Повесть о светлом мальчике

ПЕРВЫЕ ОТКРЫТИЯ

Я долго не мог научиться ходить, лишь на третьем году еле-еле начал подниматься на ноги. Зато говорить начал очень рано, потому прозвали меня «Сидя состарившийся».

Я был малоподвижным ребенком, а когда пытался ползать, то всеми моими движениями руководила голова: куда она наклонялась, туда я и сваливался. Боясь, как бы я не свалился в очаг, мать привязывала меня за пояс веревкой к стене юрты. Постепенно я привык к веревке и даже не натягивал ее, ползая, хотя вначале кричал и рвался.

До сих пор не могу забыть, как я, цепляясь за косяк двери, первый раз сам поднялся на порог. В тот день я не был привязан. О, каким высоким показался мне тогда порог нашей юрты! От страха сердце замерло и коленки дрожали. Было ясное летнее утро, я увидел желтую плоскую степь, высокие горы, покрытые тайгой, а над ними голубое небо. У меня закружилась голова, я едва не упал, но туг заметил неподалеку мать, доившую корову, и закричал, качаясь на ребре порога, точно птенец, балансирующий своим куцым хвостиком на сухом сучке:

— Гляди-ка, мама! Иди скорее, держи меня!

Мать отшвырнула деревянный хумун с молоком и бросилась ко мне, раскинув руки.

— О сыночек-то мой, какой храбрец! Быстрый мой! Орел настоящий!

Она нежно приговаривала, целовала меня, глаза ее сияли, сверкали зубы. Лицо ее мне казалось широким и прекрасным, как вся Арыг-Бажинская степь. До этого дня я был просто бочонком для молока и только теперь почувствовал в первый раз великую силу любви и красоту моей матери, почувствовал, как я сам ее бесконечно люблю. С этого дня я себя помню.

До трехлетнего возраста детей нельзя было стричь, даже волосинку нельзя было тронуть — это считалось великим грехом. А когда сровняется три года, идут к ламе, и он назначает день. Стрижка волос ребенка — это одно из празднеств, на которое зовут весь аал. Даже самый бедный хозяин и то в такой день сварит целого барана.

Помню, в нашей юрте собралось очень много народу. В переднем углу перед аптарой — ящиком, на котором стояли изображения богов, — постелили белую кошму, поставили деревянное блюдо с горой бараньего мяса, а возле — три кожаных кугержика[2] с аракой.

Волосы у меня были очень светлые, гораздо светлее, чем у других, уже длинные; родители, боясь, как бы из-за этого глаза у меня не стали косить, заплетали их в косички, завязывая разноцветными нитками с бусинками на концах. Эти бусинки я выревел, завидуя украшениям в косичках сестер.

В переднем углу на самом почетном месте сидел мой дядя. Он первым взял с аптары маленькие ножницы, в ручки которых был продет священный шелк хадак, и торжественно проговорил:

— Дай мне понюхать (у нас вдыхали запах волос или кожи, желая выказать свою нежность) твою головку, племянничек мой. Дарю овцу с ягненком.

Я заупрямился и хотел убежать, но отец потихоньку шепнул, обнимая меня:

— Дядя дарит тебе овцу с ягненком. Дай ему понюхать головку.

Дядя отрезал у меня с левого виска первый клочок волос и торжественно передал отцу. Тот принял эту прядку, завернул в хадак и привязал к священной стреле.

— Овечку тебе даю самую плодовитую, белую с черной головой, а ягненка — рыженького. Расти его, племянничек, на доброе здоровье!

— Ладно! — ответил я с радостью.

Потом ко мне подошла жена дяди и сказала:

— Я тоже даю тебе козу с козленком, дай и мне понюхать твою головку.

Я милостиво наклонился к ней. Она отрезала и вовсе три-четыре волосинки.

Начали раскладывать мясо по тарелкам, а детям давали куски мяса прямо в руки. Мне же подали в большой черной деревянной чашке целое ребро, половину сердца и почку со словами:

— Ты у нас теперь богач, владеешь четырьмя головами скота!..

Отец разливал из кугержика араку, а мой старший брат Бадый разносил ее гостям, начиная с самого почетного гостя — дяди. Разговор стал веселее и громче. Все присутствующие поочередно склонялись ко мне и нюхали голову, после чего каждый обрезал понемногу волос и говорил:

— Да, такие золотые волосы, конечно, дорого стоят.

А утром в ягнячьей ограде стояли три овцы с ягнятами, да две козы с козлятами, да еще годовалый козел — всего одиннадцать голов!

Меня подвели к забору и сказали:

— Вот, Ангыр-оол, какого стада ты стал хозяином!

Тетя, сестра мамы, подарила мне целый кусок — семь метров — синей далембы, и мама сшила мне из него рубашку и штанишки. Это был первый нарядный костюм в моей жизни, я даже запах его до сих пор помню.

Мне очень хотелось, чтобы дети соседних юрт увидели меня в моем новом великолепном наряде. Я важно разгуливал возле юрты, задрав высоко голову, но глазами косил по сторонам, чтобы убедиться, видят ли меня люди. Вдруг я запнулся за жердь и шлепнулся в коровью лепешку. А когда вскочил — увидел, что вся грудь моей красивой одежды испачкана. Как я заревел! Прибежала мама, схватила меня и унесла к ручью. Там, прямо на мне, смыла навоз; день был жаркий, рубашка скоро просохла, и я утешился.

Как же я привязался к своему стаду! Вставал рано и каждое утро перед выходом отары на пастбище пересматривал их всех; вечером, когда стадо возвращалось, я их встречал. Если бы было можно, я бы пас их сам.

Время шло, стадо мое умножалось. Мать с отцом не раз говорили между собой:

— И вправду у мальчика есть счастье — растет его скот…

Если одно из моих животных хотели взять на мясо, я поднимал такой рев, что родители сдавались и либо брали другое, либо предлагали мне заменить мою плохую животину на лучшую. На это я соглашался, но, однако, в тот вечер, когда готовили ужин из моей хотя и променянной овцы, я требовал себе лучший кусок, будто на самом деле был хозяином еды. Старшие брат и сестры начали говорить, что из меня, наверное, вырастет скупец и кулак. Но мама научила меня отвечать такими словами:

— Когда дойдет мое стадо до ста, я даром буду отдавать вам лишних. Когда станете хозяевами юрт, приезжайте ко мне в гости, я всех вас буду угощать и одаривать. Нет, нет, я не скупец!..

Рыжий ягненок, которого дал мне дядя, стал большим и смирным бараном. Говорили, что он казахской породы. Курдюк у него был прямо с корыто. Бывало, покличу его: «Дус-дус!» (Что значило: «Соль, соль!»), он примчится ко мне. Когда есть соль — я ему дам, а если нету — почешу шею, уши, он от удовольствия даже глаза закроет и, вытянув шею, побредет за мной, будто просит: «Почеши еще…»

Нас у родителей было восемь человек, еще братишка и сестренка родились после меня, так что, едва я чуть подрос, мне пришлось с ними нянчиться. В семье дела всем хватало, никто не сидел сложа руки; кроме возни с малышами, у меня находилось еще немало обязанностей: щепки собирать для костра, пасти телят, ходить за водой, кормить козлят, а вечером их переловить и привязать, жарить ячмень и просо, толочь их — это очень тяжелая работа. То, что взрослому можно за сто ударов сделать, малышу и за четыреста не осилить.

— Маленький в люльке плачет — качай! Что сидишь, как сова, выпучив глазищи?.. Принеси дров!.. Скорее за водой сбегай!.. Возьми братика да пойди из юрты поиграй. Дам тебе после тары́ со сметанкой…

Попробуй ослушаться — под горячую руку мама и прутиком угостит, живо лень забудешь. Да и братика жаль: вспотеет от крика, и у него печенка пересохнет. Он так рвется из люльки, что у него мозоли от ремней, которыми он к ней привязан. Мозоли на руках, на ногах — он так хочет на воздух, к свету, в глазенках мольба, рот с четырьмя, как у суслика, зубками раскрыт… Посажу его к себе на шею, он обхватит меня холодными мягкими пальчиками, начинает нетерпеливо подгонять меня ножками и криками:

— Че-че!..

После прогулки мама по обыкновению встречает нас ласковыми словами:

— Ох, мои плохонькие детишки, как друг другу помогают! Глядите, люди добрые, мой сынок Ангыр-оол как мне помогает! То-то мне теперь как легко будет!

— О мама, наш маленький у меня на спине совсем спит. Я его ни разу не снимал, чтобы не разбудить, пусть хоть плечи отвалятся, не сниму… Ой, он мне на спину горячий ручеек пустил… А на человека он говорит: «Чу-чу!» — и ногами меня подгоняет. А когда я делаюсь ленивым бычком и побреду медленней, он меня начинает кусать своими зубками… — так я рассказываю маме о всех трудностях своего путешествия, надеясь получить тары́ — толченого пшена со сметаной — побольше.

Пасти ягнят и козлят куда труднее, чем взрослых овец и коз, потому что они глупые, только играть умеют. Пасутся — и вдруг разбегутся все и даже в пляс пускаются, словно ветром их развеет в разные стороны. Увидят пробегающую собаку или тень пролетевшего коршуна — и всполошились. Да и как они пасутся — просто играют: бодаются, прыгают, во все стороны вертят своими глупыми головами, а если и схватят траву — так оказывается, что они тоже просто резвятся, а не едят по-настоящему. Случается, подберется к ним волк, начнет ластиться, помахивать хвостом, заигрывать, подползая все ближе. А малыши и рады, заблеют, растопырят уши и доверчиво подбегают к хищнику. А уж как дойка начинается, тут уж вовсе их невозможно пасти, привязывать приходится.

Соревнуясь с соседскими мальчишками, какие только работы не делаешь!.. Ведь когда ты хорошо выполняешь свои дела, об этом весь аал знает, даже проезжие об этом узнают, и все тебя хвалят. Если же у кого дети ленивы, не приучены к труду, засони, об этом тоже становится известно всем, все корят их и стыдят, а родители, браня их, ставят в пример тех детей, которые стали дома помощниками. Слова «стал помощником» — высшая награда ребенку.

Как-то утром, когда я проснулся, мать подала мне соболек, крошечные зерна которого мы употребляли в пищу, чуть приправив молоком, и сказала:

— Поешь, сынок, и садись качать сестренку. Хорошо, птенчик мой? — Склонившись к моей голове, втянула ноздрями мой запах — так у нас целуют, затем быстро, чтобы я не успел возразить, ушла доить корову.

Сестренка посасывала во сне свою верхнюю губку, постанывала. Кольцо люльки, в которой она спала, было сделано искусными руками какого-то мастера в виде рассвирепевшего самца верблюда. Он стремительно мчался, закинув голову, а шерсть волнами стекала назад.

Я принялся ласково напевать, подражая песням матери:

— Моя бедненькая сестричка спит и во сне сосет, думает, что рядом мама.

Уверившись, что девочка спит крепко, я перестал укачивать ее и снова взялся за еду. Съел половину, когда услыхал за стенкой юрты разговор брата и соседского мальчика.

— Эй, парнишка Бадый! Веди-ка своего лысого черного бычка!.. Я знаю одну поляну, там барсучья нора и черемухи много.

— Ш-ш, не ори, глупая лягушка! Вот услышат все ребятишки и увяжутся за нами.

— Да тише! Пошли-ка…

Все стихло, а у меня еда застряла в горле. Я выглянул из юрты и увидел, как мальчишки небыстро идут к лесу и продолжают о чем-то толковать.

— Давайте, давайте шепчитесь! Вы думаете, я сплю еще и ничего не слышал! — сказал я и показал мальчишкам фигу.

Надел старенькую рубашку, закатал болтающиеся клочья рукавов, надел короткие штанишки из старой жеребячьей шкуры, разыскал стоптанные броднишки, поставил их у порога, чтобы можно было на ходу сунуть ноги, и выскочил посмотреть, где мальчишки. Их уже не было видно. Тут я, забыв обо всем, завопил во все горло, призывая брата:

— Бадый! Братик! Бадый-оол!

И конечно, разбудил сестренку — она запищала, захныкала, завозилась. Я ухватился за люльку обеими руками и принялся качать изо всех сил, баюкая, как бабки:

— Чи-чи, тьфу, тьфу… О-о-о!..

Девочка начала постепенно успокаиваться, закрыла глазенки, аппетитно зачмокала, посасывая верхнюю губу, головка ее моталась на подстилке в такт раскачиванию люльки. Я еще раз посильнее качнул люльку и побежал к выходу, вдруг позади меня что-то сильно стукнуло, а сестренка завопила что было мочи. Я в страхе кинулся назад, схватил люльку и начал трясти ее, а чтобы мать не перепугали истошные вопли сестры, сам заорал изо всех сил, пытаясь заглушить ее крики. Однако обмануть мать мне не удалось, она бросилась к юрте.

— Ротозей этакий, что сотворил с ребенком?

Оказывается, когда я сильно дернул люльку, она ударилась о край кровати и сестренка ушибла голову. Я качал, качал, а сестренка все кричала, захлебываясь, жалобно разевая беззубый рот, багровея от натуги.

— Как у тебя рот не устал вопить, бессовестная! — в отчаянии выпалил я, но тут же получил хороший подзатыльник от матери.

— Ах ты мешок для еды без дна! Вместо того чтобы успокоить бедную сестренку, ты еще орешь на нее! — Мама звонко хлопнула меня по кожаным штанам и принялась кормить и убаюкивать девочку.

Воспользовавшись этим, я выскочил из юрты, но мальчишек и след простыл. Я подбежал к соседке, доившей корову, и, стараясь говорить как можно равнодушнее, спросил:

— Тетушка, а где наши мальчики, не за черемухой ли уехали?

— За черемухой, сынок. Давненько уж…

«Если просить у мамы разрешения — ни за что не отпустит», — подумал я и бросился бежать к лесу, хотя вовсе не знал, куда, в каком направлении следует идти.

Первую горку одолел бегом, осмотрелся кругом — никого. Тогда я помчался к тополевой роще, бежал так быстро, что, когда добрался до первых деревьев, пот и слезы застилали мне глаза и я еле переводил дыхание, словно лошадь после большой гонки. Увидел верховую тропу — и пошел по этой тропе вперед. Вскоре тропинку пересек ручей. Я упал на живот и с жадностью напился. Потом встал на ноги, закричал:

— Э-эй, братишка!

Мне послышалось в ответ:

— О-ой!

Обрадовавшись, я крикнул еще громче:

— Подождите меня!

Мне послышалось, что с двух сторон мне ответили сразу два голоса:

— А-э, а-э!..

«Они где-то тут от меня спрятались», — обрадовался я и уже не плачущим голосом, а совсем бодро крикнул:

— Бадый! Где ты?

— …ты?

Словно взглянув на меня сверху, кто-то ответил мне. Теперь я уверился, что мальчишки недалеко, и пустился бежать на голоса, продираясь сквозь высокие травы и колючие кустарники, росшие среди тополей. А впереди, заслоняя небо, нависала огромная скала с острым утесом. Лицо мое было залито потом, залеплено паутиной, я почти ничего не видел, но бежал изо всех сил, торопясь добраться до ребят. На минуту останавливался, кричал, чтобы увериться, что я иду правильно, в ответ мне снова слышались голоса, казалось, что они совсем рядом и смеются надо мной. Но где же их бычок и почему не слышно собаки?

— Эгер, Эгер!

Зову я нашу собаку, но она не лает, не бежит ко мне, только слышно, что и они зовут собаку к себе. Тут я со зла и обиды принялся реветь, но от этого еще сильнее устал, а они, невидимые, продолжали передразнивать меня. Я решил пойти домой, пожаловаться отцу и вслух громко пересказывал все обиды, надеясь напугать мальчишек, затаившихся неподалеку.

— Отец!

Не успел я это произнести, как тут же на разные голоса повторили за мной:

— …ец …ец!..

Я заревел еще отчаяннее и побежал насколько возможно быстрее, продираясь сквозь кустарник; наконец выбрался на тропку. Далеко впереди увидел я перевал, с которого пытался в начале пути разглядеть мальчишек. Вдруг меня затошнило и сильно заболела голова, потянуло лечь. Горы закачались, завертелись вокруг меня, все поплыло куда-то, голова разрывалась от боли. Я лег под кустом караганника и крепко зажмурился.

Когда я открыл глаза, была темная ночь. Меня нес на руках отец. Потом я почувствовал приятный аромат артыша — нашей разновидности можжевельника, кто-то направлял его сладкий дымок к моему лицу. Затем запахло свежесваренным чаем, и я услышал испуганный голос отца:

— В волосах мусор, колючки… Кто его валял? Лицо желтое, как желчь…

— Если просто человек спал, кто его будет валять? Это не так просто. Что-то ему повстречалось нечистое. Надо пригласить шамана и ламу, — сказала какая-то старуха.

Я открыл глаза. В нашей юрте было полно народу. Надо мной склонилась мать. Она плакала, гладила меня по голове и причитала:

— Кто же это насыпал в волосы моему сыночку столько земли и сена?

— Мам, а наши ребятишки вернулись с черемухи? — спросил я.

Все обрадованно принялись расспрашивать меня, ласково улыбались. Я стал рассказывать, как плутал по тайге, слушатели ахали, перебивали меня:

— Это нечистая сила его зазывала!.. Зачем детям ходить к тому страшному голому утесу? Да там и ягод никогда никаких не бывало!.. Кто же мог звать мальчишку, там поблизости никогда не стоят аалы? Не иначе, нечистая сила!.. Надо пригласить шамана…

Оказывается, в поисках приняли участие все жители нашего аала, но только поздно вечером дяде удалось разыскать мой след. Прочесав лес в направлении следа, меня нашли. Все были убеждены, что меня водили черти.

Следующий раз я встретился с чертями, когда мне было уже лет шесть. Тогда мы жили небольшим аалом всего в две юрты: дядина и наша, и только что перекочевали на другое место, которое находилось не так уж далеко от прежней стоянки. Женщины, не желая потерять вечернее молоко, оставили телят на старой стоянке, а с коровами укочевали. Когда добрались до места, весь скот выгнали пастись, а меня с двоюродным братом послали обратно за телятами, наказав пригнать их к дойке коров.

Мы сели на своих верховых годовалых бычков и отправились в путь. На месте нашего скотного двора и на месте юрты шумно пировали воробьи. Когда мы подъехали, они вспорхнули, и весь соседний лес отозвался на этот звук. Однако назойливые гости тотчас вернулись обратно и продолжали пиршество, а мы стали из засады швырять в них камни. Это занятие так увлекло нас, что мы совсем забыли про телят.

Телята вернулись, когда село солнце. Мы попытались погнать их к новому стойбищу, но большеглазые глупцы упрямо мычали и толклись возле прежнего места своей привязи. «Где наши матери, где юрты?» — орали они. Мы и оба наших бычка совсем выбились из сил. Наконец нам пришло в голову связать телят попарно, а бычков пустить вперед. Они-то уже знали новое место. Так нам удалось одержать победу.

Мы гнали телят лесной тропкой сквозь заросли тальника мимо давно заброшенного стойбища. Смеркалось.

Вдруг из куста чернотала раздался крик, и детский плач «халак, халак», что по-тувински значит «беда», и гвалт всполошенных сорок. Шедший впереди брат прямо окаменел, раскрыл рот от страха.

— Это же черти, братишка!

И пустился бежать что было мочи, забыв про все на свете.

— Братец, братец старший мой, погоди! — вопил я, стараясь догнать его, однако где там!

Арандол всегда брал первое место по бегу. Впрочем, как видно, страх придал мне столько силы, что я почти догнал его. Помню, что мне мешали тогда спадавшие штанишки — их все время надо было поддерживать. Спиной и затылком я чувствовал чертей, которые гнались за нами и должны были схватить меня, ведь я бежал последним. Их дыхание опаляло мне шею, а горячие слюни текли по спине. Кричать не было сил, я ничего не видел, боялся оглянуться и летел, летел вперед.

Но вот кто-то трахнул меня по голове, да так, что из глаз посыпались искры. Придя в себя, я увидел, что лежу на дорожке, уткнувшись лицом в пыль. Попытался подняться, но множество горячих когтей впились мне в шею. Я в ужасе оглянулся и увидел, что лежу под кустом караганника. Это бежавший впереди брат отвел ветку, и она хлестнула меня по лицу. Покуда я выпутывал лохмотья рубахи из колючек караганника, брата не стало видно. Я вновь помчался вперед, не переводя дыхания, пока не услышал лай собак нашего аала. Они бросились навстречу, запрыгали вокруг, радостно визжа.

Тут я принялся реветь, вбежал в юрту дяди и увидел, что Арандол как мертвый лежит на руках у своей матери, а наша бабушка окуривает его артышом. Вбежала моя мать, обняла меня, громко запричитала:

— Все лицо в крови! Ужас-то какой! Что с ним? О-о-ох! — и чуть не потеряла сознания.

Я перепугался за мать и невольно перестал реветь.

— Это все Арандол, — пожаловался я. — Он меня бросил чертям.

— Где? Каких чертей ты видел, сынок? — бабушка заахала и теперь направила струйки дыма артыша на меня.

— Да вот недалеко! Они за нами гнались! Закройте крепче двери.

— Ой, талисман мой, охрани нас! — закричал кто-то.

— Да закройте же двери! — приказывала бабушка. — Давайте скорее плеть с красной ручкой да нож с желтой рукояткой! Черти этого боятся. Тьфу, тьфу!.. — Бабушка сплевывала, бросая в дверь одной рукой золу, другой песок. После этого закрыла внутренние створки дверей. — Что вы рты поразевали! Зажигайте лампадки под образами!

Бабушка поспешила в нашу юрту, чтобы и там зажечь лампадки на алтаре перед изображениями богов.

Арандол открыл глаза, снова зажмурился и молча полез головой под мышку своему отцу. А я выпил молока, понюхал артыш, успокоился и подумал: «Когда здесь столько взрослых да еще тут же и мой отец, так пусть приходят черти — взрослые покажут им, как нас пугать. Ведь бабушка спрашивала плеть и ножик. Вот теперь чертям зададут жару!..»

— Что за черти, сынок?.. Кого ты напугался? Нет, не может быть, ты не трус!.. — сказал отец, ободряя меня.

— Они среди кустов чернотала бьют сорок в обгоревшем стойбище, ссорятся, а чертячьи дети сильно плачут, — объяснил Арандол.

— Это обгорелое стойбище — притон нечистых! — сказал дядя и посмотрел округлившимися от страха, как у коровы, глазами.

— Ой, да как мы его поведем домой? — сказала испуганно мать. — Надо идти, ведь там дети, напугаются…

— Иди, иди, не бойся! — успокоил ее отец. — Ведь у нас тут столько богов на столбах, столько собак! Наш Эгерек в аал никогда ни одного черта на пустит. У него под глазами желтые пятна, а таких собак сами черти боятся. — Отец пытался всех успокоить, но видно было, что и у него немного дрожат руки, когда он набивал трубку.

После этих своих встреч с чертями, я стал их очень бояться. Они теперь виделись мне, особенно если я оставался один. Голые, босые, без лиц или с лицом, но без носа и рта, с коровьими рогами, они появлялись, медленно, как дым, таяли и появлялись снова. Я слышал их голоса и зловещий смех, сердце мое сжималось от страха. Ночами я часто кричал во сне, и меня будила бабушка.

— Тьфу, тьфу! Оммани патни хом! Хурту-хурту, сырык-сырык! — бормотала она заклинания и трясла подолом халата, будто кого-то отгоняла от юрты. — Что ты кричал, сынок? — спрашивала она затем меня. — Кого испугался, что видел, щеночек мой?

Я рассказывал ей свои видения, а она успокаивала меня:

— Посмотри, вон я на двери повесила плеть с красным кнутовищем и красный караганник с большими колючками. Черти этого сильно боятся. Гляди-ка, над люлькой повесил отец гнездо ремеза, в нем спрятана душа ребенка…

Бабушка показывала мне эвегелчин — маленькие куколки — ламы, нашитые на квадрат войлока и приколотые к стене юрты. Лица у «лам» были из красной материи, одежда — из желтой, на голове — лисий мех, на манжетах тоже. Прямо как живые.

— Эвегелчин, сынок, также не пускают чертей и детей стерегут. Ничего не бойся, ни о чем не думай, собачка моя.

— Зачем ты зовешь меня так?

— Ой, беда, беда с тобою!.. Глупый, ведь собаки смелые, они прогоняют волков, а если придут черти или буки, их тоже прогонят лаем. Собаки — храбрецы большие. — Бабушка ласкала меня, вдыхала запах моих волос и потом тихо, чтобы не услышали черти, шептала: — Черти и буки боятся собак, вот я тебя так и называю…

— Бабушка, а что такое бук? Почему буки живут на обгорелом стойбище?

— Это, сынок, душа человека, которая заблудилась, не дойдя до царства богов. Пока душа живет с человеком — он живой. Если же ее отнимет у него черт или бук, человек умирает…

— Бабушка, а какая душа? Какого цвета? Где она прячется?

— О, ее так не разглядишь!.. Она может превращаться в ястреба, в птичку, в бабочку… Обычно она скрывается где-нибудь неподалеку от человека, чтобы ее не заметили черти и буки. Поэтому, сынок, нельзя убивать без разбора находящихся возле тебя животных. Иногда душа даже под ногтем у человека прячется или под перхотью в волосах. После заката солнца нельзя расчесывать волосы, стричь ногти и бриться. Вот так, сынок…

— Бабушка, а те черти и буки, что на пепелище живут? Это тоже души? Чьи? На кого они жалуются? Кого они ждут там, на пустом месте?..

— А-а, сынок, очень давно когда-то там жил один богач, сильно скупой. Он откочевал с того зимовья, а на пустом месте оставил свою больную бабушку. Так одинокая и умерла она там и после смерти превратилась в бука. Тогда богач, возвратясь, сжег свое зимовье. Все сгорело, а душа осталась… Понимаешь, сынок, душа, за которую не приглашали молиться ни шаманов, ни лам, чтобы они указали ей дорогу, сама дороги не находит. Она остается возле родственников и ждет, когда кто-то из них умрет, чтобы с ним вместе отправиться на тот свет. Люди ее не видят, только слышат: она поет, плачет, проклинает, даже говорит иногда… Если бросить, сынок, без присмотра свой скот, даже маленькую собачонку, она тоже превратится в бука… Ты не думай о них, зря их бояться нечего, а то заболеешь.

Слушаю рассказы бабушки, успокаиваюсь и засыпаю.