Последнее пристанище

ГЛАВА 19

Эрик остался стоять, слушая, как шаги пасынка стихают вдали. Сердце давило тоской, хотелось закрыть глаза и уснуть навсегда.

Он устал раз за разом наблюдать, как гибнут те, кого он любит больше всего. Устал раз за разом прощаться и терять.

Устал от одиночества, которое надорванной струной звенело в груди, не переставая уже не один десяток лет.

Как и Сигрун, он не мог забыть. Хотя в отличие от нее никогда не помнил всего.

Медленно, с трудом передвигая ноги, как будто все силы внезапно покинули его моложавое на вид тело, он подошел к окну и стал смотреть, как для Луи и его любовника готовят экипаж.

Прикоснулся ладонью к стеклу и пальцем обвел силуэт пасынка, как будто силился огладить его по голове — но дотянуться никак не мог.

Он помнил, как увидел Льефа в самый первый раз — темноволосого мальчика, лет двенадцати на вид. Льеф был крепким, хотя и отличался внешностью от тех, кто его окружал. А еще в памяти Эрика навсегда отпечатался пристальный, умный взгляд его темно-голубых глаз.

Мальчик почти не говорил — но, кажется, понимал куда больше других. Упрямо молчал, не желая делиться мыслями о том, что происходит кругом него.

Эрик довольно быстро понял, что ярл Хальрод таким образом задумал обмануть его. Каждый одаль давал ко двору конунга одного из сыновей — помощь в войне для конунга, обучение военному ремеслу для мальчика и большая честь.

Но к тому же — своего рода договор, не менее, хоть и не более надежный, чем брачный контракт. Мальчик становился гарантом верности конунгу, заложником.

Ярл Хальрод выделил ему не младшего, но самого нелюбимого из сыновей. Будто бы заранее готовился к тому, что Льефа убьют на войне или где еще.

Но конунг не стал возвращать его назад, хоть и мог. Странное чувство поселилось у него в душе, какое не вызывал ни один из собственных сыновей — нежность и стремление приблизить к себе.

Мало кто из родных сыновей пробуждал в нем такую любовь.

С самого начала Эрик старался заботиться о Льефе так, как мог. И обстоятельства лишь помогали тому — едва прибыв ко двору, Льеф сдружился с младшим и самым любимым из его сыновей.

Они с Руном оказались неразлучны, не разлей водой. И так Эрику было проще одаривать вниманием их обоих. Он выделил им на двоих комнату в главном доме, хотя таких не имел никто из обучавшихся при нем детей.

"Это для моего сына, — говорил он, когда кто-то спрашивал его. — А Льеф будет охранять его. Не разлучать же их, они всегда вдвоем".

Эрик и не сомневался никогда, что однажды эти двое принесут клятву на крови, что вместе пойдут в свой первый поход…

Не предугадал он только одного, что следовало бы ему, с его опытом, знать — что очень скоро они не поделят свой первый ценный трофей.

Столько баллад и столько саг рассказывали при дворе, столько раз слышал Эрик, как двое братьев убивают друг друга ради золота, завоеванного вместе, или жены, — и все же не смог предотвратить той же беды, когда она нагрянула в его дом.

Рун всегда был легкомыслен. Эрик знал, что слишком балует его, зачастую давая то, чего не давал и другим сыновьям.

Льеф был серьезен — и Эрик надеялся, что если уж Рун захочет натворить бед, то хотя бы Льеф удержит его.

Не принял Эрик в расчет и сплетен да новых баллад, в которых то и дело мелькало: "Льефа очаровал чужеземный колдун". "Пусть чешут злые языки", — думал он. Льефа и так не жаловали при дворе, а теперь нашелся лишний повод для молвы. Да и Рун всю зиму вел себя тихо, ничто не предвещало беды.

Слишком поздно понял Эрик, насколько сильно вражье колдовство — которое, конечно, не было никаким колдовством. Юношеская блажь, ревность или что-то еще — он не знал. Но когда эти двое подрались между собой, и Рун упал наземь с раной в груди, первой мыслью Эрика стало: "Лучше бы умер я сам".

Порядки, законы кровной мести и любовь, жившая в его сердце, теперь надвое разрывали его.

Да еще проклятая колдовка подлила масла в огонь — кого она хотела отравить, Эрик не знал, да только, видно, отравила его самого.

После побега Льефа силы стремительно оставляли конунга, он становился слабей день ото дня. И, уже вступив на плащ, знал, что Льеф убьет его — знал и хотел, чтобы так и произошло. Не смог лишь удержать собственного меча.

Любовь и ненависть так и жили в его душе. Даже когда он лишен был возможности видеть обоих своих сыновей.

Даже когда ведьма пришла к нему и заставила поверить в то, что снова рука Льефа убила того, кого в этой жизни звали Ролан.

Даже тогда, когда Льеф, обнаженный, оказался распростерт на дыбе перед ним, Эрик ненавидел его, мечтал вытряхнуть из него признание, заставить вернуть Руна к жизни — и не мог использовать ничего болезненней, чем плеть.

Ему казалось, что пытки сводят с ума его самого. Прошлое и настоящее смешались в его голове, и, глядя на это тело, сильное и гибкое, полностью подвластное ему, Эрик понял, что вовсе не отцовская любовь ведет его.

Он хотел Леннара, как не хотел в своей жизни никогда и никого.

И если конунг северного народа не мог признаться себе, что не чужд подобных страстей, то инквизитор Парижа вполне отдавал себе отчет в том, чего хотел — но позволить себе взять Льефа вот так, замученного и лишенного возможности выбирать, он не мог.

Второй акт их драмы подходил к неизбежному концу, и, глядя, как языки пламени обнимают тело того, кого Эрик ненавидел и любил, он думал о том, что найдет его снова — но теперь уже не отдаст никому, даже самой судьбе.

И судьба дала ему шанс. Каково же было ликование Эрика, когда после гибели его двоюродного брата он обнаружил, что на воспитание ему достался красивый мальчик, с темно-голубыми глазами и волосами черными, как базальт.

Память, до того дремавшая, услужливо подкинула ему такой же вечер в далекой северной земле, когда Льеф впервые явился к нему на поклон.

"Нет, — думал Эрик, — на сей раз я не позволю Руну отнять его у меня". Эрик не помнил почему, но точно знал, что именно дружба Рауля и Луи принесет в его дом беду.

Он научился доверять предчувствиям, потому что не имел ничего, кроме них, и устроил их общую жизнь так, чтобы никто не мог навредить никому.

Рауль отправился в столицу и там имел достаточно средств, чтобы исполнить любой свой каприз. Мысли о том, что сын его обеспечен, утешали Эрика, и на все его выходки он смотрел сквозь пальцы.

Луи же оказался рядом с ним, и Эрик смог полностью посвятить себя заботе о нем.

Не сразу, но эта крепость открыла ворота перед ним, и хотя Эрик понимал, что Луи любит его скорее как сын, чем как супруг, он не допускал сомнений и ловил те мгновения счастья, которые достались ему в подарок от судьбы.

Прозрение снова оказалось поздним и непрошенным, когда в дом его ступил безродный актер. Десятки раз Эрик пожалел, что впустил его, потому что узнал в тот же миг. Он кричал на Рауля, требовал расстаться с ним, угрожал лишить всех денег и дворцов — но Рауль оказался неожиданно непоколебим.

"Да что он с вами сотворил? Какое колдовство?" — не сдержавшись, выкрикнул Эрик в порыве ссоры, и Рауль надолго замолк.

"С нами — это с кем?" — спросил он.

Эрик молчал.

"С Луи", — ответил Рауль сам себе вместо него. И Эрик понял, что с этого мгновения все они обречены.

Он мог отомстить Льефу за сына, но убить родного сына, пусть даже лишившего его любви, Эрик не мог.

Он сам понимал, что совершает трусливое бегство, но жить, зная, что Луи погиб — не мог.

А теперь Луи и вовсе оказался далек от него — как никогда. Он рос и воспитывался сам по себе, и приехал в семейство Лихтенштайнов не юношей, но мужчиной.

Эрик мог, конечно, предположить, что и такой молодой мужчина польстится на него — в конце концов конунг всегда был хорош собой. Но ему нечего было предложить Луи. Он обрел семью и не мог позволить себе разрушить ее. Он не хотел допускать в их благополучный дом и тени интриг. И только одна мысль продолжала тревожить его.

"Рафаэль".

Казалось, с каждой новой жизнью легкомысленность Руна становилась лишь сильней. И тогда, стоя в спальне сына в их особняке в квартале Марэ, Эрик понял почему.

Рауль всегда и везде получал все, чего только мог пожелать. Один только факт, что что-то в этом мире может быть недоступно ему, выводил его из себя настолько, что он брата родного мог бы убить.

Больше так длиться не могло. У Эрика не было сил раз за разом наблюдать, как от руки одного его сына гибнет другой.

Он подобрал Рафаэлю супругу, которая не позволила бы ему потерять над собой контроль — но результат снова оказался не тем, которого Эрик ожидал.

Казалось, Софи подавляла его, Рафаэль боялся жены, но более ответственным так и не стал.

Карета, наконец, оказалась готова, Луи помог Кадану забраться внутрь, а затем и сам последовал за ним. Колеса застучали по мостовой. А Эрик продолжал стоять неподвижно, все более отчетливо понимая, что остался в старом доме один.