V

На другой день после вечера у графини в тенистой беседке парка сидел Тарновский с книгой. Был погожий, тихий, не очень жаркий денек. По аллеям прогуливались редкие отдыхающие, и молодой человек, оторвавшись от книги, мог видеть их сквозь густую зелень деревьев, которая заслоняла его от прохожих. Близился полдень, аллеи парка пустели, зато с веранды графини раздавались все более оживленные голоса и смех.

Генрик отложил книгу и, откинувшись на спинку скамьи, задумался. Над головой тихо-тихо шелестели листья; убаюканный этим шорохом, он дал волю воображению, и оно унесло его в широкие украинские степи, а оттуда, быть может, в туманное Полесье, где в заросшем саду стоял белый домик очаровательной девушки — бледной светловолосой Ванды.

Вдруг рядом с беседкой послышались шаги, и до слуха Тарновского донеслось негромко произнесенное имя его сестры. Этого было достаточно, чтобы вернуть его к действительности.

— Послушай, Фрычо, — говорил приглушенный мужской голос, — а что, если подослать твоего Михалко к их казачку? Может, он что-нибудь выведает? А?

— Ба! — возразил Фрычо. — Неужели ты думаешь, я этого не пробовал? Михалко на такие дела мастак, но с людьми Тарновского каши не сваришь. Ничего не хотят говорить!

— Что же они ответили Михалко?

— Да в сущности ничего. Нам, мол, до этого дела нет. Знать ничего не знаем. А как же, замужем, коли пани.

— Нужно было спросить, где ее муж.

— Он спрашивал, да они ответили, чтоб у барыни спросил, она, мол, лучше знает, а им до этого дела нет.

— Удивительно! Ну, а горничная? Может, эта резвая, черноглазая украинка что-нибудь скажет.

— Эх, граф! Думаешь, я такой простак, что не додумался сам до этого. Михалко и к ней подступался, да где там! Девчонка дерзкая, просто ужас, разговаривать не желает. Сидит, уткнувшись в вышивание или в книжку. Она изволила лишь сказать, что барыня научила ее читать и что она служит у нее уже много лет.

Фрычо и граф два раза прошли мимо беседки торопливым шагом, как люди, которые совещаются по важным делам. Они немного помолчали, потом Фрычо заговорил:

— Все это ни к чему, граф, я и так знаю, кто она. Если бы она была вдовой, то не скрывала бы этого, а была бы замужем — носила бы обручальное кольцо. Я уверен: она разведенная.

— Все может быть, — задумчиво пробурчал граф. — Наверно, ты прав. Иначе почему бы ей не носить кольца? А ты уверен, Фрычо, что у нее нет на руке обручального кольца?

— Ха, ха! Ты, граф, видно, совсем меня не знаешь! Разве от меня что-нибудь укроется? Стоит мне взглянуть на женщину, и я вижу мельчайшую деталь ее туалета — ленточку, булавочку, как же я могу не заметить такой важной вещи, как обручальное кольцо. У нее на руке дорогой перстень, а обручального кольца нет.

— Пойдем, Фрычо, завтракать, дьявольски хочется есть.

— Хорошо, а потом отправимся к ней?

— Не знаю. Меня пригласили на преферанс.

— А я пойду, только сначала загляну к графине.

— Зачем?

— Ха, ха, ха, если бы ты знал, граф! Гениальный попугай…

Конца фразы Генрик не расслышал, так как молодые люди удалились.

Генрик иронически улыбнулся. Он слышал имя своей сестры, которое упоминалось вместе с Михалко, закуской, преферансом, попугаем. «Какие странные люди, — подумал он, — интересуются женщиной ради красивых глаз и большого состояния, не понимая, не умея оценить ее. Им в голову не придет, стоят ли они ее, способны ли составить ее счастье, совпадают ли их интересы? Никто не пытался заглянуть ей в душу — зачем им душа? Регина красива, богата, им этого вполне достаточно.

Удивительно, что они не чувствуют своего ничтожества. Спесь ослепила их, и они протягивают руки к солнцу. Зачем им солнце? Потому что оно источник тепла, жизни и всего хорошего, что есть на земле? Нет, они тянутся к солнцу, потому что оно блестит, а они, как дети, любят все блестящее».

Поглощенный этими мыслями, Генрик медленно пересек парк, поднялся на балкон и остановился в дверях, ведущих в гостиную.

В гостиной сидела Регина с шитьем в руках, а напротив — Равицкий. Он читал ей вслух. Волосы Регины блестели в лучах солнца.

Услышав шаги, инженер обернулся и весело сказал, вставая:

— Где это ты изволил пропадать? Я уже целый час жду тебя.

Генрик пожал руку дорогому гостю.

— Пока тебя не было, — проговорила Регина, — мы беседовали с паном Равицким, а потом начали читать очень интересную книгу.

— Какую? — спросил Генрик и сел.

— Я обнаружил на столе прекрасную книгу о древнегреческом искусстве, и она навела нас на мысль, что люди в разные эпохи по-разному понимали красоту.

— По-моему, — сказал Генрик, — истинная красота должна одинаково цениться во все времена.

— Конечно, — согласился Стефан, — но каждая эпоха создавала свой идеал красоты. В древней языческой Греции был культ человеческого тела. И в античных статуях с потрясающей силой запечатлены безукоризненно правильные формы, но нет даже намека на внутренний мир, озаряющий человека своим светом. Христианство окутало человека туманом аскетизма; плоть, как нечто омерзительное, была предана анафеме; человек пожелал освободиться от телесной оболочки и еще при жизни стать чистым духом. Поэтому искусство в раннюю эпоху христианства пренебрегает формами человеческого тела. Фрески тех лет поражают огромными размерами; фигуры на картинах или вырезанные из дерева вызывают недоумение — до того они расплывчатые и застывшие. Лишь спустя века уразумели, что тело без души мертво и дух, не заключенный в телесную оболочку, расплывается в неуловимом тумане абстракции. Из области искусства это понятие перешло и на человеческие отношения. Человечество перестала удовлетворять только телесная красота, — душа, внутренний мир стали играть большую роль во взаимоотношениях людей. Но это не значит, что плоть продолжали считать чем-то постыдным; напротив, наука, позволив людям познать самих себя, доказала, что дух, освобожденный от материи, — абстракция, а человек без души — животное.

— Я слышу, речь идет о душе, — раздался голос доктора, вошедшего через балконную дверь. — Скажите пожалуйста, понимаете ли вы, что такое дух?

— Ты, эскулап, верно, станешь утверждать, — проговорил Генрик, — что дух — результат деятельности головного мозга и зависит от того, как в голове человека сплетаются нервы и располагаются извилины.

— Вот именно, — ответил доктор. — Несколько лет посвятил я изучению головного мозга и пришел к выводу, что там — начало и конец всего, что люди окрестили звучными словами. На самом деле — это всего лишь результат развития клеток мозга.

— А видели вы функционирующий живой мозг? — спросил Равицкий.

— Признаться, наука еще не нашла такого способа.

— Мне это известно, — продолжал Равицкий, — а потому, и по ряду других причин, я не стал бы категорически утверждать, что то, что люди в течение веков полагали за нечто обособленное, есть проявление материи.

— Вы отвергаете науку? — спросил медик.

— Я считаю, что наука, — возразил инженер, — мощный двигатель, который способен улучшить и возвысить человечество, свет, который поможет человеку понять собственную природу и природу окружающих его предметов. Однако, уважаемый доктор, согласитесь, в мире есть вещи, которые наука пока еще не объяснила. Некоторые истины, быть может, навсегда останутся за пределами ее возможностей, и, следовательно, вопрос о человеческой душе если и будет выяснен, то не скоро. Пока же ни физиология, ни анатомия, ни химия не дают нам определенного ответа.

— Какой же из этого следует вывод?

— А такой, что в человеке, помимо материального начала, есть нечто не поддающееся анализу холодного рассудка, — не важно, божественного оно происхождения или нет, но человек обязан развивать в себе это «нечто», ибо оно-то и отличает его от прочих творений.

— Я согласна с паном Равицким, — отозвалась Регина. — Я, как всякая женщина, малообразованна и имею лишь смутное представление о научных открытиях. Поэтому мне трудно судить о том, что называют человеческим духом. По-моему, дух — это человеческая мысль, мужество, воля, благородство, любовь, мечты, высокие стремления и порывы, и это я чту в человеке. Для меня бездушный красавец — мертвец. Только душа может сделать человека истинно красивым. В молодости почти всех ослепляет и влечет внешняя красота. Это признак того, что душа в человеке еще не пробудилась, что она не стремится найти родственную душу. Но чем ярче разгорается утренняя заря жизни, тем упорней человек начинает искать духовной близости с окружающими. И наступает час, когда ничтожество или невежество заслоняет даже самую красивую наружность, и тогда приходит понимание, что счастье возможно лишь с близким по духу.

— Значит, — с упреком сказал доктор, — вы полностью исключаете из человеческих отношений бессознательную силу, инстинкт, который как магнит притягивает людей друг к другу?

— О нет, — возразила Регина, — мне известно, иногда влечение вспыхивает мгновенно, независимо от нашей воли, и, властно указывая на встретившегося на нашем пути человека, говорит: смотри!.. Но это влечение зарождается не в душе, и в чем его причина, вам лучше знать. Однако в разумном человеке это неосознанное чувство вызывает желание узнать того, к кому его притягивает, как магнитом. И вот тогда начинается работа духа. Человек спрашивает себя: что же представляет собой этот встречный, достоин ли он уважения? И только когда он во всем отдаст себе отчет и скажет: достоин! — тогда на этой разумной основе и сильном неосознанном влечении возникнет прекрасное чувство.

— Об этом мы уже не раз говорили, — сказал доктор.

— Тема, правда, не нова. — Регина улыбнулась. — Но вы, дорогой доктор, сами начали этот разговор, спросив, что мы подразумеваем под человеческим духом.

— И не жалею об этом, так как ваши суждения я готов слышать всегда.

— Но ведь ты не признаешь души! — заметил Генрик.

— Дорогой мой, — ответил доктор, — когда я разрезал скальпелем трупы в анатомическом театре, я был убежден, что души не существует и все рождается из материи. Но теперь я не буду настаивать на этом. Не важно, материя или сверхъестественные силы являются источником человеческой мысли, благородства, отваги, самых смелых дерзаний, важно, что они составляют замечательную сторону нашей натуры. Я согласен, пусть человечество совершенствуется из века в век, но с условием, чтобы оно становилось похожим на вас.

— Amen, — торжественно произнес Генрик. — Лестно это слышать, доктор.

Стефан все это время не спускал глаз с Регины, которая была, казалось, поглощена рукоделием.

Тут в дверь просунулась огромная клетка с голубым попугаем, которую держала рука в лиловой перчатке. Застрявшая в тесном проходе клетка несколько секунд как бы висела в воздухе, и, кроме нее, птицы да лиловой перчатки, никого не было видно.

— Что это? — засмеялась Регина.

— Метаморфоза с графиней, — пошутил доктор.

— Monsieur Тарновский, откройте пошире дверь, я не могу войти с Биби, — послышался голос из-за клетки.

Генрик широко распахнул двери, и в гостиную вошел, сияя улыбкой, Фрычо Вевюрский.

— Редкостного партнера нашли вы, пан, чтобы наносить визиты! — вскричал доктор.

— Как же графиня уступила вам своего веселого компаньона? — добавил, едва сдерживая смех, Генрик.

Регина и Равицкий с изумлением взирали на происходящее.

Фрычо поздоровался со всеми и, обращаясь к хозяйке дома, сказал, грациозным жестом показывая на клетку:

— Я принес вам эту птицу, чтобы вы знали, что ваше имя в Д. славят не только люди.

— То есть? — спросила Регина, развеселившись еще больше.

Вевюрский наклонился над клеткой и, показывая на Ружинскую, спросил:

— Биби, скажи, кто это?

Наступило тягостное молчание. Изо дня в день Фрычо терпеливо учил птицу произносить имя дамы своего сердца и теперь мечтал пожать плоды своего труда.

Попугай раскрыл клюв и хриплым, гневным голосом крикнул:

— Tu es bete![93]

Этому научил его какой-то шутник, бывавший у графини, и попугай любил повторять эти слова.

— О пан Вевюрский. — Регина громко рассмеялась. — Ваш ученик не слишком любезно славит мое имя.

— Гениальный попугай! — хохотал доктор.

Даже всегда серьезного Равицкого насмешила эта сцена.

На лбу у Вевюрского выступили крупные капли пота. Он отер их батистовым платочком и, не теряя надежды, вновь наклонился над клеткой и сердито крикнул:

— Биби! Кто это?

Птица молчала, а он тихо подсказывал ей: «Ре… Ре…»

— Регина! — крикнул попугай.

Вевюрский выпрямился, как полководец, выигравший битву, и с торжеством посмотрел вокруг.

— Браво, браво! — сквозь смех кричали мужчины. Регина покатывалась со смеху, а попугай кричал во всю глотку:

— Регина!

Фрычо сиял от счастья.

А разве он одинок на свете?

Блаженны любящие попугаев, ибо их есть царствие глупости!..


Еще долго в гостиной под аккомпанемент птичьего крика звучал громкий смех. Фрычо еще долго наслаждался заслуженным успехом, с умилением глядя на присутствующих и шепча над клеткой:

— Хорошо, Биби! Хорошо, птичка!

Но все кончается, и судьбе было угодно, чтобы иное явление затмило своим великолепием сюрприз, устроенный счастливым триумфатором. И явление это было поистине удивительным!

В тех же дверях, в которые Фрычо протиснулся с клеткой, показался букет белых лилий, красных гвоздик и зеленой спаржи, такой огромный, что наполовину закрыл того, кто его нес. Этот некто переступил через порог, прошел часть комнаты, но ничего, кроме ног, цветов и державших их перчаток цвета rose tendre[94], не было видно. Букет медленно подвигался к Регине, и только когда он остановился перед ней, присутствующие разглядели за пышной зеленью спаржи сладко улыбающегося бледного длинноволосого Януша.

— Пани, — тихим, дрожащим голосом произнес молодой человек, — белые лилии — символ непорочной красоты; красная гвоздика на Востоке означает пламенную любовь! Я сорвал для вас эти цветы, омытые росой на рассвете! — Голос молодого человека перешел в тихий, как дуновение, шепот.

— Вы не сказали, что означает спаржа! — закричал доктор и неудержимо рассмеялся.

— Сентиментально-гастрономический букет! Смесь духа и материи! — шепнул доктору Генрик.

— Сегодня день, полный сюрпризов, — сказала Регина и не могла сдержать смеха, вызванного замечанием брата.

— День птиц и цветов! — прибавил доктор.

— Положите букет на стол, — обратилась Регина к молодому человеку, который продолжал крепко держать его в руках. — Он очень красив, но так велик, что мне его не поднять.

Цветы заняли полстола, а спаржа свесилась до полу.

Вевюрский поглядывал на Януша с нескрываемой иронией. Разве это сюрприз? Мысль о букете заняла одну минуту, чтобы собрать его, понадобилась еще минута, а вот выучить попугая — на это ушло по крайней мере несколько дней. Ружинская, несомненно, оценила это и поняла, кто о ней непрестанно думает. Глядя с чувством превосходства на дарителя цветов, Вевюрский забыл о словах: «Всякое дыхание да славит Господа», — забыл и другое место из Священного Писания: «Блаженны нищие духом, ибо…»

Равицкий все это время больше смотрел на Регину, чем на сюрпризы. Казалось, ему доставляло удовольствие слышать ее непринужденный смех и видеть, как она веселится.

— Я жду третьего сюрприза, — шепнул Генрику доктор.

— Какого?

— Вы забыли о графе Августе, он тоже не замедлит явиться с чем-нибудь.

— Граф Август свою собственную персону ценит выше всяких сюрпризов, — с улыбкой прошептал в ответ Генрик.

Однако на этот раз граф Август не пришел.

Вевюрский вскоре попрощался, он торопился вернуть графине гениальную птицу. Следом за ним медленно, как сомнамбула, удалился и Януш, послав Регине на прощание слезливый взгляд.

В гостиной остался один инженер. Генрик, стоя в дверях балкона, задумчиво смотрел в парк.

— Вы не считаете, — сказал, подходя к Регине, Равицкий, — что в жизни бывают дни на редкость отрадные и спокойные. В такие дни улыбка не сходит с лица даже самого серьезного и озабоченного человека; привычный мир кажется нам прекрасней, и мы легче прощаем человеческую глупость.

— Это, — ответила Регина, — отражение внутреннего состояния человека. Всегда и во все мы вносим самих себя, и от нашего настроения зависит, что мы видим вокруг: мрак или свет. Когда на сердце хорошо и покойно, мир кажется светлее, люди — лучше. В печали и тревоге мы не замечаем ясного солнца, и на чистом небе нам мерещатся темные тучи.

— Вы правы, как всегда. Сегодня, например, к вам все проявляют доброжелательность и внимание. Столько людей, в меру своих сил и возможностей, стараются доказать вам, что помнят и чтят вас. Только я, — прибавил он с улыбкой, — не сделал для вас ничего приятного. Потребуйте чего-нибудь от меня.

— От вас, — глядя на него долгим лучистым взглядом, сказала она медленно, — я потребую не обычной мимолетной приязни, на какую люди так щедры, а глубокой истинной дружбы, которая объединяет людей с одинаковыми взглядами.

Стефан схватил ее руку и произнес:

— Отныне моя дружба, искренняя и сердечная, навек принадлежит вам.

Они взглянули друг на друга. Их глаза говорили не о дружбе, а о чем-то неизмеримо большем, и Регина чувствовала, как дрожит рука Стефана.

Оставшись вдвоем с братом, Регина подошла к нему и положила руку на плечо. Генрик взглянул на сестру, потом на ее руку и, что-то вспомнив, воскликнул:

— Я не рассказал тебе, какую забавную историю слышал сегодня. — И пересказал разговор Фрычо и графа Августа, услышанный утром в беседке.

Регина слушала и смеялась.

— Значит, они считают, что я свободна, если не ношу обручального кольца?

— Ну да, — подтвердил Генрик.

— Хорошо, что ты рассказал об этом, а то эти господа начинают мне надоедать, а теперь у меня будет средство держать их на расстоянии.

С этими словами она вышла в свою комнату и вскоре вернулась.

Смеясь она показала брату обручальное кольцо на пальце.

— Интересно, какое это произведет на них впечатление? — вслух заметил Генрик.

— Оно развеется так же быстро, как течет вода в Немане, — сказала Регина и тотчас воскликнула: — Знаешь, какая мне пришла мысль! Поедем сегодня вечером кататься на лодке! Это будет чудесная прогулка, правда? Пригласи Равицкого, а я попрошу пани Зет отпустить с нами ее внучек.

— Отличная идея! То-то я заметил, что ты сегодня необычайно весела и оживлена.

— Помнишь, — сестра подошла к брату и посмотрела на него сияющими глазами, — я говорила тебе в минуты сомнения и грусти, что все хорошее позади, счастье не для меня и никакой надежды у меня нет? А ты, мой добрый брат, уверял, что придет день и я скажу: «Надеюсь!», а потом наступит другой день и я скажу: «Я счастлива!». Так вот, Генрик, наступит ли второй день, не знаю, но первый уже настал: в душе у меня поселилась надежда. И где-то далеко-далеко мне мерещится счастье. Внутри у меня — солнце! Видишь два солнечных луча над Неманом? Соединятся они, по-твоему, или нет? Если соединятся, станет светло-светло, а если нет, один из них — вон тот, меньший, — погаснет… Все на свете связано таинственными нитями. Как солнечные лучи, люди тянутся друг к другу и либо соединяются, либо гаснут в разлуке. Наверно, ты меня не понимаешь? Да я и сама не очень хорошо понимаю, что говорю! У меня сегодня так светло, так легко на сердце, что мысли путаются и трудно выражаться связно. Но слышишь: я надеюсь!

Генрик еще не успел ответить, а Регина исчезла уже у себя в комнате.


Спустя несколько часов по тихим, гладким водам Немана плыла большая лодка. Солнце опускалось за гряду фиолетовых облаков, предвечерний ветерок слегка колебал позлащенные верхушки деревьев. Людской гомон остался позади, а перед глазами плывущих расстилалась широкая, темно-синяя лента Немана, которая у горизонта сливалась с небом.

На одном конце лодки с веслом стоял Равицкий, на другом — Генрик, оба крупные, широкоплечие. Рядом с Равицким, как всегда в черном, примостилась Регина; рядом с Генриком — бледная светловолосая Ванда в белом платье. На средней скамеечке возле борта сидела сестра Ванды, которая была на два года моложе ее. Подперев ладонями лицо, она тихонько, задумчиво напевала.

Лодка быстро скользила по зеркальной поверхности; красные лучи заходящего солнца, отражаясь в воде, рассыпались тысячами искр на волнах. Изредка над головами плывущих пролетали ласточки, а издали, с другого берега Немана, доносились заунывные песни, сливаясь со звуками пастушьих свирелей.

Мужчины быстро работали веслами, вода пенилась и с шумом ударялась о борта лодки. Все молчали. Казалось, каждый прислушивался к себе самому и к тихим шорохам наступающего вечера.

Внезапно из-за поворота реки навстречу тихой, словно овеянной раздумьями, лодке выплыла другая — большая, сверкающая разноцветными женскими нарядами, оживленная веселым разговором.

— Какая-то шумная компания плывет нам навстречу, — заметил Равицкий.

— Она нам знакома, — ответила Регина. — Я узнаю громкий смех пани Изабеллы.

Генрик нахмурился.

— Регина права, — сказал он, — это наши знакомые. Вон развевается пунцовая лента Клементины, а вон граф Август стоит в величественной позе.

Тем временем лодки приблизились друг к другу и остановились, покачиваясь на волнах. Вевюрский, перегнувшись через борт и помахивая батистовым платочком, закричал:

— Que vois-je! Вы также выбрались на прогулку?

— Почему одни? Почему не с нами? — кричали Клементина и Констанция, махая Регине руками.

— Переходите к нам, у нас хватит места, — предложил граф Август, сопроводив свои слова таким широким жестом, что у лодочника выпало весло.

— Переходите к нам, переходите к нам, — хором повторяли с лодки.

— Не можем, мы вернемся, как только зайдет солнце, — ответила Регина, — а вы, наверное, будете еще долго кататься.

— Да, панне Ванде долгое пребывание на воде может повредить, — подтвердил Генрик.

— Очень жаль! А то бы вместе провели вечер!

Лодки стали отдаляться, в воздухе затрепетали белые платочки. Фрычо огорченно улыбался, граф Август держался с подчеркнутым достоинством. Изабелла за все время не произнесла ни слова. Ее блестящие черные глаза перебегали с Генрика на Ванду, а голубые ленты, как трепещущие руки, тянулись навстречу другой лодке.

Когда лодки удалились на порядочное расстояние, Изабелла подняла голову и бросила Генрику ветку цветущего жасмина.

Генрик поднял упавшую к его ногам ветку, а когда лодка с веселым обществом отплыла подальше, бросил ее в реку и повернулся к Ванде.

Они снова плыли в молчании. Солнце опускалось все ниже и ниже и наконец совсем скрылось за горизонтом. На чистом небе засияла полная луна.

— Пора возвращаться, — сказала Регина, — а то Ванда может простудиться.

— Еще немножко, — просила девушка, — сейчас так хорошо!

— Правда, — отозвался Равицкий, — вечер теплый и тихий, и я думаю, лишний час не повредит Ванде.

И они поплыли дальше. Лодка легко и быстро скользила по воде, прибрежные деревья шумели, сестра Ванды тихонько напевала.

Природа наших мест, неприветливая и унылая, порой бывает удивительно хороша. Наступает миг расцвета, одухотворения всего сущего: деревьев, цветов, облаков. В серебристо-матовом свете луны все плывет и колеблется. Тысячи неуловимых, неясных звуков летят с земли на небо и с неба на землю. Это и шелест деревьев, и тихий напев, и стон, и песня любви. Все замерло и в то же время движется: колышутся цветы под теплым ветерком, шумят деревья, в светлой дымке плывут облака, волны аромата мешаются с потоками света. И все это, слитое вместе, — молчание и гомон, свет и тени, горячее дуновение и сладкие ароматы — наполняет человека неописуемым восторгом.

А что уж говорить, если в это торжественное, чудное мгновение в груди звучит волшебная песнь зарождающейся или расцветшей любви? Тогда чувства, воля, желания достигают апогея, гордый и сильный человек выпрямляется и, с глубоким вздохом, протягивает руки, словно хочет заключить в объятия весь мир, свое огромное счастье.

Равицкий стоял на носу лодки с высоко поднятой головой, опираясь рукой на весло. Лицо его было в тени, и только лоб, словно ореолом, озарял серебряный свет луны.

Рядом с его сильной, стройной фигурой на фоне светлой ночи вырисовывался женский силуэт. На низенькой скамеечке, обратив к нему лицо, сидела Регина, тоже вся залитая серебряным светом.

Равицкий окидывал взором блестящую, широкую реку, лес, тихо шелестевший листвою, светлой в лучах месяца. Глаза Регины то устремлялись вверх на белые, медленно плывущие по небу облака, то на лицо стоящего рядом мужчины.

— Какая чудная ночь! — прошептала она.

— Да, ночь чудная, — прошептал Стефан, словно боясь нарушить торжественную тишину. — Природа величественна, и человек по сравнению с нею кажется ничтожным. Беспредельный мир и совершенная красота, эти дышащие безграничным покоем дали словно кричат ему: ты ничтожен!

— Но в то же время они говорят ему: ты велик! — тихо промолвила молодая женщина. — Ты способен познать величие и красоту мира.

От серебряных лесов и широкого водного простора Стефан перевел взгляд на просветлевшее лицо Регины.

— Да, — ответил он. — Человек мал и вместе с тем велик. По сравнению с мирозданием, с бесконечностью неба и земли удары судьбы и горести — пустяк, комариные укусы, а человек покорно склоняет голову, говоря: я мал! Но, заглянув в свою душу и ощутив мощь своей мысли и воли, он гордо бросает вызов земле и небу, говоря: я велик!..

— Ты велик! — дрожащим голосом повторила молодая женщина. И, словно желая быть достойной человека, к которому относились ее слова, встала рядом с ним, скрестив на груди руки.

А лодка плыла по зеркальной поверхности Немана, рассекая воду, сияющую мириадами искр.

«Ты велик!» К кому относились эти слова, произнесенные так тихо, что их не услышал даже стоящий рядом Равицкий? Что видела Регина перед мысленным взором, что исторгло из ее сердца слова обожания?

Не всегда величие является нам в пурпурном наряде, в сияющем золотом венце. Истинное величие не бросается в глаза, оно скромно, и ему несвойственна гордыня, оно не возносится дерзким челом к небесам и не взывает к людям: смотрите и дивитесь!

Иной человек, устремив взгляд в далекое прошлое, развертывает свиток пожелтевшего пергамента и говорит: «Я потомок многих поколений, мой род берет начало в доисторическую эпоху, мои прадеды были великими людьми, значит, я велик!» Находятся люди, которые склоняются перед пергаментом, украшенным гербами, и повторяют вслед за его владельцем: «Да, ты велик!»

Богач, утопая в мягком бархате золоченых кресел, точно Юпитер на Олимпе, подносит к губам чару со сладкой амброзией и, указывая на полные золота шкатулки, говорит: «Я владелец этих блестящих и звонких монет! Я могу ослепить вас их блеском, точно солнце; забренчу ими, и вы сбежитесь к стопам моим! За один слиток куплю прислужника, за другой льстеца, за третий — толпу друзей. Кто посмеет усомниться в моем величии?» И найдутся люди, которые, склонив выю перед золотым тельцом, воскликнут: «Да, ты велик!»

Иной раз капризная природа вылепит человека не из обычной глины, а создаст его из твердого, холодного мрамора и придаст ему такие формы, которыми залюбовался бы сам Фидий. Вместо крови вольет ему в жилы мутную тепловатую водичку, вместо сердца вложит кремень, — из него можно высечь искры, которые поджигают окружающие его предметы, но сам он никогда не загорится. Такой красавец с каменным сердцем и разбавленной водой кровью живет с мыслью лишь о себе и любит лишь себя. Жизнь для него — математический расчет. Все идеи он — с мелом в одной руке, с циркулем и весами в другой — сводит к сумме годового дохода; чувства он мерит на дюймы, впечатления взвешивает унциями. Ему все удается, ибо он заранее все рассчитал. Он никогда не споткнется, ибо идет прямо, четким, размеренным шагом, глядя под ноги, и никогда глаза его не поднимутся к небу, не прельстятся блестящей звездой. Никого не любя, он никогда не страдает, и боль не надрывает ему сердца, не портит кровь. Он всегда здоров, покоен, доволен своими доходами и собой, глаза у него блестят, щеки румяны, аппетит и сон — отменные, и он высокомерно взирает на тех, кто истекает кровью в битвах, вступает в единоборство со смертью и жизнью, гибнет, захлестнутый бурей страстей. И, ослепленный гордыней, он говорит: «Смотрите! Мне во всем везет: я добился богатства, славы, высокого положения в обществе, ни разу не упал, не дал увлечь себя вашими бредовыми идеями. Я тверд, как сталь, неумолим, как цифры, и логичен, как математическая формула!» И находятся люди, которые склоняются перед самовлюбленностью и эгоизмом и кричат: «Да, ты велик!»

Но есть люди, которые не падают ниц ни перед одним из этих трех идолов. Глядя на истлевший пергамент, на золотые побрякушки, на этих ползающих по земле улиток, они видят не могущество, а ничтожность. В чем же они видят величие? Где, у кого?

Приложите ухо туда, где сильнее всего бьется пульс нашего века, века, в который мы живем, и спросите, что такое величие? И голоса, доносящиеся из глубинных пластов общества, веяния, могущественные, но для многих еще загадочные, которые отражают стремления и желания человечества, — ответят вам: честность, разум, труд. Там, где воплотились эти три понятия, вы найдете истинное величие. В другом месте не ищите его, ибо обнаружите не свет и не правду, а видимость, блуждающие огоньки.

Если человек с рождения точно жалкая козявка копошится на земле в нищете и невежестве и если он кровавым потом и неустанной борьбой добудет искру божественного огня, зажжет ею факел, который освещает путь человечеству, если, родившийся никем, он благодаря труду станет всем, чем только может стать человек, — вот тогда он поистине велик.

Итак, прежде чем судить о человеке, загляните ему в душу, узнайте, какой путь он прошел. Когда вы увидите, что он честен и умен, а позади у него труд и деяния, вы скажете: «Да, ты велик!»


Регине было известно прошлое Равицкого, она знала: его колыбель не украшали ни гербы, ни золото и свое теперешнее положение он купил не ценой эгоизма; каждую пядь пройденного пути он поливал кровавым потом своим и, благодаря упорному неустанному труду, из ничего стал всем.

Она преклонялась перед его прошлым и настоящим, и, глядя на этого мужчину, на чьем облике годы не оставили разрушительного следа, мужчину, прекрасного душевной красотой, обаятельного, как все сильные натуры, она от всего сердца тихо произнесла: «Ты велик!»

Слова эти услышали лунные лучи, падавшие ей на лицо, воды Немана, с тихим плеском текущие у ее ног, но человек, которому этот тихий шепот предназначался, их не услышал.

— Регина, спой нам что-нибудь, — попросил Генрик, — как ты, бывало, пела на озере.

— Я тоже присоединяюсь к просьбе вашего брата, — проговорил Равицкий.

— Хорошо, — ответила Регина, — пусть шум воды вторит мне, а весла отбивают ритм. Не моя вина, если я разбужу прибрежных птиц.

— Наши пернатые братья, которые так недавно оглашали берега щебетом, будут вам только благодарны за сладостные звуки.

Регина подняла голову и запела песенку, что поют на ее родной стороне, и голос ее заглушил шум воды. Генрик и Стефан подняли весла — все стихло, с жадностью внимая звукам, полным любви и тоски.

Стефан не смотрел больше вокруг, взгляд его не отрывался от Регины — от ее вдохновенного лица и исполненной величия позы. Он смотрел на нее, и прошлое изгладилось из памяти, окружающий мир исчез. Ему казалось, он нашел то, чем никогда не обладал, и теперь наконец заполнится до сих пор чистая страница его жизни.

Он услышал в себе голос, который долгие годы подавлял сильной волей и тяжким трудом, властный голос, который рано или поздно звучит в каждом: люби!

На другом конце лодки сидели рядышком Генрик и Ванда; склонив друг к другу головы, они тихо перешептывались, но песня заглушала их слова. Волшебный ли вечер или тайные девичьи грезы, а может, пение повлияли на девушку, она закрыла руками лицо и глубоко задумалась. Вдруг Генрик заметил, что по ее пальцам текут слезы.

— Ванда, отчего вы плачете?

— Посмотрите, — шепотом ответила девушка, — как быстро бегут по воде серебряные искорки, бегут и исчезают. Так и жизнь убегает — и вот-вот исчезнет. По небу плывут белые облака, плывут и исчезают; так же быстро течет и исчезает жизнь. Мир так прекрасен, жизнь так хороша, смерть же отвратительна — и так близка!..

Она подняла к небу полные слез глаза и опустила руки на платье, посеребренное светом месяца.

Молодой человек сжал ее руки и с нежностью заглянул в лицо.

— Не плачьте, милая Ванда, — едва слышно произнес он. — Я вас люблю.

Какой художник сумеет воспроизвести невыразимо счастливое лицо женщины, когда она впервые слышит от любимого это чудесное слово.

Но луч счастья ненадолго осветил бледное личико девушки.

— Разве можно любить ту, которой осталось так недолго жить?

— Долго или недолго, — прошептал Генрик, — но я твой навеки. С этой минуты я твой нареченный.

Лодка тихо плыла по воде, озаренная светом луны, плыла по зеркальной глади, навевая мечты.

Стефан, не отрываясь, глядел на Регину, они стояли точно спаянные одним лучом.

Когда она допела песню, Стефан протянул ей руку, и она вложила в нее свою.

Он хотел что-то сказать, но слова замерли у него на устах, взгляд остановился, как прикованный, на обручальном кольце, надетом Региной утром.

Он без слов выпустил ее руку, постоял неподвижно, потом схватился за весло и стал энергично грести.

В лодке воцарилось молчание.

— Знаете ли вы, в жизни бывают минуты, — бесстрастным голосом сказал Стефан, обращаясь к Регине, — когда вода властно притягивает к себе и манит покоем?

— Да, далеко отсюда у стен великолепного дома плещется широкое озеро, и волны его не раз манили меня.

— Человек мужественный не внемлет этому зову, — медленно проговорил Стефан, — но в такие мгновения вокруг него и в нем самом все рушится и рассыпается в прах.

Они подплыли к берегу, и короткая прогулка закончилась. На губах у Стефана блуждала горькая улыбка, а глаза неотрывно глядели в одну точку.

Регина не поняла причины столь удивительной в нем перемены, она не заметила, что взор его был прикован к ее обручальному кольцу.

По тихим, спокойным водам плывут не только лодки, но и чувства и страсти, иногда в форме цветов.

Так, белая, душистая ветка жасмина, которую Генрик швырнул в воду, тихо плыла, покачиваясь на воде. Когда лодка с веселой компанией на борту повернула обратно, ветку жасмина прибило к ней, и глаза прежней владелицы увидели ее.

Шумно и весело было многочисленное общество. Изабелла, оправившись от неприятного впечатления, какое произвел на нее вид Генрика рядом с Вандой, также оживилась и, сидя на борту лодки, разговаривала и смеялась. Вдруг она заметила на воде ветку жасмина, которая, подставив ветру зеленые листочки и белые цветы, чтобы быстрее двигаться к неведомой цели, тихо подплыла к красавице, оторвавшей ее от родимого куста и сделавшей посланницей своей страсти. При виде веточки Изабелле стал ясен ответ на ее послание.

«Он не захотел оставить у себя мой цветок, — это оскорбительно», — стучало у нее в висках, а лицо покраснело от унижения.

— Messieurs, кто будет так любезен и выловит для меня этот жасмин? — обратилась она к присутствующим мужчинам.

Лодку направили к цветку, и начались акробатические упражнения. Толстяк Фрычо оказался проворней остальных. Подцепив тросточкой цветок, он вытащил его из воды, отряхнул и с присущей ему грацией подал Изабелле.

Изабелла сквозь зубы процедила «мерси», взяла цветок и молча села. Напрасно все старались развлечь ее, — она не проронила ни слова и, не отрываясь, глядела на орошенный водой цветок.

Час спустя Изабелла входила в свои изысканно обставленные покои. Нетерпеливо позвонила она служанке, сняла с ее помощью нарядное платье и закуталась легким, как облако, муслином. А белая ветка лежала перед ней с блестящими каплями, напоминавшими слезы. Красавица со вздохом опустилась в мягкое кресло и, словно не желая видеть ветку, закрыла глаза.

И тогда, невидимые, встали по обе стороны от нее два духа, добрый и злой.

«Видишь, до чего ты дошла, — шептал светлый дух, — человек, чье сердце ты хотела завоевать, пренебрег тобою!»

«Не горюй, — говорил в другое ухо дух тьмы, — полюбит другой!»

«Зачем мне другие, — думала женщина, — когда мое сердце тоскует по нему».

«Сердце? Quel animal est са?[95] — захихикал дух тьмы. — Давно ли ты стала идеалисткой?»

«С тех пор, как познала глубокое, благородное чувство», — ответил за нее светлый дух.

«К чему все это, — думала женщина, — если мне отвечают презрением?»

«Это расплата за прошлое», — с грустью промолвил светлый дух.

«А что же я сделала дурного?» — недоумевала женщина: она не привыкла оценивать свои поступки.

«Превратила жизнь в пустую забаву, прощебетала и прококетничала лучшие годы. Где совершенные тобой добрые дела? Где твои заслуги? Оглянись на пройденное!»

Как в зеркале, увидела Изабелла свое прошлое, словно по волшебству представшее перед ней в ряде картин. Вот она, чистая, невинная девушка, тянется к свету. Но постепенно туманная завеса заволакивает истину и добро, и жизнь начинает казаться игрушкой, забавой. Потом, как в калейдоскопе, закружились перед ней бесчисленные балы, шумные толпы, музыка, танцы, и всюду она царит, всюду она первая. Дома — пусто, и ее все больше и больше затягивает в омут безумств. Вот у ее кровати стоит колыбель, а в ней улыбается ребенок, но в груди ее не шевельнулась материнская любовь, это очищающее чувство. Все неистовей кидается она в вихрь пустых и шумных забав, все больше запутывается в тайных и бессмысленных любовных похождениях. Сейчас она в расцвете красоты. Люди в восхищении прощают ей грехи — и все-таки она несчастлива! Пустота в душе и пустота вокруг. Впервые встретила она человека, который пробудил в ней чистые и глубокие чувства, и он презирает ее, не желает даже взять от нее цветок.

Она открыла глаза, посмотрела на ветку — свидетельницу ее унижения, и тяжко вздохнула.

«Почему он меня не любит? — подумала она. — Чем завоевать его сердце?»

«Красотой тела!» — шепнул дух тьмы.

«Красотой души!» — молвил светлый дух.

«Разве я недостаточно красива?» — мысленно спросила женщина.

«Красива, очень красива! — воскликнул дух тьмы. — Иди и убедись сама».

Она подошла к зеркалу. Лицо ее покрывал румянец, глаза пылали, бурно вздымалась грудь по тонким муслином. Она вынула из волос золотой гребень, и густые светлые кудри волной рассыпались по плечам и спине. Бриллиантовая шпилька, не вынутая из волос, звездочкой мерцала надо лбом.

Долго стояла она так и, глядя на свое отражение, думала: «Да, я очень красива!»

«Очень!» — вскричал дух тьмы.

«Чего же мне недостает?»

«Души», — ответил светлый дух.

Изабелла со вздохом опустилась в кресло и задумалась.

«Мне плохо, я страдаю, как быть?»

«Познай другую, прекрасную сторону жизни, — говорил светлый дух. — Пойми, жизнь не игрушка. Очистись от грязи низменных страстей, сними побрякушки и раскрой свою душу страданию и труду».

«Он бредит! Не слушай его! — захихикал дух тьмы. — Не хватает только, чтобы ты стала монашкой, надела власяницу и перепоясалась четками. А может, ты и бичевать себя станешь? Ха, ха, ха!»

«Нет, — возразил светлый дух, — монашеская одежда и четки — не спасение; нужен труд и дело… Смотри, вот твоя дорога…»

И, будто по мановению волшебной палочки, женщина увидела тихий сельский дом. Снаружи и внутри суетились слуги — она была богата. В дальней комнате, закрытая белоснежным пологом, стояла колыбель ее сына, и чужие оберегали ее.

«Что же я буду тут делать?» — удивилась Изабелла.

«Ты будешь матерью и достойной женщиной», — ответил светлый дух.

«Чепуха все это! — закричал потерявший терпение дух тьмы. — Как это так? Красавица, окруженная поклонниками, должна затвориться в доме, точно уродина, точно простая баба? Отказаться от поклонения, нарядов, блеска и учить азбуке сына, а может, посвятить свою жизнь одному мужчине, прислушиваться к нуждам людей низшего сословия и, больше того, — как сестра милосердия, помогать бедным, ухаживать за больными и дряхлыми стариками? И это ты — красавица, богачка, молодая и такая желанная для всех? Ха, ха, ха», — смеялся дух тьмы, заглушая громким смехом шепот светлого духа.

Смолкла битва двух духов — двух внутренних голосов. Изабелла полулежала в мягком кресле — она задумалась, и из глаз ее тихо скатилась крупная, жгучая слеза. Прощалась ли она с ангелом или гневалась на него по наущению дьявола?

Слеза быстро высохла на жарких ланитах, женщина уснула, и дьявол снова стал владыкой ее души.


Долго сидел этой ночью Стефан, погруженный в раздумье, закрыв ладонями лицо; наконец взял перо и начал писать.


«Даже немолодые, очень трезвые люди порой грезят, им снятся сладостные сны. Я, мой друг, грезил целых две недели. Никогда в жизни не видел я до сих пор такого сна… Ну что ж, видно, каждый рано или поздно должен пройти через это. Сегодня я проснулся. Мы катались на лодке по Неману, был чудесный вечер, Ружинская пела, как только она одна умеет. Я взял ее руку и при свете луны увидел… обручальное кольцо.

Словно колдовским блеском сверкнуло оно предо мной! Какая злая ирония судьбы! Для одних это предел желанного счастья, для других точно укус змеи в сердце.

Она не вдова, я заключил это из ее слов, и не разведенная — тогда у нее не было бы обручального кольца, значит, она замужем. Где-то живет человек, который зовется ее мужем и имеет на нее права. Может, она его любит?

Ты знаешь, Зыгмунт, что я отношусь к жизни серьезно и чувства поражают меня точно гром. Я человек бурных страстей, потому-то я такой сильный и мужественный.

Когда я увидел желтую змейку на ее пальце, речные глубины стали манить меня, и я испытывал на себе закон притяжения жидких и твердых тел: между мной и Неманом в эту минуту был сильный магнитный ток.

Это продолжалось лишь одно мгновение, и сейчас я совершенно спокоен, хотя на душе у меня очень тяжело. Желанный образ стоит передо мной и, как в древние времена умирающий гладиатор, говорит: «Caesar, morituri te salutant»[96].

Усни на дне моей памяти, пленительный образ, и не мешай мне жить дальше мужественно и с пользой. Будь солнцем и согрей остаток дней моих!

Как прежде, пойду я один вперед, неутомимо и упорно. А она пусть будет благословенна за дарованные мне волшебные минуты, за возвышенное чувство, которое помимо воли возбудила во мне! Если бы не она, я бы никогда его не испытал…

Я не могу больше ее видеть, — не хочу, чтобы поколебалось мое решение, которое далось мне нелегко. Я уеду отсюда и вернусь ли до ее отъезда — не знаю. Надо считаться со своими силами: как они ни велики, но все же я всего-навсего человек.

Итак, мой друг, жизнь — это борьба. И где ее предел? Нам, бедным земным скитальцам, это знать не дано. Проторенные, гладкие дорожки — для глупцов и слизняков, а чем щедрее природа оделила человека, тем трудней и тяжелей идти ему по жизненной стезе. Он борется, истекает кровью, пока над его головой не зазвучит «Requiescat in расе»[97] — эта последняя песня земных странников».


Кончив писать, Стефан снова закрыл руками лицо. Ночные часы уходили, а он все думал.

Если бы кто-нибудь увидел, как он сидит, слегка нахмурив лоб, устремив ясный взгляд в пространство, решительный и спокойный, то сказал бы, что это не убитый горем человек, а ученый, решающий сложную проблему.

Кто умеет читать в душе человека, тот знает, что истинное страдание не изливается в слезах и стенаниях.

Сильный человек страдает глубоко, но молча и незаметно для посторонних глаз. Боль разрывает ему грудь, железным обручем сжимает сердце, но лицо его ясно, глаза сухи, на губах горькая, но спокойная улыбка.

Так страдал этой ночью Стефан, оставшись наедине со своими мыслями. Он не заметил, как померк свет лампы, не слышал, как за открытым окном почти над самой его головой шумели кусты, словно благословляя этого мужественного человека на труд и борьбу.

День был холодный и пасмурный. Регина, закутавшись в шаль, в задумчивости сидела перед горящим камином и смотрела на красноватое пламя. Лицо ее было спокойно, на губах блуждала счастливая улыбка. Может быть, глядя на огонь, она видела чудные картины, которые рисовались в ее воображении.

Когда дрожащие языки пламени сближались, она, быть может, видела двух людей, которые повстречались по воле случая, и вот они уже идут друг к другу, сначала медленно, потом все быстрей, и, наконец, дороги их сходятся.

А когда огонь ярко вспыхивал, ей чудилось, будто души этих людей воспламеняются любовью, единой мыслью.

Прикрыв рукой глаза, Регина слушала, как в камине потрескивает огонь, и ей казалось, будто она слышит уверения в вечной дружбе. Она словно ждала, жаждала услышать слово, которое звучало в ее сердце.

Регина мечтательно улыбалась своим надеждам.

Отворилась дверь, и в гостиную вошел хмурый, промокший Генрик.

— Ты попал под дождь, Генрик? — ласково спросила Регина.

Брат молча снял шляпу и прошелся несколько раз большими шагами по комнате.

— Представь себе, — наконец сказал он, останавливаясь перед сестрой, — Стефан уехал.

Регина подняла голову и непонимающим взором посмотрела на брата.

— Что ты сказал, Генрик?

— Я только что был у Стефана, — огорченно говорил Генрик, — и вместо него нашел письмо, вернее, коротенькую записку, в которой он просит меня упаковать бумаги, которые в спешке не успел уложить сам, и прощается с нами на тот случай, если до нашего отъезда не вернется.

Регина побледнела и остановившимся взглядом смотрела на брата.

— Он не написал, когда вернется? — с трудом выговаривая слова, спросила она.

— Нет. Пишет только, что уехал по важным делам и, может, надолго.

— Вот как! — прошептала Регина, но так тихо, что даже брат не услышал, и снова уставилась на огонь.

Но, видно, ей представились иные картины; она вздрогнула, отвела глаза и подошла к Генрику.

— Генрик, что такое надежда? — спросила она глухим голосом, кладя ему руку на плечо.

Брат удивленно посмотрел на нее, а она вынула из букета увядший цветок и дунула. Белый пушок мельчайшими перышками разлетелся во все стороны.

— Вот что такое надежда, — чуть слышно сказала Регина.

И не успел Генрик ответить, как за ней закрылась дверь.

Долго смотрел ей вслед любящий брат, потом провел рукой по лбу и прошептал:

— Неужели дело зашло дальше, чем мне казалось? Почему он уехал? Бедная Регина!

А Регина стояла у окна и смотрела на бушевавшую бурю. Шум ветра сливался с рокотом вспененной Родничанки; деревья клонились к земле, словно сгибаемые невидимой силой; крупные капли дождя барабанили по стеклу. Может, Регина сравнивала бурю за окном с бурей в своей душе, или в этот хмурый, холодный, тоскливый день вспоминала солнечное утро, когда впервые увидела Стефана, или думала, что у любви есть майские, ясные дни, мрачные бури и темные тоскливые ночи. И она видела, как к ней после короткого ясного утра приближается эта страшная ночь.

Долго стояла она так, но вот серая пелена разорвалась, и на фоне белых, гонимых ветром туч блеснул в вышине крест костела, освещенный заблудившимся в небе солнечным лучом.

— Везде и всегда меня ждет только крест! — прошептала Регина, впиваясь глазами в эту светлую точку, и заломила руки.

Загрузка...