Последний самурай

Глава 7

По японским меркам этот парень был высок, строен и широкоплеч. Он был бы, пожалуй, по-настоящему красив, если бы не затаившаяся в чересчур тяжелых, малоподвижных чертах лица туповатая вялость. Одного взгляда на это широкое, слишком плоское, невыразительное лицо было достаточно, чтобы господин Набуки понял: не то. Опять не то — как всегда, впрочем.

Собственно, ни на что особенное господин Набуки и не рассчитывал. Он давно убедился в том, что его идеи и образ жизни чужды молодому поколению японцев. Те, кто был умен, не хотели знать ничего, кроме карьеры, компьютеров и своих банковских счетов; те же, кого еще можно было увлечь сказками о былом величии, на поверку всегда оказывались чересчур глупы и наивны, чтобы из них можно было извлечь хоть какую-то пользу. Вот и этот тоже…

На парне были светло-голубые джинсы в обтяжку, короткая красная куртка и пестрые сине-белые кроссовки с загнутыми носами. Каплевидные солнцезащитные очки он сдвинул на лоб, отчего его жесткие, как проволока, черные волосы смешно встопорщились. Он производил впечатление безобидного увальня, но господин Набуки ни на секунду не забывал о том, что этот человек всего несколько дней назад был приговорен к пожизненному заключению за убийство иностранного подданного, солдата, обученного защищать свою жизнь как с оружием в руках, так и без него. Бусидо, подумал господин Набуки, вглядываясь в спрятанные под припухшими веками темные вишни глаз. Грозный боевой дух самураев теперь живет только в таких вот деревенских простаках, не умеющих определить, с какой стороны на бутерброде масло. Дух бусидо покидает земную сферу, навсегда уходит в иные края, куда нет дороги простым смертным.

— Рю Тахиро, я полагаю? — спросил господин Набуки, не утруждая себя поклоном.

Парень поклонился. Вид у него был ошарашенный: он явно не понимал, где оказался и с кем говорит. Возможно, ему казалось, что перед ним стоит начальник тюрьмы, а то и палач, готовый привести в исполнение смертный приговор. Господин Набуки сдержал горькую усмешку: в каком-то смысле так оно и было. Во всяком случае, имей Рю Тахиро возможность выбирать и будь он в состоянии понять, между чем выбирает, он, возможно, предпочел бы провести остаток своих дней в тюрьме.

— Присядем, — предложил господин Набуки и первым опустился в легкое пластиковое кресло на блестящем хромированном каркасе.

С верхней палубы яхты открывался отличный вид на обрывистую береговую линию с белым кружевом прибоя внизу. Полуденное солнце горело на поверхности моря миллионами слепящих золотых пятен, на волнах покачивались чайки. Иногда они взлетали и с тоскливыми криками кружили над яхтой. Моторный катер, на котором привезли Рю Тахиро, время от времени с глухим стуком ударялся бортом о спущенные кранцы. С того места, где сидел господин Набуки, ему была видна открытая дверь рубки и неподвижный затылок стоявшего у штурвала Сабуро. Яхта медленно дрейфовала, описывая окружность, радиусом которой служила якорная цепь.

Из кокпита появился стюард, с профессиональной ловкостью балансировавший уставленным напитками подносом. Стюард был пожилой: в местах, где господин Набуки проводил конфиденциальные беседы, работали только те, кому он мог полностью доверять, и в силу некоторых причин молодежи среди его доверенных лиц не было.

Поднос беззвучно опустился на привинченный к палубе столик. Господин Набуки едва заметно кивнул, и стюард удалился, тихо ступая по блестящим доскам белыми туфлями на резиновой подошве.

— Виски? — спросил господин Набуки. — Джин? Может быть, сакэ? Не стесняйтесь, здесь вы среди друзей.

Парень затравленно огляделся — ему трудно было поверить в дружбу господина Набуки — и потянулся к бутылке с виски, в последнюю секунду испуганно отдернув руку. Господин Набуки обратил внимание на мозолистые утолщения, которыми были изуродованы костяшки его пальцев, и мысленно вздохнул: плотник с Окинавы, Рю Тахиро, очевидно, уделял гораздо больше времени своему физическому развитию, чем умственному.

— Пейте, — подбодрил его господин Набуки. — Поверьте, я не адвокат. Это я устроил вам побег из тюрьмы.

Парень глухо кашлянул в кулак и до половины наполнил широкий стакан янтарной жидкостью из квадратной бутылки. Он налил слишком много и проигнорировал предложенный хозяином лед, но господин Набуки решил временно воздержаться от выводов: парню нужно было прийти в себя, а для этого все средства хороши — в меру, разумеется — Благодарю вас, господин, — неловки кланяясь из сидячего положения и сжимая в поцарапанном кулаке стакан, сказал Рю. — Но я бы хотел узнать, зачем господин пошел на такие хлопоты…

— Предположим, — по-отечески посмеиваясь, сказал господин Набуки, что мне нравятся храбрые молодые люди и не нравятся… гм… ну, скажем, некоторые из наших западных друзей и защитников. Вы понимаете, что я имею в виду, Тахиро-сан?

— Да, — сказал парень и торопливо отхлебнул из стакана. Было видно невооруженным взглядом, что он ничего не понимает и сказал «да» только для того, чтобы не спорить с хозяином. Из вежливости, одним словом.

— Да? — переспросил господин Набуки, наливая себе сакэ из глиняного кувшинчика. — Или все-таки не совсем? Хорошо, давайте попробуем подойти к этому с другой стороны. Ведь вы убили американского солдата, не так ли? На это не каждый отважится, особенно в наше время.

— Он обесчестил мою сестру, а полиция отказалась помогать, — угрюмо проговорил парень, глядя в стакан. — Если бы я мог, я убил бы его еще раз. Тысячу раз, и этого было бы мало. Я хотел убить начальника полиции, который ничего не сделал, чтобы защитить нас, но я не успел — меня поймали.

— Вот об этом я и говорю, — микроскопическими глотками попивая сакэ, заметил господин Набуки. — В наше время таких, как вы, один на тысячу. А может быть, один на миллион. Люди забыли, что такое честь, и никто не хочет защищать ее. Если человек убивает не из корысти, а по велению своей совести, его называют сумасшедшим, маньяком, социально опасным типом. Я с этим не согласен. И я тоже не люблю американцев. Они убили мою семью.

— На Окинаве? — оживившись, спросил Рю Тахиро. Господин Набуки отрицательно покачал головой.

— В Хиросиме.

Интерес у парня заметно поугас.

— Так это же было давно, — простодушно сказал он. — Во время войны, наверное.

— Для меня время не имеет значения, — ответил господин Набуки, подумав про себя, что парень действительно туп и использовать его вряд ли удастся. — Думаю, что и для вас тоже, Тахиро-сан. Вы просто не успели этого понять. Вы выслеживали своего обидчика целый месяц. А что, если бы вам пришлось искать его год? Десять лет? Не хотите же вы сказать, что тогда ваша обида прошла бы сама собой?

Рю Тахиро медленно покачал головой. Стакан в его руке уже был пуст, глаза заметно посоловели. Господин Набуки сделал приглашающий жест в сторону бутылки и плеснул в свою чашку еще немножечко сакэ.

— Вижу, вы не понимаете, что произошло, кто я такой и что мне от вас нужно, — продолжал он. — Я объясню. Я ненавижу американцев. Вас посадили в тюрьму за поступок, который, по моему убеждению, заслуживал награды. Я устроил вам побег. На этом можно было бы поставить точку, но я задам вам вопрос, Тахиро-сан: что вы намерены делать дальше? Надеюсь, вы понимаете, что вернуться к прежней жизни вам уже не удастся. Итак?..

Парень растерянно молчал, держа в одной руке стакан, а в другой квадратную бутылку. Было очевидно, что до сих пор он ни о чем подобном не задумывался. Потом он медленно огляделся по сторонам, ненадолго поднял голову к покрытому легкими перистыми облаками небу и посмотрел прямо в глаза господину Набуки.

— Я ваш должник, — сказал он. — Когда меня посадили в тюрьму, я понял, что скоро умру. Я не могу жить в клетке. Я тогда подумал: пускай. Я сделал то, что должен был сделать, и могу не бояться смерти. Рю Тахиро уже умер там, в тюрьме. Вы подарили мне жизнь и можете ею распоряжаться.

Господин Набуки усмехнулся и поставил свою чашечку с сакэ на стол.

— Это слова, достойные героев древности, — сказал он. — У вас в роду не было самураев, Тахиро-сан? Но понимаете ли вы, что сейчас сказали? Возможно, вам придется проливать кровь, как свою, так и чужую. Готовы ли вы к этому? Подумайте хорошенько. Сейчас еще не поздно отказаться от своих слов и вернуться в тюрьму. Срок вам не увеличат: у вас и так пожизненное. А если вы начнете работать на меня, а потом вдруг передумаете, у вас останется только один выход. — Он выразительно посмотрел за борт, на плескавшуюся внизу прозрачную холодную воду Кунаширского пролива. — Так каково же будет ваше решение?

— Вы можете убить меня прямо сейчас, — сказал Рю Тахиро. — Моя жизнь принадлежит вам, господин.

— Прекрасно. Так мог бы сказать настоящий самурай. С этого момента ты работаешь на меня. Твои обязанности объяснит Сабуро. — Господин Набуки кивнул в сторону рубки. — Будешь слушаться меня и его, и никого больше. А пока что спустись вниз и приведи человека, который заперт в каюте. Имей в виду, он очень опасен и может попытаться сбежать. Этого не должно случиться.

— Вы дадите мне оружие? — спросил Рю Тахиро. Господин Набуки радостно подумал, что парень быстро осваивается.

— У меня нет оружия, — солгал он. — Боюсь, ты не правильно меня понял. Я не главарь якудзы, а частное лицо. Я мщу, а не зарабатываю деньги, торгуя смертью. И потом, оружие тебе не понадобится. Помнится, с обидчиком своей сестры ты разобрался без всякого оружия. Ступай, мой мальчик, приведи его сюда. Я не люблю долго ждать.

Дослушав речь господина Набуки до конца, Рю Тахиро почтительно поклонился и опрометью бросился к трапу, который вел в кокпит. Как только он скрылся внизу, из рубки вышел Сабуро.

— Парень глуп, — сказал он. — Не понимаю, зачем он вам понадобился.

— Я сам этого не понимаю, — ответил господин Набуки. — Но без меня он погибнет. И потом, он мне нравится. Недалек, но честен. Из него можно воспитать отличного бойца. Просто превосходного.

— Пушечное мясо, — поморщившись, пробормотал Сабуро.

— Пусть так. Но ты к нему несправедлив. А я смотрю вперед, друг мой. Не обижайся, но человеку твоего возраста и способностей не подобает крутить баранку автомобиля. У тебя есть масса других, гораздо более важных дел. Я понимаю, что мои слова задевают твое самолюбие, но надо смотреть правде в глаза: мы оба состарились. Пойми, я не собираюсь давать тебе отставку, а лишь хочу, чтобы этот мальчишка заменил тебя за рулем автомобиля. Слишком многое нужно довести до конца. Обстановка меняется, и я боюсь, что мне очень скоро понадобится молодой и проворный телохранитель.

— Конечно, здесь вы хозяин, — слегка дрогнувшим голосом сказал Сабуро. Он действительно был задет, хотя всячески старался это скрыть. — Мне остается лишь надеяться, что вы не оставите меня.

— Не говори чепухи, — морщась, сказал господин Набуки. — В любом случае, пройдет не один год, прежде чем этот мальчик сможет занять твое место хотя бы за рулем машины. Что же касается остального, то ты вообще незаменим. Поэтому не надо вести себя подобно капризной женщине, Сабуро. Это тебе совсем не к лицу.

Сабуро не успел ничего ответить, потому что из кокпита показался человек, за которым господин Набуки посылал Рю. Человек этот, судя по телосложению и чертам лица, не был ни японцем, ни европейцем. Черные как угли глаза, смуглая кожа и загнутый, подобно ястребиному клюву, нос выдавали его ближневосточное происхождение. Белоснежная спортивная куртка болталась, как на вешалке, на узких костистых плечах. Спереди она была покрыта подсохшими бурыми пятнами. Эти пятна да еще заплывший багровым кровоподтеком глаз яснее всяких слов говорили о том, что пленник господина Набуки недешево продал свою свободу; Руки у него были связаны за спиной, смоляные волосы и короткая кудрявая борода растрепались. Появившийся следом за ним Рю довольно бесцеремонно толкнул его в спину, отчего пленник сделал несколько быстрых шагов вперед и остановился в паре метров от господина Набуки, с трудом удержавшись на ногах.

— Аллах да покарает тебя, узкоглазая собака, — процедил он по-английски, обернувшись к Рю, после чего смерил господина Набуки вызывающим взглядом.

Господин Набуки усмехнулся. Рю Тахиро действительно напоминал пса, лезущего вон из кожи, чтобы услужить хозяину. Со временем это должно было пройти, приняв иные, не столь глупые и утомительные формы. Что же касалось невольного гостя господина Набуки, то с ним было все ясно. Это был отработанный материал, от которого следовало избавиться. Господин Набуки сделал бы это давным-давно, если бы ему не было любопытно, что расскажет этот человек. Кроме того, он мог послужить неплохой проверкой для новичка.

Бросив на пленника презрительный взгляд, Сабуро молча удалился в рубку. Господин Набуки еще раз усмехнулся, глядя ему вслед. Все-таки Сабуро был незаменим. Он всегда понимал, что от него требуется, и действовал, не дожидаясь указаний. Он безошибочно угадал, что его неторопливый уход придаст мизансцене завершенность, и, кроме того, в рубке, в ящичке под приборным щитком, хранился бесшумный пистолет тридцать восьмого калибра дополнительный козырь на случай непредвиденных обстоятельств.

С кормы донеслись негромкие голоса, и через мгновение на высокой ноте взревел мотор уходящего к берегу катера. Господин Набуки проводил его взглядом, любуясь тем, как разбегаются в стороны широкие пенные усы, и снова посмотрел на пленника. Тот стоял, надменно запрокинув голову, и смотрел мимо господина Набуки на покачивающуюся в отдалении береговую линию. Губы его шевелились, непрестанно и беззвучно повторяя одну и ту же фразу. Господин Набуки догадывался, что это за фраза; «Аллах акбар». Пленник, несомненно, знал, что его ждет, и пользовался случаем напоследок восславить своего бога.

— Глупец, — сказал ему господин Набуки, — скажи, зачем ты пришел? На что ты надеялся? Кто послал тебя на это бессмысленное дело?

— Меня послал тот, кого ты предал, неверный пес, — процедил пленник.

— Глупец, — повторил господин Набуки. — Я никого не предавал. Предать можно друга, соратника, брата — словом, того, кто доверяет тебе и кому доверяешь ты сам. Кто такой твой хозяин, чтобы я стал его предавать? Я использовал его, вот и все. Вы сами непрестанно повторяете, что обмануть неверного — не грех. Вы надругались над нашей верой и думали, что это сойдет вам с рук. Скажи мне хотя бы теперь: неужели вам так мешали каменные изваяния Будды — там, в Афганистане? Они стояли там за тысячи лет до того, как ваши предки пришли на эту землю. Они вас не трогали. Зачем было их разрушать?

— Языческим идолам нечего делать на земле Аллаха, — сказал пленник. Наши братья в Афганистане поступили согласно его воле.

Господин Набуки холодно улыбнулся.

— Тогда, быть может, ты мне скажешь, согласно чьей воле поступили те, кто таранил «Боингами» небоскребы Нью-Йорка? Кто послал их на смерть Аллах или кто-то другой? Кто призвал на ваши глупые головы американские бомбы? Кто сделал так, что мулла Омар и ваш хваленый Усама вынуждены, подобно крысам, прятаться в подземных норах, дрожа от страха? Кто заманил вас всех в ловушку, из которой вам уже никогда не выбраться, — Аллах? Ответь мне, глупец!

Пленник заскрежетал зубами. Зубы у него были длинные, острые и желтоватые, как у хищного зверя.

— Ты не будешь смеяться, пес, когда воины Аллаха придут забрать твою никчемную жизнь!

— Мне нет дела до твоего Аллаха, ничтожный глупец. И уж подавно мне нет дела до его воинов, один из которых стоит сейчас передо мной со связанными руками и разбитым лицом. На что ты надеялся, когда пришел в мой дом с пистолетом в руке и с бомбой в холщовой сумке? Тысячу раз глупец! Даже если бы тебе удалась твоя безумная затея, это не изменило бы того, что уже сделано. Я заставил своих врагов перегрызть друг другу глотки, и это только начало. А твой несчастный Усама об этом даже не знает! Может быть, я даже помогу ему скрыться от мести янки, чтобы он мог нанести им еще один, последний удар. Что ты на это скажешь?

— Аллах да покарает тебя, лживый пес! Знай же, что дни твои сочтены!

Господин Набуки рассмеялся и повернулся к Рю Тахиро, который с безразличным видом стоял у поручней, зорко наблюдая за каждым движением араба. Лицо его не выражало ничего, кроме готовности в любую минуту наброситься на пленника, и Набуки подумал, что парень или очень плохо знает английский, или не знает его вовсе. В данном случае это было весьма кстати — если, конечно, Тахиро не притворялся. Впрочем, на такую тонкую игру у него вряд ли хватило бы ума.

— Запомни, друг мой, — по-японски обратился к нему господин Набуки, никогда не спорь с фанатиком. Фанатика невозможно переубедить, его можно только физически уничтожить. Развяжи ему руки.

Рю молча шагнул к пленнику и двумя резкими рывками освободил его запястья от удерживавшей их вместе клейкой ленты. Господин Набуки подумал, что парень очень силен: такой трюк был под силу немногим. Намотанный в несколько слоев скотч гораздо прочнее, чем кажется на первый взгляд, и порвать его почти невозможно.

Пленник недоверчиво уставился на господина Набуки, растирая затекшие кисти рук и прикидывая расстояние. Рю Тахиро предусмотрительно положил руку на его плечо, и мрачный угрожающий огонек, тлевший в глубине черных глаз, потух, сменившись бессильной злобой.

— Так ты считаешь, что Аллах на твоей стороне? — насмешливо спросил господин Набуки у пленника. — Что ж, я не прочь это проверить. Юноша, который стоит рядом с тобой, безоружен, как и ты. На его стороне только я, а на твоей — Аллах. Попробуй одолеть его в честном бою. Если ты справишься с ним, я позволю тебе уйти. Обретя свободу, ты сможешь еще раз попытаться меня убить. Ну как, согласен?

Вместо ответа араб без предупреждения ударил Рю локтем в солнечное сплетение, а когда тот согнулся пополам, с силой опустил все тот же локоть на его шею.

Господин Набуки привстал, проклиная собственную глупость: он не учел, что Тахиро не понимает английского, и сам дал пленнику преимущество внезапности. Краем глаза он увидел блеск вороненой стали в поднятой руке Сабуро и тут же понял, что выстрелить тот не осмелится: араб был слишком близко от господина Набуки, а острота зрения Сабуро оставляла желать много лучшего.

Пленник бросился к нему, вытянув перед собой руки с растопыренными, как когти хищной птицы, пальцами. Несомненно, он не поверил ни одному слову господина Набуки (что было с его стороны весьма мудро) и решил подороже продать свою жизнь, расправившись с виновником своих бед. На полпути, однако, его что-то задержало, и его хищно растопыренные пальцы лишь скользнули по груди господина Набуки.

Оказалось, что причиной задержки был Рю Тахиро. Он стоял на одном колене, все еще согнутый в три погибели, и пытался перевести дух, но его правая рука мертвой хваткой вцепилась в спортивную куртку араба. Прежде чем тот успел высвободиться, Рю мощным рывком притянул его к себе, нырнул ему под колени, и араб со всего размаха приложился спиной к теплым доскам палубы. Все это произошло в считанные секунды, и господин Набуки не мог не восхититься молниеносной реакцией этого мальчишки и его умением держать удар. Он окончательно поднялся, оттолкнув легкое кресло, и отошел к поручням, чтобы не попасть под случайный удар.

Араб мгновенно оправился от столь неожиданного падения и стремительно перекатился на бок, чтобы вскочить. Как ни быстро это было проделано, Тахиро успел наградить его точным ударом по почкам, от которого тело араба на мгновение выгнулось дугой. Однако он, по всей видимости, был опытным бойцом: следующий удар Тахиро оказался блокированным, и ответный выпад араба опрокинул парня навзничь.

Рю Тахиро дрался неплохо. Пожалуй, ему не хватало опыта, терпения и изящества — того, что в конечном счете определяет стиль настоящего бойца, но кто-то неплохо потрудился над этим парнем, заложив хорошую основу для будущего роста. Наблюдая за стремительным обменом ударами, господин Набуки подумал, что с удовольствием даст мальчишке несколько уроков. Сам он был уже слишком стар для настоящей схватки, но мог бы многому научить того, кто хотел учиться.

Араб яростно сражался. Он заметно уступал Тахиро в физической силе, но был вынослив, хитер и обладал неизмеримо большим, чем у соперника, опытом. Все это ставило исход схватки под сомнение, и господин Набуки уже начал подумывать о том, чтобы отозвать мальчишку. Ото дало бы Сабуро возможность воспользоваться наконец пистолетом, но внезапно Рю свалил араба мощным ударом в грудь. Араб рухнул на уставленный бутылками и стаканами столик и, перекатившись через него, упал на колени. Зазвенело бьющееся стекло. Привинченный к палубе на случай качки столик устоял. Тахиро перемахнул через него одним прыжком, готовясь достойно довершить начатое, и в это самое мгновение не утративший самообладания араб ударил его по лицу квадратной бутылкой с виски, которая каким-то чудом оказалась у него в руке.

Бутылка разбилась с отвратительным хрустом, и ее содержимое, смешиваясь с хлынувшей из порезов кровью, брызнуло на лицо и одежду Рю. Он откинулся назад, схватившись обеими руками за лицо, и тогда араб нанес ему жестокий удар ногой в пах. Исход поединка был решен. Оттолкнув выведенного из строя противника, араб бросился к поручням.

У самого борта он задержался и, повернув к господину Набуки окровавленное лицо с бешено оскаленными зубами, коротко бросил:

— Мы еще встретимся, пес.

Перемахнув через поручни, араб с громким плеском погрузился в ледяную воду. Из рубки опрометью выбежал Сабуро и, остановившись у поручней, обеими руками навел пистолет на покрытую быстро тающими пузырьками воздуха поверхность моря. Раздался еще один всплеск, намного тише предыдущего, и, лишь не найдя на палубе Рю, господин Набуки понял, что парень оказался гораздо крепче, чем можно было предположить по его виду.

— Увы, араб был неважным пловцом, и уже через несколько секунд его облепленная мокрыми волосами голова пробкой вынырнула из воды в каком-нибудь десятке метров от яхты. Сабуро немедленно навел пистолет, и вокруг головы араба взлетели фонтанчики брызг. Сабуро успел выстрелить четырежды и ни разу не попал, и тут с нижней палубы ударил автомат стюарда, о котором господин Набуки, признаться, совершенно позабыл.

Вода вокруг черноволосой головы араба, похожей на уплывший далеко от берега волейбольный мяч, буквально вскипела, разлетавшиеся во все стороны брызги обрели красноватый оттенок. В последний раз лязгнув затвором, автомат стюарда замолчал, и стало слышно, как на нижней палубе со звоном перекатываются стреляные гильзы. Через секунду тело араба всплыло, распластавшись на поверхности косой звездой, вокруг которой неторопливо расплывалось широкое красное пятно. Тело начало медленно погружаться, оставляя за собой расползающийся красноватый шлейф. По мере погружения тело уменьшалось в размерах, его очертания искажались, оно как будто таяло, подобно куску рафинада… Господин Набуки оторвал взгляд от поверхности воды, лишь теперь обнаружив, что это зрелище заворожило его, введя в состояние, близкое к гипнотическому трансу.

Еще один враг господина Набуки ушел навсегда. Возможно, этот человек был счастливее других, кого постигла та же участь, потому что перед смертью успел узнать всю правду о том, кого так люто ненавидел. Всю правду… Всю ли? Пожалуй, всю, решил господин Набуки. Во всяком случае, ту, которая касалась его и могла его заинтересовать. И потом, очень немногим из врагов господина Набуки выпадала редкая возможность узнать, кто стал виновником их гибели, и даже столкнуться с ним лицом к лицу. Это была настоящая роскошь, которую господин Набуки позволял лишь изредка.

Раздался шумный всплеск, и господин Набуки сильно вздрогнул, когда, повернув голову на шум, увидел показавшуюся над верхней ступенькой кормового трапа мокрую черноволосую голову. На какую-то долю секунды ему почудилось, что Аллах явил небывалое чудо, воскресив араба, чтобы тот мог довести начатое дело и все-таки свести счеты с обидчиком, столь пренебрежительно отзывавшимся об исламе. В следующее мгновение он понял, что это всего лишь Рю Тахиро, и с облегчением перевел дух.

Кровь струилась по мокрому лицу Рю из рассеченной скулы. Соленая морская вода, попадая в открытую рану, должно быть, причиняла парню сильную боль, но его лицо оставалось бесстрастным. Вот он, дух бусидо, — снова подумал господин Набуки. — Красной куртки на Рю больше не было (видимо, он сбросил ее в воде, чтобы не мешала плыть), мокрая черная майка облепила его гибкий мускулистый торс. Зато темные очки с каплевидными стеклами каким-то чудом уцелели: густо покрытые капельками воды, они теперь сидели у Рю на переносице, скрывая глаза.

— Не стоило стрелять, — просто сказал он, поднявшись на верхнюю палубу и остановившись перед господином Набуки, который сразу же вспомнил, что несколько минут назад солгал парню относительно наличия на борту огнестрельного оружия.

— Мы не могли позволить ему уйти, — мягко ответил господин Набуки.

— Он бы не ушел, — по-прежнему бесстрастно возразил Тахиро. — Я хорошо плаваю.

— Теперь я это знаю, — сказал Набуки. На ходу перезаряжая пистолет, к ним приблизился Сабуро. Господин Набуки с неудовольствием заметил, что глаза у него снова подозрительно блестят, а на впалых щеках без труда обнаруживаются влажные следы. Конечно, это могли быть просто брызги морской воды, но господину Набуки в это не верилось: брызги не могли залететь так высоко.

Сабуро загнал на место обойму, щелкнул предохранителем и, перехватив пистолет за ствол, ткнул рукояткой в выпуклую грудь Рю Тахиро.

— Возьми, — сказал он. Голос у него был твердым и не дрожал. — В следующий раз не позволяй никому приближаться к хозяину ближе чем на семь шагов. Господин Набуки — очень хороший человек. Охраняй его как зеницу ока и помни, что я за тобой наблюдаю. Если ты задумал что-то нехорошее, тебе лучше застрелиться прямо сейчас.

С этими словами он повернулся и, тяжело ступая, скрылся в кокпите.

Вскоре на верхнюю палубу поднялся стюард и принялся ловко орудовать совком и метелкой, наводя порядок.

На сборы ему отводилось только два дня. Накануне отъезда, а точнее вылета, Иларион забрал из мастерской свой «лендровер». После ремонта и покраски машина выглядела непривычно новой и блестящей. Даже хорошенько приглядевшись, Забродов так и не сумел обнаружить места, где свеженанесенная краска соседствовала со старой. Из-за сверкающего великолепия машина казалась какой-то чужой. Удовольствие обошлось Илариону в кругленькую сумму. В салоне непривычно пахло краской, и, усевшись за руль, Забродо в первым делом опустил стекло и закурил.

Все дела как будто сделаны, но Иларион чувствовал, что это не так. Это ощущение мешало ему, как попавший в ботинок острый камешек, и он нервно грыз фильтр сигареты, ведя машину по запруженным улицам по направлению к своему дому.

Он отлично знал, в чем дело, но легче ему от этого не становилось. Мероприятие, которое они затеяли вдвоем с генералом Федотовым, было весьма опасным, но Забродова беспокоило не это. Он трезво смотрел на вещи и старался вообще не делать долгов по той простой причине, что его в любой момент могли убить. Ему совсем не хотелось, чтобы, придя на его поминки, кто-то вспоминал о пропавших деньгах или невыполненных обещаниях. А теперь, вопреки его желанию, на нем повис огромный долг, который к тому же он не мог отдать из-за нехватки времени.

Речь шла, естественно, не о деньгах, а о человеке или людях, которые пытались убить Мещерякова. Иларион еще не знал, что сделает с этим японцем Набуки, когда доберется до места, и сделает ли что-нибудь вообще. Японец был первопричиной и, вполне возможно, даже не подозревал о существовании полковника ГРУ Мещерякова. Но здесь, в огромной, просторной, знакомой вдоль и поперек Москве, до сих пор жил кто-то, кто непосредственно организовал покушение, а потом замел следы, без затей удавив исполнителя куском стальной проволоки. Этот человек знал, что делал, и его существование не давало Забродову покоя. Иларион не хотел, чтобы этот тип продолжал свободно разгуливать по городу, пить водку и любезничать с девицами Черта с два! Если ты, приятель, любишь красиво пожить, тебе не следовало трогать наших людей.

Иларион зачем-то посмотрел на часы, вынул изо рта сигарету, оглядел изжеванный, измочаленный фильтр, недовольно поиграл бровями и выкинул сигарету в окошко.

Времени не было. Что такое сутки, когда надо разыскать в десятимиллионном городе человека, про которого знаешь только то, что его необходимо найти! Разумеется, генерал Федотов предпринял кое-какие шаги в этом направлении. По всем каналам новостей прошло сообщение о том, что человек, ставший жертвой покушения на Можайском валу, жив и, по прогнозам врачей, должен скоро прийти в сознание. Далее шла сплошная дезинформация: Мещеряков якобы лежал в институте Склифосовского. В институте Склифосовского действительно имелся отдельный бокс, в котором, согласно документам, расположился пациент по фамилии Мещеряков. На деле же там, в боксе, как паук в норе, затаился здоровый, как племенной бык, прапорщик спецназа Матвей Брузгин. Изнывая от безделья и в нарушение всех инструкций каждую ночь уделяя по два часа отжиманиям от пола и прочим методам самоистязания, мнимый больной с большим нетерпением поджидал того, кто явится избавить его от мучений. Представляя, какой сюрприз ждет этого «избавителя», Иларион не мог удержаться от злорадной ухмылки: Матвей Брузгин тоже не любил людей, рискнувших поднять руку на тех, кого он считал своими друзьями.

Но никто не мог поручиться, что убийца придет на свидание с любвеобильным прапорщиком; к тому же Илариону очень хотелось разобраться с этим делом самому. Он давно не испытывал такого неистребимого желания прикончить человека — не в бою, не сгоряча и даже не по велению воинского долга, а исключительно потому, что ему, военному пенсионеру Забродову, этого хотелось. Не поймать, не сдать в милицию и не посадить в тюрьму, хотя бы и пожизненно, а именно прикончить — быстро, эффективной наверняка. Убить. Разорвать на куски и расшвырять по всей Москве.

«Ну-ну, — мысленно приструнил себя Иларион, — не надо увлекаться. Куски по всей Москве — это, пожалуй, лишнее. Грязно, трудоемко, да и люди не поймут…»

Он с трудом протиснулся в крайний правый ряд и остановился у тротуара. Несмотря ни на что, способ добраться до нужного человека все-таки существовал. Илариону нужно было позвонить, хотя он сильно сомневался, что его звонку обрадуются.

— Это опять ты? — неприветливо спросил полковник Сорокин, услышав в трубке знакомый голос. — Какого дьявола тебе снова понадобилось? Не мешай работать, Забродов, не то впаяю пятнадцать суток за хулиганство.

— И штраф, — подсказал Иларион.

— Это само собой, — подтвердил полковник.

— Слушай, Сорокин, — сказал Иларион, — мне позарез нужен этот тип.

Вопреки его ожиданиям, Сорокин не стал делать вид, будто не понимает, о ком идет речь.

— Мне он тоже нужен, — угрюмо сказал он. — И тоже позарез. И не мне одному, заметь. Начальство наседает, Федотов твой названивает каждые два часа… С цепи все сорвались, честное слово. Что я, по-вашему, подозреваемых из фуражки вынимаю? И потом, кто ты такой, чтобы я выбалтывал тебе тайны следствия? Тебе-то он зачем?

Иларион деликатно покашлял в трубку.

— Тем более, — строго сказал Сорокин. — Ты что, мальчик неразумный? Не понимаешь, кого ты просишь и о чем?

— Сорокин, — проникновенно сказал Иларион, — есть вещи, которые разумеются сами собой и которые невозможно просто и ясно объяснить никому ни маме, ни другу, ни лечащему врачу, ни полковнику милиции. Тем более по телефону. Ты меня прекрасно понимаешь, не так ли? Я тебя никогда ни о чем не просил, Сорокин. Я никогда не напоминал тебе, сколько раз я по твоей просьбе рисковал своей старой задницей, когда вы, законники, задирали лапки кверху…

— Тихо, ты, блаженный! — испуганно зашипел Сорокин. — Совсем ополоумел? Я все прекрасно понимаю, все помню, но… нет. Извини.

— Значит, кое-какие наметки у тебя все-таки имеются, — удовлетворенно сказал Иларион. — Это чувствуется по твоему решительному тону. На оловянную медаль рубишься, полковник? Или боишься, что подчиненные подсидят? Спрашиваю в последний раз: ты поможешь мне или нет?

— Неужто в последний? — вяло обрадовался полковник.

— Будь уверен. Не хочешь помогать — так прямо и скажи, и пошел ты в задницу со своим законом и с тайной следствия… Знать тебя не желаю, фраер в пуговицах!

Иларион чувствовал, что несколько перегибает палку, тем более что разговор был совсем не телефонный, но ему все время казалось, что он слышит, как бешено стрекочет секундная стрелка на его часах. Время поджимало, и он пер напролом, не обращая внимания на препятствия.

— Брось, Иларион, — внезапно сменив тон, дружелюбно сказал Сорокин. Я же понимаю: ты взволнован, огорчен… Так со всеми бывает, когда дело касается близких им людей. Надо только немного потерпеть, и все пройдет. Вот увидишь, все будет нормально. Занимайся своим делом, а мы займемся своим. Мы его найдем, вот увидишь.

— Да пошел ты, — сказал Иларион. — Вы всей толпой собственную задницу без проводника найти не можете, сыщики хреновы. Будь здоров, Сорокин. Не кашляй.

Он раздраженно бросил телефон на соседнее сиденье и закурил очередную сигарету, не торопясь заводить двигатель. В принципе, Сорокина можно было понять. Полковник уголовного розыска не мог просто так, за здорово живешь, отдать человека на растерзание задетому за живое спецназовцу только на том основании, что человек этот вызывает у него какие-то подозрения. У него, у Сорокина, работа такая — всех подозревать. И потом, откуда ему знать, что у бывшего спецназовца Забродова не поехала крыша? Поделишься своими соображениями, а он пойдет и убьет ни в чем не повинного человека. Да и по телефону все-таки… как-то…

Через две минуты телефон зазвонил. Иларион неохотно поднес трубку к уху, в самый последний момент испугавшись, что это может оказаться Анастасия Самоцветова. Он ничего не слышал о поэтессе со времени того самого памятного обеда в японском ресторане, то есть уже более трех суток. Это был рекордный срок, и в душе Илариона мало-помалу начала теплиться надежда, что настырная служительница муз, устыдившись скандала, решила все-таки оставить его в покое. Это было очень кстати, поскольку в связи с последними событиями Забродов не мог позволить себе роскоши держать телефон отключенным: ему в любой момент могли позвонить из больницы или от генерала Федотова.

Звонил Сорокин.

— Ну и чучело же ты, Забродов, — заявил он. — Мой дед про таких говорил: в горячей воде купанный. Псих, короче говоря. Да еще и дурак к тому же. Кто же такие вещи по телефону обсуждает?

— Просто я заранее знал, что встречаться ты не захочешь, — сдержанно сказал Иларион. — Тебе ведь известно, что мне от тебя нужно, а по телефону отнекиваться легче. Что, скажешь, не так?

— В общем-то, примерно так, — смущенно засмеялся Сорокин. — Но ты меня переубедил. Особенно хорошо у тебя получилось про то, как мы всем управлением ищем свою задницу — общую, надо полагать. Интеллектуальный рост налицо, Забродов. Юмор стал тоньше и в то же время доступнее пониманию народа, повысилась образность речи… Твои книжки наконец-то начали приносить тебе пользу. Что ты сейчас читаешь — «Антологию матерных анекдотов» или «Словарь бранных эпитетов»?

Слышимость оставляла желать лучшего: в трубке раздавался уличный шум, визжали тормоза и вскрикивали автомобильные гудки. Иларион понял, что Сорокин ушел от греха подальше на улицу, дабы завершить столь неудачно начатый разговор. Это вселяло некоторую надежду.

— Ты зачем звонишь? — спросил Иларион. — Комплимент сказать?

— Я слышал, ты уезжаешь, — сказал Сорокин. — В отпуск или как?

— В отпуск, — проворчал Иларион. — Или как. Ты что, с луны свалился? Какой у меня, пенсионера, может быть отпуск?

— У тебя, пенсионера, отпуск может быть всякий, — с большой уверенностью сказал Сорокин. — Нормальные люди ездят отдыхать от работы, а ты, наоборот, от безделья. Когда едешь-то?

— А кто вообще сказал, что я куда-то еду? Завтра.

— Это хорошо. А далеко ли едешь?

— Далеко. Дальше этого места без загранпаспорта не заберешься. А какое, собственно…

— Это хорошо, что далеко, — перебил его Сорокин. — Чем дальше, тем лучше. Я хотя бы отдохну… Только не говори мне, куда именно. Не хочу я этого знать. Завидовать не хочу: вот, мол, в каких местах люди время проводят, а я все на даче с кабачками воюю…

— С кабачками не надо воевать, — сказал Иларион, начиная понимать, к чему клонит полковник. — Их выращивать надо. Холить, лелеять и поливать. Эх, ты, огородник.

— Холить, — проворчал Сорокин, — лелеять… А я их, может быть, с детства терпеть не могу. От одного их вида с души воротит, а жена не представляет себе огород без кабачков. Да у нас на даче только они, проклятые, и растут. Да еще лебеда. Тьфу ты, пакость какая! Вспомнил, и поясницу заломило.

— Да уж, — без тени сочувствия сказал Забродов.

— Я чего звоню, — каким-то совсем расслабленным голосом сказал Сорокин. — Надо бы встретиться до твоего отъезда, как ты полагаешь? А то уедешь, и поминай тебя, как звали. Потом с милицией не сыщешь… Не сыщешь ведь, а?

— Ты милиция, — сдержанно сказал Иларион, — тебе виднее. Может быть, и не сыщешь.

— Точно, не сыщешь, — убежденно сказал Сорокин. — Вот я и говорю: встретиться бы нам. Часиков в восемь, в полдевятого. А?

— А что так поздно? Я весь день свободен.

— Это ты свободен, а наша служба, сам понимаешь, и опасна, и трудна. Надо тут закончить кое-что — кого посадить, кого выпустить, а кого вообще расстрелять к такой-то матери в нарушение моратория на смертную казнь… Проверить кое-что надо, кой-куда позвонить… Дела, в общем.

— В восемь так в восемь, — не стал спорить Иларион. — Только не забудь, что у меня завтра в три самолет.

— В три чего?

— Чего надо. В пятнадцать ноль-ноль, понял?

— Успеешь ты на свой самолет, — сказал Сорокин и отключился.

Заполненный ожиданием день прошел сумбурно. Он отложился у Илариона в памяти как один большой перекур, к концу которого у него начало саднить горло и стала разламываться голова. Даже визит к Пигулевскому не принес облегчения: антикварную лавку Марата Ивановича в последнее время одолевали тараканы, которые пугали посетителей, шуршали за обоями, жрали все подряд и, по словам хозяина, даже пробовали на зуб рисованные буквицы с старых рукописных книгах. Мириться с таким положением было невозможно, своими силами Марат Иванович справиться с нашествием не мог и в конце концов обратился за помощью в санэпидемстанцию. Илариона угораздило приехать к нему в самый разгар боевых действий, так что их традиционное чаепитие омрачалось недвусмысленным запашком большой химии и частыми отлучками Пигулевского, который то и дело срывался в подвал посмотреть, не уничтожили ли заодно с тараканами и его драгоценные книги. Окончательно расстроившись, Иларион махнул рукой и убрался восвояси, чего милейший Марат Иванович, кажется, даже не заметил: в это самое время он тонким срывающимся голосом кричал на сутулого мужика в противогазе, который ненароком задел своим шлангом вазу китайского фарфора, едва не сбросив ее с подставки. Мужик угрюмо и глухо огрызался сквозь маску.

Иларион тихо покинул лавку, сел в машину и отправился домой, на Малую Грузинскую. По дороге он снова, уже в который раз, попытался представить, как и что станет делать там, на краю света, но у него опять ничего не вышло: ситуация была слишком неопределенная, противник казался недосягаемым и почти нереальным, и Забродов сильно напоминал себе муравья, деловито прикидывающего, с какого конца лучше начинать есть слона — с головы или с хвоста. А слон-то, бедняга, даже не подозревает, что на него положил глаз такой страшный хищник — пасется себе, травку щиплет…

«Ладно, — сказал себе Иларион. — Это мы еще посмотрим, кто слон, а кто муравей. На месте разберемся, как быть и что делать. На месте всегда виднее.»

Сорокин явился к нему домой в двадцать двенадцать. Это было, что называется, в пределах допуска, но за последние двенадцать минут Иларион совсем извелся так, что даже самому сделалось смешно. Он поймал себя на том, что грызет ногти от нетерпения, и очень обрадовался, когда в дверь наконец-то позвонили.

Сорокин был в штатском. Прежде чем войти, он зачем-то оглянулся назад, на пустую лестничную клетку, как будто опасался слежки. Иларион позволил себе мысленно позлорадствовать: полковник впервые шел на должностное преступление, которое задумал не он сам, и чувствовал себя не в своей тарелке. Впрочем, у них с Мещеряковым были прекрасные отношения, так что кто знает, что он там задумывал и чего не задумывал… Забродов был знаком с милицейским полковником Сорокиным не первый год и хорошо знал, что тот далеко не ангел. Бывало, что Сорокин, убедившись в полном бессилии правосудия перед очередным мерзавцем, вершил суд и расправу по собственному усмотрению — увы, не без помощи Забродова. Иларион не мог бы с уверенностью сказать, хорошо это или плохо. С одной стороны, закон следовало уважать хотя бы из принципа; с другой же, как ни крути, уважать закон, который не работает, оказывалось трудновато. Илариону иногда становилось жаль Сорокина, который был представителем закона и на каждом шагу оказывался связанным по рукам и ногам как раз в тот момент, когда от него требовались решительные действия. Именно в таких случаях Сорокин тайно прибегал к помощи Забродова, проявляя порой чудеса изобретательности, чтобы заставить его принять участие в очередном деле. Теперь все получалось наоборот, и это было бы даже забавно, если бы речь шла не о Мещерякове, а о каком-нибудь постороннем человеке.

Сорокин вошел в знакомую комнату, где книги и антикварные безделушки в странной гармонии соседствовали с метательными ножами и армейской чистотой. Рядом с кроватью стояла собранная дорожная сумка и объемистый фотографический кофр, потертый, поцарапанный, с облупившейся краской, служивший своему хозяину не один год. Сорокин никогда не слышал, чтобы Забродов увлекался фотографией, и кофр этот он видел впервые. Впрочем, полковник хорошо владел собой, и брошенный им в сторону кровати озадаченный взгляд был первым и последним.

— Ну? — нетерпеливо произнес Забродов, усадив полковника в кресло.

Прямо напротив кресла на стене висел большой липовый спил. Поверхность его была варварски истыкана ножами, ближе к центру она вообще напоминала решето. Четыре увесистых метательных ножа торчали в спиле так близко друг от друга, что напоминали какой-то диковинный железный цветок с длинными узкими лепестками. Еще один нож лежал поверх стопки книг на столе, прямо под рукой у Сорокина. Полковник, как всегда, испытал почти непреодолимое желание метнуть нож в мишень и, как всегда, сдержался: ему, солидному и уже немолодому человеку, не пристало развлекаться таким несерьезным способом. К тому же он боялся промазать и что-нибудь разбить или испортить. По этим двум и еще многим другим причинам нож бросать он не стал, но ощутил острый укол зависти к Забродову. Забродов же не боялся показаться смешным и несолидным и практически никогда не мазал.

— Чего-то не хватает, — сказал полковник, ослабляя узел галстука и расстегивая верхнюю пуговицу рубашки.

Забродов присел на краешек стола и невесело усмехнулся.

— Двух вещей, — сказал он. — Мещерякова и бутылки.

— О! — сказал Сорокин. — Точно! Смотри-ка, а я не сообразил. Просто чувствую, что вроде бы какой-то некомплект… Ну, это не беда. Мещеряков поправится — тьфу, тьфу, чтоб не сглазить, а бутылку можно раздобыть.

— Фиг тебе, а не бутылку, — сказал Иларион. — Некогда мне с тобой пьянствовать. Я завтра улетаю, дел невпроворот, а он — бутылку…

— И то правда, — согласился полковник. — Ладно, не стану тебя мучить. Есть один субъект…

Он открыл лежавший у него на коленях портфель и извлек из него белую картонную папку с надписью «Надзорное производство». Папка была тощая и имела потертый, сиротливый вид. Иларион открыл ее и первым делом наткнулся на фотографию короткостриженого человека лет тридцати. Лицо у этого типа было широкое и прямоугольное, с коротким носом и тяжелой нижней челюстью. Маленькие бесцветные глаза торчали из глубоких темных глазниц, как два острых камешка из глины, тонкие губы были плотно сжаты, и к ним от крыльев носа тянулись две глубокие жесткие складки. Короткий белый шрам, просвечивавший сквозь жесткий ежик волос над низким лбом, довершал этот портрет.

— Ну и рожа, — сказал Иларион.

— Рожа как рожа, — возразил Сорокин. — На свою посмотри. Рожа, она, брат, от природы, ее не выбирают, а вот биография — дело другое.

— Мельник Андрей Валентинович, — вслух прочитал Иларион сделанную от руки надпись на верхней крышке папки. — Ну и какая же у нас биография?

— В прошлом — офицер-десантник, — сказал Сорокин. — Окончил Рязанское училище ВДВ, в первую чеченскую кампанию командовал взводом. Старший лейтенант. Во время штурма Грозного был ранен, в бессознательном состоянии попал в плен. В плену находился полтора года, потом бежал…

— Или сказал, что бежал, — вставил Иларион, задумчиво разглядывая фотографию старшего лейтенанта Мельника.

— В то время оснований сомневаться не было, — откликнулся Сорокин. Да их и сейчас нет. Бежал, откупился, сами отпустили — теперь этого не проверишь. Да это нас, по сути дела, и не касается. Но вот в феврале прошлого года нашего Мельника задержали по подозрению в двойном убийстве. Из армии он к этому времени уже ушел, работал экспедитором в одной заграничной фирме… Знаешь, в какой?

— «Набуки фильм», — сказал Иларион сквозь зубы, чиркая зажигалкой в безуспешных попытках прикурить сигарету. Зажигалка так и не сработала, и Забродов раздраженно сунул сигарету за ухо.

— Догадливый, — похвалил его Сорокин. — Совершенно верно, «Набуки фильм». Развозил товар по точкам — пленки там, реактивы, аппараты всякие… Они — в смысле, «Набуки» — у нас тогда только начинали раскручиваться. Ну ты знаешь, как это бывает: чтобы получить прибыль, надо поначалу хорошенько выложиться. Заниженные цены на услуги, завышенные зарплаты персоналу… Словом, после лейтенантских копеек — целое состояние. Водка, девки, кореша по всей Москве… Женился, можно сказать, по пьяному делу, черт знает на ком, а она возьми и спутайся с его приятелем. Встречались эти голубки у приятеля на даче, и вот в одну прекрасную ночь дача сгорела дотла. На пепелище нашли два трупа — сам понимаешь чьи. Обгорели оба порядочно, но все-таки не до костей, так что экспертизу провести удалось. Оказалось, что смерть наступила в результате удушения и перелома гортани. Предположительно стальной проволокой или чем-то в этом роде. Почерк, само собой, один и тот же. А Мельник накануне как раз узнал, что у него рога, как у оленя, и до двух часов ночи гонял свою супругу по всему подъезду. Орал, грозился убить… В общем, соседям пришлось милицию вызвать. История вроде ясная, но, когда начали этого Мельника раскручивать, оказалось, что у него железное алиби. Три человека заявили, что в ту ночь Мельник вместе с ними сидел в кабаке и никуда не отлучался. Персонал ресторана этого не подтвердил, но и не опроверг — мало ли, кто там у них пьянствует от заката до рассвета. Алиби это было шито белыми нитками, но свидетели стояли насмерть, и Мельника пришлось отпустить. Вот такая петрушка, Забродов.

— Все совпадает, — сказал Иларион. — И «Набуки фильм», и удавка… Готовый клиент для СИЗО, бери и сажай.

— Угу, — кивнул Сорокин, — мне тоже так показалось. Я, как только узнал, что тот парень, который Мещерякова подстрелил, работал в «Набуки», сразу же вспомнил про Мельника.

— И что?..

— Да ничего. Мельник в это время был на работе. Конечно, его работа предполагает перемещения по всему городу, но киллер был задушен довольно далеко от обычного маршрута Мельника, а в свое расписание наш экспедитор в тот день уложился. И это, между прочим, несмотря на пробки. Теоретически, конечно, он мог это сделать, но вот доказать мы ничего не сможем.

Иларион сходил на кухню и, вернувшись, поставил перед полковником бутылку, в которой оставалось еще немного коньяку.

— Получай, — сказал он. — Заслужил. Пей, напивайся.

— А ты? — с подозрением спросил Сорокин.

— А я — пас. Я за рулем, и вообще… Короче, ты пей, а я погляжу. Только недолго, я тороплюсь.

— Да пошел ты, — обиделся Сорокин. — Что я тебе, алкоголик? Или стукач конченый, который за рюмку работает?

— Так уж и за рюмку, — ухмыльнулся Иларион. — Тут с полстакана будет, а может, и больше.

— Папку я заберу, — сухо сказал Сорокин, вставая. — Я ее должен вернуть на место до начала рабочего дня.

— Посмотрите на этого человека, — сказал Иларион, обращаясь к невидимой аудитории. — Полюбуйтесь на него! Не так давно он обзывал меня психом. Вглядитесь в его лицо и скажите: кто из нас псих?

Говоря это, он достал из нижнего ящика стола две коньячные рюмки и поставил их рядом с бутылкой. Сорокин сел, все еще немного хмурясь.

— Кто, кто… — проворчал он. — Конечно ты! Самый настоящий психованный псих. Знаешь, я уже жалею, что пошел у тебя на поводу и навел тебя на этого Мельника. А вдруг он действительно не виноват? Вдруг его подставляют? И вообще, это может оказаться дурацким совпадением… Словом, если бы не Мещеряков, ничего бы ты от меня не узнал.

— Если бы не Мещеряков, я бы ничего и не пытался узнать, — резонно возразил Забродов, разливая по рюмкам коньяк. — Да не волнуйся ты так, полковник! Я же не маньяк. Думаешь, охота мне руки марать? Тем более по ошибке.

— Вот-вот, — сказал Сорокин, осторожно нюхая рюмку и удовлетворенно кивая. — По ошибке. Ошибки, знаешь ли, и в суде бывают, так что ты полегче все-таки…

— Тебе лучше меня известно, что такое судебные ошибки и откуда они берутся, — ответил Забродов. — Следствие, которому нужно поскорее спихнуть дело в суд, дурак-адвокат, равнодушный и некомпетентный судья — вот тебе и судебная ошибка. А я не буду торопиться. Я его, родимого, обо всем подробненько расспрошу…

Они выпили и закусили лимоном, который как-то незаметно оказался на столе.

— Значит, ты расспросишь, — невнятно проговорил Сорокин, старательно пережевывая лимон. — А он, значит, возьмет и все расскажет. Сам. По собственной, значит, инициативе. Ну-ну.

— Ну не сам, конечно, — согласился Иларион. — Я его очень попрошу. Ты знаешь, я умею быть убедительным.

— Увы, — вздохнул полковник Сорокин, — знаю. Хотел бы я этого не знать…