Повесть о светлом мальчике

БОЛЕЗНЬ И СМЕРТЬ МАТЕРИ

Однажды отец пригласил двух лам. Нас заставили толочь жареный ячмень, сделали из этой муки тесто, а ламы вылепили из теста высокую трехгранную пирамиду и вокруг нее — голых людей и еще разных страшных идолов. Потом ламы уселись в юрте и принялись читать священные книги, а когда прерывали чтение, то гремели медными тарелками, играли на дамбыре, конге, кенгирге. Они читали молитвы то скороговоркой, то растягивая, то пели хором. Когда уставали, то пили чай или араку, ели мясо. Я глядел на них и думал: «Ну, наверное, они скоро поймают ту злую болезнь, что мучает маму».

Были зажжены светильники, в маленьких и больших медных чашах стояла разная еда. Мама, еле держась, сидела на кровати, силилась помолиться, соединив ладони и прикладывая их ко лбу. Все наши взрослые тоже молились, кланяясь до земли. Особенно истово молились отец и бабушка, кланяясь много раз подряд. Время от времени ламы, приказывали отцу принести жертву богу, и отец, спешно взяв кугержик, брызгал аракой в сторону икон, а после, налив араку в чашки, подавал ламам. Чем дольше молились ламы, тем пьянее и громче становилось их чтение, а грохот тарелок и барабанчиков все оглушительнее.

Перед старшим ламой стоит тарелка, полная ячменя, время от времени он черпает из нее горсть и швыряет ячмень то в дверь, то в маму. А она только закрывает глаза — зерна ячменя, отскочив от стены, падают ей на лицо. Ламы в это время свирепеют, ругаются, кричат, выгоняя чертей.

Перед вечером меня послали пригнать телят. Вернувшись, я увидел странное зрелище: возле очага лукой к огню лежало мамино седло, поверх был брошен ее шелковый праздничный халат, рядом лежали ее украшения, нарядные одежды, узорчатая шапка, сапожки, ключи на серебряной цепочке. Мне все это показалось очень страшным, будто не вещи, а сама мама тут лежала. Возле на доске стояла вылепленная из теста голая женщина, выкрашенная в красный цвет. Обессилевшую маму подняли над этим изображением, она кое-как совершила обряд — умыла лицо и руки. У входа в юрту стояла мамина взнузданная лошадь без седла.

Пришли, чтобы помочь отцу, родственники. Они подняли вместе с доской все эти ламские сооружения и понесли на запад от аала, лошадь они тоже увели с собой. Ламы принялись бросать горстями ячмень вслед уходящим, тарелки и барабаны их загудели еще громче, казалось, они вот-вот расколются. Когда процессия почти скрылась из виду, им вслед выстрелили из старого кремневого ружья. Собаки с лаем бросились в сторону выстрела, будто волков почуяли.

Я видел, что с процессией увязался и Бадый. Когда выстрелили, я напугался, не застрелили ли его, и пустился следом. Догнал я их как раз тогда, когда они уже стали совершать положенный ритуал. Из сухих лучин заранее было приготовлено сооружение в виде маленькой кошары, под него насыпали углей, лучинки вспыхнули — туда бросили трехгранную пирамиду из теста, вниз острием. Как только опустили в огонь тесто, снова раздался выстрел. Мы тут же поспешили домой, оставив костер догорать. По возвращении все совершили молитву, на этом богослужение и ритуалы закончились.

Утром ламы собрались уезжать. Старший лама взял мамину лошадь с седлом и всеми украшениями, взял всю мамину нарядную одежду, десять штук овец и столько же коз.

Мне было очень жаль мамину одежду, особенно серебряные кольца и серьги. Мама так редко надевала свой единственный наряд, берегла его. Зато когда она надевала праздничное, то казалась моложе и красивей всех.

Когда провожали лам, мама приподнялась на постели, старенький халат на ее груди распахнулся, она отбросила на спину длинные черные косы и пригладила волосы ладонью.

— Мама, как же мы будем без твоей красивой одежды? — крикнул я.

— Ничего, сынок… Если человек жив будет, наверное, наживет…

Я увидел, как по щекам у нее скользнули слезинки; я вскочил и принялся вытирать их, а мама рукой накрыла мои ручонки и прижала их к груди. Я услышал, как сильно билось ее сердце — так громко, точно бубны лам.

За время маминой болезни ламы и шаманы много чего унесли из нашего хозяйства: одежду, скот, разные шкуры, меха, продукты. Помню, один шаман — крепкий мужчина средних лет — недолго пошаманил, затем, пососав у матери под ложечкой, сплюнул в рот одной из самых лучших наших лошадей, наелся, напился и увел эту лошадь.

— Он высосал злую болезнь у мамы и передал ее той лошади. Вот почему лошадь эту оставлять у нас нельзя, сынок, иначе болезнь от нашего двора не уйдет.

Когда я проснулся, солнечный луч едва тронул дымовое отверстие юрты. Некоторое время, со сна, я глядел на луч и вдруг сообразил, что это не наша юрта. Я сел на постели и увидел, что тут же спят брат Бадый, сестра Узун-Кыс и маленькая Ужук-Тар. Я выбежал на волю. У коновязи нашей юрты стояло много оседланных лошадей, неподалеку горел большой костер, и на нем что-то варили. Я решил, что у мамы снова приступ болезни, поэтому пригласили шаманов, накинул на голые плечи свою старенькую шубейку и помчался к юрте.

Из юрты были вынесены все сундуки и посуда, а то место, где стояло ложе, было занавешено белой кошмой. Я бросился туда и увидел, что мама лежит не на кровати, а на полу, на подстеленной кошме, а лицо ее накрыто шелковым хадаком. «Что они, араковали ночью, что ли?» — подумал я и сдернул с ее лица хадак. Нечаянно мои пальцы коснулись ее лица — я быстро отдернул руку: оно было ледяным. Я задрожал от ужаса, шубейка свалилась с моих голых плеч, я подобрал ее и, побежав что было мочи, забился в заросли караганника.

В просветы кустов мне было видно, как возле нашей юрты появляются все новые и новые всадники. Они спешиваются, садятся к костру, курят, передавая друг другу трубку. Некоторые сидят у ручья, подперев голову рукой, а двое мужчин в стороне что-то мастерят из дерева.

Вдруг прискакала еще группа всадников, а с ними мой отец. Он уехал только вчера в Западный Амырак — и вот уже вернулся!.. Чуть всадники спешились, они бросились в юрту. Мне показалось, я слышу крики отца, будто он бьет кого-то или с кем-то ругается. Две женщины волоком вытащили его из юрты и усадили у костра. Все собрались возле отца, шумят, подают раскуренные трубки.

«А может, мама только в обмороке? Ведь и раньше у нее бывали такие длинные обмороки… А где же ламы и шаманы, почему они ее не оживляют? А может, мама зовет или даже ждет меня к себе, может, ей хочется подняться, а меня возле нет?..»

Я побрел обратно к юрте, медленно ходил между плачущими людьми, слушал их. Взглянешь на отца и бабушку — точно у них в груди масло кипит, клокочет. Точно отраву выпили, и она подступает к горлу — бьют, колотят себя в грудь, рвут волосы. Бабушка, словно верблюдица, потерявшая детеныша, так протяжно и страшно кричит, что ужас берет, хочется снова убежать и спрятаться.

Появились знакомые ламы, те, что маму лечили и много всего забрали у нас за это. Наверное, они приехали оживить ее? Я воспрянул духом.

— Ах, беда, беда! — причитала бабушка. — Ведь только вчера она говорила: «Это же мой месяц, надо приготовиться заполнять люльку». А теперь, гляди, кто подумал бы, кто во сне такое видел! Ах, лучше бы на ее месте лежала я, сколько детей сиротами оставила!..

Вокруг юрты поставили шесть шестов с флажками, один, на котором изображена бегущая священная лошадь, возле самой мамы. Теперь в юрте шумно, ламы хором читают, бьют в барабан и тарелки. Перед разукрашенными изображениями богов в медных чашах еда, зажженное масло: провожают мамину душу.

На кострах варят много вкусной пищи, все ласково говорят о маме, гладят меня по голове. Хорошо маме, весело, не одиноко…

На следующий день в полдень все снова заволновались, стали седлать лошадей, опять появились ламы, раздались громкий плач и причитания. Я спрятался в караганнике. Люди вынесли из юрты что-то длинное и белое, положили это дяде Шевер-Сарыгу на седло, и всадники тронулись. Отец тоже уехал вместе со всеми.

В юрте слышались голоса, я побежал туда. Вокруг бабушки собрались женщины, курили можжевельником, чтобы привести ее в чувство. Занавеса больше не было. «Может, оживили?» — подумал я и тут же спросил старшую сестру:

— А где мама?

— В божий мир отправилась, — ответила какая-то женщина, а сестра начала рыдать.

— А где божий мир? Это туда всадники поехали и белое на лошади повезли? А почему эти ламы ее не оживили?

— В божий мир только душа мертвого уходит. Тело должно покоиться на Танды, а душа пройти сквозь ад, этого никто не минует. Эти люди поехали провожать тело твоей матери. А ты, значит, смотрел, как увозят покойников? Это не положено. Надо тебе теперь помолиться.

Женщина увела меня, я повторял за ней слова молитвы, а после ламы коснулись моего лба священной стрелой и книгами, а тот, что стучал в тарелки, приложил их к моей голове, и я услыхал еще не погасший звук — словно собачонка скулила рядом.

На следующий день ламы поделили между собой оставшихся овец и одежду и уехали.

Из разговоров взрослых я понял, что маму оставили на кладбище у горы Кызыл-Шат. Мы часто играли возле этого места, когда пасли овец. Над кладбищем всегда тучей кружились вороны и коршуны, там мы видели много человеческих черепов и костей.

На третий день после похорон я встал рано утром; было все еще много пьяных, подъезжали и новые люди с аракой. Мычали недоеные коровы, звали маму, потом чужие женщины подоили их, а белая корова так и не подпустила никого, пришлось к ней пригнать теленка.

Мне было тоскливо и одиноко.

Я ушел из аала, гоня телят, а после оставил их и побрел в сторону горы Кызыл-Шат. Солнце поднялось высоко, началась жара. Я поднялся на холм и увидел, как из лога взмыли два ворона. Я закричал на них, подражая выстрелам, стараясь напугать хищников; они нехотя улетели. Я пошел быстрее и скоро увидел флажки, что стояли тогда у нас вокруг юрты; под ними лежало что-то огромное, завернутое в белое. Я бросился вниз бегом — и вдруг остановился. Это была мама. Шелковый хадак, покрывавший ее лицо, слетел, унесенный ветром, длинные волосы разметались по земле, лицо и тело необыкновенно вспухли… Это уже не была моя мама. Куда ушла, кто унес ее красоту, ее нежность — куда все подевалось?..

Я стоял возле мамы, а вороны с криком кружились надо мной, и кожа на моей голове съежилась от страха. Я попятился, потом повернулся и что было силы помчался прочь. Только на самой вершине горы я остановился передохнуть. День был жаркий, я сильно вспотел, но меня бил озноб и зубы стучали. Все кругом казалось мне желтым, точно в мутной воде.

После этого я все больше стал сторониться людей. Особенно мне нестерпимо стало видеть лам и шаманов, все еще продолжавших аракование. Они, казалось мне, были похожи на тех воронов, что летали над мамой, там, в ложке́, у подножья Кызыл-Шат.

Я постоянно ощущал какую-то пустоту: хотя я был сыт, казалось, я голодал; на мне была одежда, но я мерз все время. А когда я играл с ребятишками и смеялся, мне самому мой смех казался странным — сквозь слезы. В глубине печени лежал большой черный камень, и тяжесть эта была нестерпима.

Мама унесла с собой что-то огромное, и заменить это никто не был в силах.

Порой я горячо молился всем богам, которых знал, хозяевам всех трех миров, даже Эрлику-хану — хозяину ада — и просил вернуть маму. Но боги оставались глухи к моим молитвам.

В течение сорока девяти дней в нашей юрте перед иконами все горел светильник. Его зажигали, едва наступали сумерки, добавляя время от времени масла, чтобы он не потух до утра.

— Папа, а зачем это мы всегда светильник зажигаем? Чтобы к нам не пришли черти, да? — спросил я однажды отца.

Отец вздрогнул и даже отшатнулся от огня.

— Нет, сынок, — ответил он мне, оглянувшись вокруг. — Не из-за этого. Просто я хочу, чтобы душа нашей мамы дошла к богу светлым путем, не заблудилась.

— Хорошо, если бы душа мамы возвратилась обратно к нам. Правда, пап?

— Что ты говоришь! Душе мертвого нельзя возвратиться назад, это несчастье, сынок… Вот минет сорок девять суток, тогда мы поедем на мамину могилу делать ей последние проводы. После этого нам уже будет ни к чему зажигать светильник… Ну ладно, довольно болтать! — оборвал меня отец.

Я вышел из юрты. Горы, где лежало тело мамы, были серые и плыли, словно живые. Где-то среди этих гор бродила душа мамы и просила света…

Когда миновал положенный срок, родные нажарили баранины, собрали сметаны, творога и араки, пригласили шамана и поехали на кладбище. Меня посадил на седло дядя. Я никому не рассказывал, что побывал у мамы раньше всех, знал, что сильно будут ругать.

Не доезжая до могилы, все спешились и стреножили лошадей. Часть старших родственников вместе с шаманом прошла дальше, стали что-то разглядывать на земле в том месте, где тогда лежала мама. Остальные задержались возле лошадей, о чем-то перешептывались:

— Все очистили, только косы возле караганника еще остались.

— Флажки давно упали.

— Хорошая, чистая могила…

— Здесь костер разведем, несите еду сюда, на белую кошму.

Я потихоньку тоже осмотрел место могилы, но там было пусто, только в беспорядке валялись флажки, да плоский камень, который был подложен под голову мамы. Отец ходил склонившись, будто что-то искал. Женщины переговаривались, что он, наверное, ушел нарочно, чтобы никто не увидел, как он плачет.

Женщины расстелили на траве белую кошму, разложили на ней еду. Разожгли костер, в него бросали и брызгали понемножку от всех приношений. Расселись полукругом перед костром, лицом к могиле. Шаман стоял возле, держа в руках хадак, и, обращаясь к могиле, пел:

— Твои дети, родные и друзья приехали обменяться с тобой табаком, разделить питье и пищу. Кушай, не побрезгуй. Не стесняйся, будь как своя… О, Майндыр, не беги от нас! На что обижаешься? Или повидать кого хочешь, или мысли черные есть?.. Ох, зачем убежала? Ох, не плачь, — шаман обернулся к сидящим, — не брезгуй, покури, на!..

После этих слов шамана все, кто курил, стали бросать в огонь табак из своих трубок.

— Теперь тебе оглядываться нечего, белой дороги тебе в царство божье!

После того как шаман отправил душу в путь, все принялись есть и пить, а женщины стали снова всхлипывать и причитать. Я следил за костром, чтобы увидеть, как станет есть душа. Но так ничего и не увидал. Изредка масло или сало ярко вспыхивали, а я думал, что если мама уезжает, улыбаясь, и с такими разрумяненными щеками, точно пламя, — это хорошо.

Шаман кончил петь и говорить, ему подали почетную еду — курдюк. А мне передали целое предплечье — небывалая честь! Будто и на самом деле мама своими ласковыми руками сама подала мне этот кусок. Я так досыта, хорошо поел. А люди, взглянув на меня, улыбались, говорили наши пословицы:

— Ничего, сынок, от сиротства не умирают… Чего не видел отец — сын увидит. Чего не видела мать — дочь увидит…