Последний гетман

I

Разразилась над Петербургом страшная июньская гроза. В ее огненном сиянии неширокая Мойка казалась Невой, вышедшей из берегов. С крыш, захлестывая водостоки, лилась вода. Окатывало сияющими брызгами и балконы. Многочисленная челядь, наполнившая новый, каменный дом Кирилла Разумовского, металась по этажам, словно обычный кабацкий люд; грозный хозяин в отсутствии хозяйки на них не покрикивал. Он стоял на балконе, хорошо укрытом архитекторами; небушко гневалось не на шутку. Старый, ко всему привыкший слуга, выйдя из комнат, накинул на плечи офицерский суконный плащ.

– Промокнете, Григорьич.

Ему разрешалось так называть графа. Обязанностей по дому у него никаких не было, разве вот плащ накинуть да успокоить свои древним, как небо, присутствием.

– Принеси вина, Платоша.

– Принес уже, Григорьич, – лукаво пошамкал беззубым ртом слуга, зная, что его сиятельство не обнесет бокальчиком.

Маленький серебряный подносик сам собой оказался на балконном столике. Кирилл присел в кожаное креслице, слуга остался стоять; если бы хозяин даже приказал, приказ не исполнится. Место свое старик знал: у плеча хозяина, на своих слабых, но верных ногах. Одно давал себе послабление – называть ясновельможного Григорьичем. Наверно, потому, что слуга был подарен старшим братом, а тот ведь тоже Григорьич. Людей по всем городским и загородным домам скопилось столько, что братья не знали, куда их девать. По доброте давали приют в старости.

– Как думаешь, Платоша, успела Катерина Ивановна доехать? – давненько вынутое из погреба вино тревожным вопросом охладил.

– До Гостилиц мы, бывало, с тем Григорьичем… – под такое раздумье пришлось маленько повременить. – Мыслю, что на подъезде, а тамо лес укрывает, под елями ничего.

– Ну ладно, выпей еще да и ступай на печь. Значит, в нижние кухни. Успокоил старик своим кряхтением, и ладно. Есть о чем подумать…

По замыслу или по случаю отправил семью подальше от страшных дворцов? Одно – жена не изводит своими причудами, а другое – остережение неизбежное. Июнь не окончится ласковым солнцем. Сыновей еще раньше отселил в особый, нанятый для них дом, чтоб не цеплялись за женские юбки, не заражались истерикой, а дочки хоть и при матери, но пускай побудут у старшего брата. И безопаснее, и брату в радость; со смертью Елизаветушки он стал быстро стареть. Хватит с него и одного переворота!

«Револю-цья!» – говорит воспитанная на французский лад Екатерина Дашкова. Он говорит проще: «Божья кара». После поездки в Шлиссельбург это уже стало ясно. Страшится короны Петр Федорович, да, страшится… Не потому ли медлит с коронацией? Умудренный и любимый им Фридрих ведь чуть не кнутом подгоняет: пора! Майн Гот! Он занимается реформами этой необъятной, непонятной страны, когда и Государем-то в полном смысле не является. Известно, русские не примут Государя некоронованным, назовут его самозванцем; чего доброго, в пушку вместо ядра затолкают да пальнут на Красной площади. Так нет же: не успели похоронить его дражайшую тетушку, очень ревностную к православию, как он издает Указ, разрешающий всем бежавшим раскольникам вернуться в Россию, и более того – свободно исповедовать свою веру и совершать обряды. Чудо! Чудеса у русских в чести; внук Петра Великого сам попал в раскольничью секту, искупает грехи деда. В самых глухих углах уже нарисовали и облик этого внука: праведник-схимник, с черной раскольничьей бородой, вожеватый да ласковый. Даже царице-немке грехи прощает…

Не успели раскольники возрадоваться, как новый Указ: ать-два – отобрать у православных церквей и монастырей земельное имущество и лишить их права пользоваться крепостными крестьянами. Ни Иван Грозный, ни Алексей Михайлович, ни Петр Великий – на то не решались; он росчерком пера все уничтожил! Заволновалось и черное, и белое духовенство; слух пошел – грозит иконы повыкидывать из церквей. Лютеранская церковь строится незнамо для чего, сам в эту церковь ходит. Неуж в России введут лютеранство?!

Дальше – больше. «Указ о вольности дворянства». Хотя оно, дворянство-то, в любой момент могло подавать в отставку, а при Елизавете Петровне и вообще чувствовало себя вольготно. Но уничтожая эту привилегию – служить, как бы уничтожали и само дворянство. Само собой, говорили и в темном народе, и в паркетных залах, скоро последует освобождение крестьян…

Пожалуй, самым ретивым защитником русской «самости» стал прусский король Фридрих. Он был постарше и помудрее. Без всякого уважения к русскому престолу советовал – да что там – повелевал! – не торопиться со всякими нужными и ненужными реформами, а поскорее короноваться, чтоб власть свою укрепить. Его верноподданный русский Государь по-мальчишески глупо отвечал: «Как можно! Венцы не готовы».

Что-то слишком долго делали в России царские венцы…

Содранные с гвардейских плеч красивые и удобные петровско-елизаветинские кафтаны заменили куцыми немецкими мундирами. Ну, скажите, как выглядит телесно могучий командир Измайловского полка в таком мундиришке?..

Кирилл Разумовский, разумеется, вынужден был завести и себе такой мундир; когда собирался на плац-парад, денщики чуть ли не со слезами натягивали на плечи. Смех и грех! Один из денщиков вез в лубяном коробе запасной мундир – на случай, если первый лопнет по плечам.

Чего ж удивительного, что отправил под крыло старшего брата свою семью, наказав ему-то на старости лет не соваться в такие дела. Не прежние годы, когда брат потылицу драл; сейчас жил от всего отстраненным вельможей, и только.

Но младший-то брат едва за сорок перешагнул. За ним, ко всему прочему, были и Малороссия, и полк Измайловский, и заброшенная в этих делах Академия наук.

Единая наука оставалась – выжить!

II

Так убеждал он себя, а пока оделся этаким вольноопределяющимся барчонком и поехал в сторону Петергофа, в несчастный Монплезир.

В главном Петергофском дворце шел ремонт. Цариц много, много и забот. Екатерину Алексеевну пока не изгоняли. Возможно, письма Фридриха влияли; он-то понимал: в случае какого дурацкого казуса его любимец с треском вылетит из царского кресла, троном называемого. В Петербурге бесконечные разговоры и сплетни; дело дошло до того, что по улицам бродят солдаты и открыто поносят своего Государя, называя его изменником и приспешником короля прусского. Возможно ли такое в Берлине или королевском Потсдаме?! Фридрих шлет шалопаю одно письмо за другим, где рефреном звучит: коронация, в первую очередь коронация! Но некоронованный Император как дитя. Готовя в Большом Петергофском дворце особые покои для новой императрицы Лизки Воронцовой – а иначе ее и не называли, – Петр Федорович временами впадал и в заискивающие отношения с законной Императрицей. Так, взяв с Кирилла Разумовского слово никому не говорить о поездке в Шлиссельбург, сам в тот же день проболтался. И кому?.. Именно Екатерине Алексеевне. Я, мол, не понимаю, как в России могут уживаться два Императора?! Он даже поцеловал ее руку. Что же делать-то, царица?.. Всерьез ли, нет – она ответила:

– Повели отрубить голову, а без головы какая корона?

– Разве что?.. – всерьез принял ее совет.

Но голова осталась на плечах у несчастного узника-Императора. Собственной воли у его двоюродного, правящего брата совершенно не было, а многочисленные советники, в большинстве своем не знавшие русского языка, только сбивали с толку. За пиршественной болтовней открывались ужасные вещи; личный секретарь Волков похвастался, а Петр Федорович самодовольно подтвердил: да, в царствование покойной Государыни все депеши в войска прочитывались Волковым и передавались в копиях Великому Князю, а уж от него – естественно, Фридриху. Где, в какой стране возможно, чтобы наследник был шпионом иностранного, воюющего к тому же короля?!

В последний год своей жизни Елизавета Петровна уже склонялась объявить наследником Пуничку любимого, то есть Павла Петровича, хотя злые языки утверждали, что его следовало называть Павлом Сергеевичем, – за домашние услуги графа Сергея Салтыкова, по исполнению которых пылкий любовник был сослан в шведское посольство. Братья Разумовские немало потрудились, чтобы этот план созрел в стареющей голове Елизаветы. Во все был посвящен даже канцлер Бестужев. Даже воспитатель Павла, великий хитрец и царедворец Никита Иванович Панин. В этом случае без всяких передряг и переворотов регентшей становилась бы мать Павла – Екатерина Алексеевна. А дальше как

Бог даст. Но «заговоры», «революции», как разносила весталка Екатерина Дашкова, преждевременно открылись; Бестужева сослали в смоленскую деревню Горетово, слишком пылкого любовника графа Понятовского прогнали в родную Варшаву, ближайших советников Екатерины Алексеевны, Ададурова и Елагина, сослали – одного в Казанскую губернию, другого в Оренбург. А ведь все знали: они же были и первыми наставниками Кирилла Разумовского. Можно только удивляться, как устояли, при засилье к тому же Шуваловых, братья Разумовские!

За карточным столом, как всегда громогласно, Дашкова тыкала своим изящным пальчиком в грудь то одному, то другому:

– Вы в рубашках родились!

Старший брат похмыкивал, младший демонстративно – великий шутник! – расстегивал камзол:

– Да, ничего рубашка. У тебя как, Алексей?.. Тот, не будучи шутником, тоже поддерживал, теребя батист манишки:

– В порядке, как видите.

Теперь время всех этих шуток отошло в прошлое. Граф Кирилл Разумовский ехал, по сути, к затворнице – как недавно ездил в Шлиссельбург.

Монплезир был недалеко от Большого Петергофского дворца, дорога одна и та же, поэтому он оставил карету и своих сопроводителей еще на подъезде.

Маленький, старый, теперь уже очень сырой, Монплезир строился Великим Петром, конечно, не для дворцовых приемов. Место уединений и раздумий, куда и царям не грешно уединиться. Петр, само собой, не предполагал, что Монплезир станет местом заточения жены его внука. Чуть получше Шлиссельбурга, но в общем-то одно и то же. Одно могло утешать: ни стражи, ни огорожи. Немногие слуги и прислужницы Кирилла в лицо знали, с поклонами провели во внутренние покои, ни о чем не спрашивая. Правда, с какими-то намеками и ужимками. Суть стала ясна, когда дежурившая у покоев фрейлина слишком громогласно объявила:- Граф Кирилл Григорьевич Разумовский!

Там был и другой Григорий, а он что же – сотоварищем ему? Поздоровались как старые приятели, запросто, и Кирилл запросто же поцеловал ручку у ее величества – так называть Екатерину Алексеевну можно было только с доброй иронией. Какое «величество», когда в Петергофском дворце сидит толстым задом Лизка Воронцова?! Не было секретом, что именно она и научила «чертушку» любовным утехам. Что не дано было герцогине Фике – дано племяннице графа Воронцова. Кто подсматривал в замочную скважину, но ведь твердили все: голая Лизка, голожопого же Петрушку бьет плетью, чтоб он воспламенился. Вот история российского царствия…

Кирилл пожалел, что явился не вовремя, но и Орлов, и сама Екатерина Алексеевна были другого мнения. Речь и между ними, видимо, шла не о любовных утехах.

– Как хорошо, Кирилл Григорьевич!

– Вы на огонек, граф, прилетели.

Он сел, удивляясь такому миропониманию. Первым открылся Григорий Орлов:

– Граф Кирилл Григорьевич, вы ведь понимаете, что время дальнейших отсрочек не терпит. Надо ли объяснять?

– Не надо.

– Вот и прекрасно. Мой брат Федор не в великих чинах, но он служит в вашем полку. Можно ему доверить роль связного?

– Если старший брат подтверждает, я не имею ничего против.

– Старший брат ручается за него. Что бы ни случилось – доброй ли, злой ли его вести верить неукоснительно. О вас, Кирилл Григорьевич, я не говорю: без вас вообще ничего не может совершиться…

– …«революция», как говорит княгиня Дашкова, да?

Ироничный тон выдавал Екатерину Алексеевну: она-то такими словами не бросалась.

– Мне иногда кажется, что его величество, сажая на трон Лизку, более влюблен в Катю Дашкову, ее сестрицу. А?..

Орлов отхлебнул вина, по-мужски рассмеялся:

– Будь так, князь Дашков давно бы пропорол шпагой брюхо «чертушке»!

– Не забывайтесь, Гриша… – по-свойски забыла чины Екатерина Алексеевна. – «Чертушка», как вы изволили выразиться, мой законный супруг. Оскорбляя его – вы оскорбляете меня.

Вот и пойми женщин!

– Прекрасно! Но мы ведь собираемся свергнуть его?..

– Свергать – еще не значит убивать. Ой, Гриша!…

Она осеклась, видимо, поняв, что слишком проговаривается. Кирилл потупился, ожидая, чем закончится эта перепалка, но закончилась она более чем в его пользу. Орлов вспомнил:

– Опять опаздываю! Служба при генерале, в бою с которым меня самого чуть не пропороли штыком… Надо везти его на обед к Государю.

Он грубовато чмокнул ее величеству руку, схватил отстегнутую и приставленную к стене шпагу и вышел.

Кирилл внимательно посмотрел на Екатерину Алексеевну:

– Не слишком ли показушно он уступил место сопернику?

Теперь она изучающе подняла на него свои серые глаза:

– Вы – соперник? Будь так, возле меня не было бы ни Орлова, ни…

– … Понятовского?

– А вы злы, оказывается.

– Что же мне остается, ваше величество…

– Екатерина Алексеевна!

– Не гневайтесь, я помню. – Он совсем иначе, чем Орлов, припал к ее аккуратной, захолодавшей ручке. – Июнь, а вы озябли, Екатерина…

– Можно и не договаривать. Ведь так и жену вашу зовут? Когда вы успеваете? Кажется, десять?..

– Девять со смертью Дарьюшки… Но ведь ожидается прибавка!- Счастливый вы человек, Кирилл…

– Тоже не договаривайте. По крайней мере, будет чем утешиться в вечернее одиночество…

– При такой-то огромной семье?

– Ребятишек я отселил в специально для них нанятый дом, чтоб не цеплялись за женские юбки, а Екатерину Ивановну с дочками отправил в Гостилицы.

– Тылы к обороне готовите, мой гетман?

– Да, ваш, Екатерина… – Он опустился на колени и склонил голову в подол ее простенького, домашнего роброна[14], договорив уже в глухоту подола:… Алексеевна. Всегда – Алексеевна!

Она просунула уже согревшуюся ладошку под зачес его парика.

– Видите, какие мы откровенные? А все потому, что вы никогда не порушите уготованной вам границы.

– Не порушу, ваше…

– …величество, да, да! Дальше, граф! Не слишком ли вы боготворите меня?

– Лишку тут не может быть, ваше величество. Добро бы чинов ожидал, а то…

– …а то нас ждет одинаковая участь. Вы же не отступитесь?

– Нет.

– И я не отступлюсь. Давайте посидим спокойно, – подняла она его голову. – Бежать мне отсюда незачем… да и некуда…

– Как это – некуда? В полк Измайловский!

– Вот именно, только в полк… Погодите. Встаньте. Кто-то идет?

– Не идет, а летит!

Влетела Дашкова. Разрумянившаяся от быстрой ходьбы, как всегда решительная и многоголосая.

– Мало, измайловцы! В Преображенском полку целая рота отказалась выходить из казарм! Там, где командир Пассек! Я только что от него. Он говорит: чего они медлят? Кирилл Григорьевич, вы-то хоть ее подтолкните. Революцья не терпит промедления!

Она принялась целовать Екатерину Алексеевну и что-то нашептывать ей на ушко. Это грозило затянуться надолго. Кирилл встал, чтобы откланяться.

– Я все понял, княгиня. С ее величеством мы обо всем договорились. Самое время мне идти в полк. Место командира возле солдат.

Екатерина Алексеевна лукаво выглянула из-за головы Дашковой:

– А у нас самое время – поболтать. Спасибо, граф, что навестили затворницу.

Он поцеловал ручку и ушел к карете, посмеиваясь: «Заговорит насмерть!»

III

В Академии наук был вечный адъюнкт Иван Андреевич Тауберт. Он заведовал типографией, библиотекой, а главное – в его ведении оставалось настроение президента, отлученного от всяких научных дел. Плац-парады, психозы жены, подраставшие сыновья – мало, чтоб и самому сойти с ума. Положим, четверо дочек так или этак оставались при матери, но сыновья-то – как пятеро необузданных коней. Маленькие, и те топали ножками, когда мать кричала: то не делай, это не трожь, туда-сюда не ходи! А между тем старшему, Алексею, исполнилось уже тринадцать, он с легкой руки отца и сущего в военных науках Императора был произведен в ротмистры Конногвардейского полка. Разумеется, видя лошадей только запряженных в коляски. Служба могла идти и при подоле матери, дело обычное. Этого гетман-отец не отрицал – но мужской характер? Маменькины сынки и подраться-то как следует не могли; за каждым из них следовала толпа слуг и служителей, все в юбках, ужимках, кривляний. Прямо беда!

И вот, в кои-то дни вырвавшись в Академию, гетман-президент и разговорился с отменным семьянином, русским немцем. С главного слова и начал:

– Беда!

– Это у вас-то, ваше сиятельство? – опешил рассудительный немец.- У меня, Иван Андреевич. Ума не приложу, что делать с сыновьями! Хоть разлучай их с матерью…

С какой-то стати рассказал о семейном бедламе. А кому больше? Старшему брату? У того одно хмыканье:

– Да надери ты космы своей графинюшке! А что юбок слишком много… так ты, братец, почаще их задирай, которые, конечно, помоложе.

Вот и весь совет. Тауберт – нет. У него и сыновей-то не было, одни дочки, а ведь что присоветовал:

– Отселить надо. Подвести их под мужское управление. Смею думать, ваше сиятельство, что средства ваши позволяют нанять для сыновей отдельный дом, с чисто мужской прислугой. Женский визг не будет разрывать им уши.

Вначале посмеялся над таким советом, потом призадумался, а в последнее время, при всех несуразных-то дворцовых делах, взял да и исполнил. Чисто по-мужски, даже не совещаясь с графинюшкой. Просто нанял дом – да что там – дворец – на Васильевском острове, устроил все службы и кухни и в одно прекрасное утро согнал всех своих мужиков в общую карету. Цок-перецок копыта – вот ваш дом, ротмистры и все прочие!

Истерика была, конечно, знатная, но графинюшка даже адреса не знала, а слуги не осмелились бы ябедничать на своего гетмана. Любили его к тому ж. Он понавез их из своих имений и тоже выходить из дома воспретил. Ну, там учителя, гувернеры-французы или немцы, танцоры, фехтовальных дел мастера. Нанятый дворец гудел, как казарма. Сыновья, не знавшие, что такое потасовка, теперь ходили с разбитыми носами, синяками подглазными. Милое дело, как приедешь их навестить! Главное, ни единой юбки в хоромах, ни единого женского душка. Уборку, и ту крепостные делали. Разве что барское бельишко к прачкам отвозили, а слуги сами управлялись. Места всей мужской орде хватало, спали кто на циновках, кто на лежанках, кто по лавкам. Барские спальни и классы, конечно, наособь, на втором этаже. Отцом-гетманом руководило воспоминание о своем юношеском воспитании, под рукой старшего брата. Ведь вышел же толк? Значит, надо выбивать толк и из душ испорченных бабами ребятишек.

Пример был настолько заразителен, что он присоединил к своим ребятишкам сынка Григория Теплова, одного младого Алсуфьева, еще нескольких лоботрясиков. Пансионат, да и только!

Управителем этого гетманского пансионата, по совету все того же Тауберта, назначил, конечно, немца. В лице Карла Зиберта. Этот недавно в Россию прибыл, пьянством еще не заразился. Слуг-то надо держать в добронравии? Хотя бы того же Николашу? Он не имел никакой определенной должности при доме, а между тем ничего без него не делалось, будь то вечернее застолье или разниманье драк. Только и слышалось:

– Никола-аша?..

– Где Николаша? У Андрюшки юшка опять…

– Раму шпагой вышибли… Никола-аша?.. Прикатив из Монплезира в самом раздражительном состоянии – Академия была ведь только для отговорки, – гетман застал Николашу за очень серьезным занятием. Тот держал Левушку между ног со спущенными штанишками и нешуточно порол, приговаривая:

– А будешь ли обижать Олсуфьюшку, а будешь ли драться?..

– Не бу-уду!… – вопил Лева, которого в отцовском дворце бабы на руках таскали.

– Громче отвечай, – требовал старый солдат, видя вошедшего отца, но в то же время вроде как и не видя. Такое воспитание не то чтобы поощрялось, но и не возбранялось.

Кончив экзекуцию, солдат сам надернул Левушке штанишки и наказал:

– Пойди умойся, а потом уж с отцом поздравишься. Поклонился без всякой вины пред озабоченным гетманом, да того и не сынишка беспокоил – не задерет же Николаша Левушку, тем более Андрея или Петра; тринадцатилетний ротмистр Алексей и сам может дать сдачи. Вот живет и живет калека, трижды пропоротый шведским штыком еще во времена Петра Великого. И за что его возлюбил отнюдь не сентиментальный гетман? Во времена его учебной молодости Николаша был стар, а теперь чего же?.. Наставников возле ребятишек было немало, но кто-то же должен и жизни учить. Президенту Академии – да нуждаться в учителях! Положим, Михайло Ломоносов весь в трудах и копоти при изготовлении цветных стекол, но Тауберт плохих не посоветует. Так явился адъюнкт-математик Румовский, адъюнкт Шлецер, раскопавший русские летописи. Благодаря Шлецеру явился в домашнем гетманском институте такой предмет, как «Познание отечества». Это во вторую смену уроки солдата Николаши, а в первую его ученики дотошно разбирали вопрос: «Как велика Россия сравнительно с Германиею и Голландией)?» Немец Шлецер должен был иметь большое мужество, чтобы при Императоре-Голштинце вбивать в головы своих питомцев такие истины. И то сказать, за немалые деньги. Граф Разумовский отпустил на домашний институт десять тысяч ежегодных. Может, по аналогии: дом-то находился на 10-й линии Васильевского острова. Приезд графа – это праздник для учителей, для управителя Карла Зиберта, особливо для Николаши, который ничуть не боялся выговора за спущенные у Левушки штанишки. Хотя было полно прислуги и камердинеров, он не меньше их суетился у стола, всем, конечно, мешая. Но попробуй-ка отгони старого солдата! Он и графу попенял:

– А вы бы, ваше сиятельство, в креслице пока посидели. Лицо-то ваше что-то сегодня хмурое. Опять немцы?

При немцах же и спрашивал. Что возьмешь? Застолье, оно всех уравняет.

Да только не вышло сегодня по-прежнему: графинюшка нагрянула с целым сонмом прислужниц. Где уж она узнала адресок – Бог весть. Но прикатила же! Со слезами:

– Да где ж мои милые детушки?..

Навстречу ей Левушка, умытый и аккуратно поддернувший штанишки. С родительским поклоном:

– Здесь мы, матушка. Науки постигаем весьма похвально.

Вид старого солдата, с ремешком, подвешенным к кушаку, поверг в шок:

– Так он жив, что ли, еще?..

– Жив, ваше сиятельство, и не помру, пока деток ваших в люди не выведу.

– Он главный профессор, что ли?.. Кирилл Григорьевич?

– Главный, – пресерьезно отвечал застигнутый врасплох муж. – Вам, графинюшка, нечего беспокоиться. Наука гораздо подвигается. Вот сегодня был урок «Познание отечества». Похвальбы достойно. А посему я провожу вас до кареты?..

– Гнать? Деток материнской ласки лишивши? Смертоубивец ты, граф Кирила!

Истерика грозила затянуться, а в столовой жаркое остывало. Да и вино? Оно ж согреться могло!

Гетман решительно взял Екатерину Ивановну под локоток и повел к карете. Усадил со всей нежностью, ручку на прощание поцеловал, ручкой же и помахал вослед и только уже потом себе попенял:

– Шабаш! Испортила аппетит. И кто в ее честь шпионит?..

Вот так: везде заговоры, шпионы…

И по такому прекрасному июньскому времени никуда не сокроешься. Надо наказать брату Алексею, чтоб покрепче держал Екатерину Ивановну в Гостилицах… Накрепко чтоб запирал!

IV

Июнь подходил к концу. Над Петербургом и его дачными окрестностями гремели грозы. Они в этом году были почему-то особенно сильны. А когда хлестали ливни, балы и увеселения поневоле убирались под крыши дворцов. Так было и в этот день в Ораниенбауме. В Японской зале давался большой обед, а после него маскарад в театре. Вот тоже мода отчаяния: маскарады. Все хотели спрятаться под какой-нибудь личиной и невыдавать себя до поры до времени. Муж Екатерины весталки, князь Дашков, состоял – якобы – в тесной дружбе с Петром Федоровичем, тот частенько гостевал то у старшего, то у младшего Разумовского, канцлер Воронцов из-за своей племянницы Лизки был вроде заодно с Императором, тот вроде бы гневался на сплетни сестрицы своей любовницы, грубая и неотесанная Елизавета Романовна на большее и не претендовала, как быть постоянно у плеча Петра Федоровича – он публично прочил ее в новоявленные Императрицы. Если в России два Императора – Петр Федорович и Иоанн Антонович, то почему бы не быть двум Императрицам? Все делали вид, что так и надо. А потому – маски, маски, маски!

Екатерине Алексеевне не было смысла совершенно скрываться – все равно бы узнали. Да и негоже ее величеству впадать в клоунаду. Так, изящная картонка на лице, раскрашенная под фею. Весь остальной убор вполне бальный. Вот Елизавете Романовне, с обликом петербургской кухарки, – той, может, и пристало представать восточной царицей! Так Петр Федорович захотел, а ему не откажешь. Изящно, как ей казалось, плавала по залу восточная толстуха; не то что фея, даже не прикрывшая какой-нибудь мишурой фамильные, подаренные еще Елизаветой Петровной бриллианты. Ну, да ведь каждому свое. Гордыня феи представала и на маскараде; она сама ни с кем не заговаривала, исполняла некий вечерний ритуал.

Да так оно и было; в ее положении, хоть и брошенной, но все еще супруги Императора не пристало манкировать маскарадом. Она исполняла некий заданный ритуал, тихо кружа по залу, полному капуцинов, паяцев, разбойников и просто смешных рож. Всеми узнаваемая, но никем вроде не узнанная. Что было под веселой маской феи, знали немногие. Разве что широкоплечий татарин, в халате поверх гвардейского мундира и в укутавшей голову, даже глаза, чалме. Он незримо для других, но для феи понятно, преследовал ее; на то и татарин. Впрочем, все друг за другом ходили. Любовные игры даже в старости не мешали. Ничего удивительного, что в какой-то момент татарин поклонился фее; значит, понравилась дочь лесов.

– Будьте сегодня, милая фея, особенно осторожны! Пузатый капуцин мимо проплывал, речь татарина оборвалась. Потом снова:

– Заметили, насколько мрачен был Император за обедом?

Фея слегка склонила голову.

– Перед самым обедом полковник барон Будберг доложил Императору, что обнаружен заговор, во главе которого…

Теперь италийский пират помешал, явно прислушиваясь. У татарина хватило терпения молчаливо покружить по залу.

– .. стоят две Екатерины, одна…

Католический монах, в низко надвинутом башлыке, заинтересовался татарином, приостановился, будто ему мешали проходить. Татарин с несвойственной крымцу вежливостью посторонился – монах засеменил толстыми ляжками, приплясывая на месте, но дольше оставаться возле феи и ее собеседника не посмел.

– Имя называть не буду, ибо и – стены здесь имеют уши. Но вот что имейте в виду, милая фея: кого-то из Екатерин полковнику Будбергу приказано арестовать и поместить под караул до выяснения обстоятельств…

Черт, с картонным крючковатым носом и размалеванной рожей, тут как тут, запрыгал обочь, как и полагается черту, с похабными ужимками. Он, кажется уловил что-то своим накладным ухом. Ну, татарин и повел себя как татарин – дал хорошего пинка; черт взвизгнул старческим плаксивым голосом, а фея покачала увитой цветами головкой:

– Так вы, добрый татарин, всех православных перебьете…

– …кроме вас, милая фея!

В этом слишком громком восклицании не было ничего интересного. Оказавшийся рядом гусар, явно женской комплекции, фыркнул и проскакал на одной ножке.- Не ваша ли соперница?..

Фея в знак согласия склонила головку.

– Но я не договорил: Будбергу приказано отложить исполнение до конца маскерада, ибо здесь где-то прыгает и канцлер, и дипломаты иноземные, так, чтобы не было скандала…

Как ни тихо ато говорил татарин, склонясь к увитому цветами ушку, – цыгана принесло, а может, и цыганку, кто их разберет, все в цветных лохмотьях.

Ждать пришлось долго, нарочито громко проговаривая пустые слова, вроде того: «милая фея», «прикажите умереть», «превратиться в глыбу бесчувственного льда…»

Но даже и неотесанному цыгану нельзя же было торчать на одной паркетине, с утробным вздохом потащился дальше.

– Я пойду заниматься своими делами, а вы поскорее и незаметно убирайтесь в Монплезир и никуда оттуда не выходите, вас найдут, когда надо… милая… несчастная фея…

Не мог же татарин бесконечно объясняться в любви; татары – они такие: хватают баб, бросают поперек седла – и вскачь по степи! Но у этого татарина, вероятно, не было ни коня, ни седла, да и какая тут степь – летний роскошный парк за окнами Японской залы, а недалече и море, вместо степи-то. Впрочем, и море, и степь, и лес, шумящий за окнами, – все едино: воля! Фее пора было убегать в свою природную стихию. Но ведь некоторый порядок в своем одеянии надо навести? А туалетными комнатами и феям не возбранялось пользоваться; она юркнула в одну из дамских дверей. Стоп цыгане! Стоп монахи… и всякие прочие черти! Вас не пустит за эти двери запах духов, не чуждых и феям. Она склонилась над серебряным тазом с водой и омочила разгоряченные, вспотевшие щеки. Глядь, с другой стороны таза – другие щечки, знакомые!

– Ах, Катя! Тяжко мне…

– Знаю, что тяжко, хоть и не называю имени, ведь даже здесь?..

Нет, пока никого не было.

– Пассека арестовали.

Это – капитана Преображенского полка; той самой роты, которая отказалась выходить из казарм.

– В Измайловском полку все готово, чтобы принять вас, моя милая…

– Мне только что сказали это, и теми же самыми словами…

– Да? Как он посмел явиться сюда?! Ему надо быть в полку!…

Крестьянская насурмленная девочка, в лапотках к тому же, а затопала ножками, как какая-нибудь разгневанная княжна. Вот какие превращения случаются в Японской зале…

– Он уже полетел к себе. Пора и мне. Я думаю, крестьянской девочке не возбраняется общаться с феями… Проводи меня через дверь прислужницы на заднее крыльцо, а там пешочком…

Эти дамские комнаты имели так называемый черный ход. Не могли же выносить горшки через парадные залы!

Они успели захлопнуть скромную заднюю дверь, прежде чем раздались хоть и дамские, но сердитые голоса:

– Но куда могли деться?

– Разве что?..

Пара крепких ног затопала к задней двери, но там уже щелкнул засов, и тихое напутствие:

– Ступайте… через меня они не пройдут!…

Фея чмокнула в щеку какую-то незнакомую бабу и столь быстро пустилась, что лапотки ее сопроводительницы явно не поспевали.

– Что, Катя, непривычно в таких щегольских башмачках?

– Ах, непривычно! Мы их просто скинем… У меня тут рядом карета, а в карете… догадайтесь – кто?

– Орлов?

– Вы догадливы… но не совсем, Величественная фея. Младший Орлов. У старшего более важные дела… позаботиться о вашей безопасности… Оставайтесь пока в Монплезире. До утра вас не тронут… ибо маскерад рано не закончится, пить будут до утра да отмываться от всякой накраски. Мне так сказали.

– Так же сказали и мне, Катя.

Она опять была немного разочарована, поскольку ее явно обходили с новостями. Ох, уж эти мужики!

– Не обижайся, Катя. Не одна же ты в моих охранниках. Передай, кому надо: я буду сидеть в своей тюрьме и никуда не выйду до утра.

Она повелительно чмокнула, как и ту женщину, босую девчушку, и быстро пошла к сегодняшней тюрьме. Монплезиром ее Петр Великий назвал, надо же! Шутник был Государь-воитель, предназначал Монплезир для тихого уединения, значит, так тому и быть: уединимся до утра. А там как Бог даст!…

V

Боги имели вполне человеческие лица. Скинули шелковые татарские халаты и пропотевшие чалмы, умылись, успокоились немного вином, насторожились и притихли.

Граф Кирилл Григорьевич Разумовский был именно насторожен своим одиночеством. Громадный дворец набит слугами, но все они, за исключением нескольких камердинеров, похрапывали на задней половине. Сыновья обретались на 10-й линии Васильевского острова. Графиня Екатерина Ивановна вместе с дочерьми была отправлена к старшему брату в Гостилицы. Как и Петергоф, и Ораниенбаум, и несчастный Монплезир, в той же, Курляндской стороне, но в лесной глуши. Собственно, Гостилицы стали гостевым дворцом, где любила проводить время Елизавета Петровна, с доброй руки брата, Алексея, при Петре Великом это была всего лишь дорожная изба на пути к Риге. «Нас здесь пушками не возьмешь», – любил в последнее время шутить отставной фельдмаршал, никогда не воевавший. У него вкруг дома-дворца и были собственные пушки, салютовавшие каждой доброй рюмке. Да ведь пятком пушек в случае чего не отобьешься… Гетман наказал фельдмаршалу: «Сиди-ка, братец, не высовывайся». Вот так, младший командовал старшим.

Тихо было в доме, тихо в окрестностях Мойки. Под окнами пошумливал молодой еще сад. Не гроза ли опять собирается? Замучили в нынешнем году грозы. Как наказание Господне!

В эту ночь город долго укладывался спать. Кирилл и на царском маскераде побывал, и со многими масками переговорил, а ясности в голове не прибавилось. Что-то должно было случиться под утро… Но что?

Вино было с ледника, хорошее, холодное. Но душу все равно жгла тревога. Раскрытое окно не охлаждало. Да, так оно и есть: опять грозу натягивало с побережья. Совсем бы ни к чему… Какое-то предчувствие подсказывало: под утро ли, в самую ли ночь – все равно придется скакать – добро бы не по грязи. В ливень в окрестности Петербурга увязали по колено; не в торфяниках, так в глине, не в глине, так в песке. Хуже места не мог сыскать Петр-воитель. Многие поругивали неугомонного воителя, а попробуй-ка выгони кого из Петербурга. Карау-ул! Опала!

Под такое настроение пьется хорошо. Кирилл Григорьевич только наполнил из кувшина бокал, как осторожно скрипнула бронзовая ручка двери; маленькая хитрость – он не велел ее часто смазывать, чтоб звонками лишний шум не поднимать. По легкому скрипу понял: ночной камердинер, Никита.

– Входи, – сказал, не поворачиваясь. Камердинер был в мягких, с войлочной подошвой туфлях, в них мог ходить по всему дому, как мышь, хотя пребывал о шести пудах. Он нагнулся к самому уху, словно чего-то остерегаясь:

– Ваше сиятельство, прапорщик Измайловского полка.

– Орлов?

– Да. Дело, говорит, неотложное.

– Впусти.

Прапорщик был при шпаге и с засунутыми за пояс двумя пистолетами. Сущий разбойник. Но командиру полка отсалютовал шпагой вполне по-гвардейски. Камердинер, разумеется, сразу же вышел. Его сиятельство подслухов не любит.

– Говори, – обернулся от окна, сесть, однако, не предлагая.

Негромко, но четко:

– Пассека в Преображенском арестовали. По приказу из Ораниенбаума. В нашем полку тоже опасаются. Офицеры ждут распоряжений командира… так мне велели передать, ваше сиятельство, – с некоторым извинением добавил: – Брат Григорий. Он сбежал от своего генерала Шверина и теперь у нас… вернее, был у нас, сейчас поехал к княгине Дашковой. Простите, ваше сиятельство, Алехан без вашего разрешения поехал к Государыне, чтоб привезти ее прямо в Измайловский полк. Встречь ей выедет с Екатериной Романовной брат Григорий… надо, чтоб при женщине женщина же и была сопутницей. Мне наказано спросить, ваше сиятельство: правильно ли мы поступили? Не оставалось времени для сношений с вами, вести плохие из Ораниенбаума, там пьянка, говорят, закончилась…

Дальше прапорщик Федор Орлов не знал, что докладывать, глянул на своего командира.

Командир встал, давая понять, что дальнейших разговоров не будет:

– Все правильно, господин прапорщик. Благодарю за службу.

Тот шпагой отдал честь и зашагал к двери.

– Я еду вслед за вами. Готовьтесь к встрече. Прапорщик обернулся и склонил голову, прежде чем выйти за дверь. Она сама собой открылась под рукой вышколенного камердинера.

Легко сказать – еду вслед за вами! Не с пустыми же руками ехать.

Он кашлянул погромче. Камердинер знал – это срочный сигнал.

– Подними, Никита, одного из сержантов. Одного! – предостерег от излишней ревности.

Сержант тотчас же явился, отирая рукой измятое лицо.

– Бери мою карету, скачи в Академию. При ней квартира адъюнкта Тауберта, он содержатель академической типографии. Без всяких отговорок – немедленно в карету и ко мне.

Сержанта унесло приказным ветром, камердинер опять скрылся за дверью, где был для него, как и для всех ожидавших, небольшой диванчик.

Кирилл Григорьевич помолился Богородице, икона которой была в ряду небольшого кабинетного чина. Лицо, как и всегда, оставалось спокойным, даже флегматичным. Но кто мог проникнуть в суть хохлацкой флегмы? Слезы жгли душу, наружу не проникая. Он прекрасно понимал, что делает, быть может, смертельный шаг… но не сделать его не мог! Не только громкие мысли… о России там, Отечестве, об униженном и попранном народе… нет, теснилось в груди нечто личное, такое, что и самому себе признаться стыдно… сколько лет, сколько зим он мается этой душевной дурью? Иначе не назовешь. Любовь?.. Да он не слишком и слово-то это понимает. Не больше, чем немецкий колонист Адлер, ставший Григорием Орловым; тот любовь не выпрашивает – берет! Можно понять свою милую фею: нахал, красавец, гвардейский мужлан, ловелас, каких поискать! Что еще бабе надо? Княгини ли, императрицы – они ж все равно бабы. Вот старший брат Алексей сразу это понял и назвал свою Елизаветушку «господыней», а она в ответ окрестила его «другом нелицемерным» и «ночным Императором». Жизнь, какая и у царей редко бывает. Он-то, младший братец, – трус, что ли? Да нет вроде, если собирается сделать первый шаг, зная, что у Орлова-то шаг будет вторым. А в итоге?.. На первые роли Кирилл Разумовский никогда не попадет… потому что не в старшего брата уродился…

«Пресвятая Мати-Богородица, помоги! Все у меня есть в жизни, что человеку потребно, но нет только одного – сердечного жару. Я не зажгу свою фею, хотя вполне возможно, что сам сгорю. Без ропота, Мати-Богородица, без сожаления. Такие, как я, недотепы, жизнь кончают на плахе – отврати ее, холодную дубовину от моей выи. Деток своих многоликих я не забыл, я им вечный отец и кормилец… если жив буду! Пожалей их, Пресвятая Мати – ничего не могу с собой поделать… Я пойду… я уже иду!…»

Странно, что за всей этой сумятицей мысль работала ясно и четко. Не случайно же первым делом послал сержанта в типографию, а пока он объявится, надо сесть за письменный стол. Это лучше бы сделал Григорий Теплов, но он сейчас на гауптвахте, выйти с гауптвахты сможет, если все будут живы. Тогда и подправит слог, если корявый выйдет. Сейчас не до красивостей, сейчас суть важна. А суть в трех словах:

«Манифест…»

«Самодержавный…»

«Екатерина…»

Вот эти три слова и следует связать воедино. Не вызывая слуги, исполнявшего секретарские обязанности, – зачем свидетели лишние? – он достал из стола бумагу, поскреб пером в бронзово-ясной чернильнице и размашисто, широко зашагал: по белому листу, как по каменным плитам плаца:

Получалось не очень складно. В таких бумагах он был не силен. Привык, чтоб лукавые письмена сочинял Теплов, но ведь он на гауптвахте… Посажен за оскорбление голштинцев. Говорят, крепким матом их обкладывал, думая, что ничего не смыслят по-русски, да один оказался грамотей! Перевел все на немецкий, пред командирами выслужиться хотел, сразу Петру III доложили. Судить, видимо, было некогда, просто упрятали на гауптвахту. Да это же совсем близко от Мойки, при Штабе!

Все же он некоторое время колебался, прежде чем опять громко покашлял. Камердинер не замедлил поскрестись в дверь.

– Давай еще двух сержантов.

И те проворно вскочили с диванов, совсем не по служебному растирая ладонями лица.

– Вот что, братцы! На центральной гауптвахте, при Штабе, сидит адъюнкт Академии, по фамилии Теплов. Он очень мне потребен. Нужно его освободить… но пока без лишнего шума. Поняли?

Едва ли все понимали сержанты, но бросились исполнять приказ своего командира.

А командир, бросив заляпанное чернилами перо, схватил новое и продолжал круто шагать по булыжнику бумаги:

Да, он тут никаких основ не потрясал: шепот такой по городу шел, что не уничтожь Петр III Тайную канцелярию, стены ее от гнева содрогнулись бы.

В последний момент одолело сомнение: Екатерина-то знать о том не знала. Не слишком ли много на себя берет… не слишком ли ретиво ложится голова на плаху?..

Но вернулись сержанты, с весело улыбающимся Григорием Тепловым. Кирилл Григорьевич пошел к нему навстречу, розымая свои широкие, сильные руки:- Ну вот, ученый муж наш! А то я замаялся с письмоделаньем. Никого там не прибили? – это сержантам.

Те замялись маленько, Теплов за них заступился:

– Не без того, но, кажется, живы… Заперты пока. На всякий случай.

Вникать в это мелкое дело не было времени.

– Григорий Николаевич, прочитай побыстрее, подправь, ежели…

Но подправлять особо было некогда: очередной солдат волок Тауберта. У старика подкашивались ноги, видимо, от какого-то нехорошего предчувствия.

– Иван Андреевич, – выхватил бумагу из рук Теплова, ему сунул. – Подымай лучшего наборщика, под личным доглядом пускай срочно набирает и печатает сотню экземпляров. Так, чтоб умещалось на одном листе.

Тот стал читать, все более и более бледнея.

– Выпейте вина для бодрости… – не успел сказать, а камердинер уже вносил поднос. – С Богом! Займемся каждый своим делом.

При последних словах Тауберт упал на колени, вздымая руки:

– Ваше сиятельство! У меня семья, жена больная… Пощадите, ваше сиятельство!

– Поздно, Иван Андреевич, – без церемоний поднял его за воротник и хорошо встряхнул. – Ты теперь знаешь содержание сего Манифеста, отпустить тебя не-можно. К рассвету листы должны быть готовы… или секир башка!

С настенного ковра, на котором висело разное оружие, выдернул турецкий ятаган и протянул сержанту:

– В случае какого запирательства или упрямства – от моего имени руби! Со шпагой долго возиться!

Лихо засунув ятаган за пояс, сержант повел Тауберта к дверям.

– Скажите моему кучеру: лошадей не жалеть. Еще раз: с Богом!

Всех разнесло по своим местам. Они остались с Тепловым вдвоем.

– Нам тоже, Григорий Николаевич, засиживаться некогда, – поднял бокал. – После расскажешь… как ты материл голштинцев! Я сейчас в полк, а ты студиозов буди. Каждому по десяти рублей. Империал! – выхватил он из бюро кожаный мешочек. По мере печатания пускай клеют на воротах казарм, на воротах Сената, на площадях. Покрепче, клею не жалеть! Никак опять гроза собирается? Не отмокли бы листы…

В небе бухнуло раз и другой, разорвалось несколько почти осадных снарядов, затарабанил крупный летний дождь.

– Ну, да такие дожди не затягиваются. Правда, я не спросил: ты-то, Григорий Николаевич, с нами? Сержанта приставлять надо?

– Не надо, Кирилл Григорьевич, – махнул тот свой бокал. – В случае чего места ведь на плахе хватит?

– Хватит-то хватит, но не каркай, Григорий Николаевич!

Теплов едва ли видел когда своего гетмана и президента таким сердитым. Кажется, понял, какое производит впечатление и его начальник:

– Устал я до смерти… А мне ведь еще к солдатам… Теплов коротко поклонился и быстро вышел. Надо бы прилечь на часок, чтоб главное дело с рассветом начать…

Гроза пронеслась в пять минут и затихла, словно чего-то выжидая. Духоту петербургских улиц она не размела. Раскрытые окна, выходящие в сад, не давали прохлады. Кирилл Григорьевич покашлял громче обычного. Вошедший камердинер не понял, чего хочет хозяин.

– Умыться.

Гетман прошел в туалетную комнату, где уже гремел тазом кто-то из слуг, сбросил пропотевшую сорочку:

– Похолоднее полей, Никита.

Пока камердинер растирал его плечи, решился: полчаса надо все-таки подремать. Спальня была рядом. Запрокидываясь на кровать, наказал:

– Не больше получаса. Поднимай хоть кулаками!. Город спал, ни о каких передрягах не думая. И он так же бездумно ткнулся головой в подушку, и…

…словно в этот же момент забарабанили по плечам кулаки:

– Ваше сиятельство! Я и так пяток минут прибавил… грешен…

Добрым слугам такой грех можно было простить.

VI

Гроза пощадила это тревожное утро. Она несколько раз собиралась, истинно грозилась, швыряя в ночных путников пригоршни воды, но всякий раз лишь шаловливо смеялась. Солнце прорывалось сквозь тучи, а потом и вовсе выкатило во весь шар. Благо как омыло землю, не натворив грязи!

Кирилл Григорьевич с двумя сержантами быстро докатил до деревни Калинкиной, где стоял его полк. Это на той стороне Петербурга, по Петергофской дороге. Он знал, что за Екатериной Алексеевной послан экипаж с Алексеем Орловым; возле Монплезира могло не найтись ни лошадей, ни колес. Экипаж был простой, наемный, навстречу, на смену ему, был выслан другой, получше, с четверкой лошадей, во главе с Орловым Григорием, который в Ямской слободе нанял для себя еще и парную коляску. С Екатериной Алексеевной могли быть прислужницы, куда всем деваться.

Командир Измайловского полка прибыл в коляске, но ему тут же подвели полкового коня. Он не был лихим наездником и, чуть покряхтывая, поднялся в седло. Из-под руки посмотрел, как раз на солнце. Были высланы впередсмотрящие, но пока дорога пустовала. Весь полк высыпал на плац, и порядка, конечно, не было. Солдаты вперемешку с сержантами и офицерами. Какой порядок во время бунта? Вокруг лошади командира крутилось живое кольцо, пехотное, с примкнутыми штыками, которые называли по-гвардейски: багинетами. Так ли, этак, суть одна: выпад вперед да и пыряй противника, коль не сдается. Но громоздкое оружие даже командирской лошади несколько раз по бокам задели. Ординарцы пытались оттеснить возбужденную толпу, но командир покладисто разрешил:

– Пускай разомнутся, пока некому присягать.

Переговариваясь с ближними офицерами, он упустил момент, когда коляска, довольно невзрачная, нанятая в Ямской слободе, въехала в ворота и стала приближаться к полковой избе. Бежавший впереди Григорий Орлов напомнил:

– Государыню встречайте!

Солдаты опередили и командира полка, и своих ротных, хлынули ощетиненной толпой навстречу, крича:

– Здравствуй, наша матушка!…

– … благодатная Екатерина!…

– …виват, виват!…

К одиноко остановившейся у полковой избы коляске было уже не протолкаться. Рослая лошадь командира полка с трудом пробивала грудью солдатскую толпу. Пешие ординарцы взяли под уздцы уже у самой коляски. Командир полка грузно спрыгнул на песок плаца и, отсалютовав шпагой, опустился на колени перед скромно сошедшей с подножки женщиной. В ней не было ничего царственного; запыленное черное платье, и только. Чего ж так раскатисто покатилось «ура»? Не обращая внимания на стоящего коленопреклоненно командира, люди силились поцеловать подол дорожного платья, толклись бестолково рядом, пока Кирилл Разумовский громко и четко говорил:

– Императрица и Самодержица Всероссийская, тебе с полной ответственностью за себя и свой полк присягает командир Измайловского полка Кирилл Разумовский!…

Подоспевшие офицеры, каждый на свой голос, стали строить роты:

– Пе-ервая рота… направо-о!…

– Вторая рота, ко мне!…

– Третья рота!…

В несколько минут беспорядок на плацу сменился четкими линиями железно блестевших прямоугольников. Офицеры заняли места впереди своих рот, с обнаженными шпагами на откинутой руке. Поднялся с колен и командир полка, требовательно спросил:

– А за батюшкой послали? Кто-то весело ответил:

– Идет… но не так чтоб шустро!…

Отец Алексей Михайлов состоял полковым священником Измайловского полка восемнадцать лет; он благословлял полкового командира на служение полку лет четырнадцать назад. Постарел, но довольно бодро поспешал в полном облачении, с крестом и Евангелием. Солдат-причетник тащил за ним налой, покрытый парчой. Тишина установилась такая, что воркотня скворцов на березах парка давила дыхание. В этой тишине Екатерина Алексеевна опустилась на колени, приложилась ко кресту и Евангелию и скромно стала за спиной священника. Солдатские головы обнажились; в переполохе не все успели похватать ружья, но те, у кого они были, взяли «на молитву».

Отец Алексей Михайлов знал свое дело. Старческий голос его звучал громко, пасхально:

– Присягнем же службой честной Государыне нашей Екатерине Алексеевне… персты как для крестного знамения… повторяйте за мной слова присяги воинской…

Взметнулись рукава мундиров над белыми париками, раздался многоустый хор:

– Обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом пред святым Его Евангелием!…

Когда обряд присяги закончился, командир полка снова отдал честь Екатерине Алексеевне:

– Ваше величество, куда прикажете вести полк?.. Ответил Григорий Орлов, вставший по правую руку

Государыни:

– К семеновцам, известно!

Кириллу Разумовскому не понравился ответ, данный за Государыню, да и ей стало неловко. Подсаженная Орловым, она села в коляску. Обочь в седле пристроился командир полка с несколькими офицерами. Впереди полка священник; без команды, едино по взмаху его креста двинулся полк. Улицу захлестывало, подметало это великое воинское шествие. На подходе к Фонтанке уже слышались барабаны, бьющие тревогу. По мостам Сарскому и Новому встречь бежали возбужденные семеновцы. Полки смешались под крики «ура!». В их массе совсем затерялась женщина, в посеревшем от пыли платье. А там еще пуще – от Аничкова моста бежали гиганты-преображенцы; это радовало, пожалуй, больше всего: командиром полка был сам Петр III. Преображенцы возбужденно сообщали, как они урезонивали своих слишком ретивых офицеров:

– Ворота запирать стали!

– Поручик Воронцов!…

– Капитан Измайлов!…

– Майор Воейков шпагой стал с коня рубить… чаго там, в штыки взяли, еле живой в реку кинулся!…

В белых колетах[15], со шпагами у плеча вынеслась Конная гвардия. Там много было родовитых отпрысков, но Кирилл Разумовский залюбовался, конечно, своим родственничком-племянничком – Ильей Дарагаком, сынком сестрицы Веры Григорьевны. Тот изогнулся с седла и ловко поцеловал руку новоявленной Государыни. Знай наших хохлов!

VII

Пока присягал Измайловский полк и длилось все нарастающее шествие, с заходом в другие полки и в Казанский собор, где Императрицу поджидал Преосвященный Вениамин, архиепископ Санкт-Петербургский со всем своим притчем, – академические и университетские студиозы обежали город. Сырые еще от типографской краски листы манифеста появились на стенах всех присутственных мест, у Сената, Синода, на рынках, в купеческих рядах, на парадных дверях Зимнего дворца. После долгого шествия по городу усталая Императрица невольно остановилась.

– Манифест? За подписом Екатерины?.. Кирилл Разумовский, по площади сопровождавший ее уже пешим, хотел было отбыть к своему полку, чтобы не создавать лишней сутолоки, но приостановился за ее спиной.

– Да, ваше императорское величество. Боялись упустить момент. Немного торопливо, но при подготовке к печати Академическая типография внесет все поправки, сделанные вашей самодержавной рукой. Иль плохо сделали?..

– Еще Петруша не арестован! – лениво и устало зевнул Григорий Орлов, не отстававший теперь от Государыни ни на шаг. – Черт, ногу натер от этой беготни!… – дрыгнул он запыленным ботфортом.

– У меня сапоги просторные, ничего, – повертел носком Кирилл Разумовский.

– Да, но я с чего должен пехтурой?..

– Можно и верхом, двери в Зимнем дворце высокие, – без тени видимой иронии подсказал Разумовский.

Слышалось, как хмыкала, читая Манифест, Екатерина Алексеевна. К кому и к чему это относилось?.. Она решила прекратить ненужные разговоры:

– Я отдохну часок и займусь бумагами, прежде чем выступать в поход.

Бумаги – это прежде всего Манифест. Взойдя на второй этаж, в приготовленные для нее покои, Манифест был подписан еще прямо в дорожном платье. Какой там отдых!

В новом Зимнем дворце сидели в полном собрании Сенат и Синод. Некоторые сенаторы, исстари привыкшие к многодневным проволочкам, очень удивились, узнав, что Манифест лишь сей момент подписан. По чьему же приказу они сюда собрались? Некоторые старчески молчали, некоторые осмелились вслух о том вопросить. Екатерина, душевно улыбнувшись, тут же выгородила неизвестных сочинителей Манифеста:

– Содеялось то по моему повелению. Бумаги переписываются, доколе не дойдут в кондиции до типографии.

Неужели непонятно? Старая канцелярия развалилась, а новой еще не было. Секретарь! Прежде всего требовался личный секретарь. Не имея сейчас никаких официальных порученцев, Екатерина остановила первого попавшегося поручика – а тут все бегали сверху вниз и обратно, не зная, зачем, – ласково придержала рукой готовую взметнуться в приветствии шпагу и сказала:

– Господин поручик, найдите мне подполковника Измайловского полка графа Разумовского.

Убегая с поручением, шпагу он все-таки радостно взметнул. А чего искать графа Разумовского? Его измайловцы в строю стояли перед Зимним дворцом. Захлебываясь от восторга, что исполняет такое поручение, поручик передал слова новой Государыни. Разумовский тяжелой рысью поспешил на второй этаж Зимнего. По пути из какого-то бокового-коридора к нему так же рысисто примкнул Григорий Орлов. Так они, на пару, и влетели в широко раскрытые двери.

– Истинно, конногвардейцы, – не смогла сдержать Екатерина улыбки. – Но мне потребно знать, – наклон головы в сторону Разумовского, – кто сочинитель сего Манифеста? – подняла только что подписанный типографский лист.

Орлов далек был от бумажных дел, отвечать пришлось Разумовскому. Однако ж он не знал, хвалить или ругать будут. Ни Тауберта, ни Теплова решил пока не выдавать.

– Вестимо, я со помощниками…

– Фамилии, граф! Дальше хитрить было нельзя.

– Адъюнкт и смотритель типографии Тауберт…

– Но он же старик? Кто писал… пускай и под вашу диктовку?

– Другой адъюнкт, начальник академической канцелярии, а по совместительству – и начальник канцелярии гетманской, Григорий Теплов.

– Не тот ли, что истинно по-русски ругал голштинцев и был посажен на гауптвахту по приказу Петра?

– Тот, ваше величество.

– Так что ж он – сочинял Манифест, сидя на гауптвахте?

Начав говорить, пришлось и договаривать:- Мои сержанты еще с вечера отбили его. Потребен был, ваше величество…

– Ну, и сейчас потребен. Срочно пришлите ко мне. Разумовский пустился вниз, чтоб исполнять приказание.

Так вот и запродал своего давнего учителя и личного секретаря. Но разве Государям отказывают?.. И вдруг навстречу – Теплов.

– Кирилл Григорьевич, вы меня вызывали?

– Государыня вызывала, – ответил, недоумевая: как же пострел успел поперед приказания?!

А следовало бы принять во внимание: хоть и жалуется новая Государыня на недостаток услужающих, а их вокруг нее пруд пруди. Григорий-то Орлов – разве не командует новыми служками? Гремя по ступенькам; шпагой, он опять куда-то побежал, насвистывая. Все предчувствовали фавор, все льнули не только к Екатерине Алексеевне, но и к ее окружению. Словно забыли: в Ораниенбауме, поди, еще пьянствует вчерашний Император, ни сном ни духом не знающий о сегодняшнем перевороте. Да и шлиссельбургский узник – тоже Император… Трех-то – не многовато ли даже для такой огромной страны, как Россия?!.

Разумовский, конечно, знал, что часть казаков, посланных с Украины в Пруссию, для каких-то целей была отозвана Петром III под Петербург. Цели!… Не надеясь на войска – почему же не потрафить казачишкам? О судьбе полковника Галагана, заброшенного на окраины империи с двухтысячным полом, о судьбе других полков гетман понятия не имел, поскольку Петр о том не распространялся. Но эта встреча?..

Еще на подходе к своим измайловцам, которым разрешено было отдохнуть в тени деревьев, Разумовский встретил широко шагавшего… кто бы мог подумать – атамана Степана Даниловича Ефремова! И тот не ожидал встретить гетмана.

– Ясновельможный пан гетман?..

– Атаман запропавших казаков?..

Они обнялись, так что казацкая сабля с Измайловской шпагой в перезвон пошли.

Ефремов не входил в число близких гетманских друзей, был даже излишне непослушен – а кто из казацких старшин и полковников отличался послушанием? Тем более в походах; казацкая конница не столько для штурма, сколько для устрашения неприятеля. Носится перед ощетинившимися полками яко вихрь неуправляемый. Где атаман, где есаул, где и сам полковник – не разберешь. Отсюда и страх рождался. В плен казака разве мертвого возьмешь. Конечно, пытались их приучать к боевому строю, да приучи-ка!

Залюбуешься при взгляде на такого атамана. Красив и статен не по годам. Не мальчишка, но как не пофорсить в Петербурге, перед дворцом Государыни.

– Какими судьбами, атаман? Сказывал мне обиняками Петр Федорович, Государь… да, бывший, считай… что все казаки остались по-за Двиной-рекой на прусской земле…

– Были и там, пан гетман, но нас оттянули поближе к Риге, ни довольствия, ни денег не давая. Да и главнокомандующего нет, не поймешь, кого слушать. Фельдмаршал Бутурлин то ли отозван, то ли в крепости где- простому атаману не докладывают…

– Ну, не так ты прост, Степан Данилович, раз здесь оказался.

– Мы ж не пехота, мы ж конь-два. Аллюр три креста! Поближе к Петербургу, чтоб спознать, что тут у вас замышляется.

– И спознали?

– А как же, Кирилл Григорьевич. Фельдмаршал Миних именем Государя приказал готовиться к датскому походу, со всеми стреноженными конями на корабли… да мы-то не подчинились. Мы прямым ходом на Петербург. Вести до нас доходят быстро, пан гетман. Будем присягать новой Государыне.

– Да где ж твои казачки? – удивился Кирилл Григорьевич, видя всего лишь одного разудалого ординарца.

– Казачки?.. А они по Нарвскому тракту. Отдыхают пока. Вот я иду присягать. Чтоб все законно.

– Но я – то присягал со всем своим полком! Атаман Ефремов рассмеялся:- Иль не знаете наших казачков, ясновельможный пан Гетман? Такую разведут в Петербурге бузу, что и Государыню перепугают. Лучше, чтоб я один за всех. Мне поверят. Так скорее и надежнее.

Кирилл Григорьевич видел, что атамана не переспорить. Да ведь так испокон веков водилось: казачий круг присягал атаману иль полковнику, а тот присягой поручался пред гетманом, царем или каким российским генералом.

– Не сомневайся, ясновельможный. Я ведь не только похмелялся по петербургским кабакам, – красиво отер атаман еще не седые усы, – я все здешние разговоры слушал. Прежний-то Государь еще в Ораниенбауме сидит? Не гнать же всю армию туда. Казаки да вот еще гусары летучие – вполне хватит нас, чтоб по-пужать Петрушку и заставить отречься его от непосильного дела.

– Ну, атаман, да ты политик! – истинно восхитился гетман. – Ступай к Государыне… да присягай за всех живых и мертвых казачков! Меня найдешь на Мойке, когда возвернусь. Мы следом за вами – у Петра еще много войск, при нем такой воитель, как Ми-них, – кто знает, что они выкинут. Мой Измайловский полк пойдет в полном составе". На одних и тех же дорогах встретимся, атаман.

– На одних, ясновельможный!

Ефремов круто развернулся и зашагал по парадным ступеням, гремя тяжелой саблей.

«А ведь его кто-то вызвал?..» – дошло до гетмана. Некая ревность даже появилась…

VIII

«Господа сенаторы. Я теперь выхожу с войском, чтобы утвердить и обнадежить престол, оставляя вам, яко верховному моему правительству, с полною доверенностью, под стражу: отечество, народ и сына моего.

Екатерина».,

Хотя уже был личный кабинет-секретарь Теплов, эту записку она писала собственноручно.

– Ты оставайся при бумагах, – кивнула склонившемуся в ожидании Теплову. – Мы идем…

– Воевать! – влетела в кабинет княгиня Екатерина Дашкова.

Она была великолепна. В гвардейском офицерском мундире, подтянутая, ловкая. Видно, что готовилась для такого случая.

– А где же мой мундир?.. – вспомнила Екатерина, за утренними делами позабывшая о том. – Екатерина Романовна, найди Шаргородскую, поторопи с мундиром.

Разумовский оказался при этом переодевании случайно: Екатерина спрашивала, в каком порядке вести гвардию, и он просто не успел уйти, как влетела весталка Дашкова. Гусар летучий!

Шаргородская прибежала и заохала:

– Оюшки, наша матушка! Гардероб-то весь ваш в Ораниенбаум отправили! Забыли, небось, сёдня большое гулянье и охота намечались, конную одежонку я вместе с другими платьями в короб сложила. Как быть-то?.. Ума не приложу.

Екатерина растерянно оглянулась, Дашкова гарцевала рядом, как гусарская лошадка, а ей что же – в запыленном походном платье, в котором вчера выбежала из Монплезира, в царский поход выступать?..

Бог или случай послал Кирилла Разумовского.

– Не беспокойтесь, ваше величество! Найдем должный мундир.

На этажах еще частью неотделанного Зимнего дворца толпились и слонялись офицеры всех родов войск. Да ведь верзилы такие, что в любой мундир запихнешь Государыню, Дашкову, еще и в придачу с Шаргородской. Разумовский был в затруднении. Никто ж запасных мундиров с собой не таскает. Да и рост, рост!

Наконец внимание его привлек молодой поручик Семеновского полка. Совсем еще дитя. Розовощекий, светловолосый, голубоглазый. Девчушка ясноглазая, да и только!

– Господин поручик, не изволите вы поменяться с Государыней мундирами?..- Мне… в платье? – позабыв про всякий этикет, пришел в ужас поручик, когда Разумовский привел его к женщинам.

– Успокойтесь, мой милый, – матерински погладила его по склоненной головке Екатерина, – вас отведут в соседний кабинет, чтобы переодеться… подходящий мундир, надеюсь, мои камердинеры подыщут. Я-то, видите, в спешке. На коня садиться, не в платье же, господин поручик?

– Как можно в платье, ваше величество?.. – Поручик побежал раздеваться.

Немного времени прошло, как Екатерина вышла. В мундире Семеновского полка. В подтянутости и ловкости не уступала семнадцатилетней Дашковой. Кирилл Разумовский, видимо, слишком восторженно глядел.

– Господин подполковник, вы позаботьтесь, чтоб подпоручика не оставили голышом, да и догоняйте меня. Я сама буду командовать гвардией… конечно, при вашем верховном…

Немного требовалось времени, чтоб поручить кому-то одевание поручика. Разумовский сбежал вниз, к выстроившимся парадно гвардейским полкам.

Был десятый час вечера, но белая петербургская ночь подсвечивала, солнце еще не зашло. В парадном строю Измайловский полк, Семеновский. Рослые преображенцы, пока без своего арестованного командира – кто-то из старших офицеров командовал. Конногвардейцы чуть поодаль светили своими белыми колетами – Кирилл Разумовский даже своего племянника штабс-ротмистра Илью Дарагана различил. Алексей Орлов выводил легкоконные гусарские полки к Петергофу. Разумовский знал диспозицию, утвержденную Государыней: казакам и гусарам надлежит занять окрестности Петергофа, Ораниенбаума, Царского Села и вообще все выходы к Нарве, пока подойдут пехотные полки. Правильное решение: конница отсекала Петра, который все еще сидел в Ораниенбауме, от напольных полков и особенно от кирасирских, которыми командовали верные немцы. При всей дурости Петра с ним был Миних, постигавший военную науку еще при другом Петре, Великом. Следовало отрезать им соединение с основной армией, стоящей в Курляндии.

Когда Екатерина вышла на дворцовое крыльцо, ей подвели прекрасную голштинскую лошадь, серо-гнедую, под офицерским седлом. Фельдмаршал князь Трубецкой, генерал-аншеф Волконский, по-хмеленной тушей восседал на коне и прятавшийся от Петра главнокомандующий Бутурлин. Гетман Разумовский тоже пристроился к свите. Ему надлежало быть там, где Государыня, пожелавшая сама возглавить гвардейские полки. Петровского покроя кафтан Семеновского полка сидел на ней прекрасно. Треугольная шляпа. Возбужденный румянец под шляпой – будто и не было тревожной ночи и не менее тревожного дня.

Екатерина сразу взяла в галоп, сопровождаемая выскочившей к ней Дашковой, в ладном мундире Преображенского полка. Видя, что подъезжает Григорий Орлов, Разумовский отступил на полкорпуса от дамских предводительниц; Орлов занял место с другой стороны. Чуть поодаль скакал эскадрон Конной гвардии; опять мелькнул белый колет штабс-ротмистра Дарагана. «Молодец, Илюшка!» – мысленно похвалил дядюшка, опять с тем же присловием: «Знай наших хохлов!»

Глухо, с расчетом на долгий шаг, били барабаны. С Невского гвардия сошла на Садовую улицу и дальше к Калинкину мосту. Где-то в хвосте длиннющей колонны тащились даже пушки. Ленивый, старый, вечно пьяный, главнокомандующий Бутурлин мог подтвердить: не всегда такой силой ходили и на Фридриха. Впрочем, помаячив в свите Государыни и не приглашенный для дальнейшего следования, он сполз со спины лошади и был отнесен в карету. Колонна войск, ведомая Государыней и гарцевавшей рядом с ней Дашковой, потери старых пьяниц не замечала. Хватало и своих, молодых. Целый день на улице, на солнце, при восторженных подношениях петербуржцев – кого угодно валили с ног. Даже крепкий конь Кирилла Разумовского – шатался. Пришлось уговаривать:

– Ты смотри, коняга, ты посма-атривай! Водицей колодезной иль петровской я тебя поил?..

На другой стороне дамской парной гвардии Григорий Орлов затянул выразительно кем-то в последние дни сочиненную песенку:

Теперь уже не командир Измайловского полка – президент Академии наук – вспомнил: ба, да это ж ломоносовские стихи! Кто-то напев присочинил, приладившись к шумной фамилии братьев Орловых!…

Вначале Преображенский, потом Семеновский, потом и Измайловский – подхватили:

Президент академии наук даже возревновал: что же о нем-то любимый пиит ничего такого не сочинит?..

Но время шло. Ноги солдат вязли в дорожном песке, багииеты цокались один о другой, кони фыркали недовольно, кабаки по пути как-то сами собой раскрывали двери, за спиной Государыни Орлов все чаще перекидывал фляжку к седлу своего соперника Разумовского, а тот, в соперничество не вступая, посылал обратно свою, уже плохо соображая, куда они бредут конно-пешим строем, в непроглядной пыли, в начавшемся безалаберном песнопении, ибо не одни же орлы взлетали – разгульный дух стлался над головами колонн:

Верно, мокрым полотенцем хлестнула по колоннам гроза. Но кто ее видел, кто слышал? Разве что пушка – в далеком хвосте растянувшейся колонны. Кому-то угораздило фитиль в пьяном угаре зажечь. Ядро просвистело над самыми головами. Ругать было некого… да и некому. Офицеры тоже люди, телом даже послабее солдат, валились с седел. Кирилл Разумовский, оттолкнув стременем с той стороны Орлова, склонился к уху Государыни:

– Ваше величество! Полки не могут дальше идти… дальше будет просто толпа, сброд. Устали. А вы?..

– Я? – переглянулась с Дашковой. – Да мы вроде ничего. Мы сплетнями заняты, нам весело. Ты что-то, Кирилл Григорьевич, хотел сказать?..

Он понял, что его не слышат.

– Я говорю: пора на ночлег! Ваше величество, полки устали!…

С боку к седлу Дашковой притерлась лошадь Орлова.

– Я устал, пить хочу, и лошадка моя… – похлопал по уныло опавшей гриве Григорий.

Вот это Екатерина услышала.

– Так что ж, Кирилл Григорьевич? Повели на бивуак!

Разумовский, западая в седле, поскакал в голову колонн, чтобы именем Государыни остановить на ночлег.

Колонны радостно сваливались на обочины и укладывались кто где мог. Некоторые из расторопных офицеров успели все же занять немногие светящиеся огнями избы. Разумовскому при всей своей власти еле удалось очистить одну избу для Государыни и Дашковой.

– Спокойной ночи, – взял он под руку Екатерину Алексеевну и вел к дверям, где уже были выставлены часовые – не в опасении неприятеля, а в опаске своего подгулявшего войска.

– Спокойной и вам, княгиня, ночи, – пробурчал Орлов, церемонно ведя к крыльцу другую Екатерину, Дашкову…

IX

Утром, чуть забрезжил свет, Бог послал гонца. Поскольку у всех часовых гонец спрашивал «ясновельможного гетьмана», его после некоторых проволочек и подзатыльников – что за настырный какой-то хохол? – провели-таки к командиру измайловцев. Сыскать его было немудрено: он полеживал при свете костра на плаще рядом с Григорием Орловым и время от времени бубнил:

На соседнем синем офицерском плаще богатырски храпел Орлов. Он-то знать не знал академических пиитов; хорошо поразмялись в седле, хорошо при ночном костре закусили, чего же боле? Но неугомонный измай-ловец, отхлебнув подогретого вина, не очень уверенным голосом продолжал:

Не труба – собственный доверенный денщик, ухмыляясь, под бок толкнул:

– Ваше сиятельство! Какой-то дурной хохляк «гетьмана» спрашивает. Мы уж в шею его было…

Кирилл Разумовский очнулся от бездумных песнопений:

– Гетьмана, говоришь?.. Зови сюда.

Привели хохляка. Знакомым оказался: один из служек старшего брата. Склонившись непокрытой головой – казацкую шапку в потасовке где-то сбили, – подал запечатанный конвертик.

– Сейчас прочту, а пока испей, – в свой же бокал и налил.

Служка служкой, а махнул_по-казацки, безбоязненно вопросив:

– Яще можливо?..

– Можно! – не глядя, подтолкнул флягу, читая коряво, в спешке набросанное послание.

Старший брат не был великим грамотеем, но тут уж слишком…

«Вести до нас доходят поганые… незнамо, что гар-бузят… мы оказались в заложниках татарских… твоя графинюшка и дочки в Ориен.бауме, да! Там же бал намечался, ей нельзя было отказаться, а сей час за мной голштинцев послали, чтоб я тебя сюда вызвал и отговорил от глупства… как же, тебя отговоришь! Выручай нас, брат, коль жив!…»

Дальше не читал, пнул сапогом под бок Орлову. Тот лишь новую громовую руладу носом пустил, пришлось пинок повторить, покрепче.

– Что? Опохмеляться пора?

Кирилл сунул было бумагу ему под нос, но Орлов отмахнулся:

– Разве так опохмеляют?..

Был он не больший грамотей, чем граф Алексей Разумовский.

– Слушайте!…

Слушать Орлов мог, лишь дважды приложившись к бокалу. Зато диспозицию понял сразу:

– Хочете поднимать Измайловский полк? Но как можно без Государыни? Мы присягу давали…

– Верно, давали, а ежели там погибают…

– Погибнуть – не дадим! Вы же, граф, после Государыни второй командир. Одному полку в Гросседорфскую баталию втягиваться безрассудно… Пошлите одного конца к Алехану, чтоб поторапливался со своими гусарами, а второго к казачкам, нечего им чухонок щипать, пускай выручают заложников… как мы выручали бедолаг при Гросседорфе…

Говорил Орлов дело. Кирилл Разумовский тут же кликнул ординарца, велел ему подобрать двух парных, надежных концов – чтоб парно скакали, на случай какой нескладухи.

Едва цокот копыт затих, как он толкнул, теперь уже рукой, улегшегося было вновь Орлова:- Не выдадите, если я немного раньше уговоренного срока зарю пробью?

Орлов обиженно вскинулся:

– За кого вы меня принимаете, граф? Бейте! Кирилл кивнул ординарцу:

– Трубите общий сбор! И Орлову:

– Подремите еще, пока собираются… Тот и без подсказки уже храпел.

Ни Орлов, ни Разумовский знать не знали, что происходило в это время в Ораниенбауме…

На 29 июня был назначен большой бал, всеобщее придворное гулянье, катанье на лодках, пиры в дворцовых залах и на лужайке. Жене гетмана Екатерине Ивановне, которая в это время находилась у Алексея Разумовского в Гостилицах, поступило, разумеется, персональное приглашение еще накануне. Алексей Григорьевич скрывал свои опасения, объясняться не стал; чего доброго, пришлют нарочных голштинцев. В конце концов, в пику мужьям не станут же воевать с женами. В Ораниенбауме находился почти весь двор; канцлер Воронцов с братом Романом, фельдмаршал граф Миних, граф Александр Шувалов, князь Никита Трубецкой, вице-канцлер князь Голицын, трое Нарышкиных. Все мужья – при женах; под покровительством Елизаветы Романовны. От царских приглашений даже гетманшам нельзя отказаться. Нет, надо ехать. Одно присоветовал многомудрый Алексей Григорьевич: дочек с собой не брать. Не будут связывать руки, так, графинюшка? Екатерина Ивановна в одиннадцатый раз разродилась, сынком Иваном, но была в добром телесном здравии. Если не принимать во внимание бесконечных нервных припадков; Алексей Григорьевич называл сие «поздним девством».

В то время как Измайловский, Семеновский, Преображенский и другие полки присягали новой Императрице, в Ораниенбауме шло безудержное веселье. Поэтому не сразу хватились Екатерины Алексеевны. Как, она еще в Монплезире?! Петр Федорович решив самолично туда нагрянуть и дать взбучку.

Каково же было его удивление, когда Монплезир оказался пуст. Петр Федорович ботфортом распахнул зазвеневшую стеклом дверь и пошел по маленьким и низким комнатам дворца, точнее павильона, вовсе не предназначавшегося для увеселений. За ним робко жалась многочисленная свита, уже предыдущими сумбурными днями приготовленная к чему-то необычному. Петр Федорович, как обманутый мальчишка, требовательно звал:

– Ее величество? Где ее величество?

Наконец решили сказать, что ее величество принимает в Петербурге присягу от гвардейских полков и что во главе присягающего воинства стоит гетман Кирилл Разумовский, он же командир главного бузотерского, Измайловского полка. И еще сказали: гусары и казаки перекрыли все дороги на запад, к действующей армии, которая новой Государыне не присягала, следовательно, осталась верна вам, Государь!

Однако старик Миних, фельдмаршал петровской закалки, в сказки не верил и потому предложил:

– Ваше величество, призовите сюда старшего Разумовского, пускай повлияет на младшего брата… чтоб отошел от бунтарей!

Это тоже была сказка, но если Миних поверил в нее, почему же не верить Императору? В своем императорском величии Петр Федорович не сомневался.

Вот и прискакал целый отряд голштинцев в Гостилицы, которые недалеко от Петергофа, хотя и на отшибе. Приказ устный, но умудренный жизненным опытом фельдмаршал Разумовский цену приказам, подтвержденным выдернутыми из ножен саблями, хорошо знал.

– Сей момент, господа офицеры! Только запрягут мою карету… для седла я слишком стар.

Делать нечего, пришлось голштинцам маленько подождать. А пока запрягали вороную четверку – он двух гонцов послал, одного к гусарам, другого к казакам. Сам-то решил на хитрость глупого Императора взять. По прибытии в Ораниенбаум Разумовский по всему придворному этикету отдал честь вертлявому голштинцу, все еще мнящему себя Императором:

– Я слушаю вас, ваше величество.

Петр Федорович был рад такой преданности второго человека Империи времен его тетушки.

– Граф, – многозначительно взял он за отворот камзола, – в полной доверенности пребывая к вам, мы предлагаем: отговорите от глупостей младшего братца. Что, бунт? Против нас? В вашей власти, граф, сделать так, чтоб неразумный гетман не пострадал. Обещаю полное прощение… и забвение всех обид!

– Вы великодушны, ваше величество, – опять поклонился елизаветинский фельдмаршал. – Я постараюсь должным образом исполнить ваше повеление. А чтоб оно прошло еще лучше, решаюсь похитить графиню Екатерину Ивановну – как наглядный укор его благоглупостям. Вы не возражаете?..

– Как можно возражать против такого наглядного доказательства? – даже шаркнул носком ботфорта повеселевший голштинец, снова почувствовав себя царем.

Не отличавшаяся великим умом Екатерина Ивановна было запротестовала:

– Но я хочу… веселиться!…

Тут уж Петр Федорович притопнул:

– А я хочу… как хочу! Без разговоров в коляску!

Четверка вороных, с личными гайдуками фельдмаршала Разумовского покатила навстречу гетману Разумовскому.

Немного и отъехали, как коляску нагнал казачий атаман Ефремов, тяжелой саблей отсалютовал фельдмаршалу:

– Ваше сиятельство! Все выходы из Петергофа заперты. Алексей Орлов остальные дыры своими гусарами затыкает. Мы уж хотели было графинюшку, – он отдал поклон дремавшей на подушках Екатерине Ивановне, – за неимением ничего лучшего, освободить своими сабельками, да прознали, что вы…

– И хорошо, что прознали, – выйдя из кареты, пригнул Алексей Григорьевич к своему высокому плечу атаманскую голову. – Для такой оравы голштинцев ваших сабелек маловато. Ступайте к своим. Дальше мы сами доберемся. Встреченные путники говорят, что Государыня купно с братом Кириллом и всеми полками уже вышла из Красного кабака?..

Атаман Ефремов этого еще не знал, на радостях крикнул своим сопроводителям:

– Геть, козаченьки!

Они ускакали в сторону Петергофа, а коляска покатила в сторону петербургскую, к Красному кабаку.

Кирилл Разумовский не мог поспешать быстрее, чем пехотные полки. Да и артиллерия на конной тяге, но с тяжелыми пушками, увязавшими в дорожном песке.

Опять прошла бурная пятиминутная гроза. По прошествии ее едва теплый пар повалил от земли, как выскочила встречь карета со знакомым гербом графа Алексея Разумовского: две скрещенные сабли над поникшей головой подсолнуха. У Кирилла почти то же самое на гербе было: две сабли, поднятые в двух руках, а промеж них храм охраняемый. То – да и не то, большая разница. Гетман считал себя все-таки охранителем, не в пример старшему брату, но охранял-то сейчас именно старший. Утренняя труба еще хрипела, поднимая самых заспанных, как наскочила на них карета. Общий шум и топот поднял с подушек и Екатерину Ивановну. Она высунулась в окно кареты, увидела мужа и, вместо того чтоб обрадоваться, закричала истерично:

– А дочки? Дочки где?

С седла один из гайдуков ответил:

– Дочери, ваше сиятельство, под охраной следом едут.

Алексей Григорьевич, оторвавшись тоже от сиденья, подтвердил:

– Да, так приказано.

Но Екатерина Ивановна, ничего не слыша и не видя, продолжала тыкать пальчиком в сторону мужа:

– Ты всех забросил, всех побросал!… Под эти крики Алексей Григорьевич высунулся из кареты, узрел двух воинственных амазонок и гусаром молодцеватым выскочил на дорогу, чуть ли не под копыта дамских коней.

Он был, конечно, при шпаге, полоснул приветственно воздух и встал на колени у первого стремени:

– Ваше величество! наконец-то!… Примите присягу у верноподданного старого фельдмаршала!

Екатерина стянула с правой руки офицерскую белую перчатку и милостиво опустила руку вниз, к вороному парику фельдмаршала:

– Охотно принимаю, граф. Встаньте.

Он поцеловал так хорошо знакомую руку и отступил на шаг, не желая задерживать движение колонны. Потом еще на шаг, потом уж на самую обочину, под купы берез. Полки мерно били землю тяжелыми сапогами. Взблескивали на ярком утреннем солнце орошенные дождем багинеты. Зеленые елизаветинские мундиры, незнамо когда и явившиеся после мундиров немецких, нагоняли слезу. Старый, никогда не воевавший фельдмаршал вслух напутствовал:

– Шибче, шибче, ребятушки! Гоните к черту… «чертушку» российского!

Поотстав, не в лад всему настроению, возмущалась перед стременем мужа выскочившая из кареты Екатерина Ивановна:

– До-очек порастеряли! Где дочки, муженек?! Солдаты смеялись, подполковник измайловцев хмурился, оказавшись в роли скверного муженька. Хорошо, гайдуки из свиты Алексея сообразили: просто подхватили на руки и запихнули в мягкое нутро кареты. А там и сам Алексей Григорьевич, кряхтя, поднялся, грузным телом закрыл выход. Голос его и сквозь стены кареты услышали:

– По-ошел!…

Каждый в свою сторону – карета к Петербургу, а полки под Петергоф.

Предстояли еще долгие переговоры, нудная переписка, угрозы с одной стороны и мольбы с другой, скачки гонцов туда-сюда, прежде чем Император Петр III подписал отречение в пользу Императрицы Екатерины И. Унизительное и глупое. Сочиненное новым кабинет-секретарем Григорием Тепловым, собственной рукой переписал:

Имя было выписано тщательно, раздельными буквами: ПЕТР. Чтоб ни у кого сомнения не оставалось…

Грохнул где-то запоздалый небесный гром. Или пушка какая сдуру выстрелила? Чего теперь стрелять, когда отречение уже подписано. Петр обрел даже некое душевное спокойствие. Свобода по самый гроб жизни! А жить-то оставалось всего семь дней!…