Приверженность Горбачева к отжившим идеям ставила и под сомнение утверждение о том, что избавляющиеся от коммунистического наследия страны неизбежно обратятся к западному наследию. Прежде всего это относится к Советскому Союзу, на большей части территории которого о западных ценностях никогда и не слыхали, где всегда стремились подчеркнуть свою особость, собственное превосходство, о чем еще раз напомнила Раиса Горбачева, когда, осмотрев мадонн Рафаэля в Ватикане, не нашла ничего лучше, как сказать, что хотя они и прекрасны, но не идут ни в какое сравнение с русскими!
Идеи демократии вроде бы и захватывают умы и сердца живших при тоталитаризме, но это отнюдь не означает, что на его обломках возникнет демократия западного типа. Российская демократия, если ей суждено обрести жизнь, может принять и, по всей вероятности, примет, иные формы. Правда, когда при встрече на Мальте, Буш с удовлетворением заметил, что Восточная Европа наконец-то вновь обращается к западным ценностям, Горбачев с раздражением ответил, что „это и наши ценности и почему не назвать их восточными?”. Стремясь разрядить обстановку, государственный секретарь Бэйкер предложил назвать их „демократическими ценностями”, с чем глава партии, признающей только коммунистические ценности, охотно согласился: „Прекрасно, — кивнул он, — демократические ценности! Это — хорошо”.
Приверженность социализму и „демократические ценности”? Горбачев опять задавал западным политикам загадку. К чему же он стремится? Знает ли он сам, какова его цель? И если знает, знает ли, как дойти туда, куда он хочет? Может ли он предусмотреть развитие событий и, что значительно важнее, способен ли он их контролировать? Выступив по возвращении с Мальты на пленуме ЦК, он пытается доказать, что такой способностью обладает, что только он „в невероятно критической обстановке”, в которой, по его словам, находится страна, способен спасти свою партию от участи, постигшей „братские партии Польши и Венгрии”, переставшие быть правящими и „наших друзей в ГДР и Чехословакии, в основном потерявших свои позиции”. Скоро к этому некрологу добавится и Румыния.
Накануне пленума строились различные предположения. Говорили даже о том, что на посту генсека Горбачева заменит А. Яковлев и что пленум поддержит отмену 6 статьи конституции. Однако, как свидетельствует Ельцин, пленум, находившийся под свежим впечатлением происходившего в Восточной Европе, был настроен „откровенно консервативно и откровенно наступательно... Горбачев выступил категорически против изъятия 6 статьи из конституции”.
В который раз генсек пытался уверить, что знает, каким путем следует идти, хотя складывалось впечатление, что он в основном реагирует на развитие дел в экономике и обществе и делает уступки, вынужденный к тому реальностью, что он скорее импровизирует, чем руководит, лихорадочно пытаясь что-то сделать, но больше надеясь, что произойдет нечто, что вдруг все изменит. Это не осталось незамеченным, и секретарь Кемеровского обкома, выразив сомнение в его руководстве, задал ему вопрос, правильно ли было идти на поклон к капиталистам и просить благословения у Папы? Рассерженный Горбачев, не ответив по существу, тут же предложил уйти в отставку, если и большинство ЦК придерживается такого же мнения. Он был уверен, что большинство окажется на его стороне, а не на стороне, все еще верящего или делающего вид, что верит отжившим лозунгам, секретаря провинциального обкома.
И не ошибся. Сыграла ли свою роль публикация перед встречей с Бушем манифеста, подтверждающего приверженность генсека социализму и ведущей роли компартии, несмотря на то, что „братским компартиям” в этой роли было отказано? Было ли большинство действительно на его стороне? Во всяком случае альтернативного кандидата выдвинуто не было. И это одно из самых веских доказательств того, что демократизации партии, по сути дела, еще не произошло. Она по-прежнему, как и в прошлом, полагалась только на одного человека, следовала за ним, как писал Ницше, подобно „послушному стаду баранов”. Или же генсек следовал за ним?
Как бы то ни было, но произошел крутой сдвиг вправо. „Идейным вдохновителем перестройки”, оповещали появившиеся в Москве плакаты с новым лозунгом, по-прежнему оставался „ленинизм”. Примерно в это же время генсек встречается с глазу на глаз с академиком Сахаровым и говорит ему, что „любые скачки приводят к откатыванию назад. Я не поддамся никакому шантажу, ни справа, ни слева, и буду твердо проводить ту линию, которую считаю нужной, несмотря ни на какое давление”.
Но если „стадо” на сей раз пошло за Горбачевым, потому что поверило ему, что КПСС останется правящей партией и в будущем столетии, то как тогда это было совместить со сделанным им на аудиенции у Папы признанием в том, что „нам нужны духовные ценности, нам необходима революция разума”? Рассчитывает ли он на то, что КПСС захочет и готова воспринять новые духовные ценности? Однако „то, что противоположно друг другу, — учил Сократ, — не принимает идеи, которая противоположна идее, заключенной в ней самой. ...она либо гибнет, либо отступает пред ней”. Нет никакого сомнения в том, что называемые главой советской коммунистической партии демократическими „духовные ценности”, в число которых входит признание многообразия точек зрения и право на свободу слова, не только противоположны, а откровенно враждебны идеологии его партии, квинтэссенция которой есть полнейшее безоглядное презрение к человеку ради собственного величия и власти. Они неприемлемы для нее, потому что принятие их полностью уничтожает фундамент, на котором она зиждется. Восприняв западные „духовные ценности”, она должна или погибнуть, или отступить. Или западные ценности — и тогда нет КПСС. Или КПСС у власти и ни о каких западных ценностях речи быть не может. Третьего не дано. Семена прошлого неизбежно должны умереть, чтобы дать силу росткам новой жизни.
Пока же трещины пошли только по фасаду. Суть системы осталась нетронутой. По-прежнему реальная сила в руках партии. В связи с этим генерал А. Хейг напоминает, что после выборов в Польше Горбачев посоветовал польским коммунистам смириться с ролью партии меньшинства, но сохранить в своих руках армию и полицию. Иными словами, закрепить за собой такой плацдарм, какой удастся, и использовать его для подготовки отвоевывания утерянных позиций в будущем. Этот совет, которому пытались следовать и компартии других восточноевропейских стран, раскрывает характер мышления генсека и показывает, что и в конце XX века он все еще придерживается выработанных в начале столетия ленинских правил захвата и удержания власти. Правят не те, кому отдает голоса большинство, а те, кто захватил ключевые пункты.
Так обстоит и будет обстоять дело в Советском Союзе до тех пор, пока партия командует армией, КГБ, МВД, пока в ее руках радио и телевидение, почта и телеграф, железные дороги, финансы, распределение жизненных благ, пока все важнейшие места заняты членами партии и назначение на них зависит от нее, пока действует сеть партократов, тесно связанных между собой узами патронажа и взаимопомощи. Прежде чем вести разговор о демократии, необходимо обрубить щупальца этой охватившей всю страну партомафократии, лишить ее власти.
Под влиянием происшедшего в восточноевропейских странах впервые в своей декабрьской речи на пленуме после Мальты Горбачев намекнул на возможность отказа от закрепленной в конституции ведущей роли партии, но не теперь, а в будущем. Сахарова это не удовлетворило, и он выступил с призывом провести всеобщую забастовку протеста.
В распространении этого призыва инициаторам забастовки и в пору гласности пришлось полагаться не на внутренние средства информации, а на зарубежные. А они оказались не на высоте.В этот момент как никогда проявилась их слабость, недостаточная оснащенность их специалистами высокого класса, способными оценивать и анализировать происходящие события, видеть глубинную суть явлений, объяснить их, увязывая опыт американской демократии с историческим опытом народов Советского Союза.
Особенно резко выделялась своей отсталостью русская служба „Голоса Америки”, укомплектованная случайными, плохо знающими русский язык, малообразованными людьми, не имеющими никакой журналистской подготовки, разбирающихся в политических событиях на уровне „правящей государством кухарки”, не сведущих ни в русской, ни в американской истории, черпающих знания о том, что происходит в Советском Союзе, главным образом, из переводов на английский язык того, что было напечатано в советских газетах. Американский специалист А. Мейрхоф отмечал, что такого рода люди не обладают „искусством убеждения, и потому то, о чем они хотели бы сказать, преподносится ими так, что теряет всякий смысл для тех, кому они намерены были это сказать”. Это было написано в 1967 году.
А вот что говорили о „Голосе Америки” в ноябре 1989 года в Москве. „Он мало чем отличается от радио Москвы, безудержным восхвалением перестройки и Горбачева”, — сказал представитель „Гласности” А. Шилков.
„Они скучны... Они теряют аудиторию. Надо давать свою оценку событиям и больше освещать то, что происходит в оппозиционных кругах”, — таково мнение члена неформальной организации А. Артемова.
Бывший политзаключенный В. Сендеров обратил внимание на то, что „комментарии „Голоса Америки” ограничиваются только тем, что пишет советская пресса. Но мы ведь и сами читать умеем. Идет забастовка в Воркуте и передаются сообщения, не очень отличающиеся от советских. А нашим рабочим важно было бы узнать, что в нашей стране было сильное рабочее движение в первые годы после октябрьского переворота и что оно же пало одной из первых жертв коммунизма. Отсутствует более глубинный подход. Повторяется обзор одних и тех же американских газет с заметным левым уклоном. А что пишет провинциальная пресса, которая, как я слышал, действительно формирует американское общественное мнение? Советский слушатель не понимает азов американской жизни, и чтобы донести их до него, надо хорошо знать советскую аудиторию.
Теперь у нас есть такое причудливое явление, которое носит название гласности. Раньше всякое даяние было благо, а теперь есть с чем сравнивать. Надо привлекать к работе профессионалов. Это в наших общих интересах. „Голос Америки” мог бы давать гораздо больше”.
Тратившие на глушение громадные средства соответствующие советские органы вне всякого сомнения потратили определенные суммы и на проникновение в вещающие на Советский Союз западные радиостанции, на насаждение там своих людей. Два недавних примера наводят на некоторые размышления. После сахаровского призыва ко всеобщей забастовке в декабре радио „Свобода” выступило с комментарием, направленным против нее. Комментарий этот был передан в удобные для слушания часы, а сторонникам забастовки было предоставлено время, когда радиослушатели или спали или работали.
„Голос Америки” пошел по иному пути. В обзоре американской печати он пересказал корреспонденцию „Нью-Йорк тайме”, в которой говорилось, что все шесть, а не один, как было на самом деле, авторов призыва к забастовке от него отказались. Из каких источников получил такую информацию корреспондент, на собрании, обсуждавшем вопрос о забастовке, не присутствовавший, остается только догадываться, но „на страницы „Нью-Йорк тайме” попала откровенная дезинформация”, которая и была передана „Голосом Америки”.
Состояние Сахарова, чье здоровье и без того было подорвано, от этого не улучшилось. Он почувствовал себя плохо. Следует учесть, что возможности сообщить о призыве к забастовке у ее сторонников были весьма ограничены советскими средствами массовой информации. Сделанный же двумя наиболее слушаемыми западными станциями акцент на выступлениях противников забастовки окончательно подорвал ее шансы на успех. В связи с этим депутат И. Заславский отметил, что „раньше враги у нас были с одной стороны. А теперь?” Как справедливо замечает газета „Русская мысль”, после таких радиосообщений „те забастовки, что состоялись, — чудо”.
Из всего из этого следует один вывод: подбор тех, кому на американских радиостанциях поручено нести „послание демократии”, делу развития демократии в Советском Союзе способствует мало. А ведь распространение информации внутри Советского Союза — это одна из немногих, а, возможно, и единственная сфера, где влияние Соединенных Штатов действительно может быть ощутимо.
У противников забастовки оказалось много неожиданных помощников и оснащены они были лучше.
Против нее выступил Объединенный фронт трудящихся, выпустивший листовку „Остановить провокаторов!” В Москве у памятника Пушкину демонстранты рвали портреты Ленина и несли плакаты в поддержку забастовки. Забастовали шахты на Воркуте и в Донбассе, объединение „Кибернетика” в Москве, некоторые предприятия в Риге, Ленинграде, Армении и других городах. Все же широкой поддержки призыв к забастовке не получил. Население все еще неспособно было связать экономику с политикой, в то время , как пишет в своей книге Аганбегян, „главная причина провала экономических реформ — отсутствие демократии”.
Большинство советских граждан по-прежнему не видит связи между катастрофическим положением страны и тем, что страной правит партия. Недовольством охвачены широкие круги населения, но вовлечение их в активную политическую жизнь происходит медленно. Люди еще не доверяют друг другу, не уверены в том, что они не окажутся в одиночестве, не верят в свои силы. Недовольство не отлилось в организационные формы и не оформилось в сплоченную, способную координировать свои действия оппозицию. Она по-прежнему остается раздробленной. Семена демократии с трудом проникают в замерзшую за десятилетия почву народного сознания. Да и не встречаются они с сочувствием. Если согласиться с тем, что, по определению Эйнштейна, образование — это то, что остается в памяти после школы, то советским гражданам предстоит еще долгий путь, пока из их памяти выветрится все, чему их учили в школе коммунизма.
С одной стороны всем хотелось бы улучшения жизни. Но, с другой — веры в то, что для этого необходимы свобода и демократия, нет. Привычнее диктатура. Вот если бы она давала еще и изобилие, тогда б и жалоб никаких не было.
В докладе императору при опубликовании манифеста 17 октября 1905 года граф Витте писал: „Россия переросла форму существующего строя и стремится к строю правовому на основе гражданских свобод”. Справедливы ли были эти слова через 84 года? С уверенностью ответить на этот вопрос невозможно.
Демократия в том виде, в котором мы ее знаем сегодня — результат долгого исторического процесса. Ее можно сравнить с университетом, в который приходят после многолетнего обучения в школе. При всех своих несовершенствах „либеральная демократия, оснащенная творческой техникой, представляет собой наивысшую из всех известных форм общественной жизни”. Возможно ли насадить демократию в Советском Союзе сверху, приказным порядком, забрасывая семена демократии в почву, если надо, то и железной рукой? На этот вопрос истории еще предстоит ответить.
— Мы не на стадионе, а в Верховном Совете, — пытается воспитать разбушевавшихся депутатов нынешний генсек.
Один правитель резал бороды, другой пытается воспитывать. Но тех, кто помнит прошлые исторические уроки, одолевает сомнение, насколько у нынешнего хватит терпения заниматься воспитанием и не обратится ли он в конце концов к резанию бород?
Надо учесть и такое важное обстоятельство, как большую разницу в развитии отдельных частей империи. Не только в экономическом отно шении, но и в политическом. Одни, такие, как прибалтийские республики, мечтают о возвращении к демократии, о которой еще свежи воспоминания ; другие, такие, как Россия, помня о кратком флирте с демократией в 1917 году и чем все это закончилось, с опасением думают о возвращении к оказавшейся ненадежной и не сумевшей противостоять диктатуре и обеспечить порядок политической форме; и, наконец, третьи — никогда не имели никакого опыта жизни в условиях демократии. Эта концепция им чужда и не имеет корней в их истории и культуре. Они живут совсем в другом временном измерении. Поэтому ошибочно ожидать, что возможен одновременный переход к демократическим порядкам на всей территории империи.
Другой вопрос, сумеют ли пустить корни, удержаться насаженные сверху, а не проросшие снизу, не выношенные народным сознанием демократические ростки или же произойдет всего лишь навсего некая трансформация и нынешний режим, находящийся на стадии, которую следует назвать зрелым тоталитаризмом, примет иную, осовремененную форму, оснастившись по примеру либеральной демократии, компьютерами, но не изменит своей сущности, как не изменил ее оснастившийся автоматической телефонной сетью сталинский социализм. Не исключено, что в будущем ленинскую формулу „коммунизм — это советская власть плюс электрификация всей страны” заменит новая формула: коммунизм, т. е. тоталитаризм, — это советская власть плюс компьютеры, гласность и прочие атрибуты современности.
Появляется нечто похожее на парламент, который уже нельзя как прежде назвать только исправно голосующей машиной.
Теперь он напоминает английский парламент двухсотлетней давности, и это дает более или менее точное представление о степени политической отсталости советского общества. Хотя 85 процентов депутатов коммунисты, но при голосовании в зависимости от того, насколько обсуждаемые вопросы представляют интерес для того или иного региона, как и в старом английском парламенте, образуются блоки, руководимые современными лордами, — местными партийными боссами.
История произвела удивительную перестановку. На левом фланге, где во времена Государственной Думы места занимали большевики, ныне находится Межрегиональная группа, а справа — нынешние консерваторы, наследники большевиков. Это их представитель теперь адресует межрегиональникам высказывание Столыпина: „Вам нужны великие потрясения, а нам нужна великая Россия”. И консервативное большинство то ли по невежеству, то ли по какой-либо другой причине, как ни в чем не бывало восторженно аплодирует словам, когда-то направленным против большевиков. Как говорится, „все смешалось в доме Облонских!”.
Депутаты — члены межрегиональной группы, которых на съезде более 400, а в Верховном Совете около 90, опровергают марксистскую догму о том, что наиболее эксплуатируемые окажутся в авангарде призывающих к изменениям. Большинство их представляет наиболее развитые и находящиеся в наиболее привилегированном положении центры — Москву, Ленинград и Киев. Существует колоссальный разрыв в мышлении и подходе к решению проблем между ними и представителями, скажем, среднеазиатских республик, которым их руководители даже запрещают общаться с межрегио^альниками.
Хотя в новом советском парламенте и происходят прения, но, как и гласность — не свобода слова, так и это не свободные, а дозированные прения. Их главная цель — выпустить пар народного недовольства. В Чехословакии, ГДР и Румынии, где до этого не додумались и где функционировали прежние всегда единогласно голосующие парламенты, народное недовольство, не найдя иной формы выражения, вылилось на улицы и привело к краху коммунистических режимов. Как и от гласности не произошло крушения советской системы, так и после слушания выступлений депутатов по телевидению советская власть не рухнула. Пока дозированные прения, служат своеобразным громоотводом и помогают Горбачеву спасти советский режим.
Несмотря на все перемены общество в целом еще не дошло до сознания того, что существующий образ правления не соответствует его интересам и что „когда образ правления отстает... (от) степени гражданского образования, он ниспровергается с большими или меньшими потрясениями”.
Обсуждения создают и видимость того, что власть намерена осуществить серьезные реформы. Но именно этими самыми обсуждениями их проведение и затягивается. Так, выдвинув закон об аренде земли, отложили принятие закона о собственности. „Обвели вокруг пальца, — возмущался депутат Болдырев. — При помощи арендной игры”. Поскольку в прениях участвуют и оппоненты, создается впечатление свободного обмена. Модернизация Верховного Совета — это часть все той же программы осовременивания зрелого тоталитаризма, становящегося тоталитаризмом изощренным. Такой Верховный Совет позволяет центральной власти восстановить и укрепить свою власть на местах, получить больше информации о том, что действительно происходит в стране в обход местных „удельных князей”, но в то же время это и попытка сделать оппозицию частью истэблишмента.
В этом не было ничего нового. За сто восемь лет до того, выступая в защиту проекта создания Комиссии по обсуждению законопроектов, великий князь Георгий Константинович говорил, что это нововведение полезно еще и потому, что позволит властям получить от народных представителей подлинную информацию о народных нуждах. Другой участник обсуждения Сольский указал на пользу народных представителей, так как они примут на себя „часть ответственности за правительственные мероприятия, что особенно важно, когда правительство должно прибегать к непопулярным мероприятиям”.
Но для советской системы парламентская форма такое же „новшество”, как и установленная в Верховном Совете электронная система подсчета голосов, сразу же после включения обнаружившая свою устарелость.
Правители сменили кожанки и френчи на модные костюмы, научились улыбаться и вести светские беседы, обзавелись женами, которых не стыдно показывать. Прежде целиком полагавшийся на грубую силу, на кулак как средство убеждения, вступивший в стадию зрелого тоталитаризма, режим прибегает к более изощренным формам, используя и кулак, и слово гласности.
Теперь пришли к выводу, что необязательно держать пальцы на всех кнопках. Достаточно будет, если их держать только на ключевых кнопках. Можно отказаться от действия по принципу „держать и не пущать”. Можно кое-что и разрешить, особенно если это не угрожает основам режима.
Избегая лобовых атак, чаще используют обходной маневр. Это не только признак большей опытности, но и признание слабости. Безграничность возможностей власти молодой, уверенной в том, что она представляет собой сметающий все на своем пути, не останавливающийся ни перед какими препятствиями „рвущийся в будущее „локомотив истории”, сумевшей уверить в этом очень многих как внутри страны, так и за рубежом, сменилась пониманием ограниченности возможностей теперь похожей на дребезжащую разваливающуюся колымагу системы, в будущее которой мало кто верит.
Непоследовательность Горбачева во внутренней политике — это результат последовательного лавирования. С самого начала ему пришлось считаться с мощной самодержавной номенклатурой, безмерно укрепившей свои позиции при Брежневе. Ее власть росла за счет власти генсека. Надо было эту власть отвоевать. Без этого нечего было и думать о проведении каких-либо реформ. На номенклатуру спускается пес гласности. Она призвана послужить катализатором и не только разбудить уснувшее общество, но и стать мощным дополнительным оружием в руках генсека, с помощью которого он сумеет разбить союз местных партийных бонз и органов, превративших районы и области в свои удельные вотчины, где они правили порой, не считаясь и с центральной властью. Гласность должна содействовать восстановлению на местах советской власти. Начавший с той же целью борьбу с коррупцией ментор Горбачева на гласность не решился. Он придерживался известных ему методов, направляя в вышедшие из-под контроля республики инспекторов, которые по прибытии на места тут же бесследно исчезали. Последователь Андропова, упорно добиваясь цели, используя и новые методы, сосредоточивает в своих руках огромную власть. Но для чего ему такая власть? Этот вопрос ^давали себе многие из тех, кто слышал его речь на съезде народных депутатов в декабре 1989 г.
Тогда, когда одна восточноевропейская страна за другой свергала власть компартий, он заявляет, что вопрос о своей роли в жизни страны партия будет решать сама, тем самым давая понять, что такое серьезное дело, как отречение от монополии на власть, нельзя доверять мнению народному. Это напоминало то, о чем за сто лет до того писал князь П. Кропоткин: „...Думать, говорят многие революционеры, — это искусство и наука, созданные не для простого народа. И если позднее, на другой день революции, народным массам и будет дана возможность высказать свою волю, то это делается лишь для того, чтобы народ избрал своих вождей, которые и будут думать за народ и составлять законы от его имени”.
Как говорил Федор Бурлацкий, Горбачев никак не может решить, как поступить с КПСС. По сути дела, он все еще не может сделать выбор между закрепленной в советской конституции концепцией, согласно которой права принадлежат государству, дарующему их своим гражданам, и концепцией американского Биля о правах, признающего за человеком неотъемлемые права, которые государство не может у него отнять. А поскольку советское государство и есть партия, не лишив КПСС монополии на власть, нечего и думать о превращении советского государства в правовое. Иначе телефонный звонок партийного чиновника судье и прокурору всегда будет значить больше, чем закон.
Можно понять Горбачева на пятом году перестройки, признавшегося М. Татчер, что испытывает разочарование и что он не уверен, все ли он еще коммунист. Быть может, он, как и все, привыкший обманывать, на сей раз сказал правду? Может, то, с чем ему пришлось столкнуться за последние годы, показало ему, что действительно представляет собой его партия? А может, он всего-навсего, как рассказывают о нем игравшие с ним в школьных спектаклях, будучи хорошим актером, опять надел на себя маску, на сей раз разочарованного и сомневающегося?
Однако как бы ни заманчиво было принять на веру его слова, как бы ни были знаменательны они сами по себе, пока мало что заставляет усомниться в том, что генсек все еще принадлежит к той же партии, которую возглавляет. Хотя вряд ли можно сомневаться в искренности стремлений Горбачева спасти страну, он хочет спасти и партию, и ту власть, которая привела его к власти.
Вот почему он принял все меры к тому, чтобы предотвратить обсуждение статьи 6 конституции, закрепляющей партийную монополию на власть. Однако Сахаров вновь обращается к депутатам, призывая их рассмотреть не только эту статью, но и другие статьи конституции, которые затрудняют принятие законов о демократических реформах.
— У меня складывается впечатление, что вы не знаете, как осуществить ваше предложение, и мы тоже, — прерывает его Горбачев. — Кто будет определять, какие статьи исключить?
В ответ на это академик передает в президиум телеграммы, содержащие призыв к отмене статьи 6-й.
— Зайдите ко мне, я вам дам три папки с тысячами телеграмм, — раздраженно бросает Горбачев, намекая на то, что у него есть телеграммы, выражающие иное мнение.
— У меня шестьдесят тысяч таких телеграмм, которые я вам передал, — говорит Сахаров.
„С одной стороны — был пожилой человек, убежденный и твердый, олицетворявший свободную оппозицию могущественной власти. С другой — воплощавший эту власть руководитель, уже не скрывавший своей авторитарности, гнева и высокомерия. Эта сцена не менее подлинна., чем сценки с добродушным Горбачевым, которыми нас в последнее время закармливали”, — писала ”Моид”.
Однако несмотря на увещевания председателя 839 делегатов все-таки проголосовали за сахаровское предложение. Оно было отвергнуто большинством всего лишь в 199 голосов, и это было плохим признаком для Горбачева. После того как удалось отстоять государственную власть партии, вполне закономерным явилось представление съезду очередного пятилетнего плана, подтверждающего эту власть в экономике. Несмотря на то, что 12 предыдущих планов стране благосостояния не принесли, от пятилетки не отказывались. Опять выдавали за новое то, что уже 35 лет назад обещал Маленков, тоже намеревавшийся перебросить средства из тяжелой промышленности в легкую и тем насытить рынок. Тогда партия поторопилась объявить это отходом от марксистской схемы, и это обещание выполнено не было. Не выполняло своего обещания и нынешнее руководство. Пять лет назад стране было обещано улучшение экономического положения, и как путь к этому предлагались реформы. Теперь, признав в своей речи на съезде, что его программа реформ не привела к улучшению, Горбачев возвращался к пятилетнему плану. О том, что действительно происходило за кремлевскими кулисами, можно было только строить предположения. Судя по всему, при встрече на Мальте у Буша создалось впечатление, что Горбачев намерен перейти к рыночной экономике. Иначе он не обещал бы оказать содействие Советскому Союзу в предоставлении ему статуса наблюдателя при международной организации по тарифам и торговле и тем облегчить включение его в мировую экономическую систему.
Ведь он понимал, что, как отмечал Сахаров, „без радикальных реформ советской системы кредиты и техническая помощь только окажут поддержку режиму и задержат развитие демократии”. Если Горбачев на Мальте создавал впечатление готовности к радикальным реформам, то в Москве он или вынужден был отступить или же он вводил президента США в заблуждение. Возвращение к пятилетнему плану несомненно было победой консерваторов, а не выступившего открыто против них генсека теперь тоже следовало отнести к их числу.
Опять панацеей признавался план. И это тогда, когда на стояние в очередях уходило столько времени, что старый лозунг коммунистов „кто не работает — тот не ест” теперь перефразировали в: „тот, кто работает, — тот не ест, а кто не работает, — ест”, когда газеты писали, что 60 процентов выпускаемого в Российской федерации хлеба низкого качества и были полны жалоб на перебои в его снабжении. В одних булочных полки были пусты, а у других хлебовозы дожидались разгрузки, поскольку булочные не могли вместить доставленный ими хлеб. Так действовал план!
Но командующая страной партократия упрямо держалась за него. Это от ее имени говорил Рыжков, когда обещал выправить положение привычными средствами без обращения к западной модели. Когда газета восточногерманских коммунистов „Нойес Дойчланд” признала провал социализма, он настаивал на продолжении социалистического пути.
— Средства производства остаются в руках государства, — заявляет глава правительства, отвергая совет своего заместителя Абалкина, предложившего продать не приносящие прибыли предприятия частным лицам. у
— Нам не нужен тринадцатый пятилетний план, — отвечает депутат Г. Попов. — Нам нужен первый пятилетний план реформ; первый, который покончит с командно-административной системой; первый, ликвидирующий централизм; первый, который предоставит независимость предприятиям и республикам.
Но „агрессивно послушное большинство”, подвел итог депутат Ю. Афанасьев, испугалось и не решилось пойти на радикальный разрыв с прошлым. План был принят, и Горбачев, как писал один американский комментатор, в тот день „стал капитаном безнадежно тонущего корабля”. Вновь подтвердив незыблемость своей монополии на предприятия и оборудование, государство как и прежде мешало гражданам стать экономически независимыми от него. Оставаясь служанкой партии, государство лишало их возможности стать независимыми и политически, что сводило на нет все разговоры о демократизации.
Рано или поздно, если Горбачев действительно хочет, чтобы его страна стала правовым государством, ему придется последовать примеру О. Кромвеля и, как тому в свое время Долгому парламенту, сказать слишком долго занимающей престольное место партии: вы сидели здесь слишком долго... уходите... позвольте нам обойтись без вас... Во имя Бога, уходите!
У Никитских ворот в театре Маяковского давали пьесу Сомерсета Моэма, герои которой никак не могли вырваться из бесконечно повторяющегося круга одних и тех же жизненных ситуаций. И когда актриса с намеком произносила фразу о берущихся не за свое дело кухарках, мешающих вырваться из круга, зал понимающе отвечал аплодисментами. В круге одних и тех же повторяющихся уже восьмой десяток лет событий билась и страна
Независимый московский публицист в те дни сокрушался, почти дословно повторяя Чаадаева, что „умы наши пусты, слова и действия столь неосмыслены, глаза ничего не видят, а если и видят, то всякие пустяки... мы все, жители этой, столь протяженной в пространстве страны — слепцы, табуны и стада слепцов, бредущие или^бегущие (когда гонят) по... привычному кругу”.
Прорвать замкнутый круг попытались двести депутатов, собравшихся 14 декабря для того, чтобы обсудить возможность формирования официальной оппозиции.
— Мы не можем принять на себя всю ответственность за то, что делает сейчас руководство, — сказал Сахаров.
Сделанное им 21 год назад предсказание о том, что к 80-му году КПСС добровольно перестроится и в стране установится многопартийная система, не оправдалось. Конечно, то, что ему ныне было позволено открыто изложить свои взгляды с трибуны съезда, явилось огромным шагом вперед по тому пути „прогресса, сосуществования и интеллектуальной свободы”, который он давно считал единственно правильным для страны.
Но теперь этого уже было недостаточно. Сахаров вновь напоминал о том, что человек не имеет права ограничиваться малым. Он обязан следовать требованиям разума и добиваться создания достойной себя жизни.
— Руководство ведет страну к катастрофе, затягивая процесс перестройки на много лет. Оно оставляет страну на эти годы в таком состоянии, когда все будет разрушаться, интенсивно разрушаться. Все планы перевода на интенсивную, рыночную экономику окажутся несбыточными, и разочарование в стране нарастает. И это разочарование делает невозможным эволюционный путь развития в нашей стране. Единственный путь, единственная возможность эволюционного пути — это радикализация перестройки.
Он произносил эти слова, стоя перед картиной, изображавшей Ленина, призывавшего к защите созданного им режима. Теперь в „обстановке кризиса доверия к руководству” Сахаров призывал своих коллег „объявить себя оппозицией, принять на себя ответственность за предлагаемые нами решения”. Еще никто не знает о разработанном им проекте конституции Советских республик Европы и Азии, в котором совершенно не упоминается ленинское детище — партия и закрепляется уничтоженная первым вождем многопартийная система.
— Нам необходима демократическая оппозиция, — поддержал Сахарова Ю. Афанасьев.
Но решения в тот вечер принято не было. Вернувшись домой, Сахаров сказал, что на следующий день предстоит сражение. Это были его последние слова. На следующий день мир узнал о его кончине.
Был морозный декабрьский день. Шел необычный для этого времени года дождь со снегом. Не раз уже была повторена на русской земле фраза „и небо плакало”, но значит к тому было много поводов. Так было и 15 декабря 1989 года. Москва, еще недавно занесенная снегом, утопала в жидком, хлюпающем под ногами месиве. В ранних сумерках терялась огромная, растянувшаяся более чем на два с половиной километра вереница людей, пришедших отдать дань уважения человеку, которого назовут „совестью страны”, „моральным компасом”, „мучеником за грехи нашей системы”. Людской поток двигался от метро „Парк культуры” до Дворца молодежи. Стоять приходилось 5—6 часов. В очереди говорили: „Вот не послушались... Призывал к забастовке на два часа, а теперь вот стоим...”
По официальным данным, перед гробом академика прошло более ста тысяч, и это подобно верхушке айсберга свидетельствовало о том, что число, разделяющих его взгляды, во много раз больше. Милиция чинила препятствия, устраивала кордоны. Удалось прийти далеко не всем, кто хотел. Назвав своего оппонента человеком, „имевшим свои собственные убеждения и идеи, которые он выражал открыто и прямо”, Горбачев сказал, что смерть его — „громадная потеря”. Те, кто слушал его, вспоминали, что он был заурядным партийным чиновником, восхвалившим „философскую мудрость” Брежнева тогда, когда Сахаров понял, что собой представляет „философская мудрость” системы, отказывающей своим гражданам в основных правах.
Ученый полностью воспользовался своим правом человека — правом сопротивляться несправедливой власти. Он вел борьбу за свободу тогда, когда не было никакой надежды на свободу. Многим эта борьба казалась сугубо личной. Им предстояло дорасти, чтобы понять, что это была борьба одного за свободу всех. Подобно библейскому Иову он принял на себя страдания, которых не заслужил, но которыми искупал молчание миллионов покорно страдающих. Своим примером он возрождал угаснувшие чувства добра, справедливости, милосердия, простой человеческой порядочности. Один из пришедших на его похороны сказал: „Я привел с собой мою семилетнюю дочь, которую в садике и школе учили, что нет более великой фигуры, чем Ленин. Я хочу, чтобы она посмотрела на человека более великого!..”
Спонтанное выражение чувств было таким широким, что советское руководство сочло за благо присоединиться к нему. Черные правительственные лимузины неожиданно появились у здания Академии наук, где должна была состояться траурная церемония. Поклонившись гробу покойного, Горбачев сказал, что Сахаров заслужил Нобелевскую премию мира, получить которую ему запретили предшественники нынешнего правителя. Не упомянул в заявлении о смерти ученого об этом и ТАСС, и во времена гласности умолчавший о том, что Сахаров боролся с тоталитарной системой, которая, как точно сказал Коротич, „в конце концов его убила, но которой и он нанес смертельный удар”. В былые времена называвшее академика „жаждущим наживы”, агентство тут же поспешило уведомить, что предлагает фильм о последних днях покойного. Стоимость 1500 долларов. Оплата только в твердой валюте.
Гражданская панихида проходила в Лужниках. Сколько побывало на ней, установить невозможно. Реяли флаги трехцветные российские, желто-голубые украинские, независимые прибалтийские. В том, что это стало возможным, была несомненная заслуга покойного. Прозвучал полонез Огинского „Прощание с Родиной”, а народ прощался с тем, к кому можно было отнести слова Шекспира и сказать, что при его имени природа могла бы прокричать на весь мир: „Это был Человек!” Прощались, быть может, впервые осознав, что может сделать один, осененный верой в свою правоту.
Предложение объявить в день похорон всенародный траур заседавшим в те дни съездом принято не было. Большинство депутатов отклонило и предложение прервать работу съезда. Они не намерены были отменять назначенное на этот вечер посещение Большого театра, где давали „Хованщину”, и ограничились минутой молчания. Как всегда, нависала над залом громадная, рассчитанная на века мраморная статуя Ленина, а затем на телеэкране возникло депутатское кресло Сахарова с букетом цветов на нем. И вот это столкновение „рассчитанной на века статуи” и срезанных недолговечных цветов раскрывало глубокий смысл происходящего, напоминало о том, что мрамор статуй рассыплется в прах, что он недолговечен. Вечны цветы. Срезанные, вырванные с корнем, они все равно будут расти, потому что живет в них дух непокоренности и стремления к свободе.
И словно еще одним подтверждением признания победы Сахарова явилось принятие Верховным Советом решения о политической реабилитации народов, репрессированных и депортированных при Сталине, восстановлению законных прав которых столько сил отдал ученый.
О Сахарове можно сказать, перефразируя слова Ж. Кокто, что он принес честность и смелость в страну, забывшую и о честности и о смелости. Уход из жизни „самого миролюбивого мятежника”, как назвал Сахарова в стихах в память о нем Евтушенко, оставил только что начавшую формироваться оппозицию без лидера, чья всемирная известность и признание, как щит, укрывали ее. Но процесс формирования оппозиции, как о том свидетельствует сама жизнь Сахарова, однажды начавшись, остановлен быть не может.
То, что главный редактор „Правды” И. Фролов, подчеркивая разницу между Советским Союзом и Восточной Европой, говорит, что „мы не собираемся с ними соревноваться”, может быть истолковано и как примирение с неспособностью „российской тройки” поспеть за стремительно несущимся временем и как намерение держащих в руках вожжи тройки консерваторов попридержать ее и превратить страну в цитадель коммунизма, сохранив его по крайней мере здесь.
Приняв в декабре 1989 года сторону консерваторов, Горбачев, однако, все еще пытается в одно и то же время быть и реформатором, и защитником системы. Но рано или поздно ему придется сделать выбор. Или он последует словам, начертанным Папой на преподнесенной ему в подарок мозаике с изображением Христа: „Я — путь, правда и свет!”, и найдет в себе мужество признать, что ленинский путь в „светлое будущее” ведет только в тупик, и выберет путь света и правды, или он по-прежнему останется слугой погрязшей во лжи номенклатуры.
Он должен признать марксистско-ленинское учение, упрямые попытки воплотить которое в жизнь, нанесли непоправимый ущерб его стране, противоречащим реальности и не принимающим ее во внимание, признать, что оно никогда не основывалось на опыте, всегда подминало или отбрасывало как мешающие стройности теоретических построений факты, предпочитая анализу их объяснение и толкование. В вышедшей в 1958 г., в то время, когда Горбачев еще только начинал свою партийную карьеру и свято верил в непогрешимость марксизма, книге „Структуральная антропология” Клод Леви-Страусс, обряжая Маркса в современные одежды, утверждал, что вся жизнь общества укладывается в рамки социальных структур, которые ни увидеть нельзя, ни установить существование которых опытным путем невозможно. Эти напоминающие платье „голого короля” из сказки Андерсена „невидимые структуры”, определявшие по мнению французского философа развитие общества, обернулись страшной сказкой для советских людей, жизнь которых и пытались втиснуть „коверкая, как писал Ф. Раскольников, и ломая ее, обрубая ей члены”, в структуры, которых никто доказать не мог, но в существование которых все были обязаны верить и чье скрытое влияние доступно было только пониманию и всегда единственно верному истолкованию очередной кремлевской пифии. Советским теоретикам марксизма придется признать провал марксизма-ленинизма. Его утопичность. Это будет огромным положительным вкладом в развитие человеческой мысли и ударом по интеллектуальному утопизму, настаивавшему на том, что жизнью человека управляют невидимые законы, подобно научным законам природы. Советские консерваторы вряд ли откажутся от такого взгляда на мир добровольно. Для них это не просто теория. На этом строилась вся их партийная жизнь, обеспечивавшая им привилегированное положение авангарда класса, которому сама история, согласно якобы действующим в обществе и открытым Марксом законам предназначила быть пpa^
Пост председателя Верховного Совета, которого так добивался Горбачев, давал ему возможность выступить против консерваторов. Он предпочел отступить. Но, может, это было и не отступление? Может, он всегда придерживался тех же взглядов, что и они, но только лавировал? Быть может, прав журналист Кузнецов, и после „большого террора Сталина, „большой лжи Брежнева” мы наблюдаем „большой театр Горбачева”, спектакль в котором поставлен и разыгрывается с одной целью — заполучить западную помощь и спасти исполнителей главных ролей?
Приговоренный незадолго до Мальты к трем годам тюрьмы уральский журналист получил, как комментировал западный журналист, „год за демократизацию и еще по году за гласность и перестройку”. Вместе с отказом обсуждать 6 статью, принятием пятилетнего плана этот приговор, поведение, как писал Кузнецов, „горбачевских опричников... бросающих нам всем вызов своей наглостью, ложью и лицемерием”, и протест в связи с его заключением союза независимых журналистов,
обвинивших власти в „продолжающихся политических репрессиях и удушении свободы слова”, — все это напоминало об иных временах и служило зловещим предупреждением.
Говорят, что после всего, что произошло в Советском Союзе за последние годы, коммунисты не смогут вернуться к старым порядкам. Рассуждая так, исходят из нормальной логики. Но коммунисты такой логикой никогда не руководствовались. Они руководствовались всегда „своей” логикой, цель которой всегда одна — удержание власти.
Все, что делалось для укрепления власти партии, всегда считалось моральным. Предполагает ли сказанное Горбачевым о „демократических ценностях” их практическое воплощение в жизнь, приведет ли это к отказу от следования принципам, которые основатель относительной этики финский социолог Э. Вестермарк в начале века определял, как воплощение относительности этических понятий и отсутствия абсолютного критерия в моральных суждениях?
Нормальная логика отвергает и не предполагает, что для удержания власти можно пойти на массовое кровопролитие. Коммунистов это не останавливает. „Относительность этических понятий и отсутствие абсолютного критерия в моральных суждениях” оправдывает это высшей целью. Таянаньмынь тому пример. В Советском Союзе может произойти то же самое.
Но пока спектакль в „Большом театре” продолжается.
Опять на Красной площади у мавзолея выстроилась очередь. После длительного перерыва ленинская мумия была возвращена на место. Те, кто видел ее, говорят, что если раньше она напоминала восковую куклу, то теперь она будто сделана из пластика. Это обновление „вечноживого” с использованием новых современных материалов совпало с попыткой обновления, которая была предпринята его партией как раз в те февральские дни 1990 года, когда вновь был открыт доступ в мавзолей. Это весьма символично!
Партия стремилась провести свое обновление, тоже используя „современные материалы”, а именно — лозунги демократизации и даже решилась впервые после изгнания в июле 1920 года из Совнаркома левых эсеров заявить о готовности разделить власть с другими „общественными и политическими организациями”. С одной стороны, заверения в неотступности от ленинских заветов, с другой — обещание отказаться от монополии партии на власть.
Устами своего лидера в феврале 1990 года партия провозглашает приверженность сделанному в Октябре 1917 года выбору и, играя на ассоциациях со словами „русская идея”, утверждает свою преданность „социалистической идее”, которую она хотела бы выдать как за „русскую”, так и годящуюся и для всех остальных советских народов, и которая отныне должна быть освобождена от „догматический интерпретации”.
Но именно социалистическая, а не русская идея лежала в основе всех действий основателя партии, который, захватив власть, провозгласил: „Да, диктатура одной партии! Мы на ней стоим и с этой почвы сойти не можем”. Почему же вдруг ленинская партия решила сойти с той почвы, с которой Ленин сойти не мог?
Для этого надо перенестись на два месяца назад в Вильнюс. Ставшие известными 21 декабря, в день 110 годовщины со дня рождения продолжателя дела Ленина результаты голосования в вильнюсском оперном театре, где проходил съезд литовских коммунистов, явились сильнейшим ударом по ленинско-сталинской структуре партии. Компартия Литвы объявляет себя независимой. „КПСС все еще пропитана сталинизмом, — говорит литовский писатель Ромас Гулаитис. — Мы не можем жить с историей, унаследованной нами от партии большевиков”.
В кабинете А. Бразаускаса раздается телефонный звонок. Рассерженный Горбачев требует отмены решения.
— Я располагаю средствами остановить вас и снять, если потребуется, вас с вашего поста, — угрожает он.
— Вы не можете снять меня. Я — глава независимой партии, — твердо стоит на своем Бразаускас.
Горбачев словно забыл о провозглашенном им за год до того с трибуны ООН праве каждого народа на выбор своей политической системы. Теперь он говорит о „невозможности отказа от целостности КПСС, ведущему к распаду Советского Союза” и о необходимости „суровых мер для сохранения государства и его единства”. В этом заявлении, особенно после поддержки им событий в Восточной Европе,было мало логики, но за этим чувствовался и страх. Расстрел Чаушеску и народное восстание в Румынии показывали, что все может закончиться не мирной революцией, организованной сверху, а кровавым возмездием доведенных до отчаяния людей.
Как раз в это время Съезд народных депутатов официально признает секретные протоколы к пакту между Сталиным и Гитлером незаконными. Однако Кремль по-прежнему утверждает, что хотя протоколы и незаконны, само присоединение законно, так как было одобрено парламентами балтийских республик. Об исторической правде, заключавшейся в том, что парламенты принимали решение с винтовкой, приставленной к затылку, так как Красная Армия уже находилась на их территории, предпочли забыть. Литовцев это не останавливает. Они делают следующий шаг по пути к независимости. Верховный Совет республики изменяет конституцию, ликвидирует монополию компартии на власть и объявляет „все политические, профессиональные, молодежные, женские и другие организации равными”. Это по сути дела признание многопартийности. Улица Ленина переименовывается в улицу Гедимина, в католическом соборе в центре Вильнюса, где в течение десятилетий размещалась картинная галлеря, возобновляются службы, громадный дом партийного просвещения закрывают.
В Москве срочно собирается пленум ЦК КПСС, чтобы обсудить, что делать с литовцами. Призывы к А. Бразаускасу и другим руководителям проявить терпение и подождать, пока будет принят закон о взаимоотношениях входящих в Союз республик и об их выходе из него, не достигают цели.
— Чего же ждать? — спрашивает один из литовских лидеров. — Полки пусты и с каждым днем становятся пустее. В Союз мы не входили. Нас туда затянули силой.
Консерваторы требуют принятия суровых мер. Это происходит 25 декабря, как раз тогда, когда диктор румынского телевидения, объявляя о расстреле Чаушеску, говорит: „В день Рождества Христова Антихрист сгинул”.
Удивительно, но призывавшие к расправе с литовцами урок из
этого не извлекли, они никак не могли поверить в то, что такая же участь может постигнуть и их, что тот, кто отдает войскам приказ стрелять в свой народ, может сам окончить свою жизнь у стенки. Однако Горбачев после Тбилиси, видимо, сделал некоторые выводы.
— Я не запачкаю руки в крови, — отвечает он требующим принятия против литовцев жестких мер.
До ввода войск в Баку остается еще месяц.
В Вильнюс звонит А. Яковлев.
— Над головой Горбачева собираются тучи, — пытается повлиять он на Бразаускаса. — Перестройка под угрозой.
Литовцы от своего не о ступают. Выход из положения подсказывает Ельцин. Пленум принимает его предложение и поручает отправиться в Литву самому генсеку. Его прибытию предшествовала 300-тысячная демонстрация, потребовавшая немедленного восстановления независимости, но которую московское телевидение поспешило объявить не выражающей чувств большинства. О том, каковы эти чувства, Горбачев сумел убедиться сам, когда его лимузин останавливался на улицах литовских городов. Всюду было одно и то же. Те же требования свободы и независимости.
— Кто вам дал этот плакат? — резко спрашивает он у пожилого рабочего, встретившего плакатом с надписью „Независимость”.
— Никто мне не дал, — был ответ. — Я сделал его сам.
— Почему вы требуете независимости? — не унимается московский гость.
— Я родился в независимой стране и хочу умереть в независимой стране, — ответил рабочий, как и многие литовцы не забывший ни о гарантированной в 1920 г. Лениным независимости своей страны, ни о партизанской войне против советской оккупации отрядов „Железного волка”, „Кестутиса” и Литовской армии свободы. По официальным данным она продолжалась с 1945 по 1952 год, но на самом деле длилась дольше. За свободу своей страны отдали жизнь 30 тысяч партизан.
— Вы знаете, сколько литовцев было послано в лагеря и погибло в Сибири? — не смущаясь, задал вопрос высокопоставленному гостю рабочий.
— Я не могу разговаривать с этим человеком, — в сердцах воскликнул генсек.
Столкнувшемуся с таким упорством Горбачеву не всегда удается сохранить улыбку, стольких очаровавшую на Западе. Он пробует убеждать: „Мы будем все решать совместно”, — обещает он в одном месте. В другом он призывает на помощь историю: „Нравится нам это или нет, но мы пятьдесят лет были вместе,”— увещевает он, забывая об оставленном этими 50 годами кровавом следе. Он по-отцовски уговаривает: „Ну, куда вы бежите? Почему вы бежите? Вы должны все продумать хорошенько”. Он ищет сочувствия: „Моя личная судьба зависит от вашего выбора”, — говорит он, прижимая руки к груди. Наконец, исчерпав все, мрачно предупреждает: „Не ищите конфликта. Это приведет к серьезным последствиям”.
Однако все напрасно. „Мастеру уличного театра”, как его назвали наблюдавшие за его выступлениями на улицах литовских городов западные журналисты, иной раз даже доводилось срывать аплодисменты. Но это было лишь вежливой похвалой находчивому противнику, а не выражением согласия с ним. Привыкшему к дипломатическим успехам советскому руководителю приходится вкусить горечь поражения при прямом столкновении с народом. Это настолько выводит его из себя, что однажды, не обращая внимания на вездесущих журналистов, он сердито бросает пытающейся успокоить его жене: „Замолчи”.
Все же он не теряет надежды, хотя у слушавших его создается впечатление, что предложить ему реально нечего и он отделывается пустыми обещаниями в надежде выиграть время. Обращаясь к членам ЦК отделившейся компартии, он предпринимает еще одну попытку:
— Совесть вам не позволит отделиться, — увещевает он, опять призывая пересмотреть принятое решение.
— Вы только говорите, но не слушаете, — бросает один из присутствующих.
— Я слушаю. Только я заранее знаю, что вы скажете, — пытаясь сохранить спокойствие, пожимает плечами генсек. Видимо, поездка не прошла напрасно, и он понял, что литовцев ему не переубедить. В ответ на заданный ему с места вопрос о том, как он относится к многопартийности, он, еще недавно объявлявший разговоры об этом пустой чепухой, сознавая, что повторение этого сейчас будет равнозначно катастрофе, вынужден отступить и ответить: „Мы не должны бояться многопартийности”.
Сказал ли он, как уже случалось не раз, то, что от него хотели услышать, оставаясь по-прежнему убежденным в преимуществах однопартийности, веря в то, что Советский Союз все еще можно сохранить сильной центральной властью, или мнение его действительно изменилось? Но если это так, тогда возникал вопрос, почему многопартийность должна ограничиваться только Прибалтикой? Ответа на этот вопрос пришлось ждать еще некоторое время.
Поездка в Литву еще раз показала неспособность генсека предвидеть исхода событий. Результат ее был предопределен заранее. Ясно было, что литовская компартия своего решения не изменит. Для нее это было бы лебединой песней и она потеряла бы все шансы завоевать хоть какое-либо число голосов на предстоящих выборах в Верховный Совет. Поездка не только не снизила накала страстей, но, наоборот, усилила их, поскольку литовцы получили возможность выразить свое стремление к независимости непосредственно самому Горбачеву.
Литва была первой ласточкой. Провозглашенная литовскими коммунистами цель — создание „независимого демократического литовского государства” привлекательная и для других республик. Заменит ли Советский Союз конфедерация или возникнет нечто, подобное бывшему Британскому содружеству народов или на карте мира вновь появится Россия в иных границах, еще не исследовавшая своих богатств, которых более чем достаточно, чтобы существовать без колоний? Ответить на все эти вопросы должно было теперь уже не очень далекое будущее. Одно было ясно — независимость прибалтийских государств явится Рубиконом, переход через который будет означать начало конца того Советского Союза, который существовал до сих пор. К февралю 1990 года все это стало очевидным.
Приближались выборы в республиканские и местные Советы. Во всех округах были выдвинуты кандидаты, конкурирующие с коммунистами, и опросы общественного мнения показывали, что партийных кандидатов ожидает сокрушительное поражение. Что же оставалось Горбачеву?
5 января 1918 года Ленин, прибыв в Таврический дворец, где собралось только что избранное Учредительное собрание, заявляет В. Бонч-Бруевичу: „Если мы сделали такую глупость, что пообещали всем собрать эту говорильню, то мы должны ее открыть сегодня, а когда закроем, об этом история пока помалкивает”. Отгадывать ленинскую загадку долго не пришлось. Учредительное собрание, в котором социалистическим партиям принадлежало 59,6% мест, а находившиеся уже у власти большевики располагали лишь только 24% всех депутатских мандатов, всего на 8% больше, чем буржуазные партии, не вызывало никаких симпатий у вождя, вовремя „забывшем” о том, что за семь месяцев до того, прибыв в „запломбированном вагоне” в Петроград, он гневно обрушился на тех, кто ему „приписывал взгляд, будто он против созыва Учредительного собрания”. На следующий день после его открытия, 6 января, Учредительное собрание по ленинскому приказу, как говорили тогда, используя вошедшее в моду после массовых большевистских расстрелов выражение, „списали в расход”. В 1990 году о повторении этого не могло быть и речи.
21 января в день смерти Ленина, словно знаменуя смерть и его партии, в Москве заканчивается двухдневная Всесоюзная конференция партклубов, участники которой из 103 городов и 13 республик образуют, пока еще в рамках КПСС, объединение Демократическая платформа”. Они требуют „коренной реформы КПСС в направлении подлинно демократической парламентской партии, действующей в условиях многопартийной системы”, и как говорит Ю. Афанасьев, ставят своей целью создание „совсем не похожей на КПСС демократической, гуманистической, политической партии”.
Как опытный политический деятель, Горбачев четко улавливает, куда дуют ветры. Он круто меняет свой курс, и, как объясняет иностранным корреспондентам в Москве представитель МИДа Г. Герасимов, следует известной максиме: если не можешь победить противника, присоединись к нему.
И вот, еще два месяца назад объявивший идею многопартийности глупостью, скрепя сердце согласившийся с ней в Вильнюсе, грубо оборвавший в декабре Сахарова, предложившего отменить статью шестую, нынешний наследник Ленина вынужден был ходом событий принять неизбежное. Он уединяется со своими советниками и вырабатывает новую платформу партии, которую и представляет открывшемуся 5 февраля 1990 года пленуму ЦК. Что же представлял собой тот форум, на котором предстояло развернуться партийным баталиям? Из 249 членов ЦК — 199, или 80%, составляли как действующие, так и ушедшие на пенсию чиновники высшего партийного ранга. Среди остальных — 32 рабочих и колхозника и 18 представителей интеллигенции. Подавляющее большинство — 179 человек — русские. Такой состав ЦК показывал, кому принадлежала реальная власть в партии и, следовательно, в стране. После пяти лет „перестройки” руководящий партийный орган не расширил ни представительства трудящихся, ни ввел в свой состав большее число „нерусских”, по-прежнему оставаясь элитарной организацией, выражающей имперские интересы доминирующей нации.
Вот эти люди плюс кандидаты в члены ЦК и члены Ревизионной комиссии, приглашенные на заседание гости, среди которых были секретари обкомов, командующие округами, и руководители республик должны были решить, каким будет будущее их партии. В докладе Горбачева им пришлось услышать подтверждение тому, что им и без того уже было известно. Они знали о том, что за последние годы страна проросла множеством общественных и политических организаций. Не замечать их больше было нельзя, и Горбачеву не остается ничего иного, как признать, что на „определенной стадии этот процесс может привести к созданию партий”. Но он явно опаздывает. Многие из новых организаций фактически уже стали партиями. Теперь генсек выражает желание сотрудничать с ними. Говорит он об этом туманно, расплывчато, с обычной для него недоговоренностью, вызывая у многих и недоверие и создавая впечатление, что он или опять все запутывает, чтобы выиграть время, подав людям опять надежду, или все значительно проще: он сам не знает, что делать, куда идти.
Чувствуя настроение масс, понимая, что вопрос о статье шестой конституции так или иначе придется решать, он пытается опередить ход событий и создать впечатление, что партия сама, по своей воле, а не под давлением, соглашается не настаивать больше на сохранении этой статьи. Он вновь обещает, что социализм станет более гуманным, демократическим.
Все это вызывает на пленуме острую борьбу. Она длится три дня. Порой слышатся весьма острые критические замечания в адрес генсека, которого помимо прочего обвинили в создании кризисной обстановки и забвении учения Маркса и Ленина. В заключение принимается резолюция, в которой говорится, что КПСС совместно с другими общественными и политическими организациями и движениями будет участвовать в управлении страной. Затем наступает момент решающего голосования, и все заканчивается как всегда. За новую программу голосуют и те, кто был против нее. Пять перестроечных лет ничего не изменили. Психология членов руководящего центра не изменилась. Они от своих привычек не отказываются. Обреченные на заклание консерваторы не бунтуют, а послушно голосуют за собственное поражение. Так же делали и те, кого обрекал на уничтожение Сталин, кого потом изгоняли из партии его наследники. Поднятые единогласно руки напоминают о салюте цезарю гладиаторов, идущих на смерть. Но это не партия гладиаторов, готовых честно сражаться за власть с соперниками. Главу киевской парторганизации, к примеру, не совсем устраивало соревнование на равных с другими партиями. Он требует преимуществ для своей партии. Он не одинок. Громадная партократия так легко от власти и „сытой” жизни не откажется. Но отношение к ней народа все время прорывается наружу.
В Волгограде возмущенные граждане занимают дачи, которые построили себе местные партийные бонзы, и заставляют уйти в отставку их местного главу. То же происходит в Свердловске. В Тюмени под давлением жителей подает в отставку весь обком, обвиненный в коррупции. В Чернигове рассерженные граждане обнаруживают в багажнике попавшего в автоинцидент пьяного партийного чинуши колбасы, которых в магазине днем с огнем не сыщешь, и вынуждают покинуть свой пост черниговского партийного босса. Хотя все это могло произойти и не совсем так стихийно, как выглядело на первый взгляд. Уж очень кстати все это оказалось перед самым пленумом. Членами ЦК, которые осмелились бы выступить против генсека, это должно было быть воспринято как предупреждение. Этой цели служила и гигантская демонстрация, состоявшаяся в Москве накануне открытия пленума. Горбачев, чья роль в ее организации вскоре перестала быть секретом, хотел бы, чтобы этим все и ограничилось. Для него важно было в эти решающие часы нанести противнику еще один психологический удар.
И вот к всеобщему удивлению московское радио и телевидение оповещают о времени и месте проведения митинга. Милиция, появившись без привычных резиновых дубинок, проявляет поразительную предупредительность и потрясающую вежливость. Спецназовских машин не видно. На трассе от парка культуры им. Горького по Садовому Кольцу и до Манежной площади царит удивительный порядок. Отлично работают репродукторы, доносящие слова ораторов к тем, кому не хватило места на площади. По приблизительным данным, на демонстрацию вышло более полумиллиона человек. Присутствующим, над которыми реют плакаты: ,Да здравствует Февральская революция 1990-го!”, кажется, что они дописывают последние строчки в начатой в далеком феврале 1917 года кошмарной главе истории их страны. Они будто бы на самом деле подтверждали сделанный за три столетия до того Джованни Вико вывод о том, что историю творят не герои, а люди. Обо всем этом будут говорить позже. А до московской демонстрации, особенно после незадолго до того проведенного в Питере с легкой руки местного партийного босса Б. Гидаспова антиперестроечного митинга, поговаривали о наступлении реакции. Затем реакционеры собирают около четырех тысяч человек в Останкино. Вот в ответ на эти выступления рождается идея, как говорит депутат И. Заславский, „продемонстрировать мощь и солидарность демократических сил... провести народный референдум”.
Атаку открывают „Московские новости”, где явно с „высочайшего” благословления заместитель главного редактора газеты В. Третьяков, впервые называя его по имени, нападает на Лигачева, осуждая его за „поддержку наиболее нездоровых черт социализма” и за предложения „решать проблемы страны, исходя из ошибочного опыта прошлого”. Сколько угодно могли распространяться слухи о том, что противники реформ намерены дать бой и что, возможно, генсеку придется расстаться со своим постом, а он продемонстрировал, в чьих руках находятся нити управления.
Руководители Межрегиональной группы, официально выступившие в роли организаторов демонстрации, позднее подтвердили, что Горбачев способствовал ее проведению. В данном случае их цели совпали. Пока все еще не было альтернативы Горбачеву. Именно сейчас остро ощущалось отсутствие Сахарова, которому все опросы общественного мнения отдавали предпочтение перед всеми остальными политическими деятелями страны. В новой обстановке, когда у всех в памяти жив был пример Гавела, практически из тюремной камеры переехавшего в президентский дворец, человек, первым потребовавший отмены монополии партии на власть, при прямых выборах главы государства мог стать серьезным противником Горбачева, который, как всем это было очевидно, теперь воспринял как раз то, о чем говорил Сахаров в своем последнем выступлении на съезде народных депутатов. Исчезновение академика оказалось очень кстати и загадочно произошло как раз в тот момент, когда его дальнейшее пребывание на политической арене грозило из игры в демократию перерасти в борьбу за власть. В стране, слишком хорошо знакомой с бесшумной и не оставляющей следов деятельностью КГБ, это не могло не вызывать подозрений. Демонстрация, которая, будь жив Сахаров, могла бы стать демонстрацией в поддержку его и его сторонников, стала, таким образом, демонстрацией в поддержку Горбачева, поскольку раскол сил накануне пленума мог сыграть на руку лишь противникам реформ, сопротивление которых, доказывали горбачевцы, может быть преодолено, только если полномочия их лидера будут значительно расширены. Ранее в статьях в „Литературной газете” , а затем в „Новом мире” уже была высказана мысль о необходимости наделения, как считает печатающийся в независимой прессе публицист, „совершенно не подходящего на эту роль человека властью всесоюзного диктатора.” Иными словами, неконституционный френч диктатуры генсека предлагалось сменить на не столь пугающую, сшитую по последней моде и надетую с одобрения народных представителей конституционную тройку сильного правителя. Но выступающие на питерском митинге называют носителя тройки слабовольным. Комики высмеивают его со сцены. Советский человек, непривычный к обычным в западных странах шаржам и карикатурам на руководителей любого ранга, видит в том, что такое разрешается, — проявление слабости.
С другой стороны, не устраивает Горбачев и тех, кто добивается большей демократизации и кто после отказа в декабре 1989 года обсуждать статью 6-ю, вышел на демонстрации с плакатами, на которых были изображены фотографии его и Сталина со стоящим между ними знаком равенства. Всем было хорошо известно, что в каждом коммунисте всегда таится маленький Сталин. Росту популярности Горбачева это не способствовало.
Однако его сторонники продолжали настаивать, что он именно тот человек, который сейчас необходим стране, иными словами, они по примеру Древнего Рима требовали предоставления ему в период серьезной опасности диктаторской власти. Они ссылались на то, что возражения со стороны коллективного руководства — Президиума Верховного Совета — помешали введению войск в Баку сразу же после армянского погрома 12—13 января. Пленум пошел им навстречу. Принятый им проект новой платформы партии предусматривает создание в Советском Союзе президентской формы правления, а это значит, что в руках Горбачева будет сосредоточена фактически неограниченная власть, что таит огромную опасность, как на то не преминул в свое время обратить внимание Сахаров. Видимость конституционности должна прикрыть неограниченную монархию, некий просвещенный абсолютизм а ля Людовик ХIV начала ХVIII века, перенесенный в конец XX, что, быть может, и справедливо, поскольку разрыв в двести-триста лет в развитии общества приблизительно правильно отражает степень российской отсталости, но что, тем не менее, чревато опасностями, поскольку никто не знает, как долго удержится просвещенный абсолютизм а ля Горбачев Первый и не деградирует ли он в нечто уже знакомое, вроде Сталина Второго, превратившись в сталинизм нового типа. К тому же Горбачев по мере концентрации власти в своих руках, в отличие от культивируемого им за рубежом образа мастера улыбок, внутри страны все чаще демонстрировал „железные зубы”. Он все чаще пользуется своим президентским молотком для того, чтобы прервать неугодных ему ораторов, не всегда сдерживает себя, прекращает обсуждения, если они гневят его, угрожает редакторам. Он явно тяготеет к такой форме правления, при которой „государство может быть сохранено лишь тогда, когда всей полнотой власти наделен один человек”.
К чему ведет такая власть, дают представление события в Азербайджане.
„В ночь с 19 на 20 января 1990 года части советской армии, дислоцированные вокруг столицы Азербайджана, двухмиллионного города Баку, начали операцию по внедрению в город. В 00 часов 20 января началось применение оружия против жителей, занявших по приказу Народного Фронта Азербайджана все дороги, ведущие в город. У Сальянских казарм солдаты открыли огонь по гражданскому населению, появились первые убитые и раненые... Давили танками людей и машины, в том числе раздавлены две машины „скорой помощи”. Предварительные итоги кровавой ночи — 300 убитых и 700 раненых. Все больницы Баку забиты”, — это строки из поступившего на Запад Заявления азербайджанской социал-демократической группы.
Показания очевидцев дополняют картину вторжения в столицу союзной республики.
Врач „скорой помощи” М. Мамедов: „С 0 часов до 8 утра было 29 трупов молодых ребят (до 30 лет). Это только в одной больнице”.
Врач М. Гаджиевич: „Применялись пули минно-взрывного действия и со смещенным центром тяжести. В наше отделение поступило примерно 20 человек раненых такими пулями”.
Врач У. Мамедов: „20 января группа молодежи человек около 100—200 стояла во дворе больницы, рядом 8—10 солдат и один офицер. Парень подошел к офицеру и сказал: „Разве так можно — в мирное время стрелять в безоружных”, — офицер вынул пистолет, выстрелил этому парню в лоб и убил на месте.”.
Заведующий кафедрой травматологии и ортопедии военно-полевой хирургии Азербайджанского мединститута профессор А. Ахундов: „На 25 января в больнице „Скорой помощи” Баку скончалось 35 раненых, доставлено 178, 70—80% ранены сзади, 90% были безоружны. Армия первой открыла огонь. Это не бой, это расстрел всего города, всего народа, это дикость”.
Сведения о числе жертв противоречивы. На пресс-конференции в Азербайджанском представительстве в Москве доктор исторических наук С. Алиев зачитывает информационную сводку Народного фронта, утверждающего, что убитых в республике на 22 января не менее 3 тысяч.
После расстрела в Тбилиси за полтора года до этого распространялась версия о том, что это было сделано без ведома Горбачева. Но вот на февральском пленуме Е. Лигачев раскрыл тайну, сказав, что и Горбачев, и его союзники — Яковлев и Шеварнадзе — присутствовали на заседании Политбюро 7 апреля 1989 года, на котором было принято решение о вводе войск в Тбилиси. За то, что произошло в грузинской столице, козлом отпущения был сделан Чебриков. После происшедшего в Баку во всем обвиняли только генсека, который своим решением опять подтвердил, что андроповские методы отнюдь не сданы в архив и что будапештские и пражские уроки своего ментора им не забыты.
„Реакция Центра вновь запоздала... Кто отвечает за промедление? Мы осуждаем тот факт, что решение о вводе войск в Баку было принято без соблюдения естественных в этой ситуации норм”, — писали народные депутаты СССР, входящие в Межрегиональную группу.
„Сегодня в соседней республике не только подавляются действия прибегнувших к насилию экстремистских элементов, но и льется кровь невинных людей, что не может оставить безучастным армянский народ... Демократия и насилие несовместимы”, — отмечалось в опубликованном 22 января заявлении Армянского общенационального движения.
„Красный фашизм... за пять лет так называемой „перестройки” не изменил своей антинародной сущности, поменяв лишь тактику и форму уничтожения народов... Михаил Горбачев показал себя достойным преемником вождей коммунистической партии Советского Союза, фарисействующих от имени народа о демократии и приказывающих расстреливать народ во имя той же демократии”, — говорилось в обращении азербайджанских социал-демократов.
Огорчение, которое генсек не скрывал во время телевизионного выступления, в котором он объяснял свое решение послать армию в Азербайджан, возможно, и было искренним, но это ничего не меняло. На него возлагали вину за то, что в течение двух лет он не нашел никакого решения карабахской проблемы. Правые были недовольны его нерешительностью и тем, что он не применил силу раньше, левые осуждали его за применение силы и принятие решения о введении войск в обход Верховного Совета. Высказывались предположения, что события в Азербайджане были спровоцированы, что в Кремле только и ждали подходящего повода, чтобы оправдать ввод войск.
В Баку был введен комендантский час и начались аресты руководителей Народного фронта. Вначале Москва сообщила, что войска вводятся для предотвращения этнических столкновений, возникших в связи с армянским погромом, которые командующий войсками в районе Баку генерал Ю. Косолапов назвал „гражданской войной”. Однако истинная причина ввода войск мало для кого осталась загадкой. „Это было предпринято не с целью обеспечения безопасности армянского населения, а лишь после того, как создалась серьезная угроза существованию советской власти”, — указывалось в заявлении Армянского общенационального движения. А затем, явно противореча официальной линии, прибывший в Баку министр обороны Д. Язов с военной прямолинейностью подтвердил, что цель армии — уничтожение организационной структуры руководства Народного фронта, стремящегося к захвату власти.
Разница в подходе Горбачева к Литве и Азербайджану подтверждала правильность елыдановского наблюдения о том, что он одновременно пытается писать и правой и левой рукой, стремясь удовлетворить и левых, и правых, заняв позицию посредине. События на южной границе советской империи представляли опасность еще и по другой причине, на которую указывает ноябрьское интервью литовской газете „Согласие” одного из идеологов азербайджанского Народного фронта Гамида Херищи. В его интерпретации советское государство является дуалистическим: мусульманско-славянским, а точнее, тюрко-славянским. Он ратует за смещение баланса в пользу тюркского элемента и потому приветствует выход балтийских республик из состава СССР, однако в распаде его он не заинтересован, так как это привело бы к распаду тюркского единства. „Азербайджан, Киргизия, Казахстан, Башкирия, Поволжье, Татария, Якутия, Туркмения, Крым, Таджикистан, Узбекистан, Северный Кавказ — это все тюркские земли. И мы не намерены никому их уступать... За нами стоит весь исламский мир”, — сказал Г. Херищи. Такая позиция, которую не было никаких оснований не считать выражением позиции Народного фронта, перед которым явно капитулировали партийные и государственные власти республики, не могла не вызвать тревоги в Москве.
Зима 72-го года на Кавказе была необычайно снежной. В Баку на площади у оперного театра приземлялись вертолеты, грузившие продовольствие для отрезанных пургой районов. Наш поезд по пути в Тбилиси тоже стал. И, быть может, чувство изолированности способствовало откровенности. Я помню, молодой офицер-азербайджанец сказал: „У нас в республике есть все: нефть, хлопок, другие минералы. Мы можем жить самостоятельно”.
И в самом деле, почему какой-нибудь Мадагаскар или острова Зеленого мыса могут быть самостоятельными государствами-членами ООН, а шестимиллионный, богатый ресурсами Азербайджан должен получать приказы из Москвы?
Для тревоги был еще один повод. Для этого следует вернуться к тому, что произошло в конце второй мировой войны в Ялте.
В том феврале 1945 года, когда в Европе еще лежал снег, а там, где его уже не было, выступала топкая грязь, которую месили как отступающие немцы, так и наступающие союзники, когда ощущалось близкое окончание идущей уже шесть лет войны, в Крыму наступила весна и начали цвести олеандры, а знаменитую набережную, излюбленное место прогулок чеховской дамы с собачкой, в те дни заполнили отнюдь не чеховские персонажи. Носились джипы, повсюду было много военных, слышна была английская речь. Все это скопление людей было вызвано тем, что происходило в бывшем императорском дворце, окруженном тенистым парком.
Я подошел к нему в сумерках летнего дня. Двери того зала, посреди которого стоял большой круглый стол, были широко открыты. Но вход в него преграждала цепь, а на ней надпись: „В этом зале Ливадийского дворца происходила встреча глав правительств Соединенных Штатов, Великобритании и Советского Союза”. Флажки отмечали места, где сидели Рузвельт, Черчилль и Сталин.
В том самом зале, где когда-то гремела музыка праздничного бала в честь совпавшего с открытием дворца шестнадцатилетия дочери Николая Второго великой княжны Ольги, теперь перекраивалась карта мира и перед сталинской империей раскрывались ворота в Европу. Это и привело к возникновению коммунистических режимов в восточноевропейских странах. События осени 1989 года, когда там одного за другим сбрасывали коммунистических правителей, опять возвращали к Ялте. Ведь если речь шла об окончании холодной войны, истоки которой уходили к тому, что произошло весной 1945 года в Крыму, то надо было ликвидировать и последствия Ялты. Мальта должна была покончить с ними. Можно предполагать, что на средиземноморском острове обе стороны согласились отнести к странам, которым будет предоставлена возможность самостоятельно решать свою судьбу, и прибалтийские республики, поскольку оккупация их явилась результатом пакта о ненападении между Гитлером и Сталиным, секретный протокол к которому предусматривал „разграничение сфер влияния в Восточной Европе”.
Если восстановление независимости балтийских стран основам советской империи не угрожало, то выход из нее Азербайджана эти основы подрывал. Азербайджан ставил под вопрос правомерность не только сталинских приобретений, но и приобретений ленинских, а иными словами, само существование советского государства. Наследники Ленина в Кремле использовали все меры к тому, чтобы опять, как и он когда-то, сохранить Российскую империю.
В апреле 1920 года, когда Кремль еще признавал независимость Азербайджанской республики, Ленин подписывает секретный декрет о назначении будущего директора нефтяного управления Баку. Затем 11-й армии, во главе которой стоят Киров и Орджоникидзе, отдается приказ взять Баку. „Советская власть въезжает сюда на бронепоезде”. Спустя год в Москве выходит очередное издание ленинского труда „Империализм, как высшая и последняя стадия капитализма”, в предисловии к которому автор пишет, что, издавая впервые эту свою, по сути дела являющуюся обвинением империализма, книгу в 1916 году из-за цензуры вынужден был заменить ссылки на Российскую империю ссылками на Японию. Но в 1921 году ничто не могло помешать ему произвести перемены в тексте. Он этого не сделал, поскольку к тому времени сам взялся за создание своей империи и стремился удержать все, что мог, из того, что осталось от бывшей царской империи, на которую, как мы видим, его критика империализма не распространялась.
Действия в Азербайджане — один из примеров все той же последовательной непоследовательности нынешнего главного хозяина Кремля. Постоянное, типично ленинское маневрирование Горбачева, предполагающее тайное осуществление разработанных им планов, оставляет тайной и его истинные цели. Известны ли они ему, или он лишь реагирует на события, и прав Киссинджер, однажды сказавший, что „никто не знает, что такое перестройка, включая и самого Горбачева”? После последней встречи с ним с глазу на глаз академик Сахаров рассказывал, что Горбачев заверил его в том, что „будет твердо проводить ту линию, которую считает нужной, несмотря ни на какое давление”. Его возвращение через пять лет после начала программы реформ, которая должна была избавить страну от удушающего центрального планирования, к пятилетнему плану свидетельствовало об отсутствии твердой линии и в значительной степени подтверждало мнение бывшего американского государственного секретаря. Принятие пятилетнего плана служило неопровержимым доказательством провала первой пятилетки перестройки. По мнению партийцев-реформаторов, высказанному после самого „революционного” февральского пленума, сделанное им — это „несколько небольших шагов вперед”, практически не затронувших огромную армию партбюрократов, все еще сохраняющих за собой громадную власть. Это позволило М. Джиласу сделать вывод, что „в нынешнем виде перестройка успешной быть не может”.
„Идеологически” Горбачев по-прежнему опирался на некую амальгаму, в которой основное место отводилось псевдоромантике ленинских времен и совершенно не сочетающихся с ней требований диссидентов об установлении правового государства и солженицынских призывов к повышению роли Советов. Он продолжал, в основном, верить в ту советскую систему, которая привела его к власти, хотя и пытался приспособить ее к требованиям времени. Без коммунистической партии он ее себе не представлял. Для него по-прежнему анафемой звучали слова Плеханова, заметившего, что и для страны, и для партии было бы лучше, если бы она не брала власти в свои руки. Хотя в интервью американскому телевидению правая рука Горбачева, как его называют на Западе — либерал — А. Яковлев признал, что в прошлом советская пропаганда была лживой, убеждая людей в том, что плохое — это хорошее, и наоборот — это признание на идеологические основы партии все еще не распространялось. По-прежнему предлагается глядеть на мир через все те же ленинские очки, очищенные от наносной грязи сталинизма, которые, однако, от этого не перестают показывать действительность в искаженном виде. Туман ленинизма все еще мешает обращению к реальности. По-прежнему преобладает желание видеть мир таким, как предлагает теория, разум все еще никак не может одержать верх над фантазией. Разум спит, а „сон разума, как напоминает известный афоризм Гойи, „рождает чудовищ”. О том, что рационализму еще далеко до победы, свидетельствовал ответ студента в Высшей партийной школе, который на вопрос американского гостя, как и в былые времена, принялся доказывать, что по теории все было правильно, но вот исполнение подкачало. По мнению московского автора, „это сейчас наиболее распространенный работающий стереотип”. Ну как тут не вспомнить о стихотворной мудрости Андропова, утверждавшего, что „не власть портит людей, а люди портят власть”!
Но что думает народ о теории и практике коммунистов, дала представление прошедшая под лозунгом „Партию палачей собственного народа — на суд, а не в Советы!” демонстрация в декабре 1989 года в Новосибирске. А об отношении к партии в столице руководитель Московского партклуба И. Чубайс рассказывал: „На Пушкинской площади, когда спецназовская машина забирала демонстрантов „Демсоюза”, сначала, как обычно, скандировали: „Фашисты! Фашисты!А потом кто-то крикнул: „Они не фашисты, они — коммунисты!” И все стали в знак позора кричать: „Коммунисты! Коммунисты!”
Цель Горбачева — создать впечатление, что, избавляясь от представителей предыдущих поколений в руководстве, он тем самым избавляется от прошлого, с которым его поколение, дескать, ничего не имеет общего и за которое ответственности не несет, что возглавляемая им КПСС будет иной партией. Принявший новую платформу ЦК и в феврале 1990 года отказался последовать призыву Ельцина, (единственного проголосовавшего против платформы как раз потому, что она недостаточно порывает с прошлым), принести извинения народу за годы своего правления, как это было сделано чехословацкими коммунистами. Но и до открытия февральского пленума секретарь Межрегионального союза А. Мурашов, выступая на конференции партклубов, сказал, что „коммунистическая партия совершила столько преступлений, на ее совести столько человеческих жизней, что в глазах народа это не отмыть уже ничем, доверие к КПСС не восстановить уже никогда”.
Однако Горбачев уверен в обратном. И он не одинок. В дни пленума телевидение показало молодого человека, заявившего, что он был и останется коммунистом. Таких, как он, немало. Люди привыкли к тому, что ими руководят, и не представляют себе, как можно жить иначе. Они привыкли к „своему” тюремщику, как привыкают к нему многие годы проведшие в заключении. Горбачев считает, что партию можно обновить. Он провозглашает курс на ее демократизацию. Но это не новость. В одной из „Историй КПСС” раздел, посвященный событиям 1935—1937 гг. заканчивается главой, которая так и называется „Курс на развернутую внутрипартийную демократию”. В новой февральской платформа не только даются обещания демократизировать партию, но и говорится о ее возможном отказе от монополии на власть. Но что это означает? Ведь до 1977 года, когда по указанию Брежнева появилась статья шестая, законодательно закрепившая „направляющую и руководящую роль партии”, такой статьи в сталинской конституции 1936 года не существовало, однако это не мешало партии держать всю власть в своих руках. Отмена статьи — шаг значительный, но он скорее символический. Партия эту статью ввела, она же делает царственный жест и дарует теперь ее отмену. Это отход на заранее подготовленные укрепленные предшествующим опытом управления, без ссылок на конституционные статьи, позиции. „Партия, — по меткому замечанию А. Безансона, — расположившаяся в России, как армия в оккупированной стране”, теперь решается от абсолютизма перейти к конституционной форме правления. Только одно это к ослаблению ее власти не приведет. Реальным испытанием желания партии приступить к соревнованию в борьбе за власть явится демонтаж партийных организаций на предприятиях, в КГБ, армии, МВД, министерствах, суде, прокуратуре, средствах массовой информации, переход партии на полный хозрасчет, на существование за счет членских взносов и средств, вырученных от продажи партийных изданий.
Но и это еще не все. Другие партии должны располагать точно такими же возможностями, как и КПСС. Предстоит создать систему контроля над деятельностью всех партий. Особое внимание следует обратить на деятельность Ведомства, в недрах которого, как считают многие наблюдатели, и родилась сама идея перестройки, которую было задумано провести с одним персонажем в главной роли, но осуществлять которую пришлось с другим. Именно КГБ, обладавший к тому времени, когда его покинул Андропов, колоссальной силой, имевший своих наделенных огромными правами уполномоченных во всех государственных, промышленных и армейских учреждениях, способный самостоятельно решать любые государственные проблемы, и привел к власти ученика своего многолетнего шефа. Предположения о том, что долголетний ближайший сотрудник Андропова В. Крючков непосредственно руководил внедрением идеи перестройки, подтвердились его введением в Политбюро и тем важным с точки зрения кремлевской табели о рангах фактом, что не кому-либо другому, а ему было поручено выступить с докладом „Великий Октябрь” в том октябре 1989 года, когда рушились порожденные последствиями „великого октября” режимы в Восточной Европе. Это указывает и на то, на кого намерено опираться в новых условиях советское руководство. Не случайно, что никто иной как председатель КГБ вдруг оказался с „рабочим” визитом в Польше, едва Т. Мазовецкий занял пост главы правительства. Созданная КГБ сложнейшая охватывающая все общество структура, способная, по мнению властей, выдержать любые толчки бушующих масс, должна сохранить каркас власти, несмотря на крошащуюся фасадную облицовку.
Хотя сейчас Крючков говорит об изменениях в работе связи с новой обстановкой, хотя отдел по борьбе с диссидентами переименован в Управление по защите советского конституционного строя, важнейшая особенность деятельности органов — их подчиненность Политбюро, а не конституционным органам, остается неизменной. Председатель Совета Министров СССР Н. Рыжков признается, что даже не знает, как расходуют органы выделяемые им по статьям государственного бюджета суммы. Но даже если Рыжков и не говорил правды, то выбор слов был весьма красноречив. Сказанное им подчеркивало бесконтрольность органов. Что могло служить большим подтверждением этого, чем незнание главой правительства того, как расходует средства подчиненное ему по конституции ведомство? Это еще раз подтверждало правоту Ю. Власова, в своем выступлении на Первом съезде народных депутатов утверждавшего, что несмотря на перемены положение органов отнюдь не поколебалось.
В течение стольких лет осуществлявшее по поручению ЦК КПСС тотальный контроль, КГБ обладает колоссальным опытом и создания подставных организаций и проникновения в другие организации. Проведенная НКВД в конце 20-х — начале 30-х годов операция „Трест”, в ходе которой был создан фальшивый московский антибольшевистский конспиративный центр, сумевший обмануть зарубежные антикоммунистические организации, а также проникновение кагебистов в церковные учреждения — только два примера, напоминающие о том, что ожидает возникающие в Советском Союзе демократические группировки. Знаменателен оставшийся почти незамеченным один факт. Организацией так называемого неофициального шествия демонстрантов 1 ноября 1989-го, начавшегося от московского стадиона „Динамо”, ведал некий гебистский генерал. В западной печати уже мелькали сообщения о действующих в глубоком подполье в недрах КГБ и МВД других органов контроля и подавления. Пример Восточной Германии в этом отношении весьма поучителен. Как выяснилось, кроме находящейся на поверхности полиции, всем известной СТАСИ, существовали и другие гебистские агентства, о которых никому ничего не было известно. Все это настораживает и заставляет предположить, что мы присутствуем при начале новой эры искусно замаскированных многоходовых обманов и провокаций, перед которыми и проделанное Азефом и „Трестом” покажется любительским спектаклем.
За несколько дней до пленума какие-то люди с оскорбительными выкриками, среди которых преобладали антисемитские, врываются на собрание писательской ассоциации „Апрель” в московском Доме литераторов и грозят в следующий раз явиться уже не с мегафонами, а с автоматами. Ю. Афанасьев характеризует это „живучее проявление архаичных поведенческих стереотипов” как „лицо русского фашизма” и прямо называет ворвавшихся „молодчиками из „Памяти” или какого-то крыла ”Памяти”. Борьбе с „малым народом”, в котором нетрудно угадать евреев, посвящена и широко читаемая в то время книга И. Шафаревича „Русофобия”, которая, преподнося во внешне наукообразной, бесстрастной манере русскому читателю конца XX века как новые рассуждения Морраса и Розенберга, кажется написанной десятилетия назад и свидетельствует не о новых открытиях в области общественной мысли, а об отсталости мышления. Ее уровень не идет ни в какое сравнение с его работой „Социализм как явление мировой культуры”. Духовная нищета аргументации показывает, в каком информационном вакууме живет тот подлинный „малый народ”, к которому принадлежит сам автор, в какой далекой от проезжих дорог века провинции он пребывает. Взгляды Шафаревича представляются одиозными даже на фоне множества выступлений тех, кого условно можно назвать „новыми русскими правыми”. Рост их влияния — это, как пишет У. Лакер, свидетельство „общего кризиса советского общества, разочарования в партии, профсоюзах и других официальных организациях”.
Академизм Шафаревича находит свое уличное воплощение в лозунгах, обвиняющих во всех бедах иностранцев и евреев и призывах к чистоте расы, на что поэт Ю. Ким отвечает стихотворным письмом, в котором есть такие строки:
Во мне кошмар национальной розни!
С утра я слышу брань своих кровей.
Одна кричит, что я — кацап безмозгий,
Другая почему-то, что — еврей.
То, о чем академично пишет автор „Русофобии”, писатель А. Буйлов на правлении Союза писателей РСФСР излагает без обиняков просто: „Я не знал этой темы еврейской, я оленей пас, я так своим умом дошел: почему они везде?
Объединившиеся во имя спасения России от еврейской опасности „оленепасы” раскидывают по Питеру листовки, призывающие к еврейским погромам в день рождения Маркса — 5 мая 1990 года. Слухи о нем распространяются и по Москве и проникают в печать. 200-тысячное еврейское население столицы приведено в волнение. КГБ выступает с опровержением, утверждая, что нет никаких доказательств готовящихся погромов. В Москве по этому поводу невесело шутят: „Они говорят, что они этого делать не будут”.
События в Эстонии и Молдавии, где забастовки русского населения получили поддержку, а возможно, и были проведены по указанию Москвы, так же как и некоторые аспекты различных этнических столкновений напоминают о возможностях органов, возглавляемых соучастником множества закулисных интриг Андропова В. Крючковым. А открывший московский февральский митинг Г. Попов прямо указал на то, откуда дует ветер: „За шовинизмом и расизмом „Памяти”, за провокациями в межнациональных отношениях стоит консервативный партийный аппарат”. Но ведь чекисты всегда были верными слугами этого партийного аппарата, и наивно думать, что все они вдруг прониклись либеральными тенденциями и прервали свои связи с консерваторами, чьи приказы в течение многих лет выполняли. К тому же, по своей природе чекизм находится в духовном родстве с консерваторами, он создан и существует для подавления свободы и демократии, а не для создания условий для их процветания.
Манипуляция общественным мнением отнюдь не монополия органов. Делая акцент на слове „демократизация”, нынешнее партийное руководство пытается проделать то же, что и сталинское руководство, объявившее накануне 1937 года о победе социализма, во что всем полагалось верить. Теперь заявление о возможном отказе монополии на власть тоже должно было привлечь к Горбачеву симпатии всех демократов мира, как в свое время симпатии социалистов мира были привлечены к Ленину, видевших в нем одного из своих. Это все тот же обновленный „демократический панцирь”, как писала на заре века, характеризуя ленинскую партию Р. Люксембург, „в который жаждущие власти заковываются”, чтобы под его покровом закабалить народ.
Гитлер, однажды заметивший, что национал-социализм это то, чем марксизм мог бы стать, если б отрешился от своей привязанности к демократическим традициям, ошибался. Марксизм так же, как и нацизм, враждебен демократии. Он только использует демократическую лексику. Демократия — это отбор лучших, для марксизма отбор лучших начинается и заканчивается партией, ставящей себя над обществом, подчиняющей его себе, самодержавно правящей им, в своих интересах, которые сна выдает за народные и во что заставляет народ верить.
На предшествовавшем пленуму митинге Ельцин сказал, что „это последний шанс Горбачева. Или он действует, или он лишится нашей поддержки”. Горбачев в очередной раз сманеврировал, но, как отмечал в газете „Уолл стрит джорнал” Ф. Старр, он объединился со сторонниками демократии „только для того, чтобы добить своих противников. Он не признал, что демократы — основа новой структуры общества”. Реалист, как его называет в редакционной статье „Вашингтон пост”, Горбачев себя в этом отношении реалистом не проявил. Он лишь говорил о возможности появления партий в будущем, „на определенной стадии”. То, что признавалось им как реальность, в странах Восточной Европы, отодвигалось в неопределенное будущее в его собственной стране. Был сделан лишь небольшой шаг в сторону создания демократической многопартийной системы, но зато был совершен большой скачок в направлении концентрации громадной власти в руках Горбачева. Следует напомнить, что недавно к своим постам генсека, председателя Верховного Совета и Совета обороны он добавил и титул председателя Российского бюро ЦК. Глава КПСС, сохраняющий за собой все эти титулы, практически монополизирует власть в интересах своей партии, даже если положение о ее руководящей и направляющей роли будет исключено из конституции.
Да и произошел ли отказ от монополии на власть на самом деле? Ведь в интервью американскому телевидению 10 февраля, через три дня после окончания пленума и после принятия новой платформы Е. Лигачев заявляет, что партия не отказалась ни от ведущей роли, ни от роли правящей партии. А социалист Б. Кагарлиций полагает, что уход КПСС с политической арены создал бы вакуум. Однако реформаторы считают, что КПСС дольше оставаться у кормила власти не может. По мнению Ельцина время для полумер и компромиссов прошло. „Мы сидим на вулкане, — предупредил он. — Через некоторое время ни Горбачев, ни кто-либо другой не в состоянии будет управлять. Тогда люди сами примутся за решение своей судьбы. Будет очень хорошо, если это произойдет, как в Восточной Германии и Чехословакии, а что если как в Румынии? Будет кровопролитие. Трагедия!”
Как раз в то время, когда принималась новая программа партии, опять уже в который раз обещавшей изменить жизнь к лучшему, в продуктовом магазине подмосковной деревни Воронки ждали прибытия грузовика с продуктами. В Кремле шли споры о руководящей роли партии, а в Воронках ждали. Грузовик в тот день так и не пришел, и заведующая лавкой, заметив, что случается это довольно часто, все же коммунистов в этом не обвинила, сказав, что росла она в сталинские времена и как жить без коммунистов, не представляет.
А в Москве в десяти минутах ходьбы от Кремля закручивалась в огромную спираль очередь в недавно открытый Макдональд, в котором по случаю окончания „холодной войны” кормили советских граждан горячими американскими гамбургерами. Многие ли из стоящих за ними в очереди понимали, что эта очередь прямой результат той, другой очереди, что тянется там, внизу, на Красной площади к мавзолею, что, если бы не было ее, то не было бы и очередей в Макдональд, что давным-давно была бы уже полна лавка в Воронках, что пока партия того, кто лежит в мавзолее, у власти, подвоза продуктов не будет, как не будет и свободы, без которой изобилие невозможно?
Здание Выставочного зала возвели на том месте, потому что на него, ткнув перстом в карту Москвы, указал тогдашний хозяин столицы Гришин. Теперь оно все время уходит в почву, и по стальным балкам, вбитым в фундамент для его укрепления, неудержимо поднимается влага, разрушая и дорогие картины, и само здание. Да и неудивительно. Площадь, на которой оно построено, испокон веку известна под названием Болотной. Вот так же, несмотря на то, что его подпирали и миллионами жертв, неотвратимо тонул коммунизм. И все же, наблюдая полный провал его в Восточной Европе, Горбачев продолжал повторять, что будущее страны — социализм, который, согласно учению, от которого советский лидер все еще не отказывался, о чем свидетельствовал его ноябрьский манифест, лишь первая стадия коммунизма. Этим во многом и объяснялись его провалы во внутренней политике.
Но успехи его во внешней политике были несомненны. За короткое время он побывал во множестве стран, встретился с Рейганом и Бушем, и при том, что тяжелое внутреннее положение Советского Союза уже ни для кого не было секретом, сумел добиться выгодных соглашений. Если правда, как утверждает шведский исследователь А. Аслунд, и советский валовой продукт вопреки расчетам ЦРУ составляет не 52% американского, а только 20%, то западным лидерам совсем не просто объяснить, каким же образом столь незначительной в экономическом отношении стране удавалось в течение такого продолжительного времени гипнотизировать свободный мир своей военной мощью и вести успешную дипломатическую игру.
В то же время в Кремле пошли и на уступки. Однако вывод войск из Афганистана, соглашение в Анголе, уход вьетнамцев из Камбоджи были не только проявлением гибкости советской внешней политики, но прежде всего результатом давления изнутри и сопротивления, оказываемого советской интервенции, сделавшего ее и оказание помощи тем, за чьей спиной действовал Кремль, невыгодной и дорогостоящей. О том, во что обходится война в Афганистане, какие потери несет там советская армия, было известно Горбачеву еще до того, как он стал генеральным секретарем. Он был в Политбюро пять лет, когда шла война. Но ему потребовалось еще три года, чтобы понять, что лавров победы ему так же как и его предшественникам не добыть, что называемая „сверхдержавой” страна, во главе которой он стал, при всей своей военной мощи не в состоянии сломить сопротивление страны третьего мира. Осознание того, что Советский Союз, хотя и представляет собой в военном отношении сверхдержаву, в экономическом отношении это такая же малоразвитая страна, как и Афганистан, из которого приходилось уходить, заставило кремлевских стратегов переоценить свое положение в мире. Империя, как шагреневая кожа, начинает сокращать свои растянувшиеся по всему земному шару щупальца. Это явилось признанием того, что она не в состоянии нести бремя принятых на себя обязательств. В конце 1989 года объявляется, что все находящиеся за границей 627 тысяч советских войск будут оттуда выведены в течение ближайшего десятилетия. Все это во многом напоминает то, что происходило в последние годы Римской империи. Как пишет Гиббон, „войска, охранявшие отдаленные провинции, постепенно были выведены... и эти провинции уже более не могли полагаться на запоздалую и сомнительную помощь клонящейся к упадку империи”, а кроме того, они нужны были для сохранения власти дома.
Говоря о советских внешнеполитических успехах, надо иметь в виду и то, что Запад желал этих успехов, все время шел навстречу советскому руководителю, вначале провозгласив, что он именно тот человек, с „которым можно вести дела”, затем объявив о конце „империи зла” и наконец заявлением, в котором президент Соединенных Штатов назвал себя „сторонником перестройки”. Уставший от холодной войны Запад при первой же представившейся возможности объявил ее закончившейся и с присущей ему скромностью даже не очень настаивал на своей победе. Правда, в честь нее один городок в штате Северная Дакота все-таки объявил об отмене запрета на продажу советской водки, спрос на которую в Соединенных Штатах, по утверждению главы компании „Пепси-Кола” возрастает на 20—30% в месяц. Еще одним признаком потепления американо-советских отношений могла служить широкая популярность в Новороссийске напитка из смеси водки с пепси-колой.
Стало очевидным, что политика Кремля в 70-е годы, позволив Советскому Союзу захватить ряд стран и достичь военного равенства с США и при одновременных советских затратах 20 миллиардов долларов на Афганистан, Анголу, Никарагуа и участие в других авантюрах, истощила советскую экономику. Детант расшатал советскую систему, вынудил ее расширить контакты с Западом, к тому же „для осуществления своих глобальных притязаний советский режим должен был вводить экономические и социальные институции, которые в конечном счете вели к его подрыву.”
Теперь об этом старались не очень напоминать советским руководителям, чтобы не заставлять их испытывать горечь поражения. Нежелание Запада открыто провозгласить свою победу в холодной войне Горбачева вполне устраивало. На Мальте он выразил недовольство ссылкой Буша на торжество „западных ценностей”. Он считал, что слово „западные” указывает на победу Запада. Ему пошли навстречу, согласившись называть их „демократическими” ценностями. Вот таким образом путем личных контактов ему удавалось воздействовать на западных лидеров, производить на них выгодное впечатление и заставить их распространить это впечатление и на его политику. Цель эта, если не полностью, но все же была им достигнута.
Образ молодого энергичного советского лидера стал ассоциироваться с происходящими в Советском Союзе изменениями, что еще больше увеличивая популярность Горбачева за рубежом, вызывало недоумение у советских граждан, которых, в первую очередь, интересовали успехи внутри страны. Если во внешней политике ему помогало сотрудничество западных держав, то во внутренней политике у него таких щедрых, идущих ему навстречу партнеров не было. Здесь он сам должен был показать, на что он способен. И вот через пять лет после начатой им программы реформ он признает, что никаких улучшений в жизни народа не произошло. В то время как в Китае, где впервые после многолетнего перерыва тоже увидели советского руководителя, экономические реформы привели к удвоению дохода на душу населения, в Советском Союзе он понизился.
По-прежнему советская экономика находилась в тупике. Терпела поражение и борьба с коррупцией. В Орджоникидзе, после того как было раскрыто, что город вот уже двадцать лет полностью контролирует мафия и арестовали ее главарей, союзная прокуратура, как и в застойные времена, увольняет ведущего расследование местного прокурора, приказывает арестованных выпустить и дело прекратить. Артисты приехавшей на гастроли знаменитой миланской оперы Ла Скала рассказывали, как у них на каждом шагу вымогали взятки. Возникла целая каста паразитирующих на кооперативах, на различных видах посреднической деятельности партийных и государственных чиновников, за огромные суммы выдающих разрешения, отпускающих дефицитные товары, заинтересованных в создании дефицита, специально создающих его, так как это открывает широкий простор для всевозможных махинаций.
Потерпела поражение и антиалкогольная кампания. Хотя его по-прежнему называют „минеральным секретарем”, пить меньше не стали, компенсируя недостаток водки самогоном и другими подручными средствами. Сокращение же потребления производимого государством спиртного привело к огромным потерям в бюджете, и от многих ограничений на его продажу пришлось отказаться. В конце 1989 года инфляция по официальным данным составляла 7,5%, на самом же деле из-за роста цен и отсутствия товаров она была намного выше. Представление о действительном уровне инфляции дает курс обмена доллара. В Москве на черном рынке за 1 доллар давали 15 рублей, а в других городах цена доходила до 20 и даже 30 рублей!
Таким образом, из первоначальной программы Горбачева осталась только гласность, за эти годы раскрывшая перед народом кровавые страницы его истории. Был опубликован „Архипелаг ГУЛаг”, но восстания, которое бы смело основавшую этот архипелаг партию, не произошло. Зато цена на черном рынке на книгу упала и интерес к ней убавился. В букинистическом магазине на Арбате продавали работу великого князя Николая Михайловича об Александре Первом, но гласность советской прессы еще не достигла такой степени, чтобы можно было открыто писать о том, что известный историк был расстрелян по приказу Ленина, который на просьбу Горького сохранить ему жизнь, ответил: „Нам историки не нужны”.
Теперь историки понадобились опять, поскольку требовалось устранить то, что генсек назвал „белыми пятнами”, имея в виду при этом, в первую очередь, те „пятна”, устранение которых служило политическим целям нынешнего руководства. Утверждение, что от советских людей была сокрыта правда только о некоторых периодах истории страны, что только они и являются „белыми пятнами”, затемняло тот факт, что вся советская история — одно сплошное пятно, и отнюдь не белое, а кровавое, правду о котором еще предстоит рассказать.
И все же нельзя отрицать, что гласность сыграла определенную роль в событиях в Восточной Европе. Поступавшие туда советские газеты, пусть и неполно и не касаясь самых верхов, все же обнажали, по определению советского философа М. Мамардашвили, „механизм принятия решений и действия лиц власти и показывали, что значит иметь возможность оспаривать эти решения и действия”.
Но следует ли ставить это в заслугу нынешнему хозяину Кремля? Пожалуй, все-таки прав А. Михник, писавший, что причину отступления тоталитарной диктатуры надо искать не в том, что люди не смогли более терпеть ее, а в том, что ее отказались терпеть неодушевленные предметы, что это их „бунт заставил власти пойти на реформы. Общество оказалось бессильным перед лицом тоталитарной диктатуры, но и она оказалась бессильной перед лицом восставших радиаторов”.
В привлекшей к себе внимание в конце 1989 г. статье Л. Баткина „Сон разума. О социально-культурных масштабах личности Сталина” ставится вопрос: как мог долгие годы править страной глубоко невежественный, духовно примитивный человек, иными словами — посредственность, которую Троцкий называет гениальной, а Баткин — хамской? А как оценит личность Горбачева история?
В начале 1990 года это был уже не тот Горбачев, который пять лет назад считал, что быстрыми подтягиваниями гаек можно будет, следуя поучениям своего ментора Андропова, подправить систему, и „винтики”, если их подстегнуть плеткой дисциплины, станут работать лучше, и все поправится. Он проявил умение менять свои взгляды, что напоминает о менявшем, как хамелеон цвет, учителе Андропова Куусинене. Хамелеонство — важнейшее качество партаппаратчика. Выработанная Горбачевым за годы его партийной карьеры способность к приспособлению сыграла свою роль. Теперь он повернул ее в ином направлении, приспосабливаясь не к требованиям вышестоящих партийных боссов, а к требованиям обстановки. Э. Шеварнадзе утверждает, что мысли об изменении советской системы вынашивались Горбачевым задолго до того, как он объявил о своей программе в апреле 1985 года.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги