Последний маршал

Глава 11 СНОВА УБИЙСТВО

Сюрпризы дня не закончились на встрече в парке Горького. Я понимаю, что убийство трудно назвать сюрпризом, но что поделать, в формулировках сегодня я явно не силен.

Первое, что я услышал, когда вошел в свой кабинет, был чуть ли не гневный голос Лили Федотовой:

— Где вы пропадаете?!

Хороша у меня помощница. Грубит как бандерша, а тут еще и башка раскалывается, будто по ней поленом били.

— Лиля! — вздохнул я. — Меня с этим вопросом жена достает, а тут еще вы. Ну неужели даже на работе никуда нельзя деться от этих дурацких женских вопросов?

Она сочувственно, как мне показалось, приумолкла и некоторое время молчала, как бы боясь потревожить своего не слишком счастливого в семейной жизни шефа.

— Ну, что случилось? — спросил я ее. — Чем вас встревожило мое отсутствие?

— Не меня, — проговорила она после паузы. — Меркулова. Он уже раза четыре звонил. Сказал, чтобы вы пришли к нему, как только явитесь. Тотчас.

— Ага, — сказал я.

А что у него стряслось, интересно? Не удивлюсь, если он уже в курсе моих парковых похождений. Хотя… вряд ли. Почему-то я был уверен: что-то действительно даже не случилось — стряслось.

Неужели генерального сняли? Или еще какие-нибудь интриги в этом роде?

Обо всем этом я думал, пока добирался от своего кабинета до меркуловского.

— Вызывали? — приоткрыв дверь, спросил я у Кости.

Тот поднял голову от бумаг, наваленных на столе, и зарычал почти так же, как Лиля Федотова:

— Где вы пропадаете, Турецкий?!

Я давно заметил, что, когда Костя называет меня на «вы» и по фамилии, это может означать только одно: что он разъярен на весь мир вообще и на меня в частности. В таких случаях я обычно поступаю двояко: или вытягиваюсь во фрунт и терпеливо выслушиваю все его громы и молнии в мой адрес, или сбиваю с него спесь, щелкнув по носу. В зависимости, так сказать, от моего настроения.

Сегодня у меня не было особой охоты выслушивать его нравоучения.

— Да вот, пригласили, — развязно ответил я своему начальнику, — по парку прошвырнуться, развеяться от трудов праведных. А то все кабинет, кабинет, никакого продыху. Вам, Константин Дмитриевич, тоже не мешало бы немного на воздухе побывать. Что-то вы совсем с лица спали.

Он внимательней ко мне пригляделся и вдруг враз успокоился.

— Что у тебя? — спросил он уже другим тоном.

Я покачал головой.

— Это успеется, — ответил я. — Ничего срочного. А вот что у тебя?

Сейчас скажет, что генерального сняли, что его увольняют и что вообще пора сухари сушить.

Но он это не сказал. Он сказал другое.

— Убийство. Ночью убили Маргариту Бероеву.

Я вздрогнул:

— Как ты сказал?

— Ты не ослышался, — кивнул он. — Именно Бероеву, ту, что отдала вам с Грязновым папку.

— Грязнов в курсе?

— Он и сообщил мне об этом.

— Ну да, — кивнул я. — Конечно.

— Что ты думаешь предпринять? — мрачно смотрел на меня Костя.

— А что мне предпринимать? — Я пожал плечами. — Поминки справлю — ты это, что ли, хочешь от меня услышать?

Костя покачал головой.

— Не смешно, — сказал он. — Грязнов мечтает с тобой встретиться.

— Он что, меня подозревает? — испугался я.

— Саша, — тихо проговорил Костя. — Ты, конечно, человек неплохой и даже не совсем вроде пропащий, но иногда твои шуточки не к месту.

— Понял.

Костя пристально в меня вгляделся.

— Понял? — переспросил он.

— Так точно! — сказал я. — Разрешите идти?

Мне все вдруг смертельно надоело. Ну почему так? Происходят ужасные вещи, людей убивают толпами, а ты чего-то пыжишься, пытаешься разгадать, зачем и почему, и тебя все время мордой в дерьмо. Надоело.

— Не обижайся, — сказал вдруг Костя.

— Да ладно! — махнул я рукой.

— А ты действительно ничего не хочешь мне рассказать? — спросил он, внимательно в меня вглядываясь.

Разумеется, он понял, что со мной что-то приключилось. И я рассказал ему свою эпопею в парке Горького в лицах. Он слушал серьезно, ни разу не перебив, он вообще умеет слушать, я неоднократно это уже отмечал.

Я рассказал ему все и выжидательно на него уставился, пытаясь предугадать, что он ответит.

— Какая-то несусветная чушь, — задумчиво проговорил он. — Ну и что ты думаешь по этому поводу?

Ответ был готов. Я выложил все, о чем передумал на той дорожке из парка, о всех своих ощущениях. Теперь я уже был не так уверен в правильности своих умозаключений, как тогда, когда шел в контору после этого странного приключения. Мне казалось, что то, о чем я говорю, — такой же бред, как и то, что со мной случилось, если не хуже. К концу своего рассказа мне стало просто стыдно за ту ахинею, которую я нес.

Но Меркулов считал иначе.

— Ну что ж, — сказал он. — По-моему, ты прав. Именно для этого они и разыграли перед тобой эту пьесу. Я тоже склонен думать, что все это было проделано специально для тебя. Чтобы ты знал, что есть люди, которые могут тебе пригодиться. Хоть это и выглядит фантастически глупо.

— Ну, не знаю, — вздохнул я. — Может быть, ты и прав, как всегда.

Он с удивлением на меня посмотрел.

— Я? — протянул он. — Но ведь это — твоя точка зрения. Что ж ты на меня всю ответственность сваливаешь?

— Так ты начальство. Тебе и ответственность держать.

Он кивнул:

— Очень хорошо. Раз я еще твое начальство, слушай приказ: дуй к Грязнову и, пока не найдешь такого, о чем сможешь мне толком рассказать, в этот кабинет не возвращайся.

Я только усмехнулся:

— Мне-то что? Могу и не возвращаться. Только ведь сами позовете, гражданин начальник.

— И позову! — сурово произнес Меркулов.

Грязнов не был оригинальным. Впрочем, он никогда не был оригинальным.

— Где ты пропадаешь? — встретил он меня вопросом, который за полдня успел мне до чертиков надоесть.

— Только не надо мне вот этого, — поднял я руку. — Ты мне никто. Не помощница, не начальник, не жена и даже не любовница.

— В каком смысле? — удивился Грязнов.

— В прямом, сладкий мой. Ну? Что тут у тебя?

— Убийство, — ответил он.

— Это понятно. Конкретнее, если можно.

— Бероева.

— Ну?

— Что — ну? Бероеву убили.

Я потихоньку начал психовать:

— Слава! Благодари Бога, что я не твое начальство.

Он истово перекрестился:

— Спасибо, Господи!

— Не поможет. — Я смотрел на него в упор. — Ты можешь нормально обо всем рассказать? Я же, как тебе известно, не был на месте преступления.

— Не факт, — пробормотал он.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Алиби у тебя нет, — заявил он со всем присущим ему нахальством. — Ты ночевал в конторе. Когда тебя разбудила Лиля Федотова, у тебя был вид убийцы.

Он мне надоел.

— Слава, — ласково произнес я, — ты почти прав. У меня порою не только вид, у меня и мысли убийцы. Если ты немедленно не прекратишь издевательство над ответсотрудником Генпрокуратуры, я порешу тебя прямо здесь и скажу, что так и было. Ты понял меня?

Он поспешно кивнул:

— Понял.

И перешел к делу.

У Маргариты Семеновны была приходящая прислуга — по мне, так было бы странно, если б у нее ее не было. Так вот, прислуга эта, пожилая женщина Прасковья Модестовна, которую Бероева называла, естественно, Парашей, приходила два раза в неделю, и сегодня был как раз такой день: она наводила в квартире Маргариты Семеновны порядок.

Ключ она имела свой, что в принципе было довольно-таки странно: когда держишь дома столько ценностей, куда я включаю и нашу папку, это, по меньшей мере, неосмотрительно. Ну, да кто поймет их, этих женщин.

Короче. Открывает она дверь и начинает убираться. Вымыла все на кухне, прихожую, гостиную. Пришел черед спальни. А дверь в эту последнюю комнату закрыта. Что такое? Никогда не закрывалась, а тут не открывается. Появись на ней какой замок неожиданный, понятно было бы. А тут — ничего. Ни замка, ни защелки.

Толкнула Прасковья Модестовна эту дверь клятую, а она поддается, но с трудом. Открывается, но самую малость. Что ж такое?! И ничего худого поначалу не подумала Прасковья Модестовна. Раз дверь не открывается, надо ее открыть. Полы-то мыть нужно. Русская женщина, что ни говори, не только в горящую избу войдет, она и в комнату с покойником запросто ворвется, если перед ней дверь закрыта. Полы, вишь ты, мыть надо.

Правда, Прасковья Модестовна в спальню ту не ворвалась, а протиснулась, если уж быть верным правде, но от этого она, то есть правда, не перестает быть истиной. Женщина навалилась на дверь всем своим мощным, по рассказам Грязнова, телом и образовала-таки небольшую щель. Как она умудрилась в это узкое пространство протиснуться, одному Богу известно. Хотя, конечно, женское любопытство и не на такие подвиги способно.

Как бы там ни было, проникла в спальню Прасковья Модестовна, о чем уже в следующее мгновение пожалела так, как только могла. Но быстро взяла себя в руки. Я же говорю — русская женщина!

Проорав во все горло минуты три-четыре, она наконец заставила, что называется, успокоить самое себя и оглядеться.

Ее хозяйка, Маргарита Семеновна Бероева, лежала у самой двери с перерезанным от уха до уха горлом. Кровь текла в противоположную от двери сторону, именно поэтому Прасковья Модестовна до последнего пребывала в неведении относительно судьбы своей хозяйки. Но крови было много, и зрелище оказалось омерзительным. Прасковья Модестовна замолчала, и, поскольку уже не могла зажмурить вытаращенные от ужаса глаза, ей пришлось отвернуться от трупа, чтобы не видеть того, что находилось на полу. И увидела телефон. Тут она обернулась на труп последний раз, но только для того, чтобы убедиться, что ничто и ничего ее не заставит прикоснуться к мертвому телу Маргариты Семеновны. Тогда она шумно вздохнула, перекрестилась и обрела спокойствие. Подошла к телефону и вызвала милицию. Та примчалась через двенадцать минут. Возглавлял оперативно-следственную бригаду замначальника МУРа Вячеслав Грязнов.

Вот, собственно, и все.

Впрочем, не совсем.

— Она была убита точно таким же способом, как и ее любовник, — сказал я. — Так?

— Точно, — кивнул Грязнов.

— Что-нибудь пропало?

— Все, что у нее могли унести, уже унесли, — напомнил мне Грязнов. — Забыл?

— Ее пытали? Допрашивали?

Грязнов покачал головой:

— Ты хочешь знать, расспрашивали ли ее по поводу папки, которую она нам дала?

— Именно.

— Вряд ли, — снова покачал он головой. — Я, конечно, не могу утверждать с полной убежденностью. Вскрытие покажет, может, ее как-то очень изощренно пытали. Но, судя по первому, поверхностному осмотру тела, к ней никто не притрагивался. Вообще.

— Понятно, — сказал я. — Пришли, чиркнули ножом по горлу и, не говоря ни слова, удалились, так тебя надо понимать?

— А почему нет? — пожал плечами Грязнов. — Может быть, мстил кто-то за пропавшую папку.

— И никаких следов?

— Абсолютно. Если и были, то прислуга эта, Прасковья Модестовна, очень хорошо постаралась. Вылизала квартиру так, что не только следов — пылинки не обнаружишь.

— Черт!

— Да я и сомневаюсь, что убийца или убийцы оставили хоть какие-то следы. Во всяком случае, в спальне мы тоже ничего не нашли.

— Так-таки и ничего?

— Ты сомневаешься? — удивился Грязнов.

— Всегда что-то, да остается, — почти философски заметил я. — Микрочастицы, к примеру, на одежде, ковре, мало ли где! Нужно просто уметь искать.

Он разозлился:

— Перестань умничать!

— Все! — поднял я руки. — Сдаюсь. Если уж вы ничего не нашли, то мне там вообще делать было бы нечего. Беру свои слова обратно.

Он стал успокаиваться, но дышал пока тяжело. Поэтому я выдержал приличную паузу, прежде чем спросил:

— Может быть, что-то было все-таки? А?

— Было, — неожиданно ответил мне Слава спокойным голосом.

— Ага! — сказал я.

— Ага, — согласился он.

— И что же это было?

— Записка.

— Записка?!

— Записка, — повторил он так же безразлично.

Пришла моя очередь злиться:

— Ну? И что же ты молчишь?

Он словно не замечал моего состояния.

— Интересная такая записка, — задумчиво приговаривал он, будто меня тут и не было.

Мне пришлось взять себя в руки, совсем как Прасковья Модестовна утром.

— И что в ней такого интересного? — спросил я, стараясь, чтоб мой голос звучал небрежно.

Кажется, это мне удалось, потому что он соблаговолил ответить.

— Там было написано только одно слово: «Сука».

Я чуть не плюнул прямо на сияющий паркет.

— И что в этом такого замечательного?

— Да вот, понимаешь, — все тянул он кота за хвост. — Написано это слово как-то странно.

— Это как? — саркастически спросил я его. — Через букву «о», что ли?

Он посмотрел на меня, и впервые его глаза приняли осмысленное выражение — впервые за последние десять минут.

— Первые две буквы этого слова, — сообщил он, — были написаны как аббревиатура. Заглавными буквами.

— То есть как это? — сказал я и осекся.

Потому что сам уже понял.

— Покажи записку! — потребовал я.

Он ее тут же мне протянул, словно давно приготовил и только ждал, когда я пожелаю на нее взглянуть.

Так и есть. На клочке было написано буквально следующее: «СУ-ка!»

Я поднял глаза на Грязнова и, шумно вздохнув, покачал головой:

— Это уже хулиганство.

Мы приехали к Меркулову, но Кости, как обычно, не было. Я пригласил Грязнова в свой кабинет. Лиля испарилась куда-то, но сейчас это было только к лучшему.

Да, это уже вызов — так прозрачно намекать на то, что убийство Бероевой напрямую связано со Стратегическим управлением: две первые буквы этого собачьего слова, выделенные как заглавные, указывают на прямую связь.

— Как ты думаешь, чего они добивались?

Грязнов сразу понял, что я имею в виду.

— Трудно сказать, — признался он. — Я не склонен думать, что это бравада. Они ничего не делают просто так. У них все функционально. То есть все имеет свой смысл.

— Вот я и спрашиваю тебя, — повторил я терпеливо, — чего, по-твоему, они добивались?

— А ты как думаешь?

— Я тебя спросил.

— Ну хорошо, — кивнул он. — Что, если они прощупывали почву?

Опять! И здесь почву прощупывают.

— В каком смысле? — спросил я, хотя и знал приблизительный ответ.

Так и оказалось: он сказал то, о чем думал я.

— Они хотят знать, что нам известно о Стратегическом управлении.

— Откуда они могут узнать о нашей реакции? — поинтересовался я. — Как они узнают о том, что мы предприняли в связи с этой аббревиатурой — СУ?

— По нашим следующим шагам, — просто ответил он.

В этом была какая-то логика, но все равно меня не все здесь устраивало.

— Шаги могут быть самыми разнообразными, — не сдавался я. — Подтекст у них может быть какой угодно — не мне тебя учить.

— Они ничего не теряют, — предположил Грязнов. — Если нам ничего не известно об этом долбаном управлении, эти буквы ничего нам не дадут. А если знаем, то вряд ли насторожимся, зато выдать себя можем. Но мы даже не догадываемся, в какую сторону идти, чтобы получить по башке.

— Не понял, — устало произнес я.

Он только вздохнул: что, мол, с тебя взять.

— Я, пожалуй, не буду ждать Меркулова, — сказал он, посмотрев на свои часы. — Дел, как ты понимаешь, невпроворот. Доложишь ему все сам, поговоришь, потом поделишься со мной впечатлениями. И указаниями, конечно. Договорились?

— Будь здоров, — пожелал я ему вместо ответа.

Он кивнул, будто ничего другого от меня и не ожидал, и, еще раз посмотрев на часы, вышел из кабинета.

Кажется, я становлюсь нервным. Возможно, это проистекало от ощущения, будто я попал на неизвестную планету. Вокруг происходят непонятные страшные вещи, а я даже предположить не могу, что бы они означали.

Ладно, давай порассуждаем, Турецкий. Итак, кто-то убивает людей. Смирнов, Киселев, Воробьев. Теперь вот Бероева. При этом отовсюду ты получаешь косвенные доказательства того, что в стране действует мощная группировка, цель которой, чего греха таить, — захват власти. Очень хорошо.

Пойдем дальше.

И куда же мы пойдем, Турецкий? Куда это — дальше? Что еще тебе известно такое, чтоб ты мог дальше спокойно рассуждать?

Как говорят молодые, полный абзац. Больше тебе ничего не известно, хоть тресни.

Давай-ка порассуждай на тему, что ты имеешь и чего не имеешь. Был такой роман у Хемингуэя — «Иметь и не иметь». Вот и рассуждай.

Итак: что ты имеешь? Несколько убийств. А что ты не имеешь? Вот именно — убийц. Ладно, в начале дела это бывает, тебе не привыкать. Думай, Турецкий, думай. Что ты имеешь еще? Стратегическое управление. Хотя, и это правильно, скорее оно тебя имеет как хочет, а не ты его. Но, допустим, имеешь. И что это тебе дает? Головную боль.

Какая-то несусветная чушь. Есть управление, есть его противники, а уцепиться не за что. Они еще и хулиганят. Матерятся на трупах в письменном виде. Причем фирменно матерятся, чтоб не перепутал никто, понимаешь. Сволочи самодовольные!

Спокойней, Турецкий, спокойней. Не надо нервничать, не надо врагам давать повод для торжества. Ты в тупике, и ты не знаешь, с чего начать.

Говорят, что восточные мудрецы в таких случаях утверждали: надо двигаться. Они брали ребенка и помещали его в темную комнату, в которой ничего не было видно, и сообщали тому только одну вещь: выход есть. И все. Тому оставалось одно из двух: или подыхать в этой комнате от голода и отчаяния, или искать выход. Но, чтобы искать, нужно начать двигаться. И труден здесь только первый шаг. Об этом, кстати, и Алла Борисовна что-то поет. Итак, нужно двигаться, и тогда рано или поздно выход найдется.

Но разве не бывает ситуаций, из которых нет вообще никакого выхода? В том-то и дело, что не бывает. И быть не может. Просто мы и представить себе порой не можем, в какой стороне от нас находится выход. Но он есть всегда.

Что это означает в твоем положении, Турецкий? Надо начинать двигаться. Не дергаться в каких-то невразумительных конвульсиях, а именно двигаться. Не беда, что это слово так часто повторяется в твоих мыслях. Ничего страшного не будет, если оно станет твоей навязчивой идеей, идефикс.

Ничего страшного.

Смысл жизни, утверждают многие мудрецы и философы, — в движении. Вот и двигайся, любезный.

В какую сторону? А подумай. Иногда самый короткий путь — обходной. Не думай пока об убийцах и убийствах, хотя и не забывай. Выбери другой путь.

Впрочем, тут и выбирать-то особенно не приходится. Тем более что ты давно для себя уяснил: есть пока единственная для тебя возможность хоть как-то выйти на таинственное Стратегическое управление.

Путь этот — дорога к Владимиру Аничкину.

Найди его, Турецкий.