тень. Услышав внизу на дороге шорох щебенки, он оторвался от посоха и узнал путников.

— В добрый час! — крикнул Филипп. — А вот и мы. Куда путь держите?

— В Царство Небесное! — закричал в ответ Андрей. — Идешь с нами?

— Послушай-ка, Андрей, говори толком! Если вы идете на свадьбу в Магдалу, я иду с вами. Нафанаил ведь и меня пригласил. Он женит племянника.

— А дальше Магдалы не пойдешь?

— У меня овцы, — ответил Филипп. — На кого я их оставлю?

— На милость Божью! — не оборачиваясь, сказал Иисус.

— Придет волк и сожрет их! — послышался голос Филиппа.

— Ну и пусть сожрет! — крикнул Иоанн.

«Совсем свихнулись», — подумал пастух и засвистел, собирая своих овец.

Товарищи отправились в путь. Впереди снова шел Иуда с корявым посохом в руках — самый нетерпеливый. Веселье наполняло им сердца, они свистели, словно дрозды, смеялись и спешили вперед. Петр подошел к возглавлявшему шествие Иуде. Лишь он был еще мрачен, не свистел, не смеялся — только вел за собой остальных и торопился куда-то.

— Послушай-ка, Иуда, хорошо было бы знать, куда это мы идем? — тихо спросил Петр.

Рыжебородый засмеялся одной половиной своей образины:

— В Царство Небесное.

— Брось шутки шутить. Скажи, ради Бога, куда мы идем? Я не решаюсь спрашивать об этом Учителя.

— В Иерусалим.

— Вот это да! — воскликнул Петр, тряхнув седыми волосами. — Три дня пути! Если бы я знал, то взял бы сандалии, хлеб, баклагу вина и палицу.

Теперь рыжебородый засмеялся всей своей образиной:

— Эх, злополучный Петр, захватило нас колесо и пошло вертеть! Забудь и о сандалиях, и о хлебе, и о вине, и о своей палице. Мы ушли, Петр, неужели ты этого не понял? Мы ушли из мира, покинули и землю и море и оказались в воздухе!

Он наклонился и прошептал Петру на ухо:

— Еще не поздно, уходи!

— Куда мне теперь идти, Иуда? — разводя руками, сказал Петр и раздосадованно огляделся вокруг. — Все это уже утратило для меня всякий смысл! — добавил он, указывая на озеро, рыбачьи лодки и дома Капернаума.

Рыжебородый покачал своей упрямой головой:

— Вот и я говорю то же самое. Так что не ворчи! Пошли!