Последний интегратор

Глава XIV. Июль, ночь и утро

В окно забарабанили. Лиза открыла глаза и испуганно оглянулась. Я тоже испугался.

— Дождь, — сказала Лиза.

Мы подошли к окну. Фонари во дворе не горели. В темноте раскачивалась листва кустов. Ветер сыпал в стекло белые горошины.

— Какой град! — с восхищением сказала Лиза и рванулась, что открыть створку окна.

Я остановил Лизу и сказал:

— Града только не хватало.

Мы вернулись на диван к мнемонику.

— Это было странное кино, — сказала Лиза. — Я ничего не поняла. Разговоры, разговоры… И этот пухленький — такой противный… А чем там всё закончилось?

— Они жили долго и счастливо и умерли в один день, — сказал я.

Лиза уставилась на меня. Глаза у неё были тёмно-серые — точь-в-точь как у Карапчевского. Сейчас она больше походила не на мать, а на отца.

— Ты какое-то другое кино смотрел? — спросила Лиза. — Оно же не про любовь!

— Оно про ненависть, — сказал я.

Лиза легла на диване, подложив руки под голову.

— Ложись спать, — сказал я. — А мне нужно уходить.

Лиза тут же поднялась.

— Как это уходить? — сказала она. — И так никого нет, все уехали. И ты уедешь?

— Мне нужно уходить.

— Ваня, давай кино посмотрим. Только теперь я выберу.

Она взяла мнемоник и защёлкала по кнопкам.

— Лиза, мне нужно уходить, — сказал я. — Знаешь такое слово — нужно?

Лиза отложила мнемоник.

— Папа уехал, — сказала она скучным голосом. — Дядя Сергей уехал. Никмак уехал. Ваня уехал.

Она вскочила и выбежала из гостиной. Нельзя её оставлять. Я подошёл к двери её комнаты и громко сказал:

— Ладно, давай посидим немного.

Она с улыбкой открыла дверь.

— Давай посмотрим кино, — сказала она.

— Давай лучше чаю попьём. Я сейчас поставлю.

— Я поставлю! — Она побежала на кухню.

Мы сидели на кухне, под картиной с фруктами и пили чай. Мне надо было уходить, а я пил чай. Мне вовсе не хотелось идти под дождь и град. Ещё и снег начнётся!

Лиза выпила полкружки и сонным голосом сказала:

— Пойдём в гостиную.

Мы пошли в гостиную. Она снова легла на диван, ещё раз предложила посмотреть кино, потом предложила послушать музыку, потом что-то пробормотала и уснула.

Я накрыл её диванным покрывалом, сел в кресло и стал думать над тем, что показала мне запись на кристалле-карандашике.

Было о чём подумать. Кто мог сделать эту запись? От кого её получил Карапчевский? Значит, у интеграции есть сторонники среди таких высоких чинов. Значит, ещё не всё потеряно.

Может быть, это Никмак? Я не хотел верить, что Бульдог стал предателем. Я думал, что он нарочно внедрился к дифферам, чтобы разузнать об их планах. Он и сделал эту запись, он и передал её Карапчевскому. А Карапчевский оставил одну копию Жебелеву. Конечно, одну копию. Не мог же он оставить Жебелеву единственную копию. Свою копию он повёз первому консулу.

А потом исчез. А за ним исчез Никмак. И где же Евгения? Неужели она тоже исчезла? И в архивах полиции о ней не останется никаких сведений…

Те люди, которые сидели в большой комнате среди роскошных вещей, способны на всё. Я узнал префекта — хозяина дома, я узнал первого зама наместника, я узнал комиссара полиции. Других я не знал. Не знал их имён, не знал их должностей. Но все эти лица были мне знакомы.

Я видел такие лица на портретах в энциклопедиях и учебниках. Я видел такие лица в чиновничьих коридорах. На этих лицах выражались одни и те же черты: полная уверенность в себе, в своей правоте, нежелание не то, что понимать и принимать, но даже слышать о чужой точке зрения. Такие лица были у тех, кто властвует над миром. Все они имели право принимать решения о судьбах других людей и спокойно пользовались таким правом, даже если эти решения приносили кому-то страдания, даже если они могли привести к гибели.

Особенно страшные решения они могли принять именно вот на таких собраниях, о которых никто не знает и не узнает. А значит, главное орудие борьбы против таких людей — это рассказать всем об их решениях. И о выселении кхандов — перемещении, как они это называли — нужно рассказать всем.

Всем!.. Но кому? Мне некому было довериться. Всё же был один человек, у которого могли найтись способы справиться с такими, как доктор. Это Гуров. Для него будет важно как-то остановить выселение. Хотя бы ради себя и своей семьи. Гуров — вот к кому мне нужно идти.

А я сижу и охраняю покой девочки. Хотя я ни от чего не смогу её защитить. Только от страха быть одной.

Я встал и осмотрел книжные полки. Достал том последнего издания «Академики». Статьи о профессоре Магнусе не было. Пока не заслужил.

Но его биография должна быть в справочнике «Кто есть кто». Я поискал справочник на полках. Не нашёл.

Потом опять вспомнил о мнемонике. В мнемонике была встроенная библиотека, в которой было новое издание «Кто есть кто». Информации было не много.

Аристарх Магнус. Биолог, антрополог, генетик, специалист по эволюции человека. Профессор Кайзерсбургского университета. Пять лет назад погиб в автомобильной аварии в возрасте тридцати двух лет. Автор около ста пятидесяти научных трудов. Список монографий на латыни прилагается.

Невозможно было выяснить, какое великое открытие совершил профессор Магнус, кем оно было засекречено и почему так напугало чуть ли не самого первого консула. А первый консул ведь ничего и никого не боится…

Входная дверь распахнулась. В прихожей стояла Евгения, которая пыталась закрыть сломавшийся зонтик. Она была вся мокрая, с плаща на пол натекла лужа, растрёпанные тёмно-каштановые волосы прилипли к лицу. Она увидела меня и сначала испугалась.

— Без бороды вы совсем другой, — сказала она.

Я в смущении почесал подбородок. Лиза проснулась и выбежала встречать Евгению. Я помог Евгении стянуть плащ и сказал:

— Хорошо, что вы пришли. Мне нужно уходить.

— Где ты была, мама? — спросила Лиза.

Евгения поздно возвращалась, и её задержал патруль. Документов у неё не было, и она полночи просидела в полиции. Потом попалась на глаза тому молодому инспектору, который искал Карапчевского. Ему удалось убедить коллег, что Евгения не представляет опасности. Он сам довёз её до дома на полицейском автомобиле.

Пока Евгения вытирала полотенцем голову, Лиза убежала ставить чайник. Евгения уговорила Лизу лечь спать, а сама укуталась в верблюжье одеяло, села за стол и обняла ладонями горячую кружку чая с молоком.

— Мне нужно уходить, — опять сказал я.

— Дела? — спросила Евгения.

Наверное, так же она спрашивала у Карапчевского, когда он бросал всё и уходил в любое время дня и ночи. Так же она спросила, когда он вдруг полетел в Константинополь по вызову первого консула.

— Дела, — сказал я.

— Инткомовские мелочи?

Я кивнул. Всемогущий Виктор Викторович, которого называли доктором, обещал, что семья Карапчевского со временем присоединится к Карапчевскому. Я понимал, что обе они — мать и дочь — могут в эту ночь исчезнуть. Но я оделся и ушёл.

Мне вспомнилось Кладбище статуй. Увешанные орденами генералы и адмиралы поднимаются и шагают по городу. Каменные солдаты снова идут на войну. Это каменные солдаты ездят по пустым улицам в «Бронтозаурусах». Это каменные солдаты на тайных собраниях решают судьбы тысяч людей. Каменные солдаты с Кладбища статуй…

Дождь лил всё сильнее. Это был ледяной ливень. Град не прекращался, но градины уменьшились. Во дворе дома с атлантами и кариатидами никого не было. Фонари не горели. На асфальте лежало несколько поваленных кустов. Под ногами, как стёклышки, хрустели градины. Из водосточных труб лились целые водопады.

Я вышел на Аптекарскую и направился прямо к набережной. Да, в эту жуткую ночь я был готов переплыть реку.

Вода стекала по ступеням набережной, нижние ярусы были полностью затоплены. Сквозь шум дождя я услышал рёв мотора. Автомобиль? Нет, катер на реке. Речной патруль. Каменные солдаты стоят на моём пути…

Я прижался к холодному мокрому гранитному ограждению и затаился. Рёв мотора утих. Я высунулся. Чёрные волны бились о набережную. Ерга выглядела не как тихая равнинная река, а как море. Другой берег в темноте не различался. Тут мне не переплыть.

Что же делать? Паром? До него так далеко, и он теперь не работает. Лодки? Лодки спрятаны на кхандском берегу. Мне не помог бы и мост. Его бы наверняка охраняли сильнее всего.

Я пошёл по набережной в сторону музея. Ещё пару раз проехали катера. Я поднялся на Республиканскую возле площади у музея. Вершина у копии пирамиды Хеопса была разобрана — выставка египетских древностей закончилась.

За зданием музея оказался сетчатый забор, которого раньше не было. Я полез через забор. Носки ботинок соскальзывали с мокрой сетки. Позади послышались шаги и какой-то крик. Кажется, крикнули: «Стоять!»

Я долез до верха и оглянулся. Через площадь бежали полицейские в плащах и с автоматами. Каменные солдаты стоят на моём пути…

Я спрыгнул вниз и побежал к оврагу. Я ждал выстрелов, но каменные солдаты не стреляли. Они с шумом перебирались через забор. Я спустился по склону оврага до самой воды. Где-то здесь должен быть подземный ход.

Каменные солдаты приближались. Я слышал, как их каменные сапоги долбят по бетону. Они подошли к берегу немного в стороне и посмотрели вниз. Я вжался в землю, в жидкую грязь и чувствовал, что вместе с грязью сползаю в воду.

Каменные солдаты подходили ко мне. Мои ноги очутились в воде. У меня перехватило дыхание от холода. Каменные солдаты всё ближе. Я в который раз пожалел, что не надел Гуровский свитер.

Я вдохнул поглубже и нырнул в воду…

Я ничего не видел, ничего не слышал, ничего не ощущал. Я не мог плыть в такой ледяной воде. Работали только руки, которые нащупали брёвна сруба и втащили меня внутрь. Вход был свободен от земли. Наверное, её вымыла вода.

Я пробирался в воде по подземному ходу, пока не наткнулся на ступени. По скользким ступеням я забрался на верхний уровень подземного хода и повалился на пол. Тело содрогнулось от спазма, меня вырвало недопереваренной кашей и грязной водой.

Вокруг была темнота, как в закрытом ящике. Я рукавом вытер рот, достал ялк и сжал его в ладони. Ялк был тёплый, теплее обычного. Внутри ялка зажёгся красный уголёк. Мягкий белый свет осветил подземный ход на несколько метров. Туннель из брёвен уходил куда-то вдаль. В туннеле был сырой и холодный воздух, но воды на полу не было. С потолка тоже ничего не лилось.

Я насквозь промок, дрожал и стучал зубами. Я снял куртку, штаны, свитер, рубашку и выжал их, потом снова надел. Я присел и погрелся ялком. Я сжимал его в ладонях, засовывал под одежду и прикладывал к животу, к груди, к спине, к бёдрам. Ялк оставлял тёплые следы по всему телу. Мне показалось, что даже одежда немного просохла. Я прижал ялк к груди и съёжился в комок. Всё ещё было холодно, но дрожь прошла.

Я встал. Здесь можно было выпрямиться в полный рост, и ещё оставалось пространство сверху. Я ощупал брёвна, опоры, балки — на вид они были крепкими — и двинулся по туннелю. Я шёл долго и потерял ощущение времени. В свете ялка были отчётливо видны одинаковые морщинистые коричневые брёвна. Из-за отсутствия каких-либо примет мне казалось, что я хожу по кругу или топчусь на месте. А иногда мне казалось, что туннель очень круто снижается. Я боялся, что упаду и полечу вниз.

Несколько раз попадались боковые туннели, отходящие от основного. Целая сеть подземных ходов. Я заглядывал в эти боковые туннели и видел те же одинаковые брёвна. Я мог только гадать, куда они вели. Может быть, к уже несуществующим кхандским поселениям вокруг города? Может быть, какой-то боковой туннель выведет меня на пустырь? Я представил, как прихожу домой, снимаю мокрую одежду, залезаю в горячую ванну… Я мотал отяжелевшей головой и продолжал идти по основному туннелю — куда-то за Ергу.

Я услышал за спиной шаги и остановился. Точно, меня преследовали. По туннелю разносилось странное клацанье, как будто кто-то бил по брёвнам ногтями. Или когтями? В туннеле могло жить дикое животное. Из лесов и болот вокруг Островов сюда мог залезть кто угодно, хоть медведь.

Я быстрее пошёл вперёд. Снова попался боковой туннель. Я подумал, не завернуть ли туда, не сойти ли с дороги этого неведомого зверя. Я заглянул в боковой туннель. Он почти вертикально уходил вниз. Я вернулся в основной туннель.

Клацанье не утихало. Я побежал. Я пробежал всего несколько минут и стал задыхаться. Вдыхая ртом воздух, я несколько раз оглянулся, потом несколько раз обернулся вокруг своей оси. На мгновение я запутался, в какую сторону идти. Клацанье всё так же слышалось за спиной. Значит, я шёл в правильную сторону.

Воздуха не хватало. Туннель как будто становился уже, потолок касался головы. Мне захотелось наружу, под небо, пусть под ночное небо, пусть под дождь и град. Но там можно свободно дышать.

Я дрожал — не от холода, а от слабости и страха. Я встал и прижался к стене. Я смотрел в ту сторону, откуда слышалось клацанье. Ялк выпал из рук и упал между двумя брёвнами на полу. Белый свет постепенно погас, горел только красный уголёк внутри ялка.

Надо собраться, подумал я. Надо идти дальше. Нечего бояться. Ты здесь один. Больше никого нет. Никакого клацанья нет.

Я наклонился, поднял ялк и сжал его посильнее. Туннель опять осветился. Я резко выпрямился и ударился макушкой о потолок. Я снова присел и схватился за голову. Было больно до слёз. Туннель и правда стал ниже.

Я шёл дальше, опустив голову. Впереди что-то темнело. Я остановился и поднял ялк. Темнела земля. Туннель был засыпан.

Тупик!..

Я подошёл к куче земли. Сколько метров земли лежало передо мной? Один, два, десять? А, может быть, небольшая пробка в полметра? Я копнул землю левой рукой. Земля была влажная, липкая. Я покопал ещё немного. Потом приставил ухо к земле и прислушался. Ничего не было слышно.

Зато за спиной всё так же раздавалось клацанье. Оно приближалось. Оно было совсем близко.

Я поднял ялк, и на свету показалось что-то огромное, чёрное, мохнатое…

В этом огромном и мохнатом вырисовывалась голова с висящими ушами, сильные лапы, поднятый распушённый хвост. Шерсть на голове разделялась на прямой пробор. Из-под густых лап смотрели умные глаза, в которых читалось: ай-ай-ай, ну, что за растяпа!

Это был медведеподобный пёс Гурова! Безымянный пёс… «Он и так придёт, когда понадобится», — говорил Гуров.

Пёс сел и подметал хвостом брёвна. Я гладил его чистую шерсть, обнимал его за шею и чуть ли не целовал. После обмена приветствиями пёс поднялся и развернулся.

Он хотел показать мне выход. Конечно, он знал, где выход. Это же кхандский пёс. Кхандский пёс в кхандском подземном ходе.

Пёс бежал рысью, и когти клацали о брёвна. Этот звук меня успокаивал. Потолок постепенно поднимался. Я выпрямил голову.

Пёс привёл меня к боковому туннелю и взглядом поманил туда.

— Нет, — сказал я. — Нам туда не надо.

Пёс упрямо тянул меня в боковой туннель. Здесь потолок был такой же высокий, как в начале основного туннеля. Я понял! Когда я шёл один, то сам не заметил, что свернул в боковой туннель. Я прошёл по боковому туннелю до тупика, где меня настиг пёс. Теперь пёс вернул меня в основной туннель.

Мы шли по основному туннелю. Наверное, мы были уже далеко за Ергой, под лугами и двумя сожжёнными дорогами.

С потолка капнуло. Я потрогал потолок — он был влажным. Влага копилась на брёвнах и капала вниз. Чем дальше мы шли, тем капель было больше. На полу были неглубокие лужи. Скоро я шёл, как под дождём. Воды на полу было по щиколотку, затем по колено. С потолка, между брёвнами лилась жидкая грязь. Пёс рассекал грудью воду. Его лап не было видно. Я боялся, что всё сооружение обрушится.

Вода поднялась мне до пояса. Над водой была видна только голова пса. Пёс забил лапами, показались его спина и хвост. Пёс плыл. Держась за стенку, я с трудом переставлял ноги. Я опять был насквозь мокрый, опять дрожал и стучал зубами. Теплота ялка уже не спасала.

Один раз я споткнулся и выронил ялк в воду. Он держался на воде и медленно гас. Я подхватил ялк, в несколько шагов настиг пса и перекинул левую руку через его спину. Пёс посмотрел на меня умными глазами и продолжил путь.

Пёс поднимался по ступеням. Я засунул ялк в карман и на четвереньках поднимался за псом. Где-то в вышине горел свет. В пятне света виднелись неясные фигуры. Пёс вошёл в свет и на время полностью закрыл его. Потом свет снова загорелся, а пса уже не было.

Я увидел сверху люк, а в люке — наклонившегося Гурова. Он протягивал мне руку. Я взялся за руку, и он легко вытянул меня из подземного хода на поверхность. Я упал на землю, на дощатый пол и лежал, не в силах унять стучащие зубы. Гуров бесшумно закрыл деревянную крышку люка.

Я поднял голову. Небо было тёмное, по нему быстро плыли чёрные тучи, на ходу меняя очертания. Дождь и град прекратились.

Со всех сторон были брёвна, доски, стены. С одной стороны была распахнутая дверь, за которой горел свет. Мы находились не в самом доме, а во внутреннем дворике с деревянным настилом. Но я чувствовал тепло, как будто был не на открытом воздухе, а в комнате.

Возле люка стояли четверо. Первым был безымянный пёс. Второй — Гуров, который опирался на посох, полностью украшенный узорами. Двое других были дети. Кхандский мальчик лет четырнадцати с серебристыми волосами, голубыми глазами и усиками над верхней губой. Рядом с ним — девочка лет пяти с такими же серебристыми волосами и голубыми глазами, которая обеими ладонями держала деревянный шар. Шар светился, как ялк. Это и был ялк. Ещё один ялк. Он освещал весь дворик. В его свете были отчётливо видны каждая неровность, каждый сучок, каждый заусенец на досках.

Гуров был одет в старомодный костюм, ботинок на нём не было. Деревянная ступня на правой ноге не отличалась от живой ступни на левой. Мальчик был одет в длинную светлую рубаху навыпуск и штаны. Девочка — в светлую рубаху почти до пола. И мальчик, и девочка тоже были босиком.

Я попробовал встать, но опять упал. Гуров сделал шаг вперёд и снова протянул мне руку. Я встал с его помощью.

— Почему же вы, Иван, свитер не надели? — спросил Гуров. — Такой холод!

— Холод, — только и сказал я.

Пёс во всю пасть зевнул и щёлкнул зубами.

— Кирилл Семёнович… — сказал я и поправился: — Семён Кириллович… Я пришёл, чтобы вас предупредить. Это заговор. Выселение. Кхандов хотят выселить на север.

Гуров промолчал.

— Всех кхандов хотят выселить на север, — сказал я. — В городе — помощник первого консула. Он всем управляет. Все его слушаются. Они хотят выселить всех кхандов на север.

Гуров промолчал. Я подумал, что он меня не понимает, и ещё раз сказал:

— Всех кхандов хотят выселить на север!

— Кханды и так живут на севере, — сказал мальчик.

Я поразился, что мне ответил не Гуров, а этот мальчик. Кто этот мальчик? Ещё один его внук? Почему он мне отвечает?

— Семён Кириллович, — сказал я. — Вас всех хотят выселить на север. Вывезут на поездах. Будут держать в каком-то лагере, под охраной. Это даже не выселение! Это уничтожение!

Я нашёл нужное слово.

— Уничтожение! — повторил я. — Кхандов хотят уничтожить!

— Кхандов нельзя уничтожить, — сказал мальчик.

Я даже не смотрел в его сторону, я смотрел только на Гурова.

— Уничтожить! — сказал я.

— Кханды бессмертны, — сказал мальчик.

Гуров стукнул посохом в доски настила.

В тучах прямо над нашими головами появился огромный просвет, как будто ткань разрезали ножницами. В просвете показалось летнее предутреннее бледное небо.

— Ведь нужно что-то делать! — сказал я. — Надо спасать людей!.. Скоро всё начнётся!..

Гуров продолжал молчать, а мальчик сказал:

— Скоро всё закончится, Ваня. Всё уже закончилось.

Я смотрел на него в недоумении. Он не отводил своих голубых глаз. Его глаза были на одном уровне с моими. Он был моего роста. Точнее, я был его роста, а Гуров возвышался над нами, детьми, как взрослый.

Девочка приблизилась ко мне и подняла шар к моим глазам. Шар так сверкал, что ослепил меня. В виски как будто вонзилась длинная игла. Я зажмурился от боли. Голова кружилась, перед глазами поплыла серая муть.

Я приоткрыл веки и посмотрел на шар. Узоры на шаре расплылись. Они как будто шевелились, перемещались. Они как будто ожили.

Я ещё приоткрыл глаза. Шар был не деревянный. Узоры были не узоры. Это были плотно сжатые между собой капли густой жидкости. Капли двигались, сливались из нескольких в одну, из одной разделялись на многие, исчезали в глубине и снова появлялись на поверхности. Шар состоял из капель. Шар и был скопищем капель. Он лежал в ладонях девочки и в то же время он был огромен, беспределен. Он занимал всё пространство.

Шар ещё увеличился, как под микроскопом, и я увидел, что каждая капля — это человеческое тело. Я видел сотни, тысячи, миллионы голых тел. Они составляли шар, это огромное тело.

Одно тело с края тянулось от шара. Оно пыталось вырваться. Но оно кожей было соединено с другими телами, со всем шаром. Тело тянулось, кричало и плакало. Плач и крик распространились на все остальные тела. Теперь все тела кричали и плакали.

Я закричал, как будто сам почувствовал эту боль. Я сжал ладонь в кулак, размахнулся и сверху ударил по шару в руках девочки.

Шар взорвался каплями…

В комнате было светло. Вот только непонятно было, откуда струился свет. Все вещи в комнате были сделаны из дерева и украшены узорами. С потолка на нитках свисали деревянные птицы с узорчатыми крыльями и хвостами. Пахло стружками, смолой, сушёными травами, ягодами, ещё чем-то летним.

Гуров держал в руках небольшой кусок дерева размером с ладонь. Он взял свой нож — длинная рукоятка и короткий клинок — и провёл по поверхности дерева неровную линию. Он вырезал на дереве узоры и не смотрел в мою сторону.

«…Интеграция практически неосуществима, — говорил он, — и это понимал даже Карапчевский. Мы разные виды, и мы будем разными видами. Эволюция кхандов и авзанов шла разными путями. Авзаны развивают науку и технику. Кханды развивают внутренние, телесные, природные возможности. Ваш путь — открытый, а наш — скрытый, тайный, невидимый. Но придёт день, когда скрытый путь станет открыт для всех».

«…Кхандам не требуется умение владеть техникой, — говорил он. — Кханды без техники видят природу, понимают суть любого предмета. Кхандам не нужно разрезать яблоко, чтобы понять, что находится внутри яблока. Кхандам не нужно видеть яблоню, чтобы понять, как вырастает яблоко. Достаточно увидеть яблоко. Кханды используют понимание природы для создания предметов, которые авзаны назовут колдовскими. Фонарик, который работает от тепла человека. Нож, который режет всё, кроме живой плоти, и этим ножом нельзя порезаться. Одежда, которая пропускает воздух и не промокает».

«…Кхандам не требуются машины, которые очень быстро ездят, — говорил он. — Или машины, которые очень быстро считают. Или машины, которые записывают информацию. Если понимаешь суть предмета, то не нужно куда-то ехать или что-то записывать. Всё, что необходимо кхандам, они могут получить там, где живут сейчас. Всё, что необходимо записать, записано в природе. Нужно только это увидеть. Кханды видят природу. Кханды видят природу не глазами. Авзаны вообще не видят природу. Чтобы увидеть природу, недостаточно одной личности. Одна личность слишком слаба. Необходимо объединение личностей. Я имею в виду не внешнее объединение. Я имею в виду внутреннее объединение. Объединение личности в один организм, сверхорганизм. Каждый авзан — это отдельная, самостоятельная личность. Кханды составляют сверхличность».

«…Вспомни биологию, — говорил он. — Многоклеточный живой организм состоит из клеток. Отдельная клетка не может существовать. Каждый авзан — это отдельный организм, это одна клетка. Кханды — это клетки многоклеточного организма. У отдельного кханда вообще отсутствует своя личность, своё Я. Оно подчиняется общему сознанию всех кхандов, всего сверхорганизма. Не существует отдельно Семёна Кирилловича Гурова, или Кирилла Гурова, или Маши Гуровой. Существуют кханды. Вот чем отличаются кханды от авзанов, а не внешностью, не видовыми различиями. Отсюда следует, что один кханд меньше, хуже, глупее одного авзана, но все кханды в своей совокупности больше, сильнее, могущественнее, чем все авзаны. Чтобы кханд стал равен авзану, ему нужно дать собственную личность. Для этого кханда нужно вырвать из сообщества кхандов, из сверхорганизма кхандов. Но это невозможно. В этом случае кханд погибнет. Гибель одной клетки не является трагедией для организма, но организм всё равно старается сохранить себя. Гибель одного кханда не приведёт к гибели сверхорганизма кхандов, но каждый кханд необходим. Не сам по себе, а как часть сверхорганизма. Рано или поздно клетки умирают. Кханды тоже умирают. Но на место одного кханда встаёт другой. Рождение, смерть, воскрешение, бессмертие — для кхандов нет разницы между этими понятиями. Сверхорганизм кхандов будет жить вечно».

«…Сверхорганизм — это всего лишь поверхностная аналогия, — говорил он. — Она придумана для того, чтобы авзаны могли хоть немного понять суть кхандского сообщества. По-настоящему это можно понять, только будучи частью этого сообщества. Дело не в родовой жизни, а в сверхорганизме, за пределами которого каждый кханд превратится в ничто и погибнет. Только в сверхорганизме кханд защищён. Защищён, в первую очередь, от авзанов. И для защиты кханды готовы пойти на многое».

«…Мы проверяли тебя, — говорил он. — Ты своим поступком спас не кхандов от уничтожения. Ты спас авзанов. Если бы ты поступил иначе, мы бы уничтожили весь город. Его поглотило бы наводнение, он бы утонул в грязи, погрузился в болото. Мы выбрали тебя, потому что ты почти кханд. Ты готов присоединиться к нашему сверхорганизму. Встречаются авзаны, которые больше похожи на кхандов. В них есть зачатки кхандов. Они постепенно станут частью кхандов. Интеграция невозможна в том смысле, как понимают её интеграторы. Не кханды переймут образ жизни авзанов, что привело бы к их гибели, но авзаны станут кхандами, что даст авзанам новые возможности и укрепит кхандов. Те авзаны, которые не смогут стать кхандами, погибнут. Это борьба за существование. В конце концов, на планете будет жить один разумный вид. Так и должно быть. Здесь слишком мало места для двух разумных видов».

«…Кханды не подчинялись авзанам, — говорил он. — Ни один авзан не смог бы подчинить сверхорганизм кхандов. А подчинение отдельных клеток сверхорганизма не является подчинением сверхорганизма».

«…Кханды разговаривали на языке авзанов, — говорил он. — Авзаны не смогли бы понять языка кхандов. Ты тоже пока не готов воспринять язык кхандов. Поэтому я говорю с тобой на языке авзанов».

Гуров закончил монолог. Точнее, это был диалог, но Гуров отвечал на мои вопросы ещё до того, как я успевал их задавать. И во время монолога-диалога он не открывал рот. Он говорил молча. Его голос — совсем не хрипловатый, а чистый, молодой — звучал в моей голове.

Я сосредоточился и услышал как бы отдалённый гул. Гул сотен, тысяч, миллионов других голосов. Среди них послышался голос Кирилла:

— Сопротивляйся!

Гул утих. Кирилл стоял прямо передо мной и держал за руку Машу. Мы были одного роста, а Гуров возвышался над нами, детьми, как взрослый.

Я засунул руку в карман и вытащил ялк.

— Ты забыл в квартире, — сказал я. — Я случайно нашёл.

Кирилл взял свой ялк. Ялк моргнул красноватым светом и погас.

— Спасибо, — сказал он. — Пойдём погуляем.

— Пойдём, — сказал я.

— Можно Маша пойдёт с нами? — сказал Кирилл.

— Конечно, — сказал я.

— Покажем ей Трубу и Кладбище статуй, — сказал он.

Раздался гулкий стук дерева о дерево. Гуров стукнул в пол то ли своим посохом, то ли босой деревянной ногой.

— Дед, мы пойдём погуляем, — сказал Кирилл.

Он не просил разрешения, он просто сообщал. Снова раздался стук дерева о дерево. Кирилл открыл дверь и взглядом поманил меня за собой. Он вёл меня через коридор. Из комнаты слышался частый, рассерженный стук, но Кирилл не останавливался.

Он несколько раз поворачивал, открывал двери, проходил через комнаты, через замкнутые внутренние дворики. Вот ещё один коридор, весь завешанный занавесками, коврами, шкурами. Кирилл продвигался через эти занавески и шкуры, не отпуская руку Маши. Я немного отстал. Я отодвинул занавеску и не увидел Кирилла с Машей. Я испугался, что заблудился в этом лабиринте, как заблудился в подземном ходе. Я пробивался вперёд через эти преграды и наткнулся на дверной проём, который тоже был завешан шкурой.

Я отодвинул шкуру и увидел, что Кирилл и Маша стоят снаружи дома. Перед ними открывалось бескрайнее пространство, заросшее зелёной травой. В чистом голубом небе пылало солнце, воздух колыхался от жары. Я подошёл к Кириллу, встал рядом, и он хлопнул меня по плечу.

Вдали тушей кашалота возвышался Ангар.