Последний маршал

Глава 18 НАСИЛИЕ

Волоха снял кроссовки и, сам еще не зная зачем, проскользнул по лесенке наверх, в мансарду. Женщина еще спала, но первый, мертвый неподвижный сон уже проходил, она начинала ворочаться и шевелить губами во сне. Волоха присел у нее в ногах, снял с нее туфли и бросил под кровать. Когда-то он слышал от умных людей, что в женщине настоящая порода определяется не по лицу, не по одежде, даже не по рукам, хотя руки — это основное. Прежде всего надо посмотреть на ее ноги, на пальчики ног. Если они ровные, как у младенца, а не кривые, скрюченные, изуродованные плохой обувью, съеденные грибком, — тогда это порода. Такая женщина никогда, ни разу в жизни не носила дубовые туфли из кожзаменителя, не втискивала ногу в обувь, на полразмера меньше нужной, потому что нужного не смогла достать, не одалживала у подружек, не подкладывала вату в носы туфель, как делали почти все девки в его деревне, идя на танцы.

У этой были нежные на ощупь, розовые пяточки. Волоха взял ее ступню в свою ладонь. У нее были ровные и твердые, как молодые опята, белые пальчики. Узкая щиколотка. Прохладная гладкая кожа на ногах, без всяких признаков выбритой щетины. Круглые узкие коленочки, под правой коленкой — старый белый шрам с точками швов, — ага! где это тебя угораздило так ее распороть? Хулиганкой была в детстве? с велосипеда упала?

Волоха согнул ее ногу в коленке и поставил, придерживая за щиколотку. Между пыльным сенником и шелковой юбкой обнажилась белая тыльная сторона бедра.

Волоха, как все деревенские парни, долгое время, до самой армии, испытывал перед городскими женщинами страх. Он столбенел, когда с ним заговаривала городская, отводил глаза, хмурил лоб, делал скучное лицо и, глядя в сторону, мямлил в ответ что-нибудь односложное: «Ага… Але… Тудой идзите».

Самая зачуханная городская чувырла убивала его на месте своим раскованным и чистым русским языком, в то время как он, всю жизнь прожив в деревне Голынь, колхоз «Принеманский», как физического уродства — горба или хромоты — стыдился своего белорусского «колхозного» акцента. «Колхозный» язык приковывал его к деревне, деревня — к беспросветной темноте и бедности, к алкоголичке-матери, доярке, к гулящим сестрам, к пьянству и дикой бедности… И еще долгое время после армии, которая кончилась для него «зелеными елочками» — дисциплинарным батальоном, он робел перед городскими женщинами, которые одним словом, одним взглядом вызывали в нем чувство неполноценности. На ученом языке такое чувство называется комплексами, но Волоха таких умных слов не знал, а просто довольствовался босявками, которые к тому же сами к нему на шею вешались.

Но эта спящая красавица не вызвала в нем обычного замешательства. Она была такой мягкой, покорной, податливой, доступной, что у Волохи вдруг мелькнула мысль: она не спит! Она играет с ним! Она давно проснулась и лежит с зажмуренными глазами, подчиняясь каждому его движению.

Он затаил дыхание и внимательно посмотрел ей в лицо — ему показалось, что ресницы ее дрожат, что она готова открыть глаза и улыбнуться ему заманчиво и пригласительно. Волоха придвинулся к ней поближе, двумя пальцами расстегнул верхнюю пуговичку на блузке. Обнажилась темная ложбинка между ключицами. Расстегнул вторую пуговичку — показались округлые холмики, стиснутые черным кружевом атласного бюстгальтера. Когда-то тот же спец, что объяснял ему значение женских ножек, говорил: «Какая грудь должна быть у настоящей женщины? Такой, чтобы могла поместиться мужику в ладонь, иначе это уже корова будет, а не женщина». Волоха, уверенный, что красавица не спит и все чувствует, положил руку ей на грудь. Грудь вошла в его ладонь как влитая, как под его мерку сделанная. Вот только женщина не хотела открыть глаза.

Волоха осторожно оттянул ее верхнее веко и увидел голубоватый белок в розовых жилках. Женщина спала глубоким сном и не подозревала, что вокруг нее происходит. Волоха опомнился. Застегнул на ней блузку, прикрыл юбкой коленки.

— Кыца-кыца-кыца! Сидор! Сидор! — донесся с улицы тоскливый зов Безрукого.

Волоха подошел к пыльному оконцу, заплетенному паутиной. Безрукий тащился по дороге с горочки, перекосившись на один бок, — волок на левом плече торбу, из которой выглядывали горлышки бутылок и трехлитровик молока, прикрытый капроновой крышкой. Безрукий припадал на одно колено, как в реверансе, заглядывал под кусты и заборы.

— Сидор, Сидор! Иди домой! — разносился окрест его голос.

Солнце собиралось садиться за лесом, по небу разливалось красное зарево заката. Низко над огородами, почти касаясь острыми крыльями картофельных рядов, выписывали виражи черные ласточки.

«Завтра будет дождь», — отметил про себя Волоха по многолетней деревенской привычке. Отойдя от окна, он еще раз посмотрел на спящую. Та зашевелилась, пытаясь поменять положение рук, но не смогла — запястья сжаты «манжетами». Потом она перевернулась на бок, лицом к стене, подтянула под себя коленки и снова затихла.

Волоха сошел вниз и, чтобы не нарваться на Лапшина, залез в подпол, где в углу за дощатой загородкой лежала проросшая картошка. Из подпола дверь вела во двор по другую сторону дома. Там Волоха забрал у Безрукого торбу с водкой и понес в дом.

Заслышав хозяина, к Безрукому со всех сторон катились пестрыми клубками коты и собаки, а он наливал им молоко из трехлитровой банки в плошки и миски, стоящие вдоль стены.

— Ты где был? — подозрительно зыркнул Лапшин на Волоху.

— Гулял.

— Гулял! Помнишь, что я сказал? Свайку держи, раз приспичило, а к ней не подходи. Сейчас хозяин звонить будет.

Волоха молчал, вяло поводя плечами.

Ужинали за низким столиком, сооруженным из бочонка, накрытого листом фанеры. Из всех признаков цивилизации у Безрукого имелось одно электричество и, как следствие, черно-белый телевизор «Горизонт».

— Прими качан, не стеклянный! — время от времени покрикивала Магаданша на кого-нибудь, заслонившего от нее светоч культуры. В свободные вечера она урывками смотрела «Санта-Барбару». Она сидела вполоборота к телевизору, закинув полные ноги на табурет напротив и широко разведя коленки. Под короткой юбкой между ляжками на черных колготках расползлась дырища, сквозь которую просвечивалась полоска трусов. Магаданша видела, что от такого обзора сидящий напротив Малек впадает в гипнотический транс, и только ухмылялась — Малек ей был не нужен, прицел она держала на Эдика.

Безрукий сидел за столом вместе со всеми, но жрал только водку — от горя у него пропал аппетит.

— Ну куда он мог деться? — бормотал идиот, подозрительно разглядывая постояльцев и справедливо подозревая их в похищении драгоценного Сидора.

— В Москве были, не могли ничего витаминного купить? — игриво подначивая Магаданшу, говорил кореец. — Чтобы сохранять форму, надо жрать не макароны, а белое мясо или бифштекс с кровью.

— Вот ты у меня кровью блевать будешь!

— Ты, чувырла, хвоста не подымай!

— Заткнитесь оба! — грохнул по столу Эдик. — Малек, ты поел — сходи посмотри, как там эта. Может, ей нужно чего?

— Я схожу, — вскочил Волоха, но Лапшин удержал его за плечо:

— Сядь и нишкни, тебе сказали.

Цой ушел наверх, а Волоха, весь внутренне дрожа от злости, стал следить, сколько пробудет в мансардочке кореец. Тот вернулся очень скоро.

— Спит, — сообщил равнодушно.

Но Волоха уже не верил этой косоглазой морде и думал, что кореец успел положить глаз на его спящую красавицу. Поэтому после ужина он подсел к Цою и, вытащив свою колоду карт, спросил:

— Малек, игра есть?

— Есть!

Они смели все лишнее с низкой кушетки на пол и уселись друг против друга. За час они сожрали по бутылке водяры, и заодно Волоха проиграл корейцу все, что при себе имел. Лапшин только поглядывал в их сторону да бровями играл, но помалкивал.

— Ставлю пушку! — Волоха вытащил из-под подушки пистолет с портупеей. — В обмен на твой.

— Идет! — мотнул головой Малек, осоловевший от водки и фарта. Перекинулись, и Волоха проиграл пистолет.

— Ну? — нетерпеливо дернулся Цой, желая продолжить игру.

Волоха сделал вид, что призадумался, — он был гол как сокол.

— Одолжи тысячу баксов, — предложил он Мальку.

Тот согласился.

— Ты где так арапа заправлять научился? — не выдержал, ухмыльнулся Эдик, прекрасно понимая, что проигрыши Волохи насквозь липовые и что Волоха таким образом только растравляет Малька.

— Нигде, под зелеными елочками, — неохотно процедил Волоха, выбрасывая карту.

Лапшин развернул свой стул к игрокам. Через полчаса уже кореец у него на глазах проигрался в дым, несмотря на усердные подсказки со стороны Эдика.

Малек проиграл и еще остался должен.

Лапшина задело за живое.

— Ну-ка, слиняй, — сказал он корейцу, усаживаясь на его место напротив Волохи и вынимая из внутреннего кармана свою колоду.

— Зарядим старый штос?

— Давай, — вяло кивнул Волоха.

Эдик перетасовал карты и подрезал колоду.

— Штос готов?

За шесть сеансов Волоха обыграл его шесть раз, выцыганив всю наличность. Эдик взъерошился.

— Люська, прими со стола! Пошли на свет, не могу я так играть, скрючившись. Малек, пошли Безрукого за водкой.

— Магазин закрылся.

— Ну к Пелагейке его пошли! Что, сам сообразить не можешь? Играем!

Они пересели с кушетки за стол, под низкий абажур. Посланный к местной знаменитости — Пелагейке — за самогоном, Безрукий возвратился, неся в торбе бутыль мутноватой теплой жидкости. К этому времени Лапшин проиграл золотой браслет и перстень.

— Ставлю «крабы»! — Эдик сорвал с запястья свои часы.

Волоха стасовал колоду, усмехаясь тому, как Эдик, не отрываясь, следит за его пальцами, словно кот за мышиной норой: пытается раскусить, каким образом его обыгрывают.

— Штос готов? — спросил Волоха, подрезая колоду.

Эдик молча кивнул: да, все чисто, без баламута. Через пару минут он распрощался и с часами.

— Люська, отвали! — отпихнул он подсевшую было Магаданшу. — Принеси лучше чего-нибудь пожрать.

Магаданша пожала плечами и принесла банку соленых помидоров, пожертвованную Безруким. От теплого самогона у Эдика зашумело в голове и перед глазами поплыли зеленые пятна.

— Ты что это, бражки принес? — заорал он Безрукому.

— А другого не было! — спокойно ответил идиот из своего закута на печке, куда уже заполз спать.

Лапшин выловил рукой помидор из банки, высосал из него мякоть, обливая рассолом зайцевский пиджак, и шваркнул на пол шкурку. Волоха смотрел на него с невозмутимым видом и тасовал карты.

— Есть игра?

— Есть!

Эдик снял с шеи цепь в палец толщиной, кинул на кон.

Чем больше он проигрывал, тем сильнее повышал ставки, с каким-то суеверным упорством искренне полагая, что чем больше он сначала проиграет, тем больше потом выиграет. Уж он старался снимать карты попеременно то снизу, то сверху, крестился и брал левой рукой, а прежде чем выбрать карту, долго ворожил по своей колоде. Но никакие испытанные методы не приносили удачи.

Волоха, у которого от бражки по всему телу прокатывались прохладные волны, только щурился на Эдика и лимонил у него, как у малого дитяти, даже не давая себе труда время от времени проигрывать, чтобы зажечь ретивое у партнера. Он знал, что Лапшин игры не бросит.

— Эдик, он же тебя засадит на рогатину! — сообразила догадливая Магаданша, с беспокойством наблюдая за игрой.

— Пошла вон, чувырла!

— Эдик, хватит! Иди спать!

Люська видела, что, засадив Эдика на рогатину, Волоха заставит его расплачиваться чем-нибудь неисполнимым, но оторвать Лапшина от стола не могла.

Безрукий давно уже храпел на печке. За полночь перевалило. Малек и Магаданша не отходили от игроков, следя за ними. Под низким абажуром плавали сизые клубы дыма, не выветриваясь, хотя все окна были нараспашку. Эдик проиграл свой джип, оставшийся в Москве. Он был ободран как липка, пьян в дугу, взбешен и горел желанием продолжать игру если не для того, чтобы отыграться, то хотя бы раскумекать, каким же образом Волоха подрезал ему бороду. Тогда он мог бы, не теряя достоинства, объявить проигрыш недействительным, кинуть карты на бочку со словами:

«Ваш номер старый!»

— Одолжи мне десять тысяч баксов, — небрежно махнув рукой в сторону Волохи, заплетающимся языком произнес он.

Но Волоха отрицательно покачал головой.

— Как нет? — взбесился Лапшин. — Я не пацан, чтобы тебе в трубу кукарекать! Чего ты хочешь?

— Играю на золотой дукат, — блеснув глазами, сказал Волоха.

— На что?

— На ту бабу!

— Я тебе сказал!.. — Эдик в ярости пнул бочонок. — Хозяин приказал, ни-ни!.. Чтоб волос не упал!..

— Как хочешь, — пожал плечами Волоха, делая вид, что собирается ложиться спать.

— Да что ты жмешься? — насела Магаданша на Эдика. — Не шоколадная, за раз от нее не убудет. Ты же ее не под трамвай кладешь.

Эдик колебался. Каким бы пьяным он ни прикидывался, а свою выгоду соображал, тем более что еще неизвестно, какая мысль завтра тюкнет заказчику в голову. А опыт жизни подсказывал, что, как правило, если в один день с клиента велят пылинки сдувать, то в другой день прикажут поставить ему на пузо раскаленный утюг. И в этом случае жаться из-за какой-то бабы смешно и глупо.

— Сядь и нишкни! — бубнил Лапшин, мрачно глядя на Волоху. — На бабу играть нельзя. Дай мне отыграться, поверь в долг.

— Ты не мычи, как Брежнев на трибуне. Играешь или нет?

— Нет!

— Баш на баш? Бабу в обмен на все?

— Эдик, соглашайся! — дернула его за рукав Магаданша.

Малек смотрел то на Волоху, то на Лапшина и замирал от восторга. Такой классной игры он еще не видел.

— Нет! — мотал головой Эдик.

— Если я выиграю бабу, ты заберешь обратно все!

— Эдик, давай! Давай соглашайся! — зудела над ухом Люська.

— А если я выиграю? На хрен мне баба?

Волоха усмехнулся. Не выиграешь, подумал он, не надейся!

— Если выиграешь, то получишь все свое и это. — Он кинул на кон ключи от своего «БМВ».

— Я тасую! — предупредил Эдик.

— Идет.

Эдик тасовал долго и тщательно, не надеясь на выигрыш, но рассчитывая оттянуть время. Вот если бы в этот самый момент позвонил заказчик!.. Тогда игру можно было бы отменить. Разменять долг на бабу было соблазнительно и невероятно просто, и от этой простоты Лапшину становилось не по себе.

Малек и Магаданша не дышали, усевшись на пол по обе стороны стола и не сводя глаз с рук игроков. Последний сеанс тянулся долго, как шахматная партия. Ни звука не раздавалось ни с чьей стороны. Наконец все решилось.

— На, забирай! — сказал Волоха, придвигая к Эдику кучу проигранного Лапшиным барахла.

Эдик тупо смотрел на кучу движимого имущества, в которой бумажки переплетались с кожей и золотыми цепочками.

Волоха выиграл. Вернув Эдику обещанное, он встал и потянулся, сыто улыбаясь. Малек и Магаданша по-прежнему не проронили ни звука, ожидая развязки. Волоха пошел к лестнице и сделал несколько шагов вверх по ступенькам. Малек заерзал — ему вдруг захотелось присоединиться к нему, но, раз все молчали, и он молчал.

Эдик сунул руку в кучу барахла, лежащего перед ним, нащупал рукоятку пистолета, поднял его, стряхнув на пол побрякушки, которые со стуком раскатились по углам, и почти не целясь выстрелил в Волоху. Колени Волохи подкосились, он скатился с лестницы, попытался вскочить на ноги, но снова упал. Пуля попала ему выше колена и прошла насквозь, не задев кости и оцарапав другую ногу.

На улице хором дико взвыли собаки. Безрукий перестал храпеть и заворчал на своей печке. Лапшин молча сидел, уронив голову на руки, пока Магаданша и Малек выхаживали раненого. Волоху перетащили на кушетку, уложили, и Люська умело и тщательно обработала рану, уколола антибиотик и наложила повязки. Волоха кусал губы до крови, но не стонал.

— Тебе попить принести? — жалостливо спросила Люська, глядя на него, но он только перевернулся лицом к стенке.

«Убью его… рано или поздно, убью!» — думал он, плача без слез.

Через некоторое время он ослабел и забылся, мучаясь в кошмарном сне.

Постепенно все стихло. Заткнулись собаки, Магаданша замыла кровь на полу и легла спать. Цой сидел на стреме возле дверей мансардочки, и до Эдика доносился то и дело скрип его стула. Стонал и метался во сне раненый Волоха, мешая Эдику сосредоточиться и уснуть. Укладываясь спать, он думал, что уснет как убитый, но хмель вдруг быстро прошел и сна не было ни в одном глазу. Он лежал, вглядываясь в темноту и слушая подозрительные шорохи, доносящиеся сверху, — то ли это кошки бродят по дому, то ли ходит по мансарде их подопечная.

Промучившись так с полчаса, Эдик встал и оделся. Тихо отправился вверх по лестнице. Малек спал сладким сном, развалясь в гнилом кресле-качалке, выкинутом кем-то из дачников. Эдик хотел разбудить его, но что-то его удержало. Вместо этого он толкнул заскрипевшую дверь и вошел в мансардочку, стараясь не потревожить спящего корейца.

Нащупав на стене выключатель, он зажег свет. Под потолком вспыхнула тусклая шестидесятиваттная лампочка, висящая на голом шнуре, и осветила убогую обстановку комнатушки. Женщина уже не спала. Она сидела на кровати, прислонившись спиной к стене, сжавшись в комочек, и смотрела на Эдика широко раскрытыми глазами. Рядом с ней, на кровати, пригревшись, спали и мурлыкали сквозь сон две кошки — это было их место, и они не понимали, с какой стати оно занято.

Татьяна проснулась от выстрела. Она и до этого просыпалась несколько раз, открывала глаза, обводила взглядом комнатку, но затуманенный снотворным ум воспринимал окружающее в фантастическом свете: низкие потолки казались ей то потолком тюремной камеры, в которой она живет вместе со своим мужем, то крышкой гроба. Лай собак превращался в крик африканских шакалов, выгоревшие желтенькие обои на стенах расстилались саванной.

Она вскочила и села на кровати. Хотя окно и не было занавешено, в мансарде стояла плотная, непроглядная тьма, какая только бывает в деревне в безлунные ночи. Татьяна попыталась высвободить руки, но поняла, что они скованы наручниками за спиной. «Где я?» — с ужасом подумала она. И тут же вспомнила все: звонок от Турецкого, «Волгу» у проходной и пчелу, ужалившую в руку. «Сколько же я тут нахожусь? День, два? Чем они меня кололи, наркотиками? Кто стрелял?»

Вдруг ей показалось, что за ней приехала милиция, что сейчас там идет перестрелка и скоро ее освободят. Она вскочила и подбежала к двери и стояла, прислушиваясь к голосам и звукам, доносящимся снизу, пока не поняла, что никакой милиции не было, и даже выстрела, пожалуй, не было, а она приняла за выстрел грохот упавшего кресла.

Татьяна вернулась на кровать и просидела, прижавшись к стенке, очень долго. Отупевшая от снотворного голова не хотела думать, а подсовывала ей вместо мыслей похожие на галлюцинации образы-картинки. Вдруг ее напугали кошки, вылезшие, как ягуары, откуда-то из-под крыши, в щель в потолке, возле дымохода, и спрыгнувшие прямо на нее. В нормальном своем состоянии Татьяна бы обязательно взвизгнула, но теперь она продолжала сидеть молча и неподвижно, чем и вызвала доверие к себе со стороны этих мелких хищниц. Они улеглись рядом с ней и замурлыкали.

Татьяна слышала, как пришел и уселся возле двери ее надсмотрщик, а потом вдруг зажегся свет, ослепивший ее на мгновение, и она различила стоящего на пороге невысокого плотного человечка в дорогом, но мятом и запятнанном костюме. Из-под расстегнутого пиджака выглядывала толстая золотая цепь на волосатой груди.

— Выспалась? — спросил человек неопределенным тоном.

Татьяна не уловила в его голосе ни угрозы, ни доброжелательности и промолчала.

Лапшин прикрыл за собой дверь и уселся в ногах кровати, потому что больше сесть ему было не на что: вся обстановка комнатки ограничивалась только этим объектом меблировки. Татьяна отодвинулась от него в противоположный конец кровати, подобрала под себя ноги, как черепаха, уходящая в свой панцирь.

— Что-нибудь надо? — спросил человек.

Теперь в его голосе слышалось желание поболтать.

— Что вы хотите со мной сделать? — спросила Таня, имея в виду не столько человечка, сколько тех, кто его послал.

Эдик объяснил в двух словах, что ничего плохого — пока, подумал он, — ей не сделают, и повторил свой вопрос, добавив:

— Хозяин просил о тебе позаботиться.

— Я хочу в туалет, — призналась Таня.

— Пошли, я тебя отведу.

Туалет типа «скворечник» стоял на улице, на противоположном конце участка Безрукого, и Лапшин задумался: от дороги участок отделяет не забор, а изгородь в две жердины, через нее и годовалый ребенок перескочит. Вдруг она задумала сбежать?

— Иди в парник, — решил Эдик.

— А наручники? Снимите с меня наручники, я не убегу.

— Зачем?

— Ну, я же не могу в них… раздеться!

Лапшин напрягся. Черт ее знает, может, она — чемпион по айкидо и, едва он снимет с нее манжеты, она ему шею свернет так профессионально, как какому-нибудь Сидору.

— Не надо снимать. Я сам тебе помогу, — сказал он, заталкивая ее в парник.

Шарахнулась перепуганная внезапным вторжением на ее территорию черная дворняжка, спавшая на тюфяке между помидорами.

— Нет, не надо! Я лучше сама!

— Да не дергайся ты, я ничего не сделаю.

— Не трогайте! — взмолилась Таня.

Он толкнул ее лицом вниз на вонючий собачий тюфяк. Она замолчала. Эдик знал, что она будет молчать, такие интеллигентки молчат от стыда, как овечки, и только думают, чтобы их в этот момент никто не увидел.

Татьяне казалось, что изнасилование нельзя забыть за целую жизнь, но пройдет пять лет, и она сможет думать о нем спокойно, как о страшной сцене, увиденной в кино. Единственным следствием останется бессмысленное в общем-то отвращение к собакам, возникшее у нее с той ночи.

Той ночью черная дворняга не убежала, а уселась напротив них, глядя с немым любопытством на дела человеков.

Вернувшись в дом, Лапшин бросил обмякшую и оглушенную женщину на кровать в мансардочке, вышел и зуботычиной поставил на ноги Малька, спавшего сном праведника. Эдику хотелось найти и пристрелить того черного кобеля, но собака предусмотрительно смылась.

Ночь подходила к концу, оставалось только раздеться и лечь спать. Лежа на кушетке, Лапшин слышал, как наверху Малек со звонким деревянным стуком крутит нунчаки.

К обеду приехал хозяин.

Таня была деморализована полностью. «Что же это происходит с нашей семьей? — спрашивала она себя постоянно. — Папа, Володя и вот теперь — я… Что же происходит, Господи, дай ответ!»

Она уже совершенно не ориентировалась во времени. Ей казалось, что она находится в этой незнакомой местности тысячу томительных лет, что она родилась здесь, что она никогда не жила другой жизнью, что все, что она помнит о той, прошлой жизни, — всего лишь красивый сон-сказка. На самом же деле ничего этого не было, она только придумала себе всю ту красоту, она всегда была такая романтичная…

Это наказание мне, вдруг с полной ясностью пришла ей в голову простая мысль. За Толика, за Володю, за Турецкого и еще за многих мужчин, которые любили ее, но которых никогда не любила она — так, как должна любить Женщина с большой буквы. Никогда она не отдавалась яростно, без остатка — никому. И вот оно, наказание. Этот скот дал ей ясно понять, что это значит — когда любят без любви.

«Господи, я все поняла, — забормотала вдруг она, — я все поняла, правда, Господи, я поняла и приняла твои уроки. Пощади меня, Господи, сжалься, выпусти в ту, прошлую жизнь, которую я так не ценила и которую я теперь буду холить и лелеять до самого ее конца. Я изменюсь, Господи, я стану любить людей, я буду любить их без остатка, я все сделаю, — только верни мне мою жизнь…»

Лицо ее было залито слезами, и она не сразу поняла, кто это вырос перед ней: фигура и лицо подошедшего расплывались во влажных глазах.

— Эй! — услышала она знакомый грубый голос. — Вставай! Быстро!

Она рукавом утерла лицо и, продолжая тихонько всхлипывать, поднялась с кушетки.

— Зовут тебя там, — буркнул ее вчерашний мучитель. — Скажешь про вчерашнее хоть слово — убью. Поняла? Тебя спрашивают, сучка!

— Поняла, — торопливо ответила ему Таня. — Поняла, правда. Честное слово!

Эдик хмыкнул.

— Ну, смотри, — с угрозой протянул он. — А то вчерашнее раем тебе покажется.

Его не удивила такая покорность женщины, которую он вчера изнасиловал. Все они такие, мокросучки, пока на мужика не наткнутся нормального. Пусть кочевряжатся. Это у них до первого хорошего втыка. Он снял с нее наручники.

— Иди, — толкнул он ее легонько в спину.

— Иду, — покорно повторяла Таня. — Только не бейте меня, пожалуйста.

Эдик снова хмыкнул.

«Вот так надо с ними, — думала Таня, — только так: покорно, жалостно, с любовью. Они тоже люди, они просто не знают об этом или забыли. А Господь специально ее сюда и направил, чтобы именно она заставила их вспомнить, что они — люди. Именно так, и никак иначе».

Лапшин привел ее в небольшую, но довольно уютно обставленную комнату. Здесь в огромном кресле сидел мужчина лет пятидесяти и с любопытством поглядывал на Татьяну. Когда она вошла в комнату, он не встал, а так и остался сидеть в своем кресле. В руках он держал длинную трость.

Одним движением руки он отослал Эдика и, когда тот уже закрывал дверь, вдруг сказал ему:

— Побеспокойся о том, чтобы никто нам не мешал.

Эдик ухмыльнулся:

— Кто тут может помешать? — и закрыл дверь.

Мужчина снизу вверх смотрел на Таню, которая стояла перед ним как школьница перед учителем.

— Сделай два шага вперед, — жестким голосом вдруг приказал мужчина.

Она выполнила приказание и оказалась в метре от него. Он протянул вперед трость и медленно задрал ей юбку, внимательно разглядывая ее ноги. Ноги были красивыми.

— Как тут с тобой обращались? — спросил он.

Она молчала, не зная, как отвечать. Ей и пожаловаться хотелось, и в то же время она помнила угрозу этого страшного человека, который привел ее сюда.

— Что же ты молчишь?

Кажется, она нашла правильное выражение.

— Меня тут… любили, — с едва заметной горечью ответила она. Брови мужчины медленно поползли вверх.

— Да-а? — протянул он с удивлением. — Ну что ж. Мне нравится, что ты так смиренно принимаешь то, что с тобой случилось.

— Почему это со мной случилось? — вырвалось вдруг у нее. — За что?

— Почему? — повторил он вслед за ней. — Это сложно. Так случилось. На твоем месте могла оказаться любая. Если бы она была… Хотя… Об этом в следующий раз. Пока тебе не надо знать большего.

Говоря это, он все время держал ее подол высоко задранным. И почувствовал, как желание вдруг стало бешеным. Он давно не встречал такой покорности, такого отчаянного, всепоглощающего послушания. Перед ним стояла самая настоящая рабыня. Таких он представлял себе в частые минуты самоудовлетворения.

— Сними это, — охрипшим и осевшим вдруг голосом приказал он. — Все снимай!

Не говоря ни слова, Таня разделась. Она стояла перед ним голая, безвольно опустив руки и глядя прямо перед собой.

— Встань на колени! — приказал он.

Она встала, как он приказал, все так же глядя куда-то в одну точку.

— Ползи сюда.

Она подползла к нему, и он сунул ей в лицо ноги, обутые в туфли из дорогой кожи.

— Почисти.

Подошвы от туфель находились в миллиметре от ее лица. Она все еще не понимала, чего от нее хотят.

— Почисти! — приказал он опять, повысив голос. — Языком! Ну!

Да. Она заслужила это. Это ее наказание. Она должна быть наказана. Она сделает это.

Она высунула язык и дотронулась им до подошвы. От наслаждения мужчина прикрыл глаза. Именно об этом он мечтал в своих грезах. Теперь он достиг этого наяву. И ведь он еще не сделал всего того, что хотел. Но он сделает. Он все сделает. И они все будут у его ног. Все! Все они будут его рабами и целовать его ноги, вот как эта… Как же хорошо, как хорошо!!!

Несколько пылинок скрипнули на ее зубах. Грязь. Что такое? Почему она дышит пылью? Почему ей так плохо? Что это прямо перед ее глазами? Обувь. Почему она лижет эту грязную подошву? Что с ней?!

Таня отвела голову и посмотрела на того, кто сидел в кресле. Мужчина закрыл глаза и постанывал от неведомого ей наслаждения.

Она быстро окинула себя взглядом. Впервые за много последних часов глаза ее приняли осмысленное выражение. Голая. По-че-му?! Кто эта сволочь?!

Все эти мысли промелькнули в ее голове в мгновение ока. А когда она вспомнила, как оказалась здесь, как привел ее тот… тот, который вчера… она вспомнила все: и поведение мужчины, бесцеремонно поднимавшего ей юбку, и свою нелепую покорность, — и черная муть поднялась с глубин души, ослепила Таню.

Она не завизжала, не закричала от отвращения в голос. Молча, не издав ни звука, она бросилась на мужчину — так молча сторожевой пес бросается на врага.

Мужчина запрокинул голову и наслаждался собственными видениями. Голова его лежала на спинке кресла, а шея выделялась огромным кадыком. К этой шее, к этому кадыку, и устремилась Таня.

Она вцепилась в горло врага с удесятеренной силой разъяренной и униженной женщины. Даже если бы сейчас сотня мужчин кинулась бы оттаскивать ее от этого несчастного, ничего бы у них не получилось. Хватка ее была смертельной.

Ошеломленный мужчина пытался сопротивляться, позвать на помощь, но горло его было крепко перехвачено в первый же миг. Он пытался встать, сбросить с себя тело этой неистовой тигрицы, но единственное, на что его хватало, — это только беспомощно размахивать ногами из стороны в сторону, пучить глаза и высовывать язык. Атака Татьяны была стремительной, неожиданной, сильной и неотвратимой. Перед тем как окончательно покинуть этот мир, мужчина последний раз увидел, быть может, самое сладостное видение в своей жизни и затих, испуская дух.

Скончался.

Таня тяжело дышала, с трудом приходя в себя. Рассудок полностью к ней вернулся. Она не мучилась угрызениями совести, ей было абсолютно не жалко этого человека. Он заслужил свою смерть. Она вспомнила свои недавние монологи, обращенные к Господу, и подивилась сама себе. Какой же надо быть дурой, чтобы размышлять таким образом! Но — нет худа без добра. Кто знает, смогла бы она голыми руками задушить мужчину в расцвете сил, если бы не это временное помутнение разума. А теперь она могла нормально соображать.

Да, теперь она могла спокойно рассуждать. Сначала одежда. Как это она могла так безропотно раздеться?! Ладно. Потом об этом порассуждаем.

Этот маньяк приказал своему холую, чтобы им никто не мешал. Очень хорошо, просто замечательно. Значит, у нее есть время, чтобы оглядеться и пораскинуть мозгами. Но сначала нужно…

Конечно! Посмотрим, что может находиться в карманах такого мужчины. Так, карман. Бумажник. Богатый мужчина. Был. Визитки. Ага. Васильев Олег Константинович. Ого! Администрация Президента. Начальник управления. Свихнулся мужик на власти и кончил плохо. Посмотрим, что в брюках, откинем полу пиджака… Вот это да. Пистолет под мышкой! Стрелять меня когда-то Володя учил. Всех теперь перестреляю! Пусть судят. А это что? Господи, что это?! О Господи!!! Быть не может!

Таня села прямо на пол у ног убитого и расплакалась. Плакала она тихо-тихо, стараясь не привлекать к себе внимания. Ей нужно было еще очень много сделать. И никто ей не должен помешать.

В руках она держала сотовый телефон покойного. В сущности, ничего странного нет в том, что один из шефов администрации Президента имеет сотовый телефон и таскает его с собой. Но как же это вовремя.

Таня набрала телефон Турецкого, она помнила его очень хорошо. Трубку сняла Лиля Федотова.

— Алло! Генеральная прокуратура, следственная часть, кабинет Турецкого.

— Можно Турецкого? — очень тихо сказала в трубку Таня.

Помимо всего прочего сотовые телефоны хороши еще тем, что в них можно шептать — и все равно слышимость будет отличная.

— А его нет, — сказала Лиля. — С кем я разговариваю?

— Это Таня Зеркалова.

— Таня?! — вскрикнула Лиля. — Вы где?! Мы вас везде ищем!

— Меня похитили, — горячо зашептала в трубку Таня. — Я случайно звоню. Они не знают…

На принятие решения Лиле понадобилась всего одна секунда, но именно она оказалась решающей.

— Срочно наберите номер два-ноль-нолъ-шесть-два-шесть-семь, — быстро проговорила Федотова. — Повторите.

— Два-ноль-ноль-шесть-два-шесть-семь, — повторила Зеркалова.

— Правильно! Набирайте!

Таня поспешно стала нажимать на кнопки. Скорей, молила она про себя. Скорей!

— Грязнов! — услышала она незнакомый голос.

Кто это? Но Лиля сказала набрать этот номер. И Таня рискнула.

— Это Таня Зеркалова, — сказала она.

— Где вы? — Голос Грязнова был четок. Тане сразу стало легче.

Лиля знала, к кому ее отсылала.

— Не знаю, — прошептала Таня. — Меня похитили.

— У меня высветился номер телефона, по которому вы звоните. Это что, сотовый? Семерка…

— Да. — Таня знала, что номера сотовых телефонов обычно начинаются с семерки.

— Можете сказать, хотя бы приблизительно, где вы находитесь?

— Какой-то дачный поселок, — пробормотала Таня. — Когда вы приедете?

— Мы должны знать, где вы находитесь.

— Но я не знаю! — в отчаянии простонала Таня и вдруг насторожилась: у двери послышался шорох.

Она сняла пистолет с предохранителя и подошла к двери. Кто-то явно прислушивался к тому, что происходит в комнате. И она решилась.

— Подождите, — шепнула она в трубку и постучала в дверь. — Эй, откройте! Мужчине плохо.

Дверь отворилась, и в комнату вошел Эдик. Он мельком взглянул на Таню, которая с покорным видом стояла около двери, и направился в сторону Васильева. Глаза того были выпучены, язык выпал изо рта.

— Что за черт?.. — пробормотал он.

— Руки вверх! — услышал он у себя за спиной твердый женский голос.

Обернувшись, Лапшин увидел прямо перед собой Татьяну, которая уверенно держала пистолет. Ствол глядел на него, на Эдика.

— Ты… — с трудом проговорил Эдик. Глаза его медленно выходили из орбит. — Ты что… Я же тебя…

— Стоять! — Таня была спокойна, и это больше всего изумляло Лапшина. — Где мы находимся?

При этом телефон она держала свободной рукой у левого уха.

Лапшин пришел в ярость.

— Да ты… — начал он, и вдруг, перебивая его, в комнате раздался выстрел.

Лапшин обалдело уставился на покойного Васильева. У того оказалась простреленной голова.

— Следующий — твой! — сообщила ему хладнокровно Таня. — Где мы? У кого?! Чей это дом?! Ну?!

— Абрамово, — пробормотал Эдик. — Село Абрамово. Безрукого дом.

— Вы слышали? — спросила в трубку Татьяна. — Это — Абрамово. Дом какого-то Безрукова.

— Это вы стреляли? — ошеломленно спросил ее Грязнов. — Вы что, вооружены?!

— Да.

— Ничего себе! — восхитился Грязнов. — Сможете продержать их до нашего приезда?

— Постараюсь.

— Мы будем на месте самое большее через час.

— Жду!

Грязнов отключился. Теперь оставалось ждать. Ну что ж. Шансы хорошие. У нее в заложниках главарь, и она никого в эту комнату не пустит в течение часа. Вот только надо накрепко закрыть дверь.

Таня протянула руку к двери и в это время получила два сильнейших удара нунчаками: один по руке с пистолетом и второй — по плечу. Когда Цой ворвался внутрь, она уже валялась без сознания.