Повесть о любви Херея и Каллирои

Книга вторая

Наказав эконому Фоке относиться внимательно к Каллирое, Леона тою же ночью выехал в Милет, спеша к хозяину с радостной вестью о покупке новой невольницы и не сомневаясь, что он несет Дионисию великое утешение В его скорби. Дионисия застал он еще в постели. Хотя отечество и тосковало по нем, Дионисий, томимый горем, почти никуда не выходил из дому, все время оставаясь в спальне, будто все еще была с ним его жена. Завидев Леону, Дионисии сказал ему:

— Эту ночь я в первый раз после смерти несчастной спал хорошо. С полной ясностью видел я во сне покойную, только еще более красивой и стройной, чем прежде, и вела она себя со мной совсем так, как наяву. Снилось мне, будто это первый день нашей свадьбы и будто я провожаю ее как свою невесту к себе домой из моих приморских земель, а ты будто бы мне поешь гименей[55].

Дионисий еще не кончил, как Леона громко воскликнул:

— И во сне счастлив ты, владыка, и наяву! Сейчас ты услышишь то самое, что тебе приснилось.

И Леона приступил к своему рассказу,

— Из страха перед телонами бросивший якорь за пределами города, недалеко от твоего именья, подошел ко мне недавно один купец с предложением купить замечательной красоты женщину. Условившись с ним, я уехал в деревню, где дело мы с ним и закончили: я отдал ему талант. Законное же подписание купчей должно будет состояться здесь, в городе.

Дионисию было приятно слушать о красоте женщины — он, действительно, был женолюбив, — но неприятно — об ее рабстве: ему, важному человеку, занимавшему и по сану, и по своему воспитанию первое место в Ионии, ложе служанки претило.

— Леона, — сказал он, — красивый человек не может не быть свободным по происхождению. Разве не слышал ты от поэтов, что красавцы — дети богов, тем более все они дети свободных. Приглянулась она тебе в твоем уединении, по сравнению с деревенскими женщинами. Но уж раз ты ее купил, ступай на площадь[56]; знаток законов Адраст[57] составит купчую.

Рад был Леона, что ему не верят: тем сильнее должна была поразить хозяина неожиданность. Но обошел Леона весь город, все столы менял, все милетские гавани, а найти Ферона не мог он нигде. Он расспрашивал и купцов, и перевозчиков: Ферона никто не знал. В полном недоумении Леона нанял гребную лодку и проехал в ней до мыса, а оттуда к именью. Но не мог же найти он того, кто из Милета уже уплыл! Медленно возвращался он к своему хозяину. Обратив внимание на грустное выражение его лица, Дионисий спросил, какая случилась с ним неприятность, и Леона ответил:

— Загубил я твой талант, владыка!

— Случившееся, — заметил Дионисий, — заставит тебя действовать вперед осмотрительнее. Ни все-таки, что же произошло? Или новая невольница убежала?

— Убежал ее продавец, а не она, — ответил Леона.

— Ну, это был, значит, хищник, продавший тебе краденую рабыню и потому-то и сбывший ее втихомолку. Откуда происходит, говорил он тебе, эта женщина?

— Она из Италии, сибаритянка[58], из ревности проданная своей госпожой.

— Поищи, не проживает ли здесь каких-нибудь сибаритян, а женщину пока оставь в деревне у нас.

Печальный вернулся назад Леона, жалея о несостоявшейся сделке, и решил выжидать удобного случая, когда можно будет уговорить хозяина выехать в именье. Одна оставалась у Леоны надежда: наружность женщины.

В комнату к Каллирое вошли деревенские женщины и тотчас же принялись за нею ухаживать как за своей хозяйкой. А Плангона, жена эконома, смышленое существо, сказала ей:

— Все-то тоскуешь ты, доченька, о своих. А ты и чужих здесь считай своими. Дионисий, хозяин наш, человек хороший и добрый. Счастливо привел тебя бог в честный дом: житься здесь будет тебе, как в родном краю. Смой с себя тину-то после долгого морского пути: служанки у тебя есть.

С трудом, насильно отвела она Каллирою в баню, где ее натерли маслом и старательно вымыли. И если, пока на стояла одетой, женщины дивились ее божественному лицу, то еще в большее пришли они изумление, когда Каллироя разделась и они увидели всю ее такой же божественной, как и ее лицо. Словно каким-то сиянием заблистало ее белое тело, а кожа на нем была так нежна, что к ней страшно было притронуться: казалось, прикосновение пальца может её поранить. Кругом тихо перешептывались:

— Красавицей, и красавицей знаменитой, была наша госпожа, но этой годилась бы она в служанки.

Огорчали эти похвалы Каллирою, так как неложно пророчествовали ей о том, что ожидало ее впереди. Когда ее вымыли и начали ей завязывать волосы, то принесли ей чистые платья, но она стала говорить, что такие платья невольнице не подходят:

— Дайте мне рабский хитон, — сказала она, — ведь и вы важнее меня.[59]

Надела она на себя, что первым попалось ей под руку, но и эта одежда пришлась ей к лицу, и, осиянная ее красотой, одежда выглядела богатой.

Женщины сели завтракать, после же завтрака Плангона сказала Каллирое:

— Обратись к Афродите и помолись за себя: богиня прославлена тут, и не только здешние жители, но и горожане приходят сюда приносить ей жертвы. Особенно внемлет она Дионисию, потому что никогда не пройдет он мимо нее, не помолившись ей.

Тут начались рассказы о явлениях богини, а одна из крестьянок сказала Каллирое:

— Когда взглянешь ты на Афродиту[60], тебе покажется, что ты смотришь на свое собственное изображение.

При этих словах у Каллирои навернулись слезы, и она подумала про себя: «Что за несчастье! И здесь опять Афродита, та богиня, которая стала причиной всех моих бедствий! Но я пойду к ней: хочется мне за многое упрекнуть ее».

Храм богини стоял на большой дороге, недалеко от виллы. Преклонившись перед Афродитой, припала Каллироя к ее стопам и сказала:

— Ты первая указала мне на Херея, но, сочетав меня с ним прекрасными узами, ты их не сберегла. А между тем мы тебя украшали.[61] Но уж раз такова была твоя воля, то об одной молю тебя милости: после Херея не влюбляй в меня никого другого.

Афродита эту ее просьбу отвергла: ведь она мать Эрота[62] и ведь новый она затевала для Каллирои брак, хотя и этот брак сберечь она также не собиралась. А к Каллирое, после того как она избавилась от разбойников и плаванья по морю, начала возвращаться та красота, которая была ей присуща, так что дивились крестьяне, видя, как с каждым днем Каллироя все хорошела.

Дождавшись подходящего случая, Леона такие повел с Дионисием речи:

— Давно уже не бывал ты, владыка, в твоем приморском именьи, а между тем тамошние дела настоятельно требуют твоего присутствия: и стада, и насаждения обозреть тебе необходимо, заставляет тебя торопиться с твоим приездом туда также и сбор плодов. Воспользуйся и роскошью помещений, которые мы построили там по твоему приказу. Да и горе свое ты будешь сносить там легче, отвлекаемый от него и утехами, и делами по управлению именьем. Если же ты пожелаешь поощрить кого-нибудь из пастухов или овцеводов, то подаришь ему новоприобретенную тобою невольницу.

Дионисий дал Леоне согласие и назначил отъезд на определенный день. А как только отдано было им это распоряжение, так сейчас же принялись кучера снаряжать колесницы, а конюхи лошадей, суда же готовить — матросы. Друзья и множество вольноотпущенников получили приглашение участвовать в путешествии: склонность к великолепию была в характере Дионисия. Когда все было приготовлено, Дионисий отдал приказ везти морем багаж и большую часть народа, колесницам же велел следовать за собой, после того как раньше выедет он сам вперед: пышный поезд, говорил он, не приличествует человеку в горе. На заре, пока народ не успел заметить его, он сел на лошадь. Его сопровождало четверо лиц, и Леона былв их числе.

Дионисий выехал в деревню, а Каллироя, увидев в ту ночь во сне Афродиту, пожелала вновь поклониться ей. Стоя перед ее статуей, она ей молилась, когда Дионисий, соскочив с коня, вошел первым в храм. Заслышав шаги, Каллироя на них обернулась, и, увидев ее, Дионисий воскликнул:

— Милостива будь, Афродита, и да послужит твое явление мне во благо!

Он уже собирался стать перед ней на колени, но Леона его от этого удержал, говоря:

— Это же новая невольница, владыка! Успокойся! А ты, женщина, подойди к своему хозяину.

При слове «хозяин» Каллироя опустила глаза, и потоком полились у нее слезы: тяжело было ей отвыкать от былой свободы. Но Дионисий ударил Леону, сказав ему:

— Нечестивец! С богами разговариваешь ты точно с людьми! Это ее-то ты называешь невольницей? Вполне естественно, не нашел ты и ее продавца. Да неужели же ты и того не слышал, чему нас учит Гомер? Ведь

— Перестань, — обратилась к Дионисию Каллироя, — надо мной смеяться, называя богиней ту, что не обладает и людским счастьем.

Божественным показался Дионисию и голос ее, когда она говорила: он напоминал музыку и походил на звучанье кифары. В смущении не решившись дольше с ней разговаривать, Дионисий удалился к себе на виллу, уже пылая огнем любви.

Вскоре же прибыл из города и багаж, и о случившемся быстро пробежала молва. Все спешили взглянуть на женщину, делая вид, будто они зашли в храм, чтобы поклониться там Афродите. Каллирою смущала эта толпа народа, и она не знала, что делать: кругом нее все было чуждо ей. Не видела она и знакомой своей Плангоны, которая занята была встречей хозяина. Время подвигалось вперед, а на виллу никто не являлся, так как все, словно зачарованные оставались в храме. Догадался, впрочем, о том, что произошло, Леона, который, отправившись в храм, Каллирою оттуда и вывел. И вот тут можно было убедиться, что царицами на свете рождаются, подобно царицам пчелиных ульев. Ибо непроизвольно двинулись вслед за ней решительно все присутствовавшие, как за своей, будто избранной ими за ее красоту, владычицей.

Каллироя вернулась в свою, ставшую ей привычной, комнату.

Дионисий был ранен, но человек воспитанный и решительно притязавший на доблесть, он пытался скрыть свою рану. Боясь уронить себя в глазах прислуги, а в глазах друзей оказаться смешным, он боролся с собой в течение всего вечера, думая, что никто этого не замечает, но выдавал себя тем сильнее своей молчаливостью.

— Пусть это отнесут чужеземке, — посылал он ей порции со стола — говори только не «от хозяина», а «от Дионисия».

Пир затянул он до позднего часа: он знал, что ему не заснуть и бодрствовать желал в обществе друзей. Гостей отпустил он лишь с приближением глубокой ночи. Но на долю ему не выпало сна. Мысленно находился он в храме Афродиты, и припоминались ему все подробности: и лицо ее, и ее волосы, и то, как обернулась она, как на него взглянула, и голос ее, и осанка, и ее слова. Жгли его и слезы ее.

Тут можно было увидеть борьбу рассудка со страстью. Благородный человек, заливаемый страстью, пытался он ей противиться и, выплывая на мгновение из ее пучины, он так говорил самому себе: «Дионисий! Не стыдно тебе, пользующемуся доброй славой самого честного человека во всей Ионии, тебе, к которому относятся с уважением и сатрапы, и цари, и города, отдаваться мальчишеским переживаниям? Только раз увидев ее, ты в нее влюбился! И влюбился во время своего траура, еще не очистив себя перед духами бедной покойницы! Для того ли ты приехал в деревню, чтобы праздновать в трауре свою свадьбу? Свадьбу с рабыней, быть может, принадлежащей даже другому? Ведь нет у тебя на нее и купчей». Но спорил с этими здравыми рассуждениями Эрот, благоразумие Дионисия принимавшей в личное себе оскорбление и потому с удвоенной силой раздувавший пожар в душе, мудрствовавшей во время любовной страсти. Наконец, будучи дольше не в состоянии выносить этот спор с самим собой в одиночестве, Дионисий послал за Леоной. Тот понял причину, но прикинулся непонимающим. Будто бы встревоженный, он спросил:

— Ты не спишь, владыка? Уж не охватила ли тебя опять тоска по умершей?

— Да, — ответил ему Дионисий, — охватила меня тоска, только не по умершей. Я знаю твое доброе ко мне расположение и твою мне преданность, и нет у меня никаких от тебя тайн. Ты погиб, Леона! Ты виновник моих несчастий. Ты внес в мой дом, или, правильнее, в душу мою, огонь. Смущает меня и та неизвестность, какая эту женщину окружает: сказку рассказываешь ты мне о летучем купце, о котором не знаешь ты даже, ни откуда приехал он, ни куда отбыл. И кто же, будучи собственником такой красы, стал бы за один талант втихомолку ее продавать, ее, чья цена равняется царскому состоянию? Это обманул тебя какой-нибудь бог. Припомни же хорошенько, как было дело: кого ты видел? С кем говорил? Скажи откровенно мне: судна ты не видал?

— Не видал, владыка, но я о нем слышал.

— То-то и оно! Это вышла из моря нимфа или одна из нереид. Бывают веления рока, подчиняющие себе и богов и заставляющие их общаться с людьми: поэты и художники нам об этом рассказывают.

Дионисию было приятно убеждать Леону, превознося эту женщину как такую, которая слишком была высока для связи со смертным. Но Леона, желавший угодить своему хозяину, сказал:

— Не будем доискиваться, владыка, кто она такая, а если хочешь, я лучше к тебе ее приведу: не огорчай себя мыслью о неудаче, располагая властью в любви.

— Этого я никогда не сделаю, не узнав сперва, кто она и откуда, — сказал Дионисий. — Завтра же с утра давай выведаем от нее всю правду. Но, чтобы не навлечь на себя нам невольного подозрения, я приглашу ее не сюда, а туда, где увидел я ее в первый раз: пусть мой с ней разговор произойдет перед статуей Афродиты.

Так они и порешили, и на следующий же день Дионисий, в сопровождении своих друзей, отпущенников и самых верных из своих рабов, дабы иметь также и свидетелей, пришел в храм. Внимание обратил он и на свою одежду, слегка приукрасив себя, как человек, отправляющийся на свиданье с возлюбленной. Впрочем, был он и от природы красив, высокого роста, и выделялся своей величественностью. А Леона пришел к Каллирое, прихватив с собой и Плангону, и знакомых Каллирое служанок.

— Дионисий, — сказал он ей, — человек в высшей степени честный и милостивый. Сейчас он находится в храме, и ты должна ему, женщина, сказать о себе правду, кто ты такая. Ни в какой справедливой помощи не будет тебе от него отказа. Только говори с ним искренне и ничего от него не утаивай: это всего скорее расположит его к тебе.

Нехотя, но все же пошла Каллироя, ободряемая тем, что происходить разговор у них будет в храме. Когда же пришла она, то привела она всех еще в больший восторг, чем в первый раз. Не раскрывая рта, в изумлении стоял перед ней Дионисий. Наконец, с трудом, после продолжительного молчания, он проговорил:

— Все, касающееся меня, тебе ясно, женщина: я — Дионисий, главный человек в Милете, а пожалуй, и во всей Ионии, благочестие и отзывчивость которого широко всем известны. Справедливо, чтобы и ты сказала нам о себе истину. Продавшие тебя утверждали, что ты сибаритянка и что они купили тебя там у твоей хозяйки, сбывшей тебя им из ревности.

Каллироя зарделась и, опустив глаза, тихо проговорила:

— Продана я сейчас впервые, Сибариса же я не видела.

— Говорил я тебе, — сказал Дионисий, покосившись в сторону Леоны, — что она не рабыня! Предсказываю, что и происхождения она благородного. Скажи, женщина, все, и прежде всего, как тебя зовут.

— Каллироя, — сказала она в ответ.

Дионисию понравилось и ее имя.

Об остальном хранила Каллироя молчание. Но так как Дионисий продолжал неотступно ее расспрашивать, она сказала:

— Владыка! Прошу тебя разрешить мне умолчать о моей судьбе. То, что было со мной сперва, было сном, было сказкой. А сейчас я то, чем я стала теперь: чужеземка-рабыня.

Так говоря, старалась скрыть она свои слезы, но они текли у нее по щекам. Кончилось тем, что расплакались и Дионисий, и все окружавшие, а могло бы даже показаться иному, что опечалилась и сама статуя Афродиты. Движимый любопытством, Дионисий становился все более настойчивым.

— Умоляю тебя, — обратился он к Каллирое, — оказать мне первую милость: поведай мне о самой себе, Каллироя. Не чужому рассказывать будешь ты, ибо в наших характерах есть у нас с тобой нечто родственное. Не страшись ничего, даже если тобой совершено нечто тяжкое.

На последние слова Каллироя обиделась:

— Не оскорбляй меня, — сказал она, — ничего дурного я за собой не знаю. Но так как былая высота моего положения не соответствует теперешней моей судьбе, то я боюсь показаться обманщицей, рассказывая о себе вещи, которые со стороны тех, кто не знает их, вызовут недоверие, потому что прошлое не свидетельствует о настоящем.

Образ мыслей женщины привел Дионисия в восхищение.

— Можешь ничего не рассказывать, — обратился он к ней, — я и так все уже понял. А впрочем, все-таки говори, хотя сказать о себе не сможешь ты ничего такого, что по своему величию равнялось бы тому, что мы перед собой сейчас видим. Любая блестящая повесть о тебе окажется ниже тебя самой.

С трудом начала она, наконец, о себе рассказ:

— Я дочь Гермократа, сиракузского стратега. Потерявшую сознание после внезапно случившегося со мной несчастия, меня богато мои родители похоронили. Мою могилу вскрыли грабители. В ней они и меня нашли, уже после того, как ко мне вернулось дыхание, привезли сюда, и здесь Ферон потихоньку продал меня вот ему, Леоне.

Обо всем сообщив, умолчала Каллироя только о Херее.

— Но, — так продолжала она, — умоляю тебя, Дионисий. Ты ведь эллин, ты — гражданин человеколюбивого города и ты образован: не уподобляйся разбойникам и не лишай меня моего отечества и моих родных. Что тебе, при твоем богатстве, еще одна лишняя невольница? Но ты не потеряешь и выплаченной за меня цены, если вернешь меня моему отцу: Гермократ умеет отвечать благодарностью. Мы любуемся Алкиноем, и нравится он нам именно тем, что он доставил просителя на его родину.[64] Являюсь и я твоей просительницей. Спаси пленную сироту. Если же свободы своей не смогу сохранить я в жизни, то избираю я тогда для себя свободную смерть.

Слушая это, Дионисий рыдал, будто бы над Каллироей, в действительности же над самим собой. Ибо он понимал, что надежда на удовлетворение его страсти от него ускользает.

— Ободрись, Каллироя, — сказал он, — не падай духом! Ты получишь то, о чем просишь: в свидетельницы я призываю эту вот Афродиту.[65]

Возвращалась Каллироя к себе в уверенности, что против ее воли с ней ничего не сделают, а Дионисий вернулся домой печальным. Вызвав Леону, он, оставшись с ним с глазу на глаз, сказал ему:

— Эрот ненавидит меня, и я во всем несчастен. Жену свою я схоронил, а новая невольница бежит от меня, а я-то считал ее подарком мне Афродиты. Я создавал себе в мечтах жизнь блаженнее, чем жизнь Менелая, мужа знаменитой лакедемонянки[66], потому что я не допускаю, чтобы так красива была даже и Елена. И сколько убедительности в ее речах. Да, отжита у меня жизнь! В тот самый день, как Каллироя удалится отсюда, и я удалюсь из жизни.

— Нет, не связывай себя заклятием! — закричал Леона на эти слова Дионисия. — Ты же ведь ее хозяин, ты же имеешь над нею власть, и она, хочет или не хочет, выполнит твое решение. Уплатив талант, я же ее купил!

— Купил! Свободную ты, трижды несчастный, купил? А разве не слышал, что имя Гермократа, стратега всей Сицилии, торжественно чеканится на монетах этого острова, имя Гермократа, которого уважает и любит персидский царь, посылающий ему ежегодно дары за то, что в морском сражении он разбил врагов Персии, афинян? Мне стать тираном свободной личности? Мне, Дионисию, чья прославлена строгая нравственность, мне оскорбить насилием ту, которую оскорбить не решился и Ферон-разбойник?

Так объявил он Леоне и, однако же, продолжал надеяться, что сумеет склонить Каллирою: благие надежды свойственны природе Эрота. Дионисий верил, что заботливостью о Каллирое он цели своих желаний добьется. Он вызвал к себе Плангону и сказал ей:

— Усердие свое доказала ты мне уже достаточно. Поэтому я вручаю тебе самое важное и самое для меня дорогое из всего, что мне принадлежит, — нашу гостью. Хочу, чтобы она не терпела ни в чем недостатка, вплоть даже до роскоши. Считай ее своей госпожой, ухаживай за ней, служи ей и старайся ее к нам привязать. Почаще хвали меня ей, описывая меня ей таким, каким ты меня знаешь. Владыкой, смотри, ей меня не называй!

Плангона поняла поручение. Она была расторопна, и делом этим она поспешила заняться, скрытно связав с ним и свой собственный замысел. Придя к Каллирое, она о полученном ею приказе за ней ухаживать не сообщила ей, а принялась выказывать ей расположение, стремясь войти в доверие к ней и сделаться ее советницей.

Произошел следующего рода случай.

Дионисий затягивал свое пребывание в деревне то под тем, то под другим предлогом, в действительности же потому, что он был не в состоянии удалиться от Каллирои, а увозить ее с. собой ему не хотелось: ведь как только ее увидели бы, так поднялись бы крики о ней, ее красота поработила бы всю Ионию, и докатились бы слухи о ней и до великого царя!

Оставаясь в именье и тем внимательнее занимаясь делами последнего, он сделал за что-то однажды выговор эконому Фоке. Особых последствий этот выговор не имел: дальше слов дело не пошло. Но Плангона воспользовалась удобным случаем, и, растрепав себе волосы, вбежала испуганная к Каллирое. Дотронувшись до ее колен[67]: «Государыня! — сказала она, — умоляю тебя, спаси нас! Дионисий сердится на моего мужа, а от природы он так же вспыльчив, как и человеколюбив. Кроме тебя, никто не сможет нас защитить, тебе же, если ты у него попросишь, он с радостью поспешит оказать первую милость».

Идти к Дионисию Каллироя стеснялась, но ответить отказом на неотступные просьбы Плангоны она не могла, так как чувствовала свои обязательства перед ней за те услуги, какие та ей делала. И, чтобы не показаться неблагодарной, она ответила ей:

— Да ведь и я рабыня, и права голоса не имею и я. Но раз ты думаешь, что я смогу что-то сделать, то я готова идти его умолять вместе с тобой. Лишь бы только дело увенчалось у нас удачей.

Они отправились, и Плангона велела стоявшему у дверей человеку доложить владыке, что явилась к нему Каллироя.

Дионисий в то время лежал, удрученный горем; он и телесно начал недомогать. Услышав, что явилась к нему Каллироя, он от неожиданности онемел, и на него наплыл какой-то туман. Еле-еле придя в себя,

— Пусть входит, — проговорил он.

Близко подойдя к Дионисию и опустив глаза, Каллироя сперва залилась румянцем, но потом, с трудом, правда, все же промолвила:

— К ней, к Плангоне, я чувствую глубокую благодарность: она любит меня, как родную дочь. Так вот умоляю тебя, хозяин, не сердись на ее мужа: подари ему твою милость.

Хотела она продолжать, но ей не хватило духу.

Дионисий понял военную хитрость Плангоны:

— Да, — сказал он, — я очень сержусь, и ни один человек на свете не смог бы их, Фоку с Плангоной, избавить от гибели, заслуженной ими за их тяжелый проступок, но ради тебя я охотно им эту милость оказываю. Знайте же, что спаслись вы благодаря Каллирое.

Плангона припала к коленям Дионисия, а Дионисий заметил ей:

— Припадайте к коленям Каллирои: это она спасла вас.

Увидев, что Каллироя довольна, и заметив на ее лице радость по случаю дарованного Дионисием прощения, Плангона сказала ей:

— Поблагодари же за нас Дионисия!

С этими словами она подтолкнула ее к нему, и Каллироя, неловко став на колени, нечаянно натолкнулась на правую руку Дионисия, но тот, как бы не дозволив ей дотронуться до его руки, притянул Каллирою к себе и поцеловал, а потом сейчас же отстранил ее от себя, дабы о подстроенной хитрости не возникло у нее никакого подозрения.

Женщины удалились. Но поцелуй, как яд, проник глубоко в самые внутренности Дионисия, и не мог больше Дионисий ни видеть, ни слышать. Он был со всех сторон окружен осадой и против любви своей не находил никакого средства. Не могли быть таким средством подарки, потому что Дионисий видел гордый нрав этой женщины, непригодны были и угрозы, и сила, так как Дионисий не сомневался, что Каллироя скорее предпочтет смерть, чем уступит насилию. Рассчитывал он только на помощь одной лишь Плангоны, которой он, вызвав ее к себе, и сказал:

— Первая военная хитрость тебе удалась, и за поцелуй я тебе благодарен. Но поцелуй этот либо спасет меня, либо погубит. Поразмысли же. как тебе, женщине, одолеть женщину же, имея союзником и меня. Знай, что победной наградой назначается тебе свобода[68] и еще нечто другое вдобавок, что тебе, я уверен, гораздо дороже свободы, — жизнь Дионисия.

Получив приказание, Плангона всячески пыталась его осуществить и шла на различные хитрости. Каллироя, однако, оставалась непобедимой и продолжала сохранять верность одному Херею. Но перехитрила Каллирою Судьба: человеческий расчет ничего не значит лишь перед ней одной. Любит эта богиня борьбу и никогда не отчаивается. Так и тогда удалось ей дело осуществить неожиданное или, правильнее сказать, невероятное. Стоит послушать, как это произошло.

Замыслила Судьба козни против целомудрия женщины. Дело в том, что когда Херей и Каллироя впервые сошлись друг с другом в брачном союзе любви, то оба они почувствовали одинаковое влечение друг к другу, а равная у обоих сила желаний небесплодным сделала и взаимное их общение: женщина зачала незадолго до своего обморока. Но среди последовавших затем для нее опасностей и бедствий она беременность свою заметила не так скоро. С началом, однако, третьего месяца начал увеличиваться у нее живот, и опытная в женских делах Плангона это заметила во время бани. Присутствие множества служанок заставило ее тогда промолчать. Но к вечеру, на досуге, она подсела к Каллирое и сказала ей:

— А знаешь, доченька, ты ведь беременна.

Каллироя расплакалась. Рыдая и теребя на голове свои волосы, она воскликнула:

— Еще и это к моим несчастиям добавила ты мне, Судьба: ты хочешь заставить меня родить раба!

И, ударяя себя по животу, она восклицала:

— Бедный! Еще до того, как родиться тебе, ты уже побывал в могиле и отдан был в руки разбойников! В какую вступаешь ты жизнь? Раба, сироту, без родины, в надежде на что предстоит мне тебя вынашивать? Прими же смерть до своего рождения!

Но руки ее удержала Плангона, которая обещала ей, что завтра же она легко устроит ей выкидыш.

Оставшись наедине с собой, обе женщины отдались каждая собственным мыслям. Плангона думала о том, что теперь представился удобный случай устроить господину дело его любви. «Союзником твоим, — так говорила себе Плангона, — будет живот Каллирои. Найден залог ее послушания! Верность жены будет побеждена материнской любовью». С увлечением принялась она обдумывать ход предстоявших действий. А Каллироя обдумывала гибель своего ребенка, мысленно обращая к себе такие речи: «Гермократова внука родить мне на рабство владыке? На свет произвести младенца, отца которого никто не ведает? Чего доброго, скажет, пожалуй, иной из завистников: забеременела Каллироя в притоне разбойников. Нет, достаточно с меня быть несчастной только одной: не стоит тебе, дитя, вступать в жалкую жизнь, от которой тебе, и родившись-то, следовало бы бежать. Уйди же из нее свободным, не изведав горя. Не услышишь ты и россказней о своей матери».

Потом ее брало раскаянье и охватывала жалость к тому, кого носила она у себя в утробе: «Ты замышляешь детоубийство? Нечестивая! Неужели же следуешь ты примеру Медеи[69]? Но ты выкажешь тогда себя свирепее даже скифянки[70]! Ведь та в муже своем имела себе врага, ты же хочешь убить ребенка Херея и не оставить даже и воспоминания о прославленном вашем браке! А что, если это окажется сын? А что, если будет он похож на отца? А что, если будет он более счастлив, чем я? Ты, мать, собираешься убить того, кто спасенным вышел и из могилы, и из рук разбойников? А мало ли слышали мы про детей богов и царей, родившихся в рабстве и вернувших себе потом достоинство своих отцов? А Зетос и Амфион?[71] А Кир?[72] Поплывешь у меня и ты, маленький мой, в Сицилию, разыщешь там отца своего и деда и расскажешь им про судьбу своей матери. Придет по морю войско ко мне на помощь, и ты, мой сынок, вернешь нам обоим наших родителей». Всю ночь она думала над этим и лишь ненадолго забылась сном. А во сне предстал ей образ Херея, совершенно с ним схожий.

Образ Херея остановился перед ней и сказал ей: «Тебе, жена, поручаю я сына». Он собирался говорить дальше, но Каллироя вскочила, желая его обнять. И, сочтя, что она получила совет от мужа, решила она ребенка выкормить.

О своем решении она объявила на следующий день Плангоне, когда та пришла к ней. И Плангона не преминула подчеркнуть ошибочность такого решения.

— Выкормить у нас ребенка тебе, женщина, не удастся, — сказала она, — наш влюбленный в тебя хозяин, хотя и не станет из уважения к тебе и по своей порядочности насиловать твоей воли, но из ревности он ребенка кормить тебе не разрешит. Ему будет обидно, что ты проявляешь к отсутствующему такое внимание, в то время как им самим, находящимся рядом с тобой, пренебрегаешь. Думается мне поэтому, что для ребенка лучше погибнуть еще до своего появления на свет, чем уже родившись. Равным образом будет и у тебя та выгода, что ты избавишься от муки напрасных родов и от ненужной беременности. Правду говорю я тебе из любви к тебе.

Тяжело было Каллирое это услышать, и, припав к коленям Плангоны, стала она ее умолять выискать вместе с ней какое-нибудь такое средство, которое позволило бы ей кормить ребенка. Долго отказывалась Плангона и в течение двух-трех дней оттягивала свой ответ. Когда же, заставив Каллирою тем самым лишь все горячее ее упрашивать, она заручилась еще большим со стороны Каллирои доверием, то она прежде всего связала ее клятвенным обещанием никому хитрости их не выдавать, после чего, нахмурив брови и потерев руки, сказала:

— Великие дела удаются, женщина, только благодаря смелым замыслам. Так вот и я: из расположения к тебе предаю своего господина! Знай, однако, что предстоит ребенку одно из двух: либо вовсе погибнуть, либо родиться первым богачом Ионии и наследником блистательнейшего дома. Счастливой сделает он и тебя, свою мать. Выбирай то или другое, что хочешь.

— Да кто же, — ответила Каллироя, — будет так неразумен, что предпочтет детоубийство счастью? Только, по-моему, ты говоришь о чем-то несбыточном, невероятном. Выскажись яснее.

Плангона спросила:

— Как ты думаешь: сколько времени ты беременна?

— Два месяца, — ответила Каллироя.

— Такой срок служит в помощь нам: легко покажется, что ты родила семимесячного от Дионисия.

На эти слова Каллироя вскрикнула:

— Нет, лучше тогда пусть гибнет!

И Плангона притворно с ней согласилась:

— Правильно рассуждаешь, женщина, предпочитая выкидыш. Значит, так и поступим. Разумеется, это безопаснее, чем обманывать господина. Отрежь же от себя раз навсегда воспоминания о былой свободе, не надейся и на возвращение к себе на родину, приспособься к теперешней своей доле и добросовестно стань рабыней.

Юная, свободного происхождения девушка, не знакомая с рабьим лукавством, слушала Каллироя речи Плангоны, ничего за ними не подозревая. Но, чем больше спешила Плангона с вытравливанием, тем сильнее Каллироя жалела ребенка, находившегося у нее в утробе.

— Дай мне время взвесить, — просила она. — Ведь передо мной лежит выбор между двумя важнейшими вещами: либо сохранить целомудрие, либо сохранить ребенка.

Плангона опять ее похвалила, за то именно, что выбор делает она не наобум.

— Действительно, ведь одно уравновешивается здесь другим, — заметила она, — с одной стороны, верность жены, а с другой, — любовь матери. Все же на долгий срок откладывать дела нельзя: во всяком случае завтра необходимо будет принять окончательное решение, пока не выдал тебя твой живот.

Согласившись на этом, они друг с другом расстались.

Поднявшись к себе наверх[74] и закрыв на ключ дверь за собою, Каллироя приложила к своему животу изображение Херея[75] и так сказала себе: «Вот стало нас теперь трое: муж, жена и ребенок. Подумаем же мы вместе о нашей общей пользе. Первой выскажу свое мнение я: хочу оставаться до самой смерти женой одного лишь Херея. Со вторым не знакомиться мужем: это дороже мне и родителей, и отечества, и ребенка. Ну, а ты, дитя? Что ты для себя избираешь? Скончаться ли от отравы до того как увидеть солнце и быть выброшенным вместе со своею матерью, получив, может быть, отказ даже в погребении, или же остаться жить и иметь двух важных отцов, в Сицилии одного, а другого в Ионии? Возмужав, ты без труда опознан будешь тогда родными, так как я уверена, что рожу я тебя похожим на твоего отца. На милетской триере, окруженный блеском, приплывешь ты обратно в Сицилию, и Гермократу радостно будет получить внука, умеющего быть стратегом. Ты вносишь, дитя мое, предложение, моему противоположное, и не дозволяешь нам умереть. Спросим же и твоего отца. Впрочем, он уже высказался: ведь, представ предо мной в сновидении, он же сам мне сказал: тебе поручаю я сына. Херей! Призываю тебя в свидетели: ты ведешь меня к Дионисию в жены!».

Соглашаясь жить не ради себя, а ради младенца, провела она в таких мыслях тот день и ту ночь, а наутро пришла к ней Плангона и грустно присела сперва с выражением сострадания на лице.

Обе долго молчали.

Наконец, Плангона спросила:

— Как же ты решила? Что будем делать? Дольше медлить нельзя.

От волнения и слез ответить быстро на этот вопрос Каллироя была не в состоянии.

— Против воли моей предает меня мой ребенок, — с трудом проговорила она, — делай, как лучше. Боюсь только, что Дионисий, даже если я пойду на это бесчестие, отнесется ко мне презрительно в постигшей меня судьбе и, признав во мне не жену, а наложницу, запретит мне кормить ребенка, рожденного от другого: даром потеряю я свою честь.

Не успела и кончить она своих слов, как Плангона ее перебила:

— Об этом, — сказала она, — я прежде тебя подумала: не напрасно же я люблю тебя теперь крепче, чем своего хозяина! Доверься характеру Дионисия: он честен. А все-таки я заставлю Дионисия мне присягнуть, хоть он мне и владыка. Нам с тобой надлежит во всем поступать осмотрительно. В свою очередь, доченька, положись на меня и ты! Но иду от тебя послом относить поручение.