— Вчера русские опять пытались задержать „Коньэй-мару“, — сообщил Сабуро, подавая господину Набуки захваченную на всякий случай непромокаемую куртку из ярко-красной прорезиненной материи.
Господин Набуки натянул куртку и застегнулся — медленно, неуверенно, совсем по-стариковски. Перед тем как затянуть „молнию“ у горла, он выпростал из-под куртки увесистый профессиональный фотоаппарат в пластиковом чехле. Ремень фотоаппарата резал шею, и господин Набуки недовольно повел головой, начиная жалеть о том, что пустился в это путешествие. Пестрая толпа туристов, облепившая поручни небольшого теплохода — или большого катера, это уж кому как нравится, — вызывала у него раздражение. Соленые морские брызги, то и дело касавшиеся кожи, казались чересчур холодными, солнце слишком ярко сверкало в безоблачном, тоже излишне синем небе. Все краски утратили полутона и буквально били по глазам; плеск волн, крики чаек и голоса туристов сливались в невыносимо громкую какофонию, от которой у господина Набуки начала разламываться голова. Даже Сабуро, верный слуга, соратник и, пожалуй, единственный настоящий друг, вызывал раздражение своей заботливостью и ненужной предупредительностью — „Коньэй-мару“? — переспросил господин Набуки, изо всех сил стараясь скрыть владевшее им дурное настроение.
Он не сразу понял, о чем идет речь и какой реакции ждет от него Сабуро. Какая еще „Коньэй-мару“? Потом его взгляд упал на рыболовный траулер, бороздивший воды Кунаширского пролива примерно в полумиле от их прогулочного теплохода, и до него наконец дошел смысл сказанного. Сабуро говорил об одном из рыболовецких судов, принадлежавших корпорации Набуки и снабжавших разбросанные по всему миру рестораны и торговые точки свежими морскими продуктами. Тот факт, что понимание пришло не сразу, обеспокоил его: в последнее время он стал невнимателен к мелочам и многое забывал. Это была старость, и она несла с собой весь букет сопутствующих удовольствий: слабость ума, немощь тела, никчемность; забвение и в конечном итоге смерть, которая никого по-настоящему не огорчит.
Он повернул голову и посмотрел на Сабуро. Сабуро стоял рядом с ним в такой же ярко-красной штормовке с белыми иероглифами на груди и спине и смотрел на него глазами, полными тревоги и беспокойства. Похоже, он отлично видел, что творится с его хозяином, и от этого раздражение господина Набуки только усилилось. Конечно, Сабуро был рядом с ним долгие годы и знал господина Набуки лучше, чем кто бы то ни было. Но раньше главе корпорации без труда удавалось скрывать свои эмоции и мысли даже от Сабуро, и то, что старый слуга заметил его состояние, говорило о частичной потере контроля. Господин Набуки знал, что это только начало. Он еще мог попытаться замедлить неумолимый процесс разрушения, но понимал, что повернуть его вспять не удастся: время было неумолимо. Безумное напряжение последних месяцев вызвало переутомление, от которого, как отчетливо осознавал господин Набуки, ему было уже не оправиться.
Спохватившись, он сделал над собой нечеловеческое усилие и изобразил на лице вежливую улыбку.
— Надеюсь, все закончилось благополучно?
— Да, — сказал Сабуро. — „Коньэй-мару“ — хорошее судно, крепкое и быстроходное. Русские дважды стреляли в воздух, но догнать наш корабль так и не смогли.
Господин Набуки пожал плечами и отвернулся. Угасшее было раздражение вспыхнуло в нем с новой силой. Если все закончилось благополучно, зачем об этом говорить? До каких пор он, глава могущественной корпорации, пожилой усталый человек, должен лично входить в каждую мелочь? Или Сабуро просто дразнит его?
Ему вдруг захотелось снять с шеи тяжелый футляр с фотокамерой, выбросить его за борт и посмотреть, как он пойдет ко дну. Это дало бы отличный выход его раздражению, но вокруг было слишком много туристов, которые галдели и шарили видоискателями своих камер по всем четырем сторонам горизонта в поисках впечатлений. Они заплатили за эту экскурсию и жаждали зрелищ — любых, какие попадутся на глаза. Господину Набуки отнюдь не улыбалось даже на короткое время сделаться объектом их любопытства. Стоило только оказаться в центре внимания этой толпы безмозглых идиотов, и кто-нибудь непременно опознал бы в нем главу „Набуки корпорейшн“. Идиоты не прощают сильным мира сего поступков, которые для них самих считаются в порядке вещей. Стоило господину Набуки позволить себе любую экстравагантную выходку — хотя бы плевок за борт, не говоря уже о том, чтобы утопить в море фотокамеру, стоимость которой для него была близка к нулю, — и газеты трепали бы его имя на каждом углу до полного изнеможения. Идиоты, какие же они все идиоты…
— Идиот убежден, что все, кроме него, идиоты, — сказал он негромко, глядя на пенившуюся вдоль борта катера воду.
Вода была темно-синяя и напоминала густое желе. Взбитая форштевнем катера пена походила на паутину стеклянных нитей с вплетенными в нее бесчисленными пузырьками. Крупные чайки кружили над кораблем, оглашая воздух своими пронзительными неблагозвучными криками. На корме туристы кормили их с рук, и большие черно-белые птицы со снайперской точностью на лету выхватывали из протянутых ладоней кусочки пищи.
— Акутагава, — откликнулся Сабуро. — Он знал толк в жизни, хотя и рано умер.
— Чепуха, — резко возразил господин Набуки. — Знай он толк в жизни, он не покончил бы с собой в тридцать шесть лет. Талант писателя состоит не в том, чтобы хорошо знать и понимать жизнь. Талант не имеет ничего общего с мудростью. Заставить людей поверить, что ты мудр, и принять твою точку зрения — вот настоящий талант.
— То же самое можно сказать не только о писателях, — осторожно заметил Сабуро. Он был рад случаю отвлечь господина Набуки от мрачных мыслей и очень боялся оттолкнуть его неосторожно сказанной фразой. — Политики, например…
— Верно, — нетерпеливо перебил его господин Набуки. — Не бывает таланта в какой-то отдельно взятой области — в литературе, в живописи, в политике… Талант огромен и всеобъемлющ. Это что-то наподобие мандарина, который люди делят на дольки. Одна долька — умение сочинять музыку, другая долька — способность вести за собой войска и выигрывать сражения… Кому-то достается одна долька, кому-то пять или шесть, а еще кому-то — кожура мандарина, а то и вовсе ничего.
— Некоторые люди просто не способны воспользоваться даже тем немногим, что им дано, — сказал Сабуро.
— Это другой вопрос, — пожал плечами господин Набуки. — Если человек не может переварить дольку мандарина, значит, у него проблемы с желудком. Это надо не осуждать, а лечить. Акутагава это очень хорошо понимал. Он-то выжал из своей дольки все до последней капли. Зачем ему было продолжать жить?
Сабуро молча кивал, глядя, на выраставшие из моря обрывистые берега Кунашира. Двигатель катера размеренно стучал где-то под палубой, сизый дымок дизельного выхлопа стелился над самой водой Разговор получился странный и не слишком приятный, но это было все-таки лучше, чем совсем ничего: Сабуро побаивался господина Набуки, когда тот вот так угрюмо молчал. Хозяин понемногу начал сдавать, но в последнее время этот процесс пошел с пугающей скоростью.
, Господин Набуки тоже смотрел на приближавшийся берег. Разговор с Сабуро на какое-то время отвлек его от мрачных раздумий, но, как только оба замолчали, прежние мысли вернулись, словно никуда и не уходили Почему-то вспомнились давние времена, когда он впервые начал осознавать свое предназначение — то, ради чего он родился и уцелел в войне, не погиб вместе со всей своей семьей. Тогда ему казалось, что он обязательно доживет до того дня, когда над потерянными Японией островами снова взовьется флаг с изображением восходящего солнца. Теперь господин Набуки начал понимать, что ею надежды оказались напрасными. Обиднее всего было то, что до осуществления его мечты оставалось совсем немного времени — год, два, от силы десять лет. Но он чувствовал, что столько ему не протянуть. Виноват в этом был не возраст и даже не здоровье. Просто желание жить покидало господина Набуки, и с каждым днем этого желания оставалось все меньше.
„Ничего, — подумал господин Набуки. — Это ничего. Мне действительно незачем больше жить. Я сделал в тысячу раз больше, чем мог бы сделать любой человек, любой политик. Я заставил этот подлый мир содрогнуться от ужаса. Я отомстил обидчикам, покарал убийц и осквернителей святынь моего народа. Это сделал я, я один, и, когда пробьет мой час, мир узнает, кто его покарал и за что. Мир должен об этом узнать, и он узнает. Но сейчас думать об этом рано. Нужно все подготовить, чтобы смерть не застала меня врасплох, но, пока я жив, мне придется действовать — до самой последней минуты действовать так, словно впереди у меня еще сто лет жизни. Потому что дело еще нужно довести до конца. Потому что я не имею права умирать раньше, чем…“
— Сабуро, — позвал он, — мальчишка улетел? Сабуро ответил не сразу, и эта пауза не понравилась господину Набуки. Похоже, его старый друг и соратник имел что-то против его последнего замысла. Неужели не только глупый и подлый мир, но и железный Сабуро, его верный помощник, его правая рука, начал испытывать содрогание от того, что делал его хозяин?
Этого не может быть, сказал себе господин Набуки. Этого не может быть, потому что не может быть никогда. Сколько людей убил Сабуро? Кто знает… Пожалуй, он и сам сбился со счета. Почти у каждого из этих людей были семьи и друзья, но Сабуро это никогда не останавливало. И убивал он не потому, что так велел ему господин Набуки — вернее, не только потому. Он убивал и отдавал приказы наемным убийцам, потому что верил и знал: так нужно для дела, иначе о справедливости лучше забыть. „Каждому да воздается по делам его“ — так сказано в Библии. Вряд ли Сабуро придерживался иной точки зрения. Старость — это возраст постепенного угасания, а не перемен. Все старики консерваторы, и профессиональные убийцы — не исключение. Так в чем же дело?
— Да, — ответил Сабуро, когда господин Набуки уже готовился повторить свой вопрос. — Да, Набуки-сан, Рю Тахиро вылетел из Токио час назад под именем Эдогава Тагомицу. Сообщение об этом поступило на мой пейджер пятьдесят с небольшим минут назад.
— Почему ты не сказал мне об этом сразу? — спросил господин Набуки.
— Простите, Набуки-сан. Вокруг было слишком много посторонних. Кроме того, я не думал, что это достойно упоминания. Кицунэ Таками лично подготовил парню все документы, так что никаких неожиданностей быть не могло.
— Позволь мне самому судить о том, что достойно упоминания, а что нет, — резко сказал господин Набуки и немедленно устыдился своей ничем не оправданной вспышки, увидев, как дернулось, словно от пощечины, морщинистое лицо Сабуро. — Прости меня, Сабуро, — сказал он, помедлив и совладав со своими эмоциями. Голос его теперь звучал так же, как всегда — ровно, вежливо и бесстрастно. — Я немного волнуюсь. Это вторая крупная акция за два месяца. Мне кажется, я начал уставать. Ты позаботился о том, чтобы в этом деле прослеживался чеченский след?
— Да, господин, — ответил Сабуро. — Этим тоже занимался Кицунэ, а у него не бывает накладок.
Господин Набуки кивнул. Да, у лисицы Таками накладок не случалось, разве что в далекие дни его молодости, но об этом никто ничего не знал. Собственно, особого умения здесь и не требовалось. Сложнее было раздобыть бомбу и доставить ее в Москву. Вот это действительно потребовало больших усилий, изобретательности и огромных капиталовложений. А после того, как бомба взорвется, превратив в радиоактивные руины самый центр Москвы, версия о причастности к этому взрыву чеченцев возникнет сама собой в миллионах умов по всему миру. Найдутся, конечно же, те, кто станет сомневаться и строить собственные версии, одна из которых скорее всего будет недалека от истины. Но кто станет слушать этих людей, когда чеченские бандиты все время под рукой? Это очень удобно: всегда иметь под рукой кого-то, на кого можно с легким сердцем свалить любое преступление и чья виновность будет всеми единодушно признана — без суда, следствия и сбора улик.
С нью-йоркскими небоскребами было сложнее, но зато все вышло изящно. То, что произошло на Манхэттене одиннадцатого сентября, имело вид законченного произведения искусства, хотя сделать это было нелегко. Тут господину Набуки сильно помогла знаменитая фраза бен Ладена, который не придумал ничего умнее как угрожать американцам с экранов их телевизоров. Правда, после того как американцы начали его преследовать, Усама опомнился и попытался сделать новое заявление, в котором категорически отрицал свою причастность к событиям одиннадцатого сентября. Вот тут-то господину Набуки в очередной раз пригодился Кицунэ — тот самый Кицунэ, который уже много лет подряд негласно контролировал все каналы связи „террориста номер один“ с внешним миром. Усилиями этого старого лиса панические вопли перепуганного араба так и остались гласом вопиющего в пустыне. „Да, — подумал господин Набуки. — Кицунэ Таками — это находка, и благодарить за нее следует Сабуро. Недаром бен Ладен прислал ко мне своего человека, и недаром этот человек так брызгал слюной у меня на яхте… Усама неглуп, он сразу догадался, кто подставил его шею под американский топор. Пусть знает. Пускай кусает локти, мечтая о мести. Ему все равно не успеть.“
— Сабуро, — сказал он, — что ты станешь делать, когда я умру? Ты, Кицунэ и другие…
— Не говорите так, Набуки-сан, — сказал Сабуро. — Я не думал об этом. Я не хочу об этом думать. И потом, нам не дано знать, когда мы умрем. Откуда вы взяли, что умрете первым?
— То, что ты задал этот вопрос, уже само по себе означает, что тебе отпущен больший срок. Ты моложе меня, Сабуро, и ты до сих пор уверен, что человеку не дано знать о приближении смерти. На самом деле это не так. Во всяком случае, не всегда. Иногда человек знает, что скоро умрет, так же точно, как то, что завтра взойдет солнце.
— Вы больны, Набуки-сан? — встревожился Сабуро.
— Я совершенно здоров, — суховато ответил господин Набуки. — А вот тебя, я вижу, что-то гложет. В чем дело, Сабуро?
Сабуро снова задержался с ответом. Их судно прошло мимо стоявшего на рейде российского пограничного катера, небольшого, серого, очень старого, с одной-единственной скорострельной пушкой на палубе и с бессильно повисшим флажком на корме. Господин Набуки подумал, уж не этот ли катер вчера безуспешно преследовал скороходную „Коньэй-мару“, и невольно усмехнулся: да, шансов догнать новенькую шхуну на этом ржавом корыте у русских нет. По палубе пограничного катера прохаживался моряк в линялой синей робе. Он окинул прогулочный теплоход с туристами равнодушным взглядом. Господин Набуки, сам не зная зачем, помахал ему рукой. Пограничник отвернулся. Пограничники не любили туристов с соседних островов; они вообще не любили японцев, хотя никогда не упускали случая купить по дешевке старую японскую машину и перепродать ее втридорога своим соотечественникам. Господин Набуки не осуждал их за это: нужда толкала людей на поступки, которые в глазах всего остального мира делали их смешными. Впрочем, сочувствовать русским пограничникам в их бедственном положении он тоже не собирался: их сюда никто не звал, и им давно пора убираться восвояси — на Сахалин, а то и подальше. Россия напоминала господину Набуки огромного, неразборчивого и не знающего меры в еде монстра, который на глазах у всего света издыхал в страшных мучениях от несварения желудка. Единственное, чего боялся японец больше всего, это чтобы ядовитые миазмы разложения не достигли берегов Японии, отравляя землю и воздух, мутя рассудок людей и губя все живое. Это могло случиться; это уже было однажды и могло повториться вновь. Господин Набуки никогда не испытывал ненависти к отдельным людям — за редким исключением, конечно. Он ненавидел народы в целом — народы, которые стали виновниками того второстепенного положения, которое занимала теперь Япония. Народы, чьи солдаты убили его отца и мать и лишили его того будущего, для которого он был рожден.
Впрочем, настоящей ненависти в его душе не было. Он был потомственный японский дворянин, он дал клятву отомстить, и этого достаточно. Он дал клятву на лезвии отцовского меча — давно, более полувека назад. И он ее выполнил — по крайней мере, процентов на восемьдесят. Остальное — потом, когда вести из развороченной ядерным взрывом Москвы достигнут Японии. Господин Набуки знал день и даже час, когда это произойдет, и почти не волновался: у Кицунэ Таками никогда не случалось накладок, а Рю Тахиро был идеальным исполнителем — храбрым, преданным и недалеким.
— Мне не очень нравится, что вы послали туда мальчишку, — отвечая на вопрос, о котором господин Набуки уже успел забыть, вдруг сказал Сабуро. Мне его почему-то жаль.
— Тебе не было его жаль, когда ты предлагал списать на него всех убитых на Окинаве янки, — тихо, чтобы не услышали туристы, сказал господин Набуки.
— Тогда он был для меня просто именем. А что такое имя без человека? Пустой звук. Но вы приняли участие в его судьбе, и я увидел в нем себя такого, каким я был когда-то, очень давно. Ведь первого своего американца я тоже убил камнем. Правда, меня не поймали. Вы сами сказали, что в нем жив дух бусидо, и, присмотревшись повнимательнее, я понял, что это правда.
— А мне казалось, что ты его недолюбливаешь, — сказал господин Набуки. Этот бесцельный разговор уже утомил его, но ему стало любопытно, что еще скажет Сабуро.
— Я был к нему суров, — согласился Сабуро. — Точно так же я был бы суров с собственным сыном, если бы он у меня был. Мне не нравится, как воспитывают нынешних детей. Они не готовы встретить трудности лицом к лицу. Они даже не догадываются, что бывают настоящие трудности, а не та чепуха, которая считается теперь трудностями. Мне это не нравится — Я вижу, тебе многое не нравится, — мягко сказал господин Набуки. Он был ошеломлен упорством и жесткостью, с которыми обычно бессловесный Сабуро вдруг принялся излагать свои взгляды на жизнь. — Говори, Сабуро. Я же вижу, что тебе хотелось бы высказаться, но ты почему-то ходишь вокруг да около. В чем дело?
— Да, Набуки-сан, — сказал Сабуро, твердо глядя ему в лицо, — мне действительно многое не нравится в последнее время. Я смело говорю вам об этом потому, что знаю: вы меня поймете. Мы многое сделали вместе, через многое прошли, и теперь мне кажется, что пора остановиться. То, что мы с вами сделали в Нью-Йорке, — это чересчур, Набуки-сан. Такая страшная кара не должна исходить от людей. Это дело богов, а мы с вами далеко не боги и даже не их посланцы.
Господин Набуки слушал его, не веря собственным ушам.
— Постой, — сказал он, немного оправившись, — я возражу тебе. Кто был тот американский летчик, который сбросил бомбу? Кем были те, кто послал его на это ужасное дело? Тогда погибли не десятки тысяч, Сабуро. Там остались миллионы. Миллионы японцев! Так кем они были, эти янки, — богами?
— Я отвечу, — сказал Сабуро. Странно, но напор господина Набуки ничуть не смутил его — по крайней мере, внешне он оставался спокойным. — Они были самыми обыкновенными людьми. И я думаю, что они уже много лет жестоко страдают в аду за свои преступления. Это их личное дело. Мне не хотелось бы составить им компанию.
Господин Набуки усмехнулся.
— Похоже, ты считаешь, что мое место рядом с ними, — сказал он.
— Я сказал, что мне не хотелось бы оказаться в их компании, — возразил Сабуро, — но я не говорил, что этого не будет.
— Послушай меня, — сказал господин Набуки — Раз уж мы все равно ударились в мистицизм, попробую объяснить это тебе так, как понимаю сам. Древние боги давно покинули плоскость земли, но они все еще наблюдают за нами. Времена изменились, Сабуро, и высшие силы теперь не действуют так же открыто, как раньше. Почему — кто знает? Им приходится прибегать к помощи слабых людей наподобие нас с тобой, потому что при виде несправедливости их сердца обливаются кровью так же, как наши.
— Вы рассказываете мне сказки, как будто я ребенок, — сказал Сабуро. Мне самому уже впору иметь внуков, Набуки-сан.
— Ты первый заговорил о богах и демонах, — напомнил господин Набуки.
— Но женщины, — сказал Сабуро, — дети… Прошу вас, Набуки-сан, отзовите Рю! Уже достаточно крови…
— Достаточно ли? Откуда нам знать, что есть справедливость и отмщение в глазах богов? Возможно, для них то, что мы делаем, это только начало, и кому-то придется Продолжить наше дело после того, как мы умрем. Мне, например, кажется, что дело обстоит именно так. Можешь считать, что это поведал мне потусторонний голос, когда сегодня ночью я лежал без сна в своей постели.
Сабуро тяжело вздохнул, и тут оба совершенно неожиданно для себя заметили приземистого толстяка в больших очках, пестрой куртке и дурацкой белой панаме, который стоял в каком-нибудь метре от них и разинув рот прислушивался к их разговору. Господин Набуки внутренне содрогнулся: как глупо! Какая непростительная неосторожность! Сабуро едва заметно отшатнулся, и его лицо на какое-то мгновение сделалось почти неотличимо похожим на морду деревенской лошади, шарахнувшейся от внезапно вылетевшего из-за угла автомобиля.
Турист, поняв, что обнаружен, тоже заметно испугался и, невнятно пробормотав какие-то извинения, вознамерился было ретироваться Господин Набуки остановил его окликом.
— Простите, господин, не могли бы вы нам помочь? — сказал он, улыбаясь так, как умел улыбаться только господин Набуки, когда это было ему необходимо. Перед такой улыбкой не мог устоять никто, и турист замер в нерешительности. — Видите ли, — продолжал господин Набуки, — у нас с другом вышел отвлеченный спор, результаты которого, однако, будут иметь определенные практические последствия. Дело в том, что я пишу книгу — нечто среднее между автобиографической повестью, историческим романом и политическим детективом. Мой друг считает, что я ввожу в книгу слишком много батальных сцен и вообще… гм… крови. Рассудить нас может только незаинтересованный человек.
— Простите, — промямлил турист, натянуто улыбаясь и начиная потихоньку пятиться вдоль борта. — Простите еще раз мою нескромность, я… Я был бы счастлив помочь, но, увы, я ровным счетом ничего не смыслю в литературе. Признаться, я со школьной скамьи не прикасался к книге. Тысяча извинений, господа! Всего наилучшего Блестя линзами очков и продолжая через силу скалить в улыбке искусственные зубы, толстяк попятился еще дальше и быстро затерялся в толпе.
— Не спускай с него глаз, — глядя на приближающийся берег и почти не шевеля губами, сказал господин Набуки. — Не теряй его из виду ни на минуту и постарайся убить прежде, чем он успеет позвонить в полицию или хотя бы обсудить это странное происшествие с женой. Надеюсь, ты понимаешь, что это необходимо, и не станешь умолять меня пощадить этот мешок с салом.
— Конечно, Набуки-сан, — твердо сказал Сабуро. — Я все сделаю. Верьте мне!
Господин Набуки повернулся к нему, заглянул в лицо и молча кивнул. Он знал, что Сабуро сдержит свое обещание, потому что видел его глаза окруженные похожей на чешую сеткой морщин холодные немигающие глаза гигантской черепахи-убийцы.
Через несколько минут катер мягко, почти без толчка, подвалил к замшелому причалу. Заскрипели о скользкий камень желтые резиновые шары кранцев, стукнул спущенный на берег трап. По обе его стороны стали двое российских пограничников — хвала богам, автоматов при них не было. Паспортный контроль выглядел пустой формальностью. В отдалении, укрывшись в тени гигантского покоробленного щита с наполовину смытым дождями изображением чрезмерно мускулистой женщины в, платке и еще более мускулистого мужчины в рыбацкой шляпе, нетерпеливо переминалась с ноги на ногу кучка встречающих из местного населения. Испитый мужчина, в тельняшке и брезентовых штанах, но почему-то босиком, держал над головой плакат с надписью по-японски. „Добро пожаловать, господин Набуки!“ — гласила надпись. Плакат выцвел и покоробился едва ли не так же сильно, как фанерный щит с изображением рыбака и рыбачки, а в надпись вкрались целых три ошибки, но господин Набуки уже привык и не обращал на это внимания. Он видел этот плакат в каждый свой приезд на Кунашир, вот уже двенадцать лет подряд время, за которое можно притерпеться к чему угодно. Мужчина, который держал плакат, заметно покачивался, так что было непонятно, кто кому не дает упасть — он плакату или плакат ему. К этому господин Набуки привык тоже, как и к энтузиазму, с которым его соотечественники-туристы принялись снимать живописную группу встречающих на фото- и видеопленку. По прошествии двенадцати лет с момента первого визита в эти края о сюжетах и снимках, на которых была запечатлена радостная встреча населением Кунашира своего единственного друга и благодетеля, господина Набуки Синдзабуро, не хотели слышать ни в одной японской газете, не говоря уже о телекомпаниях.
Чуть поодаль от кучки бедно одетых аборигенов стояла другая кучка, поменьше и почище, состоявшая всего из трех человек: представителя местной администрации (сам глава местной администрации не прибыл, чему господин Набуки был только рад, поскольку за двенадцать лет так и не смог убедить ни одного из занимавших этот пост достойных мужей в том, что физически не способен выпить в один присест литр водки), начальника милиции и директора местной школы. Все они были господину Набуки хорошо знакомы и воспринимались им как неизбежное зло. Однако, вопреки обыкновению, сегодня на причале было не две, а целых три кучки встречающих. Третью, обособленную кучку составлял один-единственный человек. Был он загорелый, среднего роста, с военной выправкой и в то же время весь какой-то расслабленный — не расхлябанный, не опустившийся» и не обвисший, а именно расслабленный. Такое умение полностью расслабляться, не теряя при этом подтянутости и грациозности, господин Набуки встречал только у представителей семейства кошачьих да еще у самых прославленных мастеров каратэ и дзюдо. Одет этот странный абориген — да и абориген ли? — был очень просто и вместе с тем аккуратно. На его выпуклой груди, обтянутой линялой фуфайкой цвета хаки, висело две фотокамеры, на боку болтался объемистый видавший виды фотографический кофр, в уголке насмешливого рта дымилась сигарета. На ногах у незнакомца были далеко не новые, но вычищенные до блеска высокие армейские ботинки.
Господин Набуки не знал, что именно привлекло его внимание в этом человеке, до которого ему, в сущности, не было никакого дела. Однако у незнакомца, похоже, имелось какое-то дело к господину Набуки. С кажущейся рассеянностью скользнув серыми глазами по толпе выгружавшихся на причал туристов, незнакомец мигом отыскал в ней господина Набуки и, опередив всех встречающих, первым шагнул ему навстречу. На втором шаге он спохватился (или только сделал вид, что спохватился), отлепил от нижней губы окурок, бросил его на землю и придавил подошвой ботинка. После этого он, широко и плавно ступая, приблизился к господину Набуки и без предупреждения щелкнул затвором своей камеры. Господин Набуки зажмурился и невольно поднял ладонь в запоздалой попытке защитить глаза от молнии фотовспышки.
— Коннити-ва, Набуки-сан! — весело прокричал незнакомец и еще раз щелкнул фотоаппаратом.
Господин Набуки опустил ладонь и сквозь плавающие перед глазами цветные пятна посмотрел на фотографа. Тот широко и радостно улыбался прямо ему в лицо. Улыбка у него была открытая, белозубая и очень располагающая, но господину Набуки от этой улыбки вдруг стало не по себе. Он сердито поджал губы, обогнул фотографа и, заранее протягивая для пожатия чопорно сложенную руку, двинулся навстречу представителям местной администрации.
— Коннити-ва! — крикнул ему вслед веселый фотограф.
Господину Набуки очень хотелось обернуться и еще раз хорошенько его рассмотреть, но он сдержался, хотя это стоило ему больших усилий.
Иларион Забродов надел на объектив старенького «Никона» пластмассовый колпачок и застегнул потертый кожаный футляр. На губах у него все еще блуждала тень задумчивой улыбки, но глаза, которыми он смотрел в спину удалявшемуся японцу, были внимательными и холодными.
Забродов неплохо разбирался в людях и с первого взгляда понял, что перед ним — очень достойный противник. Сухое коричневое лицо с аккуратной щеточкой седых усов, благородная седина на голове, осанка и, главное, взгляд — все это заставляло забыть о дурацкой красной ветровке и белых кедах, которые делали господина Набуки неотличимым от толпы туристов, хлынувших с борта прогулочного теплохода, чтобы осмотреться на местности, которая, как им казалось, должна была снова сделаться частью их родины. Но всякому, у кого были глаза и желание обдумать увиденное, сразу же становилось ясно, что господин Набуки и туризм — понятия несовместимые. У таких людей, как господин Набуки, просто не бывает времени на пассивные развлечения наподобие туристических поездок или просмотра телевизионных сериалов.
Иларион рассеянно нашарил в нагрудном кармане пачку, двумя пальцами выудил из нее сигарету и закурил, прищуренными глазами наблюдая за церемонией торжественной встречи. Судя по тому, что никаких особенных речей и вообще излишнего ажиотажа вокруг приезда богатого и влиятельного японца не наблюдалось, можно было сделать вывод, что господин Набуки наезжал сюда частенько.
Представитель местной администрации с заученной сердечностью потряс руку гостя, улыбаясь так, как умеют улыбаться только политики нижнего звена. Директор школы смотрел на японца так, что казалось: будь у него хвост, он вилял бы им без остановки. Начальник милиции, худой и сутулый майор, скалил желтые лошадиные зубы и смотрел японцу прямо в рот, хотя тот пока не говорил ничего заслуживающего внимания. Жиденькая толпа под выцветшим транспарантом полюбовалась привычным зрелищем минуты две, от силы три, и начала потихонечку рассасываться.
Наконец высокий гость в сопровождении местных тузов направился к стоявшей неподалеку машине. Собственно, машин было две — видавшая виды «тойота» представительного черного цвета и милицейская «Волга» с мигалками на крыше. Пока господин Набуки и его пожилой спутник в точно такой же, как у него, красной ветровке усаживались на заднее сиденье «тойоты», начальник милиции подошел к машине сопровождения и, наклонившись к открытому окошку, что-то сказал. Из «Волги» поспешно выбрался старший лейтенант и, на ходу нахлобучивая парадную фуражку с орлом, неторопливо, с солидной уверенностью направился прямиком к Илариону.
Представитель администрации уселся на «хозяйское» место рядом с водителем «тойоты», майор погрузился в «Волгу», и короткая кавалькада тронулась, обдав клубами белой пыли директора школы, которого по какой-то причине начальство не сочло нужным пригласить с собой. Иларион усмехнулся, краем глаза наблюдая за приближением старшего лейтенанта.
По мере того как расстояние между ними сокращалось, лицо милиционера под надвинутым козырьком фуражки принимало все более строгое и официальное выражение, пока не стало напоминать бронзовую физиономию памятника героям революции. Правда, это сходство было весьма отдаленным: у героев революции — точнее, у их памятников — никогда не было таких глупых физиономий.
Когда милиционера отделяло от Забродова каких-нибудь пять-шесть метров, в голову последнему пришла отличная идея. Он быстро расстегнул чехол, снял колпачок с объектива и, направив камеру на старшего лейтенанта, дважды щелкнул затвором. У него не было никакой уверенности в том, что кадры получатся, да это ему и не требовалось: психологический эффект был важнее.
Эффект превзошел все ожидания. Старший лейтенант шарахнулся, словно в него дважды выпалили из полевой гаубицы, и сделал запоздалую попытку спрятаться за собственной растопыренной ладонью. Когда он понял, что опоздал с мерами самозащиты, его физиономия позеленела от злости, и он, раздувая ноздри, бросился к Илариону.
— Вашу камеру, пожалуйста, — сказал он, делая безуспешную попытку казаться вежливым. Это ему не удалось: слова были правильные, но вот голос дрожал и срывался от с трудом подавляемого праведного гнева.
— Пожалуйста, — Сказал Иларион, улыбаясь ему в лицо самой оскорбительной из своих улыбок. — Только сначала объясните, на каком основании. Если это обыск, у вас должен быть ордер. А если ограбление, вам придется достать свой пистолет и попробовать отнять камеру силой. Но имейте в виду, что тогда я вас просто искалечу — в целях самозащиты, разумеется.
Как и ожидал Иларион, сочетание насмешки с угрозой не охладило пыл старшего лейтенанта, а, наоборот, подхлестнуло его. Его необходимо было как следует завести, чтобы потом, когда придет время, он побольнее треснулся своим каменным лбом о несокрушимый монолит простенькой истины: милицейские погоны не всегда служат символом вседозволенности.
— Ты мне еще поговори! — взревел старший лейтенант. Иларион поморщился: этот тип был еще глупее, чем ему показалось вначале. — Давно на нарах не ночевал? Если ты такой умный, я тебе быстро срок организую! Камеру сюда, быстро!
— Основание, — с улыбкой повторил Иларион, длинной струей выпуская в его сторону сигаретный дым.
— Какое еще, на хрен, основание! Я работник милиции и имею право производить досмотр личных вещей подозрительных граждан.
— Правильно, — сказал Иларион. — А я российский гражданин и имею право отказаться от досмотра своих личных вещей, тем более что я себе подозрительным не кажусь. А вот ты кажешься. Дай тебе в руки камеру, а ты с ней либо убежишь, либо испортишь что-нибудь. Кто потом чинить будет?
— Гражданин, е-н-ть, — презрительно передразнил его мент. — Сейчас вот вызову наряд, тогда посмотрим, какой ты гражданин!
— Нормальный гражданин, — заверил его Иларион. — С документами, пропиской и, главное, хорошей физической подготовкой. Пока твой наряд сюда из Южно-Курильска доберется, я тобой трижды подотрусь, и поминай как звали.
— Мудак ты, а не гражданин, — внезапно успокаиваясь, сказал старлей. — Поминай как звали… И куда ж ты денешься, если не секрет? Вплавь уйдешь, недотыкомка? Предъявите документы! — закончил он официальным тоном.
Иларион ничего не имел против. Момент истины настал, и нужно было ковать железо, пока горячо. Он полез в карман и протянул старшему лейтенанту свой паспорт и журналистское удостоверение. Тот хищно цапнул документы, невнимательно перелистал паспорт и заглянул в удостоверение.
— Специальный корреспондент газеты «Красная звезда», — сказал он, впадая в легкую задумчивость. Иларион знал, что это ненадолго, и ждал продолжения. — Ну и что? — сказал мент, что-то, по всей видимости, сообразив. — У меня нет никаких инструкций по поводу вашего пребывания на Кунашире. А где разрешение на въезд в погранзону?
— Ах да, — сказал Иларион и снова полез в карман. — Прошу.
Старший лейтенант бегло просмотрел протянутую Забродовым бумагу и, подумав еще немного, спросил:
— А разрешение на проведение съемок?
— Здесь нет военных объектов, — возразил Иларион, — зато полно японцев, которые бродят по всему острову с фотоаппаратами и видеокамерами. Я что-то не заметил, чтобы вы спрашивали у них какие-то разрешения. Это что, покушение на свободу слова? Такие вещи в наше время непопулярны, старший лейтенант.
— Слушай, парень, не нарывайся на неприятности, — сказал старший лейтенант, вертя в руках документы Илариона. — Ну что ты уперся? Мне всего-то и надо, что засветить твою пленку. Приказ у меня, понимаешь? Начальник милиции приказал, что я могу поделать? Остров у нас маленький, мне с майором еще служить и служить, поэтому приказ я выполню: деваться мне некуда, понял? И нечего лезть в бутылку. Здесь тебе никакая «Красная звезда» не поможет. Кто их теперь читает, эти ваши газеты? Мало ли, чего в них понаписано. На кой хрен тебе весь этот геморрой? Ты же никому ничего не докажешь. Засунем тебя в камеру, и на суде два десятка свидетелей подтвердят, что ты напился до белых лошадей, бегал голый по острову, приставал к малолетним и пугал японцев. Отдай фотоаппарат. Ну не хочешь отдавать — не отдавай, просто крышку открой, засвети пленку.
— Да, — сказал Иларион, — я вижу, что материал для хорошего фельетона у меня уже есть. Российская милиция на жалованье у японцев — звучит! И главное, актуально.
— Так, — веско произнес старший лейтенант и спрятал документы Илариона в карман куртки. — Придется пройти, гражданин. Для выяснения личности.
«А ведь в чем-то он прав, подумал Иларион, невнимательно разглядывая гладко выбритую физиономию старшего лейтенанта. На кой хрен мне весь этот, как он выразился, геморрой? Японец здесь, я тоже здесь… Засветить пленку, чтобы этот дурак от меня отстал, прогуляться по берегу — пейзажи здесь отменные, купить вареного краба, сожрать его целиком под пиво, а потом, когда нашего господина Набуки привезут обратно на причал, просто шлепнуть его из-за угла… Оружия нет, но это не страшно. Ножик в кармане, и значит, все путем. Один удачный бросок, и старикану каюк. Пока его довезут до больницы, пока местные коновалы сообразят, что делать, он просто истечет кровью… А способ свалить отсюда я как-нибудь нашел бы. Но как-то все уж очень непрофессионально. И потом, Сорокин был прав: даже суд иногда ошибается. А вдруг этот Набуки ни при чем? То есть что он сволочь и делает все, чтобы выжить нас с островов, более или менее понятно, но я ведь приехал сюда не из-за этого. Все-таки, как это ни печально, самый простой выход — не всегда самый правильный…»
— Куда пойдем-то? — спросил он у старшего лейтенанта. — В Южно-Курильск? Далековато. И вообще, старлей, ты хоть понимаешь, на что нарываешься? Приказ приказом, но иногда ведь и головой думать надо. Да твой майор тебе задницу в клочья порвет, когда узнает, что ты организовал ему журналистское расследование с опубликованием результатов в центральной прессе. Тебе тогда только одно останется — взять табельное оружие и застрелиться. Ты ведь парень грамотный, Должен понимать, что это такое целенаправленный наезд центральной прессы. А где пресса, там и телевидение. Тоже центральное. Тут тебе никакие липовые свидетели не помогут, никакие суды. А главное, из-за чего сыр-бор? Из-за одной несчастной фотографии. Да плевал я на нее, если хочешь знать. Но это, во-первых, дело принципа, а во-вторых, у меня на этой пленке полно классных кадров — пейзажи, лодки всякие, крабы такие здоровенные… Я на эту пленку целый рабочий день угрохал, а ты мне говоришь — засвети… Вот проявлю пленку, и негатив с этим японцем лично тебе подарю, хочешь? На память. А заодно и твой портрет — в полный рост, в парадной форме и при исполнении. Ну?..
Старший лейтенант нерешительно взялся за клапан кармана, в котором лежали документы Забродова. Он явно пребывал в мучительнейших раздумьях, не зная, на что решиться. Японец тут был скорее всего ни при чем: за старлеем и его начальником наверняка числилась масса грешков, красочное описание которых в центральной прессе было им, естественно, ни к чему. С другой стороны, его самолюбие было жестоко уязвлено, и ему очень хотелось посмотреть, каким голосом запоет корреспондент центральной газеты в руках у парочки дюжих сержантов. К тому же у него был приказ начальника — засветить пленку, и прямо перед ним стоял столичный наглец, мешавший ему этот приказ выполнить. Положение создалось весьма двусмысленное, и Иларион поспешил разрядить обстановку, выудив из кармана хрустящую купюру и задумчиво почесав ее уголком кончик носа.
— Ну? — настойчиво повторил Забродов, вынимая из кармана еще одну бумажку. — Думай быстрее, старлей. Сам посуди, зачем нам ссориться? Я погорячился, ты тоже был хорош… Так ведь с кем не бывает! Мы же с тобой русские люди, неужели между собой не разберемся?
— Приказ… — нерешительно произнес милиционер, завороженно глядя на деньги.
Иларион снова полез в карман и достал оттуда еще одну купюру, третью по счету. При этом он испытывал неловкость, поскольку это был, несомненно, удар ниже пояса: его оппонент наверняка остро нуждался в деньгах, и деньги ему требовались скорее всего не на излишества, а просто чтобы кормить семью. Вряд ли профессия милиционера в здешних краях служила источником сверхприбылей, так что показывать старлею деньги было неэтично.
— А что приказ? — пожал плечами Забродов. — Тебе что приказали голову мою принести? Тебе же приказали пленку засветить. Вот и доложи, что засветил в лучшем виде. Кто проверит? Знаешь, как в армии говорят: получив приказ, ответь «есть!», ложись на кровать и жди, когда приказ отменят.
— У нас тоже так говорят, — с невольной усмешкой сказал старлей.
— А то нет, — понимающе кивнул Иларион, продолжая держать на виду веер из денежных бумажек. — Что армия, что милиция — один хрен. В некотором роде. Я ведь тоже не по собственному желанию в эту вашу дыру приехал. Приказ! Военный корреспондент — это, брат, сначала военный, а потом уж корреспондент. Ну так как? Может, по сто граммов за дружбу?
С этими словами он протянул деньги милиционеру, но тут же одернул руку.
— Только сначала документы.
Старлей поколебался еще пару секунд, но он уже был готов. Вокруг давно никого не осталось, только на японском катере возились двое матросов, выдраивая затоптанную туристами палубу, да где-то в отдалении истошно визжала циркулярная пила.
Подозрительно оглядевшись по сторонам — не подглядывает ли кто, милиционер решительно расстегнул клапан кармана и вернул Илариону документы, ухитрившись при этом совершенно незаметно принять от него деньги. Перед тем как расстаться с бумагами Забродова, он бросил цепкий взгляд на подписанное начальником погранотряда разрешение. Илариону был знаком этот взгляд, и он внутренне усмехнулся: несмотря на то что дело завершилось к обоюдному удовольствию, мент взял его на заметку. Этот парень соображал туго, да и полученные от Забродова деньги слегка затуманили его рассудок, но рано или поздно взращенная годами подозрительность должна была взять верх. В самом деле, где это видано, чтобы человек, действующий по приказу, так щедро разбрасывался собственными деньгами? А если не собственными, то что это за редакция, которая отваливает своему корреспонденту такие суммы на взятки представителям местных властей? Словом, телефонный звонок из здешней милиции в редакцию «Красной звезды» был вопросом ближайшего времени. А когда выяснится, что никакого спецкора Забродова в «Красной звезде» никогда не было, тогда у здешних ментов появится богатая пища для размышлений. Иларион надеялся, что пища для размышлений появится не только у них и что все, кто станет к нему внимательно приглядываться, придут к правильным выводам. Оставалось только аккуратно подтолкнуть их в нужном направлении, и Забродов решил не откладывать этого дела в долгий ящик.
— Слушай, брат, — сказал он, небрежно засовывая документы в карман, а что это за японец, которого так любит твой начальник?
Это был очень рискованный вопрос. Если бы оказалось, что Иларион хотя бы немного ошибся в оценке умственных способностей своего собеседника, подозрения могли возникнуть раньше времени. Ведь он сам несколько минут назад приветствовал господина Набуки по имени, а следовательно, знал, кого фотографировал.
— Этот? — рассеянно переспросил старлей, любовно разглаживая ладонью клапан нагрудного кармана, под которым были надежно упрятаны полученные от Забродова деньги. — Да так, один… Спонсор, в общем. Благотворитель, блин. Я так понимаю, что он себе здесь местечко под дачу присматривает. В широком смысле слова, конечно.
— Конечно, в широком, — подхватил Иларион. — То-то я гляжу, что ваши шишки перед ним так и стелются…
При этих его словах старлей сразу посуровел. Он даже как будто стал немного выше ростом, снова надвинул козырек фуражки на глаза и посмотрел на Илариона с профессиональной подозрительностью.
— Поаккуратнее, — предупредил он. — И вообще, об интервью мы не договаривались.
— Можем договориться, — миролюбиво сказал Забродов, снова берясь за карман. — Сколько? Понимаешь, очень меня этот японец заинтересовал.
— Меня не купишь, — заявил старлей. Это было так неожиданно, что Иларион едва не утратил контроль над своим лицом, в самый последний миг сдержав хохот. — Смотри-ка, что выдумал — информацию из меня тянуть! Знаем мы, какие у вас в Москве гонорары.
— Гонорар заработать надо, — сказал Иларион, сообразивший наконец, в чем причина столь внезапно проявившейся неподкупности старшего лейтенанта. — Гонорар, приятель, платят за готовый материал. И потом, в Москве и жизнь подороже, чем здесь, так что напрасно ты мои деньги считаешь.
Старлей без нужды поправил фуражку и картинно пожал плечами, давая понять, что проблемы Илариона его нисколько не беспокоят. Глядя на него, Забродов внутренне усмехнулся. Даже если бы он действительно собирал материал для статьи, то последним источником информации, к которому ему захотелось бы прибегнуть, стал бы этот мент. Осведомленность старлея наверняка оставляла желать лучшего, и даже его начальник вряд ли мог многое рассказать о господине Набуки — ну разве что подробности, не имевшие, в сущности, никакого значения. Иларион и без старшего лейтенанта знал, что господин Набуки уже много лет подряд вкладывает в то, что осталось от социальной сферы Кунашира, Шикотана и Итурупа, суммы, по сравнению с которыми поступления из госбюджета выглядят просто смешными.
Деньги господина Набуки шли не только на развитие туристического бизнеса, который приносил островитянам хоть какой-то дополнительный доход, но и на такие цели, как закупка продуктов питания и медикаментов, которые под бдительным наблюдением японцев раздавались местным жителям. Кое-что перепадало из щедрых рук господина Набуки и здешним школам, и поселковым медпунктам — словом, всем понемногу. Еще на Итурупе, в одноэтажной, похожей на барак гостинице для приезжих, Иларион услышал от администраторши имя господина Набуки, произнесенное с тем же несколько ироническим почтением, с каким произносится обычно имя главы государства, когда уповать остается только на него. «У вас в номере потолок провис, — сказала Илариону эта доброжелательно настроенная дама, — так это оттого, что крыша вот-вот рухнет. Вот Набуки наш приедет, деньжат подкинет — глядишь, крышу-то и поправят»
Царившее на островах запустение потрясло Илариона. Местное население здорово напоминало племя выживших после ядерной катастрофы людей, влачащих жалкое существование на обломках цивилизации. Даже рыба в здешних местах перестала ловиться: ее выгребли японские траулеры, гордо бороздившие окрестные воды и не боявшиеся ни Бога, ни черта, ни тем более российских пограничников. Липовое журналистское удостоверение открывало Илариону любые двери и развязывало людям языки; там же, где одного удостоверения оказывалось мало, неизменно помогала водка и небольшие суммы денег, вручаемые в качестве «гонораров» поставщикам информации. Выпив стаканчик, люди становились разговорчивее, и в их рассказах то и дело упоминалось имя Набуки — упоминалось вскользь, как нечто весьма привычное и само собой разумеющееся. Алкаши, курившие самокрутки на сгнившем крылечке покосившегося поселкового магазина, вспоминали, как «в запрошлом годе» их наняли строить проявочную мастерскую и магазин фотографических принадлежностей «Набуки фильм» и за каждый день работы платили аж по сорок долларов, — жалко, что закончилось это быстро. Командир сторожевого катера, с которым Иларион «не для печати» разговорился на Шикотане, тоже упоминал имя господина Набуки, причем в таких выражениях, что опубликовать их не решилась бы ни одна газета. Этот усатый капитан-лейтенант был, пожалуй, единственным собеседником Забродова, который видел в господине Набуки не благодетеля, пускай себе и действующего с какой-то задней мыслью, а сильного и наглого врага, бросавшего лично ему, капитан-лейтенанту Кривоносову, а в его лице и всей России открытый вызов. «Трах-тарарах! — рычал он после второго стакана, стуча по столу каменным кулаком. — Да как ты не поймешь, что, если великая держава позволяет вытворять такое у себя под носом, значит, это не великая держава, а просто большая куча дерьма! У этого твоего Набуки здесь целая флотилия. Ловят что хотят и где хотят, и плевали они на нашу великую державу с высокой колокольни. Они, гады, мне с палубы руками машут и смеются: знают, что у меня каждый литр солярки и каждый патрон на счету. Догнать я их не могу, топить не имею права: международный, мать его, скандал… Эх, журналист, знал бы ты, как хочется врезать прямой наводкой по ихним иероглифам, чтобы только бы брызги полетели! Да чего там… Японцы — бизнесмены, а какой же бизнесмен упустит случай безнаказанно попользоваться халявой? А тут, — он обвел размашистым жестом добрую половину горизонта, — кругом сплошная халява, бери — не хочу…»
Представители местной администрации — те, кто вообще согласился встретиться со «столичным корреспондентом», — отзывались о господине Набуки очень сдержанно: да, есть тут один такой, появляется периодически, ну и что? Их можно было понять: обходиться без помощи щедрого японца им было все труднее с каждым годом, но они не могли не сознавать, что помощь эта является разновидностью Троянского коня. Словом, за четыре дня своего пребывания на островах Иларион узнал о господине Набуки вполне достаточно, чтобы не тратить время, расспрашивая кунаширского мента. Собранная им информация носила такой характер, что Иларион начал задумываться над тем, не слить ли ему, в самом деле, эту информацию кому-нибудь из московских журналистов.
Прежняя профессия Забродова приучила его держаться подальше от представителей прессы и вообще по мере возможности оставаться в тени. Всю свою жизнь он старательно избегал контактов с журналистами даже на личном уровне, так что внезапно пришедшая в голову идея не нашла дальнейшей поддержки.
К тому же он прибыл сюда не для сбора информации, компрометирующей господина Набуки в глазах международной общественности. Он приехал, чтобы отомстить за нападение на Андрея Мещерякова, и все, что он хотел узнать, сводилось к одному-единственному вопросу: в действительности ли господин Набуки Синдзабуро являлся тем человеком, который стоял за всей этой историей? Существовал только один способ в этом убедиться, и Иларион Забродов собирался воспользоваться им в ближайшее время.
— Так как насчет этого дела? — с ухмылкой спросил он, красноречиво щелкнув себя указательным пальцем по кадыку. — Махнем по сотке за знакомство?
— На службе не пью, — огрызнулся старлей, заметно огорченный тем, что приятный разговор о гонорарах так резко оборвался в самом начале.
— Ну и зря, — сказал Иларион. — А я вот употреблю. Вот только надо пленку поскорее дощелкать, я же тебе негатив с этим японцем обещал. Кстати, где тут у вас можно ее проявить?
— Пленку? — мент с трудом переключился с размышлений о деньгах, которые можно было вытянуть из столичного фраера, на более прозаические предметы. — Вон, по той улице поднимешься до площади, там увидишь вывеску…
— «Набуки»? — быстро спросил Иларион.
— Ага. Погоди-погоди… Набуки, точно… Слушай, а ведь ты его по имени назвал!
— Когда это?
— Да когда он с корабля сошел, а ты его сфотографировал. Я же сам слышал, как ты сказал: «Коннити-ва, Набуки-сан!». Ты откуда знаешь, как его зовут?
Иларион пожал плечами и улыбнулся, стараясь, чтобы это вышло как можно загадочнее.
— Догадался, — сказал он. — И вообще, тебе послышалось. Ну, будь здоров, начальник. Негатив я тебе завтра занесу. Зачем мне неприятности с властями?
Оставив растерявшегося старлея стоять на причале, он двинулся по разбитой дороге к поселку, на ходу закуривая сигарету и во всех живописных деталях представляя встречу, которую завтра подготовят ему в местном отделении милиции, — встречу, являться на которую он конечно же он собирался.