Повесть о любви Херея и Каллирои

Книга четвертая

В стенаниях провела эту ночь Каллироя, оплакивавшая Херея, который еще был жив. Когда же она ненадолго заснула, то увидела во сне разбойничий отряд варваров, бегущих с огнем в руках, пылающую триеру и себя, подающей помощь Херею.

Дионисий грустил, замечая, как худеет жена, и боясь, как бы не пострадала от этого и красота ее. Но в интересах любви считал он, однако же, для себя выгодным, чтобы Каллироя основательно утратила веру в существование первого мужа. И вот, стремясь выказать жене и свою к ней нежность, и великодушие, так сказал он ей:

— Выздоравливай, жена, и займись устройством погребения страдальцу. Зачем, в погоне за невозможным, пренебрегаешь ты необходимым? Ведь стоит он перед тобой и говорит тебе:

Хотя и не найдено его бедное тело, но существует же ведь у греков древний обычай даже и пропавших без вести почитать могилой.

Он скоро уговорил ее, потому что совет его был ей приятен. И как только появилась у Каллирои забота, так затихла ее печаль. Покинув постель, принялась Каллироя обозревать местность, ища, где бы поставить могильный памятник, и приглянулось ей место по соседству с храмом Афродиты: сохранило бы оно и среди тамошних жителей память об ее любви. Но Дионисий почувствовал к Херею ревность за такое соседство: место это облюбовывал он для себя. Кроме того, ему хотелось дать мыслям Каллирои занятие, а потому он и предложил ей:

— Давай отправимся, жена, в город и построим там под его стенами на открытом месте высокий могильный памятник:

Милетские гавани превосходны, и заходят в них часто и сиракузяне, так что и у сограждан своих ты получишь немалую славу.

Каллирое понравился этот совет, и поиски свои она прекратила. Переехав же в город, она приступила к возведению могильного памятника на одной из возвышенностей морского берега. И своей формой, и своими размерами, и своей роскошью он во всем был подобен ее собственному, стоявшему в Сиракузах. И как тот, так и этот, оба были поставлены живым людям. Благодаря щедрым издержкам и большому числу рабочих рук постройка памятника была быстро закончена, и тогда Каллироя задумала воспроизвести картину и самого выноса. Заранее назначен был день, к которому не только собралось множество милетцев, но прибыл народ почти что со всей Ионии. Присутствовали и два сатрапа[112], находившиеся в то время как раз в Милете, Митридат, сатрап Карии[113], и Фарнак, сатрап Лидии[114]: прибыли они под предлогом выказать уважение Дионисию, на самом же деле желая взглянуть на Каллирою. Слава об этой женщине гремела ведь по всей Азии, и имя Каллирои, более знаменитое, чем имена Ариадны и Леды[115], дошло и до Великого Царя. Но в тот день все слухи о ней показались ниже действительности. Она вышла в черной одежде, с распущенными волосами[116], и, сверкая красотой своего лица и своих обнаженных плеч, она затмила собой вообще всех «белолокотных» и «стройноногих» красавиц Гомера[117]. Вынести блеска ее красоты никто не был в состоянии: иные отводили от нее глаза, как от сияния солнца, другие падали перед нею ниц. Впечатление производила она даже на детей. А Митридат, наместник Карии, с раскрытым ртом пал перед ней на землю, точно откуда-то пораженный внезапным ударом, пущенным из пращи. Служители с трудом подняли его и вынесли на руках. Входило в состав процессии и изображение Херея, выполненное по резному камню с кольца Каллирои, но на эту статую, хотя она и была прекрасна, никто не смотрел в присутствии Каллирои: лишь она одна привлекала к себе всеобщие взоры.

Кто смог бы достойным образом описать завершение торжества? Когда шествие подошло к могиле, люди, которые несли ложе, поставили его на землю, а Каллироя к нему приблизилась и, обняв и целуя статую Херея, сказала:

— Ты первый похоронил меня в Сиракузах, а в Милете теперь хороню тебя я. Наши несчастия не только огромны, но и необычайны: мы с тобой друг друга похоронили, но и останков погребенного нет ни у того, ни у другого из нас. Пожалела ты, завистливая Судьба, дать нам после нашей смерти общую землю, и обрекла ты и мертвых нас на изгнание.

В толпе раздались рыдания. Но Херея жалели не потому, что он умер, а потому, что оторван был он от такой жены.

Каллироя в Милете хоронила Херея, а Херей, в оковах, работал в Карии. Вскапывание земли изнурило его тело, и так как многое угнетало его: и утомление, и отсутствие ухода, и оковы, а всего сильнее — любовь. Но его стремление умереть сдерживалось у него слабой надеждой на то, что, может быть, он и увидит когда-нибудь Каллирою. Видя, что работать Херей не в состоянии и что поэтому его бьют и срамят позорно, Полихарм, друг Херея, забранный вместе с ним в плен, сказал надсмотрщику:

— Отдели нам особый участок, чтобы леность прочих колодников ты не приписывал нам. Свой же участок мы ежедневно будем сдавать сами.

Надсмотрщик согласился и выделил им участок. А Полихарм, мужественного характера юноша, не состоявший в рабстве у Эрота, жестокого тирана, стал один выполнять почти две трети их совместной работы, радостно взвалив на себя, ради спасения друга, значительнейшую часть труда.

Вот в каких находились они условиях, тяжело привыкая к своей неволе, а сатрап Митридат тем временем вернулся в Карию к себе уже не тем, каким выехал он из нее в Милет: вернулся он бледным и ослабевшим, потому что нес он в своей душе мучительно-жгучую рану. Изнемогая от любви к Каллирое, он бы непременно и умер, если бы его не поддержало следующего рода событие. Часть рабочих из числа заключенных вместе с Хереем (их, содержавшихся в темной лачуге, было счетом всего шестнадцать), разбив ночью свои оковы, закололи смотрителя, после чего обратились в бегство. Убежать им, однако же, не удалось. Их выдали сторожевые собаки. Будучи пойманы, все они провели ту ночь закованными с особой тщательностью в кандалы, утром же эконом доложил о происшедшем Митридату, а тот, не выслушав их оправданий и даже и не взглянув на них, приказал всех шестнадцать, живших вместе в одном помещении, распять. Их вывели тогда связанными один с другим за ногу и шею, и каждый из них нес на себе свой крест. К пытке самого наказания каратели, таким образом, присоединили, в устрашающий пример остальным, ужасы и внешней картины. Херей, когда его вместе с другими вели на казнь, молчал, но Полихарм, поднимая свой крест, промолвил:

— О, Каллироя! Вот что мы благодаря тебе терпим! Ты — виновница всех наших бедствий.

Услышав эти слова, эконом вообразил, что существует какая-то женщина, соучастница их дерзкого предприятия, и, чтобы и ее наказать и расследовать самый заговор, он быстро отделил Полихарма от остальных и, привел к Митридату. Митридат лежал в это время в уединении своего парка, с тоской вызывая перед собой образ Каллирои, такой, какою видел он ее в ее скорби. Полностью погруженный в это воспоминание, с досадой узрел он подходившего к нему слугу.

— Что ты мне надоедаешь? — сказал он ему.

— Поневоле приходится, владыка, — ответил тот, — я открыл очаг большого и дерзкого злодеяния. Этот вот негодяй[118] знает мерзкую женщину, которая была соучастницей совершенного ими убийства.

При этих словах нахмурил Митридат брови и, бросив на Полихарма тяжелый взгляд, сказал ему:

— Назови сообщницу, принимавшую участие в ваших преступлениях.

Полихарм уверял, что такой женщины он не знает и что в деле он даже и не участвовал.

Потребованы были кнуты, принесли огонь, приготовили орудия пытки и, уже прикасаясь к телу Полихарма, стали говорить ему:

— Назови имя женщины, которую ты признал виновницей своих бедствий.

— Каллироя! — воскликнул Полихарм.

Митридат был потрясен этим именем и подумал о досадном совпадении имен двух различных женщин. Вести дальше тщательный розыск ему уже не хотелось из опасения быть поставленным в необходимость оскорбить дорогое имя. Но так как и друзья, и рабы настаивали на производстве строжайшего следствия, то Митридат приказал:

— Пускай придет Каллироя!

Полихарма принялись бить, спрашивая у него, кто она такая и откуда можно ее привести. Но и в безвыходном находясь положении, несчастный никого все же не хотел подводить под ложное обвинение.

— Зачем, — сказал он, — напрасно волнуетесь вы, разыскивая ту, которой здесь нет! Я вспомнил о сиракузянке Каллирое, дочери Гермократа, стратега.

При этих словах кровь бросилась у Митридата в лицо, прошибло его под одеждой потом, а на глаза у него навернулись слезы, так что и Полихарм замолчал, и все присутствовавшие при этом пришли в недоумение. С трудом овладев собой, Митридат спросил, наконец, Полихарма:

— Что же связывает тебя с той Каллироей? И почему ты вспомнил о ней перед своею смертью?

Полихарм ответил:

— Это, владыка, история длинная, а для меня теперь уже и бесполезная: не буду тебе досаждать неуместной своей болтовней. Кроме того, я боюсь, что если я начну мешкать, то меня опередит мой друг, а мне хочется и умереть одновременно с ним.

Чувство гнева у окружавших сменилось состраданием, сильнее же всех взволнован был Митридат.

— Не бойся, — сказал он, — повесть твоя мне не будет в тягость. Душа у меня отзывчива: говори же все смело и не пропускай ничего. Кто и откуда ты? Как прибыл ты в Карию и почему работаешь ты в оковах? А в особенности ты мне расскажи про Каллирою и поведай мне, кто твой друг.

Полихарм начал свой рассказ:

— Оба мы, двое узников, родом из Сиракуз. Он — по известности, богатству и красоте первый в Сицилии юноша, я же, хотя и бедняк, являюсь товарищем его и другом. Мы расстались с родителями, покинув отечество: я выехал ради него, а он ради своей жены, Каллирои по имени, которая была им пышно погребена, так как он считал ее мертвой. Но проникшие в ее могилу грабители застали ее живой и продали ее в Ионию. Это открыл нам пытаемый перед народом Ферон-разбойник. Город сиракузян отправил тогда триеру с послами на поиски женщины, и эту-то стоявшую на якоре у них триеру варвары ночью сожгли. Бо́льшую часть людей они перерезали, а меня и моего друга связали и продали сюда. Постигшее нас несчастие мы с ним сносили разумно, но некоторые другие из числа таких же, как и мы, колодников, люди, нам неизвестные, разбили свои оковы и совершили убийство, и нас всех повели, по твоему приказу, на крест. Друг мой, и умирая, не бросал упреков своей жене, я же не мог не вспомнить о ней и не назвать ее виновницей наших бедствий, так как мы из-за нее-то и выехали из Сиракуз.

Еще продолжал Полихарм говорить, как Митридат громко вскрикнул:

— Ты говоришь о Херее?

— Да, о нем, моем друге, — ответил Полихарм.

— Но я умоляю тебя, владыка, — так добавил он, — прикажи палачу и распять нас рядом друг с другом.

В ответ на рассказ Полихарма последовали рыдания и слезы, а Митридат всех направил к Херею, чтобы успеть задержать его кончину. Посланные нашли остальных уже убитыми, Херей же лишь поднимался на крест. Еще издали люди принялись кто что кричать:

— Пощади!

— Спускайся!

— Не прикалывай!

— Отпусти!

Палач приостановился, и Херей, с горечью в сердце, начал сходить с креста: радостно было ему расставаться с тяжелой жизнью и с несчастной своей любовью. Его повели, а Митридат вышел к нему навстречу, обнял его и сказал:

— Брат мой и друг! Своим, правда мужественным, но очень несвоевременным, молчанием ты едва меня не погубил, чуть было не заставив меня совершить нечестивый поступок!

Незамедлительно Митридат отдал распоряжение слугам отвести Херея и Полихарма в баню, залечить их тела, а после бани одеть в дорогие греческие хламиды[119], сам же созвал знакомых и принес богам жертвы за спасение Херея. За столом[120] много пили, было весело, радостно и не чувствовалось недостатка ни в чем, что дает наслаждение сердцу. Пир затягивался, и разгоряченный вином и любовью Митридат, обратившись к Херею, сказал:

— Не за оковы твои и не за твой крест жалею тебя я, Херей, а за то, что ты лишился такой жены.

Удивившись, Херей воскликнул:

— А где же ты видал мою Каллирою?

— Уже более не твою, — заметил ему Митридат, — а законную жену Дионисия милетского: есть у них и ребенок.

Этого Херей не выдержал. Он бросился к Митридату и, обняв колени его, сказал ему:

— Умоляю тебя, владыка, верни мне обратно мой крест. Вынуждая меня после такого сообщения жить, ты меня подвергаешь еще более жестокой пытке, чем крест. Неверная Каллироя! Нечестивая женщина! Из-за тебя был я продан в рабство, вскапывал землю, нес крест, отдан был в руки палачу, а ты, пока я находился в оковах, жила в неге и выходила замуж. Но мало было тебе стать при жизни Херея женой другого: ты сделалась еще и матерью!

Все начали плакать, и закончился пир печально. Радовался по поводу происшедшего один только Митридат: он надеялся, что для него открывается возможность и разговаривать о Каллирое и даже как-то в ее пользу действовать под предлогом помощи другу.

— Разойдемся пока, — сказал он, — уже наступает ночь. А завтра, на свежую голову, давай вместе об этом подумаем. Дело требует тут для своего обсуждения немало времени.

С этими словами Митридат встал из-за стола и, отпустив гостей, ушел на покой в свою обычную комнату. Для молодых же сиракузян он отвел изысканнейшее помещение и особых приставил к ним слуг.

Спать никому не дала эта ночь: она для всех наполнена была думами. Херей сердился, Полихарм утешал его, а Митридат радостным предавался надеждам в мыслях о том, что занятое им выжидательное между Хереем и Дионисием положение позволит, словно эфедру[121] на гимнастических состязаниях, именно ему без труда получить Каллирою в качестве победного приза.

На следующий день, на совещании с Митридатом, Херей выразил желание немедленно же идти пешком в Милет и требовать от Дионисия жену: Каллироя, говорил он, когда увидит его, не останется у Дионисия.

— По мне что ж, поезжай, — заметил на эти слова Митридат, — ни на один лишний день не хочу я тебя задерживать, продлевая разлуку твою с женой. Не покидать бы тебе Сицилии и не переживать бы вам случившихся с вами ужасов! Но уж раз Судьба, которая любит всякие неожиданности, окружила вас своей мрачной драмой, то дальнейшие шаги надо обдумать тем осмотрительнее. Ты ведь спешишь сейчас больше под влиянием чувства, нежели рассудка, совсем не предвидя того, что предстоит тебе. Одиноким чужеземцем направляешься ты в крупнейший город, где у богача, занимающего важнейшее положение в Ионии, ты хочешь вырвать жену, исключительно крепко с ним связанную. На какую же ты полагаешься силу? Далеко будут там от тебя и Гермократ, и Митридат, единственные твои союзники, которые смогут скорее тебя пожалеть, чем оказать тебе помощь. Боюсь, несчастлива для тебя и сама местность: она принесла тебе уже однажды горе. Но, по сравнению с предстоящим, то, что ты тогда пережил, покажется тебе лаской: связан ты был, но остался в живых, был продан, но продан мне. А теперь, если только Дионисий узнает, что ты злоумышляешь против его семейного счастья, то кто из богов тогда сможет тебя спасти? Ты же попадешь во всевластные руки своего соперника и, пожалуй, будешь даже не в состоянии убедить его, что ты — Херей. Если же он вдруг подумает, что ты в самом деле Херей, то это поставит тебя в еще более опасное для тебя положение. Один только ты незнаком с природой Эрота: не ведаешь, что этот бог тешится хитростями и обманами. По-моему, ты должен сперва запросить свою жену письменно, чтобы проверить, все ли еще помнит она тебя и желает ли она бросить Дионисия, или же

Напиши ей письмо. Пускай погорюет, порадуется, пускай поищет тебя, позовет к себе! О пересылке же ей твоего письма уж я сам позабочусь. Ступай и пиши!

Херей послушался, но, оставшись наедине с собой, он и хотел, и не мог писать, так как и слезы мешали ему, и дрожали у него руки. Наконец, оплакав свои несчастия, приступил он вот к какому письму:

Это письмо Митридат вручил вернейшему человеку, Гигину, состоявшему у него управителем всего его имения в Карии, и открыл ему тайну своей любви. Написал Каллирое и сам Митридат. Он высказывал ей в письме свое расположение к ней и свою о ней заботливость, выражавшуюся в спасении ради нее Херея; советуя ей не наносить оскорбления первому мужу, он давал обещание ей повести самому, в случае ее согласия, дело так, чтобы она и Херей друг с другом воссоединились. Вместе с Гигином Митридат отправил троих служителей, дорогие подарки и много золота. Всей остальной прислуге, во избежание подозрений, было объявлено, что все это посылается Митридатом в дар Дионисию. Он приказал Гигину оставить людей в Приене[123], по прибытии в этот город, самому же, как ионийцу (родным языком Гигина был греческий), одному ехать на разведки в Милет, чтобы затем, когда он наметит для себя последующий образ действий, перевезти и их из Приены в Милет.

Гигин уехал и занялся выполнением приказания. Но совсем к иному концу, чем тот, какой этим решением был предусмотрен, привела Судьба, давшая толчок началу более важных событий. Дело в том, что, после того как Гигин уехал в Милет, оставленные им в Приене рабы, очутившись без надсмотрщика, принялись кутить, в изобилии располагая золотом. А в этом маленьком городке, полном любопытствующих греков, роскошество чужеземцев обратило на себя общее внимание, и расточительный образ жизни неизвестных дал повод заподозрить в них разбойников или уж по крайней мере беглых рабов. В гостиницу к ним явился стратег, произвел обыск и нашел у них золото и драгоценности. Сочтя как то, так и другое за краденое, он допросил рабов, желая узнать, кто они такие и откуда у них эти вещи, а те под угрозой пыток сообщили истину, объявив стратегу[124], что это дары, посланные Дионисию наместником Карии Митридатом. Предъявили они и письма. Писем стратег не вскрыл (они были запечатаны снаружи печатями), а передав демосиям[125], он и письма и все остальное вместе с рабами переслал Дионисию, полагая, что он ему этим оказывает услугу.

Дионисий угощал у себя именитейших граждан, шел роскошный пир, слышалось пение и звучала флейта, когда Дионисию подали послание, в котором значилось: «Приенский стратег Биант благотворителю Дионисию здравствовать. Переправляю посылаемые тебе Митридатом, наместником Карии, письма равно как и подарки, расхищавшиеся негодными его рабами, каковых, задержав, я и отсылаю тебе».

Дионисий послание это прочитал на пиру перед всеми вслух и любовался царственными подарками, приказав же взломать печати, чтобы ознакомиться с содержанием писем, увидел он «Каллирое Херей. Я жив».

Тьма разлилась перед его глазами. Но, и падая в обморок, крепко стиснул в своей руке письмо Дионисий, боясь, как бы не прочитал его кто-нибудь другой. Шум сбегавшихся в смятении людей привел его в чувство, и, осознав случившееся несчастие, он приказал слугам перенести его в другую комнату: хотелось ему побыть в одиночестве.

Грустно разошлись пировавшие, на которых обморок Дионисия произвел впечатление апоплексического удара. Дионисий же, оставшись наедине с собой, несколько раз перечитал письма. Смешанные чувства охватывали его: и гнев, и уныние, и страх, и сомнения. Что Херей жив, этому Дионисий не верил, да и не хотел совсем в это верить, а подозревал коварство прелюбодея со стороны Митридата, очевидно, стремившегося совратить Каллирою надеждами на Херея.

Днем строго следил он за тем, чтобы к его жене никто не подходил с сообщением о случившемся в Карии, сам же надумал следующим образом отомстить за себя. Находился как раз в это время в Милете наместник Лидии и Ионии Фарнак, из всех правителей, посылавшихся царем в приморские области, считавшийся самым важным. Дионисий, состоявший с Фарнаком в дружеских отношениях, явился к нему и, испросив у него частную, с глазу на глаз, беседу, сказал ему:

— Владыка, умоляю тебя вступиться и за меня, и за себя. Подлейший человек и завистник твой, Митридат, посягает на мое семейное счастье, несмотря на то, что он связан со мной узами гостеприимства: жене моей он прислал соблазнительное письмо, а вместе с письмом и золото.

И Дионисий начал читать Фарнаку письма и объяснять ему хитрость Митридата. Слушал эти речи Фарнак с удовольствием, отчасти, может быть, потому, что с Митридатом немало было у него взаимных столкновений, так как их области соседили одна с другой, но еще больше потому, что он был влюблен: ведь и сам он пылал к Каллирое любовью, и ведь это ради нее проводил он большую часть времени в Милете, приглашая там к себе в гости Дионисия вместе с его женой. Он обещал поэтому Дионисию сделать для него все, что он только сможет, и написал царю следующее доверительное письмо:

Это доставленное ему письмо царь прочитал друзьям, с которыми и начал советоваться о том, как ему поступить. Мнения разделились: те люди, которые Митридату завидовали и стремились получить сами его сатрапию, полагали, что нельзя оставлять без внимания козни, направленные против семейного счастья именитого человека; люди же более снисходительные и уважавшие Митридата (а защитников у него было много, между прочим и среди лиц, занимавших высшие должности) были против того, чтобы важного человека хватать на основании клеветнического доноса. Ввиду того, что разделились мнения почти поровну, царь в тот день не вынес никакого решения, отложив рассмотрение дела до другого раза. Но с наступлением ночи, с одной стороны, возникло в нем отвращение к пороку, внушавшееся ему достоинством его царского сана, а с другой — в нем заговорило чувство осторожности относительно будущего: Митридат, так сказал он себе, проявляет начало неуважения. Царь собрался поэтому пригласить Митридата к себе на суд. Иного порядка чувство склоняло его к вызову одновременно и красавицы: такие советники, как мрак и уединение, вспомнить заставили его и эту часть письма. К этому же подстрекала его и молва, называвшая Каллирою красивейшей женщиной во всей Ионии. И лишь за то посетовал царь на Фарнака, что не сообщил ему он в своем письме имени женщины. Но так как спорным оставался вопрос, нет ли другой, способной затмить собой эту, то решил он вызвать и жену Дионисия. Он написал Фарнаку: «Дионисия, раба моего, милетца, пришли ко мне». Написал он и Митридату: «Приезжай оправдаться от обвинения в том, будто ты посягнул на семейное счастье Дионисия».

Испугавшийся Митридат не мог понять причины взводимой на него клеветы, но вернувшийся к нему Гигин доложил ему о том, что случилось с его рабами. И тогда, преданный своими письмами Митридат, в страхе перед наветами и перед вспыльчивостью царя стал склоняться к решению не ехать в Персию, а завладеть Милетом, убить виновника всего, Дионисия, и, похитив Каллирою, отпасть от царя, «Зачем свободу свою спешить мне отдавать в руки властелина? — спрашивал он себя. — Быть может, оставаясь здесь, ты еще и победишь. Ведь царь находится далеко, а стратеги у него плохие. Но если бы даже он тебя все-таки низложил, то хуже от этого тебе не будет, а между тем ты останешься верен двум, самым прекрасным на свете, вещам — любви и власти. Господство — славный саван, а смерть с Каллироей сладостна».

Пока все еще продолжал он это обдумывать, готовясь отпасть от царя, им получено было известие о том, что Дионисий выехал из Милета, увозя с собой и Каллирою. И узнать об этом Митридату было тяжелее, чем получить приказ, вызывавший его на суд. Выплакал Митридат свое горе и потом сказал себе: «На что мне надеяться, если буду я оставаться здесь? Со всех сторон мне изменяет Судьба. А ведь может быть, ни в чем неповинного, царь меня еще и пожалеет. Ну, а если бы и пришлось умереть мне, то я все же опять увижу перед собой Каллирою. На суде же Херей с Полихармом будут не только моими защитниками, но и моими свидетелями». И, приказав следовать за ним всей своей свите, он выехал из Карии с бодрой душой, потому что казалось ему, что нет за ним никакой вины. Не слезами провожали его, а напутственным жертвенным пиром.

Таков был один, посылавшийся из Карии Эротом поезд. А из Ионии Эротом же направлялся другой, еще более пышный поезд, красота которого еще более была блестяща и еще более царственна. Ибо перед женщиной бежала Молва, всем возвещавшая, что едет к ним та, чье имя сделалось знаменитым, великое достижение природы, Каллироя,

Усиливали ее славу и рассказы о предстоявшем суде. Целые города выходили навстречу, тесными становились дороги от стекавшегося отовсюду народа, но всем казалось, что эта женщина превышает ходившую о ней молву.

Дионисия называли счастливым, а между тем Дионисий грустил: полнота его благополучия его устрашала. Чело век просвещенный, он думал о том, как непостоянен Эрот которого недаром же и поэты, и ваятели изображают с стрелами и горящим факелом, то есть с предметами наиболее легкими и наименее устойчивыми. Приходили на память ему и старинные повести, говорившие об изменчивости красивых женщин. Пугало Дионисия все. В каждом мужчине подозревал он соперника, готовый усматривать такового не только в своем противнике на предстоявшем ему суде, но и в самом судье. Дионисий раскаивался теперь в поспешности своего доноса Фарнаку, когда

Одно дело — сторожить Каллирою в Милете, и совсем другое — охранять ее от всей Азии!

Тайны их путешествия вплоть до самого его окончания Дионисий жене своей не открывал, не признаваясь ей в истинной его причине, а поводом его выставлял приглашение, полученное им от царя, будто бы желавшего посоветоваться с ним о делах Ионии.

Каллирое было грустно уезжать так далеко от греческого моря: пока она видела перед собой милетскую гавань, ей казалось, что и Сиракузы от неё близко; большим утешением была для неё в Милете находившаяся там могила Херея.