Повесть о любви Херея и Каллирои

Книга третья

Не встречая ответной любви со стороны Каллирои и не имея сил выносить такую жизнь дольше, Дионисий решил голодом покончить с собой: излагая в завещании свою последнюю волю, указывал он, как его похоронить. К Каллирое он обращался с письменной просьбой, хоть к мертвому подойти к нему. Плангона собиралась войти к хозяину, но ее к нему не пропустил слуга, которому был дан приказ никого не принимать. Услышав их спор за дверью, Дионисий спросил, кто это пришел ему досаждать, и слуга ответил, что это Плангона.

— Не вовремя явилась она! — воскликнул Дионисий: ничего из того, что напоминало ему о его страсти, он больше не желал видеть.

— Но все-таки позови, — сказал он.

Плангона открыла дверь.

— Владыка! — обратилась она к нему. — Зачем ты себя изводишь, огорчаясь тем, будто ты не имеешь успеха? Ведь Каллироя приглашает тебя вступить с ней в брак. Приоденься, твори жертвоприношения и встречай невесту, в которую ты влюблен!

Неожиданность потрясла Дионисия. Перед его глазами разлился туман, и он совершенно лишился сил, явив собою картину смерти. На вопли Плангоны сбежались люди, и весь дом охватила печаль по скончавшемся господине. Пролила слезы и Каллироя, когда услышала о случившемся. Мало-помалу придя, наконец, в себя, Дионисий спросил слабым голосом:

— Кто из богов обманывает меня, желая меня совратить с намеченного мною пути? Наяву ли или во сне услышал я это? Каллироя хочет выйти за меня замуж, та, которая не хотела, чтобы я даже на нее смотрел?

— Перестань напрасно мучить себя и не верить своему счастью, — сказала ему стоявшая рядом Плангона, — обманывать своего владыку я же не стану. Каллироя прислала меня к тебе с поручением насчет свадьбы.

— Выполни тогда ее поручение, — проговорил Дионисий, — и повтори мне ее собственные слова, ничего в них не сокращая и не прибавляя к ним ничего: припомни их в точности.

— Происхожу я, — говорит она, — из знатнейшей сицилийской семьи, и, хотя я и впала в несчастие, гордость свою я продолжаю еще хранить. Я лишилась отечества, лишилась родителей и не потеряла я лишь своего благородства. Поэтому, если Дионисий собирается держать меня при себе как наложницу, для удовлетворения своей страсти, то я скорее повешусь, чем отдам свое тело на рабское поругание. Если же хочет он иметь меня законной своей женой, то желаю и я сделаться матерью, чтобы продолжить род Гермократа. Пускай же Дионисий обдумает это без спеха и не один на один с собой, а совместно с друзьями и родственниками, чтобы никто потом ему не сказал: «Ты это что же? Собрался растить детей от невольницы и решился позорить свой дом?». Если не хочет он становиться отцом, то пусть, говорит она, не становится тогда он и мужем.

От этих слов загорелся Дионисий еще сильнее. При мысли о том, что любим он ответной любовью, зажглась в в нем несбыточная надежда, и воздев свои руки к небу, воскликнул он:

— О, Зевс и Солнце! Если будет у меня ребенок от Каллирои, то по блаженству я себя стану считать выше Великого Царя! Идем же! Веди меня к ней, преданная своему владыке Планго́нион!

Когда Дионисий взбежал наверх, то первым его движением было броситься к ногам Каллирои. Однако он овладел собой, сел и сказал ей спокойным голосом:

— Я пришел поблагодарить тебя, женщина, за свое спасение. Насиловать твоей воли я не собирался, но, получив от тебя отказ, я решил умереть: ты мне вернула жизнь. Впрочем, чувствуя к тебе величайшую благодарность, я тем не менее обращаюсь к тебе с упреком: ты не поверила мне, что я возьму тебя в жены, согласно законам Греции, для деторождения. Ведь не будь я в тебя влюблен, не стал бы мечтать я о подобном браке. Но ты заподозрила меня, по-видимому, в безумии, вообразив, будто я свободную сочту за рабыню, а внука Гермократа не признаю достойным быть моим сыном. Ты говоришь: «подумай». Я уже обдумал. И тебе ли бояться моих друзей, тебе, кто мне дороже всего на свете? Да и кто же посмеет сказать, что будет недостоин меня родившийся у меня сын, дед которого выше еще, чем его отец?

Со слезами в голосе Дионисий приблизился к Каллирое, и, покраснев, Каллироя тихо его поцеловала.

— Тебе, Дионисий, я верю, — сказала она, — но я не верю своей судьбе. Ведь из-за нее потеряла уже я однажды немалое счастье и боюсь, что она со мною все еще не примирилась. Поэтому, хоть ты и честен и справедлив, призови богов в свидетели, не ради себя, а ради граждан и родственников, дабы уже никто, зная, что ты поклялся, не смог выступить против меня потом с каким-нибудь особо жестоким советом. Одинокая женщина, а к тому же еще и чужеземка, мало что значит.

— Какими же богами, хочешь ты, чтобы я поклялся? — спросил Дионисий. — Ибо, будь это только возможно, я был бы готов подняться на небо и клятву принести там, рукой прикоснувшись к самому Зевсу!

— Поклянись мне, — ответила Каллироя, — морем, доставившим меня к тебе, Афродитой, показавшей меня тебе, и Эротом, который тебе просватал меня.

Так и порешили, и быстро решение приведено было в исполнение.

Любовь спешила, не позволяя откладывать свадьбы. Управлять силой страсти трудно, но, человек воспитанный, Дионисий, хотя и находился во власти той бури, в которой тонула его душа, из пучины его заливавших чувств все же пытался выплыть. Именно тогда обуздал он себя следующими соображениями. «Я затеваю, — так говорил он себе, — жениться на Каллирое в уединении, как на какой-то и в самом деле невольнице. Но не столь же неблагодарный я человек, чтобы не отпраздновать мне своей с ней свадьбы. Как раз тут-то мне прежде всего и следует выказать ей свое уважение. Это же страхует меня и на будущее. Нет ничего ведь быстрее Молвы. По воздуху несется она беспрепятственно любыми дорогами, и ничто необычное не может благодаря ей быть скрытым. Уже бежит она, неся в Сицилию новую повесть: «Каллироя жива, выкрадена грабителями, проникшими к ней в могилу, и в Милете продана в рабство». Приплывут сиракузские триеры, а на них Гермократ, который потребует себе дочь обратно. Что я скажу ему? «Продал ее мне Ферон». Куда же Ферон девался?! И даже, если мне и поверят, то как-никак, а я все же действительно «укрыватель разбойника». Готовь судебную речь, Дионисий! Быть может, придется тебе ее произносить перед Великим Царем. Всего надежнее для меня тогда будет заявить: «Услышал я, не помню уж как, о приезде свободной женщины, и на ней, самостоятельно выходившей за меня замуж, я в городе законными образом открыто женился». Таким способом легче будет мне убедить также и тестя в том, что достоин я состоять с ней в браке. Терпеливо, душа, снеси небольшую оттяжку назначаемого срока свадьбы, чтобы тем дольше потом вкушать прочную радость. На суде положение мое окажется крепче, если я опираться буду не на права хозяина, а на права супруга».

Так и решил он и, позвав Леону, сказал:

— Отправляйся в город готовить пышную свадьбу. Пусть сушей гонят стада, а морем везут вино и съестные припасы: я намерен угостить всенародно город.

Подробно распорядившись всем, Дионисий уехал сам на следующий день в экипаже, Каллирою же, которую ему не хотелось еще показывать народу, он приказал подвезти под вечер по морю на баркасе к самому дому, который стоял на берегу залива, носившего название «Знатный». Заботу о Каллирое он поручил Плангоне.

И вот, прежде чем покинуть деревню, Каллироя помолилась сперва Афродите. Войдя в ее храм, после того как она всех удалила оттуда, так сказала она богине:

— Афродита, владычица, справедливо ли будет мне упрекать тебя или должна я тебя благодарить? Девушкой ты соединила меня с Хереем, а теперь отводишь меня после него к другому. Не уговорили бы меня поклясться тобою и твоим сыном[76], не предай меня мой младенец! (Каллироя указала на свой живот.) И не за себя молю я тебя, — так продолжала она, — а за него[77]: сохрани в тайне хитрость мою, и так как нет при нем истинного его отца, то пускай принимают его за ребенка от Дионисия. Когда вырастет он, то и того найдет он тогда.

При виде ее, пока шла она от святыни к морю, страх охватил матросов: казалось им, будто то шествует к ним сама Афродита, собирающаяся сесть к ним в лодку, и все они как один бросились перед нею ниц.

Быстрее всякого слова судно, благодаря усердию его гребцов, достигло залива. А на следующий день с утра все горожане одели венки: каждый приносил жертву не только в храме, но и перед собственным домом. Возникали басни о том, кто такая невеста, причем простой народ, ввиду красоты этой женщины и окружавшей ее таинственности, верил, что это дышла из моря нереида[78] или что это ожила одна из принадлежавших Дионисию статуй[79]. Так болтали между собой матросы. Одно было у всех стремление: узреть Каллирою. Толпой собрался народ у храма Согласия, где, по заведенному искони обычаю, женихи получали своих невест. Впервые после своего погребения нарядилась тогда Каллироя. Решившись на брак, она в красоте своей полагала теперь и отечество свое и свою родню. Когда же оделась она в длинное милетское платье, а на голову свою возложила венец невесты и обернулась лицом к народу, то все в один голос воскликнули: «Афродита выходит замуж!». Подстилали под ноги ей пурпуровые одежды, розами забрасывали ее и фиалками и разливали кругом нее благовония. Вплоть до стариков и детей никого, даже и в гаванях, не оставалось дома, и народ теснился, карабкаясь под самые крыши. Но и в этот день все то же завистливое божество[80] опять проявило свой гнев: о том, как именно оно его проявило, скажу я немного позже, сперва же мне хочется сообщить о событиях, какие в это самое время произошли в Сиракузах.

Грабители закрыли могилу небрежно, так как по ночному времени они торопились. А Херей, едва дождавшись рассвета, пришел на могилу под предлогом совершить возлияние[81] и принести венки, на самом же деле намереваясь убить себя: вынести разлуку с Каллироей он оказался не в состоянии и считал, что одна лишь смерть поможет ему в его скорби. Но, подойдя к могиле, он заметил, что камни сдвинуты и что в могилу проделан вход. Потрясенный такой картиной, он находился во власти загадки, окружавшей то, что произошло, а между тем Молва быстро принесла сиракузянам весть о необычайном событии. Все сбежались к могиле, но никто не решался в нее проникнуть, пока сделать это не приказал Гермократ. Спустившийся в могилу человек в точности обо всем сообщил. Невероятным казалось то, что и покойницы даже не лежало в могиле. Прыгнул тогда в могилу сам Херей, страстно желая еще раз взглянуть на Каллирою, хотя бы и мертвую. Но, обыскав могилу, не мог ничего найти в ней и он. Многие из недоверия спускались в нее и после него, и все были в недоумении. Иные из присутствовавших говорили: «Похищены погребальные подношения: это дело грабителей. А покойница где?». Множество различных слухов стало ходить среди стоявшей толпы. Херей же, обратив свои взоры к небу и воздев руки к нему, воскликнул:

— Кто из богов, соперник мой в любви, похитил у меня Каллирою и, уступившую могуществу рока, насильно держит ее теперь при себе вопреки ее воле? Вот потому-то и умерла она так скоропостижно, дабы не пришлось ей болеть! Так и Ариадну[82] отнял у Тезея Дионис, а Семелой[83] завладел Зевс. А я и не ведал, что жена у меня богиня и что была она выше нас! Только зачем было ей уходить от людей так скоро и по такому поводу?! Фетида была богиней, но она осталась с Пелеем и родила ему сына, я же покинут в самом расцвете моей любви. Что делать мне? Что со мною, несчастным, станется? Убить мне себя? Но с кем же меня похоронят? Ведь в моем несчастии только эта одна и была у меня надежда: пусть не уберег я общей с Каллироей спальни, но за то найду я общую с ней могилу. Душу свою защищаю я перед тобой, владычица[84]: ты меня вынуждаешь жить. Стану искать я тебя по земле и по морю, и по воздуху даже, если я только смогу на него подняться. Об одном лишь молю я тебя, жена: ты-то от меня не беги.

Воплями разразился народ после этих речей Херея, и все принялись оплакивать Каллирою, словно она только что умерла.

Сейчас же начали на воду спускать триеры, и многие пожелали принять участие в поисках. Сицилию обыскал сам Гермократ, а Херей Ливию[85]. Иные посланы были в Италию, другие же получили приказ переправиться через Ионийское море[86]. Но если бессильны были людские старания, то пролила на истину свет Судьба, без которой ничего не бывает в мире. Сделается это каждому ясно на основании того, что произошло.

После продажи женщины, этого груза, который им так трудно было пристроить, разбойники, покинув Милет, направили путь свой к Криту, большому и, как они слышали, богатому острову, где они рассчитывали быстро распродать свои товары. Но они были захвачены сильным ветром, который загнал их в Ионийский пролив, где стали они блуждать по открытому морю. В течение долгих дней обрушивались на нечестивцев молнии и раскаты грома: так Провидение[87] им показывало, что раньше плыли они благополучно благодаря Каллирое. Когда бывали они уже близки к смерти, бог избавлял их от страха не скоро, затягивая их кораблекрушение. Нечестивцев не принимала земля, а их продолжительное плавание привело их к недостатку в припасах, в особенности же в питье. Неправедное богатство никакой не приносило им пользы, и в золоте умирали они от жажды. Поздно раскаивались они в проступке, на который они дерзнули, и попрекали друг друга, говоря: «не стоило этого делать!». Все они умирали от жажды, но Ферон и в эти мгновения продолжал оставаться мошенником: ограбляя своих же по грабежу товарищей, он потихоньку крал у них их питье. Думал он, что он поступает хитро, а то было между тем делом Провидения, приберегавшего этого человека для пыток и для креста. Ибо та самая триера, которая везла Херея, натолкнувшись на их блуждавшую в море лодку, сперва отошла от нее, как от пиратского судна, но когда обнаружилось, что она никем не управляется, а носится бесцельно по воле волн, то кто-то на триере крикнул:

— В лодке никого нет! Бояться нам ее нечего: приблизимся и расследуем это диво!

Рулевой согласился.

А внутри корабля рыдал, с головой накрывшись плащом, Херей.

Подойдя к лодке, корабль начал сперва окликать находившихся в ней людей. А так как никто не отзывался, то с триеры в нее спустились и нашли в ней лишь золото и мертвецов. Сообщили матросам. Матросы обрадовались: думали, что им посчастливилось напасть в море на клад. Херей, до которого долетел шум, осведомился об его причине, а узнав, в чем дело, захотел и сам посмотреть на невидаль. Но как только он опознал погребальные подношения, так сейчас же разодрал на себе одежды[88] и громко, пронзительным голосом закричал:

— Горе мне! Каллироя! Это же твои вещи! Вот венок, который я возложил на тебя! А это вот подарил тебе твой отец! А вот это тебе подарила мать! А вот твое свадебное платье! Стал могилой тебе корабль. Но вижу я твои вещи, а где же сама ты? Не хватает погребальным подношениям только покойницы!

При этих словах Ферон остался лежать как мертвый. Да и в самом деле был он уже полумертв. Долго соображал он, как бы сделать так, чтобы вовсе не подавать голоса и совершенно не шевелиться, ибо он ясно предвидел будущее. Каждый человек, однако, естественно хочет жить даже в самых крайних несчастиях и никогда не теряет надежды на перемену к лучшему, так как во всех людей бог, мастеривший их, вложил эту хитрую свою выдумку[89], чтобы помешать ею людям бежать из тяжелой жизни. И томимый жаждой Ферон произнес свое первое слово: «пить!». Когда же ему дали попить и окружили его всяческими заботами, Херей подсел к нему и начал его расспрашивать:

— Кто вы такие и куда плывете? И откуда у вас эти вещи? И что сделали вы с их владелицей?

Ферон, ловкий мошенник, был себе на уме:

— Я критянин[90], — отвечал он, — плыву же в Ионию. Разыскиваю я своего брата, ушедшего на войну. Из-за спешной посадки корабль покинул меня в Кефаллении[91], и я сел в эту случайно проходившую мимо лодку. Но ветром необычайной силы загнаны мы были сюда, в это море, где наступило потом продолжительное безветрие и где все погибли от жажды. Только я один был спасен благодаря своему благочестию.[92]

Выслушав это, Херей велел лодку привязать к триере и плыть назад, в сиракузскую гавань.

Но их прибытие в Сиракузы предупредила со свойственной ей быстротой Молва, спешившая тогда в особенности сообщить такое множество неожиданных новостей. Все сбегались к морскому берегу, где слышалось одновременно выражение разнообразнейших чувств: кто плакал, кто удивлялся, кто расспрашивал, кто не верил. Люди поражены были новым повествованием, а мать Каллирои при виде погребальных подношений дочери громко зарыдала:

— Узнаю все вещи, — воскликнула она, — только тебя, дитя мое, нет! Что за необыкновенные грабители! Сохранив одежду и золото, украли они мою дочь!

Побережье гавани вторило ей женскими воплями, наполнявшими жалобой и землю, и море.

Но Гермократ, опытный как в делах войны, так и в делах государства муж, объявил:

— Розыском заниматься надо не здесь: произвести надлежит строжайшее по правилам закона следствие. Отправимся же в Народное собрание: кто знает, не понадобятся ли нам и судьи!

Слов еще он не докончил,[93] как театр оказался уже переполненным. Участвовали в этом собрании и женщины. Народ сидел возбужденно.

Первым выступил Херей, в черной одежде, бледный и скорбный, такой, каким он шел за женой на ее похоронах. На трибуну подниматься он не пожелал и, плача, долго стоял внизу. Хотел говорить и не мог. А народ кричал ему:

— Не падай духом и говори!

Наконец он поднял глаза и сказал:

— Надлежало бы мне сейчас не с речами выступать перед народом, а предаваться горю, но сама необходимость заставляет меня и говорить, и жить, пока не раскрою я обстоятельств исчезновения Каллирои: с этой-то целью, выехав отсюда, я и совершил, не знаю, счастливое ли для меня или же несчастное, плаванье. В тихую погоду заметили мы утерявшее свое управление судно, которое тонуло во время безветрия, полное собственной бури. Удивившись, мы подошли к нему, и мне показалось, что я вижу перед собой погребение бедной моей жены: все было цело, кроме нее самой. В лодке лежало множество мертвых, но все они были чужие. А среди них полумертвым найден был и этот вот человек.[94] Подобрав его со всяческою заботой, я вам его и сберег.

Тем временем государственные рабы вводили в театр связанного Ферона, которого сопровождало приличествовавшее ему шествие: следовали за ним кнуты, колесо, катапельт[95], огонь. Такою наградой воздавало ему Провидение за подвиги, им совершенные.

После того как Ферона поставили перед властями, приступлено было к его допросу:

— Кто ты?

— Димитрий, — ответил Ферон.

— Откуда родом?

— Критянин.

— Что тебе известно? Говори.

— По пути в Ионию к своему брату я вынужден был сойти с военного корабля, после чего я сел в проходившую мимо лодку. Я думал тогда, что это купцы, теперь же думаю, что то были грабители. Находясь долгое время в море, все остальные погибли из-за недостатка воды, я же, хотя и с трудом, уцелел, потому что нет за мной в моей жизни ни одного плохого поступка. Не будьте же, сиракузяне, народ, человеколюбие которого широко прославлено, более суровыми ко мне, чем были ко мне и море, и жажда.

Ферон говорил жалобно, народ почувствовал к нему сострадание, и, может быть, и удалось бы Ферону убедить собрание и даже получить, пожалуй, еще и путевое пособие, если бы не вознегодовало на Ферона некое, возмущенное его несправедливой самозащитой, божество, мстившее ему за Каллирою: могло легко совершиться неслыханнейшее дело, так как сиракузяне готовы были уже поверить, будто Ферон уцелел единственно вследствие своего благочестия, в то время как уцелел он исключительно лишь для того, чтобы быть тем строже наказанным. Узнал Ферона один сидевший в собрании рыбак, тихонько проговоривший своим соседям:

— Этого человека видал я уже и раньше. Шатался он у нас в гавани.

Замечание его быстро распространилось в толпе, и кто-то крикнул:

— Он врет!

Весь народ обернулся тогда на крик, и тому, кто первый сделал свое замечание,[96] власти приказали выступить. Чем больше Ферон отнекивался, тем сильнее верили рыбаку. Тотчас же вызвали палачей, и к нечестивцу были применены кнуты. Долго не сдавался Ферон, хотя и огнем жгли его и резали, и он едва не победил пытки. Много значат, однако, совесть человеческая и всемогущая истина. Не сразу, а все же, в конце концов, Ферон сознался и начал рассказывать:

— Увидев, как погребают богатство, я набрал разбойников. Мы вскрыли могилу. Покойницу нашли живой. Дочиста все ограбили и награбленное сложили в лодку. Приплыв в Милет, продали там только женщину, остальное повезли на Крит. А что с нами произошло потом, когда ветром мы загнаны были в Ионийское море, вы знаете.

Обо всем сообщив, не припомнил он только имени покупателя.

После речи Ферона все ощутили радость, но вместе с тем и печаль: радость, что Каллироя жива, а печаль, что она продана. Ферону был вынесен смертный приговор, но Херей стал просить не предавать пока Ферона смерти:

— Пусть, — говорил он, — поедет Ферон со мной и укажет мне тех, кто купил Каллирою. Войдите в безвыходность моего положения, вынуждающего меня выступать в защиту того, кто продал мою жену!

Такому предложению воспрепятствовал Гермократ, сказав:

— Лучше затруднить розыски, нежели нарушить закон. Но, — так продолжал он, — прошу вас, сиракузские граждане, в память моей стратегии и одержанных мною побед, воздать благодарность мне, оказав мне милость по отношению к моей дочери: снарядите за ней посольство. Давайте, свободною добудем ее обратно!

как народ закричал:

— Все поплывем за ней!

О своей готовности войти добровольно в состав посольства заявило громадное большинство членов Совета. Но Гермократ объявил:

— За оказываемую мне честь я всем приношу благодарность. Достаточно будет, однако, двух послов от народа и двух от Совета. Пятым с ними поедет Херей.

Такое решение и было утверждено, после чего заседание народного собрания Гермократ закрыл.

За Фероном, когда его уводили, шла большая толпа народа. Распят он был перед могилой Каллирои: с креста смотрел он на море, по которому вез он пленницей дочь Гермократа, не забранную в плен даже и афинянами.

Все считали, что надо дожидаться открытия судоходства и пускаться в плавание, когда засияет весна. Ведь стояла еще зима, и переправа через Ионийское море казалась совсем невозможным делом. Херей же спешил и под влиянием любви готов был соорудить плот, чтобы, вверив ему себя, предоставить ветрам нести его по морю. А из чувства неловкости перед Хереем, а в особенности перед Гермократом, не хотели медлить и собирались плыть и послы.

С целью придать посольству еще больший вес сиракузяне предпринимали это путешествие от имени народа, предоставляя в распоряжение посольства ту знаменитую триеру стратега[97], которая еще продолжала носить на себе знаки одержанной ею победы. Когда же наступил назначенный для отплытия день, то в гавань сбежались толпы не только мужчин, но и женщин и детей. Вместе смешались молитвы и слезы, жалобы и утешения, страх и отвага, отчаяние и надежда. Отец Херея Аристон, которого вследствие его глубокой старости и болезни несли на носилках, обнял сына за шею и, повиснув у него на груди, говорил ему, плача:

— Сын мой! На что ты покидаешь меня, полуживого старца? Ясно ведь, то больше мне не увидеть тебя! Останься хоть на несколько еще дней, чтобы на твоих умереть мне руках. Схорони меня и поезжай.

А мать Херея так говорила сыну, ухватясь за его колени:

— Меня же, мой сын, прошу тебя, не оставляй здесь в одиночестве, а подкинь на триеру к себе, как легкий груз. Если ж окажется, что слишком тяжел мой вес и что я лишняя, то сбрось меня тогда в море, по которому ты поплывешь.

С этими словами она разодрала на груди у себя одежду и сказала, указывая сыну на свою обнаженную грудь:

Родительские мольбы сломили Херея, и он бросился в море, стремясь умереть, чтобы избежать предстоявшего ему выбора: либо прекратить поиски Каллирои, либо огорчить родителей. Быстро прыгнувшие за ним в воду матросы выловили его лишь с трудом. Гермократ рассеял тогда толпу, приказав кормчему выходить, наконец, в открытое море.

Произошел и другой, тоже благородный, поступок во имя дружбы. Полихарм, товарищ Херея, скрывал себя в эти мгновения от посторонних глаз и даже так тогда говорил своим родителям:

— Друг мне Херей, разумеется, друг, но не настолько все же, чтобы стал я себя подвергать вместе с ним смертельной опасности. Поэтому, когда будет он отплывать, отойду я в сторону.

Но когда судно уже отчалило от земли, послал родителям своим Полихарм прощальный привет с кормы, дабы больше уже не могли они его задержать.

Выехав из гавани, Херей, взглянув в открытое море, молвил:

— Веди меня, море, тем самым путем, каким вело ты и Каллирою. Тебе, Посейдон[99], молюсь я о том, чтобы либо и ей быть вместе со мною, либо не быть там и мне без нее. Ибо если нет мне возможности получить обратно мою жену, то я готов разделить вместе с ней и рабство.

Подхватил триеру попутный ветер, и она полетела будто прямо по следам лодки. Ровно во столько же дней, как и она, прибыли они в Ионию и стали на якоре там у того же самого мыса во владениях Дионисия. В то время как остальные, устав после путешествия, спешили, высадившись на сушу, подкрепить свои силы, сколотить палатки и приготовить пиршество, Херей вместе с Полихармом отправились побродить вдвоем.

— Как найти нам теперь Каллирою? — задал вопрос Херей. — Я очень боюсь, что Ферон обманул нас и что она, несчастная, уже умерла. Но если и в самом деле она продана, то куда именно продана она, кто же знает? Азия обширна!

Гуляя, набрели они на храм Афродиты и решили поклониться богине. Припав к коленям ее,

— Владычица! — воскликнул Херей. — Ты первая в праздник свой показала мне Каллирою: ты же и верни мне ее теперь, верни ту, которую ты подарила мне.

И, подняв в это мгновение глаза, он увидел стоявшее рядом с богиней изображение Каллирои, посвященное Дионисием в дар Афродите.

Голова у него закружилась, и он упал. Заметившая это закора[101] принесла Херею воды и, приведя его в чувства, сказала:

— Ободрись, сын мой! И во многих других вселяла богиня страх: являет она себя людям, показываясь им воочию. Но это всегда служит предзнаменованием большого счастья. Видишь ты это золотое изображение? То раньше была рабыня, а теперь Афродита поставила ее госпожой над всеми нами.

— Кто же она такая? — спросил Херей.

— Это, сын мой, владычица здешних, мест, жена Дионисия, первого человека в Ионии.

Полихарм, не потерявший при этом известии своего рассудка, больше не позволил Херею произнести ни одного слова, а подхватил его и вывел из храма, не желая, чтобы раньше узнали о них, чем они с Хереем все хорошенько обдумают и обо всем сперва друг с другом договорятся. В присутствии закоры Херей не проронил ни слова, совладал с собой, и только слезы неудержимо текли у него из глаз. Но, удалившись от храма, он, оставшись один, бросился на землю, говоря:

— Зачем сохранило меня ты, о человеколюбивое море? Для того ли, чтобы после благополучного плавания увидеть мне Каллирою женой другого? Не думал я, чтобы когда-нибудь могло это произойти, даже если бы Херей умер! Что же теперь мне, несчастному, делать? Я надеялся, Каллироя, добыть тебя от твоего хозяина и был уверен, что ценой выкупа я сумею уговорить того, кто тебя купил. Ныне же нашел я тебя богатой, а может быть, и царицей даже. Насколько счастливее чувствовал бы я себя, если бы я нашел тебя нищей! Подойти к Дионисию мне и сказать ему «отдай мне жену»? Да разве так говорят женатому? Не могу, если бы я повстречался с тобой, Каллироя, и подойти к тебе. Мне нельзя даже сделать самой простой вещи и, как любому гражданину, с тобой поздороваться: пожалуй, это мне угрожало бы смертью, как соблазнителю своей же жены!

Так жаловался Херей, а Полихарм утешал его.

В это же время Фока, эконом Дионисия, стоял перед военной триерой и не без страха смотрел на нее: обласкав одного из матросов, узнал он от него истину, узнал, что это за люди, откуда они и с какой целью прибыли, и понял, что эта триера привезла с собой великое несчастье Дионисию, так как разлуки с Каллироей Дионисию не пережить. Преданный своему господину, он захотел предупредить опасность и, правда, не большую, угрожавшую дому лишь одного Дионисия, войну загасить. С этой целью он проскакал верхом в одно из сторожевых укреплений варваров[102], и там заявил, что в гавани скрывается неприятельская триера, причалившая, быть может, ради разведки, а может быть — и ради грабежа, и что овладеть ею, прежде чем она успеет причинить вред, соответствовало бы интересам царя. Фока убедил варваров и подвел их военным строем к триере, а глубокой ночью они на триеру напали и, подложив огонь, сожгли ее, всех же, кого забрали живым, связали и увели с собой в укрепление.

При дележе пленных Херей с Полихармом выпросили, чтобы обоих их продали вместе одному и тому же хозяину, и человек, которому они достались, продал их в Карию[103]. Там, волоча за собой тяжелые кандалы, работали они на земле Митридата.

А Каллирое во сне приснился Херей в оковах, который хотел будто бы и не мог подойти к ней. Громким, пронзительным голосом закричала она во сне:

— Херей! Сюда!

Впервые услышал тогда Дионисий имя Херея и спросил смутившуюся жену:

— Кто это, кого ты звала?

Слезы выдали Каллирою: сдержать своего горя она не смогла и чувствам своим дала волю в откровенной речи.

— Херей, — сказала она Дионисию, — это несчастнейший человек, мой муж, за которого я девушкой вышла замуж. Нет удачи ему и в сновидениях: он мне приснился связанным. Но, — так продолжала она, — ты, мой бедный, разыскивая меня, умер: путы твои знаменуют твою кончину. А я живу в неге и сплю на золотом ложе рядом с новым мужем! Впрочем, я скоро к тебе приду, и если при жизни не дали мы друг другу счастья, то будем мы друг другу принадлежать после нашей смерти.

У Дионисия, слушавшего эти речи, разнообразные рождались мысли. Охватывала его и ревность, потому что он видел, что Херея и мертвого Каллироя продолжает любить, тревожило и опасение, что она может себя убить. Ободряло, однако, сознание, что первого своего мужа Каллироя считает умершим: раз Херея больше на свете нет, то, значит, она его, Дионисия, не покинет. Поэтому, насколько было то в его силах, он утешал жену и потом в течение многих дней он за ней следил, в страхе, как бы не сделала она над собой чего-нибудь ужасного. Но скорбь рассеивалась у Каллирои надеждой на то, что Херей еще, может быть, жив и что приснился ей ложный сон. Еще сильнее действовало материнство: дело в том, что на седьмой после своей свадьбы месяц родила она сына, по видимости от Дионисия, в действительности же от Херея.

Торжественное устроил празднество город. Прибыли отовсюду посольства, присоединявшиеся к ликованию граждан Милета по случаю продолжения рода Дионисия, и Дионисий на радостях передал жене все хозяйственные дела, объявив ее владычицей дома. Дарами наполнил он храмы и за свой счет угощал жертвенными пирами[104] весь город.

Плангоне, которая знала одна, что Каллироя к Дионисию пришла беременной, Каллироя попросила мужа дать вольную, беспокоясь о том, как бы тайна ее не была раскрыта, и стремясь заручиться со стороны Плангоны верностью, основанной не только на личном ее к ней расположении, но и на перемене ее положения.

— Плангоне охотно отплачиваю я благодарностью, — сказал Дионисий, — за ее мне услуги в деле моей любви. Но мы поступим нехорошо, если, уважив служанку, не выразим нашей признательности Афродите, у которой мы впервые друг друга увидели.

— Сделать это хочу и я, и хочу сильнее еще, чем ты, — ответила Каллироя, — ведь моя признательность ей больше твоей. Но я все еще родильница: переждем здесь несколько дней и спокойно поедем тогда в деревню.

Каллироя быстро поправилась, пополнела, окрепла и расцвела уже не девичьей красотой, а женской.

К прибытию их в селенье заготовил Фока в деревне богатые жертвоприношения: из города наехала куча народа. И вот, приступая к совершению гекатомбы[105], сказал Дионисий:

— Афродита, владычица, ты причина всех моих благ: от тебя я получил Каллирою, от тебя получил я сына, благодаря тебе я и муж, и отец. Для меня достаточно было бы лишь Каллирои: мне милее она и родителей, и отчизны, ребенок же дорог мне тем, что он крепче связал со мной свою мать: он для меня залог ее ко мне благоволения. Молю я тебя, владычица: сохрани Каллирою мне, а Каллирое сохрани ее сына.

Возгласами благочестивого одобрения подхватила слова Дионисия стоявшая вокруг них толпа, и бросали им кто розы, а кто фиалки, а иные бросали им даже венки, так что цветами переполнилось все святилище.

Дионисий свою молитву произнес во всеуслышание. Каллироя же пожелала говорить с Афродитой наедине, предварительно взяв своего сына на руки и явив собою такое прелестное зрелище, какого не написал поныне еще ни один живописец, не вылепил еще ни один скульптор, не описал ни один поэт, ибо никто из них еще не представил ни Афины, ни Артемиды держащими у себя на груди младенца.[106] Дионисий, смотря на нее, от восторга заплакал и молча вознес моление Немезиде[107].

Приказав остаться при ней одной лишь Плангоне, Каллироя всех остальных пригласила пройти на виллу. Когда же они удалились, то, приблизившись к статуе Афродиты и на протянутых руках поднеся к ней младенца, Каллироя сказала:

— За него, владычица, я благодарю тебя, за себя же нет у меня к тебе благодарности: только тогда была бы она у меня к тебе, если бы сохранила ты для меня Херея. Впрочем, ты мне дала изображение дорогого моего мужа: Херея полностью ты у меня не отняла.[108] Дай же сыну быть счастливее своих родителей и походить на деда. Пусть и он поплывет на триере стратега и пусть скажет иной после его морской битвы: «Сильнее Гермократа его потомок». Возрадуется и дед на наследника своей доблести, возрадуемся и мы, его родители, даже и после нашей смерти. Молю я тебя, владычица: примирись отныне со мной. Ибо довольно было у меня несчастий: и умирала, и оживала я, и у разбойников, и в изгнании побывала я, продана была я и в рабство. Но еще для меня тяжелее, чем это все, второе мое замужество. За все эти бедствия лишь одной прошу я у тебя милости, а через тебя и у всех остальных богов: сохрани моего сиротку.

Дальше продолжать говорить помешали ей слезы.

Немного спустя она подозвала к себе жрицу. Старушка подошла к ней и сказала:

— Дитя мое! Что это ты среди такого довольства плачешь? Ведь уже и чужеземцы поклоняются тебе, как богине. Вот и недавно заходили сюда двое прекрасных юношей, проезжавших мимо наших мест, и один из них, при виде твоего изображения, едва не испустил дух: так прославила тебя Афродита!

Поразило это Каллирою в самое сердце. Безумными глазами уставилась она на жрицу и закричала:

— Кто эти иностранцы? Откуда плыли они? Что они тебе рассказывали?

Старушка перепугалась и некоторое время стояла перед ней молча. Наконец она проговорила:

— Я только видела их: я ничего от них не слыхала.

— А как они выглядели? Вспомни черты их.

Старушка описала их наружность, описала неточно, но Каллироя все-таки заподозрила истину. Каждый ведь представляет себе все то, что угодно бывает ему представить. Взглянув на Плангону, Каллироя сказала ей:

— Может быть, это был здесь бедный Херен по пути своих странствий. Что же произошло? Будем вместе его искать, храня, однако, молчание.

Придя к Дионисию, она рассказала ему только то, что она услыхала от жрицы: она знала, что любви свойственно любопытство и что Дионисий начнет сам наводить о случившемся справки. Так оно в самом деле и вышло. Рассказ жены мгновенно наполнил Дионисия ревностью. Впрочем, его подозрения были далеки от Херея: опасался он, не таится ли тут какого-нибудь любовного замысла, скрывающегося в деревне. Красота жены делала его подозрительным и готовым бояться всего решительно. Он страшился коварных замыслов не только со стороны людей: он ждал, что соперником в его любви, может быть, спустится с неба и кто-либо из богов. Вызвав поэтому Фоку, принялся он его расспрашивать:

— Что это за юноши и откуда? Богатые ли? Красивые ли? По какому поводу приходили поклониться моей Афродите? Кто им о ней сообщил? Кто им это позволил?

Истину Фока скрывал, поступая так не из страха перед Дионисием, а не сомневаясь, что Каллироя погубит и его самого, и весь его род, как только она проведает о случившемся. А так как он уверял, что никаких путешественников не приезжало, то Дионисий, которому истина была неизвестна, заподозрил серьезный, направленный против него заговор и, в гневе, велел принести и кнуты, и колесо для пытания Фоки, причем вызвал он не одного его, но и всех крестьян, будучи уверен, что занят он розыском прелюбодея. Уразумев тогда, в какое опасное он поставил себя положение, как речами своими, так и своим молчанием, Фока заявил Дионисию:

— Правду открою я одному только тебе, владыка.

Дионисий тогда, отослав всех прочих, сказал Фоке:

— Ну вот, мы с тобою теперь одни, не лги же больше, а говори правду, как бы ужасна она ни была.

— Плохого в ней нет ничего, владыка, — так ответил Фока, — мое сообщение несет тебе великое благо. Если же его начало немного и мрачно, то этим ты не тревожься и не огорчай себя, а выслушай все до конца: кончается мой рассказ хорошо.

Услышав такое начало, Дионисий весь обратился в слух.

— Не тяни, — сказал он, — и начинай рассказывать.

Фока приступил тогда к своему повествованию:

— Из Сицилии приплыла сюда, — начал он, — триера с сиракузскими послами просить тебя вернуть назад Каллирою.

Помертвел Дионисий при этих словах, и разлился перед его глазами мрак. Воображению Дионисия представился Херей, стоящий будто бы перед ним и отрывающий от него Каллирою. Дионисий упал и неподвижностью тела, и цветом лица был похож на мертвого. А Фока стоял перед ним в нерешительности: на помощь звать он не хотел никого, не желая иметь свидетеля тайны. Мало-помалу ему, наконец, удалось привести своего господина в чувство.

— Не беспокойся, — твердил он ему, — Херей умер, корабль погиб, никакой опасности больше нет.

Эти слова вернули Дионисия к жизни. Постепенно придя в себя, он подробно обо всем расспросил Фоку, и Фока поведал ему о том, как матрос сообщил ему, откуда эта триера, какие на ней находятся люди и с какой целью они приплыли. Рассказал Фока и о своей хитрости, придуманной им для варваров, о ночном пожаре, о гибели корабля, об убийствах и об оковах. Будто темное облако сошло с души Дионисия, и, заключив Фоку в свои объятия, Дионисий сказал ему:

— Ты мой благодетель, ты истинный мой защитник и вернейший хранитель тайн! Благодаря тебе обладаю я Каллироей и сыном. Никогда бы не приказал я тебе убивать Херея, но раз уж ты это сделал, я не упрекаю тебя: беззаконие совершено во имя привязанности к хозяину. Лишь одну допустил ты оплошность: не разузнал, в числе ли мертвых оказался Херей или же в числе связанных. Следовало тебе отыскать его труп: и погребение получил бы он, и было бы тем прочнее мое спокойствие. Теперь же беззаботности моего счастья мешают оковы этих людей. Не знаем мы даже ведь и того, кто из них и куда был продан.

Приказав Фоке откровенно рассказывать обо всем случившемся, но умалчивать о двух вещах, о своей хитрости и о том, что некоторые из ехавших на триере остались живы, Дионисий, с мрачным выражением лица, пришел к Каллирое. Затем он созвал крестьян и принялся их расспрашивать, дабы жена, узнав о происшедшем, тем сильнее отчаялась в надеждах своих относительно Херея. Собранные крестьяне сообщили то, что все они знали: позавчера ночью откуда-то набежали на берег персидские разбойники и подожгли греческую триеру, бросившую накануне якорь около мыса. «А наутро, — так добавляли крестьяне, — мы заметили в воде следы крови и увидели мертвецов, качавшихся на волнах». Каллироя, услышав это, разорвала на себе одежды и, нанося удары себе и по глазам, и по щекам, взбежала наверх, в ту самую комнату, в которую в первый раз она вошла тогда, когда была продана. Дионисий дал Каллирое в ее переживаниях волю, остерегаясь своим несвоевременным к ней приходом оказаться грубым. Он велел удалиться от нее всем и оставаться при ней лишь одной Плангоне, на всякий случай, чтобы чего-нибудь не сделала она над собой ужасного. И Каллироя, воспользовавшись окружившей ее тишиной, села на пол, посыпала голову пылью[109] и, растрепав себе волосы, так начала причитать:

— Мечтала я или раньше тебя умереть, Херей, или же умереть с тобой одновременно, а теперь приходится все же умирать мне после тебя. И какая же еще остается у меня в жизни моей надежда? До сих пор в несчастиях своих я думала: увижу я, наконец, Херея и расскажу ему, сколько из-за него я выстрадала. И от этого стану я для него еще дороже. Какой радостью преисполнится он, увидев своего сына! Все оказалось напрасным, и ребенок сделался теперь лишним: прибавилось только ко всем остальным моим бедствиям еще и его сиротство. Афродита, обидчица! Увидела ты Херея одна: был он тут, а ты мне его не показала! Разбойникам в руки отдала ты прекрасное его тело. Приплывшего сюда из-за тебя по морю ты его не пожалела. Кто же станет молиться тебе, такой богине, которая убила своего же молитвенника? В страшную ночь не заступилась ты за красивого юношу, видя, как его, влюбленного, на твоих глазах убивают! Отняла ты от меня моего сверстника, земляка моего, моего возлюбленного, моего жениха. Отдай же мне хоть мертвое его тело! Считаю, что оба мы с ним родились на свет несчастнейшими людьми. А в чем провинилась триера? За что ее сожгли варвары, ее, не завладели которой даже и афиняне? Родители наши сидят теперь на берегу моря, ожидая нашего возвращения, и какой бы ни показался вдали корабль, говорят друг другу: «Вот плывет Херей и везет с собой Каллирою». Готовят нам наше брачное ложе и украшают нам спальню, нам, у которых нет даже и могилы! Гнусное море! В Милет привело ты Херея на смерть, а меня на продажу.