Последний гетман

I

Странное чувство не оставляло гетмана Кирилла Разумовского по дороге из Москвы. За смертью Елизаветы Петровны, придурью Петра III, неслыханным воцарением Екатерины он почти год отирался при дворе. Скверно звучит, но как иначе назовешь? Коль ступил на придворный паркет, да близь самого трона, так шаркай ножкой. Сколь ни содержал себя самостийно, гетманство-то уходило из рук. Но его личное упущение или даже малодушие? Нельзя править такой великой российской окраиной – прозванием Украина! – из Москвы и Петербурга. Сказал самому себе: «Глухов, Батурин, а там и Киев – вот твое место, гетман!» Не дивная сказка про первого гетмана Рожинского, не кровавая быль времен Богдана Хмельницкого – но что же? На этот вопрос он не находил ответа. Не прибавляло ясности и последнее, напутственное свидание с Екатериной – в дворцовом, служебном кабинете с глазу на глаз; не случайно так вышло, ее задумка была. Как давно уже он понял, Екатерина ничего случайно не делала. Была, была у нее тайная мысль – попытать его. Казалось, с чего бы? Недостаточно разве того, что он еще накануне переворота положил свою голову на плаху? Свистушка Дашкова лишь таковой и была; Григорий Орлов лишь отменной храбрости солдафон. Ну, не последний из любовников… Да только надо знать Екатерину: мало ей одних мужских достоинств. Что двигало ее, со всей женской прелестью, поистине мужским умом? Понятно, что Петр III держал гетмана при себе заложником; но с какой стати было удерживать Екатерине? Сделал свое дело – и отваливай восвояси! В конце концов она именно так и решила. Но слишком поспешно и вроде как по чьему-то наущению?..

Запомнились, ох как запомнились ее слова: «Не отшатнешься, гетман? Не возомнишь себя вторым царем?..»

С какой такой стати ей сомневаться?

Время для раздумий было. Неспешно ехал гетман. Да и остановки на каждом ночлеге, иногда многодневные. Вначале подмосковных да тульских доброхотов надо было уважить, потом и своих хохлов. Молва-то впереди самых скорых лошадей бежала.

– Гетьман приде – Добро в каждую хату вниде!

– Незалежность несе Украине!

– Жизнь по звычаю!…

Могли бы и смутить глупые мысли, да когда? Помещики российские, паны малороссийские. Да и собственный обоз – на сотню карет, бричек и грузовых телег растянулся. Не считая отряда измайловцев, которых на границе с Малороссией выехавшая встречь «гетманская корогва» сменила. Со знаменем, булавой и литаврами. Подаренную Государыней в дорогу богатую соболью шубу накидывали поверх роскошного кунтуша. К холодам дело шло – шапку казацкую мельчайшей мерлушки на голову вздели. Алый атласный кушак, и чтоб при каждой очередной встрече булава за ним торчала. Наконец и сабля кривая подменила Измайловскую шпагу. Тяжеловато стало гетману выходить из кареты в таком наряде, но все хотели видеть «своего батьку», а до полковника Измайловского дела не было. Что-то творилось тревожное на земле малороссийской; гетман частенько оглядывался в сторону Московии, как бы испрашивая разрешения Государыни. Она была далеко, едва ли слышала тяжелые огрузнелые вздохи, а услышала б – посмеялась: «Кушать извольте поменьше, Кирилл Григорьевич!» Хотя одна ли святая невинность в этих шутках?..

Шутки Императрицы стали не похожи на шутки Великой Княгини. В отличие от Елизаветы Петровны, не любила она ни малороссиян, ни саму Малороссию… В самом деле, что ей Малороссия?

Степи, которые раздирали на куски татары, ляхи, мадьяры, молдаване, валашцы, литовцы… да и великоросы?

Вот подарочек какого-то Богдана Хмельницкого! До сих пор губернии ли, волости ли – «полками» прозываются. И несть им числа – как несть числа и атаманам разбойничьих степей. А какой-нибудь безграмотный «полковник» правит целой губернией… Уму непостижимо!

Да, мало что изменилось с давних времен. Малороссия при Богдане Хмельницком, когда он преклонил булаву пред российским скипетром, состояла из семнадцати полков. А как же иначе? Бесконечная вековая война объединяла приднепровские земли, и каждую землю защищал свой казацкий круг, называвшийся полком. То больше, то меньше их становилось при дележе добычи. Если первый гетман, Богдан Рожинский, не мог толком посчитать своих атаманов, то не лучшим счетом отличались и его преемники. Полк – и вся недолга! Возьми саблю покрепче да сгуртуй вокруг себя тысячу-другую подчиненных сабелек – вот тебе и земелька самостийная, а ты князь-полковник. Это уже Петр Великий со своими, тоже неплохими, полками, прорвавшись ко Днепру, решил маленько урезонить степных атаманов. Семнадцать, двадцать, тридцать? Может, и целая сотня?.. Изгнав изменника Мазепу, он из-под своей руки поставил гетмана-правителя; то ли правящая сабля, то ли фамилия понравилась – Скоропадский! А считал воитель-Петр круто и крупно. Повергнув под Полтавой в прах самого шве-да, он выставил пред казаками две свои ручищи: сколько тут пальцев?! Десять, посчитали великие грамотеи. Вот и буде вам десять! Это не значило, что степи уменьшились – всего лишь округлились земли, занимаемые полками, ибо уменьшилось число самих хохлачей. Не бог весть какой пересчет, но шестидесяти тысяч мужских голов не досчитались; женские, даже самые смазливые, головки на казацком кругу в расчет не принимались. Великая недостача? А как ей не быть! Хохлы бежали в Россию. Незавидная родина, но все же получше татар и ляхов.

Название полков не всегда соответствовало поименованным городам; каждый полк степь, как драное одеяло, тянул на себя. Внутренняя свара тоже чересполосицу порождала. Например, полк Киевский отхватил большой кусок земли Черниговской да так и не отдавал…

«Ну погоди у меня!» – погрозил нынешний гетман, сидя в карете и тыкая пальцем в залитую вином кату.

Да, обширный край ему достался. Десять полковых городов. Сто тридцать местечек. Реки величественные – Днепр, Десна, Сейм. Но люди?.. Миллион двадцать тысяч мужеского пола. Женщины, хохлушки гарные?.. Да кто их считает? Как и два века назад: считают тех, кто может сесть на коня и, как при славном Богдане Хмельницком, заступить дорогу в свои степи – ляхам ли прегордым, татарам ли немытым. Сколько веков рубили казаков саблями, били из мушкетов, потом из ружей, глушили пушками – откуда браться новым деткам? Может, и не от бегства сократилось население – от мужеского бесплодия.

Хлебопашцы не успевали возделывать ни своих полей, ни своих жинок – гуляй девка, гуляй коровка где сподобится! А жинка – для приплода людского, коровка – для жизни приплодной. Что есть жинка? Ножны казацкие, о двух ногах. Что есть коровка или даже овечка? И мясо, и строительный материал для жилья. Хорошая жинка – постель казацкая; хорошая коровка, при навозе да при соломке, – вот тебе и мазанка. Леса-то – разве что в полках Стародубском, Черниговском, Нежинском да отчасти в Киевском. Дальше – степь. Что пожгли на костры походные, что палом пошло. Леса как лиса – убежали на запад, на север, незнамо куда.

А где в других местах и оставались полесья, например по Припяти, так винокурни дожигали. Пей да гуляй! Хохол не привык далеко заглядывать; не лях, так турчан, крымчан, а то и мадьяр не прочь повострить саблю о хохлацкую шею. Живи, пока живется, а дале не заглядывай. Красна, дивна земля? Вот! Плодов-то земных – ого-го!… Сады ломились и без турецких сабель. Рыба – на берега днепровские и сеймовские выскакивала не от ляшских пушек. Чего гнуть спину на пашне? Жнитво пожнет любой конь, любая сабля. Сказано: жизнью сиюминутно наслаждайся…

Сама природа своей щедростью лень нагоняла. Это не север российский, где в поте лица на лесных выжигах колоски по пальцам считали. Здесь уж коль бросил, даже с пьяных глаз, какой-никакой зернь под ноги – колос пикой казацкой встанет. Коль нет войны – пей, гуляй да «писни спивай».

Нехай – да и вся недолга судьбина!

Нынешний гетман, попивая в роскошной карете то вино венгерское, особенно любимое старшим братом, то винцо французское, по дворцовой нынешней моде, – не «спивал» ли? От песни дорога короче становится. А видит Бог – не терпелось в Малороссию…

Где-то около Умани встретил генеральный обозный, наместник в отсутствии гетмана, да и свояк по одной из его племянниц. С именем славным, страдальческим еще со времен Мазепы: Кочубей. Тому казненному Кочубею внук уже, душой нельстивый, а кричит своим казакам:

– Слава батьке Кириллу! Слава нашему гетману! Видно, истосковались казачки, всякую дисциплину, и раньше-то грешную, вконец растеряли. Конечно, не Измайловский строевой полк, но все ж не всякому дано целоваться с ясновельможным. В Петербурге этого не поймут, а здесь отказать нельзя. Кочубею под усы первый чмок, и другим в очередь. Не унывай, гетман! Не выдадут.

Целовался всласть, не глядя. Но вот уж перед кем остановился:

– Горленко! Свояк?.. Полковника Горленко он давно, еще при последних вздохах Елизаветы Петровны, послал на пир к Фридриху, а похмелье только ныне вышло:

– Много ль вас, козаченьки мои?..

– А только те, батько, что на десяти конях ускакали… Главные командующие нами мосты мостили, а мы ж дурни!…

Гетман похилил нестарую, но уже тяжелую голову.

– Ставь в таком разе шатры!

Гетман при обозе, при измайловском людном эскорте, каждый атаман при своих же казачках, у полковника Горленко при десятке уцелелых голов еще откуда-то сотня возросла, – как не махнуть полостями вечерних шатров? За Уманью уже степь расстилалась. С огнями казацкими. С ором всесветным:

– Батько приихав!…

– Геть!…

– Насустрачь вся ридна Украина!…

– Геть…

Он стариком уже себя считал: тридцать пять годиков, не шутка! Слеза прожгла оба околосья парика.

Что-то непонятное творилось с гетманом Малороссии, который еще неделю назад был и полковником Измайловского полка, и президентом Академии наук, и просто неприкасаемым человеком. Сейчас к нему каждый, как к придорожному камню, прикасался. Самое странное, он не чувствовал в этом ничего чуждого. Ну – геть!… Ну – батько!…

Где-то еще шаркали подошвы московских и петербургских гостиных, где-то еще разносился милый голосок Дашковой: «Революция, гетман, как вы этого не понимаете?!» – он ничего этого не понимал и, самое удивительное, понимать не хотел. Какая революция, когда сентябрь на октябрь стелет степь?

Шатры светились огнями. Каждый призывал к себе гетмана. Но разве это, при его-то лукавой старости, возможно?

– Возможно, – изрек старый Кочубей.

– Неяк же, батько, – более молодой Горленко. Здесь, на степном казацком кругу, все свояки? Все куда-то уходило. Оставалась степь. Оставалась исконная жизнь.

– А мой управитель? Пренебрег?

Помолчали оба свояка. Наконец Кочубей по праву старинности не удержал горькую истину:

– На три воткнутые в землю пики с коня бросился. Потому как сынка-то на три фридриховых штыка подняли… Не нуди, батько, так полагается извеку.

Кто на штыки, кто на пики. Спрашивали о том гетмана?

– Спрашивали меня?!

Вопрос-то глупый. О судьбе своей никто не спрашивает. Неуж гетман не понимает?.. Дозволительно досказали:

– Дочка-то ничего, разродилась. Гарный хлопчик… ну, прямо в тебя, гетьман!

Ах, лукавый их возьми! О чем намекают?.. Ему о Богданах надо подумать… о Богдане Хмельницком… о Богдане Рожинском…

II

Богдан Хмельницкий учился в киевской иезуитской школе. Отец, сотник Чигиринский, велел. Богдан – был Зиновием. Так повелось, на польский лад.

«Родом Зиновий, нарекоша Богданом (Богом данный) неяк не поддавался католицизму. Геть – говорил! Ввечеру Зиновий с соучениками прохаживался около костела, и вихрь, из этой компании его… подхватя, трижды вокруг оного костела обнес и на том месте, из которого был подхвачен, опять его поставил. Во-опль!… Буде от сего отрока великое на костел римский гонение!»

После восьми лет обучения Зиновий, уже названный Богданом, «окончил коллегию, и окончил справно». Он вернулся в имение отца Михаила, на хутор Субботов, что по реке Тясьминь, притоку Днепра. Сотник Чигиринский был удивлен пристрастию сына к военным игрищам, однако ж не препятствовал, поощрял. Казаку да не играти?!

В 1618 году польский король Владислав, не забыв смуту, предпринял последнюю попытку захватить Московию и утвердить себя на русском престоле. Реестровые казаки, и Богдан в том числе, во главе с гетманом Петром Сагайдачным, участвовали в походе. Геть, геть на москалей!…

Но поход потерпел неудачу. Потрепанные казацкие атаманы вернулись на Украину зализывать свои раны. Хватило ума и совести у гетмана Сагайдачного от имени всего казацкого войска просить у иерусалимского патриарха отпущения «греха пролитой крови христианской».

Русский посол Василий Бутурлин доносил о разговоре с Богданом Хмельницким:

«Да гетман же говорил, когда-де он еще был мал и отец его, гетманов, приказывал ему: как ты учнешь служить, не моги себе того учинить чтобы тебе ходить войною на московское государство».

В 1620 году объединенная орда татар и турок ринулась на польско-украинские земли. Шляхетство растерялось, оно не умело воевать. Положение могли спасти украинские казаки, но поляки самонадеянно заявили: «С грицями рядом воевать не станем, пусть идут землю пахать или свиней пасти».

В кровавой сече Богдан, рубясь двумя саблями, потерял отца и был схвачен татарами…

«… И Михайло Хмельницкий, сотник хоробр, убиен, и Зиновий, сын его, в плен взять в татарскую землю…»

«Каменецкая хроника» о битве 28 сентября 1621 года как песню пела:

«Если бы не было казаков, то Бог знает, каким бы был исход для поляков уже через три-четыре дня».

Может, поляки отблагодарили за кровь казацкую?..

Летопись Григория Грабянки как панихиду о том поет:

«Ляхи великие тяжести людям украинским и казакам налагаху, насилия и обиды церквам Божьим творяху.»

Вот откуда явилось единение с Великороссией!

В походе на Крым умер гетман Михаил Дорошенко. После него сменилось три или четыре гетмана; порядка не было. Кого сами казаки убивали, кто бежал живота своего ради. Тогда и стала всходить звезда Богдана Хмельницкого; вернувшись из плена, стал он Чигиринским сотником, как и отец, потом и генеральным писарем Запорожского войска. Человек грамотный, и умишком Бог не обидел. Неглупый хохол, отвечая прегордым полякам, такие слова говорил:

«При сухом дереве и мокрому досталось, – или виноват, или не виноват, мечем и огнем все равно уничтожено…»

Оставив на время Польшу в покое, успели запорожцы послужить даже французскому королю. Не бесплатно, конечно. Рядовым французы платили двенадцать талеров, по сто двадцать – полковникам и сотникам. Деньги немалые. С моря прямо, ворвались в занятый испанцами Дюнкерк, где на валу, по своему обычаю двумя саблями уже отбивался их Богдан. Вон куда его слава докатилась! Не зря же при французском дворе говорили:

– Есть ныне очень способный полководец Хмельницкий. Удержать бы надо…

Но как удержишь, если наемных запорожцев тянуло на «ридну Украину». Служить за деньги они все-таки не привыкли. Польский король Владислав пожаловал на обратном пути гетманством Запорожским, но Хмельницкий дареного гетманства не принял. Только так, на казацком кругу, под всеобщие крики: «Геть! Геть…» Когда в Запорожье выбирали «своего» гетмана, то Хмеля прикрыли шапками – высшая почесть, от которой уже невозможно отказаться.

Под Желтыми Водами, всем видимый и неуязвимый, он скакал впереди казацких отрядов, как привык. На свежем ветру реяло белое знамя, на котором крупными буквами было выведено: «Мир христианству!»

После многих побед, даже под стенами Львова, был уже один шаг до знаменитой Переяславской рады, где и представители Москвы были. Рада решила:

«Иного короля не обирать, а всею Литовскою землею християнские веры податься великому государю, царю и великому князю Алексею Михайловичу всея Руси самодержцу, чтобы государь над нами, християнами, был и ведал…»

Но поход за свободу Украины был еще не закончен. Война продолжалась. Ляхи не смирились с положением, что обложив громадной данью Львов, запорожцы уже собирались идти на Варшаву: роскошь и гордыня не имела границ. А потому:

«Золотом блистали их щиты, султаны, бунчуки, палаши и мечи; от серебра ломились шатры, шкафы и столы. Даже наиболее охочему к этому врагу и половины было бы достаточно. Не знали они, что все это богатство, как на ярмарке, обменяют на простое железо, на самопалы, ремни, конопляные подпруги, попоны, рядно, бурки и бедные свитки».

Казацкая армада двинулась встречь. Разгром был полный. Жутью веют хроники тех лет:

«Не остановить движение скалы, которая оторвалась от горы, и не поднять Трои, когда она ввергнута в прах! Какой шум, какой хаос господствовал там, когда множество людей, не ведая даже, в сем дело, выскакивали из своих пристанищ, бросали оружие… на землю, другие, только ото сна вскочив, хватались за что попало – кто за коня, кто за саблю, за узду, за седло. Раненых, больных – все бросали и вверяли жизнь свою ногам. Все добро и богатство, которое имели тут поляки, все отдали во владение своим хлопам…»

Варшава была в панике. Под гетманом по-прежнему плясал белый аргамак[17], а статная фигура всадника, облаченного в малиновый кунтуш, подпоясанный широким турецким поясом, с заткнутой за него булавой, не оставляла надежды на спасение.

«Много ляхов в Варшаве собралось, и у всех заячьи уши, такой страх на них нагнал Хмельницкий, что едва сухого дерева треск услышав, то без души к Гданьску бежали, и во сне не един кричал: «Вот Хмель идет!»

Но у гетмана хватило ума не вести дальше свою армию. Без помощи России было не совладать с объединенной польско-литовской страной. Как спасительный знак, повеление царя Алексея Михайловича:

«И мы, великий государь… изволили вас принять под нашу царского величества высокую руку… А ратные наши люди по нашему царского величества указу сбираются и к ополчению строятся».

Предстояла еще долгая канитель с заносчивой Польшей. Да и казакам хотелось поторговаться, чтоб на будущие времена не случилось какого казуса. Уважительно, но напористо казаки свои права и пред царем заявляли:

«… Чтоб Войско Запорожское само меж себя гетмана обирали, а его царскому величеству извещали, чтоб то его царскому величеству не в кручину было, понеже то давний извычай войсковой».

III

Гетман Кирилл Разумовский хоть и ленив был, а документы читывал. Ибо в споре с Петербургом на что же было надеяться, как не на тот «извычай»?

Но не кто иной, как Богдан Хмельницкий, и решил изменить главный «извычай» – казацкий круг. Бог ему преграду жизни поставил, а с Богом не спорят. Почуяв приближение смерти, он решил закрепить наследника. Со времен первого гетмана, Богдана Рожинского, этого никогда не бывало. Круг-то собрали, но при живом гетмане!

– Шановные Панове, так будет лучше. Вы избежите смуты.- Но, батько, – возразил черниговский полковник, – ты жив, и ты в своем здравом уме. Как мы можем лишать тебя гетманства?

– Не можем, Богдано, – подтвердил и полтавский полковник, помахивая обрубком руки; при встрече с татарами понадеялся на одну саблю, и левая рука оказалась без защиты…

– Боязно нарушать извычай, – как всегда без обиняков, высказался киевский полковник. – Стоило один раз согласиться на отдачу Киева москалям, взять главный город из-под гетманской руки, – и что же вышло?..

А вышло незнамо что. И никто не мог предугадать, что будет с Киевом дальше. Вроде и выборный гетман начальствует, и польский воевода там же сидит, и царский воевода из Москвы назначается, – кого слушать бедному казаку?

Была мысль о сыне, но не решался ее высказать…

Старшины и простые казаки, порыдав горько от изречений гетманских, так трогательно их поразивших, а паче о приближающейся кончине его и своем сиротст ее, начали вопить:

– Батько, есть ли кто достойный на место твое?

– Отеческие твои заслуги, и нашу любовь к тебе?..

– И нашу потерю – как восполнить?.. Зашумели казаки, сломав весь порядок избрания.

А гетман напирал то на полковника Ждановича, то на переяславского полковника Тетерю, то на полтавского Пушкаренко, да и других не забыл, добавив:

– Все под саблей ходили. Не без добрых же сабель наш казацкий круг?

В ответ те же стенания:

– Немагчимо забыть отеческие твои заслуги!

– Потерю – как пережить?

– Раз уж ты, батько, вбил в свою голову эту мысль, так едино – сына твово. Георгия!

– Дело, казаки!

– Нет Тимоши – но есть же Георгий?.. Старший сын, Тимофей, пал под татарскими саблями, когда поляки на помощь себе крымчаков призвали.

Добрый был казак, рубившийся всегда у седла отца. Но кого нет – того нет…

По плечу ли Юре место отцовское?!

Понимали старики, что не поводыря для слепцов выбирают, но голоса крепли:

– Сын твой Георгий – да наследует место и достоинство твое!

– Он пущай над нами начальствует!

– Бесстыдны б были мы, если бы предпочли ему кого другого…

Все полковники, кого называл Хмельницкий, отказались в пользу Георгия.

Это, конечно, было тайной мечтой самого Хмельницкого. Таким образом устанавливалась наследственная гетманская власть – по типу царской, московской.

Гетман молча поклонился казацкому кругу, взял поданные ему войсковые клейноды, печать, булаву из-за пояса выдернул и передал все это сыну. Согласно обычаю все, кто был здесь, поздравили Юрия Хмельницкого и покрыли его знаменами и шапками. Были литавры, стреляли из пушек и ружей.

Тогда украинцы еще не понимали, что при обязательно возникшей смуте они потеряют свою независимость. Бог знает, кто через пятьдесят, через сто лет будет править Московией?.. Казак не привык заглядывать в будущее, но что-то же почувствовали в желании Богдана Хмельницкого закрепить гетманскую, с таким трудом восстановленную власть. Под наказ своего старого гетмана:

– Сын мой! Люби отечество более самого себя. Жертвуй за него спокойствием, жизнью своей. Придерживайся совета мужей опытных. Оказывай почтение старшим. Не презирай простолюдинов. Служи верно и усердно царю по своей присяге. Да падет проклятие мое на того, кто совратит тебя с пути истинного! Кто, забывая выгоды отчизны, возжет в ней раздор междуусобныи. Да падет оно на главу твою, если ты пойдешь, сын мой, когда-либо путем строптивым, удалишься от правоты и чести.

Плакали усатые казаки. Плакали безусые. А Богдан посчитал нужным дать еще один совет:- Заклинаю и вас, старейшины народа, – подкреплять сего юношу советами, благими и мужеством постоянным: да найдет он в вас подпору, которой ныне лишается. Да, подражая примерам вашим, научится любить добродетель, гнушаться пороков. С сей мыслью покойно сойду в могилу – и ропот недовольного народа не потревожит праха моего!

Не знал тогда Хмельницкий, что благие наказы его останутся втуне, и первым даст подножку молодому гетману любимец Богдана, слишком честолюбивый генеральный писарь Иван Виговский…

Кто близко стоит к власти, тот на эту власть и зарится.

IV

Еще при жизни Богдана Хмельницкого генеральный писарь Виговский льстил себя надеждой заступить его место. Называя поочередно всех старшин и полковников, Хмельницкий выкликнул и его имя, но казаки не поддержали. Нелестный ропот пронесся:

– Пусти лису в курятник!…

– Батько, помылка будет на твоей совести!…

– Послухай нас, твоих верных!… Хмельницкий послушал – и не стал настаивать на Виговском.

Но после смерти старого гетмана – а она случилась почти сразу же после назначения сына, 25 августа 1657 года, – честолюбивый и лукавый писарь уговорил 16-летнего Юрия созвать народное собрание и торжественно отказаться от гетманства – по причине молодости. Собрание доводы отрока приняло и поручило Виговскому опеку над гетманом. Но Виговский остался недоволен решением – хотел один повелевать. Дальше – больше. Получил от войска позволение брать с собою гетманские клейноды, когда вместо Юрия будет ходить на войну, а потом возвращать. Но опять же – мало власти! Исходатайствовал право писаться в походах: «гетман на сей час войска Запорожского».

О, власть, о, заразительная алчность! Под предлогом образования молодого гетмана удалил его в Киевское училище, уговорил казацкий круг выбрать себя на три года и самопроизвольно взял из казны собственных денег Богдана до миллиона рублей! Имея деньги – имеешь все дозволенное и недозволенное. При таких-то деньгах – почему бы не помыслить о союзниках? Уже 10 сентября письменно известил крымского хана о своем избрании и просил повелителя татар подтвердить взаимную дружбу – выслать посланника для заключения договора.

Российский двор не знал, что происходит в Малороссии. Когда прознали, малость разгневались. Сия нескладуха побудила Государя послать в Малороссию стрелецкого голову Артамона Матвеева с выговором – как так получается?!

– Вот так, Великий Государь, казацкий бунт учинился, не успели донести сию новость до ваших пре-светлых ушей… Не велите казнить – велите миловать!

Только тогда, вслед за Матвеевым, прибыли в Москву казацкие посланники с известительным письмом от Виговского: об избрании его в гетманы. Золотом Богдана склонил на свою сторону старшин, которые скоро забыли и заслуги умершего гетмана, и свои обещания.

Государь не имел причины противиться избранию войска Запорожского. По доброте своей – и доверчивости излишней! – прислал ближнего окольничего Хитрово для приведения к присяге. Почему бы и не присягнуть, раз Государь просит?..

А меж тем договор с польским королем: употребить все усилия, чтобы разорвать мир с московитами… После Смутного времени слабо еще было Московское государство, жаждало мира.

Виговскому обещали титул удельного малороссийского князя – без всякого гетманства. Он тайно поклялся королю – присоединить Украину к Польше. Стал окружать себя чужеземными телохранителями. Своим не доверял – как можно!…

Потайно жил Виговский. Всячески скрывался перед верными казаками. Но проницательный полковник полтавский, Пушкарь, все-таки разгадал вторую личину новоявленного гетмана. Он-то и отправил к царю гонца своего. В Москве вначале удивились, потом возмутились, потом боярину Хитрово повелели исследовать донос Пушкаря.

Но деньги?.. Старания верного пушкаря остались безуспешны. Он получил строгий указ царя о послушании Виговскому. Возможно ли сие?..

Полтавский полковник решился с оружием выступить к Переяславлю, где на то время обретался Виговский. С ним был 20-тысячный отряд. Все за те же деньги Виговский склонил Хитрово – уговорить Пушкаря к послушанию. Но – не тут-то было!

В таких случаях прибегали к помощи крымского хана. Пограбить несговорчивых малороссов – для него одно удовольствие. Да и сам Виговский выступил с наемным войском к Полтаве. Силы неравные. Татарская орда грабила все окрестности и отрезала дороги, а на стены лезли свои же прикормленные казачки, валашцы, мадьяры и прочие искатели чуждого добра. Но гарнизон Полтавы ни на какие уговоры не шел. Более того, сделал отчаянную вылазку, во время которой Пушкарь даже отнял гетманскую булаву у негодника… и все же пал в бою…

Тут екнуло сердце и у добродетельного царя. Полтава-то не сдавалась. Пошло на Украину русское войско под началом Григория Ромодановского. Но опять же – Виговский уговорил и этого воеводу. Царский гонец прискакал – с приказом воздержаться…

Только следующий воевода, Василий Шереметев, побил татар и поляков. Да и то с помощью казанского воеводы Алексея Трубецкого. Два года длилась эта кровавая смута. После многих битв, раненный, попал Трубецкой в плен, но и там продолжал укорять Виговского в измене… после чего и был казнен.

Тогда молодой Хмельницкий начал собирать заднепровские полки – там он был провозглашен гетманом, ибо еще были люди, помнившие воинскую доблесть его отца. С помощью заднепровских отрядов и очистили казаки заполоненную Малороссию.

Но дальше – опять смуты, а Юрий не был таким полководцем, как его отец. Кровь лилась еще несколько лет, ибо Юрий метался между союзом с Польшей – и Россией… А на двух конях никому не удавалось усидеть!

Кончил он свои дни в монастыре, куда сбежал от всех бед. Позорная плата за малодушие!

Еще более тяжкая доля ожидала Шереметева. Разбив отряды Юрия Хмельницкого, поляки вместе с татарами окружили лагерь русского воеводы. По примеру казаков он связал цепями обозные телеги, так называемые «ужи», и за этим прикрытием восемь недель отражал приступы намного превосходивших сил врага. Но голод, болезни и отсутствие воинских припасов вынудили его, после переговоров, выйти в чистое поле с распущенными знаменами. Поляки обещали русским свободный проход в свои земли, но договор нарушили. Шереметева вероломно взяли в плен и отдали татарам – как плату за их службу. Русский воевода двадцать лет провел в тяжком плену, искупая малодушие и бесхарактерность Юрия Хмельницкого…

Куда смотрел ты, Господи, когда пригрел на груди старшего гетмана – льстеца и двуедушника Виговского?!

V

Обо всем этом думал Кирилл Разумовский после приезда в Батурин. Для него не было секретом, что некоторые полковники, в том числе и ставшие по родству свояками, нет-нет да и обронят:

– Все мы под Богом ходим, Кирилл Григорьевич… да продлит он дни твои!…

Это под первую рюмку, а под другую яснее:

– Семья-то у тебя, ясновельможный, какая? Случись что, по миру ведь пойдут!

Дальше совсем открыто:

– Не дурак был собиратель наших земель, Богдан-то Хмельницкий. Взял да и передал гетманство сынку своему!

И хоть мало что знали помышлявшие о наследстве родственнички, но рассуждение свое имели. Здравое, надо сказать. За гетманом как за порогами днепровскими сидели. А ну как пороги-то возьмут да и уплывут вниз по Днепру? Ищи-свищи счастьица!

Сам гетман о наследстве, может, и поболе их размышлял, но мысли свои таил, за зубами слова тревожные держал. Добро бы Елизавета, но теперь Екатерина. Нрав ее твердый и коварный он достаточно изучил. Молчи, гетман, и мысль свою зряшную не выказывай!

Когда уж слишком разошлись родственнички-полковники, он Кочубея в одну руку за чуб ухватил, Галагана в другую и без прикрас крикнул:

– Геть у меня! Разболтались! Еще на улице гвалт поднимите!

Улица – это вся степь казацкая…

Родственнички притихли, а у него что – других дел нету? Кругом хвастовство да воровство. Один Хорват чего стоит! Тоже, поди, о наследстве рассуждает. Прилетел из Сибири гол как сокол, а теперь повсюду поместья скупает да своих приживальщиков сажает. Чуяла душа: еще придется с ним не на сабельках, так на бумагах сенаторских повоевать… В Петербурге-то все продается и покупается. Сейчас не при Елизавете Петровне, не побежишь к ножкам царским: мол, матушка, ратуй! Другим ножки-то в наследство отданы…

Не хватало ему сейчас Григория Теплова, чтоб бумажный поток укоротить. Что делать, учитель самой Государыне потребовался, а уж тут не поспоришь. Хват парень! И то сказать: при гетмане он вроде как в услужении, а там в случае нужды гетман ему кланяйся. Чиновник, он, может, и повыше гетмана! Такую степную вьюгу поднимет, что не знай, куда головушку спрятать. Тот же Хорват – он что, без таких вот чиновников дела свои вертит? Уж если пройдоха Хорват деньги через сенаторов самому императору подсовывал – куда дальше пылить по степи?

Требовалось прежде всего свою канцелярию упорядочить. С бегством Гриши Теплова бумажная волна буквально захлестнула. Не любил он бумаги, что делать. Собираясь в Малороссию, не к кому иному, как к Михаиле Ломоносову постучался. С такими словами:

– Скажите, Михаил Васильевич, где мне толкового человека подыскать?

Немало удивился профессор вопросу:

– Да разве есть в России толковые люди?

– Я зрю перед собой одного из таких.

– Это от того, что всю жизнь делаю глупости.

– Тем не менее я надеюсь, Михаил Васильевич, получить от вас ответ.

В прибавку к вежливости слуга уже тащил большущий короб. Одного взгляда было довольно: в пять минут не покончить…

Славно они посидели с профессором! И наконец сошлись на одном студенте, уже закончившем курс университета. Имя у него было дивное: Аристофан Меркурьевич Соседкин. В заграничных университетах нынешний президент что-то слышал и об Аристофане, и о Меркурии, но как-то не соединял это с Соседкиным. Сейчас вот слилось в единое лицо. Даже не поповское или там разночинное – дворянское. Разумеется, от корня промотавшихся родителей. Имечко подобающее подобрали, а о деньжатках не позаботились. Ну да ладно, если гусей пасти не будет, так, может, и на коня пересядет. Был бы человек подобающий, а уж гетман о том позаботится. Он несколько стеснялся его столь высокого имени, но постепенно привыкал. А потому без обиняков дал задание:

– Хорват, запомнил? Тоже не прозвище – имечко. Найди в моей канцелярии все, что относится к этому имени, раскопай всю подноготную. Дальше – путь в Новую Сербию. Недалеко тут, за Киевом. Мнится мне, ободрал он своих сербов, как липок, а им жить да жить на нашей окраине. В канцелярии возьмешь бумагу за моей печатью, чтоб тебя как должно встречали. Все ли понятно?

– Пока далеко не все, ваше сиятельство, – без показной бравады признался господин Соседкин. – Но я раскопаю этого Хорвата!…

– Раскопай, милый, раскопай, а я потом его… закопаю! – сам подивился удачной шутке.

Две недели всего и прошло, как откланялся господин Соседкин, а уже явился с объемистым отчетом. И с пожеланием вполне разумным:

– Я оставлю вам, ваше сиятельство, а сам еще побегаю туда-сюда. Есть предположение, что сей Хорват скупленные земли еще и в аренду сдавал.

– Добро, Аристофан Меркурьевич. Но бегать лучше – на лошадях. Передай моему конюшему: парную бричку с полной провизией для разъездов. Тут печать не нужна. Единого слова довольно.

Копаться с бумагами Кирилл Григорьевич не любил, но что поделаешь, если сам же и втравил своего секретаря в это дело. «Ох, лень моя ленивая», – поохал он, но засел в своем кабинете. Каково же было его удивление, когда сразу наткнулся на свои опасения! В подшитых и пронумерованных бумагах были, по сути, доносы на Хорвата. Но так хитро составлены секретарем, что сами поселенцы и не подозревали о том; ставили то сербское имя, то имя русской прописью, а то и крестик, коль неграмотны оказались. Но суть везде одна, примерно такая: «Ясновельможный пан гетман. Наш добрый полковник Хорват сдал нам в аренду землицы, так не позволяйте ее отнимать, мы за нее исправно платим, сколь скажут…» Вот так-то! Кто скажет, куда и кому идет плата? Еще Елизавета Петровна установила, что поселенцы свободны от всяких податей, служб и налогов; земледельцы – на тридцать лет, горожане, записавшиеся в Петербурге и в Москве, – на пять лет, а в прочих городах на десять лет. Киев-то как раз и попадал в эти «прочие». Каждому давалось вспоможение деньгами без процентов, и то с уплатою по прошествии десяти лет. Кто селился колониями и местечками, тем давалось право собственного управления. А чтоб брать деньги за землю – о том и речи быть не могло! Селили-то всех этих сербов, болгар, молдаван и валашцев, чтоб они живым щитом Россию ограждали, по самой границе. Ах, Хорват, проходимец Хорват!…

Пока читал бумаги и возмущался, Аристофан кучу новых нагреб. И даже подвел точнейший итог: полковник Хорват за счет земляков положил себе в карман 64 999 рублей!

– Что ж ты, Аристофан Меркурьевич, цифру-то до полной тысячи не округлил?

– Нельзя, ваше сиятельство, – со всей обстоятельностью отвечал Аристофан. – Так по бумагам выходит. Иначе подлог будет.

Кое-что из этих цифр Кирилл Григорьевич знал еще со времен Елизаветы Петровны. Не предполагал, правда, во что это выльется. Но все ж настоял, чтоб создали комиссию. Дворцовые перевороты все свернули. Сейчас они с Аристофаном засели за писание отчета для правительственного Сената. А в конце резюме: «Поелику никакого порядка с поселенцами нет, то предлагается создать «Ведомство опекунства иностранных поселенцев». Хорвата турнуть, а сие дело поручить какому-нибудь русскому генералу».

Отправив Аристофана с отчетом прямиком в Сенат, гетман малость струхнул: Господи, да на него же ко всему прочему и навесят это «Ведомство»!

Но он ошибался…

Зная вроде бы распрекрасно Екатерину Алексеевну, да и нравы подчиненного ей Сената, все же не предполагал такой шустрости. Месяц всего и прошел, как отправил Аристофана в Петербург, – а он уже тут как тут, на пороге. С выпиской из постановления Сената. Угостив обедом расторопного секретаря, гетман привезенный из Петербурга пакет именной хотел отложить до завтра, но Аристофан, конечно, зная содержание, настойчиво посоветовал:

– Хоть мельком, да сейчас взгляните, ваше сиятельство.

Что ты будешь делать! Вместо десерта ломай сенатскую печать…

Ну-ну, что там?

«Поелику…» Ох, везде эти «елики»! Но глаза уже схватили первые строчки, побежали, раскрывшись от удивления, дальше. «Поелику мало охотников переселяться на украины России, да и вследствие дурных слухов о правосудии в России же, так следует назначить доверенных людей для заведования колонистами. Тогоради именным указом Сенату учреждается Канцелярия опекунства иностранных колонистов…»

Ну ладно, вместо «Ведомства» будет «Канцелярия». Все ж хоть что-то?

«…и Президентом ее назначается генерал-адъютант и действ, камергер граф Григорий Орлов…»

Так расхохотался гетман, так лихо вскочил из-за стола и в пляс от восторга пустился, что Аристофан перепугался:

– Ваше сиятельство…

– Мое, мое, Аристофан Меркурьевич, – маленько утишил свой пыл гетман. – Налей. За это выпить надо.

Приятное поручение Аристофан быстро исполнил и уже с довольным видом спросил:

– Так я хорошо исполнил поручение?

– Рас-прекрасно! Иди отдыхай, а я тут еще один посмеюсь…

Что-то язвительное проскользнуло в голосе гетмана, но не лезть же секретарю с дальнейшими вопросами. Он откланялся и ушел к себе, благо покои ему были отведены тут же, в боковом приделе дворца.

Оставшись один, Кирилл Григорьевич похаживал по гостиной, вслух себя, уже без всяких обиняков, ругая:

– Ах, хохол-мазница… валяй дразниться!… Как это я сразу-то не уразумел? Мало, мало чинов у Гришеньки! Нужны ему чины. К полученному графству, генеральству и камергерству еще что-нибудь существенное. Да что Гришеньке, с его-то солдафонским умишком поручишь? Все завалит, все провалит, а Государыня расхлебывай. Нет, нужна должность… но такая, чтоб и делать ничего непотребно. Ай да гетман! Должность-то такую как раз и предлагает. Президентом сей непонятной должности будет Гришенька, а отвечать за все гетманьку придется, поелику колонисты-то под его рукой, на его Украине. Пусть там не фанфаронит с казачками, а Государыне своей потребный авторитет приносит.

За это прозрение еще следовало выпить, что он уже без Аристофана и исполнил. Продолжая вопрошать пустые стены:

– Так, Екатеринушка? Так, и не спорь. Ибо я не столь глуп, как Гришенька. Буду благодетельствовать своим сербам… под таким-то славным руководством!

В Сенатском указе все было расписано и прописано – как жить да быть руководителю новоявленной «канцелярии». А именно: каждый колонист, приехав в Россию, должен явиться в эту «канцелярию» и объявить – желает ли записаться в купцы, мещане, цеховые ремесленники или свободные хлебопашцы… Гм!… То есть людишки из той же Новой Сербии должны тащиться в Петербург и получить «разрешение», а президент канцелярии должен восседать там за столом и благостно поджидать их…

Нет, истые шутейники составляли сей именной указ! Когда же Гришенька будет пить любимое винцо и под него творить свою любовь – к ней, к страждущей Екатеринушке?!

Под свой хохоток Кирилл Григорьевич, гетман малороссийский, и вышел на берег Сейма, чтоб прогуляться…

VI

Уже октябрь надвигался, а летняя осень никак не кончалась. На Сейм наплывали высокие южные облака; даже малое северное поветрие они гнали прочь, к студеным морям. На обрыве было тихо. Как всегда, когда приезжал в Батурин, ставили голубой шатер – под цвет ли воды, под цвет ли небушка. Охрану гетман отмахнул рукой вправо, ко дворцу; слева еще старые валы дыбились, там и полагалось быть нескольким пикетам. Крепость все-таки, не только дворец. Правда, со времен Мазепы до этих берегов татары не доходили, но порядок есть порядок. Гетманская столица, при сильных караулах и даже при пушках. Где ж им и быть, как не в здешнем арсенале. Весь воинский скарб из Глуховской крепости постепенно перетаскивали сюда. Трехэтажный чудо-дворец, вознесшийся над Сеймом, имел глубокие подземные казематы, как и положено всякой крепости. Но снаружи ничуть на крепость не походил. Итальянские зодчие, которых он с трудом отбил у Алексея – сквалыжил братец, сам занятый строительством в здешних поместьях, – славно посмеялись над старшим братом. Где ему было угнаться за гетманом, который возводил свою новую столицу! В трехэтажном обширном дворце, не говоря уже о жилых помещениях и службах, была обширная библиотека, картинная галерея, а главное – театр. Ну как можно жить в такой глухомани без театра? Целая итальянская труппа бездельничала в подсобных помещениях, называя его репетициями. Знал хозяин, что они репетировали! В первый же вечер, как приехал, артистки чуть не закусали его, отстаивая каждая свой кусок гетманского мяса. Только благодаря ихнему соперничеству и удалось вырваться в свою спальню, а там уж стража на часах. Не моги, мадам! Не моги, синьора!

«Боюсь, что будет многовато этого удовольствия», – даже посетовал обкусанный, но все еще живой хозяин, в счастливом одиночестве посиживая у шатра, где был накрыт вполне изрядный столик. Дежуривший на невидимом отдалении камердинер знал, что в случае какой нужды будет привычный сигнал – песенный взрыв по-над рекой.

У камердинера гусли соединялись с гусями, но никакого гогота сегодня не было. Тих и радостен был послеобеденный отдых гетмана. Он смотрел в заречье, в далекие луга, с нагорья видимые на десяток верст. От устатку ли, от вина ли гордо поднятая голова начала потихоньку опускаться вниз, а вместе с ней и взгляд с лугов заскользил к реке, все ближе, ближе, с дальнего берега к этому своему. Маленько лодки за глаза по-цеплялись, маленько плоты, казацкая ватага с «писнями» прошла по бережку, девчушка корову хворостиной прогнала, одинокая ветла покачалась внизу и…

Совсем еще девчонка тоненькая шла с голопузым хлопчиком на руках. Не больше года, наверно; голубенькая рубашонка задралась на ветру. Не тяжел, но ведь и кормилица не в великих телесах была. С песчаного побережья полезла по старой земляной лестнице вверх, временами спотыкаясь. Помнится, Кирилл проходил тем пологим откосом, по наискось пробитой тропинке, с едва заметными уже ступеньками.

Все ж не с жалости его подняло от стола навстречу. Какой-то знакомый отблеск во всей тонкой, гибкой фигуре.

– Неуж невеста?.. – на самом гребне подхватил ее под руку.

Она явно не ожидала встретить здесь хозяина дворца, у которого было страшное прозвище: гетман. Двухлетней давности свадьба еще в страхе держала. Хотя и весел, и щедр был гетман, да что с того – еле выдавила из себя:

– Ясновельможный… тута дорога к хате короче… мы на кладовисько к батьке хожили…

– Мы? С кем же?

– А вось з им, – тут только она спохватилась и запахнула грудь, у которой чмокал малыш.

– Тогда другое дело! Вдвоем, – гостеприимно взял он ее под руку, подводя к шатру, – и отдохнете. Дальше на коляске отправлю. Бывал, бывал у своего управителя, знаю… Ты же теперь со свекровью живешь? – не дожидаясь ответа, похвалил: – Добре, что свекра батькой называешь. Мабыть, соберусь да тоже на могилке его побываю. Добре он у меня служил, добром и помянуть надо.

Он силой усадил ее в походное креслице, а какая тут сила нужна? Здешние молодицы и потолще боками бывали.

– Батьку-то твоего, ну, свекра, я, конечно, не забыл – как забудешь Шишкоша Годлянского! А вот тебя, молодица…

– Да Ганнуся я, Ганна, – маленько осмелела она. – Когда вам всех помнить, ясновельможный…

– Кирилл Григорьевич я, вот так и зови. Ну, – подвинул он бокал, – помянем вначале Шишкоша!- Да я ж кормлю еще… – смущенно заотнекивалась.

– Его-то? – отдернул он ворот запахнутой «китайки» – рубашки с узеньким красным воротником. – Хорош казак! – поцеловал в нос, чувствуя запах горячего, душистого молока. – Нехай с молоком матери привыкает. Помянем батьку…

Робко, но подняла свой бокал Ганна, не смея противиться взгляду хозяина.

Кирилл в первый же день по приезде из Петербурга узнал эту горькую, двойную историю. Чего необычного?.. Жених, задержавшийся всего на ночь после свадьбы, утром ускакал догонять своих. Сопляк сопляком, если здраво рассудить. В казаках-то еще и не успел походить. Но вернувшиеся с того похода казаки – десяток всего с полной сотни – рассказали: бился хлопец вместе со стариками до последнего, пока не был снят с коня сразу на три штыка… Где-то там, во земельке прусской, и остался. А вернувшимся сотоварищам ума не хватило хоть как-то батьку подготовить, у которого и всего-то был един сын – нет, с пьяных глаз все так и выложили! Шишкош вроде бы ничего, держался, пил и не пьянел. Остальные-то все уже почти покатом по траве валялись. Кому было остановить безумца? Он из одного, из другого, из третьего седла пики повыдергивал, тут же рядышком, под пучок, тыльняками в землю вбил, вскочил на чьего-то коня, да вроде как прочь. Ну, опять же: сам Бог ему велел сегодня подурить. Крики: «Геть! Геть!» – головы с травы повздымали. Лихо скачет Шишкош! А он…

.. разогнавшись…

…с седла птицей взлетел…

…руки раскинул…

…с гортанным орлиным кликом…

…с воплем…

…рухнул грудью на острия пик!…

Лучше бы не вспоминалось сегодня это Кириллу. Он так резко вскочил с кресла, что оно грохнулось, разбудив пригревшегося на груди матери малыша.

– Ох, щоб тоби… мать его, Фридриха!… – Все-таки опамятовался, виновато покосился на Ганну. – Ничего, сынку, вырастешь, отомстишь и за батьку, и за дедка. Так, казак? – Опять чмокнул в притихший сразу роток, да промазал маленько, обочь ткнулся, так что и собственные губы парным жаром обрызнуло. – Так, так, не спорь, казак, со своим гетманом! – отпрянув, прикрикнул: – Память Тарасюку твоему… Ганна? Стоя помянем!

Но ей-то, с бокалом в одной руке да с ребенком в другой, трудно было вставать. Он придержал ее с левой руки, да что там – вознес под свой рост, и так, на весу, попридержал, пока она со слезами напополам не допьет свой бокал, потом и сам выпил, с отцовской успокоительностью, как и малыша, чмокнул в освященные вином и слезами губешки. Даже занятый своим питием казак одобрительно вякнул…

Усаженная снова в свое кресло, Ганна не могла успокоиться. Тихий плач ее перешел в рыдания. Только этого и не хватало!

– О чем ты?

Она утерлась незашнурованным, как должно быть, воротничком «китайки» и вроде как перед малышом своим повинилась:

– Я ж ему каждую ничку клятно мовляю, що мои захолодалые губы не троне ни един дурень… Ой, выбачайте, пане добрый!

Кириллу стало хорошо от ее испуга.

– Дурень и есть. Не извиняйся, Ганнуся. Два года такая молодая жинка ждет казака, а его все нету и нету…

– Нету! – как дочка ткнулась она вместе с малышом ему в грудь.

И он принял ее плечи по-отцовски, обеими задрожавшими лапищами. Что с ним такое содеялось?..

Малыш где-то внизу причмокивал, и эта дивчинка-мати доверчиво посапывала на его распахнутой груди. Он только сейчас догадался, что они же очень устали, пешью протопав по три версты в два конца. С тем и унес на руках под полог палатки опустил на застланный ковром лежак. Девочка ли, мать ли, жинка ли соскучившаяся – доверчиво обняла его за шею. Господи, зачем ему еще такое искушение?! Сына он прикрыл особо, благо что было чем. Затих казак, сытый и довольный. А он-то – сыт ли, доволен ли… истинно уж дурень? Дурень старый! Приятно было ругать себя, обнимая доверчивую, полудетскую душу. Нарочно забывалось, что сорок ему всего, сорок, как ни пыхти по-стариковски…

– Ганнуся, назови меня Кирилкой, а?

– Не могу, пане…

– Да не пан я! Хохол! Хохол-мазница!

– Все равно не могу, Кирилл Григорьевич…

– О? Уже лучше, Ганнуся. Раз я дурень, так пусть же дурнем и буду до конца. Ну?

– Не будешь ты дурнем… Кирилка… Ой!…

– Ой, да не стой – лежи, лежи, Ганнуся, – придержал он подобревшей ладонью доверчивое тельце, укутывая его ковром. – Разве такие грехи здесь, на этом обрыве, творились?..

– Грехи? – засыпая меж двух казаков, пыталась что-то понять Ганна. – Какие грехи, мой глупенький Кирилка?..

Давно его никто так не называл. Да и называл ли кто? Как-то быстро его жизнь из сопливой Хохляндии на придворный паркет бросила. Не спознав младой дурости – оценишь ли старую дурость?

С этой мыслю он тоже заснул, утомленный, счастливый и молодой. Неуж он был когда-то, в какой-то своей жизни женатый, вот так же засыпал, обнимая одной рукой разу и жену, и сына, чтоб в кое-то время еще один сынок появился на свет Божий? Забывалось, право, начисто, что наметалось у него с кровати – не этой чета, роскошнейшей, – и сынов, и дочек предовольно. Куда-то все пропало, унеслось вниз по Сейму, по Десне, а там и по Днепру, в море Черное, казацкое. Сам-то он – не из казаков ли… гетман несчастный!

И опять ругать себя было приятнее приятного. С тем и заснул, уже в сумерки. А проснулся от грохота колес, ржания коней, криков, гвалта всесветного, света всенебесного. Пожар?! Татары?! Кто-то саблей под бок тычет?!

У него тоже где-то была в изголовье сабля, он рукой туда прянул, нашаривая, но остановил знакомый голос:

– Ваше сиятельство, графинюшка прибыть изволили. Истинное наваждение.

Пожалуй, и очнулся как от сабли. Любимый денщик стоял.

– Ты, Микола? Какая графиня?

– Екатерина Ивановна, изволю напомнить.

– Ага! Ступай. Нет, погоди!

От всей этой возни Ганна тоже проснулась, мышкой забилась глубже в ковер, но детский писк ее пробуждение выдавал.

– Микола, я в пять минут соберусь, а ты быстро запряги легкую бричку и отвези вот этих, – указал на попискивающий ковер, – куда скажут. Да один! Без кучера. Понял меня?

В знак полнейшего понимания денщик склонил голову, отводя взгляд от подковерного писка.

– Теперь – аллюр три креста!

Денщик галопом умчался исполнять поручение… А Кирилл Григорьевич, помаленьку отходя и снова становясь хозяином гетманского подворья, быстро оделся и уже захолодавшими руками обнял все, что шевелилось и попискивало под ковром.

– Ганна, тебя доставят к свекрови или к Будоляхе, куда скажешь. Вот теперь я истинно дурень! Не ругай меня. Мы еще свидимся.

Он шел от палатки на свет пылавшего всеми плошками дворца, а навстречу ему мчалась, словно колесница, разъездная коляска, Микола стоя правил конем. Поднял праву руку в приветствии, а Кирилл поспешил к парадному подъезду. И как раз вовремя: успел подать руку выходящей из кареты Екатерине Ивановне.

– Как доехали? Деток не растеряли по дороге?

– Доехали, и все, – был ответ. – Детки в соседней карете просыпаются. Мадам Женевьева! – не почувствовав и поцелуя, помчалась к задней карете. – Потише там, не мешки с овсом!…

Деток было немного. Старшие сыновья, уже отселенные в свой пансионат, оставались в Петербурге, старшая дочь вышла замуж – много ли в детской карете? Он бродил вдоль карет и повозок, так и не сосчитав свою домашнюю наличность. Все своим чередом. Не царское это дело – деток считать. И не гетманское, пожалуй…

Он оглянулся в сторону палатки, оттуда к противоположным воротам тенью вылетела ночная коляска. Под ослепительным жаром многочисленных масляных плошек – кто мог видеть быструю тень? Только он один. С покорным вздохом.

Истинно, покоряйся судьбе…

VII

Истерики и скандалы, как петербургский туман, нахлынули на осенний, сразу потемневший берег Сейма. Вот ведь природа – чувствует! Если графинюшка, вместо утреннего поцелуя, кричит: «А, конфеденциаль? Шашни?» – жди дневных туч. И набегали с северного берега Сейма, словно он нашептывал что-то графинюшке. А может, и какие другие берега сплетничали. Дело-то какое благое – пошептать на ушко нервной хозяюшке. Мало ли что, да мало ли как – мужики, они все такие, милая графинюшка… Ой, лихо их бери! И лихо брало, доставало, хоть жили на разных этажах огромного нового дворца. Для семейной благости – так надо бы потеснее строиться. Какой-нибудь казачке в маленькой мазанке – много ли по углам нашепчешься? Казаку – разве на особливых диванах отоспишься? Поневоле пойдешь под женский бочок! А то выдумали отде-ельные спальни… Особли-ивые кабинеты… Ну, и особьтесь, господа хорошие.

Даже удивительно, сколь много при таком местопребывании дел делалось. Секретаря Соседкина поминутно зов слуги настигал:

– Сиятельство требует!

А он не требовал – просил:

– Аристофан Меркурьевич, уставы? Московский? Петербургский? Не помешает и какой-нибудь берлинский.

– Не помешает, Кирилл Григорьевич, – соглашался вездесущий секретарь, которого арест Хорвата оставил совершенно без дел.

Плохо ли, хорошо ли теперь колонистам-сербам, но ими чиновники занимались. Куда и кому пошло награбленное Хорватом добро – дальше перестань копаться, все равно не докопаешься. Хорвата арестовали, имущество его конфисковали – ищи себе новое занятие. Нашел его сам Кирилл Григорьевич Разумовский, кроме всего прочего еще и куратор Петербургского университета, а секретарь прыгай на побегушках. Такое надумать в Богом забытом Батурине – ой-ей-ей!…

Речь шла ни больше ни меньше как об университете.

Да! Малороссийский гетманский университет!

Мысль о том возникла еще при Государыне Елизавете Петровне. У президента Академии наук – не только академики под рукой, но и академический университет, и университетская же гимназия. Сладка слава? Да уж послаще какой-нибудь хохлацкой вишенки. Когда он впервые сунулся к Елизавете Петровне с такой мыслью, она истинно по-бабьи заохала:

– Окстись, граф Кирила! Дел у тебя мало? Лучше любовку заведи.

Завел не завел, а частенько дразнил:

– Уж как хотите, добрейшая моя Государыня, а я готовлю к переезду в Батурин с десяток молодых адъюнктов, женатых, чтоб они осели покрепче вместе со своими…

– …бабами, милейший граф Кирила? Ну, хват у тебя братец! – кивала она старшему, Алексею.

Тому что университет, что добрая вечерняя посиделка – все едино. Под локоток младшего брата и сам локотком Елизаветушку донимает. Для разнообразия-то ой как хорошо!

Вот и выходило, что под смешечки-усмешечки дело-то помаленьку подвигалось. Дворец в Батурине строился с таким умыслом, что одно крыло подпадало под университетские апартаменты, на первое время, а там кто запретит наособь еще одно здание отгрохать? В ретивый замысел был вовлечен и тогдашний секретарь Григорий Теплов. Тоже амбиция: ему место ректора готовилось. Он рьяно взялся за дело, которое упрощалось с открытием Московского университета. Во-первых, поближе к Батурину, – да и опыт накапливался. Факультеты и кафедры сличались уже не с Петербургским – именно с Московским университетом. Многих мысль-то эта заразила, а уж Михаилу Ломоносова так просто в восторг привела. Он при встречах говаривал:

– Господин президент, не забудьте меня пригласить. Я еще тряхну старой гривой!

Почему бы не тряхнуть: в планах и такое было – приглашать заезжих профессоров. Петр Великий отправлял отроков в Киев и Чернигов, чтоб «научались там книжному и печатному делу особливо», а таких, как Феофан Прокопович, к себе в Петербург тянул. Почему не явиться и обратному течению?

Начали сочинять проект еще за год до смерти Елизаветы Петровны – как чувствовали перемены… Разговоров хватало. Теплов больше тянул на университет Берлинский, в котором и он сам, и Кирилл учились, сам же граф, особенно после разговоров с Ломоносовым, больше тяготел к системе Московского, только что открытого университета. Но как бы то ни было, сговорились, проект сочинили на славу. В Батуринском гетманском университете предполагалось преподавать:

– языки латинский, греческий и французский;

– латинское красноречие;

– логику;

– философию;

– права натуральные;

– юриспруденцию;

– древности;

– историю литеральную и политическую;

– генеалогию и геральдику;

– физику теоретическую и экспериментальную;

– математику;

– анатомию;

– химию;

– ботанику и натуральную историю.

Наряду с ректором за гетманом учреждалось пожизненное звание «протектора Батуринского университета».

Казалось, все уже было сделано. Помещения в новом дворце подготовлены, преподаватели адъюнкты сосватаны, смета – 20 000 рублей годовых – за чаями у Государыни обговорена, помощь на первых порах Ивана Ивановича Шувалова, молодого фаворита стареющей Государыни, к тому ж первого помощника Ломоносова в организации Московского университета, благосклонно получена, но… Подкосились ноги у дочери Петра Великого. Петру III, голыптинскому «чертушке», до университетов не было дела. У Екатерины, взошедшей на трон, в предвкушении коронования кружилась голова – еле улучил Кирилл Григорьевич момент поговорить, да и то впустую. Новая Государыня любила отделываться русскими приел овиями, чтобы скрыть свое немецкое происхождение; под шутку и ответила: «Поживем – увидим».

Нечего было и заикаться о двадцати тысячах годовых, когда новые фавориты казну по карманам тащили. Теперь «протектор» сидел со своим молодым секретарем и размышлял:

– Двадцать тысяч – сумма изрядная. Гетманская казна сего не потянет. Значит?..

– Как хотите, Кирилл Григорьевич, а придется вводить дополнительные налоги.

Аристофан Меркурьевич входил во вкус денег. Никем еще не утвержденный «протектор» сумрачно покачал головой. Но что делать?

– Налоги так налоги. Мельницы?.. – первое пришло на ум.

Мельницы – это старинное «кормление» полковников, старшин и прочей казацкой верхушки. По две-три мельницы полагалось, вдобавок к государеву жалованью. На каждой несколько «поставов», то есть жерновов. Ведь мельница мельнице рознь. Одна с чужих кулей и для себя немало мучки намелет, другая и с собственных ларей мучную пыль обметет.

– Мельницы… – продолжал размышлять. – Добро. Только брать-то следует не с самой мельницы, а с жернова. Стало быть, пиши: «обложить податью каждый вертящийся жернов». Опять же по справедливости: речка может обмелеть, постав может сломаться, нельзя разорять мельника, будь он хоть купчина, хоть полковник киевский.

Гетман предвидел, что мельничья подать восторга не вызовет. Какое дело казаку до какого-то университета? Но опять же – что делать?

Дальше – больше…

– Таможенные деньги? Ну хоть часть?..

– Да, хоть часть, – повторил Аристофан, мало что смысля в таможенных делах.

А они были выклянчены у царских ножек Елизаветы Петровны. Своим благим указом Государыня… царство ей небесное!., уравняла малороссийскую пошлину с российской. А вино, так любимое старшим братцем, венгерское, – оно ж через Малороссию идет. Да и многое другое. В войну, когда прибалтийские границы в огне, «французская вода» и румяна для модниц, лучшие шелка и сукна попадают в Москву и Петербург с этой же стороны. Эва, хоть сам зажигай войну!

– Пиши, Аристофан Меркурьевич: «Поелику возможно, со сборов пошлинных малую толику полагаем отчислять на университет…»

Истинно, с миру по нитке!

– Дальше… налог на косы, а? Им несть числа. В саму Малороссию – сколько везут? А через Малороссию – в Россию?

Аристофан мотал кудлатой головой и писал, потуже завязывая университетский денежный мешок. Чувствовалось, что бывший студиоз насиделся на пустых щах.

– Еще что?..

У гетмана иссякал алчный огонь. И тут Аристофан вдруг шмякнул перо с жирнющей кляксой:

– А, все равно перебеливать надо! Кирилл Григорьевич, мыслитэ пришло: налог на цыган! Сколько их прет через наши земли? От мадьяр, молдаван, валашцев, австрияков, со всего Балканья, того гляди! Чего им зря топтать наши дороги да сенокосы? Как хотите, Кирилл Григорьевич, ненатужно будет каждый табор маленько пощипать. А коль заупрямятся – казачков на-сустрачь им пустить. За милую душу отстегнут из своих кошелей на университет.

Кирилл Григорьевич уже хохотал, как всегда при хорошем настроении:

– Нет, Аристофан Меркурьевич, под цыган-то обязательно следует выпить!

Конечно, маленько пропускали они и под жернова, и под косы, так как не уважить цыган? Песни «спивают» не хуже малороссов. Воруют, правда, много, но что с них возьмешь, разве что денежку на университет…

Так вот и сидели допоздна, исчисляя всякие мыслимые и немыслимые налоги. Срамота? Обдираловка? Но обдирали-то они не худородных казачков, а всякое приблудное-пришлое. Топча малороссийскую землю, пущай Малороссии и послужат.

Под конец, уже изрядно пошатываясь, гетман изобрел и зело веселый налог:

– Знаешь что, молодой мой секретарь? Налог на баб чижолых! Сейчас война затихла, казаки какие воз-вернулись, какие подрастать будут – как не чижелеть казачкам? Непременно так и будет. Пиши: «Налог на каждое грузенько-пузенько, на каждую шмякоть-мякоть сладостную!…»

Хохотал гетман, секретарь ему вторил. Весело завершались университетские дела.

VIII

Когда гетман собирал в Петербурге с миру по нитке – по голове то есть – италийскую труппу, то мало думал о грядущих последствиях. Театральная зала была приготовлена на втором этаже, со сценой, креслами и всем таким прочим – трудитесь, господа италийцы, на благо малороссийской культуры. Так он думал, рассаживая два десятка бездельников по каретам. Не сам, конечно, но с некоторым пиитетом являясь на проводы лично. Обозы за их медленностью отправлялись вперед, как и всегда делалось. Обоз гетманский, обоз графинюшки да этот, театральный. На всякий случай к ним Измайловского сержанта приставил, чтоб не разбежались по дороге. Они и не разбегались, только вываливались из карет часто, поскольку были слабы на петровскую водочку. Так что в Батурине двоих все-таки не досчитались. Ну, Бог с ними. Кастраты-то уцелели. Мода на кастратов пошла, как' без них. Так вот и пошатывались на гетманском подворье две винных бочки, время от времени издавая пронзительный вопль. Слыхали, как орет мужчина, которому в дверях прищемили слишком отвисшую мотню. Вот так и они орали, оглашая берег Сейма своими взвизгами. А поскольку зимние холода наступили, кастраты даже больше других требовали петровской водочки. Было ведь родственное италийцам – венгерское, так нет: во-тька, во-тька! Ни бельмеса по-русски, а это уразумели. Пятый, кажись, месяц шел, зима кончалась – у них все тоже: во-тька! Только сейчас уразумел гетман, что легче управиться с татарской ордой, нежели с этой ордешкой. Иван Иванович Шувалов, когда помогал с университетскими делами, сбагрил заодно и две италийских винных бочки. То-то сейчас посмеивается, лиходей!

Гетман никак не мог добиться, когда же театр начнется, песнопенья шли в основном по берегам да по задворьям. Вначале это веселило во время прогулок, потом надоело, потом и забеспокоило: кого же он прикупил по дешевке? Правда, возились иногда и в театральном зале, но все больше под этот клич: во-тька, во-тька! Погреба выгребали почище орды татарской. Нежаден был гетман, но сколько можно без толку орать? Наивные полковники, наезжая, дивились: что же ты, ясновельможный, одних мужиков навез? Добро бы баб италийских! Смущенный гетман пробовал объяснять: баб сами же мужики играют* смекайте, дурье. Смекали, но больше смеялись: как они в платье влезут да где тить-дритьки возьмут?..

Графинюшка под эти италийские взвизги, которые прошибали все стены огромного дворца, совсем самоудалилась в свои покои. Оно вроде и к лучшему: под руготок да матюжок одиннадцать раз деток заводили, к чему еще? Но ведь дочки были, где-то там на женской половине крутились. Как бы замуж без него не выскочили, по примеру старшей, Натальи. Долго ли, коль перепало им больше разумовской, нежели нарышкинской, крови. Батька-то, чего там… пошаливает! слышали иногда мамашины крики, не на ус, так на локон подвитой мотали. Скучно. Не Петербург: ни балов, ни театров. Иногда отваживались бурчать:

– Батюшка, когда же ваш теантер будет? Грамоту знали, слова с нарочитой язвительностью коверкали. Потрафляя, он обещал:

– Скоро, скоро. Уже заканчивают репетиции. Может, они когда-нибудь и закончились бы, но тут кухарка Данька, целое утро шаставшая около дверей его кабинета, вдруг отважилась с отчаянной решимостью броситься к ногам:

– Ясновельможный пане! Убейте нехабицу! Кастрат в першие же дни черево мни навустробил, теперь – во!… – Кажется, она для смелости подвыпила, потому что юбку вздернула аж до пупка. – Кнутом запорите, ясновельможный, можа, брюшина хуть лопне…

Одного взгляда было довольно: в самом деле, навустробил! Ай да кастрат!

Этого ему только и не хватало – совсем уж в бабские дела влезать. Рукой к полу махнул:

– Прикрой голь!

Данута, которую все звали Данькой, кухарка была хорошая, да и собой ничего молодица. Как угораздило от кастрата забрюхатеть? Не сложно отослать ее куда-нибудь подальше из усадьбы, но что с кастратом-то делать?

Сунул денег, велел сказать управляющему, чтоб перевел ее в портомойню, на речные задворья, стало быть, а сам по уходе вызвал денщика Миколу.

Войдя, тот остолбенел: гетман смехотворным медведем ревел:

– Светы небесные! Девки от кастратов беременеют!

Микола стоял почтительно и молчаливо, поигрывая эфесом тяжелой сабли. Пора было пояснить свой хохот.- Ну что, Микола? Немало я тебе давал глупых заданий, но это – глупее некуда. А все ж надо. Надо! Ты, – остановил его играющий эфес, – вот что… Слухай и не ухмыляйся. Возьми троих хлопцев неболтливых… хватит, справитесь… Поймайте кастрата, который помоложе, заведите его в какую глухую камору, стащите портки… и проверьте, может ли этот кастрат брюхатить девок? Ты понял, Микола?

Тот помотал чубатой башкой:

– Не, не понимаю.

Пришлось объяснять, не называя, конечно, имени.

– Девку брюхатую я сам видел. Славно накачал пузенько! Не ухмыляйся мне! – прикрикнул. – Девке что: юбку задрала – удостоверяйся. Но теперь ведь надо в портки кастрату лезть. Это-то хоть сообрази – что в портках? Ничего, ощупайте, а если надо – и оторвите. Ругать не буду. К вечеру мне доложишь. Ну, теперь-то хоть понятно?

– Начал понимать, ваше сиятельство… ну уж верно, заданьице!… Как бы меня-то не осмеяли.

– Говорю же: возьми неболтливых хлопцев. Валяй, Микола!

В развалку, нехотя, но пошел валять. По любви приверженной гетман разрешает вольности, но не до такой же степени, чтобы не выполнять даже самое зряшное поручение.

А самому гетману стало грешно-весело. Бог некарающий – от кастратов детки появляются! Он попробовал под это веселое настроение заняться делами – ка-ки-ие дела?..

В ответ на высочайшее прошение – открыть Батуринский университет – до сих пор нет доброго знака. И это при том, что прошение наверняка прошло через руки Григория Теплова, вместе с которым и зачинали первый прожект. Письмецо-то неофициальное мог написать, стервец? Нет, майся здесь в полном неведении!

Но как ни сердил себя – не сердилось. Мысль о глупой Даньке постоянный смех вызывала. Как же она обратала италийского кастрата? Даже нечто вроде зависти появилось. Его вот любезная графинюшка не обратает, не-ет… Иль он хуже какого-нибудь кастрата? Пробавляйся вот на стороне.

Лукавил, конечно, ясновельможный гетман; для успокоения подгулявшей совести, что ли. Дурная-то кровь не сходила, била куда ни есть под брюхо. Сорок годиков всего, эва! Как ни обзывай себя стариком, не по старости же он так исправно прогуливался по берегу Сейма? В марте отметили всем казацким кругом гетманские именины, а сейчас уже май зеленой ногой ступил на берег Сейма. Ветлы, осоки и даже нагорные дубы солнце почувствовали – он-то такой ли уж губошлепый? Походный шатер уже с месяц стоял над обрывом. Для красы, что ль? Озелененная садовниками тропинка была доступна только троим: ему самому, Миколе, ну и, конечно, ей…

Даня уже была там, хозяйничала. Все потребное Микола да камердинер приносили. Микола, так, пожалуй, с приглядкой. Чего, такого – хлопец гарный. Не пора ли оженить его?

От этой неизбежной мысли взгрустнулось, и поцеловал он Даню, наверно, холодновато. Зыбкая душа, сразу почувствовала:

– Что случилось, Кирюша?

Он хотел намекнуть ей про ревность, а сказал совсем про другое:

– Кастрат меня замучил, Даня, кастрат!

Сути, конечно, она не понимала и похлопала, обнимая, чуть пониже спины:

– Кострец, мабыть, застудился?

За кострец-то он и прижал ее обеими лапищами, сразу повеселев:

– Он, проклятый!

Даня задернула полог шатра:

– Да погоди ж ты, ненасытный…

Истинно, голод нутряной почувствовался. Когда там годить! Вино-то уже на закуску пошло, после заедок хороших, а не наоборот, как следовало бы. Глядя в глаза отнюдь не графской жинке, он и растолковал, что такое кастрат. Даня пришла в ужас:- Осподи милостивый! Чаму ж мужика так ганьбить?..

– Чтоб пелось ему голосисто.

– Да какой же голос без коханого срамотья?..

В доказательство своих слов и сползла подбородком с волосатой груди до волосья нижнего, всласть поцеловала.

– Погоди, Даня, – остановил он ее неурочный пал. – Мне еще надо сегодня кастрата надрать за это самое…

Вечер славно опускался на Сейм, в шатре тоже было славно – но – дела! Он нехотя, но выпростался из полюбившихся рук, наказав денька через три снова похозяйничать здесь.

У входа во дворец как на часах уже стоял Микола, хотя службу исправно несла и гетманская когорта. Будучи безмундирным, покивал, прошел к себе. Микола за ним, с ухмылкой во всю рожу. Еле дождался, когда войдут в кабинет.

– Никакой он не кастрат! У него там во!… – отрубил ребром ладони аж полруки.

– Так, значит?.. Иного и быть не могло. Тащи ко мне этого кастрата.

Микола с удовольствием побежал исполнять приказание.

Десяти минут не прошло, как под нагайку привел. Не говоря о чем другом, и лица-то на кастрате не было. Славно поработали ребятки!

– Ну? Дурить меня вздумал?

Он не вдавался в суть дела, почему это оба кастрата, ни бельмеса до сих пор не смысля по-русски, довольно сносно болтают на немецком. Переводчиками в случае нужды служили, и ладно.

Сейчас несчастный повалился в ноги, бормоча:

– Майн гот!… Товарищ мой истинно, а мне не хотелось терять службу в театре» голос скастрировал, а все остальное…

– Хватит, подлец! Докончим докторскую экзекуцию? – уже к Миколе оборотился.

«Экзекуций» Микола не понимал, а общий смысл понял, выхватил из ножен саблю:

– А что? Сабля у меня вострая!

Прохиндей обнял гетманские ноги, уцепился, что не оторвешь, вопя по-немецки:

– Майн гот!… Пощадите, ясновельможный пан гетман! Без денег, нищим уйду домой, только не…

– Так ты, подлец, и других девок забрюхатишь? Хватаясь за полы его домашнего кафтана, тот истово перекрестился:

– Видит мой Бог! Видит моя Мадонна!…

– Мадонну-то хоть оставь в покое! Прочь! После комедии вашей я уж свою комедь устрою…

Пожалев на этот раз, пинка все-таки дал такого, что несчастный и Миколу чуть не сшиб. А уж Микола-то – ого!…

Ну, как после такого случая не устроить доброе по-вечерье с полковниками, которые как раз собрались в гостиной?

IX

Не все же, однако, заниматься кастратами. Душа чувствовала, что нехорошие для Украины дела творятся в Петербурге… Государыня рьяно занялась устройством губерний в России; оно вроде бы и понятно, и хорошо, да как бы это волна и сюда не докатилась…

Губернские новости с ветрами северными приходили, тревожили душу, но дело-то своим чередом делалось. Киев уже не первый раз забирали из ведомства гетмана и отдавали под власть Иностранной коллегии. Вроде бы невелика печаль – хлопот меньше. Но что за Украина без Киева? Первый раз еще Елизавета Петровна учудила, иль ей когда власть Алексея Разумовского поослабла, в ушки Иван Шувалов надул, – поставили в Киеве генерал-губернатора. Тогда зачем гетман? Только при Чернигове, Полтаве да при других городах? Не постеснялся ясновельможный гетман пасть в старые ножки, уже зело болящие; не стал кичиться старший брат, тоже напомнил о своем праве на эти ножки. Смилостивилась Елизаветушка. Но «чертушка», вспрыгнув на трон, сразу же, по чьему-то наущению, тетушкин трюк повторил. Помогла любовь тетушкина племянника к Измайловскому полковнику… словно чувствовал «чертушка», какую роль сыграет этот полк в его собственной судьбе. Исправно проводимые плац-парады, пиры и карточные проигрыши вечно нуждавшегося в деньгах Императора помогли вернуть Киев под гетманскую булаву. Но Екатерина-то, Екатерина!… Даже не посоветовавшись, в известность не поставив, бросила Киев обратно в пасть Иностранной коллегии и восстановила генерал-губернатора.

Это пинок под зад старому гетману… Сорока лет от роду! Кто там распинался? Иван Шувалов не мог сейчас шутковать, ибо локтищами Орловых и сам был отринут, – значит, все тот же Гришенька? Не прощал разговора, что задумай какой новый переворот – будет повешен через две недели? Но ведь его брат Алехан грозно тогда пояснил: вместе с гетманом попридержит братца за ноги. Мало? Никто еще не снимал гетмана с командования Измайловским полком, а полк-то – горой встанет за командира!

Утешение? Оправдание некой непонятной возни вокруг Малороссии?

Зная, что не влезть ему в душу отшатнувшейся от него Екатерины, он торопился, торопился обустраивать Украину.

– Ну, Екатеринушка! Мы еще погуторим. На меня брехати?

Забыл, что секретарь поодаль, за боковым столиком, скрипит пером. Аж вздрогнул костлявыми плечами, воззрился на гетмана.

– Ладно, Аристофан, шуткую. На чем мы остановились? На судейских крысах?

Не стоило бы крыс поминать. Порядок судейский был установлен Богданом Хмельницким и вот держался уже более ста лет. Даже грозен-Петр не сумел – не захотел? – его поломать. Нужда заставила Хмельницкого все судейство на полковников переложить. До того всяк саблей судился да грозой своего кошевого атамана. «Нет!» – сказал тогда грамотей Богдано. На всей территории, подвластной Киевскому или там Полтавскому полку, полковник же и судей назначает. Мало, дела воинские, казацкие – баб, подерись они на базаре, и тех должна разнимать полковая канцелярия, с судьями-казаками. А известно, что они за судьи! Вот и надумал гетман Разумовский, вопреки воле своего любимого предшественника, развести дела военные с делами гражданскими. Значит?..

– Суды земские.

Секретарь Соседкин тряс лохматым, без парика испачканным чернилами волосьем:

– Пишу, Кирилл Григорьевич. Однако ж поясню, что сие значит. Гетман до пояснений канцелярских не опускался.

– Суды гродские.

– Пишу, пишу…

– Суды под коморские.

– Пишу… Пока без объяснений.

Но объяснять все же пришлось – и для своих толстолобых, и для петербургских же толстых лбов.

Малороссия разделялась на двадцать поветов. В каждом земский суд. Судья, подсудок и земский писарь избирались вольными голосами из шляхетства и не сменялись. Несогласие? Кляузы? Апелляция в случае нужды шла в суд генеральный, гетманский. Но все ж судились-то земцы по-земскому, не казацкими саблями.

Когда уж уголовщина начиналась, вступал в действие гродский суд, по городам посаженный. Бейтесь хоть на саблях, но судитесь по правде.

Ох, лихо все бери!…

– Аристофан Меркурьевич, голова у меня разболелась. Ты почисти наши корявые бумажки, а я пройдусь.

Как бы не так! Сабель звон на первой же отворотке с главной аллеи. – Интересно, что за татарва там объявилась? Он решительно раздвинул шпалеру[18] акаций, ломился сквозь острые сучья, обдирая легкий шелковый кафтан.

Ах, сукины дети! Дрались двое из разных полков – Черниговского да Киевского. Жупаны были скинуты натраву, но шапки-то?.. По шапкам и различил. Дрались нешуточно: у одного рука кровянилась, у другого плечо. Форменные синие кафтаны, которые по здешней привычке все равно жупанами назывались, валялись под ногами, досужие воители были в одних нательных рубахах. Мундиры новые, еще не во всех полках и установленные, а нравы старые, дремуче казацкие.

– Что не поделили?

За звоном сабель они и голоса гетманского не- слышали.

Он с налету плечом врезался между драчунами – сам чуть под сабли не попал. Пот заливал глаза, слепая ярость разум мутила.

Ну, да и у гетмана ведь сила в руках была – одну, другую саблю вырвал, жалами по грудям направил:

– Чего ради? Причина?

Такой голос нельзя было не услышать. А «причина» как раз из-под соседнего кустика мордашкой смазливой проглянула. Aral Дело ясное, что дело темное, бабское то есть. Кажется, многовато во дворце поразвелось разной дворни, а графинюшка все увеличивает да увеличивает женский соблазн. Хоть выметай всех драной метлой да сам борщи вари и портки стирай!

Пыхтели драчуны, отрясая кровь на траву, а головы все ниже и ниже клонили. Шея, она таковская, отвечай за дурость. Чего скрывать, иногда и самолично ласкала гетманская рука. Главное, не раздражай батьку…

Но случилось то, чего драчуны никак не ожидали. Гетман не стал мылить им шеи, а просто крикнул одному из подскочивших денщиков:

– В кутузку! Судью ко мне! Завтра чтоб и суд был! Из полков, само собой, долой!

Нечасто вот так ярился гетман. Слава добряка глаза застила.

Взрослые хлопцы залились слезами, к которы и «причина», выпрыгнувшая из куста, свое добавил? Страх напал почище, чем при набегах татарвы. Слух о каких-то судах уже носились по Батурину, но никто не знал, что гром вот сейчас грянет. Завопили шалопаи

– Ба-атько!…

– Отлупи нагайкой!…

Гетман с размаху вонзил обе сабли меж драчунов:

– Суд!

Гродский судья только вчера и был выбран на собрании старшин, а в роль свою уже входил – бежал с охоткой на зов. За ним с новехоньким прошнурованным журналом летел подсудок. Как же, первое судейство, да еще из-под гетманской руки.

Он взглядом указал, что нужно делать, а сам прошел на берег Сейма. Вот и заводи новшества!

Но заводить все равно потребно. Не шпань степная – реестровый казак, на государевой службе. Да ведь как привыкли? Лишь бы о дву-конь был, при пике, мушкете да сабле, а во что одет – горюшка мало. Но если полк – так полк?!

С этих грозных гетманских слов и началось переодевание. Точнее- то сказать, полное одевание, под общий мундир. Сам гетман выбирал-перебирал казацкую старинную одежду, польский обряд, ну и маленько от измайловцев перенял, изменив, конечно, цвет. Вот и вышло:

Недлинный верхний суконный «жупан» (кафтан), темно-синий, с красными отворотами и такими же обшлагами…

…а по краям на полях и внизу у красного сукна узенькая опушка…

…полукафтанье белое, суконное…

…штаны белые же суконные, польские…

…жупан» и полукафтанье длиной по колено…

…кушак красный стамедовый…

…шапка польская, низкая, разноцветная в каждом полку свой цвет, но обязательно с черным овчинным околышем…

…плащи синие, как у измайловцев…

…ружья и сабли гусарские…

…пики и седла казацкие, геть!

По шапкам гетман уже знал, что дрались в кровь киевлянин да черниговец – эти полки первым чином одели. Видать, где-то и полковники ихние здесь обретаются, наверняка из охраны драчуны. Он как в воду Сейма глядел: не успел Даню как следует обнять – денщик набежал:

– Ясновельможный! Не стал бы тревожить, но там черниговский полковник наскакивает на киевского. Сабли уж звенят, ясновельможный!…

Он развел руки – мол, ничего не поделаешь – и пошел обратно, раздумывая, как помирить полковников. Их-то в кутузку не пошлешь.

– А, петровский жбан – лучший судия! – пришел к благому выводу. Вот и вводи новшества, заводи строевое войско…

Чтоб показать полковникам, с кем имеют дело, перед выходом к ним зашел к себе и кликнул камердинера:

– Парадный!

Мундир только сегодня поступил от портного, еще и не примерялся. А ведь вместе с гетманом было установлено и всем генеральным старшинам, чтоб…

…мундир немецкий общего синего цвета…

…кафтан синий, с красными округлыми обшлагами…

…с красным же воротником…

…с желтыми на стороне и на обоих полах пуговицами…

…камзол и нижнее платье белого сукна…

…шпага конная, офицерская…

Жарко при таком параде, а что делать? Надо же полковникам показать, как одеваться. Денщики гетманские их, конечно, уже разняли, каждому по жбану в зубы сунули и помаленьку приводили в порядок озолоченные бархаты, шелка и смушки. Но все равно – вид был еще тот! Полковники в сечу ходили наравне с казаками, разве что мишуры на себя побольше навешивали.

Сейчас, завидев гетмана в полном строевом мундире, усы в кружицы опустили от удивления:

– Ба-атько?..

– Ты ль, наш ясновельможный?..

Нижнее белье он, конечно, не стал показывать, но наказал:

– Чтоб в следующий приезд были при таких же мундирах! А то на порог не пущу…

Для смягчения непривычного приказа добавил:

– …и, право дело, петровской не дам!

Горилки кругом было – хоть залейся, но петровскую-то из Петербурга в гетманском обозе привозили. Чтоб отвести от себя такое наказание, враз примирились и в един голос поклялись:

– Дамы как все… шьем мундирцы!…

Ну, что ты с ними будешь зряшно балакать! Лучше мигнуть кухарям, чтоб побыстрее стол накрывали. По-гетмански, быстро!

X

Графинюшка Екатерина Ивановна, как всегда, была больна и нервенна. Болезнь состояла в том, что она с завидным упорством не выходила из своего будуара и швыряла в горничных чем ни попадя. Горничных и неизвестного назначения приживалок, иногда и молодых, было побольше, чем денщиков и адъютантов у гетмана. А под рукой банок-склянок – что гранат мортирных при осаде крепости. Снаряды летели то в Дуньку, то в Муньку, то в Клашку, то в Палашку – несть числа дворни нарышкинской. В отличие от муженька, ни хохлов, ни хохолок она терпеть не могла – вся дворня была притащена из Петровского, родового имения. Чем графинюшка и гордилась, запуская очередную склянку в очередную крепость, – крепостные девки были, чего ж. Конечно, не обходилось и без мадам, но те возле дочек крутились, – считалось, что воспитанием занимаются. Танцами там, музыкой. А какие танцы без кавалеров? Отец в утешение дочкам, особенно уже невестившейся Елизавете, задавал роскошные балы, но надо было видеть, какого гопака вместо мазурки отчебучивали сынки полковников и старшин! Меньший ранг на балы не вхож, а отпрыски полковничьи путали придворные балы с дворами казацкими, где и драчка, и прачка одновременно. Ничего удивительного, что зайдя сегодня гетман в дочкины апартаменты, гетман застал Елизаветушку за тем же занятием, что и мать, – швыряла румяна в горничных, по-путно и свою мадам колотя. Батюшка еле увернулся от очередной дочкиной гранатки:

– Постой, Лизанька, постой! Я ж не Петропавловский бастион.

Лизанька всей статью, не по годам, невеста, присела перед отцом – как учила мадам. Он поцеловал ее в румяную щечку, а потом и к ручке приложился:

– Вот так-то, глупая. Скоро кавалеры зацелуют твои ручки.

– Кавалеры?.. – вспыхнула дочка второй, нецелованной щечкой. – Не смейтесь, батюшка.

– Не смеюсь, Лизанька, не смеюсь…

По правде сказать, было ему грустно. Истинно ведь: скучает невеста. Хорошо старшей, Натальюшке: еще в Петербурге, с легкой руки богатого батюшки, успела выскочить замуж. А этой что делать?..

Ясно ведь: годик-другой не мешает и подождать – тринадцать только, а маменьку ее из нарышкинских палат камергер Кирилл Разумовский увел аж в пятнадцать лет. Верно, добрые родители не любят долго невестить дочерей – боже упаси в девках-перестарках остаться! – но до пятнадцатого срока все же можно подождать?

Да можно ли?..

Он походил по девичьей, где и недоростки, Анна да Прасковья – эта едва встала на ноги, – тоже под руководством мадам пробовали делать книксен. Повнимательнее осмотрел и старшую дочку. Ничего малороссийского на ней, само собой, не было – роброн не по-домашнему роскошный. Нижние телеса своими колоколами он хорошо скрывал, да не все же. Трещал и снизу роброн, а уж сверху-то, в открытости!…

Да-а, батюшка-гетман, знаешь ты толк в женских телесах – так посмотри на дщерь любимую!

– Ничего, Лизанька, на зиму в Петербург поедем, Бог даст…

– Бог – это Екатеринушка?.. – сурово съежила дочка румяные губки.

Его разозлило такое непочтение:

– Во-первости, не Екатеринушка, а Государыня

Екатерина Алексеевна. Во-вторости – и она не Бог же! Понимать надо, толико помазанник…

– Помазанница?

Не стерпела державная рука, славную затрещину дала доченьке. Под рев он и в апартаменты графинюшки ступил.

А новость-то страшенная уже опередила его. Графинюшка бомбардиршей от туалетного стола вспрыгнула, разбрасывая стеклянные и прочие гранаты во все стороны.

– Мало всякого беспардона, так еще и дочек избивать?!

Он в утешение попробовал к щечке приложиться, может, по-кавалерски и ручку поцеловать, да куда там! Сам по щеке получил. Под тот же крик:

– В Петербург едем! Нечего нам в вашей Хохляндии делать.

Ага, Хохляндия. Как же, Нарышкины – царского роду, не с руки им тут жить.

– Ну и поезжайте. Только лошадей где возьмете?..

– А вот это все распродадим! – начала она вышвыривать из шкатулок жемчуга и бриллианты. – Приданое дочек на дорожку выстелим! Прямо сказать, при дворе… навозном!

Понимая, что делать и тут нечего – крики подобные всякий раз, как заходит, под один голос поются, – он хлопнул дверью и разъяренным медведищем вывалился вон. Не каждый же день объявлялся на женской половине, и потому, чтя обряд, обстоятельно, не по-летнему жарко был одет. Переодеться бы в легкий шелк следовало, да ладно, обойдется. Как есть, в камзоле на променад удалился.

Поодаль денщик, приняв с рук буфетчика подносец, прозорливо за хозяином следовал. Понимая, в каком настроении гетман, зри в оба. По первому щелчку поднятых пальцев нагоняй рысью, да не разлей, не разбей. Нежаден гетман, а неряшества не любит. А потому прогулочный денщик загодя с подносом тренировался. Это по-гвардейски называлось – экзерциция! Посложнее еще, чем с ружьем иль шпагой. Но главные сложности ждали не денщика – его самого. Отправляясь в таком гневе на променад, он вовсе не думал о Дане, да и вообще о свидании – шел, куда ноги вели. Оказывается, они свою дорогу знали: если пешью, так не дальше же Сейма.

Может, и чутье какое вело…

Уговору о встрече с Даней на сегодня не было, поэтому удивился звонкому смеху, пробивавшему входную полость шатра. Аж присел, зачарованный, в кресло, винца испил, которое всегда стояло тут на столике. Да и на подходе сюда раза три останавливал своего прогулочного денщика. Еще там злость маленько охладил, потому и рукой махнул: ступай, мол, восвояси. Графинюшку ругал, что слишком много непотребной челяди, а сам тоже денщиков поразвел – не разбери-пойми, кто сегодня дежурит. Какой-то новенький, а где ж Микола? У каждого свои любимцы – почему ж им не быть у гетмана? В жизни его столько несуразностей, что не все же на люди выносить. Хоть домашняя ссора, хоть сор в разговоре с той же Даней… Эк захотел! Уж с этой-то безответной душой поссориться никак не удавалось. Даже некоторая жалость брала: немного для пущей любвеобильности не помешало бы! Не жена, поди, рано ли, поздно ли расставанье придет. Чего не покуражиться.

От вольной прогулки душа отлегла. Ну их, дела семейные! Хоть казак, хоть гетман, а все едино: с бабой ругайся, пока ругается.

Да, но смех-то откуда взялся? Может, был уговор, за суетой перезабыл?..

Полог шатра отдернул лихой рукой… и наткнулся на голую, согбенную спину, которая смех-то этот из расхристанного лежака, как тряпку, и выжимала. Спина ничего не зрела, а смех, видно, имел какой-то глаз, – он сразу в несуразный визг обратился:

– А-а, швидко мое… загинули мы!…

От этого визга и спина навстречу мордой оборотилась, оказавшись Миколой.

Тут уж не гетман – истинно Кирюшка опешил:

– Та-ак… Старого дурака учить надо!

А они-то не знали, что делать, где одежонку какую искать…

От изумления даже не слишком-то рассерженный гетман хлопнул входной полостью, хотел было к дому топать… но просто сел в свое любимое кожаное креслице и налил любимого, всегда стоящего на столике венгерского. Вот уж налетел, так налетел!

Еще надо подумать, кто дурнее. Может, они? Разве не знали, что с ними сделают?..

Нет, пожалуй, знали. Двух минут не прошло, как растрепанной парой выскочили из шатра и бухнулись – в ноги. Ничего не говоря. Не оправдываясь. Что тут говорить, что оправдываться?

Он сидел в своем походном кресле,_венгерское попивал; они лежали под ногами бездыханно. Господи, что делать?!

Не столько Даня обижала, сколько Микола. Даня – баба, а он-то – мужик?

Теперь уже сомневался. Вот тебе и самый доверительный казак! Были ж у него здесь и сержанты Измайловские, но их на такие домашние дела не употреблял. Хохол, свой – по-свойски и на всякое щекотливое дело глянет. Пощекотал… гетманскую задницу, нечего сказать!

Будь у него сабля, может, и рубанул бы по взмокшим шеям, чтоб обе сразу… а там гродский суд, как сам же установил…

Но едва ли.

Казацкое, беспощадное, выветрилось из души, а может, никогда и не приживалось. Четырнадцати лет уйдя с Черниговщины, на нее так и не вернулся… Нет, сабля в его руке не поднялась бы.

– Вот что, греховодники, – одно лишь возможное для себя решил. – Я дам вам денег… и отправляйтесь на все четыре стороны! Любитесь, коли любится. А лучше уж – семейно живите. Дом на другой какой реке купите. Микола? – все-таки пнул бессловесного бугая. – Письмо к полтавскому полковнику получишь… мой писарь принесет. Служи, если опять не опоганишься. А сейчас – прочь! Не каменный же я. Кому сказал – с глаз долой? И не дай бог, чтоб на глаза мне еще раз попались!…

Не смея подняться, они юзом, как гады ползучие, и убрались под обрыв – слышно, песок обвалом пошел.

Он посидел еще недолго, а потом встал и, уходя, отвел душу:

– Мазепа ты, старая, обрыдлая мазепня! Тот хоть знал, ради чего унижался. Эх, не казак ты, гетман, не казак!…

Встретившийся прогулочный денщик в страхе присел на песок дорожки прямо со своим подносиком. Там у него загремело-забренчало, но гетман не оглянулся, проходя ко дворцу.

В уме у него с утра не было, чтоб залезать по такой хорошей погоде в библиотеку, да вот здешний предшественник, Мазепа, сапогом под зад поддал, – так и взлетел на третий этаж.

Старые хроники давно раскрытыми листами лежали на столе. Кой леший ему Мазепа сдался? А ведь лежал тут как на плахе. И не ради предательства и казни Кочубея – сегодня как раз ради блуда и насмешки денщика над доверившимся ему гетманом…

У Мазепы-предателя хоть любовь была – было ли сие у пригретого на груди денщика да и у самого гетмана нынешнего?..

Мазепа стал восприемником от купели Матрены Кочубеевой. И чего не делает молодость, сделала старость. Незадолго до Полтавской битвы, стало быть, и своего падения, шестидесятилетний злодей и плут в крестницу свою влюбился. Проще сказать, по старости втюрился. Ему вздумалось заполучить руку крестницы, но благочестивый Кочубей, уже прозревая душу изменника, с ужасом отклонил позорное предложение. А страсть-то, страсть!… Мазепа, замышляя измену в отношении Петра, тихой сапой к ногам доверчивой крестницы прополз – подослал в дом Кочубея расторопного и ловкого слугу Демьяна. Вроде и не торговалась Матрена, но чего не могли сделать три тысячи, принесенных прохиндеем Демьяном, сделали десять тысяч червонных, подобострастно поданных самим Мазепой. И чего не совершили деньги – довершила любовь грозного старика. Из властного и жестокого властителя он превратился, возомнив себя пылким юношей, в распоследнего раба. Умолял жестокосердную крестницу прислать к нему хоть частицу своих волос. Тот же Демьян похитил для него у Матрены красный коралл, который она носила на шее, даже платье ее любимое. Держал все это при себе, орошал слезами. Самолюбие, свойственное дочери казака, пало вместе с этим платьем. Мазепа увез возлюбленную крестницу в свой столичный Батурин и там «очародействовал несчастную» – как возопил оскорбленный Кочубей. Матрена наплевала на мать, которая была при смерти, и на отца, которому вскоре надлежало идти на казнь – за верность царю Петру и презрение к гетману-изменнику, вдобавок и насильнику…

Мазепа казнил Кочубея… но на Матрену-крестницу рука не поднялась… Даже злодейство имеет свои пределы.

– Нет, я все ж не Мазепа! – отбрасывая старую хронику, сказал нынешний гетман. – И Батурин через шестьдесят лет вновь стал казацкой столицей! На-ко, выкуси! – неизвестно кому показал кукиш.

Через пару часов другой денщик – уже не Микола – пришел и доложил, что деньги и письмо к полтавскому полковнику Василию Васильевичу Кочубею отданы по назначению. Кирилл Григорьевич отнюдь не гетманским голосом ответствовал:

– Хорошо, братец.

Нет, не Мазепа он! И Миколе-то хорошего пипка дать не смог…