Часть пятая РОССИЕЙ ПРАВИТ «ЧЕРТУШКА»

I

Приступы и припадки у Государыни Елизаветы Петровны следовали один за другим. А это обещало скорую перемену власти и смену всех фаворитов.

Великий Князь Петр Федорович уже открыто называл Лизку Воронцову своей «государыней». У нее была сильная подпора в лице дядюшки, Михаила Илларионовича, который после отставки Бестужева-Рюмина – добились все-таки неприятели, сослали в глушь смоленской деревеньки, – занял канцлерское кресло. Он был более удобен Великому Князю и наследнику, нежели несговорчивый Бестужев; Государыня, занятая своими болезнями и неизбежной старостью, ничего не могла этому противопоставить; за дурной, а проще сказать глупый, нрав открыто называла «чертушкой», но лишить царского трона не решалась. Тут был свой «политикес»; внук Павел Петрович слишком мал, неизбежно вставал вопрос о регентстве. А кому же и быть регентшей, как не матери, Екатерине? Четверо Шуваловых, один из которых был теперь в «фаворе», а другой заведовал Тайной канцелярией, оттеснили от трона братьев Разумовских. Алексей сокрылся, как во времена Бирона, в своих Гостилицах, а Кирилл пропадал в Малороссии; взять там его было нелегко, все-таки была своя «гетманская корогва» – стража надежная, усиленная к тому же Измайловскими сержантами.

Но приходилось правде смотреть в глаза. Всяк понимал, что дни государыни Елизаветы Петровны сочтены; нелюбимый Бестужев был публично и с позором арестован при входе во дворец – Тайная канцелярия и не таких ломала – вспомнить хотя бы давнего Артемия Волынского. Брат канцлера, сенатор Михаил с глаз долой отослан за границу; его жена после кнута и вырыванья языка сослана в Якутск, просто за женскую болтовню. Смещен и от унижения умер на заштатной станции Четыре Руки главнокомандующий Апраксин. Над братьями Разумовскими нависла смертельная опасность.

Не доверяя официальной почте, хотя связь между Киевом и Петербургом действовала исправно, Алексей послал к брату своего доверенного гонца, с устным приказом: «Лошадей не жалеть, гнать во весь опор ко мне!» Незадолго. перед тем Елизавета пожаловала ему высший военный чин – генерал-фельдмаршала, так что он имел некоторое право и на приказ. Доверять свои мысли бумаге не решился. Всего можно было ожидать. 17 ноября 1761 года у Елизаветы случился страшнейший приступ. Кроме докторов и Ивана Шувалова у ее постели дежурил старый, преданный духовник, протоиерей Дубянский. Он доверительно шепнул:

– Не уходите, Алексей Григорьевич, далеко, всякое может случиться. Особливо в ночи-то…

Алексей покорно склонил голову:

– Все вруце Божией… Бог-то Бог, но тихонько шепнул:

– Все ж я послал за гетманом… В его руках Измайловский полк. Напрямую я приказать не могу, а он командир полка, он может.

– Не понимаю я Государыню… – вздохнул Дубянский. – Пока не поздно, ей надо решиться… Назревает какое-то совещание.

Кажется, Елизавета уже склонялась к тому, чтоб изменить высочайшее завещание. Позвали нового канцлера, Воронцова, прибыл его святейшество митрополит Новгородский Амвросий и воспитатель Павла Никита Иванович Панин. Этот был не прочь и сам регентом послужить. Но при живой-то матери? Теряющих фавор Разумовского и Ивана Шувалова не пригласили; они ушли во дворцовый буфет, чтобы там горе размыкать. Положение Шувалова теперь было еще хуже. Его родственнички постарались разогнать всех единомышленников. Панин и Воронцов напрасно теряли время, споря – кому быть регентом. У Панина как воспитателя Павла было больше шансов, да единым голосом такое дело не решить. Митрополит как держатель церковного престола – патриаршество еще Петром Великим было ликвидировано – Панину не очень-то доверял: неглуп, да ведь интриган, каких поискать. Ему по старости тоже такие дела не решить. Тут нужен патриарх Никон с его железной хваткой. Где они, нынешние Никоны?

Время тянулось с ноября по декабрь. Весь в мыле, как и его лошади, прискакал с Украины гетман. Он был всецело за Великую Княгиню. Наедине Алексей заметил:

– Не по себе сук рубишь, Кирилл.

– Да мне, что ли, этот сук нужен?.. – взъярился тот, обнажая душу.

– Дайне мне… Мое время прошло.

– А время Великой Княгини?..

Все шептались, все друг от друга таились. Петр жил открыто с Лизкой Воронцовой, жене при всех обещал монастырь. Она тоже как тать по дворцу бродила. У Алексея уже был выстроен громадный особняк, занимавший целую городскую усадьбу. Город в городе, со своими гайдуками и охранниками. Но последние дни он, как и Кирилл, ночевал во дворце, поближе к спальне Елизаветы Петровны. При ней были женщины, но ведь и мужики на что-то могли сгодиться. Кирилл не очень-то любил военную форму, но тоже, как и старший брат, был в мундире Измайловского полка и при шпаге. Все привыкли к сокрытому шепоту и тихим стукам за дверью. Вот опять кто-то поскребся коготками.

Великая Княгиня!

Опустившись в первое попавшееся кресло, она долго молчала. Было не до этикета. Братья тоже выжидали.

– Кирилл Григорьевич, – подняла наконец голову, – из вашего, Измайловского, полка передают, что меня могут арестовать в любую минуту…

– Молодцы измайловцы! – вскочил он на ноги. – Знают больше своего командира! Дашкова вести разносит?..

По молчанию Екатерины понял, что именно так и есть.

– Эта весталка[12] поначиталась французских романов и сейчас в революцию играет! Но наша Государыня-то еще жива?

– Я до последнего момента надеялась на ее царскую волю. Все утряслось бы, если б она сама назначила Павла наследником. Вопрос о регентстве сам собой бы решился. Не люблю Панина, но пусть бы он. Не вечно Павлу пребывать в детстве… Он ведь не глуп, хотя избалован бабушкой и по сути дела отнят у меня… Чего же лучше?

– А лучше вы… ваше высочество! – прорвалось у Кирилла.

При этих словах Алексей вскочил и подошел к двери, а вернувшись, приложил пальцы к губам:

– Ш-ш… здесь и стены имеют уши… Кто-то отскочил в коридоре за угол, все женщины стали носить мягкую обувку, с чего бы это?

Екатерина тоже прислушалась, но ей надо было выговориться.

– Помните, братья мои, я говорила: если жизнь повернется совсем дурным боком, я хватаю Пуничку на руки, не спрашивая разрешения Панина, и бегу… с Пуничкой…

Это смешное, совсем не царское прозвище дала сама Елизавета Петровна, иначе будущего наследника и не называла.

– Да, Алексей Григорьевич, сдаю Пуничку вам на руки, а сама дальше, к Кириллу Григорьевичу в полк, с криком «Спасите бедную мать!» А теперь поняла: не сделаю этого. Елизавета Петровна приютила нищую немку, и не ее вина, что жизнь моя не сложилась. Не могу переступить через волю моей… пока что… Государыни. Не смогу растоптать ее тень. Императором будет, конечно, Петр Федорович, а уж как дальше… Не воля моя сломлена -сломлена гордыня. Может, и к лучшему. Будущее покажет, что нам делать. Не осуждайте меня, братья. Выпейте вина за мое здоровье, – кивнула она на нетронутые бокалы, – а я помолюсь за здоровье Государыни. Да продлятся дни ее!

Но длились дни недолго. Елизавета Петровна, пособоровавшись, с миром отошла 25 декабря 1761 года. В день Рождества Христова, в третьем часу пополудни.

Месяц спустя, в двадцать пятый день января, прошло и погребение Государыни Елизаветы Петровны. Стоял морозный туман. Снег был истоптан ботфортами, сапогами, женскими сапожками, лаптями, чухонскими чунями. Шпалерами войска на всем пути. Ружья «на погребение», стволами приспущены вниз. Скорбь медных труб. Флейты. Барабаны. Народ с плачем рвался сквозь оцепления, чтоб взглянуть «на матушку, на касатушку». Но гроб был уже заколочен. Прощальная панихида проходила во дворце – какие стены могли вместить народную ораву? Новый, Зимний дворец так и не успели достроить – все деньги отнимала непутевая война. Хотел мэтр Расстреляй отделать хоть часть комнат, чтоб Государыня могла закончить там свои дни, – но деньги, деньги?..

В том же году умерла и статс-дама Государыни, бывшая шинкарка Розумиха, благодаря сыновьям ставшая графиней Разумовской. В ее честь тоже ломился народ в маленькую церковь Алексеевщины. Ожидалось знатное угощение. Денег братья не пожалели, но сами прибыть на похороны матери не смогли. Новый царь-государь держал дисциплину в своих войсках. По прусскому образцу, безукоризненно. Каждый день марш-парады и всякие воинские занятия. Не бывать отныне женской расхлябанности!

II

Слухи о тайных сношениях Петра Федоровича с королем прусским давно ходили в армии, особливо же в гвардейских полках. В самый день восшествия на престол, при гробе приютившей его тетушки, Петр скакал по комнатам дворца и чуть не сшиб с ног канцлера Воронцова, идущего спросить – посылать ли гонцов с известием к иностранным дворам, тем более к прусскому королю, с которым уже семь лет велась война? Новоявленный русский царь с детской резкостью ответствовал:

– К королю прусскому – с особливой почтительностью!

– Через генерал-фельдмаршала Бутурлина? Или через находящегося при австрийской армии графа Чернышева? – решил уточнить канцлер.

– Как бы не так! Они будут отозваны! Безграмотны и ленивы!

Положим, канцлер Воронцов знал о беспробудном пьянстве и невежественности Бутурлина, но Чернышев?.. Он был молод, умен, напорист и наряду с генералом Румянцевым, героем победы при Грос-Егерсдорфе, много способствовал успехам русской армии – как мог, подгонял неповоротливых союзничков, австрийцев. Однако ж Воронцов не обладал характером Бестужева, да и болезен был, с трудом встал с постели, спорить не стал. Какие споры с царями!

В тот же день, 25 декабря – эк не терпелось! – к Фридриху поскакал ловелас и любимец Петра Андрей Гудович. В грамоте, спешно изготовленной Воронцовым, говорилось:

«Не хотели мы через сие ваше королевское величество уведомить, в совершенной надежде пребывая, что ваше величество по имевшейся с нашими предками дружбе в таком новом происшествии не токмо участие восприять, но особливо в том, что до возобновления, распространения и постоянного утверждения между обоими дворами к взаимной их пользе доброго согласия и дружбы касается, с нами единого намерения и склонности быть Изволите…»

Фридрих – изволил. Отвечал в столь же витиеватых выражениях:

«Особенно я радуюсь тому, что ваше импер. величество получили ныне ту корону, которая вам давно принадлежала не столько по наследству, сколько по добродетелям, и которой вы придадите новый блеск».

Вот так: у российского «чертушки» и добродетели появились…

Что шептала вечность почившей в бозе Елизавете такая беспримерная кощунственность? Но командиру Измайловского полка и гетману малороссийскому она нашептывала: остерегайся! Подвоха, измены, а особливо любови царской. Ибо не было сейчас ничего святого ни на престоле, ни возле него. Тем более странной казалась привязанность нового Государя к графу Кириллу Разумовскому. У него умирала в Малороссии мать, ждали неотложные гетманские дела, а Петр ни на шаг не отпускал от себя. Словно начисто позабыл, что граф Разумовский – слуга трех господ, как поладить с четвертым?.. Петр приказал гвардии снять красивые и свободные елизаветинские кафтаны и обряжал полки в куцые немецкие мундиры. Изменил строевой устав и лично экзаменовал командиров. Полевые полки потеряли имена, прославленные в прежних походах; именовались теперь по фамилиям полковых командиров, сплошь немцев. На ученьях Петр орал, что разгонит гвардейские полки и пошлет всех на войну; разумеется, не с Фридрихом – захотелось повоевать с далекой Данией, которая ущемляла Голштинию.

Идя на учения к своему полку, который еще не потерял прежнее название – лейб-гвардии Измайловский, – граф Кирилл Разумовский совсем не по-военному вздыхал: «За что мне такая напасть?» Было от чего! На дворцовой площадке был выстроен развод гвардейский, а ему велено командовать этим разводом.

В пешем строю. С эспантоном[13] наголо. В прежние времена этим занимался кто-нибудь из боевых офицеров, а командир полка был как бы почетным гостем, шефом гвардейцев. Он попробовал отшутиться:

– Ваше величество! Я и в строю-то никогда не ходил! Мне приятнее командовать за столом, особливо в вашем присутствии…

– В моей армии не рассуждают! В моей армии исполняют приказы! – ответом был нешуточный гнев.

Гетман и командир Измайловского полка давно уже начал полнеть. Предпочитал карету вместо седла, а уж пешим-то шагом… Будучи человеком совершенно штатским, солдатской муштры, тем более муштры прусской, не знал, все путал и оттого смущался. Эспантон в его руке ходил, как палка для выбивания шуб. Петр Федорович стоял на крыльце и развязно смеялся. Вокруг него по обычаю было немало угодников, дам. Всем хотелось угодить новому Императору, смешки разносились как боевые команды:

– Что он делает, что делает, Господи!…

– И это командир полка!…

– Даведь лейб… бабского!…

– Ничего, Государь их научит!… Государь под этим смешки крикнул:

– Подполковник Разумовский! Выше ножку! Ко мне!

Разумовский, пока криволапо и развалисто чеканил шаг, помянул теперь уже покойного главнокомандующего Апраксина. Тому тоже вздумалось с чего-то посмеяться, и Разумовский, всего лишь командир полка… отменно его отдубасил на глазах у всех. И жирный боров, возивший в сражения восемнадцать пудов столового серебра и прочего добра, для чего использовалось двести с лишним армейских подвод, – генерал, помнивший ученую дубинку Петра Первого, ученье подполковника воспринял как должное. Извиниться извинился, а на дуэль не вызвал. Все свел к шутке: «Граф Кирила платит мне за то, что и я его намеднись оттузил! Что нам Франция – у нас русская дуэль!»

Но тут могла быть дуэль прусская… Он сделал эти сто проклятых метров и остановился, салютуя.

– Все путаешь, подполковник? Путаник и есть!

– Не дается ученье, ваше величество…

– Ничего, научишься. Прусский устав – самый лучший в мире. Можешь поздравить: король Фридрих произвел меня в генерал-майоры! Не шутка!

– Вы можете с лихвой отплатить ему, ваше величество: произведите короля в русские фельдмаршалы.

– Да?.. Сегодня встретимся у твоего брата. Я там и свою шуточку тебе покажу. Сам оценишь – чья лучше.

От нечего делать – ведь до вечера было еще далеко – вздумалось пройти рядом комнат, где толпились, как всегда, придворные. Немудрено, всем хотелось попасться на глаза новому Государю. Моды менялись, а вместе с ними и люди. Уму непостижимо, сколько появилось военных мундиров! Маскерад, да и только. Граф Разумовский поклонился князю Трубецкому. Этот обломок Петровской эпохи с какой-то стати был назначен лейтенант-полковником Измайловского полка, следовательно, находился в подчинении у графа Разумовского. В полку он всем надоел своими советами и указаниями – что теперь носить и как лучше носить. Командир измайловцев еле сдержал улыбку. Старый придворный всегда сказывался больным, а тут предстал в полном вооружении – хоть сейчас в бой. Лет за семьдесят уже ему было, подагрические ноги, в сапогах-раструбах, еле держали округлое, грузное тело, затянутое в полный мундир, перевязанное галунами. Истинный полковой барабан, со шпагой на обвисшем боку – мундир все-таки не мог сдержать всех телес. Графу Кириллу Разумовскому пришлось остановиться и посторониться: его скачущей походкой нагонял Государь, а подчиненным не пристало идти впереди. Глаз уловил забавную сцену: князь Трубецкой, присевший было на кушетку, шариком скатился с нее и встал во фрунт. Вот стоял – и стоял, не падал, а упал обратно уже по прошествии Государя. Видимо, непрошеная улыбка и привлекла внимание Петра.

– Рано улыбаетесь, граф, – напомнил он, пробегая мимо; сзади тянулся длинный хвост придворных.

Граф Кирила обругал себя хохлацким волом, на некотором отдалении следуя за Государем. Тут кого угодно можно было встретить, в том числе и весталку, которая приняла его улыбку благосклонно и заинтересованно. Опасная молодая дама! Родная сестра Елизаветы Воронцовой и племянница канцлера – она все и обо всех знала, везде совала свой аккуратный, симпатичный носик. Да и в выражениях не стеснялась, зачастую опасных для постороннего слуха.

– Вы слышали, граф?.. – таким громким шепотом заговорила, что не только ближнее окружение – Государь мог оглянуться.

– Что такое? Землетрясение? Комета пролетела? Моя Малороссия сквозь землю провалилась?..

– Хуже, граф! Фельдмаршал Миних возвращен, из Ярославля прибыл бывший герцог Бирон. А Бестужев пребывает в ссылке! Каково?

– Княгиня, спросите об этом своего дядюшку-канцлера, – хотел пройти мимо, да этикет не позволял; Екатерина Дашкова, кукольного вида семнадцатилетняя дама, была у всех на виду и на слуху.

Но ей хоть бы что!

– Дядюшка в нашем заговоре не участвует. О Бестужеве пред Государем не станет ходатайствовать. Как, свое канцлерство терять?

Вот те раз! Стоит пройти по коридорам дворца, тебя и в заговорщики определят. А там ведь и до Шлиссельбурга недалеко…

Еле отделался от прекрасной весталки, проходя мимо прежних покоев брата. Алексей перебрался в свое городское поместье, прослышал, что его хотят назначить главнокомандующим заграничными войсками, – и убрался восвояси. Если Кирилл не был военным, так брат-то и подавно. Вот умора будет, если и его заставят маршировать!…

Алексей Григорьевич плохих обедов не задавал. Вельможа оставался вельможей, хотя от дел был вроде бы отстранен. С первой попытки просьба об отставке неудалась – совестно стало Петру Федоровичу за все прошлые обеды и угощения. Но настырный хохол не отставал: у него имелось все, что душе угодно, а чего мозолить глаза завистникам? Новые люди трон окружили, пинками вышибают прежних фаворитов. Значит, дожимай Государя – и он дожал. Уже 6 марта появился указ:

«Генерал-фельдмаршалу графу Разумовскому быть уволенным и вечно свободным от всей военной и гражданской службы, с тем что, как у двора, так и где б он жить ни пожелал, отдается ему по чину его должное почтение, обещая его импер. величество сами сохранить к нему непременную милость и высочайшее благоволение».

Указ был только что обнародован, и Кирилл Разумовский понимал, что Государь не хитрит в своих намеках. Старшему брату он помирволил, но почему бы не бросить в заграничный поход брата младшего? Отдувайся по своему родству!

Пока же все шло должным порядком. Хотя на Петра Федоровича нельзя было положиться – вдруг выкинет какую-нибудь внезапную, дикую штуку? Но, видимо, роскошные блюда располагали к умиротворению. Два оркестра играли на хорах, пели итальянские кастраты, мода на них в Петербурге пошла. Тосты гремели. При имени Государя грохали пушки за окном. Так было в Гостилицах, так узаконилось и в городском поместье – только заряды в жерла пушек запихивали холостые; Елизавета Петровна еще на том настояла, говоря: «Город не разнесите, граф Алексей Григорьевич!» – «Не разнесу», – обещал он и в память о ней слово держал.

По желанию Государя датского посланника посадили напротив. И вот в конце обеда он пристально посмотрел на датчанина, будто впервые видел, и бесцеремонно изрек:

– Дания захапала мою Голштинию, пора выгнать ее оттуда.

Датский посланник был как рак красный, не в силах ничего возразить. А когда встали из-за стола, Государь подошел к графу Разумовскому, который сидел чуть поодаль.

– Не забыл, гетман, что я утром тебе говорил? Слыхал, что я сказал датчанину? Поделом ему! Какая-то Дания!… Ты, гетман, возьмешь тридцать полков и поведешь в эту проклятую страну. Сделаешь там пуф-пуф, только уже не холостыми зарядами! – Он издали зло посмотрел на датчанина. – Ты будешь командовать моей армией. Гордись!

Граф Кирилл Разумовский, к которому сейчас обращались как к гетману, решил отделаться шуткой, понимая, что Государь не шутит.

– Благодарю за честь, ваше величество, – отдал он должный поклон. – Но ежели так, повелите вслед за моей армией пустить другую…

– Это еще что? – резко остановился Петр Федорович, предчувствуя подвох.

– Вторая армия будет подгонять моих солдатиков, иначе я не вижу другого способа заставить их идти вперед.

Ясно, что эти слова слышали многие окружающие. У некоторых лица побелели, а брат резко толкнул в бок:

– Ты отдаешь отчет, что говоришь?! Младшенький?..

– Отдаю, старшенький, – шепнул тихо.

Обед для Государя был испорчен. Он приказал закладывать своих лошадей.

Слух о резкой отповеди гетмана разошелся по Петербургу – как от камня, брошенного в Неву.

Ждали последствий. Но их пока не было…

Невозможно предположить, что такое забывается.

Какой ангел-хранитель отвел от гетмана карающую Руку?

Называли ни больше ни меньше как Миниха. Старый фельдмаршал, возвращенный из ссылки, лучше своего благодетеля слышал и понимал ропот, который назревал в войсках. Ведь в Данию хотели сослать и всю гвардию, чтоб она не моталась по Петербургу.

А пойдет ли гвардия по такому нелепому приказу?! Мудрец Миних в этом сильно сомневался…

III

Дела в Академии наук были заброшены – Петр Федорович и слышать не хотел, чтоб заниматься «какими-то академиями». Малороссийские дела и того хуже: гетман занят ежедневной маршировкой, жена со всем семейством оставалась в глухом Глухове. О семейных делах можно было кое-что писать – но что письма! Семья-то росла: уже семеро по лавкам плакало! Ну, не от бедности – от захолустной скуки и полнейшей заброшенности. Опасался он в такое время вызывать семью в Петербург, но решился: будь что будет!

Заодно и Григория Теплова сюда: пусть хоть Академией займется… пока президент на плацу прусской шагистикой забавляется.

Хороша забава: даже нанял голштинского офицера, чтоб на дому проклятой экзерции обучал.

Офицер, дома в сержантах пробавлявшийся, чувствовал свое превосходство. Полеживая на диване, покрикивал:

– Нога! Плохо нога тяни!

За этим криком и застал старший брат младшего. Капитан-голштинец, конечно, не знал брата-фельдмаршала, а если б и знал, так не удосужился поприветствовать. Войдя, Алексей присел у дверей на стуле, давая голштинцу накричаться.

– Как марш-марш парад делать? Экзерциций не знай!

Кирилл, расхаживавший по огромной зале с эспантоном на боку и с ружьем на плече, был весь в поту, но и при виде брата не остановился. Алексей уже сам прикрикнул:

– Гони ты этого болвана прочь! Надеюсь, по-русски он ни бельмеса?..

– Какой бельмес!… Неделю назад из своей сраной Голштинии приехал!

Кирилл с треском бросил на пол ружье, которое слуга сейчас же подхватил и унес с собой, при виде старшего брата прибавил:

– Право, я его багинетом заколю…

– Коли, милый, коли, а я помогу! – Он выхватил у брата эспантон и угрожающе пошел на голштинца.

Тот со стола одну из бутылок под мышку и – к дверям.

– Смелы… в наших-то гостиных! При том, что калмыки и твои казачки, Кирилл, поят коней в Одере и Шпрее…

– Уже не поят, Алексей Григорьевич. Мне доподлинно известно: по высочайшему приказу отходят войска к русским границам.

– Одно хорошо, – посмеялся Кирилл. – Наш Государь грозится и самого Бутурлина на плацу в строй поставить. Я, говорит, этого кабана заставлю марш-марш делать! Представляешь?

– Представляю… но мне-то что? Я теперь в полной отставке.

– Как тебе, брат, удалось?..

– Государю… марш-марш!., миллион в карты проиграл!

– Дожили, нечего сказать…

Кирилл умылся из поданного таза, слуга старательно вытер ему лицо и зажиревшую шею.

– Мне-то ни за какой миллион не уйти в отставку. Слуга трех господ…

– Четырех?..

– Ну, четвертый не в счет!

– Погоди со счетов сбрасывать. Все-таки развязка приближается… Ни в коем раза не выпускай из своих рук Измайловский полк!

– Наша весталка на сорочьем хвосте принесла.

– Не ругай ее. Она делает, что не может сделать сама Екатерина. Хорошо, что сударь-Государь всерьез ее не воспринимает. Да как-никак и сестра Лизки Воронцовой…

– А если эта Лизка, толстозадая, императрицей станет?..

– Чтоб не стала – держи Измайловский полк! Вот за твой полк и давай выпьем!

Но посидели недолго. Алексей был не в настроении. Засобирался:

– Поеду-ка я в свои Гостилицы… да поплачу-ка там о Елизаветушке!…

Брат уехал, а слуга вскоре доложил:

– Какой-то хорватец просится. Хай ему в потылицу… пускати?..

Кирилл встрепенулся. Хорватец – это небось запропавший полковник Хорват. Вот еще нелегкая принесла!

– Впусти, Юрко… этак через полчасика. Чтоб прочувствовал наше к нему отношение. В самой плохонькой передней подержи.

Хитрованец-хохлюк с полуслова понимал своего ясновельможного. Кирилл знал: Юрко подержит в черной передней до посинения.

Тут тоже были какие-то подкопы под него, гетмана. За Сенатом числились большие деньги, выделенные на обустройство сербских беженцев, но деньги-то выделялись под ответственность полковника Хорвата. За этого запропавшего было Хорвата не то чтобы прямо, но все ж поручился гетман – попросил в свое время ускорить дело. Только и всего. Но кто-то же должен отвечать за это? Тем более новый Государь трясет и трясет казну, которая и без того пуста. Почему бы с больной головы не свалить все на здоровую, гетманскую? Очень кому-то хотелось угодить новой власти…

Шли и шли назначения на освободившиеся места. Истинно: из грязи да в князи! Возник какой-то непонятный никому не подвластный «Государев кабинет»: «Чтоб многие его импер. в-ства к пользе и славе империи его и к благополучию верных подданных принятые намерения наилучше и скорее в действие произведены быть могли…» Дядя Петра III принц Георгий, вызванный в Россию, произведен в генерал-фельдмаршалы и полковники лейб-гвардии Конного полка с жалованьем 48 000 рублей в год. Принц Голгтейн-Бекский сделан фельдмаршалом и петербургским генерал-губернатором. Никому ранее неведомый Вильбоа – генерал-фельдцейхмейстером. Канцлер Воронцов, даже князь Трубецкой не остались в накладе. И… несть числа приближенным советникам! Деньги – где взять деньги?!

Доходы составляли 15 350 636 рублей и 93 копейки. А расходы? На войско: 10 418 747 рублей. В комнату императора: 1 150 000… На содержание двора, придворные отпуски и канцелярию: 603 333 рубля… Ну, и малость – малороссийскому гетману: 98 147 рублей, правда, еще 85 копеек. И все прочее… Приходов недоставало. Надо пошерстить всяких-яких!

Когда прикинул гетман все это, так и позвонил вполне спокойно. Точной цифры, выделенной сербским беженцам, он не знал – да и кто мог знать? Но едва ли цифирька была мала. На такие дела Елизавета Петровна не скупилась.

Полковник Хорват был разодет не хуже только что уехавшего генерал-фельдмаршала Разумовского. Он подошел к столу и без обиняков изложил цель своего визита:

– Ясновельможный пан гетман, сербы понимают, в сколь трудном положении оказалась украинская власть, а потому собрали малую толику вспомоществования на гетманские и всякие прочие расходы, поручив мне передать вам…

Он еще говорил что-то, по своей глупости не понимая, что у гетмана заложило уши и он уже не владеет собой…

– Все?

– Разве этого мало? Столько же и господам сенаторам. По две тыщи, как и положено…

Только сейчас гетман малороссийский заметил, что перед ним уже лежит повязанный красной ленточкой, аккуратный пакетец.

– Ага, -для чего-то сказал он. – Две тысячи?

– Две, ни копейкой меньше. Можете пересчитать, пан гетман…

– Пересчитаешь ты сам… ступени мри! Полковник Хорват раскрыл от удивления рот… и гетман, вскочив, прямо в рожу ему вбил этот воровской пакетец, вместе с красной ленточкой.

– Во-он!…

Нет, сила в руках еще была. Хотя подбегали слуги, он самолично схватил его за бархатный воротник и про-волок по паркету к дверям, лишь там наддав таким пинком, что под сапоги слугам он подпал уже на изгибе лестничной площадки. Славно доколачивали! Голоса не слышалось, наверно, потому, что подавился беженскими деньгами.

Господи! Что делается в этом мире?!

Думал, на том и покончилась история с Хорватом. Но вечером, за картами у Государя, услышал нечто такое, что затмило и собственное оскорбление.

Играли в новомодный «Дампис». Игру занесли во дворец те же голштинцы, но разве можно отказаться, если сам Государь приглашает? Не хватило смелости даже у длинноязыкой весталки, княгини Дашковой. Она было стала противиться, ссылаясь на то, что сестра за игральным столом, а она-де с сестрой не дружит, ей больше хочется поговорить с ее величеством Екатериной Алексеевной. Государь обошелся с неразлучными подругами вполне по-своему.

– Величество?.. – сделал такие глаза, будто видел ее впервые. – Неужели я ее тоже приглашал? Гм… Но если вы, дружок, послушаетесь моего совета, то дорожите нами немного побольше. Придет время, когда вы раскаетесь за всякое невнимание, показанное вашей сестре. Поверьте мне, я говорю ради вашей же пользы. Вы можете устроить вашу карьеру в свете, не иначе как изучая желания и стараясь снискать расположение и покровительство ее… а не нынешнего надутого величества!

Екатерина Алексеевна вспыхнула и хотела выйти вон, но он столь же бесцеремонно вскричал:

– Куда? Я вас не отпускал.

Она села на свое место в уголку зала, а княгиня Дашкова посчитала за благо пересесть за игральный стол.

После некоторого затишья игра продолжалась. Суть голштинского «Цамписа» заключалась в том, что каждый имел несколько «жизней». Кто «переживет», тот и выигрывает. На каждый очок ставилось десять червонцев – сумма для многих непосильная. Тем более если Император проигрывал, он вместо того чтобы отдать свою «жизнь», вынимал из кармана империал, бросал его в пульку и с помощью этой уловки оставался в выигрыше. Штрафных очков не набиралось.

Одна партия следовала за другой, и Екатерина Романовна, под хохот своей сестры, проигралась в пух и прах. Хотела уже с плачем встать из-за стола, но Кирилл, участие в игре не принимавший, отдал свой кошелек, шепнув на ухо:

– Держитесь той же тактики.

Брать в долг при картежной игре не возбранялось, да и шептаться из-под парика с милой дамой – эка невидаль!

– Продолжим, ваше величество, – лихо согласилась она.

Всем стало интересно такое поведение сестры фаворитки. Один мухлеж наскакивал на другой. Прелестная куколка и в свои семнадцать лет была дамой находчивой. Картежная игра явно благоволила к ней, и скоро Государь оказался в проигрыше. После некоторого замешательства он полез в другой карман камзола, достал и развернул пакетик, ни для кого не примечательный, кроме графа Разумовского. Был он рядом, узнал. Мало того, как бы идя ему навстречу, Государь стал хвастаться:

– Я-чуть было не забыл про эти две тысячи. Взятка! Некто полковник Хорват, находящийся под следствием по делу сербских беженцев… Не так ли граф Кирил-а?.. – Он выразительно посмотрел на Разумовского, тот учтиво кивнул. – Вот, и гетман малороссийский признает. – Да, этот Хорват дал троим моим сенаторам по две тысячи рублей взятки, а один из слуг донес мне об этом. И что же? Двое-то успели сбежать, а у третьего я денежки самолично отобрал. Взятка – дело государственное, следовательно, Государево. Деньги принадлежат мне по праву, милостивые господа. Игра продолжается!

Не веря ушам, не веря глазам, граф Разумовский спросил:

– Позвольте, ваше величество, бумажную облатку я уберу со стола? Обочь стояла оплетенная шелковым шнурком корзина – при затяжной игре всегда бывал какой-нибудь мусор, не звать же всякий раз слуг. На облатке четко отпечатался след зубов, даже с пятнами крови. Видно, несчастный Хорват прикусил язык…

И Государь, нынешний Самодержец, не побрезговал этими грязными деньгами!

Добро бы миллион, который брат Алексей Григорьевич, ради своей отставки, нарочито проиграл… Такое часто бывало – подношение под благовидным предлогом. Но собственной рукой полезть в карман сенатору… и всего-то за двумя тысячами?!

Гетману стало так плохо, что он от игрального стола перешел прямо к столу закусочному – и уж там дал волю своим чувствам.

– Россия… несчастная Россия! – плакался он по дороге домой на плече у своего камердинера. – Как жить-то будем?

– А так, – ласково оглаживал его понимающий камердинер… то ли Гнат, то ли Юрко, кто их разберет в третьем часу ночи. – Як гаворяць: динь да ничь – и сутки причь! Хуть бы графинюшка хутчей приихала… А тось замаетесь, ваше сиятельство.

При полном сиянии многих фонарей, освещавших парадный подъезд со стороны Мойки, его внесли на руках в дом. Выбежавший навстречу домашний, ливрейный камердинер, радостным голосом возвестил:

– Их сиятельство Екатерина Ивановна со всеми чадами, и в добром здравии, прибыть изволили!

Эту добрую весть, несколько раз повторенную, муженек Кирилл Григорьевич уразумел лишь поздним утром, этак далеко пополудни. Да и то под звонкие детские голоса:

– Па-а!…

– Приехал!…

– Ма, заболел наш па!…

Сколько их было? Семь? Восемь. А может, и того более?..

Прямо беда с этими детками! Откуда только берутся!

IV

Оказалось, все-таки девять. Он пересчитал их отцовскими поцелуями, несколько смущенно. Эк надрался вчера! Под какого-то дурного Хорвата и не менее дурной «Цампис». Старшие уже были с понятием, на отца посматривали с сожалением; вид был не из лучших, хотя слуга еще в постель принес опохмелочку. Но ведь возраст детишек! Первенцем выдалась Наталья, ей уже к пятнадцати шло. Почти в таком же возрасте выходила замуж за князя Дашкова нынешняя весталка, Екатерина Романовна. Ну, как и Наталья Кирилловна последует ее примеру? Не приведи Господи – отец ножницами язычок отстрижет… Но повадки уже женские, а характер нарышкинский, язвительный; книксен сделала явно с умыслом, чтоб позлить отца. Злиться ему не хотелось, запросто облобызал, лишь заметив:

– Ой-ей, погоди невеститься. Пусть время поуспокоится…

– Как ты, па? – не смогла удержаться от скрытого попрека.

Поругать бы маленько, да ведь вон их сколько, всех перецеловать надо. По старшинству. Следующий, Алексей, не более года отставал. За картами у Елизаветы Петровны, осьми лет от роду, был записан в военную службу, а за пуншем с Петром Федоровичем произведен в ротмистры; еще до последних размолвок, под звон горячих бокалов. При хорошем настроении оказался Государь, похвалил:

– Молодец, гетман! Годик-другой, да можно и в Конный полк переводить?

– Как Бог даст и как вы изволите, ваше величество, – скромно ответствовал под общий похвальный шумок.

– Да, но у тебя и другие подрастают? Преображенцы? Семеновцы? Или твои, измайловцы?

– Опять же – как изволите…

– Вот заладил! Похвально, что поставляешь мне солдат, да непохвально, что медленно растут. Солдаты, они сейчас потребны. Можно ускорить?- Можно, если прикажете, ваше величество.

– И прикажу… не смей спорить, гетман!

Но разве он спорил? Это сейчас у него разговор вихрем пронесся в голове. Спешить приходилось, в сторонке жена стояла, своей очереди ждала. Но ведь и дальше…

… Петр да Елизавета…

… Андрей да Дарья…

… Лева да Аннушка…

… Григорий…

– Всех ли перецеловал? – подошел он к жене, под поцелуй склоняясь к ее животу. – Не шумит там еще что?

– Да шумишь-то больше всех ты, Кирилл Григорьевич, – без особой ласки ответствовала жена.

Он присмотрелся, поднимая глаза. Да, сур-рова!…

– Что такова, Екатерина Ивановна? Случилось что?

– Дарьюшка по зимней вьюге заболела. Ты не заметил?

Вроде было какое-то сомнение – чего и ее, как малышей, нянюшки на руках выносят? В девять-то годиков уже и плясать при виде отца можно. Да только в одной ли Дарьюшке дело?

– Ага, – понял он. – Обиделась, что вас в Глухове бросил? Так я ж на государевой службе. Государь не отпускает. Из-за вас же, семейства ради, поклоны бью. Иль не надо?

– Семейства ради! В Глухове? С кучей детей? Без мужа, который где-то шляется?..

Он понял, что остановить Екатерину Ивановну не удастся. Нарышкинский характер только кнутом… Да разве теперь жен в кнуты берут?

Отошел к старшему сыну, с мужской серьезностью спросил:

– Ну, где служить будем, ротмистр? В Конном?..

– Нигде, – был безликий ответ. – Лошадей я не люблю.

– Гм… В пушкари?

– Пушки? Они людей убивают!

Можно бы в этом возрасте и понимать, что пушки и созданы для убийства людей. Вот несколько лет неприступная крепость Кольберг, на взбережье Балтики, русским войскам не сдавалась, да были усовершенствованы пушки уральские – все-таки генерал Румянцев штурмом взял; в день смерти Государыни Елизаветы Петровны гонец от генерала Румянцева и привез ключи от злосчастного Кольберга. Брат говорил, что положил те ключи в гроб, к ногам Елизаветы… Вот что такое пушки! А конные полки галопом мчались по Берлину и поили своих лошадей в прусской Шпрее. Какого ж рожна ротмистру нужно? Сосунок!

Уже с явным гневом отошел и от него. Невесту за подвитые локоны дернул:

– Ну, тебе-то, Наталья, не в ротмистры, ни в полковники не нужно. Поди, в генеральши сразу?

– В царицы! – отрезала и невеста.

Он пришлепнул ее по вздувшейся юбке и остановил нянюшку, которая тащила Дарью к выходу из гостиной:

– Постой, постой. Что, очень приболела?

– Бог даст… Дорога стужная, в сугробах сидели. Пойду уложу ее, ваше сиятельство, в постельку. Самое милое дело…

Нянюшка была старая, говорила ласково, но все ж чего-то недоговаривала. Остальные разбрелись по своим комнатам. Детям не до него, у жены слов не находилось… В самом деле, как же при такой остуде дети зачинались?

Он все равно бы не нашел ответа на этот вопрос, добро, что помешали: вестовой из дворца.

– Приказано, ваше сиятельство, на плац!

Он и плацу от такой семейной встречи был рад. С некоторой даже лихостью отчеканил шаг навстречу Государю. Тот благодушно похвалил:

– Я же говорил, подполковник, что вы научитесь прусскому строю.

Стыдясь похвалы, подполковник Разумовский ниже обычного склонил голову.

V

Весна уже подходила к концу, яркая, веселая. Семилетняя война фактически закончилась со смертью Елизаветы Петровны, русские войска отводились в сторону Риги, и оставалось последнее: обменяться ратификационными грамотами. С этим и приехал прусский министр барон Гольц – виновник торжества, которое давал Петр III в Куртажной зале Зимнего дворца. Там собрали весь сановный и военный Петербург. Гетману малороссийскому еще Елизаветой Петровной на таких торжественных обедах было установлено место среди генерал-фельдмаршалов. Но он сел поодаль, чуть ли не на конце стола, никто не вспомнил про его законное место. Оно и к лучшему: не придется кричать «Виват!» – можно для показухи лишь раскрывать рот. Застолье посередь простых генералов было самое милое. Одно твердил себе гетман: «Не надерись опять, хохол малохольныи, не то выкинешь какую-нибудь штуку…» Немного задевало перешептывание, что-де гетмана затолкали в самый угол, но надо же позлословить?

Здесь обед шел своим чередом; мало прислушивались к тому, что говорят в центре стола. Кирилл бычился над жареным поросенком и неспешно попивал пенное французское винцо, когда уши ожег резкий выкрик:

– Ду-ра!…

Несомненно, крик принадлежал Государю и относился к Екатерине Алексеевне, которая пока что была «ее величеством».

Приближенные холуи, вроде генерал-адъютанта Гудовича, пытались немного смягчить скандал, бегая между Петром и Екатериной, но Государь уже орал, не помня себя:

– Ее величество? Арестовать! Без всякого величия! Я разгоню весь сброд, который толпится возле нее! Всех – арестую!… Сошлю, куда Макар телят не гонял!

Адъютанты ничего не могли поделать, уже голштинский дядя Георг, да и другие голштинцы-пруссаки окружили русского императора, обнимали, уговаривали, по-родственному нашептывали – повременить с этим делом.

Только под их дружным натиском сдался победитель побежденной России:

– Так и быть – повременить с арестом ее величества! Успеем еще…

Гетман Разумовский возблагодарил Бога за то, что не было за столом бесстрашной весталки, которая могла только подогреть чуть затихший скандал.

Сам он незамеченным приехал – и столь же незаметно, по-военному с денщиком, восвояси уехал. Дома ведь и стены исцеляют беду.


Но как бы не так! Со всеми этими торжествами его не было с утра, а беда, как известно, одна не ходит…

Катерина Ивановна встретила пронзительным криком:

– Убивец! Погубитель своих деток! За что мне такое наказание?!!

Он уже обо всем догадался и, не снимая дорожного плаща, опустился в кресло, стоящее почему-то посередь гостиной. Шум и плач был далеко за стенами, в комнате Дарьюшки. Туда вместе с проклятиями убралась и жена.

Темно уже было, но никто не зажигал свечей, никто не подходил. Наверно, он был страшен. Возможно, и заглядывали в щелочку двери, да боялись его вида.

Наконец осмелился подойти с бокалом вина старый дядька-солдат, служивший еще до отправки за границу. Странно, этот пропитой старикан был еще жив; по дому ничего не делал, жил по старой памяти, из милости. Ведь и собаку убогую не всякий на улицу выгонит. Его-то и послали к хозяину.

Кирилл выпил вино, прислонился к сухонькому плечу и задрожал всем своим налитым телом:

– Убивец? Значит, погубитель?..

– Не гневайтесь, батюшка, на графинюшку, она совсем без ума. Куклицу в детскую кроватку положила и баюкает… Осподи!…

– Так и ты меня, старый, отбаюкай. Чего дерьмом поишь? Петровской! С черпаком медным!… Медный или какой другой черпак был, но вестовой весь следующий день не мог добудиться, хотя нешуточно тыкал в бок.

Что он знал, этот сосунок, о трех смертях, которые в несколько месяцев рухнули на это, казалось бы, несокрушимое тело?..

Первая – смерть благодетельницы-Государыни Елизаветы Петровны…

Вторая – матери, похороненной без сыновей…

Третья – Дарьюшки, получившей в ласковый дар вот что…

Видимо, послали за братом, в Гостилицы, потому что вечером Кирилл увидел именно его, неприкаянно сидящего в соседнем кресле.

В самом деле, почему бы братьям и не посидеть рядом, в строгом и бесконечном молчанье? Хватит, наговорились за последние деньки.

VI

После дворцового переворота 1742 года, приведшего на трон Елизавету, дочь Петра Великого, прошло двадцать лет. Ушла в небытие правительница Анна Леопольдовна, почила в Бозе Елизавета Петровна, шатко ли, валко ли правил Петр III, непутевый «чертушка», по выражению той же Елизаветы, передавшей ему трон, но ведь оставался еще и законный Император, Иоанн Антонович. Тоже как-никак внук Петра Великого, в силу своего необузданного характера перепутавшего все нити царствования. И жил-пребывал не где-нибудь, а в Шлиссельбургской крепости; безымянно, как «узник номер один». Имени его не мог произносить даже начальник крепости, полковник Бередников.

Нынешний гетман, тогда еще четырнадцатилетний хохленок, только что вызванный старшим братом с Черниговщины, как раз угодил на запятки саней, которые уносили ко дворцу Елизавету Петровну, в кирасе поверх домашнего платья. Ее верного, негласного муженька Алексея Григорьевича и несколько человек ближней свиты. Все со шпагами, а то и с саблями – пистолями. Дальше парадных дверей старший брат младшего не пустил, да и недолго там переворот совершался: получаса не прошло, как выхватили из постели правительницу Анну Леопольдовну и ее ревущего сынка, Императора Всероссийского. Брат Алексей и нес его на руках; не зная, чем успокоить, собственный палец в роток засунул…

Следы младенца-самодержца затерялись было где-то на Севере, а потом обнаружились в Шлиссельбурге. По великому секрету старший брат рассказывал, как они с Елизаветой Петровной тайно ездили навещать узника… страшно горько было слушать! Так уж вышло: при вступлении на престол Елизавета Петровна перед образом Богородицы дала клятву никогда не применять смертной казни. Ну, кнут там, рванье языков, дыба, Сибирь, само собой, но смертных казней действительно не было.

Так и дожил Император Иоанн Антонович до царствования Петра III… тоже Императора и своего двоюродного брата!

О, Россия, чего только не случалось!

Но если Елизавету Петровну не очень-то тревожила тень узника-Императора, так Петр III жил постоянно в тени этой тени. Гетман Разумовский ни о чем его не спрашивал, и он ни о чем не говорил. Просто по сухому уже весеннему времени подкатил в карете к крыльцу, всего-то с несколькими верховыми голштинцами, и велел:

– Одевайтесь, граф, по-дорожному. Со мной!

У Государей не спрашивают – куда и зачем. В пять минут собрался, без всякой парадности. Сверху накинул синий офицерский плащ, заметив, что в плаще был и Государь.

– Правильно, – похвалил тот, самолично открывая дверцу дорожной, отнюдь не парадной кареты; Петр Федорович был один, лишь на запятках стояли два голштинца.

Карета понеслась по неведомой для Кирилла Григорьевича дороге. Лишь каким-то чутьем он догадывался, что это отнюдь не праздная прогулка. Не в пример своему обычному шутовству Петр Федорович был молчалив и сосредоточен. Лишь отстегнул кожаный карман с боковины, достал серебряную флягу и две серебряных манерки; сам й налил, ничего не говоря. Не французское, не венгерское – во фляге была петровская крепчайшая водка. Значит, и дело предстояло крепкое.

Пока так, без всякой закуски, причащались, впереди открылись мрачные каменные бастионы. Земляные валы. Ворота. Блеск штыков у часовых.

Кирилл Разумовский никогда здесь не был, но сразу догадался: «Шлиссельбург!…»

Еще хватило духу пошутить:

– Не меня ль туда?..

– Не заслужили… пока, – тоже мрачноватой шуткой ответил Петр Федорович.

Он кивнул одному из голштинцев и, когда тот, спешившись, подскочил, протянул запечатанный конверт:

– Лично коменданту Бередникову. Не перепутай! Голштинец четким маршем прошагал к воротам, было видно, что ему пришлось что-то доказывать часовым. Однако какое-то время спустя его провели во внутренний двор и дальше, на крыльцо.

Гетман не знал, что там в конверте, но догадался, что Петр Федорович хочет пройти инкогнито, под видом Государева посланца. Государей ведь так не встречают. В крепости не торопились. С полчаса прошло, прежде чем к карете вернулся посланный часовой. Не сам комендант!

– Разрешают, – не слишком-то вежливо пригласили.

– Свою охрану возьмите, – шепнул гетман.

– Только вы, – спрыгнул на землю Петр Федорович.

– Но мне приказано одного… – замялся в нерешительности часовой.

– Пойдите и скажите коменданту Бередникову, что там прописаны фамилии двоих! – начал терять спокойствие Петр Федорович.

Часовой опять ушел, на этот раз не надолго.

– Разрешают двоим.

Шли вслед за тупоголовым исполнителем. За спиной примостился другой часовой. Как под конвоем!

Шаги четырех человек гулко раздавались по каменным плитам коридора, слабо освещенного масляными плошками. Окон не было. Кирилл успел еще подумать: «С нашим Государем не соскучишься!» – прежде чем в раскрытой боковой двери мелькнул свет. Опять двое часовых с примкнутыми штыками. Прошли в хорошо освещенный свечами тамбур – нечто вроде прихожей, даже с двумя стульями. Там стоял, широко расставив ноги, мрачноватый, невыспавшийся полковник. Он хотел, видимо, что-то сказать… но вдруг побледнел и встал навытяжку:

– Простите, Государь, я делаю все по инструкции, письменно мне заверенной Государыней Елизаветой…

– Оставь нас, болван. Закрой дверь!

Петр Федорович был недоволен, что инкогнито раскрылось. Да как полковнику не знать Государя! Вероятно, присягал.

Полковник как ошпаренный выскочил в коридор. Через следующую дверь прошли в камеру, довольно просторную и чистую, освещенную несколькими свечами. Да и полоска дневного света сквозь верхнюю фрамугу зашторенного оконца пробивалась. Минутного взгляда было довольно, чтоб все понять. Железная кровать у боковой стены, аккуратно застланная, стол в изголовье, на нем остатки еды, несколько книг, в том числе и приметная Библия, у порога прибитая к стене вешалка, под ней тумбочка, таз с водой… больше ничего, кроме иконки Богородицы, повешенной над столом. Да, еще один стул…

Кирилл не успел сообразить, что им втроем делать с одним стулом, как через распахнувшуюся дверь две полковничьих руки просунули еще два стула – и, будто ожегшись, спрятались обратно.

Кирилл взял стулья, поставил их возле стола, с нескрываемым любопытством рассматривая узника. Если это Он – а кто же иначе? – ему двадцать первый год кончается. Брат Алексей- говорил, что Елизавета Петровна навещала его в пятнадцать лет, нетрудно посчитать. Жутковато смотреть… Юноша монашеского вида, почти без возраста… и без признаков бороды – или хорошо побритый? Высок ростом, худой и очень бледен, как росток подвялый. Господи, вся жизнь в этих каменных стенах! Что-то романовское есть… Удлиненное лицо с заострившимся продолговатым подбородком, синь в глазах, хотя уже и поблекшая. Взгляд загнанной в угол мыши… Призрак, призрак!

Петр Федорович тоже не мог оторваться взглядом и не знал, что делать.

– Садитесь, – наконец сказал и первым сел к столу. Прошло еще несколько минут, тягостных, как сама смерть, прежде чем он спросил:

– Вы кто? Вы знаете себя?

Узник вздрогнул и вскочил было со стула.

– Сказано – сидите!

Нет, такие психологические опыты были не для Петра Федоровича…

– Говорите! Узник заговорил:

– Была когда-то одна тетя… красивая, как Богородица… она солнышка обещала, птичек, травки зеленой… где моя Богородица?..

Петр Федорович не знал о посещении своей тетушки, но Кирилл по рассказам брата обо всем догадался, в том числе и о впечатлении, какое она произвела на узника, тогда пятнадцатилетнего.

– Вот твоя Богородица! – поднял Петр Федорович перст к иконке. – Говори, да не заговаривайся! Кто ты?

Странно было ждать ответа на этот вопрос, но он последовал, хотя и сбивчивый, отрывочный:

– Жаль Богородицу… она ведь не могла умереть, не могла?.. О себе?.. – почувствовал он требовательный взгляд. – Я не всегда здесь жил, кажется, на ножки вставал с тетей, которую мамой называл… на руках меня носили, целовали… потом куда-то в холод везли, на санях, в шубе кислой, да, как щи здешние… где та тетя, которую мамой звали, не знаю… я здесь вот оказался… стены каменные, а мышка ко мне откуда-то пролезает, вот-вот, радость-то какая!…

Мышка и в самом деле пробежала по полу, по его ногам взобралась на колени, а потом на стол и стала доедать остатки мяса.

Петр Федорович вскочил:

– Это все? Что ты еще знаешь о себе?..

Узник погладил мышку, спустил ее на пол и жестом почти таким же, как Петр Федорович, поднял свой исхудалый перст:

– О, дядя, я все знаю, все… стражи мои бывают пьяны и спорят – настоящий я Император или не настоящий… они ведь ту книгу не читают, – положил он бледную ладонь на Библию, – а я – то читаю, не знаю, как научился, там сказано: настоящий Император… должен быть в царских одеждах, в парче и золоте… не знаю, что такое парча, но не это же?.. – потряс он полами опрятной, чистой суконной куртки, – мне ее меняют, меня даже иногда моют в большой такой лохани, вот только парчу мышка, видать, съела… кушать хочет, кыш, ненасытная!… Вот придет моя тетя-Богородица, я на тебя пожалуюсь!… – мышке погрозил пальцем, а Петру Федоровичу показалось – ему грозят…

– Не придет твоя тетя! Никогда не придет! – уже с нервной дрожью в лице бросил он. – Пошли! – дернул за рукав своего тоже дрожавшего спутника.

… Обратный ход был скорым и быстрым, под эскортом самого полковника, который вышагивал сбоку с обнаженной шпагой, как на параде.

– Оставьте нас, – у ворот отмахнулся Петр Федорович. – Узнику дайте вина… и вообще каждый день давайте! Будет прислана подробная инструкция!

Он уже не видел, как полковник салютует шпагой, как у ворот каменно застыли часовые – прыгнул в карету, даже не оглядываясь на своего спутника, выхватил из кожаного кармана серебряную флягу, без всякой манерки припал к ней трясущимися, бледными, как у узника, губами…

«Два Императора… двоюродные братья… и оба юродивые… Господи! Господи! До чего ты дожила, Россия?!»

Видно, лицо нехорошо исказилось, потому что Петр Федорович оторвался от фляжки:

– Что, гетман, страшно?

– Страшно…

– Мне вот тоже, а потому… – он выхватил из кожаного кармана другую флягу, – потому веселись, душа!

На этот раз манерки появились. Чокнулись.

– Разумеется, гетман, ни слова?

– Никому ни единого, ваше величество.

Карета мчалась в Петербург как от погони. Призрак за ними гнался, что ли?..

VII

Бессмысленная поездка в Шлиссельбург немного отвлекла от черных мыслей. Да и где черное, а где белое? Дарьюшка была похоронена, оплакана, а плач в доме продолжался… со смехом напополам. Когда Екатерина Ивановна рвала на себе волосы и ночные рубашки – это было по крайней мере хоть понятно; хуже, когда на нее накатывало совершенно неожиданное веселье. Тогда она вскакивала середь ночи с постели, босоногая и растрепанная, топотала по ковру и звала к себе:

– Кирюша, милый… иди ко мне! Покряхтывая, он тоже спускался босыми ногами на ковер. Бог весть что! Не мальчик, чтоб с женой, да при такой-то ораве детишек, миловаться на полу, пускай и турецкими коврами застланном… Она валилась в изнеможении, после своей рубашки и его шелковый балахон раздирая.

– Дарьюшку! Дарьюшку давай!…

От этих валяний на ковре опять в «тяжесть» впала. Может, ей казалось, а может, и на самом деле так было. Одно хорошо: графинюшка успокоилась и даже похорошела. После десятой-то «тяжести»… Она начала выезжать к ближним подругам, до дворца, конечно, не добираясь.

Да и где теперь двор? Все двинулись с зимних квартир на летние. Зимний дворец, в котором так и не довелось пожить Елизавете Петровне, был частью уже отделан, однако ж нового Государя тянуло на простор, поближе к войскам, которые шли под Ригу – то ли садиться на корабли да плыть в Данию со всеми пушками, то ли для маневров каких. Желания Государя были столь изменчивы и противоречивы, что никто не решался гадать. Одно вскоре стало ясно: войны пока нет, как нет и коронации, просто устанавливается новый порядок вещей. Одну половину громадного Ораниенбаумского дворца занял Государь с фрейлиной Лизкой Воронцовой и всем своим голштинским двором, на другую, отдаленную часть дворца отселяют Екатерину Алексеевну. Кто теперь Императрица – пойди пойми!

Екатерину Алексеевну пока еще не арестовывали, не отправляли в монастырь, не высылали за границу, но всем показывали ее ненужность. Весталка Дашкова, встречаясь с графом Кирилой, трагически закатывала красивые, кукольные глазки:

– Милый граф! Когда же вы очнетесь? Ее в Монплезир хотят упрятать!

– Ну, это не самое страшное, – со спокойной флегматичностью отшучивался Кирилл Григорьевич. – Во всяком случае, у нас будет место где посудачить.

Дашкова смотрела на него как на предателя:

– И это вы, вы говорите?! А мне казалось, что вы влюблены в Екатерину Алексеевну, как Орлов… или…

– Как Понятовский?

Весталку только и можно было сбить с речи вот таким прямым ударом. Понятовский! Ему прочили польскую корону, а в жены…

– Да! – договаривала весталка.

Слухи, домыслы – все вместе сплеталось. Дома истеричная жена, здесь такая же истеричная весталка. Промеж всего – или над всеми? – не менее истеричный Государь, который напрочь забыл, что Кириллу Разумовскому надлежит быть в Малороссии, поскольку он гетман. Да и сам-то Кирилл о своей принадлежности стал забывать – все малороссийские дела были отданы на откуп старшинам, во главе с генеральным обозным Кочубеем. Родственничек как-никак! То-то понахапают в отсутствие гетмана…

Сейчас ежедневные парады и разводы на дворцовом плацу. А вечером, если не во дворце каком-нибудь – Летнем ли, Зимнем ли, – так вечер открытый, с неизменным присутствием Станислава Понятовского, пока что и не короля польского, и не любовника, пожалуй. Метая банк красивыми, холеными руками, он жаловался:

– Матка Боска! Жещинам нельзя доверять не только сердце, но и…

– …корону?

С польской короной у Станислава Понятовского пока что не получалось, а с какой такой радости он поселился в Петербурге – тоже никто не знал. Кроме Екатерины Дашковой, разумеется.

– Это лучше, чем неотесанный Орлов! – заговорщицким тоном шептала она на ухо, неизменно проигрывая.

Нарочито флегматично Кирилл Разумовский, ее более везучий партнер, уточнял:

– Это который? Их же трое, даже четверо, если московского считать.

Екатерина Дашкова категорично закрывала глазки кукольными ручками:

– Григорий!

– Герой Грос-Егерсдорфа. Так ведь он же пораненный вроде?

Иногда в слезах отбегала от него весталка, бросая карты. А чего судьбу делить, она сама придет, когда надо. Если о Понятовском еще и в прошлые годы знали, так что могли знать об Орловых? Полгода назад и слыхом не слыхали. Кто они?.. Говорили, по фамилии – Адлеры. Вроде как из немецких колонистов. Без роду, без племени. И вдруг выскочили. Григорий состоял при пленном немецком генерале Шверине и через то приблизился к Петру Федоровичу; Алексей, прозванный Алеханом, просто силач и красавец; младший Федор – прапорщик Измайловского полка. Однако храбры и отчаянны были братья, а Григорий еще и ранен при Грос-Егерсдорфе, хотя будто он один, сколько там положили народу! Но вели себя братья так, словно век жили во дворцах. А уж куролесили!…

Дашкова с восторгом оповещала:

– Нет, вы послушайте, что они этой ночью вытворили! В Фонарном переулке, где беспутные девки живут, вывеску над вторым этажом подняли: «Институт для благородных девиц». А будочников, которые вывеску хотели снять, избили, а потом вином упоили!

– Эко диво, – пытались возразить. Она находилась еще пуще:

– Намедни же у гробовщика, что на Мойке, еще хлестче вывесили: «Свадебные обеды»…

Ей и тут хотели возразить, но Кирилл Разумовский жил на Мойке, поддержал:

– Сам видел, превосхитительно!

Ему становилось скучно при таких разговорах. Понятовский ли, Орлов ли… ему-то какое дело?..

Одно понимал: краем уха и Екатерина Алексеевна эти пересуды слышала. Когда она входила, смешки стихали. Весталка принималась ее обнимать и увлекала на какой-нибудь дальний диван, чтобы наедине вволю пошептаться.

Загрузка...