Последний перевал

XV

Командир японского отряда майор Мамура весь дрожал и кипел от распиравшей его злости. Ворвавшись на чуринское подворье, он, пренебрегая опасностью, сам бросился в горящий склад, чтобы своей рукой изрубить в куски русских разведчиков. По складу он метался как угорелый, но никого там не нашел, кроме убитого радиста. Из склада выскочил еще злее, судорожно кашлял, задыхаясь от дыма.

Потирая ушибленное плечо, он подошел к подбитому танку и покосился на убитых танкистов. Выходило так, что русские потеряли всего-навсего пятерых. Куда же делись остальные? Уйти из города они не могли, потому что вся купеческая усадьба и прилегающий к ней русский квартал были окружены его отрядом. Оставалось предположить лишь одно: разведчики прячутся в домах русских эмигрантов.

Отдав приказ прочесать весь русский квартал, Мамура долго крутился вокруг чадившего склада, размышляя о причинах всех своих неудач. С самого детства Мамура твердо верил в превосходство расы Ямато, в непобедимость самурайского меча, а тут вдруг стали рушиться все его привычные понятия. Одна неудача следовала за другой. Не успел он опомниться, как русские форсировали непроходимый Большой Хинган и пустыню Гоби, Потом последовала удручающая речь микадо о капитуляции Японии. Мамура хотел сделать себе харакири — распороть мечом живот, но его отговорил командир полка, убедив в том, что заявление императора Хирохито о капитуляции — это лишь уловка, чтобы выиграть время. Квантунская армия перегруппирует силы и нанесет русским такой же сильный удар, какой им был нанесен сорок лет назад под Мукденом и Ляояном.

Но где же силы для такого удара? Сейчас на этом участке фронта сложилась благоприятная обстановка для перелома в военных действиях. Русская бригада застряла у хинганского перевала без горючего и боеприпасов. Какой подходящий момент уничтожить омертвевшие машины! Мамура намеревался сегодня же ночью двинуться с отрядом к перевалу, собрать на пути остатки разбитых полков, повернуть назад выходившие из гор артиллерийские батареи и ударить по застрявшей бригаде. План сулил ему верный успех. И вот откуда ни возьмись эта проклятая записка от управляющего! Майор считал, что вырезать десяток спящих разведчиков, опьяненных радостью победы, не представит никакого труда. Бросился на них без всякой предосторожности, в полный рост. И так жестоко поплатился. Потерял две трети своего отряда — более шестидесяти человек! Одержал пиррову победу. С чем же ему теперь идти к хинганскому перевалу? Конечно, к нему присоединятся в горах остатки разбитого полка. Но для этого надо время.

Размышляя о своей неудаче, Мамура никак не мог поверить, что против него стояло всего десяток разведчиков. Нет, их, должно быть, не меньше взвода. К тому же их, видимо, кто-то предупредил об опасности. Потому они и встретили его таким организованным огнем. Но кто это сделал? Не управляющий ли направил его под русские пули?

Мамура приказал привести к нему управляющего. Но, к удивлению, управляющий оказался мертвым. «Видно, предатель покончил с собой, чтобы уйти от расплаты», — решил майор.

К обеду Мамуре доложили, что в домах эмигрантов разведчики не обнаружены. Это еще больше взбесило его. Взять город — и не захватить ни одного пленного! В припадке бешенства он сам бросился искать злодеев. Обшарил еще раз чадящий склад, перевернул все в чуринских покоях, потом заскочил в клуб эмигрантов. В клубе тоже было пусто. Со зла майор сорвал со стены стенд с портретами русских полководцев и растоптал его. Потом кинулся к длинному красному полотнищу, приготовленному эмигрантами к встрече русского воинства, и в порыве гнева изрубил его шашкой. Чтобы сполна выместить клокотавшее в нем зло, поджег полусгнившее, скособоченное здание и направился к русскому купцу Ермакову, которого знал еще до прихода сюда разведчиков.

Завидев в ограде Мамуру, Евлалия кинулась в комнату к Ивану.

— Японец идет! — предупредила она его.

Ермаков схватил маузер, бросился к дверям, закрыл их на ключ и приник к замочной скважине.

Епифан Парамонович встречал Мамуру как дорогого гостя.

— Слава непобедимому японскому оружию! — прохрипел он петушиным голосом, вытаращив маленькие, бегающие глаза и подняв на лоб взлохмаченные брови. Он был в новеньком шерстяном костюме. На ногах поскрипывали лакированные сапоги в гармошку. На жилетке — золотая цепочка. «Прибарахлился, видно, на чуринских складах», — подумал Иван.

Лестное приветствие смягчило разгневанного майора. Он закивал головой, но руки старику не подал. Прошел по комнате гордо, с достоинством.

— Милости просим, ваше высокородие! А я собирался бежать за вами, — продолжал Епифан Парамонович, препровождая гостя в передний угол.

Весь стол в гостиной был заставлен лучшими винами, закусками. Посредине торчали остроносые бутылки сакэ с золочеными наклейками. Рядом на расписных блюдах красовались редкие японские кушанья. В сторонке зеленели крупные гроздья винограда.

— Сыпасибо — ероси, — повторял гость, усаживаясь на почетное место.

— Это нам надо вас благодарить за избавление от полного разорения. Не приди вы — они все наше добро развеяли бы по ветру. Всю чумизу, весь рис раздали этим голодранцам. До моего карасина добрались, анчихристы!

Напоминание о разведчиках снова повергло майора в ярость. Он выпил залпом предложенный ему бокал сакэ, и, не закусывая, повернулся к хозяину. В глазах у него горели злые огоньки.

— Где же эти анчихристы? — в упор спросил он. — Сколько их было? Не больше десятка? Почему врал?

— Никак нет, ваше скородие. Мы не врали. Истинный бог, десять. Даже меньше — девять их было. Сам считал, своими глазами…

— Не может быть! — прервал его майор, устремив на хозяина испепеляющий взгляд.

— Клянусь христом спасителем! — заверил Епифан Парамонович и перекрестился на икону. — Ровно девять — ни больше ни меньше.

— Но где же они — ваши девять? — нахмурился Мамура. — Я видел только пятерых — мертвых. А где живые?

— Про это не могу знать, ваше скородие, пропади они пропадом.

— Мы все перевернули — не нашли.

— Ваше скородие, вы не там ищите! В русском квартале их прятать не будут, уверяю вас. Их укрывает в своих фанзах китайская голытьба, потому как провизию из их рук получала. В фанзах, ищите их, проклятых.

Мамура внимательно оглядел Епифана Парамоновича и не мог с ним не согласиться. Возможно, старик и прав, надо попробовать.

— Хорошо, — сказал он, — но в городе шибко много фанз, и вы должны нам помочь. Заставьте всех русских искать. Предупредите всех: мы будем стрелять их, если не найдут.

— Найдем, ваше скородие. Не извольте беспокоиться. Не провалились же они скрозь землю.

Епифан Парамонович так лебезил и заискивал перед майором, что Ивану стало противно. Серые глаза его потемнели, затуманились, и ему захотелось раскрыть дверь и оборвать эту гнусную сцену — прикончить самурая. Иван отошел от двери, прошелся по комнате. Обезглавить японский отряд — дело заманчивое, но опасное. Он подошел к окну, взглянул сквозь тюлевую занавеску на улицу. Около торгового двора суетилось десятка два японских солдат. Несколько человек шли по улице в сторону комендатуры. «Видно, из гор выползают», — сообразил Иван и пришел к выводу: майора трогать нельзя. Можно погубить себя и товарищей.

Он еще раз заглянул в замочную скважину. Майор поднялся из-за стола и твердо сказал тоном, не терпящим возражений:

— Вы отвечаете головой за этот операция.

— Всю землю перевернем, но разыщем проклятых, — заверил отец, сопровождая майора.

Когда они вышли, Ляля торопливо закрестилась:

— Слава тебе господи, пронесло! — Она отворила двери и выбежала из комнаты, чтобы проследить, куда пошел майор.

Ляля вернулась минут через пять и начала рассказывать полушепотом, что творится в городе.

— Японцы рассвирепели, — сообщила она, прижав к пылающим щекам подрагивающие ладони, — все перевернули. Страх-то какой!

У Ивана округлились глаза.

— Как бы в церквушку их не занесло, — забеспокоился он.

— Сами не пойдут, если отец не выдаст.

— Он может выдать? — удивился Иван.

— Он все может. Уж такой человек, — ответила Евлалия.

— Невысокого же ты мнения о своем отце!

— Какой он мне отец? Пришел к нам, когда мне два годика было. Мать имела небольшое состояние. И у него кое-что было. Жить бы да жить. А ему все мало, мало. Грабастал без креста и совести. Так и загрыз мою бедную маму…

— Вот оно что… — проронил в раздумье Иван.

— Тебя-то он не выдаст, потому что любит. Наследником хочет сделать. А ребят может продать. Ты знаешь, как он меня ругал, когда узнал, что я им тайный ход показала.

— Ругал? — удивился Иван. — А я думал, это он их вывел из склада.

— Что ты! — махнула рукой Евлалия. — Ты его остерегайся и не перечь ему. Злой он человек.

— Выходит, в западню мы попали? — сказал Иван, подумал о своих товарищах и, кажется, впервые в жизни ощутил силу духовного родства.

— Зачем же ты встаешь? — забеспокоилась Ляля.

— Не время, видно, отлеживаться — надо двигать а ребятам, — ответил он и начал надевать сапоги.

— Ты что? Японцев полно в городе. Они сразу тебя схватят, — отговаривала его Ляля.

— Ничего. Мне бы только до церквушки добраться. А там мы сумеем за себя постоять. Четверо — не один!

Ляля прикрыла собой дверь, раскинула в стороны руки.

— Никуда я тебя не пущу. Там тебя убьют!

— Меня хочешь спасти? Но я же не один, — сказал Иван и попросил: — Найди мне какую-нибудь одежду — рубаху, что ли, отцовскую…

— Но церковь заперта на замок, а ключ у отца.

— На замок? — стал в тупик Иван. — Найди ключ. Найди сейчас же! Ты слышишь? Или я разнесу все ваше проклятое гнездо!

Иван был еще слаб. У него кружилась голова, неуверенно двигались ноги, но он твердо верил, что все вместе они сумеют продержаться до прихода бригады, и хотел во что бы то ни стало добраться до своих ребят. Ведь у них автоматы, гранаты. Пусть попробуют сунуться!

Пока они спорили, в комнату стремительно вошел отец.

— Что за шум, а драки нет? — полушутя спросил он.

— Ваня хочет в церквушку, к своим дружкам, — ответила Ляля.

— С ума сошел! Сбесился! — вскинул брови отец. — Ты захотел моей смерти? Ты хочешь, чтобы японцы распяли меня на кресте?

— Не трясись ты за свою жизнь. Дай мне ключи, и я доберусь с божьей помощью до божьего храма.

— Так ты платишь за мою доброту! — вскрикнул по-петушиному Епифан Парамонович.

— Ваня, не перечь отцу, — встряла Ляля, напомнив брату о своем предупреждении.

— Марш на место! — скомандовал отец, оттесняя Ивана назад к дивану. — Не за тем я спасал тебя, чтобы отдать на погибель!

Обессилевший, Иван пристально посмотрел на отца.

— Что смотришь, как баран на новые ворота? — усмехнулся Епифан Парамонович. — Дивишься, что на мне купеческое одеяние? Так я и есть маньчжурский купец. Это я в Ольховке Епишкой прозывался. Теперь, брат, меня Епифаном Парамоновичем величают. В пояс кланяются! Да, да!

— Чудное дело! С чего же это ты разбогател? — спросил Иван и, не получив ответа, сказал: — Видно, правду в Ольховке болтали, что ты в гражданскую на складах у нерчинских купцов промышлял…

— Брехня, сущая брехня! — возразил отец. — Если и брал — самую малость: ящик спичек да мешок чаю. Все на пожаре сгорело. Да ишо сумку подков приволок — сорок штук!

— Зачем же тебе столько подков?

— Это я для счастья. Из-за этих подков мне и пофартило добыть золотой клад в кургане. Помнишь? С того клада я и пошел. В Ольховке Степка Жигуров не позволил бы мне разбогатеть. А тут — пожалста. К тому же повезло — выгодно оженился. Тоже рукав к шубе…

— А что же ты меня в ольховской рубахе вчера встретил?

— Ту рубаху, сынок, я в гардеробе храню для показу, Смотри, народ, кем я был и кем стал! Ну, и для встречи с тобой — как с красным командиром — в ее обрядился.

Я знаю: красные любють бедненьких. Так ведь? — хитровато улыбнулся он.

— Как они тебя приняли здесь, красного партизана?

— Кто там помнит Епишку-обозника! Приголубили как беглого кулака, — ответил Епифан Парамонович.

Он прошел в соседнюю комнату и вынес оттуда дорогой темно-синий костюм в рубчик — как раз такой, о котором долгие годы мечтал Иван.

— Тебе тоже надо обрядиться. Не ровен час… Снимай к черту свою обгорелую робу да засовывай поглубже руки в карманы на зависть всему народу!

— Снимать форму мне еще рано. Может, повоевать доведется.

— Не навоевался, что ли? Мало пролил кровушки?

Иван с нескрываемой подозрительностью посмотрел на отца, стараясь угадать, куда он клонит и что ему следует сказать в этой сложной, напряженной обстановке. Епифан Парамонович понял этот взгляд, повернулся к дочери:

— А ты чего здесь уши навострила? Марш отседа! Чего тебе слушать наши мужицкие разговоры?

Когда Ляля вышла, отец сел в кресло, потрогал золотую цепочку.

— Пришла пора, сынок, поговорить с тобой по душам, как отец с сыном. Не знаю только, с чего начать и как все обсказать. Жисть — она трудная штука. Ты вот вчерась заговорил о прощении грехов и зовешь вроде бы меня в Ольховку? А зачем же нам с тобой туда ехать? Хвосты коровам крутить? Навоз чистить да за плугом по полю маяться? Зачем нам такая скушная жизня, если у нас с тобой капиталы имеются?

— И что же ты предлагаешь? — насторожился Иван, щуря глаза.

— Что предлагаю? — переспросил отец, рассматривая сына. — У меня планты простые — хочу, чтобы ты прожил свою жизню человеком, а не какой-нибудь шантрапой.

— Хорошие планы.

— То-то же! Вот я и хочу, чтобы ты в моем доме не гостем был, а хозяином.

— Что-то я не понимаю тебя.

— А что тут понимать? Вот кончится война, уберутся отседа эти проклятые японцы — начнем мы с тобой здесь торговать да барыши наживать!

Иван широко открыл вспыхнувшие ненавистью глаза, хотел крикнуть: «Вон отсюда, подлец!» Но, вспомнив о предупреждении сестры, сдержался: свиреп отец в гневе, а в городе японцы. Не навлечь бы на ребят беды! Подавив в себе клокотавшее негодование, он сказал спокойным и даже веселым тоном:

— Неплохое дельце ты мне придумал — к-керосинчиком да крестиками торговать. Не пыльная работа!

Епифан Парамонович с недоумением поглядел на сына, стараясь понять, рад он или не рад его предложению. И, заключив, что он смеется над ним, ехидно проговорил:

— Ишь ты, умник! Гарцует перед отцом, как генерал Скобелев на коне. Только ни одной звездочки не заслужил. Лычки на плечах носит. Аника-воин! А нос дерет, как сам генерал!

— Вон ты про что. Только лычками ты меня не кори: они тоже имеют цену. А в генералы я не вышел по твоей милости. Грамотешка слабовата. Поучиться не довелось как следует: безотцовщина, сын бегляка.

— Так чего ж ты нос дерешь? Партейный небось?

— К сожалению, и тут не достиг. И опять же из-за тебя. Куда же в партию соваться, если хвост тобой замаран?

— Да, не дюже щедро одарила тебя советская власть. Даже кустюм, говоришь, не смог справить…

Многое хотелось Ивану бросить в глаза своему беглому отцу, но он сумел сдержать себя: негоже в такой момент сводить счеты. Мудрость испытывается в гневе. Вместо всех желчных слов, которые давно в нем копились и готовы были теперь сорваться с языка, он сказал:

— Рано, батя, ты затеял этот разговор. За окном лютует смерть, а ты мне суешь ключи от своей керосиновой лавки. Ребята наши в опасности — спасать их надо!

— Опять он про своих ребят талдычит!

Старик вскочил с кресла, нервно заходил по комнате.

— Я же их командир, отвечаю за них. Ты вот вместо ключа от керосинки дай мне ключи от божьего храма да одолжи свою ольховскую рубаху. Тошно мне лежать здесь в духоте.

Епифан Парамонович почувствовал, что планы его рушатся. Уйдет от него Иван к своим бойцам, дождется своего полка — и был таков, ищи ветра в поле! Тогда зачем же он спасал его? Зачем рисковал жизнью? Нет, этого допускать нельзя.

— Не дам ключи! Не дам, хоть убей! — твердо ответил он, будто рубанул топором.

— Нет, отдашь! — угрожающе прошипел Иван, неуверенно поднимаясь с дивана.

— Отцу грозить?! — затопал ногами старик.

На шум вбежала Евлалия, кинулась к брату:

— Ну зачем ты так? Тебе же нельзя волноваться.

Епифан Парамонович выскочил из комнаты, закрыл на ключ двери, и, нещадно чертыхаясь, выбежал из дома.

— Отца родного не щадит, безбожник! Душно ему в родительском доме! На волю потянуло! Захотела слободы нога — затопала без сапога!

Исторгая страшные проклятия, старик под проливным дождем проковылял к амбарам, от них повернул к керосиновой лавке и с лютой ненавистью поглядел на торчавшую в сумерках церквушку, где прятались разведчики. Теперь он твердо уверовал: это они разлучают его с сыном, рушат все его планы, губят взлелеянную мечту. Они его лютые враги, — значит, их надо искоренить. В одиночестве Иван не будет задирать нос. И не будет выжидать свой полк: поймет — путь к своим отрезан. Кому нужен командир, потерявший войско?

С этими мыслями Епифан Парамонович выскочил за калитку и, не замечая ни грязи, ни пузырившихся в полутьме луж, пустился в комендатуру к японскому майору.

Майора Мамуру он в комендатуре не застал. Перепуганный японский солдат бросился на него со штыком и двойным ударом — пинком и прикладом — столкнул его с крыльца.

Поднимаясь из лужи, Епифан Парамонович ни капли не обиделся на японского солдата. Он даже благодарил судьбу за то, что она отвела его от глупого и опасного поступка. Ведь дело могло обернуться, как и вчера, против него самого. Он вызвал японцев покарать своих разорителей и накликал беду на собственного сына. Так может случиться и сегодня. Начнут японцы пытать разведчиков, а те вдруг не выдержат и выдадут командира. Тогда все пропало, конец отцу и сыну. Нет, драться за сына ему надобно без японцев. Он сам должен выиграть его в хитрой карточной игре. Только ходить он будет теперь не с шестерок, как прежде. Ермаковскую породу шестеркой не возьмешь: не тот размах. Надо бросить козырного туза. «Против главного козыря Иван не устоит», — подумал старик и порывисто зашагал к своему дому.