Последняя любовь

III

Невдалеке от главной улицы Д. стоял в саду, среди пестрых цветов и благоухающих кустов, небольшой (но не очень маленький) дом со светлыми окнами и крылечком на четырех столбиках, в котором жила с двумя внучками пани Зет. Если существовали когда-нибудь два человека, столь противоположные по внешности и по характеру, то, несомненно, это были графиня и пани Зет. Одного возраста, равные по рождению и достатку, они отличались друг от друга, как шутовство отличается от глубокомыслия, светская учтивость — от подлинного достоинства и благородства, христианская доброта — от слащавых улыбок салонной кокетки, как мудрость и спокойствие — от глупости и кривляния.

Всегда одетая в черное, в белом чепце, из-под которого виднелись тщательно уложенные букли еще густых седых волос, пани Зет с ее слегка удлиненным лицом, прелестным ртом и большими голубыми глазами, умно и кротко глядящими на мир, была великолепным образцом старых женщин, праведно и с пользой проживших жизнь, перенесших не одну утрату, женщин, которые со всепрощающим сердцем стоят у конца своего земного пути, не потеряв ясности ума и душевного спокойствия.

С пани Зет было хорошо и легко всем — и старым, и молодым, и умным, и простакам, людям добродетельным и сломленным житейскими невзгодами. Мягкая и вместе с тем величественная, обладающая глубокими познаниями, но простая и скромная, чистая как кристалл и снисходительная к недостаткам других, она соединяла в себе христианские добродетели с блестящим умом и знаниями женщины XIX века.

На свое положение в обществе пани Зет смотрела как на средство оказывать на окружающих благотворное влияние, а не как на особую привилегию, дающую право помыкать другими и, не имея заслуг, господствовать par la grace de Dieu[53] над прочими смертными. Она ценила ум, добродетель и трудолюбие, где бы они ни таились: под княжеским титулом и миллионами или под скромным именем в нищете. Вся жизнь ее была исполнена безграничной, бескорыстной любви к людям, а девизом были слова из Евангелия: «Дух дышит, где хочет, и голос Его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа».

Все, кто обладал высокими достоинствами ума и сердца, составляли круг ее знакомых. Ее дом в Д., обставленный со вкусом и простотой, свойственной самой хозяйке, совершенно не походил на сверкающий роскошью и бесчисленными безделушками дом графини. В нем чувствовался достаток, комфорт, даже изысканность, и при этом все в нем дышало благородством и сердечностью, излучаемыми хозяйкой.

Через несколько дней по приезде в Д. Регина Ружинская (она уже была знакома с пани Зет) сидела возле этой достойной и прелестной женщины в ее гостиной с окнами, открытыми в полный цветов и ароматов сад, а напротив них, опершись о край камина, стоя доктор К. Из сада доносились звонкие девичьи голоса, которым изредка вторил молодой звучный мужской голос; временами среди зелени и цветочных клумб раздавались взрывы серебристого юного смеха, врываясь в комнаты вместе с запахом цветов и порывами теплого ветра.

— Ты была у графини, Регина? — обратилась пани Зет к Ружинской, слегка покровительственно, как немолодые, добрые женщины любят обращаться к людям моложе себя.

— Я была там только один раз. Мне нанесла визит пани Изабелла В. и от имени графини настойчиво пригласила к ней. Я не хотела быть невежливой и позавчера ответила на это столь поспешно и настойчиво сделанное приглашение.

— Ваш брат был с вами у графини? — спросил доктор.

— Он сопровождал меня.

— Рад это слышать, — воскликнул доктор. — Я знаю, что ваш брат близкий друг Равицкого, и хотел бы просить его помощи в той трудной миссии, которая поручена мне графиней. Королева нашего круга, как сказал бы Фрычо Вевюрский, привыкла к тому, что все находятся у ее ног и выполняют все ее желания. Она настойчиво потребовала от меня привести к ней нашего уважаемого инженера, — она знавала его некогда в Париже, и популярность, которую он снискал себе там, произвела на нее неизгладимое впечатление. Сильно сомневаюсь, что мне удастся уговорить Равицкого, — я уже делился своими сомнениями с графиней, — но она настаивает, верно, думает, что раз я доктор, то могу повлиять на инженера: ремесленник с ремесленником — братья, ces gens de métier[54] всегда столкуются друг с другом.

Женщины усмехнулись, и пани Зет промолвила:

— Равицкий один из тех редких людей, которые в любом обществе умеют вызвать к себе симпатию и уважение, Я не удивляюсь, что его достоинства признают умные и почтенные люди, но ему отдают дань невольного уважения даже те, кто не может этого должным образом оценить.

— Это объясняется бесконечной добротой и простотою Равицкого, — пояснил доктор. — Несмотря на всю свою значительность и даже некоторую сухость, он среди равных себе — сердечный и открытый человек. А к стоящим ниже его он проявляет ту легкость и простоту, а вместе с тем полную свободу в обращении, которые притягивают людей и придают им смелость. Он принимает людей такими, каковы они есть, без высокомерия и желания показать свое превосходство. Этим он и располагает к себе. Даже таких, как графиня, привлекают его исполненные благородства манеры, непринужденность и врожденная элегантность.

— Вы давно знаете Равицкого? — спросила пани Зет Регину.

— Всего несколько дней. Я встретилась с ним впервые здесь, но много слышала о нем раньше от Генрика, — они давние друзья. Их дружбе я обязана тем, что вижу его ежедневно и провожу много времени в его приятном обществе.

— Я знакома с Равицким уже два года, — продолжала пани Зет, — и благодарна ему за добрые и умные советы, какие он дал мне по воспитанию моих внучек. Мы часто беседуем с ним о таком ныне животрепещущем вопросе, как положение женщины в обществе, и мне думается, что наряду со своими многочисленными занятиями этот человек находит время размышлять о воспитании женщин. Его суждения по этому вопросу удивительно метки и исходят из очень практичных и разумных воззрений.

— Интересно, — произнес доктор, — был ли Равицкий женат? Сейчас, насколько я понял из его слов, он свободен от брачных уз.

— Этого я не знаю, но охотно узнала бы, входят ли семейные добродетели в число его положительных качеств.

— Где вы познакомились с Равицким? — поинтересовалась Регина.

— В Дрездене. Я ездила туда два года тому назад с моими внучками. Мы зашли с ними и несколькими нашими знакомыми в Дрезденскую картинную галерею. Перед одним из шедевров стоял в глубокой задумчивости Равицкий. Его осанка и выражение лица поразили меня, по некоторым признакам я узнала в нем поляка, о чем и спросила своих знакомых. Один из них, Зыгмунт С., его приятель и некогда коллега по университету, представил его нам. Мы с ним провели тогда несколько на редкость милых и приятных часов. Он показал нам все самое ценное, чем располагает галерея, выказав такие глубокие познания в этой области и искреннее увлечение, что, прежде чем я узнала его настоящую профессию, я принимала его за художника, — так обстоятельно знал он тайны живописи и такой горячей любовью к искусству были отмечены его речи. Думаю, что он, несомненно, рисует. Хотя мы на протяжении нескольких месяцев часто виделись в Дрездене, я так и не узнала, художник он только теоретически, в душе, или и на практике.

При этих словах дверь отворилась, и вошел Равицкий.

— О, добро пожаловать! — воскликнула хозяйка, вставая ему навстречу.

Равицкий в ответ почтительно поклонился, пожал руку Регине, задержав на мгновение взор на ее просиявшем лице.

— Вы пришли вовремя, — сказала пани Зет, — мы как раз о вас говорили. Нам хотелось бы задать вам несколько вопросов, которые могут показаться нескромными, но, надеюсь, вы простите это своим друзьям.

Стефан улыбнулся и ответил с легким поклоном:

— Буду рад в меру моих сил удовлетворить ваше любопытство.

— Сначала вопрос менее важный. Скажите, вы рисуете или только интересуетесь живописью?

— Я несколько лет изучал живопись и много занимался теорией искусства. И немного рисую сам, но, — добавил он, весело рассмеявшись, — талант мой далек от совершенства и служит мне лишь усладой в минуты, свободные от науки.

— Разрешите второй вопрос задать мне, — обратился доктор к пани Зет.

— С удовольствием, доктор, тем более что вряд ли сумею его сформулировать, — это касается отношений, в которые я не люблю вмешиваться.

— Мы хотели бы спросить тебя, о жрец цифири и линейки, — произнес доктор, принимая театральную позу, — осчастливил ли ты когда-нибудь представительницу прекрасного пола?

Стефан вновь рассмеялся.

— То есть, попросту говоря, ты, жрец пилюль и микстуры, спрашиваешь, был ли я женат?

— Вот именно, — кланяясь, с комической важностью ответил медик.

— Нет ничего более простого, чем этот вопрос, — продолжал Равицкий, — и я легко удовлетворю ваше любопытство. Я был женат, но так давно, что свет и я забыли о том. Женился двадцати трех лет и через четыре года потерял жену.

— Так, значит, ты en état de veuvage[55], как сказала бы графиня, — произнес доктор и, оживившись, прибавил: — Вот гениальная мысль, Стефан! Раз ты свободен — добивайся пухлой ручки графини. Я уверен, она пойдет за тебя, ты у нее в большой чести. Даю слово, вы были бы превосходной парой; о таких люди говорят, что черт сто пар сапог истрепал, пока их сосватал.

— Ты, эскулап, щедро раздаешь людям милости, — ответил Стефан, — но я с легким сердцем уступаю тебе графиню.

— Раз уж я ступила на чужую мне стезю нескромности, — вмешалась в разговор пани Зет, — то пойду по ней дальше. Разрешите, дорогой Стефан, спросить, почему, так рано овдовев, вы не женились вторично? На мой взгляд, взгляд женщины, семья не мешает заниматься наукой, напротив, она может скрасить существование ученого.

— Совершенно согласен с вами, — немного подумав, ответил Стефан. — Я не пренебрегаю чувствами и не презираю их. Напротив, считаю, что именно семья может дать человеку истинное счастье, сравнимое только с чувством внутреннего удовлетворения от той пользы, какую приносишь обществу. И все же две причины удерживали меня до сих пор от женитьбы. Первая — моя деловая жизнь, научные занятия и труды, связанные с моей профессией, вторая причина — высокие представления о браке и о той, которую я мог бы назвать своей женою.

— Может, вы слишком требовательны, дорогой друг, — мягко промолвила пани Зет.

— Ты слишком рассудочен в вопросах, которые относятся к области чувств, — упрекнул доктор.

— Требовательным, — возразил Стефан, — должен быть каждый, кто знает себя, знает, какие условия жизни ему необходимы и на какие он, по своим склонностям и привычкам, имеет право претендовать. Что касается рассудка, то я не могу отделять его от чувства. Чувство, не управляемое разумом, по-моему, только инстинкт и недостойно власти над просвещенным человеком, этим совершенным созданием природы. Я отнюдь не отрицаю властных, сказал бы даже, магнетических влечений, какие испытывают сильные натуры к себе подобным. Однако я уверен, что такое влечение, такая бессознательная тяга может перейти в прочное и глубокое чувство лишь в том случае, если оно вызовет в другом существе столь же высокий духовный порыв, скрепленный единством мысли и взглядов, если оно встретит в другом существе родственную душу. В браке, считаю я, родство душ должно сопутствовать влечению друг к другу, ибо два существа, жаждущие прожить жизнь не бессмысленно, день за днем, а посвятить ее благородной цели, должны быть слиты всеми своими чувствами и помыслами.

— Ты отчасти прав, — ответил доктор, — но скажи, разве подобные взгляды не остужают сердце и не превращают чувство в сухую математическую форму?

— Как раз напротив. Мне не раз приходилось встречать супругов, о которых все говорили, что они любят друг друга, и которые сами разделяли эту иллюзию. Я приглядывался к ним и часто замечал в их союзе только слепой инстинкт, страсть и никогда не мог понять такой любви. Подобного рода любовь дает, вероятно, несколько мгновений упоения, но человек, пробудившийся от этого сна, оказывается в положении сбившегося с пути странника, — он не знает, где находится и куда надо идти. Прекрасный сон минул, осталась горькая действительность. В слабых натурах это вызывает метания, тоску, отчаяние и нравственно сгибает их. Натуры сильные разочаровываются и в конце концов замыкаются в себе. По-моему, о любви, как обо всем на свете, надо знать, отчего она возникла и где ее предел. Только тогда можно ручаться, что будешь счастлив.

— Этот вопрос очень важный, — отозвалась хозяйка. — Я и сама не раз с удивлением наблюдала, как часто браки, заключенные по любви, по прошествии времени превращаются в обузу для двух безразличных друг другу людей. По мнению многих, прекраснейшие мгновения любви заключены в коротком промежутке между знакомством и алтарем. В семейной жизни, в ежедневном общении, чувство как будто стынет, желанное счастье становится чем-то обыденным и тусклым, уступая место пресыщению, а порой и взаимному отчуждению. Это-то подтверждает, на мой взгляд, ошибочная пословица просвещенных людей: «Супружество — могила для любви».

— Действительно, — подхватил Стефан, — тысячи надоевших друг другу супругов, грустные картины семейного разлада подтверждают эту ложную пословицу, служат живым примером того, что брак — могила для любви. Пресыщение, взаимная неприязнь, а чаще — взаимное безразличие супругов привели к тому, что люди решили: иначе быть не может, — и для поддержания семьи, этой опоры общества, вместо «супружеской любви» стали употреблять выражение «супружеский долг». Скованные долгом пары, как волы в ярме, лениво, со скукой влекутся по жизни, и горе гордецу, который вздумает освободиться от этого ярма. Такой порядок вещей кажется естественным, он никого не удивляет, не привлекает ничьего внимания, и если между людьми, которых связывает лишь долг, разыгрывается болезненная драма охлаждения друг к другу, — она протекает тихо, незаметно, приглушенно, и ее старательно скрывают от взора посторонних. Установилось мнение, будто так и должно быть. Но от внимательного взгляда не укроется, что этот порядок вещей неестествен и надо добраться до источника зла.

— Источник зла! — воскликнул доктор. — По-моему, общего источника нет; это зависит от многих причин и обстоятельств.

— Конечно, — согласился Стефан, — тут и неправильное воспитание, и принуждение, и страсти, порой ослепляющие людей. И все же главная причина семейной драмы — отсутствие у супругов общих взглядов, общих интересов и целей. Первое горячее чувство со временем проходит, и, когда пьянящий напиток выпит, остаются пустота, скука да отчуждение. Вот тогда-то и призывают на помощь долг. Одни склоняются перед ним и молча страдают, приносят в жертву жар сердца и радость жизни, другие либо громко бунтуют и гибнут, осуждаемые всеми, либо тайком предаются страстям, обманывая людей и близкое существо. Иначе дело обстоит с теми, — продолжал, все более оживляясь, Стефан, — чье существование осмысленно, кто трудится и стремится рука об руку к общей цели. Когда время охладит первый пыл, вместо него появится чувство глубокой привязанности, скрепленное приверженностью общим идеям, просветленное воспоминаниями о минутах счастья и взаимной благодарностью за них. Любовь, изменив форму, не исчезает совсем и продолжает приносить радость. И супругам не нужно взывать к долгу, их жизнь течет спокойно среди неотделимых от нее забот и трудов. Только при этих условиях можно создать семью, которая будет служить опорой общества.

Регина молчала, опустив голову, всем существом вслушиваясь в слова говорящего. Она лишь изредка поднимала глаза, в которых светилось глубокое убеждение.

— Я совершенно согласна с паном Равицким, — отозвалась пани Зет. — А вы? — обратилась она к Регине и доктору.

— Такого рода взгляды — результат опыта и наблюдений над превратностью судьбы, — ответила Регина. — Я полностью разделяю их, и меня радует, что это сходится с вашим мнением.

Тут хозяйка с беспокойством взглянула в окно.

— Доктор, — сказала она, — пойдемте, приведем из сада девочек. Ванда сегодня слишком много гуляла, не повредит ли ей это?

— Я как раз собирался вам это сказать.

— Как себя чувствует Ванда? — спросил Стефан.

— Не хуже и не лучше, — ответила пани Зет. — Она ходит, даже бегает и смеется; ведь по натуре это прелестный ребенок, и недуг нисколько не ожесточил ее. Но все та же пугающая бледность, кашель, боли в груди. Тяжкое горе послала мне судьба, — добавила она с грустью.

— Может, молодость победит болезнь, — в утешение ей сказала Регина.

— Я надеюсь, — молвила пани Зет, — но меня охватывает смертельный ужас всякий раз, как я подумаю, что ее мать, моя бедная дочь, угасла совсем молодой от той же болезни.

В глазах старушки блеснули слезы, а озабоченный доктор поспешно произнес:

— К чему предаваться мрачным мыслям? Лучше давайте возьмем Ванду, пусть она отдохнет.

Они вышли в сад. Стефан и Регина остались вдвоем.

Регина встала у открытого окна, а Равицкий молча остановился подле нее.

Среди зелени голубыми облачками мелькали платья двух девушек, а рядом на фоне кустов изредка выделялся темный сюртук сопровождавшего их мужчины.

Под окнами, на клумбах, в золотистых лучах солнца покачивали пестрыми головками гвоздики, резеда и маргаритки, распространяя благоухание по всему саду.

— Я рад, — как бы отвечая на последние слова Регины, произнес Стефан после минутного молчания, — что мы с вами сходимся во взглядах на жизнь. Меня только удивляет… — И, словно затрудняясь закончить свою мысль, он остановился.

— Что? — спросила Регина, смело поднимая на него вопрошающий взор.

— Меня удивляет, — закончил Стефан, — что вы еще совсем молоды, и у вас столь зрелые суждения.

— Мне кажется, — прервала его Регина, — человек может стать зрелым и в молодые годы, точно так же, как, пройдя долгий путь и приобретя опыт, можно сохранить молодые силы и не утратить пыла юности.

— Конечно, — согласился Стефан. — Вы соединяете в себе молодость и зрелость, две величайшие силы и два величайших достоинства.

— Жизнь — великий созидатель, — коротко ответила молодая женщина.

Стефан внимательно посмотрел Регине в лицо, которому опущенные на букет глаза придавали выражение грустной задумчивости.

— Вы, верно, много страдали, — тихо произнес он после долгого молчания, сдерживая волнение.

— Да, — ответила Регина.

Минуту они смотрели друг на друга тем немым выразительным взглядом, которым душа одного читает в душе другого; глаза женщины говорили: «Я в твоей власти!» — а глаза мужчины отвечали: «Беру тебя!»

Они не заметили, как пани Зет и доктор вернулись и сели у другого окна.

В саду раздался веселый смех, быстро промелькнули два голубых платьица, и через двери, ведущие в сад, вбежали две молоденькие девушки, а за ними на пороге появился улыбающийся Генрик Тарновский с большой пунцовой розой в руке.

— Бабушка, дорогая бабушка, — восклицала стройная, очень бледная девушка с золотыми, светлыми, как лен, локонами, — я хочу пожаловаться на пана Генрика! Он сорвал мою лучшую пунцовую розу!

Сказав это, она опустилась перед бабушкой на колени и прижалась к ней головой.

— Хотя это неучтиво, — отозвался Генрик, — но я вынужден опровергнуть слова Ванды; она сама сорвала розу, а я только взял у нее цветок.

— Да, я сорвала ее сама, — воскликнула девушка, поднимая на молодого человека большие небесно-голубые глаза, — но я видела, что вы намеревались сделать это, а намерение и дело — одно и то же, правда, бабушка?

— Правда, — улыбаясь, подтвердила старушка и провела ладонью по светлым кудрям внучки, — однако помиритесь, ведь беда невелика. На месте этой розы расцветут другие.

Вдруг девушка закашлялась и спрятала лицо в коленях у бабушки, ее хрупкая, стройная фигурка содрогалась от раздирающего грудь кашля.

Все умолкли, веселое лицо Генрика омрачилось. Его глаза встретились с глазами доктора, который, хмуро сдвинув брови, стоял подле бабушки и внучки.

— Вы устала, Ванда, — промолвил медик, наклонясь к девушке, стоящей на коленях у ног пани Зет. — Сядьте, отдохните.

Он подал Ванде руку, и она, все еще кашляя, встала с улыбкой и села у окна, у которого до этого стояли Стефан и Регина.

Равицкий подошел к озабоченной старушке и заговорил с нею. Регина беседовала с доктором и сестрой Ванды. Тарновский остановился против девушки — она была все еще бледна после приступа кашля, но уже улыбалась.

— Вы не сердитесь на меня за то, что я отнял у вас розу? — спросил он.

Девушка взглянула на него без улыбки, и лицо ее омрачилось.

— О нет, — ответила она тихо, — возьмите ее и спрячьте. Когда я буду далеко, далеко отсюда, она напомнит вам обо мне.

— Я хотел бы, — прошептал Генрик, — никогда не быть далеко от вас.

— Пан Генрик, — медленно промолвила девушка, глядя ему в лицо ясным, грустным взглядом, — на розовых кустах, когда увянут цветы и опадут пожелтевшие листья, на следующую весну расцветут новые розы, еще более прекрасные. Но человек, который оставит эту землю, никогда не вернется назад, не правда ли?

Она прижала руки к груди и посмотрела на небо, а Генрик, не сводя с нее глаз, быстрым движением поднес к губам пунцовую розу.

Регина в это время прощалась с хозяйкой.

— Прости меня, милая Регина, — говорила ей старушка, — что я редко навещаю вас, но я страшная домоседка, и даже твое милое общество и занимательная беседа не могут вытащить меня из моего тихого уголка. Вместо себя я буду присылать к тебе внучек, а тебя прошу бывать у меня почаще.

Как бы подтверждая бабушкины слова, Ванда подбежала к Регине, обняла ее и крепко поцеловала в щеку.

— Может быть, вы придете к нам сегодня вечером? — спросила Регина, подавая руку Равицкому.

Инженер молча поклонился, а Генрик пригласил и доктора зайти к ним.

Через несколько минут инженер и доктор также покинули гостиную. Сестра Ванды бродила среди клумб, рвала цветы и напевала песенку, а Ванда присела на низенькой скамеечке у ног бабушки и, положив руки на ее черное платье и прижавшись лицом к ее лицу, тихо заговорила:

— Бабушка, любимая, скажи, почему мне и тоскливо и радостно, хочется и плакать и смеяться, а мысль о смерти страшит, как никогда раньше.

В ответ старушка ласково отвела со лба девушки прядь волос и, пытливо посмотрев на нее, спросила:

— Давно ты это чувствуешь, дитя мое?

— Вот уже несколько дней, — шепнула девушка, — с тех пор, бабушка, признаюсь тебе, как познакомилась с паном Генриком Тарновским.

— О чем же вы с ним беседуете?

— О чем? Вчера вечером, например, когда ты говорила с Региной, а Зося с подружками гуляла в саду, мы сидели с паном Генриком у открытого окна, смотрели на небо и звезды, и он рассказывал, что на Украине небо синее-синее, а звезды светят ярче. Он очень любит свою Украину! Он говорит, что часто один ездит верхом, и конь несет его как ветер по широкой степи, а в степи тихо, торжественно и вольно. Изредка блеснет только беленькая деревенька, и ветер донесет оттуда грустную украинскую песенку или из-за древнего кургана вырвется вдруг вихрь, засвистит, завоет, поднимет до неба тучи песка, а потом снова наступает тишина и молчание, и всадник остается один на один с небом, могилами и любимым конем. Когда он об этом рассказывал, с неба упала звезда. Я взглянула на него, и мне показалось, что на лицо его упал свет этой звезды, — так светло оно было, так блестели его глаза. Под конец Генрик шутливо прибавил: «Видите, Ванда, какова Украина! А что вы можете сказать о своем болотистом Полесье?» И так мне, бабушка, стало обидно за наше Полесье! Как-никак это мой родной край, и я не знаю, почему люди его так окрестили, ведь и в нем есть своя прелесть. И я, как могла, начала описывать Генрику наши шумящие леса, где почти темно от густой листвы столетних дубов, а среди них пленительно сверкают белые стройные березки. Говорила о наших широких просторах, о том, как они тихи и печальны, когда их окутывает осенняя мгла, сквозь разрывы в которой лишь изредка виднеются маленькие деревушки и верхи высоких кладбищенских крестов; о красивых усадебных парках, о плывущих издалека после захода солнца унылых песнях и торжественных звуках пастушеских свирелей.

Я говорила долго, мне хотелось убедить Генрика, что сторона наша не бесцветна и не убога, Когда я замолчала, он спросил: «Вы очень любите свое Полесье, Ванда?» А я ответила: «Разве можно не любить тех мест, где мы увидели свет, где пробудилась наша душа, где каждый уголок до боли знаком, как близкий друг?» — «Теперь и я люблю Полесье», — сказал он и так, бабушка, посмотрел на меня, что мне захотелось и плакать и смеяться. Но нашу беседу прервал этот несносный кашель. Когда он начинает меня мучить, перед моими глазами встает смерть, которая так рано унесла маму. Раньше это чудовище вызывало во мне грусть, а теперь меня охватывает такой страх, что я убежала бы на край света. Я чувствую, как слабею, мне с каждым днем становится все хуже, и здешние воды нисколько не помогают. Бабушка, милая, неужели в груди моей поселилась неотступная смерть? Мне ведь всего восемнадцать, а жизнь так прекрасна, особенно теперь.

И девушка обняла старушку, зарылась лицом в складки ее черного платья, прижалась, словно ища у нее защиты.

— Дитя мое, — тихим, дрожащим голосом промолвила старушка, одной рукой обняв девушку за талию, а другой гладя ее волосы, — гони от себя мрачные мысли, подними гордо бедную свою головку и не пытайся проникнуть тревожным взором в неведомое будущее, а отважно прими то, что тебе суждено, — и хорошее и плохое. Твоей симпатии к пану Тарновскому я не порицаю, — он умен и благороден, а я всегда тебе говорила, что любовь к такому человеку может возвысить и осчастливить женщину. Ты молода, богата, будешь, а может, и уже любима, — значит, у тебя есть все для того, чтобы прожить счастливо жизнь. Быть может, тот, кому все подвластно, изгонит из твоей груди злосчастную болезнь, и к тебе придет счастье, которого ты, мое дорогое дитя, достойна. Благослови тебя Господь!

Ее дрожащий голос становился все тише и тише, и при последних словах две слезинки выкатились из ее глаз и затерялись в густых кудрях девушки.

В этот миг в окно ворвался луч заходящего солнца и золотым обручем обвился вокруг головы юной девушки, еще совсем ребенка, и седой женщины, словно хотел навсегда связать молодость и старость, стоящие на краю могилы.

Тот же золотой свет заката заливал маленькую гостиную, где, возвратясь от пани Зет, сидела Регина с братом. Молодая женщина вынула из букета, стоящего на столе, красный цветок и, подойдя к зеркалу, воткнула его в волосы.

— Браво, Регина! — вскричал Генрик. — Цветок в волосах — это нечто новое! Давно не замечал я никаких перемен в твоем вдовьем наряде.

— Ах, Генрик, это пустяк, — с улыбкой ответила Регина. — Мне теперь спокойней и легче на душе; вот уже несколько дней, как я веселее смотрю на мир. Я предчувствую, меня ждет что-то радостное, чего я до сих пор была лишена.

— Чему это приписать: здешним водам или здешнему обществу? — шутливо поинтересовался Генрик.

— Признаюсь тебе, Генрик, — мне нечего от тебя таить, — меня укрепляет душевно каждая встреча с паном Равицким. Этот милый человек благотворно действует на меня. Умный, серьезный, и такое у него чуткое, доброе сердце. А это редкое и прекрасное сочетание. Один его вид пробуждает во мне веру в человека, в благородство, в добро.

— Меня это нисколько не удивляет, Регина. Мужественные и благородные люди всегда оказывают на окружающих живительное влияние. Рядом со здоровым и больной чувствует себя здоровее, рядом с сильным и слабый становится сильнее.

И будто слова сестры пробудили в нем какую-то неожиданную мысль, он быстро спросил:

— Скажи, тебе нравится Ванда?

— Прелестное, обаятельное существо, — ответила Регина. — Видно, что ее воспитала по-настоящему добрая и умная женщина. Редко встретишь таких милых и развитых девушек. Печально, что этому красивому и доброму ребенку грозит ранняя смерть.

— Но ведь надежда есть! — воскликнул Генрик.

— Конечно, до последней минуты надо надеяться, но доктор сказал мне сегодня, что Ванде стало хуже.

Генрик не ответил. Сестра пытливо посмотрела на него, но не заметила никакой перемены на его мужественном лице.

Внезапно отворилась дверь, и в тихую гостиную впорхнул Фрычо в перчатках немыслимого цвета и со сладчайшей улыбкой на губах. Следом шел граф Август, за ним — молодой человек со светлыми, до плеч волосами, с худым бледным лицом и большими неподвижными глазами, которые он ежеминутно поднимал ввысь.

— Мы решили нагрянуть к вам сегодня, — произнес Фрычо, изящно склоняясь перед Региной в низком поклоне. — Madame! В своей бесконечной доброте veuillez pardonner notre audace[56].

— Ваш балкон, как магнит, притягивает прохожих, — сказал граф Август, исполненным достоинства жестом прижимая руку к груди.

— Планеты не могут существовать без солнца, — прочувствованно прошептал третий юноша, встряхивая длинными волосами и глядя в потолок.

— Садитесь, господа, — вежливо, но холодно пригласила Регина.

Они уселись, причем каждый старался поместиться поближе к хозяйке. На этот раз, то ли благодаря ловкости, то ли графскому титулу, рядом с диваном, где сидела Регина, оказался граф Август.

Граф был одним из тех людей, которые, несмотря на многообещающую наружность, ничего не достигают в жизни. Он был высокого роста, сложен, как Аполлон, с густыми черными волосами и правильными чертами лица. Манеры его были чрезвычайно величественны, поистине графские, — поклоны всегда соответствовали степени важности того, кому они предназначались, а жест, которым он прижимал руку к груди, — неповторим. Здороваясь, прощаясь, приглашая дам танцевать, отпуская комплименты, он всегда прижимал руку к груди. Изабелла говорила о нем: «С ect un bel homme»[57], a графиня обычно добавляла: «Le com te Auguste est vraiment auguste»[58]. Графский титул не был для него чем-то отвлеченным, он ощущал всю его значительность и оберегал свою персону, взирая на прочих смертных, не удостоенных олимпийского достоинства, точно с высоты Монблана. Он утверждал, что от чиновников пахнет чернильницей, Про инженеров, докторов, юристов говорил — ремесленники! Небогатых землевладельцев — презрительно именовал шляхтой!

Но большое состояние в его глазах искупало отсутствие титула, особенно у женщин, — он охотился за богатой невестой. Остатки его некогда значительного, унаследованного от предков состояния быстро таяли во время путешествий, предпринимаемых для посещения кулис европейских театров, за карточным столом, уходили на другие дорогостоящие удовольствия, но он с поистине философским безразличием взирал на то, как улетучиваются его деньги. «Что бы ни было, а графом я всегда останусь!» — говаривал он и в мечтах видел богатую невесту, которая взамен пожалованного титула преподнесет ему если не миллион, то, по крайней мере, сотни тысяч, с помощью которых он всегда сможет tenir dignement son rang dans le monde[59].

Третьим гостем Регины был Януш Квилинский. Его светлой памяти отец, почтенный, но весьма прозаичный шляхтич, бережливостью и изворотливостью в делах сколотивший порядочное состояние, и его светлой памяти еще более прозаичная мать, умевшая лишь читать, хозяйничать да славить Господа, дали ему при крещении простое и короткое имя Ян — он родился в день Иоанна Крестителя, а пани Квилинская особенно благоволила к этому святому. Однако юноша, одаренный от природы возвышенными чувствами, не стерпел столь тривиального имени и переименовал себя в Януша. То был его первый шаг по пути освобождения от прозы жизни. Потом он отпустил длинные волосы, стал глядеть на звезды, вздыхать по идеалу и остался таким навсегда — с возведенным горе взором и поминутно вздымающейся от вздохов грудью. Он вечно смотрел на небо и ничего не замечал на земле, кроме цветов, — лишь они в его мечтах могли уживаться со звездами, облаками и ангелами. Женщина в его представлении была не человеком, а божеством, повседневные заботы и хлопоты — мелочью, недостойной живущего духовной жизнью, солидные знания — врагом и разрушителем поэзии. У него было безмерно чувствительное сердце, но на слуг своих он орал иногда весьма прозаично, и вещие его уста осквернялись отнюдь не поэтическими выражениями. Никто не видел, чтобы Януш кого-нибудь поддержал в беде или вызволил из нужды, — зато, читая французские романы, он вытирал платочком слезы, и бурные рыдания разрывали его грудь, когда героиня гибла жертвой насилия. Сам он был вечной жертвой неразделенной любви.

Влюбленность была обычным его состоянием. Идеал в образе женщины был ему необходим как воздух и вода. И чем сильнее разгоралась страсть, причем избранницы менялись по нескольку раз в год, тем чаще затуманивались слезами его глаза, тем глубже и болезненнее вздохи вырывались из груди, тем длиннее были волосы и бледнее лицо, так что, когда чувство достигало своего апогея, он становился прозрачным и серым, как туман, и предметы его страсти, когда он к ним приближался, говорили словами Фредро[60]: «Ах! Я чувствую сырость, где-то фонтан!»

Трое молодых людей наперебой старались развлечь хозяйку, они изощряли свой ум, стремясь понравиться красивой, как они видели, свободной, как предполагали, и богатой, как оно, верно, и было, женщине.

Вевюрский рассказывал о том, что в Д. приехала новая модистка и привезла прелестные фасоны платьев и шляпок; граф Август, сопровождая свою речь величественным жестом, говорил о блестящем состоянии своих дел, о князе Н., Януш вскользь заметил, что в юдоли слез есть идеал, красотой своей затмевающий звезды на небе и цветы на земле.

Вевюрскому Регина ответила, что ее мало интересуют наряды, так как у нее есть все необходимое, а потому она не нуждается в знаменитой модистке. Аристократические амбиции графа Августа она выслушала с улыбкой; пану Янушу возразила, что, по ее мнению, все имеет свою прелесть и назначение и потому ни к чему сравнивать звезды и цветы с идеалами, о которых он говорил.

Впрочем, Регина была безразлична и даже рассеянна, часто поглядывала на дверь, будто ждала кого-то, и порой сидела с таким отсутствующим видом, словно ничего не слышала. Но по лицам гостей нельзя было заключить, что они заметили холодную сдержанность хозяйки, — все трое были слишком заняты собой. Вевюрский упивался своей элегантностью и обаятельностью, граф Август — знатностью, а Януш воображал, что он одухотворен, и никому из них не приходило в голову, что он может не понравиться.

Когда граф Август с жаром рассказывал о дуэли с маркизом де Виллье в Париже, в гостиную вошли Равицкий и доктор К.

Регина сразу оживилась, встала и, сделав несколько шагов навстречу гостям, сердечно подала руку сначала Равицкому, потом доктору.

У пришедшей ранее троицы на лицах изобразилось неудовольствие: приход Равицкого и доктора, не принадлежащих к их кругу, был для них comme l'invasion de barbares[61]. Они знали их в лицо, встречались изредка в парке, а доктора видели даже у графини, но не поддерживали с ними никаких отношений.

— Ремесленники! — с презрением прошептал граф Август, наклоняясь к Вевюрскому.

— Сброд! — прошептал в ответ Фрычо.

— Люди, лишенные поэзии, прозаичные, — вздохнул над ухом Августа Януш.

Равицкий окинул взглядом собравшихся и слегка нахмурился. Он холодно поклонился и сел в стороне около Генрика. С приходом Равицкого лицо Регины прояснилось, глаза заблестели, губы раскрылись в улыбке. Она вернулась на свое место между тремя молодыми людьми и теперь говорила чаще и дольше, даже несколько раз весело рассмеялась. Казалось, ее коснулось живительное веяние, в ней забил родник остроумия, милого веселья и еще большего, чем прежде, очарования. Однако взгляд ее все время обращался в ту сторону, где сидел ее брат со своим другом; она словно ждала, что инженер подойдет и заговорит с ней.

Но Равицкий продолжал разговаривать с Генриком. Регина даже ни разу не поймала на себе его взгляд, хотя он время от времени украдкой посматривал на нее, а когда переводил глаза на лица молодых людей, усмешка трогала его губы.

— Генрик, — потеряв терпение, обратилась молодая женщина к брату, — ты лишаешь нас общества пана Равицкого. Пан Равицкий, — добавила она с милой улыбкой, — мне хочется, чтобы вы присоединились к нам.

— Прошу прощения, но на сей раз не смогу выполнить вашу просьбу, — мягко возразил Стефан. — Я зашел на минутку, и мне надо кое о чем поговорить с вашим братом. — И он снова повернулся к Генрику.

Регина принялась болтать с гостями, но разговор, казалось, давался ей теперь с трудом, она была рассеянна, не смеялась и становилась все грустнее и серьезнее.

Когда спустя минуту она увидела, что Стефан встал и прощается с братом, на лице ее проступило выражение глубокой, нескрываемой грусти.

— Может, вы еще посидите, сейчас подадут чай, — робко сказала она, когда Равицкий пожимал ей руку.

— Не могу, меня ждут дела, — сдержанно ответил инженер и вышел. Когда дверь за ним закрылась, Регина притихла, опечалилась и лишь изредка и односложно отвечала гостям. Наконец и они заметили, что красавица загрустила и о чем-то задумалась, но нисколько не огорчилась, напротив, каждый истолковал это в свою пользу и его окрылила надежда.

«Грустит, — думал Фрычо, — это хороший знак! Мне поразительно везет с женщинами».

«Рассеянна, — говорил про себя граф Август, — стало быть, неравнодушна ко мне. Недаром я граф, да еще красавец!» — бросив взгляд в зеркало, мысленно прибавил он.

«Кажется, она вздохнула, — я начинаю ее интересовать, — размечтался Януш. — Она меня поймет! В ней есть что-то возвышенное».

Доктор К. был занят беседой с Генриком, с Региной говорил мало, только глядел на нее и думал: «Необыкновенная женщина!» Но он был умней остальных и поэтому даже в мыслях не посягал на нее.

После чая граф Август сказал, обращаясь к Регине:

— Пани Изабелла говорила мне, что однажды слышала вас et que vous chantez comme un ange[62]. Осчастливьте нас! — и он исполненным величия жестом указал на фортепьяно.

Регина молча подошла к инструменту.

Фортепьяно часто выручает хозяйку дома, когда она вынуждена из вежливости терпеть скучный и пустой разговор. Особенно когда голова занята тревожными и печальными мыслями, когда на сердце свинцом лежат тоска и забота, а вокруг болтают о вещах, ей безразличных, вынуждая отвечать на вопросы, хотя она предпочла бы не раскрывать рта. Вот тогда она с облегчением садится за фортепьяно, зная, что на некоторое время останется наедине с музыкой и со своими мыслями и не надо будет вести ненужный, неприятный разговор.

В тот вечер Регина была благодарна природе, которая дала ей прекрасный голос, и брату, который позаботился поставить в гостиной фортепьяно. Она села к инструменту, взяла несколько мягких аккордов и сильным, чистым голосом запела романс. При последних звуках: «За руки пожатье жизнь бы отдала», — голос ее задрожал от подлинной страсти, а на ресницах повисла никем не замеченная слеза.

Было уже поздно, когда гости разошлись, очарованные Региной, хотя она была грустна и рассеянна. После их ухода Регина вышла на балкон и долго стояла там, скрестив руки на груди, опустив голову, погруженная в раздумье. Но вот она тяжело вздохнула, вынула из волос цветок и резким движением отбросила его далеко от себя.

Генрик, услышав вздох и заметив, что она кинула цветок, подошел к сестре, взял ее за руку и спросил:

— Что с тобой, Регина? Почему ты выбросила цветок?

— Я поторопилась воткнуть его в волосы, — грустно ответила она и, пожелав ему спокойной ночи, ушла к себе.

Едва она ушла, под балконом, в свете звезд и молодого месяца, промелькнули три фигуры и исчезли в глубине парка. Это были местные львы — они наслаждались тихим вечером, обменивались впечатлениями о молодой женщине, с которой так приятно провели несколько часов. Кроме них, по гладким благоухающим дорожкам парка прогуливались лишь еще несколько человек, живущих поблизости.

— Интересно, какое положение пани Ружинская занимает в обществе? — приглушенным голосом спрашивал Фрычо. — О муже она не вспоминает. Я уверен, что она разошлась с ним.

— А по-моему, она вдова, — бросил граф Август.

— Загадочная женщина, — проговорил Януш, словно читая по звездам.

— Ха, ха, ха! — засмеялся граф Август. — Как знать, может, она живет с мужем в полном согласии и прямо отсюда поедет к нему, а того, кто очарован ее прелестными очами, оставит с носом! — И он насмешливо глянул на Вевюрского.

— Таких было бы много, — парировал тот, поняв его намек. — Ведь ты не станешь отрицать, что она красива.

— Прелестна! — воскликнул граф Август. — Изысканно элегантна и, я бы сказал, рождена быть княгиней…

— Или графиней, — ехидно добавил Фрычо.

— Ха, ха, а почему бы и нет! — засмеялся граф.

Януш шел молча и смотрел на звезды. Вдруг он отскочил и закричал:

— Гадкий урод!

Его приятели покатились со смеху.

— Кто? Кто урод? Пани Ружинская? Протестуем и вызываем вас, молодой человек, на дуэль!

Бледный и дрожащий от страха Януш с укором поднял взор к небесам и прошептал:

— Лягушка!..

— Януш наступил на лягушку! — расхохотался Фрычо.

— Так тебе и надо, — добавил граф, — смотри под ноги!

Молодой человек, содрогаясь от отвращения, встряхнул волосами и, немного успокоившись, произнес тихим и торжественным голосом:

— Да, мне отвратительны лягушки, но как вы могли хоть на минуту допустить, что мои слова относились к этому божеству, к этой… — Глубокий вздох не дал ему договорить.

Когда они так прогуливались, разговаривая и смеясь, навстречу им медленно шел мужчина, чье лицо они не могли разглядеть. Поравнявшись, все четверо с легким поклоном дотронулись до шляп.

— Равицкий! — прошептал Фрычо.

— Инженер! — презрительно бросил граф Август.

Да, это был Равицкий. Он одиноко бродил по парку, наслаждаясь вечерней прогулкой. Миновав молодых людей, он не спеша направился к выходу. Так же медленно шагал он по широкой улице, которая тянулась через весь город и привела его к небольшому дому, окруженному цветущими кустами. Войдя в дом, он стал ходить из угла в угол по маленькой комнате, потом отворил окно, вдохнул несколько раз теплый вечерний воздух и сел к бюро, где среди множества книг и деловых бумаг лежал наполовину написанный листок бумаги. Равицкий пробежал его глазами и стал писать дальше.

«Итак, мой старый друг, теперь ты имеешь подробное представление о моих занятиях и достигнутых результатах. Линия будущей железной дороги уже намечена, и, надеюсь, скоро неманские жители увидят своими глазами локомотив. А нужда в нем велика, ибо дороги здесь премерзкие, и проезжие увязают попеременно то в грязи, то в пыли.

Теперь мне хочется написать о себе, верней о тех, кто меня окружает. Не смейся, Зыгмунт, но представь себе, я буду писать о женщине! Тебе это покажется странным, но, как философ, ты должен извлечь из этого урок и, помня слова Шекспира: «На свете случаются вещи, которые и не снились мудрецам», — ничему не удивляться. Кого-нибудь другого я бы не решился посвятить в свои мысли, — я всегда боялся показаться смешным, — но ты, Зыгмунт, другое дело. Ведь мы сидели с тобой рядом на университетской скамье, и у нас не было друг от друга тайн. Наконец, ты философ, физиолог и психолог, и эти три науки помогут тебе понять, что со мной происходит.

Помнишь Генрика Тарновского, молодого человека с лицом и пылкой натурой южанина, которого ты встречал со мной в Париже и Дрездене? Наверно, ты его помнишь: это энергичный, молодой и красивый мужчина, один из тех, что остаются в памяти знавших его. И вот, неделю назад я встретил Генрика в Д. Он возмужал, стал еще красивее и, как всегда, благороден и деятелен. С ним приехала его сестра, Регина Ружинская, на несколько лет моложе его.

Как тебе известно, я не поэт. Красота в любом проявлении вызывает у меня восхищение, но распространяться на эту тему я не умею. Поэтому я не стану описывать тебе глаза, волосы, фигуру пани Регины. Не буду сравнивать ее ни с розой, ни с лилией, лишь напомню тебе наши разговоры.

Помнишь, мы не раз беседовали с тобой о тех неуловимых для разума, еще не исследованных наукой, невидимых, но вместе с тем прочных нитях, которые притягивают нас порой к другим людям. Живешь себе спокойно на свете, мысли твои заняты повседневными делами, и вдруг мимо пройдет существо, даже имени которого ты не знаешь. Ты взглянешь на него, остановишься посреди дороги и не сможешь отвести глаз. И чем дольше смотришь, тем сильнее некая тайная сила притягивает тебя к этому существу, которое до этого тебе и не снилось. И ты пойдешь за этим встретившимся на твоем пути человеком и будешь идти до тех пор, пока не увидишь: он — твое отражение, — или не прочтешь в его душе: ошибка! Как возникают между людьми безотчетные симпатии? Где источник той притягательной силы, что подчас переворачивает человеческую жизнь? Ответит ли на это физиология, исследующая плоть, или психология, изучающая душу? Ты психолог и физиолог, обратись к своим книгам, с которыми провел жизнь. Но я убежден: наука еще не в состоянии ответить на все вопросы, которые ставит перед ней человек. Много еще предстоит сделать ясновельможной госпоже науке, а тем временем я, несчастный математик и геолог, смиренно признаюсь, что многого не понимаю на свете.

Так вот, крепкая невидимая нить притягивает меня к пани Регине. С первого взгляда я оценил ее живой ум, ее благородство и почувствовал, что под внешним очарованием скрываются пережитые страдания. Прошлое ее мне неизвестно, но я подозреваю, что оно таит какую-то печальную тайну. Генрик, всегда такой откровенный со мной, избегает разговоров о сестре, а она вспыхивает горячим румянцем при упоминании некоторых имен.

Я не смею вторгаться в ее тайну, впрочем, меня мало занимает ее прошлое. Она заинтересовала меня такой, какая она сейчас. Давнее знакомство с Генриком дает мне право часто бывать в их доме, и мне почти ежедневно предоставляется возможность изучать душу этой женщины. Да, Зыгмунт, это натура возвышенная, глубокая, мыслящая и алчущая добра. Целую неделю изо дня в день подолгу разговаривая с Региной, я даже не задавался вопросом, красива ли она. Я не замечал внешней оболочки, я видел только ее душу. Но человек не может, да и не должен отрекаться от того, что дано ему природой. Сегодня утром мы стояли у открытого окна и разговаривали. И вдруг меня осенило: да она же красавица! И, взглянув на нее не глазами исследователя человеческой души, а глазами мужчины, я сказал себе: она прекрасна!

Друг мой! Ты знал меня юношей, перед твоими глазами прошла вся моя жизнь. Когда мои родственники наслаждались молодостью, я в холоде и голоде, без единого слова поддержки изнурял себя наукой, к которой рвался мой юношеский ум. Я жил как монах, и годы проходили в труде, окрашенном надеждами на будущее. Потом в груди моей, исполненной жажды жизни, вспыхнуло страстное томление, в горячих снах передо мной являлась женщина. И вот, приняв чувственное упоение за любовь, я прижал к груди… статую. Ведь ты знал Клотильду? Она умерла, а я с годами успокоился, работа охладила мой пыл, и спутниками моей жизни стали наука и природа. Жизнь свою я подчинил рассудку и на женщин если и смотрел, то только как исследователь человеческих характеров. Во множестве проходили они мимо меня, красивые и умные, страстные и кокетливые, а я, погрузившись в геологические книги, все силы своей души отдавал водным и земным просторам, и лишь изредка до меня доносились их голоса, и я как сквозь дымку различал их лица. Порой казалось, меня окружает пустота, и небытие: книги молчали, ум изнемогал, а откуда-то издалека, как эхо, доносились сердечные, милые голоса, и я будто чувствовал легкое прикосновение женских уст. Испытывал ли я в эти мгновения грусть, горечь или страх? Что сказать тебе, друг мой? В то время я не заглядывал в свою душу, старался как можно скорее отогнать чувство, которое именовал слабостью, чтобы вернуться к привычному течению жизни. Благодаря столь суровому, исполненному труда существованию я сохранил свои душевные и физические силы. Ты, верно, помнишь, что натура у меня пылкая, горячая, но я привык обуздывать свои порывы и повелевать ими. Они бушуют во мне и теперь — сильные, страстные, вызываемые любовью к науке… Зыгмунт, пусть твой ум и знания, почерпнутые в книгах, подскажут тебе: имеет ли право человек в моем возрасте, с моим прошлым полюбить женщину, хотя и умудренную жизнью, но гораздо моложе его?

Сегодня вечером я был у Регины — ее окружали пустые и глупые молодые люди. Они наперебой ухаживали за ней и занимали разговорами.

Меня охватил стыд при мысли, как я буду смешон, если подойду и стану, как они, любезничать с ней. И, едва взглянув на нее, я ушел. Пока я был в комнате, она весело смеялась и болтала, а когда увидела, что я прощаюсь с ее братом, перестала смеяться и умолкла… Возможно ли, что…

Зыгмунт, загляни в свои книги по психологии и ответь мне: может ли молодая красивая женщина полюбить человека, который уже проделал долгий жизненный путь?»

Равицкий кончил писать и подошел к окну. Была глубокая ночь. Тихо шумели деревья, посеребренные луной, на темно-синем небе кое-где сверкали звезды. Стефан скрестил на груди руки и долго стоял, задумавшись, вглядываясь в блики и тени летней ночи. Наконец он поднял голову и с глубоким вздохом произнес:

— О жизнь, жизнь! Кто поймет, кто разгадает твои тайны? Где предел невзгодам? Где среди жизненных бурь обретет поддержку мужественный и сильный человек?