Последняя теория Эйнштейна

Глава пятая

Невзирая на уговоры Ларри, Пита и прочих участников мальчишника, Дэвид отклонил предложение сойти в Метучене — сказал, что жена его убьет, если он не поедет прямо домой в Нью-Брунсвик, но обещал как-нибудь вечером с ними посидеть в «Лаки лоунж». Вся пьяная компания по очереди попрощалась с ним хлопками по руке, а потом орала, построившись на платформе: «Фил! Фил! Фил!» — пока поезд не отошел. Дэвид отвечал поднятием больших пальцев.

Когда поезд отъехал от станции, Дэвида без сил рухнул на сиденье. Его трясло. Кондиционированный воздух казался невыносимо холодным. Сложив руки на груди, он потирал плечи, чтобы согреться, но не мог унять дрожь. Он понял, что произошло: посттравматический стресс, запоздалый ответ организма на страшные события последних часов. Закрыв глаза, он сделал несколько глубоких вдохов. «Сейчас все в порядке, — сказал он себе. — Ты мчишься прочь от Нью-Йорка. Ушел от всех погонь».

Дэвид открыл глаза, когда поезд подходил к вокзалу Нью-Брунсвика. Он уже перестал дрожать, в голове несколько прояснилось. Раньше Дэвид решил, что доедет на поезде до Трентона, там на автобус «Грейхаунд» до Торонто. Однако сейчас он начинал видеть дефекты этого плана. Что, если на автобусных станциях тоже проверяют документы? Не стоит рассчитывать, что опять встретится чей-то мальчишник. И на канадской границе его тоже может уже ждать полиция. Нет, слишком рискованно ехать на автобусе — разве что удастся раздобыть фальшивое водительское удостоверение. Но как это, черт побери, сделать?

Слишком разнервничавшись, чтобы сидеть спокойно, Дэвид принялся расхаживать по проходу почти пустого вагона. Пассажиров было только трое: две девчонки в коротких юбках и пожилой мужчина в свитере с ромбическим узором, тихо разговаривающий по сотовому. Мелькнула мысль позвонить по своему телефону Карен и Джонасу, но Дэвид знал: стоит ему включить мобильник, тот пошлет сигнал ближайшей антенне сотовой связи — и ФБР его засечет. И досаднее всего, что он беспокоился о свой бывшей жене — было у него чувство, что люди в серых костюмах имеют к ней вопросы.

Вскоре кондуктор объявил:

— Прибываем на Принстон-джанкшн. Пересадка на Принстонскую ветку до Принстона.

Наверное, дело было в повторении — три раза подряд «Принстон», — но Дэвид сразу вспомнил, кто мог бы ему помочь. Эту женщину он не видел уже почти двадцать лет, но знал: она по-прежнему живет в Принстоне. Маловероятно, чтобы ФБР стало ждать его возле ее дома: хотя наверняка бюро тщательно изучало его прошлое, вряд ли они о ней что-нибудь знают. И самое удачное, что она физик, один из пионеров теории струн. А у Дэвида было чувство, что лишь физик сможет как-то понять то, что он будет рассказывать.

Поезд остановился, дверь открылась. Дэвид вышел на перрон и направился к платформе ветки на Принстонский университет.

В 1989 году Дэвид еще аспирантом-физиком попал в Принстон на конференцию по теории струн. В то время научная общественность жужжала вокруг этой новой идеи, обещавшей решить одну давнюю проблему. Хотя теория относительности Эйнштейна объясняла гравитацию в совершенстве, а квантовая механика учитывала любые тонкости субатомного мира, обе теории оказывались математически несовместимыми. Тридцать лет пытался Эйнштейн объединить эти два набора физических законов с целью создать охватывающую их теорию, которая объяснит все силы природы. Но во всех опубликованных Эйнштейном решениях находились проколы, и после его смерти многие физики заключили, что он шел не в том направлении. Вселенная, говорили они, слишком сложна, чтобы ее можно было описать одной системой уравнений.

Однако где-то с семидесятых годов некоторые физики воскресили идею единой теории, предположив, что все элементарные частицы на самом деле — микроскопические струны энергии, не превышающие в длину триллионной доли от триллионной доли миллиметра. К восьмидесятым годам специалисты по теории струн уточнили свою модель, заявив, что струна колеблется в десяти измерениях, шесть из которых свернуты в многообразие слишком малое, чтобы его можно было увидеть. Теория была неясная, неполная и невероятно неуклюжая — и все же она зажгла воображение исследователей во всем мире. Среди них оказалась и Моника Рейнольдс, двадцатичетырехлетняя аспирантка физического факультета в Принстоне.

Дэвид впервые ее увидел на закрытии конференции в большой аудитории в Джедвин-холле. Моника стояла на подиуме, готовясь сделать доклад о многомерных многообразиях. Первое, что он заметил — какая она высокая: на голову выше усохшего декана физического факультета, который представил ее как «самую талантливую студентку, с которой мне когда-либо выпадало счастье работать». Дэвид подумал, уж не дышит ли старик к ней неровно, потому что девушка была не только высокой, но и красивой. Лицо — как у статуй Афины, древнегреческой богини мудрости, но вместо шлема — корона затейливо заплетенных косичек и кожа цвета кофе с молоком. Длинное красно-желтое платье с африканским орнаментом закрывало плечи, на коричневых руках висело по несколько браслетов. В полумраке Джедвин-холла она сверкала, как дождь частиц.

В восьмидесятых женщины-физики встречались нечасто, а уж черная женщина, теоретик и специалист по струнам — это был подлинный раритет. Ученые в аудитории смотрели на нее как на всякую диковинку — со смешанным чувством уважения и скепсиса. Но как только она начала доклад, ее тут же приняли как свою, потому что говорила она на их языке — трудном языке математики. Подходя к доске, она выписывала длинные цепочки формул с символами, обозначающими основные параметры вселенной: скорость света, гравитационная постоянная, масса электрона, константа сильного взаимодействия. Потом с легкостью, которой Дэвид мог только завидовать, она стала преобразовывать частокол символов и свела его к единственному изящному уравнению, описывающему форму пространства вокруг вибрирующей струны.

Все шаги изложения Дэвид проследить не мог: к этому моменту своей аспирантской жизни он уже осознал пределы своих математических способностей и когда видел такую потрясающую технику, как у Моники, испытывал лишь досаду и зависть. Но сейчас, когда она творила на доске это волшебство выкладки и отвечала на вопросы коллег, он никакой горечи не испытывал. Ее силе он сдался без борьбы. Когда она закончила доклад, он вскочил и пробился к сцене, чтобы представиться.

Услышав имя Дэвида, Моника с радостным удивлением подняла брови:

— Конечно, я вас знаю! — воскликнула она. — Только недавно читала вашу совместную статью с Гансом Кляйнманом. Относительность в двумерном пространстве, да? Очень симпатичная работа.

Она хлопнула его по ладони и стиснула руку. Дэвид был ошарашен — не может быть, чтобы она и правда читала эту статью.

— Да это же ерунда, — ответил он. — Если, скажем, сравнить с вашей работой. Потрясающий был доклад. — Он не успел придумать более разумный комплимент и остановился на банальном: — Я просто поражен — нет, правда…

— Так, хватит! — Она очаровательно засмеялась, высоко и звонко. — А то я себя чувствую как кинозвезда! — Она придвинулась к нему на шаг и положила руку ему на предплечье, будто они давние друзья. — Так вы из Колумбийского? Как там факультет?

Они проговорили несколько часов, сперва переместившись в комнату отдыха преподавателей, где Дэвид познакомился еще с несколькими аспирантами принстонского физического факультета, потом в местный ресторан под названием «Ржавый водосток», где небольшая группа физиков обсуждала под «маргариты» относительные достоинства своих теорий. Через пару рюмок Дэвид признался Монике, что понял не все моменты ее доклада, и она с удовольствием объяснила ему пробелы, терпеливо излагая математические преобразования. Еще через пару рюмок он ее спросил, как она заинтересовалась физикой, и она ответила, что ее отец, не преодолевший девятого класса, все время придумывал интересные теории о том, как устроен мир. К полуночи Дэвид и Моника остались последними посетителями ресторана, а в час ночи уже жадно вцеплялись друг в друга на диване в квартирке Моники.

Для Дэвида такая последовательность событий была достаточно обычной. Он как раз находился в середине полугодового запоя, который затуманил весь его второй год аспирантуры, а когда он пил с женщиной, то обычно старался уложить ее в постель. Хотя Моника была красивей и умней тех женщин, с которыми он спал, она была типична в другом отношении — импульсивна, одинока и будто скрывала несчастность. И все так и шло обычным путем, но когда Моника встала с дивана и расстегнула молнию на африканском платье, все пошло по-иному. Увидев ее обнаженное тело, Дэвид заплакал, и так это было неожиданно и непонятно, что он сначала подумал, будто плачет Моника, а не он, и удивился: «С чего это она? Я чем-то ее обидел?»

Но нет, она не плакала. Всхлипывания доносились из его собственного горла, и слезы бежали у него по щекам. Он быстро вскочил на ноги, отвернулся от нее, стыдясь. «Боже мой, — подумал он, — что за чертовщина такая?»

И тут ему на плечо легла ладонь Моники.

— Дэвид? — шепнула она. — Что с тобой?

Он затряс головой, отчаянно пытаясь скрыть лицо.

— Прости, — пролепетал он, отступая прочь. — Пойду я лучше.

Но Моника не отпустила его, обняла за талию, притянула к себе.

— Что случилось, малыш? Мне ты можешь рассказать.

Ее кожа была мягкой, прохладной. Внутри у него будто что-то лопнуло — и он сразу понял, отчего плачет: по сравнению с Моникой он был ничтожеством. Неделю назад он провалил экзамены, а это значило, что вскоре физический факультет Колумбийского попросит его из аспирантуры. Конечно, запой внес свой вклад в этот провал — довольно трудно понять квантовую теорию поля, когда постоянно мучит похмелье, — но будь он даже весь семестр трезв как стеклышко, результат вряд ли стал бы иным. И самое худшее — что отец предсказал такой поворот событий. Когда он два года назад навещал старика в номере трущобной гостиницы, где Джон Свифт поселился после выхода из тюрьмы, отец поднял Дэвида на смех, услышав его планы стать физиком.

— Не выйдет из тебя ученого, — предупредил он. — Кишка тонка.

Этого Дэвид не мог рассказать Монике.

— Прости, — повторил он. — Но мне пора.

Он еще плакал, когда уходил от дома Моники, когда шагал через темный кампус Принстона. Идиот, ругал он себя, кретин проклятый. Пропойца, мозги пропил, думать разучился. Он остановился, привалился к готическому зданию студенческой общаги, стараясь прояснить мысли. «Больше ни капли, — сказал он себе. — Свою последнюю ты выпил сегодня».

Но на следующий день, вернувшись в Нью-Йорк, он первым делом зашел в таверну «Вест-Энд» на Бродвее и заказал стакан «Джека Дэниэлса» — он еще не испил чашу до дна. Только через два месяца, когда его официально вышибли из аспирантуры физического факультета, он дошел до такой степени деградации, которой ему хватило, чтобы ужаснуться и навсегда бросить пить.

В последующие годы Дэвид выправил свою жизнь, написал диссертацию по истории и подумывал, не увидеться ли с Моникой, не объяснить ли, что тогда произошло — но так никогда этого и не сделал. В две тысячи первом году он увидел статью о ней в «Сайентифик Америкэн». Она все еще жила в Принстоне, все еще работала в области теории струн, которая сильно развилась с восьмидесятых годов, но осталась столь же неопределенной, неполной и неудобоваримой, как была. Моника теперь исследовала гипотезу о том, что дополнительные измерения, предсказанные теорией струн, не свернуты в инфинитезимальные многообразия, а лежат за космическим барьером, который не позволяет их наблюдать. Но Дэвида заинтересовала не столько теория, сколько подробности биографии, приведенные в последних абзацах статьи. Оказалось, что Моника выросла в Анакостии — беднейших кварталах Вашингтона. Мать ее была героиновая наркоманка, а отца застрелили при попытке грабежа, когда девочке было всего два месяца. У Дэвида сжалось сердце: она рассказывала ему, что стать физиком ее вдохновил отец, а на самом деле даже его не знала.

Снова он вспомнил Монику, когда распался его брак, и несколько раз собирался ей позвонить. Но каждый раз клал трубку и вместо того смотрел ее имя в Гугле — набирал и выходил на показанные сайты. Он узнал, что теперь она профессор физики, что участвует в чате по африканской истории, что пробежала нью-йоркский марафон за три часа и пятьдесят две минуты — вполне достойное время для тридцатитрехлетней женщины. Однако самым лучшим его открытием была фотография Моники в сетевой версии журнала «Принстон пэкет», где она стояла перед скромным двухэтажным домом с большим крыльцом. Дэвид немедленно узнал это место: дом 112 по Мерсер-стрит, где провел последние двадцать лет своей жизни Альберт Эйнштейн. В своем завещании Эйнштейн настоял, чтобы дом не превращали в музей, и потому он остался жильем для профессоров, связанных с Принстонским институтом фундаментальных исследований. Подпись под фотографией сообщала, что профессор Рейнольдс недавно переехала в этот дом, сменив другого профессора, вышедшего на пенсию.

Вот туда и направился Дэвид, сойдя с поезда на вокзале Принстона. Он снова шагал через темный кампус, теперь разумный и трезвый, но исполненный отчаяния и сомневавшийся, так ли уж рада будет Моника его видеть.

Люсиль говорила по телефону с агентами в Трентоне, когда в конференц-зал ворвался министр обороны. Она была так поражена, что чуть трубку не выронила. Министра она видела только один раз, когда на какой-то церемонии в Белом доме он представлял очередную антитеррористическую инициативу. Они тогда обменялись рукопожатием и парой дежурных любезностей. А сейчас этот человек навис прямо над нею, воинственно набычившись и наклонив квадратную физиономию. Прищуренные глазки неодобрительно смотрели из-за очков без оправы. Хотя было три часа ночи, редкие седые волосы министра были тщательно причесаны, галстук лежал строго посередине, завязанный безупречным виндзорским узлом. За министром хвостом следовал двухзвездный генерал от авиации, неся в руках секретарский портфель.

— Ладно, я тебе перезвоню. — Люсиль повесила трубку и с трудом встала на ноги. — Господин министр, я…

— Сидите, Люси, сидите, — отмахнулся он. — Не надо этих формальностей. Я просто хотел своими глазами посмотреть, как развивается операция. Летчики любезно согласились доставить меня в Нью-Йорк.

«Класс, — подумала Люсиль. — Было бы очень мило, если бы кто-нибудь дал себе труд меня известить».

— Докладываю, сэр: мы считаем, что нашли нашего задержанного. Поступила информация, что сейчас он в Нью-Джерси, и мы…

— Как?! — Министр наклонился вперед и повернул голову, словно человек, недослышащий одним ухом. — Я думал, вы его зажали в Манхэттене. Чего стоят тогда все ваши блокпосты на мостах и в туннелях?

Люсиль неловко поерзала в кресле.

— К сожалению, фото Дэвида Свифта было выдано полиции с задержкой. Когда же портрет был роздан, один полицейский с Пенсильванского вокзала опознал подозреваемого. Он сказал, что Свифт сел на поезд в Нью-Джерси около часа тридцати.

— Как он сел на поезд? По фальшивым документам?

— Нет. Судя по всему, подозреваемый смешался с группой людей, бравших поезд штурмом — шайка пьяных дебилов. И в суматохе упомянутый полисмен не проверил его документы.

Министр нахмурился.

— Непростительно. В настоящей армии такой солдат был бы казнен. Расстрелян на рассвете своими же товарищами по оружию.

Люсиль не знала, что на это ответить, и потому оставила замечание без внимания.

— Я только что говорила с нашими агентами в Нью-Джерси. Они сели на поезд на станции Трентон, но подозреваемого там не оказалось. Сейчас мы отрабатываем версию, что Свифт сошел с поезда вместе с пьяной компанией. Полисмен с Пенсильванского вокзала сказал, что они из Метучена.

— Не очень многообещающий вариант. Какие еще ниточки?

— Мы поставили группы наблюдения у домов коллег Свифта по историческому факультету Колумбийского университета. Некоторые из них живут в Нью-Джерси, так что есть неплохой шанс получить помощь кого-нибудь из них. И мы взяли для допроса бывшую жену Свифта. Она сейчас внизу со своим сыном и любовником, пожилым человеком по имени Эмори Ван-Клив. Мы сейчас…

— Стоп. Как его зовут, вы сказали?

— Эмори Ван-Клив. Юрист, партнер-владелец «Мортон, Макинтайр и…»

— Боже мой! — Министр схватился за голову. — Вы что, не знаете, кто это такой? Ван-Клив — один из крупнейших спонсоров последних выборов. О Господи! Он же внес двадцать миллионов долларов на президентскую кампанию!

Люсиль напряглась. Услышанное ей совершенно не понравилось.

— Сэр, я следовала приказам директора бюро. Он мне велел заниматься этим делом со всей возможной тщательностью, что я и выполняю.

Министр скривился, снял очки и взялся пальцами за переносицу.

— Люси, поймите меня правильно. Я прошу вас действовать агрессивно. Я прошу вас бросить на это дело все ваши силы. Этот проект — один из главных приоритетов Пентагона. Если информация просочится к иранцам или северокорейцам, последствия будут опустошительны. — Он снова надел очки и уставился на нее — глаза как два снайпера. — Но такого человека, как Эмори Ван-Клив, нельзя допрашивать стандартным способом. Он один из главных республиканских фандрайзеров Америки. Когда прошлой весной сюда приезжал президент, они вместе в гольф играли!

— Так что же вы предлагаете, сэр?

Он оглянулся через плечо на генерала-летчика. Тот без единого слова открыл кейс, достал папку и подал ее министру, который стал листать содержимое.

— О'кей, вот тут сказано, что у этого Свифта в анамнезе серьезное злоупотребление.

— Он крепко пил в свои двадцать и позже, — уточнила Люсиль.

Министр обороны пожал плечами:

— Пьяница — это навсегда. Можем сказать, что он перешел на кокаин и поставлял его богатеньким деткам в Колумбийском. Бюро готовило его арест у него на точке в Гарлеме, но он сумел со своими дружками захватить агентов врасплох и убить полдюжины. Как вам такая легенда?

Люсиль попыталась найти дипломатический ответ:

— Есть несколько проблем. Во-первых, бюро обычно не…

— Подробности меня не интересуют. Устраните проблемы и скормите легенду Ван-Кливу и бывшей. Может, они настолько потеряют сочувствие к Свифту, что выдадут нам, где он прячется. И кстати, прессе скормите ту же историю. Тогда можно будет развернуть охоту по всей стране.

Люсиль покачала головой. Трам твою тарарам, одно дело — информировать министра обороны, и совсем другое — принимать от него распоряжения. Этот клоун полагает, что может командовать правоохранительной организацией?

— Не уверена, что это удачный подход, — сказала она. — Я думаю, надо бы связаться с директором бюро…

— Не волнуйтесь, директор возражать не станет. Я с ним поговорю, как только вернусь в Вашингтон.

Министр закрыл папку, отдал ее генералу авиации, повернулся на каблуках и вышел из конференц-зала — генерал следом.

Люси возмущенно вскочила.

— Минуту, господин министр! Надо еще раз подумать…

Он даже не обернулся — просто вскинул руку на прощание, проходя к двери.

— Времени нет думать, Люси. Когда война началась — воюешь тем, что есть.

Дэвид бывал в доме Эйнштейна на Мерсер-стрит, когда писал «На плечах гигантов». Поскольку здесь жили преподаватели, дом не был открыт для публики, но когда Дэвид отправил специальный запрос с объяснением своих целей, институт фундаментальных исследований дал ему разрешение на получасовой визит. Для Дэвида это оказалось бесценным. Большую часть отведенного ему времени он провел в кабинете на втором этаже, где были написаны почти все работы Эйнштейна последних лет. Три стены этой комнаты от пола до потолка были заставлены книжными полками, а венецианское окно четвертой выходило на задний двор. При взгляде на стоящий у окна стол у Дэвида как-то странно кружилась голова, ум устремлялся на полвека назад, и он практически видел Эйнштейна, сгорбившегося за этим столом, скребущего авторучкой по бумаге многие часы, заполняя страницу за страницей метрикой пространства-времени и тензорами Риччи.

Сейчас, подходя сюда в темноте, Дэвид заметил, что территория перед домом за последние десять лет благоустроилась. Кто-то поставил цветочные горшки на крыльце и подрезал дикие лозы, когда-то обвившие водосток. Он очень тихо подошел к ступеням, нажал на звонок, неожиданно громкий, и стал ждать. Увы, нигде не зажегся свет. Выждав минуту, он позвонил еще раз, прислушиваясь к звукам жизни внутри дома — тщетно. «Черт побери, — подумал он, — наверное, никого дома. Моника могла уехать на выходные».

В отчаянии он собирался нажать на кнопку третий раз, когда заметил нечто странное: дверной косяк недавно ремонтировали. Новые планки, еще не покрашенные, и в двери новый замок, блестящий бронзовой накладкой. Новые детали имели вид неряшливый, сделанный наспех, совсем не так, как во всем доме. Дэвид не успел уделить этому вопросу достаточно внимания, потому что кто-то гаркнул у него прямо за спиной:

— Ну ты, сука!

Он обернулся — по ступеням крыльца поднимался молодой человек, босиком, без рубашки. Одет он был в одни только джинсы. Длинные светлые волосы, внушительный торс. Внимание Дэвида привлекла бейсбольная бита у него в руках.

— Я к тебе обращаюсь! — сказал молодой человек. — Ты что здесь делаешь, гад? Проверяешь, что никого дома нет?

Дэвид отступил от двери, показал, что руки у него пустые.

— Мне очень неудобно, что беспокою вас так поздно. Меня зовут Дэвид…

— Ах, тебе неудобно? Щас тебе станет по-настоящему неудобно, паразит!

Дойдя до верхней ступеньки, незнакомец замахнулся на Дэвида битой, просвистевшей в дюйме от его головы.

— Да что вы делаете! — крикнул он, отступая. — Прекратите, я друг!

— Мне ты недруг. — Незнакомец продолжал наступать. — Ты вонючий нацист, вот кто ты!

Он снова занес биту.

Времени на размышления не оставалось, и Дэвид подчинился инстинкту. Драться он умел — отец научил его основному правилу: не бойся драться грязно. Выждав, пока блондин замахнется, Дэвид бросился вперед и ударил его ногой в пах. Противник согнулся пополам, Дэвид локтем сбил его наземь. Ударившись голой спиной о крыльцо, блондин пытался перевести дыхание. Дэвид вырвал у него из рук биту. Три секунды — и все кончено.

Дэвид наклонился над поверженным противником.

— О'кей, давайте попробуем еще раз, — начал он. — Мне очень неудобно вас беспокоить так поздно. Меня зовут…

— Стоять, сволочь! — Дэвид обернулся — в дверях застыла Моника, направляя на него ствол. Сверкая красивыми глазами, она обеими руками сжимала тупоносый револьвер. Коротенькая ярко-желтая ночная рубашка слегка колыхалась в ночном ветерке. — Брось биту и отойди от него.

Дэвид подчинился — выпустил стукнувшую о крыльцо биту и сделал три шага назад.

— Моника, — сказал он, — это я, Дэвид. Я…

— Заткнись на хрен! — Она не отвела ствол, явно не узнавая его. — Кит, ты живой?

Блондин приподнялся на локтях.

— Ага, нормально, — сказал он, но голос его плохо слушался.

— Моника, это я, — повторил Дэвид, — Дэвид Свифт. Мы встречались весной восемьдесят девятого, когда ты докладывала о многообразиях…

— Сказано тебе, заткнись! — рявкнула она, но Дэвид понял, что привлек ее внимание. Она наморщила лоб.

— Дэвид Свифт, — повторил он снова. — Я был аспирантом в Колумбийском. Относительность в двумерном пространстве. Помнишь?

Она раскрыла рот от удивления, но, как и предвидел Дэвид, без особой радости. Если что-то и изменилось, так только то, что злилась она теперь сильнее. Нахмурившись, Моника опустила револьвер и щелкнула предохранителем.

— И что это значит? Какого черта ты вот так заявился сюда среди ночи? Я тебе чуть пулю в лоб не всадила.

— Ты его знаешь, Мо? — спросил Кит. Он уже сумел подняться на ноги.

Она кивнула:

— Знакомы были в аспирантуре. Шапочно.

Движением руки она открыла барабан и высыпала патроны в ладонь. В соседнем доме зажегся свет. «Черт, — подумал Дэвид, — сейчас кто-нибудь копов вызовет». Он бросил на Монику умоляющий взгляд:

— Послушай, мне нужна твоя помощь. Я бы не стал тебя беспокоить, не будь это так важно. Можем мы войти в дом и поговорить?

Моника молчала, все так же мрачно хмурясь. В конце концов она вздохнула:

— Ладно, черт с ним. Все равно не заснуть.

Она придержала дверь, пропуская Дэвида, а Кит поднял биту, и на мгновение показалось, что сейчас он сделает вторую попытку, однако нет — он пожал Дэвиду руку.

— Ладно, прости, друг, — сказал он. — Я думал, ты из тех нацистских сук. Они последнее время Мо доставать стали.

— Нацисты? Какие нацисты?

— Зайдешь — увидишь.

Дэвид шагнул в небольшую гостиную с кирпичным камином у одной стены и эркером на противоположной. По первому своему посещению он помнил красивую деревянную полку над камином, но сейчас полка выглядела так, будто кто-то прошелся по ней топором. На лакированном дереве по всей длине остались зазубрины. Камин тоже был разрушен — не менее дюжины кирпичей вытащено или выбито. На стенах зияющие оспины, будто пробитые кувалдой, половицы в нескольких местах расщеплены, провалились темными неровными кратерами. И хуже всего — повсюду свастики: вырезанные на каминной полке, выцарапанные на оставшихся половицах, набрызганы аэрозолем на стенах. И пара больших красных свастик на потолке, а между ними слова: «НИГГЕРЫ, ВОН!»

— Ах ты черт! — выдохнул Дэвид и повернулся к Монике — она положила револьвер и патроны на полку и сейчас смотрела в потолок.

— Скинхедские скоты, наверняка школьники, — объяснила она. — Я видела, как они тут кучкуются на автобусной остановке в кожаных куртках и ботинках «Док Мартенс». Вероятно, увидели мой портрет в газете и решили, что им выпала удача — сука черномазая, живущая в доме самого знаменитого в мире жида. Лучше не придумаешь.

Дэвида передернуло:

— Когда это было?

— В прошлые выходные, когда я ездила к друзьям в Бостон. Эти заразы умно поступили — подождали, пока никого дома не будет, потом выломали дверь. Стены снаружи они не расписывали, потому что понимали: с улицы их будет видно.

Дэвид вспомнил кабинет на втором этаже.

— Наверху они тоже учинили разгром?

— Да почти во всем доме. Даже газон содрали на заднем дворе. К счастью, кухню не тронули и мебель не всю поломали.

Она показала на большую черную софу, хромированный кофейный столик и ярко-красный кожаный стул с каркасом из нержавейки — все это явно никогда не принадлежало Эйнштейну.

Кит стоял над одной из дыр в полу, сунув большие пальцы в передние карманы джинсов. Дэвид увидел у него на левом плече татуировку в виде гремучей змеи и еще заметил его лицо — свежее серьезное лицо человека двадцати одного года от роду.

— Мы когда услышали твой звонок, подумали, что это кто-нибудь из этих панков — хочет убедиться, что никого дома нет. Мы решили, что если зажечь свет, они убегут, и я пошел через заднее крыльцо — захватить их врасплох.

Моника обняла Кита за талию и прильнула виском к татуированному плечу.

— Кит — лапушка, — сказала она. — Эту неделю каждую ночь у меня оставался.

Кит ответил пожатием ее бедра и поцелуем в макушку.

— А что мне было делать? Ты же мой лучший клиент. — Он обернулся к Дэвиду с улыбкой на юном лице: — Понимаешь, я ей машину чиню. В «Принстон автошоп». У нее жуть до чего склочный «корвет», но все же машина горячая.

Дэвид уставился на них смущенно. Моника, признанный физик-теоретик, крутит роман со своим автомехаником? Неправдоподобно. Но эта мысль быстро вылетела у него из головы — Дэвида волновали вопросы поважнее.

— Моника, можем мы где-нибудь здесь посидеть? Я знаю, что попал к тебе в нелегкую минуту, но я в большой беде, и мне нужно понять, что происходит.

Она подняла бровь и посмотрела на него внимательно, будто впервые почувствовав, в каком он сейчас отчаянии.

— Можем пойти на кухню, — ответила она. — Там жуткий бардак, но хотя бы свастик нет.

Кухня была большая и современная. Ее пристроили к дому несколько лет назад, заменив тесный кухонный уголок, где готовила когда-то Эльза, вторая жена Эйнштейна. Но хотя теперь кухня стала большой даже по меркам пригорода, все свободное место было забито коробками, книгами, лампами и прочей мелочью, вынесенной из других помещений. Моника подвела Дэвида к столу для завтрака и сняла с ближайшего стула стопку книг.

— Ты извини, — сказала она, — пришлось все сюда перенести, потому что кабинет стал зоной стихийного бедствия.

Дэвид помог ей освободить стол и стулья. Перекладывая стопку книг на подоконник, он заметил сверху один том — «На плечах гигантов».

Моника села со стоном изнеможения, обернулась к Киту, ласково положила руку ему на колено.

— Детка, кофе сваришь? Умираю кофе хочу.

Он потрепал ее по руке.

— Легко. Тебе «Коламбиан супремо»?

Она кивнула, посмотрела ему вслед, когда он шел к кофеварке в дальнем конце кухни. Когда он уже не должен был услышать, Моника наклонилась через стол к Дэвиду:

— Ну, ладно. Так что у тебя стряслось?

В бытность свою в спецназе, на чеченской войне, Саймон научился полезному способу поиска противника. Его можно сформулировать в восьми словах: чтобы кого-то найти, надо знать, чего он хочет. Скажем, чеченский боевик хочет убивать русских солдат — значит, искать его надо в горах возле расположения частей. Все просто. А вот с Дэвидом Свифтом имеется дополнительный фактор: американцы его тоже ищут. Если у этого профессора истории хоть что-то есть в голове, он станет держаться подальше от своего кабинета в университете, от своей квартиры и вообще от мест, где его может ждать ФБР. Значит, Саймону снова приходится импровизировать. И он начал искать в Интернете тайные желания Дэвида Свифта.

В три часа ночи он все еще пялился в лэптоп в том же роскошном номере «Уолдорф-Астория». Ему удалось вломиться во внутреннюю сеть Колумбийского университета и сделать счастливое открытие: администратор отслеживал в Интернете действия всех сотрудников — наверное, чтобы порнуху не смотрели в рабочее время. Саймон засмеялся — советским чиновникам такое понравилось бы. А что самое лучшее — протоколы слежения не были зашифрованы. Буквально несколькими нажатиями клавиш можно было считать адрес любого веб-сайта, куда заходил Дэвид Свифт за последние девять месяцев.

По экрану лэптопа бежал длинный список адресов — всего 4755. Слишком много, чтобы отдельно рассматривать каждый, но был способ их сократить: смотреть только поиски в Гугле. Этот самый Гугл — новое окно в душу человека.

Поисков Саймон обнаружил 1126. Все равно слишком много, но можно теперь посмотреть, что ищется. У него на лэптопе была программа, умеющая выделять имена в любом образце текста. Анализ оставшихся адресов показал, что Дэвид Свифт вводил имя в 147 поисках. Вот теперь список сократился настолько, что Саймон мог бы проверить каждый адрес, но Свифт облегчил ему работу куда сильнее: только одно имя появлялось больше одного раза. Начиная с сентября Свифт три раза искал некую женщину по имени Моника Рейнольдс. И когда Саймон повторил его поиск, то понял почему.

Он позвонил на ресепшн и попросил портье, чтобы его «мерседес» был готов через пять минут. Саймон направлялся в Нью-Джерси — посетить последний приют вечного жида из Баварии.

Дэвид глубоко вздохнул.

— Ганса Кляйнмана убили, — начат он. — Вчера вечером.

Моника отшатнулась вместе со стулом, как от удара, губы раскрылись буквой «о».

— Убили? Как? Кто его убил?

— Не знаю. Полиция сказала, что это неудачливый грабитель, но я думаю, тут другое… — Он осекся. Насчет убийства профессора у него имелись лишь туманные соображения, и уж совсем не понятно было, как объяснить это Монике. — Я говорил с Кляйнманом в больнице перед тем, как он умер. Вот так и начался весь этот кошмар.

Он готов был рассказать ей, что случилось в здании ФБР на Либерти-стрит, но пока промолчал. Лучше постепенно, не надо так сразу ее пугать.

Она покачала головой, устремив невидящий взгляд на полированную столешницу.

— Боже мой, — шепнула она. — Ужасно. Сперва Буше, теперь Кляйнман.

Дэвид вздрогнул:

— Буше?

— Да, Жак Буше из парижского университета. Ты ведь его знал?

Дэвид его прекрасно знал. Буше был одним из старых столпов французской физики, блестящий ученый, внесший свой вклад в проектирование ряда мощнейших европейских ускорителей заряженных частиц. Кроме того, в начале пятидесятых он был ассистентом Эйнштейна.

— А что с ним случилось?

— Его жена сегодня звонила директору института. Сказала, что Буше на прошлой неделе скончался, и она хочет сделать пожертвование в его память. Директор был удивлен, поскольку не видел нигде некролога. Но жена сказала, что родственники не хотели огласки, поскольку это было самоубийство. Он, очевидно, взрезал себе вены в ванне.

Дэвид интервьюировал Буше, собирая материалы для своей книги, «На плечах гигантов». Они тогда потрясающе поужинали в сельском доме физика в Провансе и играли в карты до трех ночи. Умный, веселый, беззаботный человек.

— Он заболел? И потому так поступил?

— Директор ничего об этом не сказал. Но он упомянул, что жена Буше говорила как-то очень странно. Будто никак не могла в это поверить.

Мысли Дэвида понеслись галопом. Сперва Буше, теперь Кляйнман. Два ассистента Эйнштейна в течение недели. Конечно, все они уже очень старые — под восемьдесят и за восемьдесят. Вполне можно ожидать, что они станут умирать. Но ведь не так же!

— Можешь мне временно выдать какой-нибудь компьютер? — спросил он. — Хочу кое-что в сети посмотреть.

Моника недоуменно кивнула на черный лэптоп рядом с какой-то коробкой на столе.

— Можешь взять мой «Макбук», у него вай-фай. А что ты ищешь?

Дэвид перенес лэптоп на стол, включил и вызвал домашнюю страницу Гугла.

— Амила Гупту, — сказал он, вводя имя в поисковик. — Он тоже в пятидесятые работал с Эйнштейном.

Не прошло и секунды, как на экране стали видны результаты поиска. Дэвид быстро прокрутил список. Большая часть записей относилась к работе Гупты в институте робототехники университета Карнеги-Меллон. В восьмидесятых годах, после тридцатилетней карьеры ученого Гупта внезапно ушел из физики и основал софтверную компанию. Через десять лет он стоил несколько сот миллионов долларов. Он сделался меценатом, давал деньги на самые необычные исследовательские проекты, но главным его интересом был искусственный интеллект. Он дал институту робототехники пятьдесят миллионов долларов, а через несколько лет стал его директором. Когда Дэвид интервьюировал Гупту, лишь ценой больших усилий удавалось возвращать его мысли к Эйнштейну — он хотел говорить только о роботах.

Дэвид просмотрел не менее ста результатов поиска, пока не успокоился, убедившись, что страшных новостей о Гупте нет. Впрочем, это не особо утешало. Он мог бы уже быть мертвым, просто никто пока не обнаружил тело.

Пока он смотрел на экран, к столу вернулся Кит, неся в обеих руках кофе. Одну чашку он протянул Дэвиду.

— Угощайся. Тебе сахара или молока надо?

Дэвид благодарно взял чашку — мозги страдали по кофеину.

— Нет-нет, мне черный. Спасибо.

Кит протянул вторую чашку Монике:

— Мо, послушай, я пойду наверх. Мне в восемь утра уже в мастерской надо быть. — Он положил руку ей на плечо, наклонился, придвинув к ней лицо. — Ты тут как, не пропадешь без меня?

Она сжала его руку и улыбнулась:

— Не пропаду. Пойди поспи, детка. Она поцеловала его в щеку, а когда он уходил, потрепала по ягодице.

Дэвид, глотая кофе, смотрел ей в лицо. Ее чувства были отлично видны — она явно была неравнодушна к этому красавцу. И пусть она на двадцать лет старше своего бойфренда, сейчас она казалась такой же молодой, как и он. Ее лицо вряд ли изменилось с тех пор, как Дэвид ее видел — на диванчике в ее крошечной аспирантской квартирке.

Моника поймала его взгляд, и Дэвид, смутившись, поднес кружку к губам и выпил почти половину обжигающими глотками. Потом сел на стол и отвернулся к экрану — надо было проверить еще одно имя. Он ввел в поисковик «Алистер Мак-Дональд».

Это был самый невезучий из ассистентов Эйнштейна. В тысяча девятьсот пятьдесят седьмом у него случился нервный срыв, и ему пришлось уйти из института фундаментальных исследований. Он поехал домой в Шотландию, к родственникам, но до конца не вылечился, отличался странным поведением, кричал на прохожих на улицах Глазго. Спустя несколько лет напал на полицейского, и семья поместила его в приют для душевнобольных. Дэвид навещал его там в девяносто пятом году, и хотя Мак-Дональд пожал ему руку и сел для беседы, на вопрос о работе с Эйнштейном он ничего не ответил — только сидел и смотрел прямо перед собой.

По экрану поплыл длинный список, но при внимательном рассмотрении все записи оказались относящимися к другим людям: Алистер Мак-Дональд — шотландский фолк-певец, Алистер Мак-Дональд — австралийский политик, и так далее. Про Алистера Мак-Дональда — физика не было ничего.

Моника встала, заглянула ему через плечо.

— Алистер Мак-Дональд? Кто это?

— Тоже ассистент Эйнштейна. Он вроде как исчез с доски, поэтому так трудно найти о нем информацию.

Она кивнула:

— Ага, ты о нем упоминал в книге. Это тот, который сошел с ума?

Дэвиду вдруг стало приятно. Значит, она читала «На плечах гигантов» очень внимательно.

Он подошел к подоконнику, взял книгу и открыл ее на главе о Мак-Дональде. Нашел название приюта — «Психиатрическая больница Холируда», перегнулся к лэптопу и ввел эти слова в поисковик, рядом с «Алистер Мак-Дональд».

Всплыл только один результат, зато недавний. Дэвид щелкнул по ссылке и секунду спустя увидел сетевую версию газеты «Глазго геральд» со сводкой новостей от третьего июня — всего девять дней назад.

Дэвид вздрогнул, не отводя глаз от экрана. Мак-Дональд умер в лечебном бассейне, Буше вскрыл себе вены в ванне. И он вспомнил слова детектива Родригеса в больнице: полицейские нашли Кляйнмана в ванной. Всех трех стариков-физиков связывали две вещи: их работа с Эйнштейном и жуткий почерк преступления. Тот же гад, что замучил Кляйнмана, убил Мак-Дональда и Буше, замаскировав их смерть под несчастный случай и самоубийство. Но мотив, какой у него мотив? Единственной ниточкой были последние слова Кляйнмана: «Einheitliche Feldtheorie. Разрушитель миров».

Моника придвинулась к Дэвиду и читала текст из-за его плеча. Дыхание ее участилось.

— Черт, — прошептала она. — Что-то непонятное.

Дэвид обернулся и посмотрел ей в глаза. Готова она или нет, но пришло время представить его гипотезу.

— Что ты знаешь о последних статьях Эйнштейна по единой теории поля?

— Что? — переспросила она. — Статьи Эйнштейна? При чем здесь…

— Послушай меня секунду. Я говорю о его попытках вывести уравнения поля, которые включали бы и гравитацию, и электромагнетизм. Ну, помнишь — работы по пятимерным многообразиям, постримановой геометрии. Насколько ты знакома с этими статьями?

Она пожала плечами:

— Не слишком. Они представляют интерес чисто исторический. К теории струн никакого отношения не имеют.

Дэвид скривился: он надеялся — очевидно, напрасно, — что Моника знает тему вдоль и поперек и поможет ему рассмотреть какие-то варианты.

— А почему ты так считаешь? Связь с теорией струн определенно существует. Помнишь работу Эйнштейна с Калуцой? Они первые постулировали существование пятого измерения, а ты всю жизнь как раз и изучаешь дополнительные измерения!

Моника покачала головой. На лице ее выразилось привычное страдание преподавателя, объясняющего азы тупым первокурсникам.

— Эйнштейн пытался создать классическую теорию. То есть теорию со строгой причинно-следственной связью, без непонятных квантовых неопределенностей. А теория струн выводится из квантовой механики. Это квантовая теория, включающая в себя гравитацию, и тем она полностью отличается оттого, над чем работал Эйнштейн.

— Но в последних работах он развил новый подход, — возразил Дэвид. — Он пытался включить квантовую механику в более общую теорию. Квантовая теория должна была оказаться частным случаем некоей классической теории.

— Знаю, знаю, — отмахнулась Моника. — Но в результате что? Ни одно из его решений не выдерживало критики, а последние статьи — полная чушь.

Дэвид почувствовал, как кровь бросилась в лицо — ему очень не нравился ее тон. Пусть он не математический гений, как Моника, но на этот раз он знал, что прав.

— Эйнштейн нашел работающее решение. Он просто не стал его публиковать.

Она наклонила голову, посмотрела на него с прищуром. Уголки губ у нее чуть приподнялись.

— Вот как? И кто-то тебе прислал давным-давно утерянную рукопись?

— Нет, это сказал мне Кляйнман перед смертью. Он сказал: «Herr Doktor… у него получилось». Это его точные слова. И вот почему его сегодня убили, вот почему убили их всех.

Моника услышала в его голосе напор и заговорила более серьезно:

— Послушай, Дэвид. Я понимаю, что ты расстроен, но твое предположение — невозможно. Эйнштейн никак не мог сформулировать единую теорию. Он знал только гравитацию и электромагнетизм. Слабые взаимодействия физики поняли только в шестидесятые годы, а сильные — еще через десять лет. Как же мог Эйнштейн создать Теорию Всего, если не понимал две из четырех фундаментальных сил? Это как сложить мозаику без половины кусочков.

Дэвид на секунду задумался.

— Но ему не надо было знать все подробности, чтобы построить общую теорию. Это скорее кроссворд, чем мозаика. Если у тебя достаточно правильных слов, ты можешь восстановить рисунок, а пропущенные буквы впишешь позже.

Однако Монику он не убедил. По ее лицу было видно: она считает его слова абсурдом.

— Хорошо, если он создал правильную теорию, почему он ее не опубликовал? Ведь это же была мечта всей его жизни?

— Была, — кивнул Дэвид. — Но все это случилось через несколько лет после Хиросимы. И хотя Эйнштейн не имел никакого отношения к фактическому созданию атомной бомбы, он знал, что его формулы дали толчок в этом направлении. E = mc² — невероятное количество энергии из крошечных кусочков урана. И это было для него мучительно. Однажды он сказал: «Знал бы я, что до этого дойдет, стал бы сапожником».

— Да-да, я это тоже слышала.

— Ну так подумай над этим минутку. Если Эйнштейн нашел единую теорию, неужто его бы не тревожило, как бы опять не повторилось то же самое? Он знал, что должен продумать все последствия открытия, все возможности. И я думаю, он увидел, что его теория может быть использована в военных целях. Для создания чего-то похуже водородной бомбы.

— Что ты имеешь в виду? Что может быть хуже?

Дэвид покачал головой — тут было самое слабое звено в его аргументации: он понятия не имел, что собой представляет Einheitliche Feldtheorie, и уж тем более, какие она может вызвать последствия.

— Я точно не знаю, но наверняка это что-то ужасное. Достаточно ужасное, чтобы Эйнштейн решил не публиковать теорию. Но и бросить ее он тоже не мог. Он верил, что физика — это откровение Божьей работы. И он не мог просто стереть свою теорию и сделать вид, будто ее никогда не существовало. Поэтому он доверил ее своим ассистентам. Вероятно, сообщил каждому небольшой фрагмент и велел хранить его надежно.

— А что толку? Если теория так ужасна, ассистенты тоже не могли бы ее опубликовать.

— Он думал о будущем. Эйнштейн был отчаянным оптимистом и вправду считал, что через несколько лет американцы и русские сложат оружие и создадут мировое правительство. Войну объявят вне закона, все будут жить в мире. И его ассистентам надо только подождать этого дня и тогда обнародовать теорию. — Как ни странно, у Дэвида защипало глаза. — Вот так они и ждали всю жизнь.

Моника смотрела на него сочувственно, но явно ни одному слову не верила.

— Слишком экстраординарная гипотеза, Дэвид. А экстраординарные заявления требуют экстраординарных доказательств.

Дэвид взял себя в руки.

— При нашей последней встрече в больнице Кляйнман мне назвал некоторую последовательность чисел. Он сказал, что это ключ, который оставил ему Эйнштейн, а он передает его мне.

— Ну, это не назовешь…

— Нет, это еще не доказательство. А доказательство — то, что случилось потом.

И он рассказал ей о допросе в ФБР и о последующей бойне. Поначалу Моника просто смотрела на него, не веря, но когда он описывал, как выключился свет и загремели в коридоре выстрелы, она бессознательно вцепилась в подол своей рубашки. Когда он закончил рассказ, Моника казалась так же оглушена стрельбой, как он, когда вылез из гаража на Либерти-стрит. Она схватила его за плечо.

— Боже мой, — прошептала она. — Кто же напал на это здание? Террористы?

— Не знаю, я этих людей не видел. Видел только убитых агентов ФБР. Но ручаюсь, что это те же люди, что убили Кляйнмана, Буше и Мак-Дональда.

— Откуда ты знаешь? Может быть, их убили фэбээровцы. Такое впечатление, что и те и другие ищут одно и то же.

Он покачал головой:

— Нет, ФБР задержало бы их для допроса. Я думаю, случилось вот что: террористы узнали о единой теории первыми. Может быть, Кляйнман, или Буше, или Мак-Дональд где-то как-то проговорились, и террористы стали их преследовать, пытками вытягивая из них информацию. Но когда они стали погибать, американские спецслужбы сообразили, очевидно, что здесь что-то не так. Вот почему агенты ФБР появились в больнице так быстро. Скорее всего Кляйнман был у них под наблюдением.

Дэвид, увлекшись, говорил все громче, и последние слова отдались от стен эхом. Поймав себя на этом, он посмотрел на Монику, ожидая ее реакции. На ее лице уже не было скепсиса, но все-таки он ее не убедил. Она отпустила его плечо и снова посмотрела на экран, где выплыла заставка — вращающееся многообразие Калаби-Яу.

— Не сходится, — сказала она. — Может быть, ты прав насчет этих смертей, может быть, террористы преследовали Кляйнмана и тех двоих из-за их участия в каком-то секретном проекте. Но что этот проект — единая теория поля, которую десятилетиями скрывали ассистенты Эйнштейна, я поверить не могу. Это уж совсем ни с чем не сообразно.

Он снова кивнул — можно было понять ее недоверие. Тут не просто было предпочтение квантовой теории — классической, на кону стояла работа всей ее жизни. Дэвид подумал, что все достижения Моники и ее коллег, все эти нелегко давшиеся шаги вперед, тяжелым трудом обретенные наития и блестящие формулировки оказываются ничего не стоящими. Ученый, который умер еще до их рождения, уже получил главный приз — Теорию Всего. И такую возможность принять было бы, мягко говоря, трудновато.

Он отвернулся от Моники, думая, как же ее убедить. Да, у него было экстраординарное утверждение, а вот экстраординарного доказательства не было. И даже ординарных не густо.

Но пока Дэвид тупо смотрел на пустые стены кухни, у него возникла мысль. Не слишком приятная, по правде говоря, и даже настолько противная, что сердце стукнуло о грудину. Но это было нечто вроде доказательства.

— Оглянись, — сказал он, оборачиваясь к Монике и показывая на стены и шкафы. — Посмотри на эту кухню. Ни разбитой мебели, ни надписей. Даже свастики ни одной.

Она уставилась на него, не понимая:

— И что?

— С чего бы это шайка нью-джерсийских скинхедов разнесла весь дом, кроме кухни? Не кажется ли это несколько странным?

— А какое это имеет отношение…

— Это были не скинхеды, Моника. Кто-то перевернул здесь все вверх дном, разыскивая записные книжки Эйнштейна. Искали под половицами и копали на заднем дворе, тыкали в штукатурку, разыскивая тайники в стенах. А свастики нарисовали, чтобы выдать это за хулиганство. Кухню не тронули, потому что ее пристроили через много лет после смерти Эйнштейна и ничего здесь спрятать он просто не мог. По той же причине не тронули и твою мебель.

Моника поднесла руку к лицу, тонкие длинные пальцы коснулись губ.

— Если строить догадки, — продолжал Дэвид, — я бы предположил, что это работа ФБР. Террористы не стали бы ждать, пока ты уедешь на уик-энд, они просто убили бы тебя спящую. И еще я полагаю, что никаких записей агенты не нашли — Эйнштейн был достаточно умен. Он бы ничего в письменном виде не оставил.

Губы Моники были закрыты ладонью, но стало понятно, что сейчас у нее совсем другое выражение. В первый момент глаза у нее расширились от страха и удивления, а потом сузились, и между бровями легла глубокая складка. Она была вне себя, просто в бешенстве. Скинхеды-неонацисты — это уже само по себе достаточно противно, но федеральные агенты, рисующие свастику на стене в рамках прикрытия незаконной операции? Это совсем другой порядок величины.

Наконец она опустила руку и снова схватила Дэвида за плечо.

— Какие числа назвал тебе Кляйнман?

Перебраться через Гудзон Саймону удалось без труда. На въезде в туннель Линкольна был блокпост, и там двое полицейских велели ему опустить окно, а натасканный на взрывчатку пес сунул нос в салон, но Саймон успел в отеле переодеться и смыть в душе все следы С-4, так что немецкая овчарка лишь равнодушно уставилась на рулевое колесо. Саймон показал копу документы — отличную подделку нью-йоркского водительского удостоверения, — и ему махнули, чтобы проезжал.

Через пять минут он уже был на автостраде в Нью-Джерси и гнал по насыпи, тянущейся через темный и сырой Мидоулэндс. Можно было ехать с любой скоростью — в четыре утра на шоссе никого не было, а вся полиция штата помогла нью-йоркским копам проверять мосты и туннели. Поэтому мимо аэропорта Ньюарка он пронесся на девяноста милях в час, потом свернул на запад, к нефтеперегонному заводу «Эксон».

Было самое глухое время ночи, самое дно ее. Впереди высились ректификационные колонны, поднимаясь из черноты. Горел факел, но пламенем тоненьким и неверным, слабым, как газовый запальник. Дорога, казалось, стала темнее. Саймон мчался в лабиринте труб и нефтяных танков, будто ехал под водой, и на пустом экране разума видел два лица — лица своих двух детей, но не ту безмятежную картинку, что на экране телефона. Здесь Сергей не улыбался, а лежал с закрытыми глазами в грязной канаве, руки почернели от ожогов, на волосах запеклась кровь. Зато у Ларисы глаза оставались открыты, будто она была жива, будто все еще смотрела в ужасе на тот огненный шар, что поглотил ее.

Саймон вдавил педаль в пол, и «мерседес» рванулся вперед. Вскоре машина свернула на съезд № 9 и вырвалась на шоссе 1 в южном направлении. До Принстона оставалось пятнадцать минут пути.

Эти числа Дэвид написал карандашом на листке из блокнота, передал Монике — и тут же ощутил мощный порыв выхватить его обратно и разорвать в клочья. Эти шестнадцать цифр пугали его. Хотелось их уничтожить, зарыть, стереть навсегда. Но он знал, этого делать нельзя — ничего больше у него не было.

Моника обеими руками взяла листок и внимательно всмотрелась в числа. Она водила глазами влево-вправо, выискивая закономерности, и на лице ее было то же выражение, которое Дэвид видел на той конференции, когда она докладывала свою работу по многообразиям Калаби-Яу. Лицо богини Афины, готовящейся к битве.

— Не похоже на случайную последовательность, — заметила она. — Три нуля, три шестерки и три четверки, но всего одна пара семерок. Чтобы в числовой последовательности такой длины троек было больше, чем пар, это маловероятно.

— Это не может быть ключ расшифровки компьютерного файла? Кляйнман употребил слово «ключ», так что это допущение может быть логично.

Она продолжала смотреть на числа.

— Размер вроде бы подходит. Шестнадцать цифр, и каждая может быть представлена четырьмя битами цифрового кода. Всего получается шестьдесят четыре бита, то есть стандартная длина для ключа шифра. Но такая последовательность должна быть случайной, иначе смысла нет. — Она покачала головой. — Если это не так, слишком легко взламывается код. Зачем бы Кляйнману выбирать такой неудачный ключ?

— Ну, может быть, это другого рода ключ. Что-нибудь вроде идентификационной метки. Нечто, помогающее найти файл, а не расшифровать его.

Моника не ответила — вместо этого она поднесла бумагу чуть ближе к лицу, будто ей трудно было читать цифры.

— Ты странно записал эту последовательность.

— В смысле?

Она повернула лист к нему лицом:

— Числа слегка сгруппированы. После каждой второй цифры расстояние чуть побольше. Кроме как в конце, где расстояния одинаковы.

Он взял листок у нее из рук. Она была права: первые двенадцать цифр были сгруппированы по две. Он не нарочно так сделал, но так получилось.

— Хм! — сказал он вполголоса. — И правда, странно.

— Кляйнман задал такую группировку, когда говорил тебе эту последовательность?

— Не то чтобы. — Он на миг закрыл глаза и вновь увидел профессора Кляйнмана на больничной койке, выдыхающего свои последние слова. — У него отказывали легкие, и потому он произносил цифры с придыханием, по две за раз. И вот так они отложились у меня в памяти. Полдюжины двузначных чисел и одно четырехзначное в конце.

— Но не может ли быть, что группировка намеренная? Что Кляйнман хотел, чтобы ты их так организовал?

— Ну, возможно. Но что это меняет?

Моника взяла листок у него из рук, положила на стол, потом нашла карандаш и разделила линиями блоки по две цифры.

— Если соединить цифры таким образом, последовательность выглядит еще менее случайной, — сказала она. — Забудем пока о четырехзначном числе в конце и посмотрим на двузначные. Пять из шести между двадцатью пятью и шестьюдесятью. И только семьдесят девять выпадает из диапазона. Довольно тесная группировка.

Дэвид смотрел на числа — ему они казались все такими же случайными.

— Не знаю. Похоже, ты создаешь закономерность с помощью произвольного подбора.

— Я знаю что делаю, Дэвид, — нахмурилась она. — Я много времени рассматривала координаты точек, полученных с экспериментов с элементарными частицами, и уж как-нибудь могу узнать закономерность, когда вижу ее. Почему-то эти числа лежат в довольно узкой полосе.

Он снова воззрился на последовательность, стараясь взглянуть на нее глазами Моники. О'кей, подумал он, числа все сгрудились ниже шестидесяти. Но разве это не могло произойти случайно? С точки зрения Дэвида, числа были не менее случайны, чем выигрышные номера нью-йоркской лотереи, в которую он иногда поигрывал вопреки совершенно неблагоприятным шансам. Выпадающие номера тоже кучкуются ниже шестидесяти, но это лишь потому, что самый большой номер там — пятьдесят девять…

И тут ему стало все ясно как день.

— Минуты и секунды! — сказал он.

Моника будто не слышала — стояла над кухонным столом, разглядывая цифры.

— Перед тобой минуты и секунды, — повторил он чуть громче. — Вот почему все числа меньше шестидесяти.

Она подняла на него глаза:

— Это как? Ты хочешь сказать, что это какие-то показания времени?

— Нет, это координаты в пространстве. — Дэвид еще раз посмотрел на цифры, и их смысл раскрылся, как цветок с совершенно правильно расположенными шестью лепестками. — Географические координаты, широта и долгота. Первое двузначное число — угловые градусы, второе — минуты, а третье — секунды.

Моника секунду смотрела на него, потом опять повернулась к числам. Ее лицо расплылось в улыбке — одной из прекраснейших, которые только Дэвиду доводилось видеть.

— Отлично, доктор Свифт. Стоит попробовать. — Она подошла к лэптопу и стала что-то набирать. — Я вобью эти координаты в «Гугл ерз». Сейчас посмотрим, что там такое. — Она нашла программу и стала вводить координаты. — Берем сорок градусов северной широты, а не южной, иначе попадем в Тихий океан. А долготу я считаю семьдесят девять градусов западной, а не восточной.

Дэвид встал рядом с ней, чтобы тоже видеть экран. Первым изображением оказалось зернистое фото со спутника. Наверху расположился большой дом в виде буквы «Н», а внизу — ряд домов поменьше в виде букв «L» и знаков плюс. Здания были слишком велики для жилых домов, но недостаточно высоки для офисных башен. Они не были расположены сеткой улиц или выстроены вдоль шоссе — почти все они стояли по периферии прямоугольного двора, исчерченного пешеходными дорожками. Кампус, подумал Дэвид. Кампус какого-нибудь колледжа.

— Это где?

— Погоди, сейчас карту улиц посмотрю. — Моника щелкнула значок, и на домах и улицах появились надписи. — Это в Питтсбурге. Координаты показывают на вот это здание. — Она прищурилась, читая надпись: — Адрес — 5000, Форбс-авеню. Холл Ньюэлла — Саймона.

Название Дэвид узнал — он был когда-то в этом здании.

— Это в Карнеги-Меллон. Институт робототехники. Там, где работает Амил Гупта.

Моника ввела еще несколько символов и вышла на сайт института, потом щелкнула страницу со списком преподавательского состава.

— Посмотри телефонные номера, — сказала она, оглянувшись на Дэвида через плечо. — У всех четырехзначный добавочный, начинающийся с семидесяти восьми.

— А какой добавочный у Гупты?

— Личный номер — 7832. Но ведь он же директор института?

— Да, последние десять лет.

— Тогда смотри сюда. Добавочный кабинета директора — 7800. — Она просияла торжествующе. — А это последние четыре цифры в последовательности Кляйнмана.

Успех так окрылил ее, что она взметнула кулак в воздух. Но Дэвид продолжал вглядываться в список на экране.

— Что-то тут не то, — сказал он. — Не может это быть расшифровкой.

— С чего ты взял? Выглядит вполне осмысленно. Если Эйнштейн действительно нашел единую теорию, он наверняка сказал об этом Гупте. И Кляйнман тебе велел ехать к нему, чтобы обезопасить теорию. Это же очевидно!

— В том-то и дело. Слишком очевидно. Все знают, что Гупта работал с Эйнштейном. Знает ФБР, знают террористы, у меня в книге об этом целая глава есть. Так какого черта Кляйнману придумывать столь сложный код, если хотел он сказать только это?

Она пожала плечами:

— Ну, блин, это вопрос не ко мне. Я понятия не имею, что творилось у Кляйнмана в голове. Может быть, это было лучшее, что он смог придумать.

— Вот в это я не верю. Кляйнман не был глуп. — Он взял листок с цифрами. — Должен тут быть какой-то еще смысл. Что-то, чего мы не заметили.

— Есть только один способ узнать — выяснить у самого Гупты.

— Звонить ему мы не можем — наверняка федералы прослушивают его телефон.

Моника выключила лэптоп и закрыла крышку.

— Тогда надо ехать в Питтсбург.

Она сняла лэптоп со стола, вложила в чехол и застегнула молнию. Потом взяла небольшую дорожную сумку и стала складывать в нее всякие мелочи: зарядку для аккумуляторов, раскладной зонтик, айпод, пачку «снэквеллов». Дэвид в панике уставился на нее:

— Ты спятила? Мы не можем близко подойти к его дому! Наверняка он уже под наблюдением ФБР. Если старика вообще не увезли в Гуантанамо. — Или террористы не замучили до смерти, подумал он. — Так или иначе, нам к нему приближаться нельзя.

Моника застегнула дорожную сумку.

— Мы с тобой оба не дураки, Дэвид. Найдем способ.

С лэптопом в одной руке и сумкой в другой она вышла из кухни. Дэвид бросился за ней в гостиную:

— Постой, нельзя! Полиция уже за мной охотится, я вообще из Нью-Йорка выбрался чудом!

Она остановилась перед разбитым камином, поставила сумки на пол, потом взяла с полки револьвер и щелкнула барабаном. Снова между бровей залегла складка, а губы сжались в суровую линию.

— Смотри сюда, — сказала она, стволом показывая на красные свастики на потолке и слова «Ниггеры, вон!» — Эти суки вломились в мой дом — мой дом! — и написали у меня на стенах вот эту мерзость. И ты думаешь, я им это так спущу? — Она сгребла с полки патроны и начала вкладывать их по одному в гнезда барабана. — Нет, я разберусь, в чем тут дело. Я разберусь, что тут происходит, и эти гады мне за все заплатят.

Дэвид уставился на револьвер у нее в руках. Не нравилось ему, какой оборот принимает дело.

— Этот револьвер тебе мало что даст. У них сотни агентов и тысячи копов. Тебе через них с боем не прорваться с твоей пушкой.

— Да не бойся, я не собираюсь начинать перестрелку. Нам придется быть пронырливыми, а не нахрапистыми. Никто не знает, что ты со мной, так что мою машину ФБР искать не станет. Держи лицо закрытым, и все будет в порядке. — Она вложила последний патрон и закрыла барабан. — Я поднимусь наверх за одеждой. Тебе взять бритву у Кита?

Он кивнул — не получалось с ней спорить. Она была как стихия, неуступчивая и неостановимая, изгибающая по себе саму ткань мироздания.

— А что ты скажешь Киту?

Моника подобрала сумки одной рукой, в другой держа револьвер.

— Оставлю ему записку. Скажу, что пришлось срочно уехать на какую-нибудь конференцию. — Она вышла в прихожую и двинулась по лестнице вверх. — Кит вряд ли расстроится, у него еще три подружки. Потрясающе выносливый мальчик.

Он снова кивнул. Значит, с Китом у нее не такие уж серьезные отношения. Почему-то, к удивлению Дэвида, этот факт его порадовал.

Саймон мчался по Александр-роуд и был всего в полумиле от дома Эйнштейна, когда увидел в зеркале заднего вида мигалку. Синяя с белым полицейская машина.

— Yob tvoyu mat! — выругался он, вбивая кулак в рулевое колесо. Случись это хоть минутой раньше, на шоссе № 1, он бы просто дал газу — «мерседес» у него был SLK 32 AMG и от любой американской машины ушел бы как нечего делать — но здесь на улицах слишком велик шанс влететь в западню. Другого выхода не было, только тормозить.

Он остановился на обочине пустынной дороги, метрах в пятидесяти от входа в парк графства. Вблизи ни домов, ни магазинов, на улице — ни одной машины. Полицейский автомобиль остановился метрах в десяти позади, оставив фары включенными, и просто стоял, вызывая у Саймона бешенство — очевидно, полицейский передавал диспетчеру описание его машины. Наконец через полминуты коп вылез — крепкий мужик в синей форме. Саймон повернул зеркало заднего вида, чтобы рассмотреть этого типа. Молодой, не старше двадцати пяти лет. Мускулистые руки и плечи, но с брюшком. Надо думать, на службе в основном сидит в машине и ловит пьяных студентов за превышение скорости.

Полисмен подошел к «мерседесу», и Саймон опустил окно. Молодой человек положил руки на водительскую дверцу, наклонился:

— Мистер, вы знаете, с какой скоростью ехали?

— Сто сорок три километра в час, — ответил Саймон. — Примерно.

Полицейский нахмурился:

— Не время для шуток, мистер. Могли кого-нибудь убить. Ваши права и регистрацию.

— Не вопрос.

Саймон полез в карман. У него были поддельные нью-йоркские права, но регистрации на угнанный два дня назад «мерседес» не было. И потому он достал не бумажник, а «узи» и послал полицейскому пулю в лоб.

Тот опрокинулся. Саймон включил мотор и рванул с места. Через несколько минут кто-нибудь заметит тело, а через полчаса вся полиция Принстона будет искать машину. Но это пустяки, Саймон не собирался задерживаться в Принстоне надолго.

Киту снился «корвет» Моники. Она привезла машину в мастерскую и сказала, что мотор греется, но когда Кит поднял капот, двигателя не оказалось, а на том месте, где ему полагалось быть, свернулся этот тип, Дэвид Свифт. Кит повернулся к Монике и хотел спросить, что за чертовщина, но она игриво забежала ему за спину.

И на плечо ему легла рука — уже наяву, не во сне. Эта рука взяла за плечо и осторожно перевернула Кита на спину. Наверное, Моника спать пришла, подумал он. Хочет любви, наверное. Отличная женщина в постели, но совершенно ненасытная.

— Мо, я же тебе говорил, — простонал он, не открывая глаза, — мне вставать рано.

— Ты не Дэвид Свифт.

От незнакомого голоса он резко проснулся, открыл глаза и увидел над собой силуэт с лысой головой и толстой шеей. Рука этого человека легла Киту на горло и теперь давила, прижимая к кровати.

— Где они? — спросил человек. — Куда девались?

Пальцы сомкнулись на трахее, и Кит лежал неподвижно, слишком испуганный, чтобы сопротивляться.

— Внизу! — прохрипел он. — Они внизу!

— Их там нет.

Что-то зашелестело в темноте. В рассветных лучах, льющихся в окно спальни, блеснуло длинное синеватое лезвие.

— Что ж, друг мой, — сказал незнакомец. — Поговорим немножко.