Повесть о любви Херея и Каллирои

Книга шестая

Накануне дня, в который царю предстояло решить, женою ли Херея следует быть Каллирое, или же женой Дионисия, весь Вавилон находился в волнении. И дома у себя, и встречаясь друг с другом на улицах, все только и говорили: «Завтра брак Каллирои. Кто же из них окажется счастливцем?». Мнения в городе разделились. Стоявшие за Херея указывали: «Он был ее первым мужем, он женился на ней, когда она была девушкой; он влюбился в нее, и она была влюблена в него. Ее отец отдал ему ее в жены, отечество похоронило ее. Не бросал он ее, не был и сам ею брошен».

«Что касается Дионисия, то не соблазнял он ее, но и не женился на ней: ее продали ему разбойники, а свободную женщину покупать нельзя». Стоявшие же за Дионисия возражали на это так: «Дионисий вывел ее из разбойничьего притона, где угрожало ей быть убитой: за ее спасение он заплатил талант. Сперва спас, а потом женился. Херей же, женившись на ней, ее убил. Эту его женитьбу на ней должна Каллироя помнить. Заведомое преимущество у Дионисия в его споре заключается еще и в том, что у него имеется общий с нею ребенок».

Так рассуждали мужчины. А женщины, те не только ораторствовали, но и обращались к Каллирое с советом, словно стояла она перед ними: «Не бросай человека, замуж за которого ты вышла девушкой! Избери того, кто является твоим соотечественником, и ты свидишься тогда со своим отцом. Иначе ты останешься жить изгнанницей на чужбине». Другие же говорили: «Избери своего покровителя, того, кто тебя спас, а не того, кто тебя убил. А что, если Херей вдруг опять рассердится? Снова тогда могила? Не предавай сына! Уважь отца твоего ребенка!».

Вот какие слышались разговоры, так что можно было бы в то время назвать весь целиком Вавилон судилищем.

Наступила последняя перед судом ночь, и не в однородных думах покоились ночью той на своих постелях царь и царица. Царица с нетерпением ждала наступления утра, чтобы сложить с себя как тяжелую ношу вверенный ей залог: ее пригнетала близость красоты этой женщины, сопоставлявшаяся с ее собственной. Возникали в ней подозрения и по поводу частых, несвоевременно любезных заходов к ней царя: раньше навещал он женскую половину редко, с появлением же в ней Каллирои он начал постоянно туда заглядывать. Наблюдала она за ним и во время общих разговоров, когда он украдкой бросал на Каллирою взгляды: она следила за его глазами, отводимыми им от зрелища, но неудержимо вновь к нему возвращавшимися. Радостно дожидалась утра Статира, и совсем иначе ждал наступления утра царь. Он не спал всю ночь.

и мысленно так говорил себе: «Наступает суд. Со свойственной мне торопливостью я отложил его на слишком короткий срок. Итак, что же предстоит нам с завтрашнего утра? Завтра Каллироя навсегда уедет в Милет или в Сиракузы. Бедные мои глаза! Еще один только час остается вам любоваться прекрасным зрелищем, после чего станет счастливее меня мой раб. Обдумай, о душа, что следует предпринять тебе! Будь откровенна. Нет у тебя[157] иного советника: советницей влюбленному служит сама любовь[158]. Так вот ответь прежде всего самому себе: кто ты такой? Судья ли ты Каллирои или же человек, влюбленный в нее? Не обманывай себя, хотя ты и не сознаешь этого: ты влюблен. Еще яснее будешь ты в этом изобличен, когда ты перестанешь видеть ее. Зачем же стремишься ты причинить самому себе горе? Солнце, твой предок[159], выбрало для тебя создание, прекраснейшее из всех, на какие оно взирает, а ты от этого божественного подарка бежишь! Какое мне, в конце концов, дело до Херея и Дионисия, жалких рабов моих? Мне ли, великому царю, распоряжаться устройством их свадеб наподобие старушонки-свахи? Но я поспешил принять на себя разбор дела, и все это знают. Особенно стыдно мне Статиры. Итак, не обнародован своей любви, но и не завершай судебного разбирательства: тебе важно иметь возможность видеть перед собой Каллирою. Отложи заседание суда: даже и рядовой ведь судья право на это имеет».

С раннего утра служители готовили к заседанию помещение царского суда, а к дворцу стекались толпы народа. Волновался весь Вавилон. И подобно тому как на олимпийских состязаниях[160] можно видеть проводы атлетов, идущих на стадион, так устроены проводы были и здесь. Дионисия провожала толпа именитейших персов, а простой народ окружал Херея. С обеих сторон раздавались возгласы одобрения и тысячи напутственных пожеланий: «ты сильнее!», «победа останется за тобой!» А победной наградой тут была не дикая маслина, не яблоки, не сосновая ветка[161], а дивная красота, за которую было бы уместно поспорить и самим богам.

Но царь вызвал к себе Артаксата, евнуха, бывшего у него самым важным лицом, и сказал ему:

— Мне приснилось, что царские боги требуют жертв от меня. Долг благочестия надлежит мне выполнить прежде всего. Объяви же тридцатидневное по всей Азии празднование иеромении[162] с воздержанием от всяких судов и дел.

Евнух объявил приказ, и сразу же город наполнился жертвоприносителями в праздничных венках. Звучала флейта, играла свирель, и слышалось пение. Курился перед дверями домов фимиам, и шел на каждой улице пир:

Царь послал к алтарям роскошные жертвы. Тогда же впервые совершил он жертвоприношение и Эроту, усердно моля Афродиту заступиться за него перед ее сыном[165].

Только трое во время всеобщей радости были печальны: Каллироя, Дионисий и сильнее еще, чем они, Херей. Каллироя во дворце не могла высказать своей печали открыто: таясь, вздыхала она втихомолку и проклинала празднество. А Дионисий клял самого себя за то, что он покинул Милет:

— Сноси, несчастный, свое добровольное горе! — говорил он себе. — Ты сам в нем повинен! Обладать Каллироей ты мог бы и при жизни Херея. В Милете ты был господином: даже письмо не было передано тогда Каллирое, согласно твоему желанию. Кто ее там видел? Кто там к ней приближался? Ты сам стремительно вверг себя в самую гущу врагов. И хоть уж одного бы себя! Нет, ты туда же бросил вместе с собой и то сокровище, которое дороже тебе собственной твоей души. Из-за него-то со всех сторон и возникла против тебя война. О чем ты, безумный, думаешь? Судится с тобой Херей, но соперника в любви приготовил ты себе в лице своего повелителя[166]: видит царь теперь даже сны, и боги требуют от него тех самых жертв, какие приносит он им ежедневно. Что за наглость: оттягивать срок суда, держать чужую жену в своем доме и называть себя при этом судьей!

Так сетовал Дионисий, а Херей не прикасался к пище, отказываясь вообще жить. Полихарму, своему другу, который ему мешал кончить самоубийством, он говорил:

— Под видом друга ты являешься главным моим врагом: ты держишь меня под пыткой и наслаждаешься зрелищем моего наказания. Если бы ты был мне другом, то ты бы радовался моему освобождению из-под тирании жестокого божества. Уже сколько сорвано тобой счастливых, удобных случаев! Каким блаженством было бы для меня быть погребенным вместе с Каллироей, когда хоронили ее в Сиракузах! Но ты и тогда мне помешал умереть и оторвал меня от прекрасной спутницы. Быть может, она не вышла бы тогда из могилы и не захотела бы покидать меня, мертвого. А если бы и покинула, то я бы остался лежать в могиле, оказавшись все-таки в выгоде, так как был бы избавлен от всего, что постигло меня затем: от продажи в рабство, от нападения разбойников, от оков и от того, что тяжелее креста, — от царя. О прекрасная смерть! После нее не услышал бы я о втором замужестве Каллирои. Какой другой подходящий момент для самоубийства вновь заставил ты меня пропустить после суда, когда видел я Каллирою и не подошел к ней, ее не поцеловал! Что за неслыханное, что за невероятное дело: судят Херея, доискиваясь, муж ли он Каллирои. Но и этому, какой он там ни на есть, суду завистливое божество мешает осуществиться: ненавидят меня боги и в сновидениях, и наяву.

С этими словами он потянулся к мечу, но руку его удержал Полихарм, который принялся потом его сторожить, чуть ли не связав его.

А царю, вызвавшему к себе евнуха, самого верного человека, сначала было стыдно и перед ним, но, заметив на лице царя волнение, Артаксат понял, что царь желает ему что-то сказать, и спросил:

— Владыка, зачем прячешься ты от своего раба, преданного тебе и умеющего молчать? Какое такое стряслось несчастие? Боюсь, не заговор ли какой…

— Да, — ответил царь, — заговор, не со стороны, однако, людей, а со стороны богов. Раньше знал я про силу Эрота по мифам и из поэзии, что властвует он над всеми богами и даже над самим Зевсом, и все-таки я не допускал, чтобы кто-нибудь около меня мог оказаться сильнее меня. Но вот пришел ко мне этот бог, вселился в душу мою великий, могучий Эрот, и, страшно признаться, он меня действительно полонил.

Сказав это, царь залился такими слезами, что не мог вымолвить больше ни одного слова, и, как только он замолчал, Артаксат сразу понял, откуда нанесена царю рана. Были уже и раньше у него некоторые подозрения: дым от огня подмечал он и прежде. Теперь же у него исчезли всякие сомнения, и ему стало ясно, ввиду присутствия Каллирои во дворце, что влюблен царь ни в кого другого, как именно в нее. Тем не менее Артаксат притворился непонимающим и спросил царя:

— Какая же красота могла завладеть твоей душой, владыка, раз подчинены тебе все красоты мира, и золото, и серебро, и одежды, и кони, и города, и народы? Есть на свете тысячи красивых женщин, но самая во всей подсолнечной красивая это Статира, наслаждаешься которой один только ты. Любовь, правда, проходит, когда она бывает доступна. Уже не спустилась ли с неба какая-нибудь богиня или уж не вышла ли из моря к тебе вторая Фетида[167]? Потому что я убежден, что общения с тобой жаждут и боги.

Царь ответил:

— То, о чем ты говоришь, что женщина эта одна из богинь, быть может, истина. Недаром же красоты она нечеловеческой! Только в божественности своей она не признается, выдавая себя за гречанку родом из Сиракуз. А это опять новое доказательство ее обмана: не желая быть разоблаченной, она городом своим не назвала ни одного из тех, какие входят в состав нашей державы, а распространяет о себе сказку, говоря о городе, находящемся за далекими пределами Ионийского моря. Явилась она ко мне под предлогом суда, и все это представление придумано ею. Но меня удивляет, как это ты посмел называть самой красивой женщиной Статиру, видя перед собой Каллирою. Итак, придется подумать, как избавиться мне от моих мучений. Поищи, не отыщется ли где для меня какого-нибудь лекарства.

— Лекарство, царь, то самое, которого ищешь ты, найдено как греками, так и варварами: кроме самого предмета любви, нет иного против любви лекарства. О том же гласит и старинное изречение: «кто рану нанес, тот сам же ее и излечит»[168].

Устыдился царь речи Артаксата.

— Чтобы мне совратить чужую жену! О подобных вещах ты мне и не заикайся. Помню законы я, мною же самим положенные, как помню я и о справедливости, во всех поступках своих мною соблюдаемой. Да не обвинишь ты меня в распущенности! На этом нас не словить!

Испугавшись, не сказал ли чего-нибудь неосторожного, Артаксат обратил свою речь в хвалебное слово.

— Царь, — сказал он, — ты рассуждаешь возвышенно. Не применяй же к себе того обычного средства, каким от любви лечатся все остальные люди, а используй другое, более сильное, царственное: борьбу с самим же собой. Ведь тебе одному, владыка, под силу преодолеть и бога. Что же! Развлеки душу свою всяческими утехами. Особенно радует тебя охота: я же знаю, что ты готов проводить на охоте целые дни без еды и питья. А заниматься охотой лучше, чем жить во дворце, находясь там рядом с огнем.

Этот совет понравился, и назначена была роскошная охота.

Правильным строем ехали всадники, персидская знать и отборные части прочего войска. Все привлекали к себе внимание, но самым блистательным оказывался, сам царь. Сидел он на великолепном, крупном, нисейском коне, золотыми взнузданном удилами, с золотыми же налобником и нагрудником. Одет он был в тирский порфировый плащ из вавилонской ткани, а на его голове была гиацинтового цвета тиара[169]; Опоясанный акинакой[170], держал он в руке два копья, сбоку же у него висели колчан и лук, китайское драгоценнейшее изделие. Сидел он на лошади гордо: влюбленному свойственно стремление выглядеть красиво. Хотелось ему, чтобы его в процессии заметила Каллироя, и, проезжая по городу, он вглядывался, не смотрит ли она откуда-нибудь на шествие.

Скоро горы наполнились криками бегущих людей, лаем собак и шумом звериной травли. Все это смятение и весь этот гомон могли бы вспугнуть и Эрота. То была забава, доставлявшая одновременно и радость борьбы, и удовольствие страха, и прелесть опасности. Но ни своего коня, обгоняемого множеством всадников, ни зверей, за которыми столько гналось охотников, царь не замечал, как не слышал он ни одной собаки, хотя лаяло их так много, ни людских голосов, хотя все кричали: видел он перед собой одну только Каллирою, которой с ним не было, и слышал голос только ее, хотя она с ним и не говорила. Ибо вместе с ним на охоту отправился и Эрот, который, как божество спора, завидев перед собой решительного, как он думал, противника, обратил против него свое собственное искусство, принявшись разжигать его душу его же лекарством и, забравшись в нее, ей нашептывать: «Какой выглядела бы здесь Каллироя с открытыми голенями[171] и обнаженными руками, с раскрасневшимся лицом и взволнованной грудью! Поистине,

Рисуя это перед собой в воображении, царь жестоко воспламенял себя.[174]

· · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · ·

Подхватив слова царя, Артаксат сказал:

— Ты забыл, владыка, что произошло: Каллироя ведь не имеет мужа, и решить, за кого она должна выйти замуж, предстоит суду. Таким образом, помни, что ты влюблен во вдову, а потому не страшись законов, установленных относительно брака, как и законов относительно прелюбодеяния, где требуется, во-первых, наличие обижаемого мужа, а во-вторых, обидчика в лице соблазнителя.

Речь Артаксата царю понравилась. Она была приятна ему, и, взяв евнуха под руку, он его поцеловал.

— Справедливо ставлю я тебя выше всех, — сказал он ему, — ты самый преданный мне человек и ты добрый мой страж. Ну что же, ступай и веди ко мне Каллирою. Приказываю тебе только выполнять два условия: не веди ее против ее воли и не веди открыто. Я хочу, чтобы ты ее уговорил и привел бы ее ко мне тайно.

Немедленно дан был условный сигнал к возвращению с охоты, и все пустились в обратный путь.

Окрыленный надеждами, радостно, будто прекраснейшую поймал он на охоте добычу, въезжал царь к себе во дворец. Радовался и Артаксат, полагавший, что он оказал царю большую услугу и что он будет отныне держать в своих руках бразды управления царской колесницей, раз благодарны будут ему и царь, и тем более Каллироя. Как евнуху, как рабу, как варвару, дело ему представлялось легким: неведома ему была греческая благородная гордость, гордость же Каллирои в особенности, целомудренной, честной супруги.

Выждав удобное время и подкараулив ее, когда она была одна, Артаксат подошел к Каллирое и сказал ей:

— Женщина, приношу тебе сокровищницу великих благ. Не забудь же того добра, какое я тебе делаю! Верю в твою благодарность.

Начало речи Каллирою очень обрадовало: в природе человека воображать то самое, о чем он мечтает. Так и Каллирое сейчас же подумалось, что ее отдают Херею, и она спешила это услышать, давая себе обещание отплатить евнуху за его добрую весть. Артаксат же, после вступления, продолжал свою речь так.

— Женщина, — сказал он, — ты имеешь счастье обладать божественной красотой: никакого, однако, сколько-нибудь значительного почета ты от нее не стяжала. Прославленное по всей земле знаменитое имя твое не нашло по сей день ни мужа, ни возлюбленного, какие были бы тебя достойны: выпали на долю тебе двое людей, бедный островитянин и царский раб. Какое величие, какой блеск дало тебе это? Владеешь ты какой плодоносной страной? Какими владеешь ты драгоценностями? Какими правишь ты городами? Много ли рабов преклоняются перед тобой? Да богаче тебя служанки рядовых вавилонянок! Впрочем, не вовсе лишена была ты внимания со стороны богов: пекутся о тебе боги. Это они-то тебя и привели сюда под предлогом тяжбы, дабы тебя узрел великий царь. И вот первая благая для тебя весть: увидеть тебя было царю приятно. Я же восхваляю ему тебя, постоянно ему о тебе напоминая.

Последнее Артаксат присочинил, ибо каждый раб, разговаривая о своем хозяине, любит ставить рядом с ним и себя, так как рассчитывает извлечь для себя отсюда и собственную выгоду.

А Каллирою от этих слов, как мечом, ударило в сердце. Но она сделала вид, будто смысла их она не понимает.

— Да пребудут боги, — сказала она, — милостивыми к царю, и да пребудет царь милостив к тебе за то, что жалеете вы несчастную женщину: обращаюсь с просьбой к нему скорее избавить меня от моей печали, закончив судебное разбирательство, дабы не надоедать мне более и царице.

Подумав, что он недостаточно ясно выразил свою мысль и что женщина не поняла его, евнух начал говорить более откровенно:

— Счастлива ты именно тем, что уже не рабом любима ты или бедняком, а любима великим царем, который, в угоду тебе, в состоянии подарить тебе и самый Милет, и всю Ионию, и Сицилию, и другие, еще более важные страны. Приноси же жертвы богам, славь свое блаженство, старайся понравиться царю еще больше и помни обо мне, когда станешь богатой.

В первое мгновение Каллироя готова была выдрать, если бы только это было возможно, глаза тому, кто подкупал ее, но, воспитанная и умеющая владеть своими порывами женщина, она, вспомнив, где она находится, кто она сама и кто с ней разговаривает, сдержала свой гнев и перешла перед варваром к притворству.

— Не такая же я, — сказала она, — сумасшедшая, чтобы считать себя достойной великого царя: персидским я ровня служанкам. Прошу тебя, больше обо мне не упоминай владыке, потому что даже если он и не прогневается сейчас, то рассердится на тебя впоследствии при мысли о том, что его, всей земли господина, ты подчинил невольнице Дионисия. Но удивительно мне, как это при своем огромном уме ты все-таки не постиг доброты царя и не понимаешь, что несчастную женщину он жалеет, а не влюблен в нее. Прекратим, однако, нашу беседу, чтобы нас с тобой не оклеветали перед царицей.

И она убежала, а евнух остался стоять с раскрытым ртом: воспитанный в условиях великого произвола, он не допускал ничего невозможного не только для царя, но и для самого себя.

Покинутый ею и не удостоенный с ее стороны даже ответа, удалился он, полный самых разнообразных чувств, в гневе на Каллирою, в тревоге за себя, в страхе перед царем. Царь, так боялся он, просто ему не поверит, будто он неудачно, но все же разговаривал с Каллироей: царь подумает, что его поручение он выдал царице, из угодничества перед ней. Боялся Артаксат также, что Каллироя передаст его речи царице, а, разгневавшись на него за то, что он не только прислуживает царю в его любовных делах, но их ему еще и устраивает, Статира придумает для него какое-нибудь ужасное наказание. И евнух начал взвешивать, каким способом будет ему всего безопаснее доложить царю о происшедшем. А Каллироя, оставшись наедине с собой, так сказала себе: «Я предвидела это: ты, Евфрат, мне тому свидетель! Говорила же я, что не переправляться мне больше через тебя. Прощай же, отец, и ты, мать, прощай, прощайте и Сиракузы, мое отечество; больше я вас уже не увижу. Ныне Каллироя действительно умерла! Вышла я из могилы, но отсюда не вывести меня и Ферону-разбойнику. О коварная красота! Ты причина всех моих бедствий! Из-за тебя я была убита, из-за тебя продана в рабство, из-за тебя вышла вторично я замуж после Херея, из-за тебя привезена была в Вавилон, из-за тебя же я и перед судом предстала. Кому только ты не предавала меня? Разбойникам, морю, могиле, рабству, судилищу! Но самое тяжкое для меня — это влюбленность царя: о его негодовании нечего мне уже и говорить, но страшнее мне, так считаю я, ревность царицы, то чувство, не совладел с которым и Херей, мужчина и грек. Что же сделает женщина, да еще варварская властительница? Решись же, Каллироя, на нечто отважное, достойное Гермократа: заколи себя! Впрочем, погоди. Это же пока только первый был разговор и притом разговор через евнуха. Вот если проявлено будет насилие, вот тогда наступит для тебя час воочию доказать Херею твою ему верность».

Придя к царю, евнух истину происшедшего утаил от него, сославшись на неукоснительную тщательность присмотра, установленного царицей за Каллироей, помешавшего ему даже и подойти к ней:

— Ведь это же ты приказал мне, владыка, позаботиться о соблюдении тайны. И ты правильно повелел это: ты же возложил на себя священный лик судьи и ищешь себе доброй славы у персов. Недаром же все воспевают тебя. А греки мелочны и болтливы, и дело они предадут широкой огласке: Каллироя, чтобы похвастаться, что влюблен в нее царь, Дионисий же и Херей из ревности. Нельзя огорчать и царицы, красота которой, по всеобщему убеждению, превышает славу о ней.

Такие новые вводил он в свою речь напевы, в надежде отвлечь царя от его любви, а себя самого освободить от тягостного поручения.

На мгновение ему удалось уговорить царя, но с наступлением ночи царь стал опять пылать: Эрот заставлял его вспоминать, какие у Каллирои глаза и до чего красиво ее лицо, и выхвалял перед ним ее волосы, ее походку, голос и то, как вошла она в суд, как села, как говорила, как замолчала, как застыдилась и как расплакалась. Проведя большую часть ночи в бессоннице, он и во сне, когда засыпал ненадолго, видел опять-таки Каллирою. Утром он вызвал к себе евнуха, которому и сказал:

— Ступай и весь день сторожи: так или иначе, найдешь же ты подходящий случай для самой хотя бы краткой беседы тайком. Ведь желай я добиться удовлетворения своей страсти открытой силой, у меня для этого имеется мой конвой!

Преклонившись перед царем, евнух дал обещание: никому нельзя возражать на приказания царя.

Зная, однако, что подходящего случая Каллироя ему не предоставит, нарочно оставаясь неотлучно с царицей, Артаксат, желавший пособить делу, перенес обвинения с охраняемой на охранительницу:

— Если, — сказал он, — угодно будет тебе, владыка, вызвать к себе Статиру, будто ты хочешь поговорить с ней о чем-то наедине; как только она уйдет, Каллироя окажется в моем распоряжении.

— Так и сделай, — ответил царь. Артаксат, явился к царице и сказал ей:

— Владычица, тебя просит к себе твой супруг.

Статира, при этих словах, отвесила поклон и поспешно отправилась к царю. А евнух, увидев, что Каллироя осталась одна, подал ей руку и отвел Каллирою в сторону от толпы служанок. Каллироя поняла его, побледнела и лишилась голоса, но все же последовала за ним. Оставшись наедине с нею, Артаксат задал ей вопрос:

— Заметила ты, как поклонилась царица, услышав имя царя, и как бросилась к нему бегом? А ты — рабыня и не понимаешь своего счастья: ты недовольна, что царь тебя к себе просит, хотя он и имеет возможность тебе это приказать! Но я ему о твоем сумасшествии не доношу: я тебя уважаю. Нет, я сам ему за тебя обещался. Перед тобой, таким образом, лежат две дороги на выбор: опишу и ту, и другую. Если ты послушаешься царя, то получишь прекраснейшие подарки, а в мужья — того, кого ты захочешь. Сам на тебе жениться царь, конечно, не собирается: радость подаришь ты ему временную. Если же ты его не послушаешься, то волей-неволей придется тебе испытать те выпадающие на долю царских врагов мучения, избавиться от каких, если бы даже человек предпочел им смерть, нельзя.

Усмехнувшись на эту угрозу, Каллироя проговорила:

— Не впервые переживать мне ужасы: в несчастиях я искушена. Чему может меня подвергнуть царь, что оказалось бы тяжелее того, что я уже претерпела? Живой была я погребена, а могила теснее любой темницы! Я отдана была в руки разбойников. Несчастие же самое страшное переживается мною сейчас: я не вижу Херея, хотя и находится он рядом со мной.

Этими словами она себя выдала: человек проницательный, евнух понял, что она любит.

— Ох! — воскликнул он, — безумнейшая на свете женщина! Митридатова раба ты предпочитаешь царю!

Дерзость по отношению к Херею Каллирою задела.

— Человек! — сказала она. — Не кощунствуй! Херей свободный гражданин первостепенного города, победить который не смогли даже афиняне, победившие при Марафоне и Саламине великого твоего царя.[175]

Так говорила она, проливая потоки слез, а евнух стал еще настойчивее.

— Медлительностью своей ты сама же себе вредишь, — заметил он ей, — да как же иначе расположишь ты судью в свою пользу или как улучшить тебе свое положение для того, чтобы вернуть себе мужа? А может быть, и Херей не узнает про это! А и узнает, так не приревнует же он тебя к тому, кто сильнее его: как приглянувшаяся царю, ты в его глазах сделаешься для него только более ценной.

Последнее добавил он уже не применительно к ней, а высказывая вообще свое убеждение: перед царем все варвары благоговеют, считая его богом наяву. Каллироя же отказалась бы от брака с самим даже Зевсом и один день с Хереем не променяла бы на бессмертие. Так, не будучи в состоянии ничего добиться, евнух сказал Каллирое:

— Женщина, даю тебе время на размышление: и подумай не об одной себе, но и о Херее, которому грозит опасность погибнуть жесточайшей смертью. Царь не примирится с тем, что ему в любви предпочитают другого.

Артаксат удалился, и конец его с ней разговора Каллирою встревожил.

Но все расчеты и всяческие любовные разговоры быстро изменила Судьба, нашедшая повод к развитию совершенно новых событий. Царем было получено донесение о том, что отпал от него Египет, собравший огромную военную силу. Царского сатрапа египтяне, так сообщалось, убили и выбрали в цари одного из местных людей, который, двинувшись, прошел через Пелусий[176] и вступил уже в Сирию и Финикию, где города бессильны оказывать ему сопротивление, так как обрушился он на них, словно бурный поток или огонь неожиданного пожара. Молва об этом смутила царя и в ужас повергла персов. Унынием охвачен был весь Вавилон. Сочинители слухов и предсказатели тогда же начали говорить о том, что приснившийся царю сон, будто боги требуют себе жертв, предвещал войну, но вместе с тем и победу. Словом, происходило и говорилось все то, что обычно всегда бывает в условиях неожиданно возникшей войны. Вся Азия приведена была в большое движение.

И вот, царь созвал всех тех персидских вельмож и предводителей отдельных народностей, с которыми он обычно занимался важнейшими делами, и начал обсуждать с ними создавшееся положение. Одни советовали одно, другие — другое, но все стояли за то, чтобы спешить, и, если возможно, ни на один день не откладывать начала действий, по двум причинам: во-первых, с целью помешать дальнейшему росту вражеских сил и, во-вторых, дабы ободрить друзей подачей им быстрой помощи. В случае же, говорили они, промедления все выйдет наоборот: если медлить, враги возгордятся, подумав, что их страшатся, а свои, оставшись без помощи, сделаются уступчивее. Большим счастьем для царя считалось то обстоятельство, что война застала его не в Бактрах или в Экбатанах, а в Вавилоне, близ Сирии: стоит царю перейти Евфрат, и отпавшие сейчас же окажутся в его руках. Было поэтому решено двинуть имевшиеся при царе силы вперед и в то же время разослать по войскам приказ стягиваться к реке Евфрату. Снаряжение на войну происходит у персов чрезвычайно быстро, так как еще со времен Кира, первого персидского царя, определено, какому народу, какую и в каком числе надлежит поставлять конницу на военный поход, какого рода и сколько пехоты, каких стрелков, сколько простых колесниц и сколько серпоносных[177], откуда и сколько слонов и сколько от кого денег. Снабжение войска всем необходимым столько же у них берет времени, сколько требуется, чтобы снарядиться каждому человеку в отдельности.

На пятый день после получения им известия о войне царь выступил из Вавилона в сопровождении, согласно общему распоряжению, всех, кто был годного для войны возраста. В том числе выехал из Вавилона и Дионисий: он ведь был ионийцем, а никому из персидских подданных оставаться было нельзя. Он украсился превосходным оружием и создал из состоявших при нем людей вовсе не маловажный военный отряд. Занял он место в передовой, наиболее видной части войска. Было ясно, что человек честолюбивый, в глазах которого доблесть оказывалась делом не второстепенным, а принадлежащим к числу того, что является самым прекрасным и ценным, он будет готов на любое отважное предприятие. А кроме того, имелась в то время у Дионисия еще и некая слабая надежда на то, что в случае, если он проявит себя на войне полезным, то в награду за храбрость он и без суда получит от царя свою жену.

Брать Каллирою с собой в дорогу не хотелось царице, а потому она и не упомянула о ней царю и не осведомилась у него о том, что прикажет он относительно чужеземки. Но молчанием обошел Каллирою и Артаксат, будто бы не осмелившись в условиях военной опасности, возникшей перед владыкой, напоминать последнему о его любовной шалости, на самом же деле радуясь возможности избавиться, как от дикого зверя, от Каллирои. Пожалуй, он даже был благодарен войне, которая пресекла у царя его страсть, питавшуюся праздностью.

Царь, однако же, не забыл Каллирои: нет, именно в это время неописуемой суеты в нем и всплыло как раз воспоминание о красоте ее. Ему только стыдно было о Каллирое заговорить: помышлять в годину такой войны о женской прелести, это, боялся он, будет сочтено совершеннейшим с его стороны ребячеством. Хотя и обуреваемый желанием, он ничего не сказал о Каллирое ни самой Статире, ни даже евнуху, посвященному в тайну его любви, а придумал вот что.

Существует и у самих персидских царей, да и у знатных персов обычай, отправляясь в поход, возить за собой и жен, и детей, и золото, и серебро, и одежды, и евнухов, и наложниц, и собак, и еду, и драгоценности, и роскошь неги. И вот, вызвав к себе служителя, этим всем заведовавшего, царь сперва поговорил с ним подробно о других вопросах, давая по каждому из них соответствующие предписания, а затем, под самый конец, упомянул ему и о Каллирое, сохраняя на своем лице равнодушное выражение, будто ему до нее никакого не было дела.

— Пусть и та чужеземка, та бабеночка, суд над которой, — сказал он, — я взял на себя, также следует вместе с остальными женщинами.

Так не без радости выехала из Вавилона и Каллироя. Она надеялась, что в поход отправится и Херей. «Много скрытого несет с собой война, — думала она про себя, — несчастным сулит она перемены к лучшему. Если же скоро заключен будет мир, то завершится тогда, может быть, и суд».