Последний интегратор

Глава IV. Апрель, другая суббота

Карапчевский в пальто и шарфе сидел на столе и смотрел в окно.

— Здравствуйте, Александр Дмитриевич! — обрадовался я.

— Приветствую, — сказал он.

Теперь он не казался таким измотанным. Поездка на север придала ему сил.

— На севере зима, снег, а у нас уже весна, — сказал он. — Почки, листочки, нравится мне это время года. А вам?

— Мне больше лето, — сказал я.

— И до лета доживём, — сказал он. — Вы тут уже освоились, кажется. Мне Никита рассказал.

— Понемногу осваиваюсь.

— Наводите порядок в документации?

— Потихоньку.

— Школа Жебелева!

Он встал и сквозь очки уставился мне в лицо своими тёмно-серыми глазами.

Я всю неделю не брился. Каждое утро я оценивал перед зеркалом, сколько ещё нужно времени, чтобы чёрная щетина превратилась в бороду.

Карапчевский ничего не сказал об изменениях в моей внешности. Мне хотелось почесать зудящую шею, но я сдержался.

Он махнул рукой, призывая следовать за ним. Он запер дверь кабинета на ключ и, проходя мимо первого кабинета, подёргал за ручку. Эта дверь тоже была заперта. Когда мы вышли на улицу, он запер и входную дверь. Разбитое окно до сих пор не починили.

— А куда мы? — спросил я. — Опять к префекту? Или к наместнику?

— На Острова, — буднично ответил Карапчевский.

Я остановился в изумлении. Но изумляться было некогда.

Я думал, Карапчевский пойдёт к остановке, но он пошёл в обратную сторону, во двор префектуры, огороженный забором. Проход был закрыт. В будке сидел охранник. Карапчевский постучал ему в окно. Охранник долго смотрел на нас через окно, как бы не понимая, чего мы хотим. Потом наконец сообразил, и калитка открылась.

Карапчевский направился к большим железным дверям. Здесь стояли автомобили. В комнате справа сидели несколько человек в шофёрской форме. По радио играла музыка. Карапчевский заглянул в комнату и сказал:

— Господа, автомобиль к выходу.

Все обернулись на его слова. Двое шофёров с готовностью вскочили с мест. Но тут они увидели, кто пришёл, и опустились обратно.

— Мне нужен автомобиль, — сказал Карапчевский. — Я звонил полчаса назад.

Ближе всех был пожилой шофёр с открытой бутылкой лимонада в руке. Карапчевский посмотрел на него. Шофёр отошёл к своим.

— Так сколько ещё ждать? — спросил Карапчевский.

Молодой широкоплечий шофёр крутанул регулятор громкости радио. От музыки чуть не затряслись стены. Шофёры отвернулись и перестали обращать внимания на посетителей. Молодой шофёр начал рассказывать анекдот. Не успел он договорить, как все дружно захохотали.

Хохотали эти весельчаки вовсе не над анекдотом.

Карапчевский твёрдыми шагами подошёл к радио и выключил его. Шофёры замолкли, как будто их тоже выключили. Выражения их физиономий ничего хорошего не предвещали.

— Господа, — сказал Карапчевский в полной тишине, — может, вы мне расскажете, почему я раз в году не могу поехать на служебном автомобиле, который мне положен по закону?

— Скромняга, — раздался чей-то ехидный голос.

— Или один из вас повезёт меня на автомобиле… — сказал Карапчевский.

— Или что? — с вызовом спросил молодой шофёр.

— На труповозке тебя повезут, — снова тот же ехидный голос.

Обладатель голоса отважно прятался за спинами товарищей.

— Или что? — выдвинулся молодой шофёр.

Карапчевский тоже сделал шаг. Ещё немного, и они сцепятся, как гимназисты. Исход предсказать было невозможно…

Пожилой шофёр с бутылкой лимонада встал между Карапчевским и молодым шофёром и сказал:

— Хватит.

— Пусть он договаривает! — закричал молодой шофёр. — Или что!?

При этом он махнул своей лапой и задел бутылку. Пожилой шофёр выронил бутылку, она упала на бетонный пол и разбилась. Брызги и осколки полетели на штаны двух шофёров. В основном, к моей радости, на штаны молодого шофёра.

Молодой шофёр выругался, со злостью посмотрел на пожилого шофёра и вышел из комнаты. Мелкие осколки хрустели под его подошвами. Пожилой отодвинул ботинком осколки, достал большой замызганный платок, вытер руки и сказал Карапчевскому:

— Я вас повезу, Александр Дмитриевич. Идёмте.

Когда мы выходили, в спину нас подгоняла оглушающая музыка.

Я был поражён тем, как эти гады обращаются с Карапчевским. Может, они и бьют стёкла в Инткоме? Может, из-за них Диана попала в госпиталь? Неужели в этом здании действительно все дифферы — от гаража до кабинета префекта? Опять невменяемый Игнат оказался прав.

Шофёр подвёл нас к роскошному автомобилю тёмно-зелёного цвета. Весь автомобиль как бы тянулся вперёд — выпученными фарами, клиновидным передком, фигуркой лошади на капоте, зубастой решёткой радиатора. На правом крыле белела надпись «Эквус феррус кабаллюс».

Мы уселись на обитые светло-зелёным велюром сиденья. В этом просторном салоне можно было жить, спать, есть. Где-то тут наверняка должна быть выдвижная ванна.

Карапчевский не замечал роскоши. Он сидел в углу, как сидел бы в трамвае — правда, в трамвае он только стоял, — и смотрел в окно. Иногда на поворотах он придерживался за мягкий поручень, вделанный в передние сиденья.

Автомобиль проехал через всю Республиканскую улицу. Прохожие оглядывались на него. Мальчишки глазели и тыкали пальцами, обводя в воздухе его очертания.

На перекрёстке с Вокзальной на светофоре рядом с нами остановилась спортивная «Пантера». Её борт был сверху донизу изрисован египетскими иероглифами. Молодой пижон за рулём «Пантеры» махнул нашему шофёру рукой и газанул. «Пантера» заурчала. Пижон что-то сказал и, как только загорелся зелёный, рванул через перекрёсток. Наш шофёр сделал вид, что не заметил этого полудурка.

Карапчевский был погружён в свои мысли и действительно ничего не заметил.

Мы проехали под эстакадой, которая вела в микрорайоны. Здесь начиналась бесконечная промзона. Мы свернули в сторону реки. Потянулись кирпичные, бетонные, чугунные заборы, неприметные серые здания. Иногда попадались рабочие, которые переходили дорогу или шли вдоль дороги. Все они были авзанами.

Я увидел только одного кханда. Он медленно брёл по обочине в нашем направлении. Автомобиль несколько раз поворачивал, наконец выехал на разбитую бетонку, которая полого спускалась к реке. Шофёр притормозил на площадке у длинного железного навеса.

— По тому берегу мне не проехать, Александр Дмитриевич, — сказал он, глядя в руль.

— Я знаю, — сказал Карапчевский.

— Долго вас ждать? — спросил шофёр.

— Ждать не надо.

Шофёр повернулся и впервые посмотрел прямо в лицо Карапчевскому.

— Не надо ждать?

Карапчевский протянул ему банкноту.

— Это за лимонад, — сказал он. — Извините.

Шофёр помотал головой. Карапчевский не без колебаний засунул банкноту обратно в карман.

Когда мы вылезали, то я почувствовал, что стало холоднее. С реки порывами дул ветер, солнце скрылось за серыми облаками. «Эквус» набрал скорость, поднялся по бетонке и исчез за поворотом.

Вокруг площадки и железного навеса всё заросло кустами выше человеческого роста. Дальше на востоке заборы подходили прямо к берегу. Ещё дальше виднелись портовые краны. Противоположный берег, у которого стоял паром, тоже был скрыт за кустами. Над землёй висела лёгкая дымка, как обычно над Островами. Послышалось тарахтение, паром шевельнулся и медленно поплыл к нам.

— А зачем мы туда едем? — спросил я.

— Вы же сами хотели, — сказал Карапчевский.

— Только ради меня?

— Заодно навестим одного великого человека. Гуров Семён Кириллович — слышали про такого?

— Гуров? — сказал я. — Что-то слышал.

— Что-то слышал! — передразнил Карапчевский. — Это же кхандский патриарх. Титан, гигант, гекатонхейр. Если бы я смог убедить его, чтобы он нас поддержал, то всё бы пошло по-другому.

— А он что, не с нами? Я думал, все кханды — интеграторы.

Карапчевский не ответил. На площадке появился кханд. Это был тот самый, которого мы обогнали по дороге. Он встал у железного навеса и наблюдал за приближающимся паромом. Карапчевский кивнул ему. Кханд ответил кивком.

Мы с Карапчевским взошли на палубу парома. Кханд последовал за нами и встал с другого края. Кто управлял паромом, я не разглядел, но, кажется, тоже кханд. Во время переправы погода ухудшилась. Сильный встречный ветер нёс осенний запах сырости. Казалось, что вот-вот прольётся дождь.

Понятно, почему шофёр отказался ехать на другой берег. Здесь не было даже бетонки. Через заросший травами и кустами луг от реки была проложена деревянная дорога — скорее, деревянный тротуар. Луг тянулся до горизонта. Он был покрыт свежей ярко-зелёной травой. На горизонте сквозь вечную дымку виднелись деревянные строения, а ещё дальше — лес.

Одинокий кханд не сходил с парома и смотрел нам вслед.

— Идти только по дороге, — строго сказал мне Карапчевский перед тем, как мы двинулись к деревянным строениям.

Высота дороги была около метра от уровня земли. Пройти по ней могли не больше трёх человек в ряд. Когда на пути попадались водные препятствия — канавы, мелкие пруды, она незаметно становилась мостом с оградой по краям. Настил был сплошной, по виду старый. Но его часто чинили — новые доски белели и желтели на сером фоне.

Ветер шевелил серую прошлогоднюю траву, сквозь которую пробивалась трава свежая, зелёная. Трава была похожа на шерсть огромного зверя. Зверь как будто бы спал и мерно дышал во сне.

Минут через тридцать неразличимая масса деревянных строений вдалеке превратилась в знакомую мне картинку: домики и мосты между ними.

Карапчевский шагал по правой стороне дороги. Я следовал за ним. Я сам не заметил, как постепенно всё больше отклонялся влево.

Наконец нога соскользнула с края доски. Я взмахнул руками и, чтобы не упасть, спрыгнул с дороги на землю. Трава была мне по пояс. Под травой была трясина. Когда я, отряхивая руки, поднялся, меня немедленно начало засасывать.

Я вытащил одну ногу, но вторая увязла глубже. Я топтался в жиже, пытаясь найти твёрдую землю. Ноги утонули по щиколотку.

Я понял, что не могу вырвать ноги. Я схватился за край досок, что надо было сделать раньше, но отпрыгнул я довольно далеко и не мог теперь хорошо опереться. Я застыл под углом. Теперь я не мог отпустить руки, иначе бы упал плашмя. Но и вытянуть себя я не мог. Всё это случилось за какие-то секунды.

Карапчевский спустился по боковой лестнице и по кочкам подошёл ко мне. Мы сцепились руками, и он потащил меня на себя. Одна нога с чпоканьем освободилась. Я шагнул на кочку. Со второй ногой было легче.

Мы забрались на дорогу. Я сел, чувствуя жжение в голени правой ноги. Доска до крови расцарапала кожу. Ботинки и низ штанин были облеплены грязью, грязь попала внутрь ботинок. Я пошоркал и потопал ногами. Потом достал платок и вытер руки. Карапчевский осматривал чуть испачканный край своего шарфа.

— Настоящее болото, — сказал я. — Это из-за реки?

Карапчевский решил не обсуждать географию местности.

— Предупреждал ведь, — сказал он с укором.

Я молчал и мысленно проклинал себя за глупость.

— У Гурова почистимся, — обычным голосом сказал Карапчевский.

Поселение кхандов предстало перед нами во всей красе. Никакие рисунки, никакие фотографии не могли передать ощущение от кхандской архитектуры. «Деревянные дома с пристройками» — эти скупые слова не значили ничего.

На первый взгляд, кхандский дом — точнее, комплекс домов — был причудливым нагромождением брёвен и досок. Затем вы могли выделить в них отдельные сегменты, которые сливались друг с другом. В некоторых домах было заметно «ядро», на которое нарастали другие сегменты.

Эти дома действительно росли, как деревья, или как кораллы, или как кристаллы. Нельзя было определить, сколько в них этажей — части дома были разной высоты.

Дорога здесь разъединялась на тротуары, которые были частью стен. Дома соединялись с соседними домами не только тротуарами, но и мостами, а иногда крытыми переходами.

Двери и окна были разных размеров и разных форм. Рядом могли находиться круглые, квадратные, даже треугольные окна.

Все двери и окна были украшены сложнейшими орнаментами — геометрическим, растительным, звериным. На наличниках изображались целые сцены с животными. Звери, птицы, змеи, многоголовые и многохвостые чудовища переплетались друг с другом. Но узор был такой насыщенный, что даже животные казались частью абстракций.

Я вертел головой, тщетно пытаясь за один раз уловить все детали. Мне вспоминались картинки из детских журналов, где в ворохе линий нужно было увидеть фигуру человека: найди матроса. А тут — найди дом, найди сарай, найди забор. Ничего не найдёшь, ищи хоть сто лет.

И никого. Кхандов не было.

Только на тротуаре у одного дома в позе луна-парковского сфинкса лежал огромный пёс. Пёс с длинной чёрной шерстью, с висящими ушами, сильными лапами, мокрым носом. Не собака, а медведь. Но медведь с умными, человеческими глазами. Эти глаза из-под густых бровей внимательно глядели на пришельцев. Длинный, распушённый хвост оставался неподвижен. Пёс был не очень рад встрече.

Карапчевский шагнул к псу. Я представил, как этот медведь нападает на Карапчевского…

Хвост огромного зверя медленно качнулся в одну сторону, затем в другую. Пёс встал и сильнее замахал хвостом. Карапчевский прикоснулся к крупной голове, его пальцы утонули в шерсти. Шерсть на голове пса разделялась на прямой пробор. Это ещё более очеловечивало его облик.

Я тоже подошёл и погладил пса по спине. Шерсть была чистая, блестящая. Хозяин много времени тратил на уход за своим питомцем. Хвост забил по моим бёдрам. Пёс повернулся в мою сторону и склонился носом к ботинкам. Он обнюхал грязь и поднял голову. В его умных глазах так и читалось: ай-ай-ай, ну, что за растяпа!

Мы стояли у одного из самых высоких и самых широких домов. Здесь чётко выделялось «ядро» — сруб, за которым громоздились пристройки и надстройки. Над этим домом возвышалась башня. От неё был перекинут мост до такой же башни такого же большого дома на противоположной стороне улицы. Это был центр кхандского поселения. Цитадель.

Входа в цитадель не было видно. Снова игра: найди калитку.

Но у нас был провожатый. Пёс подошёл к высокому забору-стене, встал на дыбы и передними лапами навалился на доски. Когда под его напором калитка открылась, он исчез внутри. Мы пошли вслед за ним и оказались в коридоре. Перед нами была лестница. Мы поднялись по ступеням, прошли площадку, снова поднялись по ступеням. Весь путь мы проделали в полутьме.

Наконец через открытую дверь мы вошли в просторную комнату. Кажется, это было «ядро» дома. Все вещи — стол, табуреты, сундуки, лавки, коробки, кубы и шары на полках — были сделаны из дерева и украшены узорами. С потолка на нитках свисали деревянные птицы с узорчатыми крыльями и хвостами.

Здесь было светло. Вот только непонятно было, откуда струился свет. Как будто, кроме окон, были и ещё какие-то скрытые источники. Но не было видно ни лампочек, ни свечек.

Пахло стружками, смолой, сушёными травами.

За столом сидел старый кханд. У его ног лежал чёрный пёс.

— Здравствуйте, Семён Кириллович, — сказал Карапчевский.

— Здравствуйте, Александр Дмитриевич, — сказал старик. — По делу или в гости?

Голос у него был глубокий, хрипловатый. Его причёсанные волосы и борода казались седыми, но они были серебристыми, словно кханды не седеют. Голубые глаза были огромные, ясные. Орехово-смуглое — не от природы, а от солнца и ветра, — лицо исполосовано морщинами, как у сказителя на рисунке Ин. П. Золотцова. Но одет он был не в тряпьё, а в чёрный костюм без галстука, чистый и выглаженный, немного старомодный.

— По делу и в гости, — сказал Карапчевский. — А это Иван — мой новый ассистент.

Я тихо поздоровался.

— Рад познакомиться, — сказал старик. — Мы раньше не встречались?

— Нет, — сказал я.

Старик пристально посмотрел мне в лицо. Я не мог выдержать его взгляда. Голубые глаза жгли огнём.

— Проходите за стол, — сказал старик.

Карапчевский быстро разделся, разулся и прошёл к рукомойнику у двери. Мне было стыдно, что я впёрся в своих грязных ботинках в такую чистую комнату. Когда я их снял, то мне стало стыдно за носки.

Старик встал. Он был выше Карапчевского и даже выше меня. Он вставал и ходил не как старик, а как молодой человек. Он не кряхтел, не держался за поясницу, у него была прямая широкая спина и крепкие ноги. Он был похож на своего пса — такой же большой и сильный.

— И носки снимайте, — сказал он.

Я посмотрел на Карапчевского, он кивнул. Гуров легко наклонился, без смущения взял ботинки с вложенными в них носками и пронёс их через всю комнату к другой двери. Он выставил ботинки за дверь, туда же прошёл пёс, и Гуров закрыл за ним дверь.

— Успеют высохнуть, — сказал он. — А вы, Иван, умывайтесь.

Я сменил Карапчевского у рукомойника, тщательно вымыл руки под неожиданно тёплой водой и вытер их о свежее полотенце.

На столе стояли большой металлический чайник, маленький заварочный чайник, чашки, блюда со сладостями. Гуров налил всем чай. Чай по-кхандски — чёрный, крепкий, с травами.

— Семён Кириллович, — сказал Карапчевский, — вы знали, что Первая гимназия опять стала раздельной?

— Знал, — сказал Гуров.

— Никто из родителей даже не возражал. А это была последняя совместная гимназия в городе. Теперь осталась только гимназия на Островах. Она формально совместная, но туда ходят только кханды.

— Больше туда никто не ходит.

Карапчевский ошеломлённо смотрел на Гурова.

— Как никто не ходит? — спросил он. — Её тоже закрыли? А мне опять не сообщили.

— Пока не закрыли, — сказал Гуров. — Туда никто не ходит.

— Почему?

— Нам это не нужно. Кхандам не нужны гимназии. Кхандам не нужны институты. Я вам говорил об этом десять лет назад. Для дворника или строителя не нужно образование. Гимназия на Островах не нужна. Учителя уже знают. В понедельник они не придут.

Карапчевский замолчал.

— Хотите ещё чаю? — спросил Гуров.

— Я не допил, — сказал Карапчевский. — И чистая вода вам не нужна?

— У меня невкусная вода? — Гуров отпил из своей чашки. — Вкусная.

— Мы проводили анализ воды из колодцев…

Гуров не дал Карапчевскому договорить:

— Это ваши анализы. Они сделаны вашими приборами. По-вашему, это вода плохая. По-нашему, хорошая.

— По-нашему, по-вашему! Вода с дерь… — Карапчевский осёкся. — Такая вода — это для всякого плохо, даже для собаки.

— Это ваши анализы, — повторил Гуров. — Это ваши приборы. Свинья грязь везде найдёт.

Кажется, он имел в виду меня. Кусок приторной сладости застрял у меня в горле.

— Это всего лишь приборы, — сказал Карапчевский. — Они ничьи. Они просто показывают, что есть на самом деле.

— Ничего они не показывают.

— Я говорю о самых простых вещах — образование, улучшение быта. Я хочу, чтобы кханды имели всё то, что имеют авзаны. А вы постоянно твердите мне о том, что это всё не нужно.

— Вы лучший друг кхандов, Александр Дмитриевич. Мы это признаём. Вы всегда будете желанным гостем в любом доме.

— Но вам не нужно ничего из того, что я предлагаю?

— Не нужно.

— И мост не нужен? В следующем году через реку будут строить мост. Автомобильный и пешеходный. Он вам нужен?

— Один мост через реку уже был. Вы помните, как его взорвали?

— Мне тогда было лет пять.

— А я помню. Хороший был мост. Каменный.

— Значит, вам не нужна удобная связь с городом? Лучше паром?

— Можно без парома. Лодки у нас есть.

Карапчевский вскочил. Он прошёл от одной стены до другой и обратно. Уставился в птицу с резными крыльями, шлёпнул её пальцем по клюву, и она закрутилась. Развернулся к Гурову.

— Ничего вам не нужно, — сказал он. — Почему тогда десять лет назад многие кханды переехали в город? Почему они отдавали своих детей в гимназии? Значит, им это было нужно.

— А почему они все вернулись? — спросил Гуров.

— Реформа только началась, — сказал Карапчевский.

— Анализы, реформа. Это всё ваши слова. Мы таких слов не понимаем. Вот «бледные поганки» — это мы хорошо понимаем.

Карапчевский опять замолчал.

— Что значит «бледная поганка»? — спросил Гуров у меня.

— Грибы, — тихо сказал я.

— Головастый у вас ассистент, Александр Дмитриевич, — сказал Гуров. — Грибы. Ядовитые грибы.

— Да это так говорят всякие!.. — воскликнул я. — Всякие глупые авзаны.

— А что говорят умные авзаны? — спросил Гуров.

— Умные нормально относятся. Вот Александр Дмитриевич! И наш Интком…

Тут я вспомнил, сколько было сотрудников в нашем Инткоме. Мне стало стыдно.

— Закончились умные люди, — сказал Гуров. — А глупых сколько?

Я бы мог назвать многих: все чиновники, Игнат — но вслух ничего не сказал.

— Вы хотите дать кхандам равные права, — обратился Гуров к Карапчевскому. — И вы считаете это благодеянием. Спросите у нас…

— Спросить у вас, нужны ли они вам, — перебил его Карапчевский. — Уже слышал — не нужны.

— Спросите у нас, — сказал Гуров, — хотим ли мы дать авзанам равные права.

Такому повороту даже Карапчевский удивился.

— Какие права вы можете дать? — спросил Карапчевский.

— Право на владение землёй, — сказал Гуров. — Кто настоящий хозяин Туганска? Авзаны или кханды?

— Я хочу, чтобы все были хозяевами.

— Нет. Сначала поймите, кто был первым хозяином, а кто был вором. Туганск построен не на пустом месте.

— Я не спорю. Мы пытались пробить новый учебник истории. В Первой гимназии по нему учились. Раньше.

— Я знаю, что был древний город кхандов, — вмешался я. — Его сожгли авзаны четыреста лет назад. И название Туганск — от кхандского слова.

— Какого? — спросил Гуров.

— Кажется, «земля».

— Земля. И хозяином этой земли тысячи лет были кханды. Верните кхандам их землю. А мы разрешим вам на ней жить. Как хозяева — гостям.

— Это бессмыслица, — сказал Карапчевский. — Я говорю о чём-то реальном.

— Реальное. Вот ещё одно ваше слово. Вы сожгли наш город. И ещё много других наших городов сожгли, разрушили, разграбили. Теперь и следа не осталось. Пришли на нашу землю. Каждый год празднуете великий праздник. Как он называется?

— День первых переселенцев, — сказал я.

— День первых переселенцев. День первых захватчиков. День угнетения кхандов. День уничтожения кхандов. Славный праздник. Вы пользовались нашей землёй. Пришло время платить за аренду.

— Разве аренда — это не наше слово? — сказал Карапчевский.

Гуров налил чай в чашку Карапчевского.

— Садитесь, Александр Дмитриевич. Вы стоите, а мы сидим.

Карапчевский сел и взял чашку.

— Я говорю о будущем, а вы о прошлом, — снова начал он.

— Для кхандов нет разницы между будущим и прошлым. В прошлом наши дома горели. И сейчас они горят.

— Этим летом мы вам опять поможем бороться с пожарами. Вот Иван, наверное, согласится.

— Конечно, — сказал я.

— Умные авзаны помогут бороться, — сказал Гуров. — Но глупых авзанов больше.

— Спасибо за угощение, Семён Кириллович, — сказал он. — Если вы не против, я поговорю с другими кхандами.

— Поговорите, — сказал Гуров.

— Только я хочу поговорить с ними без вас.

— Поговорите без меня.

Мы с Карапчевским засобирались. Гуров открыл дверь в заднюю комнату. Там в коридоре уже стояли ботинки. Ботинки и носки были чистые и сухие. Опять я чувствовал себя глупо в этом доме.

— Спасибо, — сказал я. — Не надо было…

— Это несложно, — сказал Гуров.

Когда я снимал куртку с крючка, то случайно уронил её. Я поднял её за полы, и из внутреннего кармана вывалился ялк. Он глухо стукнулся о ковёр. Гуров склонился раньше меня и поднял его пальцами, как что-то хрупкое. Гуров внимательно осмотрел его со всех сторон.

— Хорошая работа, — сказал он. — Такую вещь надо беречь. Она всегда может пригодиться.

Он отдал мне ялк. Я засунул его во внутренний карман и застегнул на кармане пуговицу. Карапчевский смотрел с недоумением.

Гуров пошёл нас проводить. Скоро мы снова оказались у забора, где так же лежал чёрный пёс. Пёс поднялся нам навстречу.

— Красавец какой, — сказал я. — А как его зовут?

— Ему имя не нужно, — сказал Гуров. — Он и так придёт. Когда понадобится.

Безымянный пёс широко зевнул, показав ярко-алый язык и белые зубы.

— Приходите ещё, Иван, — сказал Гуров. — С Александром Дмитриевичем или один. Мы все будем рады.

Улица была не так пустынна, как раньше. Кханды поодиночке или группами шли нам навстречу, сидели на скамейках. Они кивали нам или произносили негромкие приветствия. Мы отвечали тем же.

По мосту над нами пробежала стайка разновозрастных детей. Мне захотелось посмотреть на Острова с высоты, и я спросил:

— Может, пройдём по мосту?

— В другой раз, — ответил Карапчевский.

Разговор с Гуровым сильно утомил его. Я же отдохнул у Гурова после часовой ходьбы и теперь был готов шагать хоть целый день. Тем более в чистых носках.

Мы остановились у другого заметного здания на самой окраине кхандского поселения. Оно больше росло не ввысь, а вширь, как бы распласталось по земле, но и здесь было несколько надстроек. Рядом стояло около двадцати кхандов, которые даже по кхандским меркам выглядели довольно сурово.

Двое или трое увидели Карапчевского и ушли. Остальные с интересом глядели на нас. Карапчевский со всеми поздоровался.

— Как у вас дела, Осип Степанович? — спросил Карапчевский у одного из них, самого сурового.

— Хорошо, Александр Дмитриевич, — ответил кханд самым дружелюбным голосом. — Всё хорошо.

— Как жена? Как дети?

— Что с ними сделается? Ребятишки вон бегают. — Осип Степанович указал на мост.

— Как у них успехи в гимназии? — спросил Карапчевский.

Осип Степанович помедлил.

— Вы ведь радовались, когда они пошли в гимназию, — сказал Карапчевский. — Теперь их выгнали, а вы даже на собрании не хотели выступить.

— А чего выступать?

— Вы же хотели, чтобы они учились.

Осип Степанович молчал, оглядываясь на остальных.

— Пусть хотя бы ходят в гимназию на Островах, — сказал Карапчевский.

Осип Степанович продолжал молчать. Карапчевский шарил взглядом по лицам кхандов. Он остановился на моём ровеснике, который был обут в заляпанные грязью болотные сапоги.

— А вы, Михаил, — сказал Карапчевский. — Вы сами закончили гимназию, вы хотели учиться в институте. А вашего брата-первоклассника выгнали из гимназии. Почему вы не вступились, не поговорили с родителями?

Михаил тоже не отвечал. Хоть он и был мой ровесник, но бородища у него была — как у всех взрослых кхандов. Мне бы такую, подумал я.

— Значит, мне говорите одно, а за спиной делаете другое, — сказал Карапчевский. — Спасибо вам большое.

С окрестных улиц на шум стали подходить другие кханды. Они молча окружили Карапчевского.

— Ну, что, кто смелый? — спросил Карапчевский. — Говорите!

Я оглянулся и увидел, что среди кхандов сидит чёрный пёс. Не знаю, был ли это наш знакомец или другой безымянный пёс такой же породы. Может быть, у них тут своя порода? Кхандская сторожевая.

— Нам это не нужно, — раздельно сказал Осип Степанович.

Теперь его голос был совсем не дружелюбный.

— Не нужно, — повторил он упрямо.

Карапчевский что-то пробормотал и пошёл от толпы. Я кинулся за ним.

Мы шли по другой деревянной дороге, которая тоже вела к реке. Беда только в том, что паромная переправа была одна. Я не понимал, как сейчас Карапчевский собирается переправляться через реку. Плавать в это время года желания не было.

Нас нагонял какой-то кханд. Мы подождали, пока тот дойдёт. Это был бородатый ровесник Михаил.

— Александр Дмитриевич, — сказал он, — я вас перевезу.

Карапчевский не ответил.

На берегу Михаил полез в прибрежные заросли — болотные сапоги пригодились — и вытолкал оттуда лодку. Мы спустились по лестнице в лодку, которую Михаил подвёл к дороге. Он сел за вёсла.

С противоположного берега был виден самый край набережной. Здесь должен был начаться ремонт, и поэтому здесь никто не гулял. Карапчевский опустил руки со сложенными куполом пальцами на бёдра и молчал. На середине реки он прервал молчание.

— Будет вам мост! — сказал он. — Будет. И в гимназию всех верну. Все, и вы, — он ткнул в гребца, — и вы, — ткнул в сторону города, — все будете жить вместе. И учиться вместе, и работать вместе, и жить вместе.

Углы его губ сильно загибались вниз. Михаил грёб, опустив глаза.

Мы вылезли на набережной. Михаил поплыл обратно — к деревянной дороге и деревянным дома, скрытым дымкой. К этому уникальному месту под названием Острова, куда я так долго стремился.

Карапчевский тяжело опустился на скамейку и потёр виски. В воздухе потеплело, осенний запах сырости исчез.

— Ну, что, Иван, сегодня вы смотрели и наблюдали, — сказал Карапчевский. — Что думаете?

Я чесал шею и думал, что Гуров — тоже дифференциатор. Только он дифференциатор со стороны кхандов. Но в отличие от авзанов Гуров имел право быть дифференциатором. Так я думал, а вслух только сказал:

— После многих веков угнетения кханды имеют право не верить нам, ненавидеть нас.

Ещё я думал: они имеют право ненавидеть меня.

На кхандском берегу в паре сотен метров от деревянный дороги посреди кустов можно было разглядеть остатки кирпичного сооружения. Просто груда развалившихся кирпичей. Это же опора моста, который взорвали при военном режиме!

— А что у вас за безделушка? — спросил Карапчевский. — Та, которую Гуров похвалил. Не покажете?

Я с неохотой достал ялк и дал его Карапчевскому. Карапчевский взял его всей ладонью. Я ждал, не изменится ли ялк от прикосновения Карапчевского. Никаких изменений не было.

— Тяжёленькая, — сказал Карапчевский.

Ялк и правда заставлял его напрячься.

— Да, тяжёленькая, — повторил Карапчевский. — Как и все кхандские игрушки. Гуров сам такие строгает. Мы пытались открыть магазин кхандских промыслов, но волокита… всегда волокита.

Он передал мне ялк и спросил:

— Откуда у вас эта штука?

— Подарок, — сказал я.