Повесть о любви Херея и Каллирои

Книга первая

Харитон афродисиец[1], писец ритора[2] Афинагора, расскажу я историю одной любви, происшедшую в Сиракузах[3].

Гермократ, сиракузский стратег, знаменитый победитель афинян^[4], имел дочь, Каллирою по имени, девушку замечательную, гордилась которою вся Сицилия. Ибо не человеческой, а божественной была она красоты, не красоты даже нереиды[5] или какой-нибудь нимфы гор, а красоты самой Афродиты-девы[6]. Повсюду бежала об ее наружности слава, и стекались женихи в Сиракузы к ней, властители и сыновья тиранов, и не из одной лишь Сицилии, но и из Италии и из Малой Азии.

Но возжелал, однако, Эрот[7] связать ее узами брака по собственному выбору.

Каким скульпторы и живописцы изображают нам Ахиллеса[8], Нирея[9], Ипполита[10] или Алкивиада[11], таким выглядел и выдававшийся среди всех сиракузян красотой своей юный Херей, отец которого Аристон по важности положения занимал в Сиракузах второе после Гермократа место. Между Аристоном и Гермократом существовало давно политическое соперничество, так что породниться готовы были они скорее с кем угодно, только бы не друг с другом. Но любит Эрот борьбу и тешится он такими удачами, какие происходят вопреки ожиданиям. И вот какой подстерег он случай.

Было народное празднество Афродиты, и почти все женщины направились в храм, куда и Каллирою, до той поры никуда еще не выходившую, повела мать по приказу отца, велевшего дочке пойти поклониться богине. А сияющий, словно звезда, возвращался как раз в это время к себе Херей после гимнастических упражнений: как золото на серебре, играл на его лучезарном лице румянец палестры[12].

Случайно, на одном из поворотов узкого переулка, Каллироя и Херей столкнулись друг с другом, так как их встречу нарочно устроил бог[13] с тою целью, чтобы они увидели один другого. И мгновенно оба они обменялись любовным чувством: красота встретилась здесь с благородством.

Получив ранение, домой шел Херей, еле двигаясь, подобясь смертельно раненному на войне храбрецу, который стыдится упасть, но дольше держаться на ногах уже не в состоянии; девушка же припала к стопам Афродиты исказала, целуя их:

— Владычица, дай мне в мужья того, кого ты же и показала мне.

Наступила ужасная для обоих ночь: огонь разгорался в них все сильнее. Мучительнее, однако, страдала девушка, вынужденная молчать из страха выдать себя. Херей же, гордый и честный юноша, решился, когда стало хиреть его тело, объявить родителям, что он влюблен и что он не выживет, если не добьется женитьбы на Каллирое.

Вздохнул отец, услышав эти слова:

— Итак, — сказал он Херею, — я теряю тебя, мой сын! Ясно же, что Гермократ, располагающий таким великим множеством богатых и царственных женихов, никогда своей дочери за тебя не выдаст. Нечего тебе и пытаться: иначе нам угрожает нарваться на оскорбление.

Отец продолжал уговаривать сына, а у сына все сильнее разрастался его недуг, мешавший ему даже выходить на привычные занятия: тосковал по Херею без него как бы опустевший гимнасий[14]. Молодежь любила Херея и наконец дозналась причины его болезни.

Всех тогда охватила жалость к прекрасному мальчику, погибавшему от страданий благородной души своей.

Приблизилось очередное народное собрание, и сошедшийся на него народ одно только и кричал:

— Доблестный Гермократ! Великий стратег! Спаси Херея! То будет лучшим твоим трофеем! Гражданство выступает сегодня сватом достойных друг друга жениха и невесты.

Кто взялся бы описать это народное собрание, демагогом[15] которого был Эрот? Любивший отчизну свою Гермократ не смог ответить отказом на просьбы города. Когда же дал он свое согласие, народ бросился вон из театра[16], и молодые люди пошли к Херею, начальство же и члены городского совета направились вслед за Гермократом. К дому невесты приблизились сиракузские женщины, явившиеся проводить ее к ее жениху, и по всему городу раздалось пение свадебных песен, улицы наполнились венками и светочами[17], окропились вином и благовониями наружные двери домов. Для сиракузян то был день еще большей радости, чем праздничный день победы.[18]

Девушка же, ничего о происшедшем не знавшая, лежала на своей постели, накрывшись с головой платком, и молча плакала. Но приблизилась няня к ее кровати и сказала ей:

— Дитятко, встань! Наступил всем нам желанный день: за тобой пришел город вести тебя к жениху.

Дрогнули ноги тогда у нее и сердце застыло.[19]

Не ведала ведь она, за кого выдают ее замуж. Пропал у нее тотчас же голос, перед глазами разлился мрак, и она почти что лишилась жизни: окружавшие принимали это за проявление чувства стыдливости. Но только успели ее нарядить служанки, как родители, оставив толпу за дверью, ввели в комнату к девушке ее жениха. Херей бросился к Каллирое и принялся целовать ее, Каллироя же, узнав любимого, вновь просияла вся, как вспыхивает в потухающей лампе свет, если подлить в нее масла, и красота ее возросла. Когда же вышла она к народу, охватило всю толпу изумление, такое же, в какое ввергнуты были бы те охотники, которым в пустынной местности предстала бы Артемида[20]. Многие из присутствующих встали перед ней даже на колени. Дивились все Каллирое, и все прославляли Херея. Такою представляют поэты и свадьбу Фетиды на горе Пелионе.[21] Но, как там, говорят, Эрида, так некое выискалось и здесь завистливое божество.

Женихи, потерпевшие в своем сватовстве неудачу, чувствовали себя обиженными и сердились. Если до этого они враждовали друг с другом, то теперь они стали единомысленны и, считая, что они оскорблены, сошлись на совещание: на войну с Хереем их вербовала Зависть[22].

Первым взял слово молодой итальянец, сын тирана регинцев[23]. Сказал он так:

— Если бы вступил в этот брак не он, а кто-нибудь из нас, то меня бы это не возмутило, потому что как и в гимнастических состязаниях, так же точно и здесь должен из числа состязающихся победить кто-нибудь один. Но тут, где нас затмил человек, добившийся брака без всякой затраты труда, я подобного издевательства стерпеть не могу. Мы изнуряли себя бессонными дежурствами у ее дверей, ухаживаниями за ее кормилицами и ее служанками и посылкой подарков нянькам! Как долго находились мы в рабстве! Всего же тяжелее то, что мы возненавидели друг друга как соперников в деле любви. В то время как состязались между собой цари, он, развратник, бедняк, ничтожество, взял без борьбы победный венок. Пусть же одержанная победа окажется для него бесполезной! Давайте обратим жениху его свадьбу в смерть!

Все одобрили эту речь, возразил же на нее один лишь тиран акрагантский[24].

— Не из чувства расположения к Херею мешаю я, — так сказал он, — осуществлению этого замысла, а по соображениям некоторой безопасности: не забудьте, что Гермократ — противник не легкий, так что открытая с ним борьба для нас невозможна. Лучше действовать хитростью. Ведь и власть тирана добываем себе мы чаще коварством, нежели силой. Выберите меня в стратеги на войну с Хереем, и я обещаю расторгнуть его брак. Ибо против Херея вооружу я Ревность, которая, взяв Эрота себе в союзники, наделает много вреда. Каллироя уравновешенна, и низкая подозрительность ей неведома; Херей же, поскольку воспитание свое он получил в гимнасиях и не лишен знакомства с грехами юности, легко может, если возникнут в нем подозрения, в юношескую впасть ревность. А подойти и поговорить с ним нетрудно.

Не успел он окончить, как предложение его уже было принято всеми единогласно, и дело поручено было ему как человеку, способному на любую хитрость. И вот, приступил он тогда к осуществлению следующего рода выдумки.

Под вечер было принесено известие, что Аристон, отец Херея, свалился в деревне с лестницы и подает очень мало надежды на жизнь. Херей хотя и любил отца, но, услышав это, сильнее все же огорчился тем, что ехать придется ему одному: взять девушку с собой ему было уже нельзя.[25]

Открыто в ту ночь прийти комосом[26] никто не дерзнул: люди пришли неприметно, тайно и втихомолку оставили после себя приметы комоса, навесив венки на входную дверь, окропив ее благовониями, разведя перед ней лужу грязи от пролитого на землю вина и кинув наполовину обгоревшие факелы.

Наступило утро, и, подчиняясь общему всем чувству любопытства, останавливался перед домом каждый прохожий. Херей же спешил к жене, так как его отцу полегчало. Заметив перед дверями толпу, он сперва удивился, когда же понял причину, то, не помня себя, вбежал в дом и, найдя спальню еще на замке, начал громко в нее стучаться. Как только служанка отперла ему, он накинулся на Каллирою, но от гнева перешел к горю, разорвал на себе одежду и ударился в слезы. В ответ на вопрос Каллирои, спрашивавшей его, что случилось, он оставался нем, будучи не в состоянии не верить тому, что он видел, и не имея сил поверить в то, во что верить он не хотел. Его била дрожь от безвыходности его положения, а его жена, не подозревавшая ничего из того, что произошло, умоляла его объяснить ей причину его гнева. С налившимися кровью глазами,

— Оплакиваю, — сказал он ей глухим голосом, — свою судьбу: как ты скоро забыла меня!

И он стал ее попрекать за комос.

Каллирою, дочь стратега, полную чувства собственного достоинства, возмутительная клевета привела в негодование.

— К отцовскому дому комосом никто не ходил! — сказала она ему. — Это, может быть, твои двери привыкли к комосам, и твоих друзей огорчает, быть может, твоя женитьба?

Так сказав, она от него отвернулась и, накрывшись одеждой, пустила потоки слез. Но влюбленные мирятся быстро, и всяческие оправдания принимают они друг от друга с радостью. Херей изменился и начал ласкать жену, а жена сейчас же приветствовала его раскаянье, и от этого воспламенилась любовь их еще сильнее, при виде же согласия своих детей как его, так и ее родители, и Херея и Каллирои, считали блаженно счастливыми и самих себя.

А акрагантинец, после того как первая его хитрость кончилась неудачей, пустился на новую, еще большую, и придумал вот что.

Был у него один ловкий на язык парасит[27], разговором умевший располагать к себе всякого собеседника. Ему поручил он разыграть роль влюбленного, и тот принялся ухаживать за главной служанкой Каллирои, за аброй[28], стремясь во что бы то ни стало добиться ее расположения. Покорил он, однако, девочку только с большим трудом, ценой дорогих подарков и угрозой кончить самоубийством в случае, если он не получит удовлетворения своих желаний: женщина становится легко уловимой тогда, когда она начинает думать, что в нее влюбились.

Это подготовив, главный мастер драмы нашел еще и другого актера, по сравнению с первым не столь привлекательного, но очень ловкого и убедительного в речах. Заранее подучив его, как действовать и что говорить, подослал он его к Херею, который его не знал.

Херей расхаживал по палестре, когда человек этот подошел к нему и сказал:

— И у меня был сын твоего, Херей, возраста, восторженно любивший тебя, и после его кончины сыном своим я почитаю тебя. Счастье твое является, впрочем, общим благом и всей Сицилии! Удели же мне время, и ты услышишь от меня важные вещи, имеющие большое значение для всей твоей жизни.

Вскружив такими словами голову юноше и наполнив его и надеждой, и страхом, и любопытством, этот негодяй, в ответ на просьбы Херея говорить, принялся медлить, под предлогом неподходящей будто бы обстановки и необходимости поэтому отложить разговор до более удобного времени. Тем сильнее принялся Херей настаивать на своем, уже предчувствуя нечто тяжелое, и тот, взяв Херея за руку, отвел его в сторону, а затем, нахмурив брови и напустив на себя страдающий вид и даже всплакнув немного, сказал:

— Херей, неприятно мне доносить тебе о грустных вещах, сообщить о которых я давно тебе хотел и все не решался. Но раз над тобой издеваются уже в открытую и раз всюду уже болтают об этом ужасе, то дальше молчать я не в состоянии. К пороку у меня врожденная ненависть, а к тебе я питаю исключительное расположение. Что же, узнай, что жена твоя соблазнена, а дабы в этом тебе увериться, готов я тебе помочь накрыть и соблазнителя.

Долго лежал он с раскрытым ртом, ни глаз поднять не имея сил, ни слова вымолвить. Когда же к нему вернулась способность речи, то слабым голосом, а не своим обычным,

— Прошу я тебя, — проговорил он, — о горестной для меня милости очевидцем сделать меня моего несчастия. Все-таки, покажите мне его, чтобы иметь мне тем больше основания себя убить: Каллирою я пощажу, даже и преступную.

— Сделай вид, будто ты уезжаешь в деревню, — посоветовал ему тот, — а глубокой ночью стереги свой дом, и тогда ты увидишь, как будет соблазнитель входить.

На этом они и порешили.

Херей, которому войти самому в дом не хватало сил, послал домой объявить «уезжаю в деревню», а коварный тот клеветник подготовлять начал представление.

С наступлением вечера вышел Херей на стражу, а тот, кем была соблазнена абра Каллирои, вступил в переулок, разыгрывая роль человека, решившегося на тайное дело, в действительности же прилагая всяческое старание незамеченным не остаться. Волосы у него были завиты в локоны и подведены глаза. Одет он был в тонкий гиматий[30], обут в изящную обувь, а на его руках сверкали тяжелые кольца. Долго озирался он во все стороны, а затем приблизился к двери и тихонько постучался в нее условным стуком. Служанка, находившаяся и сама в величайшем страхе, осторожно приоткрыла дверь и, взяв его за руку, ввела внутрь. При виде такого зрелища Херей потерял самообладание и бросился, чтобы тут же на месте убить соблазнителя.

Спрятавшись за входную дверь, человек тот сейчас через нее же и вышел обратно, а тем временем Каллироя, тосковавшая по Херею, сидела у себя на кровати и, в печали своей, не зажигала даже светильника. Заслышав шаги, она тотчас же поняла, что ее муж вернулся, и радостно выбежала к нему навстречу. У Херея даже для упреков не хватило голоса, и охваченный гневом, он подходившую к нему Каллирою ударил ногой. Этот метко направленный им в диафрагму удар ноги прервал дыхание у девушки. Она упала, а служанки подняли ее и отнесли на руках в постель.

Лежала Каллироя безгласной и бездыханной, окружавшим являя собой картину смерти, а Молва обежала вестницей несчастия весь город, будя по всем улицам, вплоть до самого моря, вопли. Всюду слышался плач, и случившееся походило на взятие города.

Продолжавший кипеть негодованием Херей заперся у себя и в течение всей ночи пытал служанок, с абры начав и ею же кончив. От них, мучимых огнем и ножами, узнал он истину, и тогда его охватила жалость к умершей и страстно захотелось ему убить себя. Но от этого его удержал Полихарм, такой же исключительно преданный друг, каким изобразил Гомер и Ахиллесова друга, Патрокла.

С наступлением утра назначили власти суд над убийцей, из уважения к Гермократу спеша с вынесением приговора. Но на площадь сбежался и весь народ. Каждый кричал свое. Поджигали толпу потерпевшие неудачу в своем сватовстве женихи, сильнее же всех акрагантинец, надменный, сияющий, как человек, совершивший такое дело, какого никто не мог ожидать. Но и на суде произошло событие необычайное, какого никогда еще не бывало: убийца, получивший слово после обвинителя, сам же, вместо того, чтобы защищать себя, произнес против себя еще более суровую речь и первым подал голос за свое осуждение, оставив в стороне все то, на что вправе он был бы сослаться в свое оправдание, и клевету, и ревность, и непреднамеренность совершенного им деяния. Всех просил он:

— Побейте меня публично камнями: я обесчестил народ. Поступите вы человеколюбиво, отдав меня в руки палача. Такого наказания заслуживал бы я и в том даже случае, если бы я убил хотя бы только служанку Гермократа. Изыщите же неслыханный способ кары: проступок мой хуже святотатства и отцеубийства! Не погребайте меня, не оскверняйте земли, а потопите мое нечестивое тело в море.

В ответ на эти слова народ разразился плачем, и, забыв о мертвой, оплакивать все принялись того, кто оставался в живых. Гермократ первым выступил в защиту Херея.

— Я знаю, — сказал он, — что происшедшее совершилось непреднамеренно: вижу злоумышляющих против нас и не предоставлю им радости узреть одновременно двух мертвецов. Не огорчу я покойной дочери: часто слышал я, как она говорила, что жизнь Херея дороже ей ее собственной. Закроем же заседание этого ненужного суда и приступим к необходимому погребению. Не будем медлить и проволочкой своей не обезобразим тела умершей: похороним Каллирою, пока еще она прекрасна.

Судьи вынесли приговор, освобождающий Херея от наказания, но сам Херей себя от наказания не освобождал, а жаждал смерти и всяческие изыскивал способы покончить с собой. И Полихарм, не зная, как спасти его иначе, сказал ему:

— Предатель покойницы! Ты даже не переждешь погребения Каллирои? Посторонним рукам доверяешь ты ее тело? Теперь как раз тебе время подумать о богатых погребальных дарах и о выносе, который тебе надлежит устроить по-царски.

Эта речь убедила Херея. Она пробудила в нем и честолюбие, и заботу.

Кто смог бы достойным образом описать вынос Каллирои? Одетая в подвенечный убор, покоилась она на золотом ложе и выглядела еще величественнее, еще лучше: похожа она была, по мнению всех, на спящую Ариадну[31]. Стройными рядами ехали на конях первыми перед ложем сиракузские всадники. За ними следовали гоплиты[32], которые несли знаки одержанных Гермократом побед. За гоплитами, выступали члены совета, а потом шел народ, сплошь вооруженный копьями, как конвой Гермократа. Несли и все еще больного Аристона, громко называвшего Каллирою и дочерью своей, и своей госпожой. Позади шествовали жены граждан в черных одеждах, а за ними двигалось царственное богатство погребальных даров, золото и серебро, приданое Каллирои, и роскошь ее одежд и ее драгоценностей. Много даров прислал Гермократ и из состава военной добычи. Были подношения и со стороны ее родственников и друзей. Последним провожало Каллирою богатство Херея, готового, будь это только возможно, сжечь вместе с женой и все свое целиком имущество. Похоронное ложе[33] несли сиракузские эфебы[34], а дальше тянулась толпа народа, среди плача которой громче других был слышен голос Херея.

Роскошный могильный памятник Гермократа находился близ моря и плывущим по морю виден был еще издали. Памятник этот наполнило, словно сокровищницу, великолепие погребальных даров. Но то, что делалось, видимо, в прославление мертвой, послужило толчком к началу более важных событий.

Дело в том, что существовал на свете некий Ферон, живший морским грабежом злодей, собравший вокруг себя шайку морских разбойников, которые на своем, по виду коммерческом, судне укрывались в гаванях. Случайно встретившись с выносом Каллирои, он впился глазами в золото. Ночью ему не спалось, и, лежа на своей постели, так рассуждал он с самим собою: «Я подвергаю себя опасностям, воюя с морем и убивая живых, ради ничтожной наживы, в то время как есть у меня возможность разбогатеть от одной мертвой женщины. Да будет же брошен жребий! Выгоды своей упускать не стану! Кого же взять мне с собой на это дело? Вглядись, Ферон, кто же из тех, кого знаешь ты, для него пригоден? Фуриец[35] Зенофан? Хитер он, но трус. Мессенец[36] Менон? Этот смел, но предатель».

Так, мысленно перебирая всех их поодиночке, как перебирает монеты браковщик, многих забраковал он, но некоторых все же признал пригодными, и, ранним утром прибежав в гавань, принялся он там их разыскивать. Одних нашел он в притонах распутства, а других — в кабачках, — подходящее подобному военачальнику войско. Объявив им, что ему надо обсудить с ними одно неотложное дело, он вывел их за пределы гавани и говорить начал с ними так.

— Я открыл, — сказал он им, — клад, разделить который со мною я среди всех остальных выбрал только вас. Добра хватит тут не на одного, а добыть это добро нетрудно: за одну ночь все мы сделаться можем богатыми. Опыт же в предприятиях подобного рода, на которые взводится глупыми людьми клевета, но которые умным служат на пользу, мы имеем.

Сейчас же догадавшись, что приглашает он их либо на разбой, либо на расхищение могилы, либо на ограбление храма,

— Перестань, — сказали они ему, — уговаривать тех, кто уже согласен. Сообщи нам только, что надо делать, и не будем зря губить дорогого времени.

И Ферон, продолжив тогда свою речь, сказал им:

— Вы видели золото и серебро мертвой: было бы справедливее, если бы оно стало принадлежать нам, которые живы. Я решил поэтому вскрыть ночью могилу, а затем, сложив в лодку груз и уплыв с ним, куда отнесет нас ветер, продать его на чужой стороне.

Так и порешили.

— Что же, — сказал Ферон, — обратитесь теперь к обычным вашим занятиям, а поздним вечером пусть каждый из вас выйдет на берег к лодке, с орудиями каменщиков в руках.

А Каллироя, пока устраивали они все это, переживала новое, страшное возрождение. Когда, вследствие ее голодания, ее обморочное состояние стало мало-помалу у нее проходить, она с трудом вздохнула, пошевелилась и, приходя в себя будто при пробуждении, позвала Херея, думая, что он спит рядом с ней. Но так как не откликались ни муж, ни служанки, а кругом был мрак и полное было безлюдие, молодую девушку, которая не могла осознать случившегося, охватил страх и пробрала дрожь. Когда же она, наконец, очнулась и дотронулась до венков и лент, а от прикосновения к ним золото и серебро звякнули, и когда она ощутила сильный запах духов, то вдруг она вспомнила и удар ноги, и свое от этого удара падение и с ужасом поняла, что она в могиле. Тут, насколько хватило у нее сил, закричала она «я жива!», «помогите!». Но не было на ее крики никакого ответа. И тогда, перестав надеяться на спасение, она уткнула свою голову в колени[37] и, плача, начала причитать: «Какое несчастие! Не сделавшая ничего бесчестного, заживо погребаюсь я, медленной умирая смертью. Здоровую оплакивают меня! Какого и кто же пошлет ко мне вестника? Не за то, что убил ты меня, упрекаю тебя я, несправедливый Херей, а за то, что поторопился ты удалить меня из дома. Спешить схоронить Каллирою не следовало тебе и в том случае, если бы и на самом деле она умерла. Но, может быть, ты о новом уже помышляешь браке!».

Так сетовала она на все лады. А Ферон, дождавшись самой средины ночи, бесшумно подплыл на лодке к могиле, тихо касаясь веслами поверхности моря. Первым сошел он на берег, следующим образом распорядившись: четверых людей он послал сторожить прохожих на случай, если бы таковые в той местности появились, и наказал стараться каждого приближающегося убить, при невозможности же убить — дать при приближении человека условный знак. Сам он вместе с четырьмя другими пошел к могиле, велев остальным (всего было их одиннадцать человек) оставаться при лодке и держать наготове весла, чтобы в случае, если бы произошло что-нибудь непредвиденное, быстро отплыть, забрав в лодку тех, кто будет на берегу.

Когда же были принесены ломы и когда сильно ударили ими в стену могильного памятника[38] в целях сделать пролом в могилу, охватили Каллирою разом и страх, и радость, и горе, и удивление, и надежда, и недоверие: «Что это за стук? Уж не пришел ли это за мной, несчастной, тот призрак, какой по обычаю приходит к каждому покойнику? Или это не стук, а голос мертвых, зовущих меня к себе? Нет, скорее всего это грабители: значит, к несчастиям моим прибавилось еще и это! Богатство мертвому бесполезно». Так продолжала она гадать, когда разбойник, просунув голову в пробоину, понемногу начал влезать в могилу. Бросилась к нему Каллироя, чтобы, припав к коленям его, обратиться к нему с мольбой, но тот в испуге выскочил из могилы и, дрожа, закричал товарищам:

— Бежим отсюда! Сторожит содержимое могилы какой-то призрак, запрещающий нам в нее войти.

Посмеялся над ним Ферон, обозвав его трусом и мертвецом хуже самой покойницы, в могилу же войти приказал другому. Но так как ни у кого не хватало на это духу, то спустился в могилу он сам, выставив перед собой меч. И как только сверкнуло перед Каллироей железо, так сейчас же, из опасения быть убитой, она плотно забилась в угол и слабым голосом начала оттуда умолять Ферона:

— Сжалься, кто бы ты ни был, над той, которую не пожалели ни муж, ни родители! Не убивай тобою спасенной!

Еще больше осмелел Ферон. Человек проницательный, он угадал истину. Стоял, однако же, он в раздумье. Сперва задумывал он убить эту женщину, считая, что окажется она помехой всему предприятию, но вскоре соображения выгоды заставили его изменить решение. «Да будет, — так мысленно сказал он себе, — и она сама частью могильных богатств: много тут лежит серебра, много золота, но ценнее всех этих вещей красота этой женщины». И, взяв Каллирою за руку, он вывел ее из могилы, а затем, подозвав к себе своего помощника,

— Вот, — сказал он, — тот призрак, которого ты боялся! Хорош разбойник, испугавшийся женщины! Ну, карауль ее: я хочу ее вернуть родителям. Мы же, давайте, начнем выносить запрятанное внутри могилы добро, раз даже и покойница там его больше уже не сторожит!

Когда наполнили они лодку добычей, Ферон приказал разбойнику, караулившему женщину, отойти с ней в сторону, после чего устроил по поводу нее совещание. Различные высказаны были мнения, взаимно противоположные. Тот, кто говорил первым, сказал:

— Пришли мы, соратники, за одним, а Судьба устроила нам другое, лучшее. Воспользуемся же этим: ведь мы можем поступить так, что сделанное нами окажется для нас неопасным. Погребальные дары предлагаю я оставить на месте, Каллирою же вернуть мужу ее и ее отцу: скажем им, что, по нашему рыболовному делу причалив к берегу в здешней окрестности, мы услышали голос и из человеколюбия вскрыли могилу, чтобы спасти ту, которая в ней была заперта. А женщину, давайте, заставим нам присягнуть, что все это она подтвердит. Сделает она это охотно в благодарность оказавшим ей благодеяние людям, которым она обязана своим спасением. Подумайте, какой радостью наполним мы Сицилию! Сколько получим наград! И, в то же время, мы совершим поступок честный перед людьми и святой перед богами.

Еще не кончил он своей речи, как другой уже возразил ему:

— Неразумно и не ко времени приглашаешь ты нас сейчас философствовать! Или обворовывание могил сделало нас честными? Неужели же нам жалеть ту, которую и собственный муж не пожалел, а убил? Жалеть ее потому, что она нас ничем не обидела? Да, но она жесточайшим образом нас обидит! Прежде всего, если мы ее отдадим ее родным, то еще неизвестно, какого мнения будут они о случившемся: невероятно, чтобы та причина, по которой будто бы мы к могиле причалили, не показалась им подозрительной. Но пусть даже, нам в благодарность, освободят нас от наказания родственники этой женщины: все равно, власти, да и сам народ не помилует грабителей могил, разъезжающих с грузом, который их изобличает. Скажет, пожалуй, иной: продажа женщины для нас выгоднее, потому что ее красота найдет себе цену. Но и это для нас опасно. Золото не имеет голоса, и серебро не скажет, откуда мы взяли его: о золоте и о серебре можно сочинить тот или иной рассказ. Но кто сможет спрятать груз, У которого есть глаза и уши и есть язык? К тому же она такой нечеловеческой красоты, что нам с нею не укрыться. Или будем мы уверять, что она рабыня? Да кто же, взглянув на нее, этому поверит? Итак, здесь же, давайте, убьем ее, чтобы не возить нам с собой собственного нашего обвинителя.

Многие поддерживали первое предложение, многие же второе. Но Ферон не поставил ни того, ни другого на голосование.

— Ты, — сказал он, — подводишь нас под опасность, а ты лишаешь нас барыша. По мне же лучше продать женщину, чем ее терять: ведь пока будет она продаваться, будет она из страха молчать, а после своей продажи пускай она обвиняет нас, когда нас на месте уже не будет. Да и жизнь ведем мы не безопасную. Но входите в лодку. Отчалим. Уже близится утро.

Выйдя в открытое море, судно быстро неслось вперед. Ни волны, ни ветер не служили ему помехой, потому что люди на нем никуда определенно не направлялись, и любой ветер, дувший с кормы, казался для них попутным. Ферон ободрял Каллирою, стараясь ее обмануть всякими вымыслами, но случившееся с ней она понимала и чувствовала, что спасена она для других. Однако она делала вид, будто ничего она не замечает и верит: она боялась, как бы они ее не убили, если бы стала она высказывать им недовольство. Объявив, что она не переносит моря, и накрывшись с головой платком, стала так говорить про себя она, плача: «В этом самом море разбито было тобою, отец, триста афинских кораблей, а дочь твою малый похитил челн, и никакой мне помощи ты не оказываешь. В чужую землю увозят меня, и мне, свободной, предстоит обратиться в рабыню. Хозяином дочери Гермократа окажется, чего доброго, кто-нибудь из афинян, который купит ее для себя на рынке. Насколько лучше было бы мне лежать мертвой в могиле. Все же тогда находился бы со мной заботящийся обо мне Херей, а теперь разлучены мы с ним и в жизни, и в смерти». Так скорбела она, а разбойники плыли дальше, минуя малые острова и мелкие города. Был ведь не на бедняков рассчитан их груз: искали они людей богатых. Якорь бросили они напротив Аттики, у морской косы, близ которой находился изобиловавший чистой водой источник и расстилался красивый луг. Проводив Каллирою сюда, они, в заботе о сохранении ее красоты, предложили ей помыться и отдохнуть после морского путешествия. Наедине же с собой начали они совещаться друг с другом о том, куда им направить отсюда путь.

— Близко от нас Афины, большой и богатый город, — сказал один из разбойников, — там найдем мы кучу купцов, кучу людей богатых. Сколько народу на рынке, столько же в Афинах узреть можно городов![39]

Все, понятно, стояли за то, чтобы плыть в Афины. Но Ферон опасался афинской пронырливости:

— Или одни только вы ничего не слышали о склонности афинян к сплетням? Болтлив афинский народ и обожает судбища! В гавани тысячи сикофантов[40] начнут допытываться у нас, кто мы такие и откуда везем этот груз, и у негодяев возникнут скверные подозрения. А там сейчас же Ареопаг[41] и архонты[42] ужаснее всяких тиранов. Афинян должны мы бояться сильнее, чем сиракузян. Иония — вот удобное для нас место: там и приток царских богатств[43] из Великой Азии[44], там и живущие в роскоши и праздности люди. Надеюсь, найду я сейчас же там и кого-нибудь из своих знакомых.

И вот, запасшись водой и купив у стоявших тут же грузовых судов продовольствие, они поплыли прямо к Милету и на четвертые сутки вошли в отстоявшую на восемьдесят стадиев от города бухту, превосходнейшее для них убежище.

Тут Ферон приказал вынести из лодки весла и устроить для Каллирои отдых, обставив последний всяческими удобствами. Поступал он так не из человеколюбия, а по корыстным соображениям, не как разбойник, а скорее всего как купец. Сам он побежал в город, прихватив с собой и двух из своих помощников. Предавать дело огласке и в открытую искать покупателя он не собирался, а стремился продажу произвести потихоньку, из рук в руки. Такая продажа, однако, оказывалась трудно осуществимой: товар рассчитан был не на многих, не на первого встречного, а на человека только царски богатого, подходить же к подобному рода людям Ферон боялся. Дело затягивалось, а на дальнейшую его проволочку Ферону уже не хватало терпения.

С наступлением ночи он не в состоянии был заснуть и так говорил самому себе: «Ты безрассуден, Ферон. Ведь уже сколько дней оставляешь ты серебро и золото в пустынной местности, как будто, кроме тебя, нет на свете разбойников. Неужели же ты не знаешь, что по морю плавают и другие пираты? А я — собственных-то боюсь, как бы не отплыли они, бросив нас! В самом деле, войско свое набрал ты ведь не из самых честных людей и не для того, чтобы хранили они тебе верность, а набрал из людей заведомо скверных. Ну, что же (так заключил он), теперь поневоле спи, на рассвете же сбегай к лодке и брось в море стесняющую тебя и тебе совершенно лишнюю женщину, перестав возить с собою товар, пристроить который трудно».

Но, уснув и увидев во сне запертые двери, он решил и этот день еще повременить. Мучаясь этим, сидел он, совсем расстроенный, в лавочке[45], когда увидел проходившую мимо толпу свободных людей и рабов, посреди которой печально, в черной одежде, шел зрелых лет мужчина. Ферон поднялся со своего места и (людям свойственно любопытство) обратился с вопросом к одному из тех, кто этого человека сопровождал:

— Кто это?

— Видно, — ответил тот, — ты иноземец и приехал издалека, раз не знаешь Дионисия, своими богатствами, происхождением своим и своей образованностью превосходящего всех остальных ионян[46], друга великого царя[47].

— А почему он в трауре?

— Скончалась жена его, которую он страстно любил.

Найдя влюбчивого богатого человека, Ферон еще с большей настойчивостью продолжал начатый разговор. Он уже не отпускал от себя своего собеседника.

— Кем же, — осведомился он, — ты у него состоишь?

— Я заведую всем его хозяйством, а кроме того, находится на моем попечении и его дочка — младенец, оставшаяся сиротой после безвременной кончины своей несчастной матери.

— А как зовут тебя?

— Леона.

— Как удачно встретился я с тобой, Леона! — воскликнул Ферон. — Я купец и плыву сейчас из Италии: вот почему в Ионии я ничего и не знаю. Одна из первых богачих города Сибариса[48], в пылу ревности, продала свою красавицу абру, а я ее купил. Да послужит же тебе это к выгоде, все равно, пожелаешь ли ты взять ее себе в няни к ребенку (образована она достаточно) или, быть может, сочтешь стоящим делом даже одарить ею твоего хозяина. В твоих, разумеется, интересах, чтобы он приобрел рабыню, а не брал мачехи для твоей воспитанницы.

Приятно было Леоне услышать эти слова.

— Некий бог прислал мне в тебе настоящего благодетеля, — сказал он Ферону, — то самое, о чем я грезил во сне, ты показываешь мне наяву. Но зайди в дом и будь дорогим моим гостем. А как поступить нам с женщиной, это решится ее наружностью: подходящий ли это для нас товар, или это товар хозяйский.

Войдя в дом, Ферон поражен был и размерами его, и его великолепием: дело в том, что устроен был этот дом для приемов персидского царя.

Леона пригласил Ферона обождать, так как сперва он должен был приготовить все для своего хозяина. Затем он вернулся и провел Ферона в свое собственное, роскошно обставленное помещение, распорядившись готовить стол.

Человек бывалый, превосходно умевший приспособляться к любой обстановке, Ферон приступил к еде и пил за здоровье Леоны, располагая его к себе показом своего простодушия, и еще больше доверчивостью обращения. Много говорили они за столом и о женщине, причем Ферон расхваливал не столько ее красоту, сколько ее характер, зная, что в защите нуждается то, что невидимо, наружность же покажет себя сама.

— Итак, пойдем, — сказал Леона Ферону, — покажи мне ее.

— Да она находится не здесь, — отвечал Ферон, — во избежание телонов[49], мы город оставили в стороне. Судно наше стоит на якоре за восемьдесят стадиев отсюда.

И Ферон описал местность.

— Вы причалили к нашему именью, — воскликнул Леона. — Тем лучше! Значит, вас ведет к Дионисию сама Судьба! Отправимся же в деревню, где вы и отдохнете после проделанного вами морского пути: находящаяся там же недалеко вилла[50] оборудована богато.

Сообразив, что продажа, таким образом, будет совершаться легче — не на рынке, а в уединении, — Ферон еще больше обрадовался.

— Завтра с утра и отправимся, — сказал он Леоне, — ты — на виллу, а я на корабль, откуда я и приведу к тебе женщину.

Так они между собой условились и, пожав друг другу руки, расстались.

Длинной казалась обоим ночь: оба они спешили, один продать, а другой купить.

На следующий день Леона приехал морем на виллу, захватив с собою и деньги для вручения купцу задатка. Ферон же предстал на берегу перед своими товарищами, уже давно его с нетерпением ожидавшими, и, рассказав им о сделке, принялся подлащиваться к Каллирое.

— Сначала, доченька, — так сказал он ей, — хотел и я немедленно же доставить тебя к твоим близким, но этому помешало море: задержал нас противный ветер. Ты знаешь, впрочем, как я о тебе забочусь. Главное: сохранили мы твою чистоту. Не опозоренной, а как из брачной спальни, Херей получит тебя спасенной из могилы нами. А сейчас вот надо нам съездить в Ликию[51]. Нет, однако же, никакой нужды и тебе напрасно мучиться вместе с нами: ты ведь с таким трудом переносишь море! Здесь я поручу тебя, разумеется, верным друзьям, а потом, на обратном пути, я за тобой заеду и заботливо отвезу тебя в Сиракузы. Возьми из своих вещей, какие захочешь: да и все остальные вещи бережем мы ведь для тебя же.

Каллирою эти слова Ферона, несмотря на всю глубину ее горя, заставили внутренне рассмеяться: она находила их совершенно с его стороны глупыми. Ведь она уже знала, что ее продают, и в своем стремлении избавиться от разбойников она думала, что эта продажа для нее даже лучше ее прежней свободы.

— Благодарю тебя, отец, — сказала она, Ферону, — за твое человечное ко мне отношение. Да вознаградят всех вас по заслугам боги! Но пользоваться погребальными дарами я считала бы для себя дурным предзнаменованием. Сохраните мне все, как следует, с меня же довольно будет и того маленького колечка, которое, и будучи мертвой, носила я.

Затем, накрывшись с головой платком,

— Веди меня, — сказала она, — куда только ты, Ферон, хочешь: лучше моря и лучше могилы будет любое место.

При приближении к вилле Ферон пустился на следующего рода хитрость. Сняв с головы Каллирои платок и распустив ей волосы, он открыл перед нею дверь в дом и пригласил ее войти первой. И Леона, и все остальные находившиеся в доме люди были поражены ее неожиданным появлением перед ними. Иным казалось, что видят они перед собой богиню: ходил же в деревне слух о явлениях Афродиты. А среди всеобщего замешательства к Леоне подошел следовавший позади Каллирои Ферон и сказал ему:

— Встань и озаботься приемом женщины: эта же та, которую ты собираешься приобрести.

Воспоследовало всеобщее радостное удивление.

Каллирое отвели лучшую комнату, уложили на кровать и предоставили ей там отдых. И в самом деле, она очень нуждалась в покое после горя, усталости, страха. Ферон же взял за руку Леону и сказал ему:

— С моей стороны все мною честно выполнено. Владей теперь женщиной. Ты навсегда останешься моим другом! Съезди же в город взять купчую, и тогда ты со мной расплатишься по цене, какую назначишь сам.

— Но и я с одинаковым же доверием вручаю деньги тебе еще до подписания тобой купчей, — поспешил ответить Ферону Леона, отчасти торопившийся связать Ферона задатком, из опасения, как бы тот не вздумал переменить решения: в городе немало найдется людей, которые пожелают ее купить! И Леона стал принуждать Ферона принять от него заранее с этой целью заготовленный им талант серебра[52], который после притворных отнекиваний Ферон и забрал. Леона принялся удерживать его на обед — был уже поздний час, — но Ферон отказался:

— Хочу, — сказал он, — до вечера поспеть по морю в город. Завтра же мы с тобой встретимся в гавани.

На этом они расстались.

А прибыв на корабль, Ферон дал приказ поднимать якоря как можно скорее, пока никто еще ничего о них не проведал. И они обратились в бегство в том направлении, в каком ветер погнал их. Каллироя же, оставшись, наконец, одна, принялась на свободе оплакивать постигшую ее судьбу. «Вот, — говорила она себе, — вторая моя могила, в которую меня запер Ферон, еще безлюднее первой! Там подошли бы, быть может, к могиле моей мои отец и мать и пролил бы слезы свои на нее Херей: ощутила бы я это и мертвая! А здесь кого же позвать мне? Судьба завистливая! Ни на суше, ни на море не насытилась еще ты моими бедствиями! Нет, сперва ты убийцей моим сделала моего возлюбленного: Херей, в жизни своей ни разу не ударивший даже раба, мне, другу своему, нанес смертельный удар ногой! Потом ты отдала меня в руки грабителей, перевела из могилы в море и, более страшным, чем волны, подчинила меня пиратам! А прославленную свою красоту для того только получила я, чтобы Ферон-разбойник получил за меня высокую цену. Продана втихомолку я, и не была я доставлена даже в город, как случилось бы это со всякой другой рабыней: ведь ты боялась. Судьба, что, увидев меня, люди признают во мне свободную. Потому-то вот и отдана я, как утварь, не знаю кому, грекам ли, варварам ли, или опять разбойникам». Ударяя себя рукой в грудь[53], увидела Каллироя на своем перстне изображение Херея[54] и, целуя его, сказала: «Поистине, ты погиб для меня, Херей, отделенный от меня таким огромным морским пространством. Ты оплакиваешь меня и раскаиваешься в своем поступке, и, сидя у пустой могилы, даешь свидетельство верности твоей за гробом, а меня, дочь Гермократа, твою жену, сегодня продали».

Так скорбела она, и сон охватил ее лишь с трудом.