Последний интегратор

Глава VI. Май

О том, что скоро день рождения Карапчевского, я, конечно, знал. Но я не предполагал, что Карапчевский пригласит на праздник меня. Ведь день рождения — это для семьи, для друзей. Я даже дома у него не бывал.

Всё-таки Карапчевский меня пригласил. Он сделал это так искренне, что я не стал отнекиваться. Не скрою, мне было приятно. Я чувствовал себя избранным. Насчёт подарка он предупредил: «Не надо ничего оригинального и дорогого. Хватит хорошей книги. Я совсем оторвался от современной литературы. Купите мне последний роман интересного писателя, на ваш вкус».

В тёплое, почти летнее воскресенье я шёл к дому Карапчевского. Он жил в доме на Аптекарской улице, рядом с нашим институтом. Дом был построен двадцать лет назад, но в старинном стиле — с атлантами и кариатидами. Здесь жили почти все наши профессора.

Во дворе, заросшем сиренью и черёмухой, я встретил одного из профессоров — Жебелева. Конечно, он тоже был приглашён. Худощавый, стройный, он, как всегда, был в костюме с бабочкой. Я думаю, Жебелев даже дома ходил в костюме с бабочкой. За это, среди прочего, он и был любим студентами. В руках у него было два небольших свёртка — побольше и поменьше — и огромный букет тюльпанов.

Жебелев не удивился моему приходу. Он же сам дал мне рекомендацию для Карапчевского. Он с сомнением оглядел мою бороду, но ничего не сказал. Мы вдвоём вошли в первый подъезд, поднялись на второй этаж.

Дверь открыла женщина в длинном, в пол платье, запахнутом, как халат, без рукавов, со стоячим воротником. Её тёмно-каштановые волосы были уложены наверх.

— Вот и первые гости, — сказала она и впустила нас в большую прихожую.

По возрасту она была немного младше Карапчевского и Жебелева. По внешности — красивее всех женщин, которых я видел в своей жизни. Как назвать красавицу, которая красивее любых красавиц? В десять раз красивее, в сто раз. Нимфа. Богиня красоты.

— Здравствуй, Женя, — сказал Жебелев и вручил ей букет.

Голова женщины исчезла за цветами.

Я поздоровался.

— Женя, познакомься, это Иван, — сказал Жебелев.

— Я знаю, новый Сашин ассистент, — сказала женщина. — Он постоянно о вас рассказывает, не может нахвалиться. Иван то, Иван сё…

Она говорила без всякой издёвки. Мне оставалось только покраснеть.

— А это — Евгения Валерьевна, — сказал Жебелев. — Супруга Александра Дмитриевича.

— Очень рад, — сказал я.

Я подумал, если меня позовут ещё раз, то я тоже приду с тюльпанами.

— Только не Валерьевна, — сказала жена Карапчевского. — Просто Евгения. А то я буду как старушка. Хорошо, Иван?

— Хорошо, — сказал я. Но назвать её Евгенией не решился.

Она провела нас в гостиную, а сама с цветами вышла в другую комнату. Квартира была побольше нашей. Высокие потолки, высокие окна с широкими подоконниками. Но никакой роскоши — дорогой мебели, статуй, ковров, фарфоровых ваз. Коридор и гостиную украшали только несколько картин в простых рамах и бесконечные, бесконечные полки с книгами.

Посреди гостиной стоял накрытый стол — салаты, бутерброды, шоколад, вино, фрукты, орехи в меду, домашняя выпечка, рыбные уши. Тоже ничего особенного. Карапчевский стоял у небольшого столика и говорил по телефону: «Юрак… Да, озеро… — Он заметил нас, кивнул и продолжил: — Я сам ничего не знаю… Звони в любое время… До скорого…» Он звякнул трубкой.

— Саша, давай хоть сегодня не будем о деле, — входя, сказала Евгения.

Она поставила на столик хрустальную вазу с букетом.

— Не будем, — сказал Карапчевский.

Он пожал нам руки и обнял жену за талию.

— Вы уже познакомились? — спросил он.

— Познакомились, — сказала Евгения. — Это Иван, твой драгоценный работник. А это… — Она положила на грудь ладонь с длинными пальцами. — Это не Евгения Валерьевна, а просто Евгения.

— Просто Евгения, — повторил Карапчевский. — Просто Иван. Просто Сергей Павлович Жебелев. Как ты, старый ворон? Ещё каркаешь?

— От покорного слуги, — сказал Жебелев.

Он протянул Карапчевскому свёрток побольше. В свёртке была книга. Семнадцатый том самого первого издания «Академики». Книги имеют свою судьбу. У этой книги судьба была очень сложная.

Жебелев на лекциях нам рассказывал. Первое издание «Большой академической энциклопедии» — не такая уж редкость, есть в любой крупной библиотеке и у многих коллекционеров. Но семнадцатый том — раритет из раритетов. При военном режиме его приказано было уничтожить. По одной-единственной причине: там была статья о кхандах. Во всех последующих изданиях кханды упоминались один раз — в статье про эволюцию человека. Только в последнем издании благодаря интеграторам появилась и отдельная статья про кхандов, и много других упоминаний.

— Даже у нас в Инткоме его нет, — сказал Карапчевский. — Где же ты его нашёл?

— В Константинополе у бывшего букиниста, — объяснил Жебелев. — Он давно не торгует, но у него много сокровищ, и все в отличном состоянии. Зайди к нему как-нибудь, я тебе оставлю адрес.

Карапчевский не стал пока ставить семнадцатый том к остальным сорока и двум дополнительным томам, которые у него уже были и занимали три полки. Он положил книгу на столик возле телефона.

— А где твоя дочь? — спросил Жебелев.

— А где Лиза? — спросил Карапчевский у жены.

— У себя в комнате, наверное, — сказала Евгения. — Странно. Она к Серёже всегда бежит, как к родному дядюшке.

Евгения снова вышла.

— Кто ещё придёт? — спросил Жебелев. — Никита?

— Никита-то придёт, — сказал Карапчевский, — а больше никто.

Видно было, что Жебелев хотел ещё что-то сказать.

— Иван, а у вас что-нибудь есть для меня? — спросил Карапчевский.

Я вручил свой подарок. Как и заказывал Карапчевский, последний роман интересного писателя. Исторический детектив из времён монархии. Карапчевский и этим подарком был доволен и тоже поставил его на столик.

Евгения привела девочку лет двенадцати. Лицо и фигура дочери были отражением материнских. Густые тёмно-каштановые волосы — у дочери они были уложены в широкую косу, — высокий лоб, прямой ровный нос, тонкие губы, гордый подбородок. Только у Евгении все черты были сглажены, её движения были плавными. Дочь была угловатая, разболтанная, как всякий подросток.

Девочка вошла хмурая, но увидела Жебелева и радостно заулыбалась.

— А я думала, это Никмак, — пробормотала она.

— Лиза! — возмутилась Евгения. — Что это ещё за клички? А Сергея Павловича ты как назовёшь?

— Серпал, — сказал Карапчевский, подавляя смех.

— Опять ты ей потакаешь, — сказала Евгения.

— Ладно, ладно, потом займётесь воспитанием, — сказал Жебелев. — Вот, Лиза, это тебе.

Он дал ей свёрток поменьше. Здесь тоже была книга. Нет, не книга. Совсем не книга. Больше, чем книга.

Это был мнемоник. Первая и пока последняя модель. Я видел его живьём на техновыставке в прошлом году. Ни у кого из моих знакомых его не было. О таком подарке я и мечтать не мог!

По глазам Лизы было видно, что она тоже быстро поняла, какая вещь ей досталась.

— Дядя Сергей!.. — только и сказала она.

— Совсем избаловали ребёнка, — сказала Евгения.

— Это для учёбы, — сказал Жебелев.

— Ведь день рождения у Саши, а не у Лизы. Ты не мог хотя бы потерпеть до лета? Что ты подаришь летом? Аэроплан?

— Кажется, аэроплан не намного дороже этой штуки, — неосторожно сказал Карапчевский.

Евгения ойкнула.

— Намного, намного дороже, — поспешил сказать Жебелев. — Не слушай его. Мне вообще продали с большой скидкой.

— Как сто первому покупателю, — сказал Карапчевский.

На самом деле, я видел, что все упрёки, которые Евгения обращала в адрес Жебелева и Карапчевского, были игрой. Она вовсе не сердилась. Все они беззлобно перешучивались, как старые знакомые. Как мы с Артёмом и Денисом. Хотел бы я быть своим и в этой компании.

Карапчевский с женой и Жебелевым присели за стол и продолжали говорить о своём. Евгения повернулась и включила радио. Негромко запиликала скрипка, её поддержало фортепиано. Лиза, перекинув косу через плечо и поджав одну ногу, уселась на диван и углубилась в мнемоник.

Я, попросив разрешения, копался в книжных полках. Чего тут только не было. Кроме первого издания «Академики», ещё десятки старых книг — собрания сочинений классиков, исторические труды, мемуары, статистика, альбомы по изобразительному искусству. Были и более новые издания. За подборками толстых журналов пряталась папка «О-ва (I)». Вот она где лежит! Надо будет запомнить.

На соседней полке стояли совсем новые книги. Среди прочих романов — последний роман интересного писателя. Тот самый исторический детектив. Я оглянулся на Карапчевского. Значит, у него уже была эта книга, а он виду не подал. И его жена тоже. А могли бы меня высмеять. Хорошие люди хороши во всём.

Я отошёл от полок и стал смотреть картины. Два портрета Карапчевского — совсем молодого и теперешнего, без бороды и с бородой. Портреты Жебелева, Никиты Максимовича, каких-то неизвестных мне людей. Портрет маленькой девочки с тёмно-каштановыми волосами и круглым лицом, которая прижимает к себе книгу. Небоскрёбы, в которых отражаются облака. Знакомый двор с сиренями и черёмухами. Слияние Туганки и Ерги, а вдали — дымка Островов.

На всех картинах была одна подпись — «Карапч…». Неужели Александр Дмитриевич? Или Никита Максимович? Никогда не слышал, что они занимались живописью. Это не Лиза — на детские рисунки не похоже. Я посмотрел на подпись внимательнее: «Карапч…я». Ну, конечно, это Евгения! Все в этом семействе талантливы, и каждый талантлив по-своему. Разве не счастье, что меня сюда приняли?

Мой взгляд упал на лежавшую на телефонном столике газету «Хронос». На первой полосе подробно писали о выступлении первого консула.

Прозвенел дверной звонок. Карапчевский со словами: «Вот и Никмак», — пошёл открывать. Послышался голос Никиты Максимовича. Все поднялись, чтобы приветствовать Бульдога. Лиза скривила недовольное лицо, поджала под себя вторую ногу, и снова уткнулась в мнемоник.

Никита Максимович тоже приготовил для Евгении тюльпаны, а для Карапчевского — сверкающую двухпудовую гирю. Гирю, пыхтя и кряхтя, внёс грузчик в фартуке, который тут же удалился.

— Никита, ты с ума сошёл! — сказала Евгения.

— Саша от тебя скрывает, но врачи ему посоветовали больше физических упражнений, — сказал Никита Максимович. — Сидячий образ жизни приводит к известным последствиям. — Он погладил свой живот.

— Да я же её не подниму, — сказал Карапчевский.

— А ты постепенно.

Никита Максимович опять открыл дверь. Вошёл тот же грузчик с напарником. Первый нёс гирю пудовую и гирю в полпуда. Второй нёс гирю в четверть пуда и совсем крохотную, для детской ручки. Они получили чаевые и удалились окончательно.

— Начни с вот этой. — Никита Максимович передал Карапчевскому гирю-крошку.

— Это тебе такие подарки нужно дарить, — сказал Жебелев.

Никита Максимович вместо ответа взялся за пудовую гирю… Евгения опять ойкнула. Никита Максимович передумал и взялся за двухпудовку. Все разошлись, как будто он собрался метать этот ужасный снаряд. Никита Максимович напрягся, рванул гирю до груди, начал толкать руку вверх, почти разогнул руку… Но в самом конце не смог преодолеть страшную дрожь и сдался.

Мы вернулись в гостиную. Лиза не обратила на нас внимания.

— Для нового поколения, — сказал Никита Максимович и положил на стол «Чёрную землю фараонов» в новом издании.

— Лиза, это для тебя, — сказал Карапчевский.

— Спасибо, — буркнула Лиза, не поворачивая головы.

— Избаловали, — сказала Евгения. — Никита, ты посмотри, что Серёжа подарил нашей Лизе. Теперь наша принцесса не хочет видеть никаких книг.

Никита Максимович пригляделся к игрушке.

— Женя, это чрезвычайно полезная вещь для учёбы, — сказал он.

— Сговорились, — сказала Евгения. — Трое против одного. Против одной.

— Саша, на два слова. — Никита Максимович потянул Карапчевского, а заодно меня в коридор.

Евгения посмотрела нам вслед, но ничего не сказала.

В самом конце коридора Никита Максимович шёпотом сказал, что Виталия Петровича уволили с поста директора Первой образцовой гимназии, а директором стал один из учителей — почти неприкрытый дифференциатор. О возвращении совместного обучения не может быть речи.

— Я не хотел портить праздник, но ты должен был знать.

— Конечно, должен, — сказал Карапчевский. — Наверное, следует позвонить Виталию Петровичу?

— Я звонил. Отвечают, что он простудился и слишком слаб, чтобы говорить.

— Какие же они подонки! Когда он хотел сам уйти, его не отпустили. Теперь выгоняют.

Мне было жаль знаменитого директора. Один из немногих сторонников интеграции среди начальства. Мы вернулись в гостиную с печальными лицами.

— Дела? — спросила Евгения.

— Дела, — сказал Карапчевский. — Инткомовские мелочи.

Никита Максимович быстро переменил выражение лица и сказал:

— Прошу внимания!

С видом фокусника, который достаёт из кармана голубя, он достал какую-то бумагу. Это была поздравительная телеграмма от первого помощника первого консула, которая пришла на адрес Инткома. Никита Максимович её немедленно зачитал. Он был из тех людей, которые сначала сообщают плохую новость, а потом — хорошую.

— От первого помощника второго заместителя третьего письмоводителя, — ухмыльнулся Карапчевский. — Раньше он сам мне звонил.

— Не замечал за тобой такой амбициозности, — сказал Жебелев.

— Я же не о своих амбициях говорю, — сказал Карапчевский. — Я говорю о деле. Эта телеграмма — презрение не ко мне, а к моему делу. К нашему общему делу.

— А я считаю, что ты не прав, Саша, — сказал Никита Максимович. — В нашем положении даже такая телеграмма — победа. Завтра — это я тебе обещаю — о ней узнают в префектуре и в Доме наместника…

— И поймут, что Карапчевский совсем сдулся.

— И поймут, что Карапчевский ещё на коне.

Зазвенел телефон. Трубку по знаку Карапчевского взяла Евгения.

— Префект, — сказала она Карапчевскому.

Карапчевский помотал головой.

— Извините, он ненадолго вышел, — сказала Евгения в трубку. — Что ему передать?.. Хорошо… Большое спасибо… До свидания. — Она положила трубку и сказала: — Поздравил.

— А ты жаловался, — сказал Никита Максимович.

Тут же телефон зазвенел снова. Это был наместник. Он тоже поздравил Карапчевского через Евгению.

Пиршество было в разгаре, когда телефон позвонил в третий раз.

— Гуров, — делая круглые глаза, сказала Евгения.

Карапчевский торопливо схватил трубку.

— Да, Семён Кириллович, — сказал он. — Спасибо огромное… Всё хорошо, все здоровы… Иван?

Все посмотрели на меня.

— Иван в полном порядке… — сказал Карапчевский в трубку. — Ещё раз огромное спасибо… Вам того же.

Он повесил трубку и сказал:

— Не ожидал. Вам, Иван, привет.

Никита Максимович спросил о том, что подарили Карапчевскому. Карапчевский показал подарки. Никита Максимович стал говорить о пользе физических упражнений. Жебелев сказал про изометрическую гимнастику. Евгения сказала, что лучшее средство от болезней — это солнце и свежий воздух. Я дожевал очередной пирожок и сказал, что…

Дверной звонок заставил всех насторожиться. Больше никого не ждали. Никита Максимович пошёл открывать дверь и вернулся с двумя усачами в очках и свитерах. Это были гости из Новоергинского университета — географ и физик. Ветераны интеграции, старые знакомые Карапчевского и всей компании. Они принесли стопку книг — новые издания университета — и сразу засобирались уходить.

— Куда же вы, ребята? Только пришли, — сказал Карапчевский.

— Пора, пора, — сказал физик. — Мы ведь проездом. Специально полетели с пересадкой, не могли тебя не поздравить. Завтра конференция в Константинополе. Все светила собираются.

— Вы хоть на полчасика присядьте, — сказала Евгения.

— Извини, Женя, никак, внизу такси стоит, — сказал географ.

Физик подцепил вилкой рыбное ухо, прожевал и сказал:

— Неправильно их у вас готовят.

— Все новоергинцы почему-то считают, что их город — родина рыбных ушей, а в других городах их готовят неправильно, — сказал Жебелев. — Туганцы считают, что именно их город — родина рыбных ушей, а в остальных городах…

— И так — в каждом городе от Юрска до Атласова, — сказал Карапчевский.

Евгения дала гостям завёрнутые в бумагу пирожки, и все двинулись проводить их до такси. Перед уходом физик три раза выжал двухпудовку, чем вызвал всеобщие восторги. Особенно восторгался Никита Максимович.

Я решил не участвовать в проводах и остался с Лизой. Она уже немного наигралась с мнемоником и теперь поедала второй кусок торта, предварительно политый мёдом.

— Хотите торт? — как заботливая хозяйка спросила Лиза.

Я тоже взял кусок и тоже полил его мёдом. Лиза одобрительно кивнула.

— Я уже читала «Чёрную землю фараонов», — сказала она сквозь жевание.

— Я тоже, — сказал я. — Только давно. Лет пять назад.

— А я в прошлом году.

— Поэтому ты так надулась на Никиту Максимовича? Из-за книги?

— Вовсе не надулась, — сказала Лиза. — И вовсе не из-за книги.

— А, по-моему, Никита Максимович — отличный мужик. Твоему отцу помогает, и вообще…

— Никакой не отличный. Ты ничего про него не знаешь.

— А ты знаешь?

— Знаю, но не скажу, — сказала Лиза, впихнула последний кусок в рот и ушла.

Голос Карапчевского был слышен уже из-за двери.

— Опять ты защищаешь предателей, — говорил он. — Кто ушёл, тот предатель…

Дверь открылась.

— Ты пойми… — сказал Жебелев.

— Никого не хочу понимать, никому не хочу прощать, — сказал Карапчевский. — Я десять лет всех понимал и всех прощал. Теперь так: кто ушёл, тот предатель. Кто остался…

— Саша, мы ведь договорились — хоть сегодня не будем о деле, — сказала Евгения.

— В моём деле нет выходных, нет отпусков, — сказал Карапчевский. — Ты это знала, когда выходила за меня замуж.

— Я выходила за журналиста, а не за политика.

— А я не политик. Забыла наш лозунг? «Интеграция — не политика. Интеграция — смысл жизни».

— У других людей — другой смысл жизни, — сказал Жебелев.

— Интеграция — самое главное, — настаивал Карапчевский.

Можно было подумать, что он пьян. Но он вовсе не был пьян. Он говорил не визгливым голосом пьяного человека. Он говорил тем твёрдым голосом, который был ему свойствен в минуты решительности. Только углы губ загибались вниз сильнее, чем обычно.

— Теперь эти так называемые учёные говорят мне, что они разочаровались в интеграции. У них, видите ли, ничего не получилось. Они заехали ко мне, чтобы поделиться со мной своими нелепыми оправданиями. Они, наверное, ожидали от меня сочувствия.

— Они долго тебя поддерживали, — сказал Жебелев.

— Недостаточно долго, — сказал Карапчевский.

— Никита, ты ему объясни… — сказал Жебелев.

Никита Максимович могуче выдохнул.

— Не трать слов, — сказал Карапчевский. — Я знаю все аргументы. Они долго меня поддерживали, они отдали все силы, они не видят результатов своей работы. Они разочаровались, они устали. Нужно понять и простить. Я тоже поначалу себя в этом убеждал. Ушёл один, ушёл второй, ушёл третий. Я говорил себе: они устали. Я их понимал и прощал. Ушёл Игнат. Я сказал себе: он устал. Я его понял и простил.

— Простил? — спросил Жебелев.

— Нет, не простил! — сказал Карапчевский. — Не простил, потому что пришёл Иван.

Все обернулись на меня. Я безуспешно пытался вытереть салфеткой испачканные мёдом пальцы.

— Знаете, в чём важность Ивана? — спросил Карапчевский.

— В том, что ко вторнику он должен сделать доклад на моём семинаре, — сказал Жебелев.

— И сделает, — сказал Карапчевский. — Иван — человек слова. Важность его не в том, что он пришёл в Интком, а в том, когда он пришёл. Он пришёл, когда всё рушится, когда предатели множатся с каждым днём. А он всё равно пришёл. Он пришёл не в то влиятельное учреждение, каким Интком был десять лет назад. Он пришёл к кучке изгоев. Такими мы были пятнадцать лет назад. И пока к нам приходят такие, как Иван, наше дело будет жить.

— Ты не можешь отрицать, что Игнат тоже многим пожертвовал, — сказал Жебелев. — Он был высококлассный инженер-электронщик, чудо-ребёнок. Ещё когда он учился, его зазывали за границу. А он поехал с тобой в Туганск, переворачивать мир. А потом…

— А потом сломался, — сказал Карапчевский. — Не смог совладать с трудностями. Значит, не надо было начинать.

— Он ведь отдал интеграции все свои молодые годы, — сказал Жебелев. — Как ты можешь?..

— Годы! — сказал Карапчевский. — Всего лишь годы. И устал, разочаровался. Ты понимаешь, что для изменения мира годов мало? Тысячи лет существовали правила, по которым жил этот мир. Нам на изменение правил дали только десять лет. А нужны века. Нам нужны люди, которые думают не о годах, а о веках.

— Тебе нужны механические люди, — сказал Жебелев. — Автоматы, а не люди.

Они так и стояли возле стола. Никита Максимович присел и освежился вином. Евгения не отходила от мужа. Правой рукой она держала его руку, а левой нежно поглаживала бутоны тюльпанов. Потом она взяла левой руку Жебелева и сказала:

— Зачем вы спорите? На самом деле, вы друзья и единомышленники. Здесь все твои единомышленники, Саша.

— Возможно, я чего-то не понимаю, — примирительным тоном сказал Жебелев. — Я всего лишь архивист. Бумажный червь. Мне прошлый век ближе сегодняшнего.

— Не прибедняйся, — сказал Карапчевский.

— Возможно, я не разбираюсь в современности. Но я прилично разбираюсь в прошлом. Я вижу, что в прошлом такие радикалы, как ты, всегда проигрывали. Радикалы требовали утопии немедленно. Никто не добился утопии.

— В этом твоя ошибка. Радикалы требовали утопии, зная, что не добьются утопии. Зато по ходу дела они добивались малых улучшений, которые на волосок приближали наше общество к утопии. Чтобы добиться от человечества немногого, следует требовать от него побольше.

— Радикализм, как и было сказано.

— Я готов пойти на любой радикальный шаг, если это поможет кхандам.

Он вырвал руку, сел за стол и налил всем вина.

— За кхандов! — провозгласил он и выпил первый, когда никто не успел коснуться бокалов.

Никита Максимович, Жебелев и я выпили. Евгения чуть пригубила и села на диван рядом со мной. Я взял пирожок и принялся быстро его пожирать.

— Возьмём, для примера, твоих кхандов… — сказал Жебелев.

— Моих, — сказал Карапчевский.

— Возьмём кхандов. Ты утверждаешь, что хорошо их понимаешь.

— Ты как будто сомневаешься, Серёжа, — вступил долго молчавший Никита Максимович. — Саша — лучший в мире специалист по кхандам. Есть те, кто лучше знает их историю. Есть те, кто лучше знает их биологию. Но, так сказать, лучшим в мире кхандоведом — специалистом по кхандам вообще — является Саша.

Карапчевский хлопнул Никиту Максимовича по плечу. Тут-то я заметил, что, несмотря на разницу в телосложении, у Александра и Никиты Карапчевских было много общего в чертах лица: в форме носа, глаз, губ. На самом деле, эти двоюродные братья больше похожи на родных братьев, чем некоторые родные. Как там было сказано? «Друг мой, брат мой! Больше, чем брат!»

— В прошлом было много отличных кхандоведов, — сказал Карапчевский. — Помнишь, был такой автономист — Золотцов?

— Иннокентий Прокофьевич, — сказал Жебелев. — Протоинтегратор. Он предлагал забирать у кхандов младенцев и воспитывать их как авзанов.

— Да, это было слишком… Это был слишком…

— …Слишком радикальный шаг.

Карапчевский поставил локти на стол, сложил пальцы куполом — кончики расставленных пальцев одной руки прижаты к кончикам расставленных пальцев другой руки — и мимо купола смотрел на Жебелева.

— Ты утверждаешь, Саня, что хорошо понимаешь кхандов, — сказал Жебелев. — А кем были твои родители? Твой отец был профессором. И твой дед был профессором. И ты сам почётный профессор, а мог бы стать и настоящим. А мой отец был машинистом на паровозе, а дед — пахарем. Тебе не приходит в голову, что я могу понять кхандов лучше тебя?

— То есть ты простолюдин, а я — аристократ? — сказал Карапчевский.

— Я простой архивист, бумажный червь. А ты — почти министр.

— Без министерства. Зато ты — настоящий профессор, без «почти».

— Вот и обменялись любезностями, — сказала Евгения.

Мне не нравились слова Жебелева. Я видел в них издёвку над Карапчевским и над интеграцией. Карапчевский круглые сутки помогает кхандам, а Жебелев ничего для них не делает. Так какая разница, у кого какое происхождение и у кого какие отцы?

Недаром у Жебелева такое чисто выбритое лицо — как у Игната, как у всех чиновников, как у шофёров, как у первого консула…

Я только теперь осознал, что у первого консула тоже бритое лицо.

В дверном проёме показалась Лизина голова. Лиза открыла рот, показала зубы и зарычала. Компания засмеялись. Лиза на цыпочках, медленно вошла в гостиную и зарычала ещё громче. Смех продолжался. Лиза нахмурилась и покрутила в воздухе руками.

— Всё понятно. Это волк, — сказал Карапчевский.

Лиза покрутила руками. Перебрали всех хищных зверей.

— Динозавр, — сказал Карапчевский, явно увлечённый игрой.

Лиза ещё походила и покрутила руками, и Карапчевский сказал:

— А, тираннозавр!

— Правильно, папа! — сказала Лиза. — Теперь ты.

Карапчевский не стал мудрить и загадал собаку, почесав ногой ухо. Жебелев загадал верблюда, сделав челюстями жевательные движения. Лиза возмутилась, что всё слишком просто, и загадала пишущую машинку. Никита Максимович загадал молодость. Я загадал дружбу. Евгения загадала творчество. Лиза возмутилась, что всё слишком сложно. По её просьбе Карапчевский уступил ей очередь, и она загадала то, что никто не мог отгадать полчаса.

Варианты повисали в воздухе, а Лиза всё хмурилась и крутила руками. Перечислили уже половину словаря, а Лиза хмурилась. До меня дошло.

— Мнемоник! — сказал я.

— Правильно! — сказала Лиза.

— Утомила ты нас, дочка, — сказала Евгения. — Давайте уже пить чай.

Все согласились. Евгения хотела пойти на кухню, но Лиза сказала, что сама всё приготовит и сама всё принесёт. На всякий случай с ней послали меня.

И на кухне тоже не было ничего особенного. Из украшений — только подходящая по теме картина художницы Карапчевской: блюдо с фруктами. Лиза поставила чайник и села на стул. Она была ещё наполнена настроением игры.

Почему-то мне захотелось показать ей ялк. Почему? Чтобы её поразить? А зачем мне нужно поражать двенадцатилетнюю девчонку? Может быть, мне хотелось поразить её мать?.. Лучше об этом не думать.

Я закрыл жалюзи и сказал:

— Смотри, что у меня есть.

Ялк лежал в моей ладони и светился изнутри красным светом. Я слегка сжал ялк пальцами, и красный свет сменился жёлтым, усилился, распространился на всю кухню. Свет постепенно переходил из жёлтого в зелёный, голубой, фиолетовый, красный. Наконец по кухне разлился мягкий белый свет. В этом свете были отчётливо видны каждый шкаф, каждая тарелка, каждое блюдце, каждая деталь мебели, каждый бугорок на изразцах, каждая крапинка на паркете, каждый штришок краски на картине, каждый волосок на голове Лизы.

Лиза спокойно смотрела на ялк. Она не особенно поразилась. Не удивилась, не обрадовалась, не испугалась.

Свет слабел. Только внутри ялка ещё угольком светилась красная точка, но и она быстро потухла. После этого света кухня показалась полутёмной, серой, запылённой.

Лиза так и не удивилась. Если бы у меня был мнемоник, подумалось мне, я бы тоже не удивлялся какой-то деревяшке…

Однако любопытством Лиза не была обделена. Она без слов протянула мне руку. Я дал ей ялк. Она взяла его без всяких усилий и прошептала сама себе: «Лёгкий…». Изменений в цвете сначала не было.

Лиза приблизила ялк к губам и тихонько подышала на него, как на замёрзшее стекло. Красный уголёк разгорелся. Свет менял цвета, становился сильнее, и снова вся кухня озарилась мягким белым светом. Ялк светился даже сильнее, чем от моих рук. Тонкие пальцы Лизы как будто стали прозрачными. Когда свет снова потух, Лиза торжествующе улыбнулась.

Я хотел поразить Лизу, а поразился сам. Она, не отдавая ялк, выпалила: «Подожди», — и метнулась из кухни. Неужели она собиралась тут же посвятить во всё родителей?

Лиза быстро вернулась — она бегала в свою комнату. В одной руке у неё был мой ялк. В другой — украшенный похожими узорами шар. Такие же шары стояли на полках в доме Гурова.

— Это папе подарили, — сказала Лиза и слегка сжала шар пальцами.

Внутри шара загорелся красный уголёк.