Последний интегратор

Глава VIII. Июнь, следующий день

Мы с Карапчевским сидели в пустом трамвае, который ехал в промзону. Ночью приползли низкие тучи, но температура не снизилась, ветра не было, дождя не было. Духота только усилилась. К утру тучи рассеялись, и жёлтый туман стал ещё гуще. Он втекал во дворы и улицы, как вода, заполняющая низменности.

Республиканская улица от музея до Вокзальной была перекрыта из-за карнавала, поэтому трамвай ехал по параллельным улицам. Сразу за эстакадой нам в нос ударили омерзительные запахи. Непередаваемая смесь гнилья и горящей свалки. Мы надели повязки. Сегодня я взял с собой пять штук.

Мы вышли из трамвая и перешли дорогу. На тротуаре стояло примерно двадцать кхандов с мётлами, граблями, лопатами. На их лицах были надеты респираторы. Кто-то спустил респиратор под бороду, кто-то поднял на лоб, и вся эта группа выглядела как стадо экзотических животных из видового кинофильма.

Карапчевский увидел знакомых, но они предпочли его не замечать и молча отворачивались. Кажется, среди них был мой ровесник Михаил, но я в этом не уверен. Приоткрылись большие железные ворота какого-то завода, оттуда высунулся авзан в костюме и с повязкой на лице и позвал кхандов. Они медленно подошли к воротам и исчезли за ними.

Карапчевский нахмурился. Он хотел, чтобы кханды получали образование и работали там же, где авзаны. Но кхандов брали только мести улицы, вывозить мусор — на самую тяжёлую и грязную работу. Выпускникам гимназий было не легче.

Мы прошли вдоль железобетонного забора с витой колючей проволокой поверху и свернули в узкую щель между двумя заборами. В траве была протоптана тропинка. Мы долго шли между двух заборов, обходя кучи коробок, ящиков, консервных банок, бутылок. Наконец мы оказались на открытом месте. Слева была площадка с железным навесом. Сюда вела бетонка, по которой мы ехали в прошлый раз.

Паром как раз пристал к нашему берегу. С него сходило несколько десятков кхандов. Они тоже были снабжены респираторами, некоторые несли инструменты. Молча посматривая на нас, они поднялись по берегу.

Мы подошли к железному навесу. От реки несло теми же запахами гнилья и горящей свалки. По воде плыли маслянистые жёлто-зелёные разводы. Противоположный берег был скрыт особенно густым жёлтым туманом.

Паром нас дождался, и мы переправились через реку. Река на несколько метров отступила от деревянной дороги. Дома кхандов и лес терялись в жёлтом тумане. Трава пожухла, она клочьями лежала на земле. Земля растрескалась, теперь здесь невозможно было провалиться даже такому растяпе, как я. Но мы всё равно шли по дороге.

— Александр Дмитриевич, — сказал я, — можно спросить про Гурова?

— Может, лучше у него самого спросите? — сказал Карапчевский.

— Да я лучше у вас. У Гурова есть родственники? Кто с ним живёт? Кто-то же мне ботинки почистил. Я искал какие-нибудь сведения в комитете, но ничего не нашёл.

— Нечего искать. У Гурова — обычная кхандская семья. Несколько лет назад они разъехались. Одни уехали на север на заработки, другие переселись в микрорайоны, дети учились в совместных гимназиях. Потом снова собрались. Большая семья. Четыре поколения живут под одной крышей, человек тридцать.

— И никого не видно, тишина.

— Такие у них порядки. Когда к Гурову приходят гости, все ведут себя тихо.

Поселение кхандов всё не проглядывало сквозь туман. Послышалось жужжание пилы, потом удары по дереву. Пройдя немного, мы увидели, что дорога обрывается. Причина была не в поломке досок. Десять метров дороги сгорели. Трава вокруг тоже выгорела. Несколько кхандов удаляли доски настила и брёвна опор. Рядом лежала груда новых белых досок. Одежда, руки, лица работников были перемазаны сажей. Светлые волосы и бороды затемнялись слоем пепла.

Карапчевский поздоровался. Кханды продолжали заниматься своим делом. Мы спустились с дороги в траву. Под ногами она превращалась в серую пыль. Мы обошли работников и снова забрались на дорогу.

Нас окликнул какой-то кханд. Мы обернулись.

— Александр Дмитриевич, — сказал кханд. — Дальше дорога тоже горела. Спокойнее по земле идти.

Кто-то из кхандов ухмыльнулся.

— Спасибо за совет, Осип Степанович, — сказал Карапчевский. — Так мы и поступим. А что произошло с дорогой? Это из-за жары?

— Да нет, — сказал Осип Степанович. — Поджоги. Сразу в нескольких местах подожгли.

— А дома?

— Тоже горели.

— Кто поджигатель?

Тот же кханд опять ухмыльнулся.

— Кто всегда, — сказал Осип Степанович и вернулся к работе.

Карапчевский его поблагодарил и направился по земле вдоль дороги. Я последовал за ним. По пути мы ещё три раза видели сгоревшую дорогу и чинивших её кхандов.

Крайний дом — комплекс домов — был изуродован огромным следом от пожара. В ближнюю к нам сторону как будто врезался огромный кусок угля, смял целый угол и рассыпался, замарав остальные части дома и тротуар. На пожарище тоже трудились почерневшие от сажи кханды.

Цитадель поселения — дом Гурова и дом на противоположной стороне улицы, соединённые мостом, — была цела. Башни воткнулись в жёлтый туман.

Пса-провожатого не было. Карапчевский нажал на доски, которые ничем не отличались от соседних, и калитка открылась. Знакомые лестницы и площадки, и вот мы в светлой комнате. После жёлтого тумана и запахов промзоны как приятно было вдыхать запах Гуровского дома — запах дерева, пряных трав, спелых ягод. Внешние запахи сюда совсем не доносились.

Гуров сидел на табурете и ножом вырезал узоры на длинной кривой палке. Пол у его ног был засыпан стружками. Нож был небольшой, похожий на скальпель, — длинная рукоятка и короткий клинок. Нижняя часть палки уже была покрыта узорами. Гуров был одет в чёрные брюки и чёрную длинную рубаху без воротника, у пояса подвязанную ремнём. На орехово-смуглом лице не было ни капельки пота.

Когда мы вошли, Гуров не прервал работы. Он поздоровался своим хрипловатым голосом, предложил сесть и самим налить себе чай. На столе стояло всё, что нужно для чая.

Мы не отказывались, сели на табуреты, налили чай. Чай был такой же крепкий и горячий, пить его не хотелось. Но пара-тройка глотков утолили жажду. А когда я выпил полчашки, то почувствовал себя полным бодрости.

— Очень вкусно пьёте, — сказал Гуров. — Тоже себе налью.

Он встал и стряхнул стружки с бороды, с рубахи, с ног. Ботинок у него было. Правая стопа гулко стукнула в половицы. Она была искусственная. Деревянная. Кажется, и выше стопы нога была деревянная. Искусственная стопа и цветом, и видом имитировала настоящую. На ней были вырезаны пальцы, вены, жилы, ногти. Но это была деревянная нога. Естественности движений она не мешала. В прошлый раз Гуров был обут, и я ничего не замечал.

Гуров заметил мой взгляд и сказал:

— Удивляетесь, Иван? А вы думали, кханды не болеют, не стареют, ноги не отмораживают?

— Я так не думал, — сказал я.

— Отмораживают, — сказал Гуров. — На Карской железной дороги всякое бывало.

— Великая северная дорога, — сказал я.

— У авзанов всё великое. Всё большое, всё огромное. Всё великое, а строилось маленькими кхандами. — Он сел и отпил чай.

— Семён Кириллович, — сказал Карапчевский, — вы ведь знаете, что на Карском полуострове стоит памятник кхандам — строителям железной дороги. Компенсаций пострадавшим мы тоже добились.

— Стоит памятник, — сказал Гуров. — Надо было собрать наши руки и ноги. Из них слепить памятник. Был бы памятник выше любого небоскрёба. Выше пирамиды Хеопса.

— Вы и про пирамиду Хеопса знаете?

— Знаю. Хоть в гимназиях не учился.

Карапчевский перевернул пустую чашку вверх дном и положил на стол руки с переплетёнными пальцами.

— Семён Кириллович, я хотел поговорить о пожарах.

Гуров промолчал.

— Мне сказали, что это были поджоги, — сказал Карапчевский. — У вас есть доказательства?

— Доказательств нет, — сказал Гуров.

— Расскажите, как это случилось.

— Это случалось, случается, будет случаться. Наша земля горит веками.

— Опять мы друг друга не понимаем. Как будто говорим на разных языках. Я спрашиваю о конкретном случае, а вы переводите всё на общее.

— Что вы хотите знать, Александр Дмитриевич?

— Я про поджог дороги.

— Это мелочь. Починим.

— Снова непонимание, — сказал Карапчевский.

— Ночью поднялась тревога, — сказал Гуров. — Горела дорога в нескольких местах. Горел один дом. Какие-то люди убегали. Кто это был — не знаем. Не разглядели.

Я вспомнил худощавого парня в капюшоне, который вандалил дверь в Инткоме. Представил себе команду таких же парней, которые жгут дорогу. Это было очень легко представить. Я даже мог бы назвать имена тех, кто согласится участвовать.

— Может быть, они оставили какие-то следы, — сказал Карапчевский. — Какие-нибудь предметы для разжигания. Цистерны с бензином, спички… Что-нибудь.

— Мы ничего не нашли, — сказал Гуров.

— Ведь вы хорошо знаете эти места. Вы хорошо ориентируетесь здесь даже ночью. Как же они сумели скрыться? Вы их не преследовали? Не пытались поймать?

— Придут другие.

Гуров был непрошибаем. За ним стоял многотысячелетний жизненный опыт кхандов, которые жили в окружении врага. Понятно, что поджог дороги не сильно волновал Гурова. Враг применял к кхандам и более жестокие способы устрашения.

Но Карапчевский всё пытался пробиться. На его лице снова появилось то выражение крайнего утомления, которое я видел в день нашего знакомства. Он сжимал и разжимал переплетённые пальцы, как будто боролся сам с собой.

Карапчевский был сильным человеком. Но Гуров был намного сильнее. Карапчевский был одинокий человек, несмотря на свою семью, своих друзей. Одинокий человек из большого города. Город не поддерживал его, только отнимал силы. Гуров был неотделимой частью этого крепкого здания — не верилось, что оно может загореться, — частью самой земли, травы, деревьев, неба.

Да, это была его земля. Пусть теперь она страдала он вонючего жёлтого тумана, как предки Гурова страдали от первых переселенцев, а Гуров — от современных чиновников. Гуров был своим на земле, которая принадлежала другим, а Карапчевский был чужаком даже в городе, который он считал своим.

— Я хочу вам помочь, — безнадёжным голосом сказал Карапчевский. — А вы…

— Вы ничем не сможете нам помочь, Александр Дмитриевич, — безжалостно сказал Гуров. — Один человек против миллионов.

— Хотя бы против миллиардов, — сказал Карапчевский. — Делай, что должно, и будь, что будет.

— Вот именно, — неожиданно согласился Гуров. — Делай, что должно…

Тут он умолк и прислушался. Я не слышал никаких звуков. Только деревянные птицы, висящие на нитках, покачнулись, тихо стукнулись крыльями, потом клювами.

Гуров вскочил и выбежал в ту дверь, куда в прошлый раз выставил мои грязные ботинки. Дверь осталась открытой. За ней был коридор, а справа виднелась лестница наверх.

Гуров позвал нас. Мы взбежали по лестнице. Это была лестница башни. Она вела на мост между двумя домами цитадели. Мост был похож на деревянную дорогу — тот же сплошной настил. Только сбоку везде были перила, украшенные узором.

Отсюда открывался вид на всё поселение. Дома-кораллы, дома-кристаллы росли из земли. Как будто по равнине рассыпали огромные кубы, пирамиды, многогранники. Это тоже был абстрактный узор, состоящий из линий, плоскостей, углов, фигур… Река сливалась с местностью, воды не было видно. Но хорошо был виден другой, крутой берег — с многоярусной набережной и старинными особняками. Дальше всё расплывалось.

Пока мы сидели у Гурова, туман рассеялся. В воздухе чувствовался свежий запах озона. С севера в сторону реки мчались тучи густого чёрно-фиолетового цвета, на горизонте сверкали зарницы. В спину дул сильный ветер, и в рубашке мне было холодно.

Перемена погоды была не самым главным зрелищем. Главным были горящие дороги. Две огненные ленты тянулись от поселения кхандов к реке. От них по траве расходились волны огня. На наших глазах огненные ленты сливались в одну стену огня. Точнее, в одну стену дыма. Огонь и дым вместе с тучами двигался к реке.

Улицы между домами были заполнены кхандами. Одни тушили загоревшиеся крайние дома, другие бежали к дорогам, третьи звали соседей на помощь. Никогда не видел столько кхандов вместе. Не думал, что здесь живёт столько кхандов.

Гуров и Карапчевский побежали внутрь дома. По лестницам и площадкам мы вышли на улицу. Не на центральную улицу, по которой пришли, а на боковую. Здесь было относительно пусто. По центральной же улице валили и валили кханды.

Прямо перед нами был вход в узкую улочку. Из неё выскочил незнакомый кханд. Борода у него была не по-кхандски жидкая. Жиже моей. Только усы и отдельные волоски на подбородке. Кханд с жидкой бородой оглядел Карапчевского и меня и сказал Гурову одно слово:

— Поймали.

Гуров не переспрашивал. Видимо, он сразу догадался, кто и кого поймал.

— Идите пока в дом, — сказал он Карапчевскому и мне. — Ждите моего прихода.

— Семён Кириллович, я всё понял, — сказал Карапчевский. — Я не допущу…

Гуров ничего не сказал и нырнул в улочку. Кханд с жидкой бородой снова нас оглядел, потом нырнул вслед Гурову. Карапчевский направился за ними. Я — за Карапчевским.

Улочка заросла крапивой в человеческий рост. Листья её были пыльные, сухие, но жглись, как раскалённый утюг. Из-за очередных крапивных зарослей я не заметил, как улочка закончилась. Я чуть не выпал на краю большой площади, со всех сторон окружённой заборами и стенами. С центральной улицы этой площади нельзя было увидеть. С моста же я не обратил на неё внимания, увлечённый видом огня.

Я увидел спины многих кхандов. Гуров и Карапчевский протиснулись между спинами и там потерялись. Кханды кричали что-то неразборчивое. В руках у некоторых были палки, топоры, лопаты.

Не успел я ничего выяснить, как кто-то заорал: «Ещё один!». Чьи-то сильные руки схватили меня и повалили на землю. «Бей! Бей!» — кричали разъярённые кханды.

Первый удар был ногой в лицо, другие — в живот, в грудь, в спину. Кто-то огрел меня по руке палкой. Я не мог отбиваться и не мог защищаться. Я даже не мог встать. Я только пытался прикрыть голову и пах. Меня не столько били, сколько одновременно проталкивали, протаскивали, волочили в центр площади и центр толпы.

Удары стали наноситься реже. Вокруг меня образовался небольшой свободный круг. В этот круг вбежал чёрный, лохматый медведеподобный пёс. Голова его была чуть прижата к земле. Оскал обнажал белые зубы. Откуда-то из самого нутра пса исходил низкий рык.

Кханды перестали меня бить и расступились. Пёс подошёл ко мне, убрал оскал и посмотрел мне в лицо своими умными глазами. В них было всё то же выражение: ай-ай-ай, ну, что за растяпа!

Он отвернулся, снова напрягся, рык перерос в три коротких лающих звука. Затем он замолк. Грязной окровавленной рукой я опёрся о его твёрдую, как бревно, спину и поднялся. Ссадины, синяки, но руки-ноги двигались. Даже из носа кровь не шла.

Пёс вёл меня через толпу. При нашем проходе кханды меня пропускали. Один раз кто-то начал: «Ещё один!..» В ответ раздался нутряной рык. Крик прервался.

Ближе к центру крики становились всё тише, а лица всё мрачнее. В самом центре, в окружении толпы кхандов находились три фигуры.

Босой Гуров медленно-медленно покачивал головой, как добрый дедушка, который укоряет расшалившегося внука.

Позади него стоял Карапчевский в почти боксёрской стойке. Левая нога впереди, кулаки сжаты, но руки подняты только до пояса.

Между ними на коленях стоял авзан в тёмной куртке с капюшоном. Хотя он стоял на коленях, но было видно, что он невысокий. Квадратное туловище под курткой бугрилось мышцами.

Карапчевский заметил меня. Он двинулся с места. По толпе пошла волна. Пёс сел возле Гурова. Я почувствовал дрожь в коленках, свалился на землю и обхватил пса за шею.

— Иван! — сказал Карапчевский и присел рядом.

Гуров тоже меня заметил и погладил по голове, как будто перепутал с псом. Но от этого поглаживания мне стало легче. Я сумел подняться.

Так мы стояли вчетвером посреди толпы кхандов. Редкие возгласы слышались только из задних рядов. Передние ряды молчали.

Из переднего ряда выскочил немолодой кханд и крикнул:

— Бей поджигателя!

Он откинул капюшон с головы авзана и левой рукой дёрнул его за волосы. Тот запрокинул голову и показал лицо — молодое лицо с широко посаженными глазами и курносым носом. Глаза увлажнились от боли.

Кханд правой рукой ударил авзана в лицо и сам сморщился от боли. Авзан упал лицом на землю и закрыл руками голову. Карапчевский перехватил руку кханда, чтобы не допустить второго удара. Они смотрели друг другу в глаза.

Гуров положил руку на грудь кханда и тихо сказал:

— Отойди, Захар, не надо.

С этими словами он оттолкнул кханда от Карапчевского. Оттолкнул легко, одними пальцами, как будто толкал воздушный шарик. Кханд по имени Захар шагнул назад. Остальные не пошли в нападение из-за удара. Они всё так же молчали.

Захар не переставал смотреть на Карапчевского.

— По какому праву ты вмешиваешься? — спросил Захар.

— Нельзя его просто так избить, — сказал Карапчевский. — Вы должны сдать его в полицию.

— В полицию!? — переспросил Захар. — Мы его поймали. Он жёг наш лес. Он жёг наши дома.

— Они все заодно! — донеслось из задних рядов.

— Никто не будет его бить, — сказал Карапчевский.

— Почему ты его защищаешь? — спросил Захар. — Ты говорил, что ты за нас. А теперь — с поджигателями?

— Да что говорить? — вмешался стоящий рядом кханд. — Он авзан! Вот он его и защищает!

— Он против кхандов! — кричали в толпе. — Он против нас!

— Вы знаете, что это неправда, — сказал Карапчевский. — Моя помощь кхандам всем известна. Спросите у Семёна Кирилловича…

Гуров медленно покачал головой. Непонятно, что это обозначало.

— Этот поджигатель — плохой человек, — сказал Карапчевский, и углы его губ сильно загнулись вниз. — Я так же, как вы, ненавижу его. Но я не буду его избивать. И вы не будете его избивать. Я отведу его в полицию и заставлю посадить его в тюрьму. И его, и всех его сообщников. Но я не допущу избиений, не допущу самосуда.

— Мы его не будем избивать, — сказал Захар. — Мы его убьём.

Все замерли. Авзан съёжился на земле и дрожал.

Карапчевский с нетерпением оглядывался на Гурова. Гуров перестал качать головой и поднял правую руку.

— Не тратьте своё время на этого мальчика, — сказал он. — Он авзан. Пусть им занимаются авзаны. У нас своя беда. Надо тушить пожары.

— Зачем тушить пожары? — спросил Захар. — Придут новые поджигатели. Надо расправляться с поджигателями.

— Никто не будет расправляться с этим мальчиком, — сказал Гуров. — Идите и тушите пожары. Потом расходитесь по домам. Это мои последние слова.

Последние слова Гурова полетели по толпе. Их повторяли с тревогой, с испугом.

Гуров, ни на кого не глядя, пошёл через толпу. Толпа расступалась. Во взгляде Карапчевского было отчаяние. Он поднял кулаки к лицу и принял настоящую боксёрскую стойку.

Пёс со звуком «Уф!» свалился на бок и начал задней лапой чесать ухо, как обыкновенная дворняжка. Всё его большое тело сотрясалось, и это сотрясение передавалось мне. Поджигатель лежал и молчал.

Тут в центр выбежал кханд с жидкой бородой и закричал:

— У Фомки дом полыхает!

Новость подействовала, или кханды послушались Гурова, но они молча разворачивались и уходили. Толпа отступала от нас, как утекающая вода. Они проникали в узкие улочки, в ворота, в двери. Захар оставался среди последних. Потом и он с ненавистью посмотрел на Карапчевского — не на поджигателя, а на Карапчевского! — и ушёл.

Площадь опустела. Остались мы с Карапчевским, поджигатель и кханд с жидкой бородой. Пёс тоже остался. Он выгрызал что-то между пальцами передней лапы. Ветер гонял по площади пепел. Совсем чёрные тучи превратили полдень в сумерки. Я почувствовал, что замерзаю.

Кханд с жидкой бородой поманил нас. Мы с Карапчевским помогли поджигателю подняться. Он был совсем слабый, еле переставлял ноги. Мы пошли через площадь, потом через улочку. По пути нам не встретился ни один человек.

Улочка кончилась, мы оказались на краю луга, ближе к лесу. Огонь был в стороне. Гуров сидел на лавке, рядом с ним лежал свитер. Он протянул мне свитер и сказал:

— А то простудитесь.

Я взял свитер. Я ожидал, что в нём будет что-то необычное, кхандское. На нём не было даже узора. Обычный толстый серый свитер с горлом. Такие продаются в магазинах. Постанывая из-за ссадин, я натянул свитер. Стало теплее. Я погладил пса по пробору на голове. Сегодня он спас меня. Чем я мог отблагодарить? Я мысленно пообещал, что в следующий раз принесу ему кость. Огромную, слоновью.

— Я обещаю, что это всё закончится, Семён Кириллович, — сказал Карапчевский.

— Всё закончится, Александр Дмитриевич, — сказал Гуров. — Скоро закончится.

Возле леса не было деревянной дороги, была только тропинка для одного пешехода. Но мы не могли идти гуськом. Мы с Карапчевским вынуждены были тащить поджигателя. Он висел между нами, как мешок. Очень тяжёлый мешок. Его сильные руки давили на мои синяки. Я понял, что долго не выдержу.

Когда мы скрылись за поворотом, поджигатель слабым голосом сказал:

— Мне уже легче, я сам пойду.

Он опустился на обе ноги и действительно без труда пошёл сам. Теперь мы шли гуськом, и как можно скорее: Карапчевский, потом поджигатель, потом я.

В стороне поселения сверкнула молния. Через три секунды раздался гром. Дождя не было. Ветер гнул деревья, на нас сыпались листья и древесный сор.

— Мне холодно, — слабым голосом сказал поджигатель.

Кажется, он намекал на мой свитер. Свитер ты не получишь, подумал я.

Снова сверкнула молния над поселением, снова ударил гром. Идя вдоль леса, чтобы обойти выжженную землю, мы делали большой крюк. Сейчас мы, по сути, шли параллельно реке. Карапчевский хотел свернуть где-то дальше.

— Бледные поганки! — сказал поджигатель.

Карапчевский не оборачивался.

— Ты бы помолчал, — сказал я.

— Не собираюсь, — сказал поджигатель. — Поганки и есть поганки. Их не только жечь надо.

— Хватит! — сказал я и толкнул его в спину.

Он обернулся. На его лице была наглая ухмылка.

— Тебе мало сегодня наваляли? — спросил он. — Могу добавить.

— Надо было отдать тебя кхандам, — сказал я.

— Отдай, — сказал поджигатель. — Тогда вы все сядете в тюрьму. А мне полиция ничего не сделает.

Вот же гад, подумал я. Никаких человеческих чувств. Уже забыл, как лежал на земле и рыдал.

— Не отставайте, — сказал Карапчевский через плечо.

— Александр Дмитриевич, — сказал я, — давайте его оставим. Слышите, что он говорит?

— Дойдём до реки и оставим, — сказал Карапчевский, шагая вперёд.

Наглая ухмылка не сползла с лица поджигателя.

— Всё равно не оставите, — сказал он.

Я был готов его придушить. Карапчевский только махнул рукой и свернул к реке по ответвлению тропинки. Прямо над головой сверкнула молния, и сразу же громыхнул гром.

Кое-как мы добрались до реки. По серой воде бежали волны. На песчаной отмели нас ждала лодка, наполовину вытащенная на берег и привязанная к колышку.

Карапчевский вдруг обернулся к поджигателю и спросил:

— Кто вас подослал? Сколько вас было? Говори всё, что знаешь.

— Всё равно не оставите, — сказал поджигатель.

Карапчевский махнул мне рукой, а поджигателя, наоборот, придержал. Теперь поджигатель точно испугался.

— Последний раз задаю вопросы, — сказал Карапчевский. — Не ответишь, останешься на этом берегу. Кто вас подослал? Сколько вас было?

— Нас… нас было пятеро, — сказал он. — Шестеро… Я и ещё пятеро. Подошёл к нам какой-то мужик. Мы его никогда не видели. Предложил заработать. Мы согласились. Говорит: «Приезжайте в промзону к вечеру». Мужик сидит в моторке. Нас перевёз, дал бутылки с какой-то вонючей дрянью, зажигалки. Говорит: «Подожгите дорогу, чтобы в нескольких местах». Мы и подожгли. Я сам не жёг — у меня зажигалка не загоралась. Кто-то ещё дом поджёг. Но не я. Поганки нас засекли…

— Кханды, — поправил Карапчевский.

— Кханды засекли, — сказал поджигатель. — Мы убежали. До утра прятались в лесу, ждали мужика. Решили лес поджечь. Тут опять поганки… кханды. Все убежали, а меня…

У него сделалось такое же лицо, какое было там, на площади.

— Алексан Митрич, — заканючил он, — не оставляйте меня…

Карапчевский отвязал лодку.

— Алекса-а-ан Ми-и-трич… — канючил поджигатель.

— Замолчи, — сказал Карапчевский и стал толкать лодку в воду. — Ваня, помоги.

Первый раз Карапчевский обратился ко мне на «ты».

Он пропустил нас в лодку, а сам ещё стоял на отмели, по колено в воде, когда закапали первые капли. Я понял, что сегодня промокну до нитки. Я позавидовал поджигателю. Этот гад был одет в непромокаемую куртку с капюшоном.

Хлынул ливень. В свете молнии Карапчевский проявился, как призрак. Он что-то сказал, но его заглушил гром.

— Что вы сказали? — спросил я.

Дождь продолжался. Я заметил, что мой свитер не промокает. Вода стекала по нему, как по резине. Я с удивлением пощупал воротник, рукав и окликнул Карапчевского.

Его не было видно. Он как будто растворился в темноте.