— Я вот подумала, — сказала Пия, — что люди вообще рассказывают всё меньше историй, и это неправильно.
— Я не понял, — признался я.
— Ну, я говорю, что люди всё время обсуждают идеи и теории, а это неправильно. Вот вы, например, рассказали про этого Бомбу — и мне стало гораздо лучше, чем когда, извините, говорили у Бродмана умные вещи. В умных вещах нету никакой радости…
Я опять не понял.
— Я просто хочу сказать, — помялась Пия, — что если бы люди меньше рассуждали и больше рассказывали, они были бы добрее… Этот ваш Бомба, он же, наверное, так и живёт — рассказывает, а не рассуждает, понимаете? Надо больше об отдельных людях.
Теперь уже я сделал вид, будто понимаю:
— Если б я говорил у Бродмана про Бомбу, а не про многих людей, у меня было бы на полторы тысячи меньше.
— Вам повезло, — рассмеялась Пия. — Завтра Бродман не дал бы и цента! Это ему нужно было сегодня вечером: через час он выступает на важном ужине, где решается вопрос о беженцах. На прошлой неделе он заявил где-то то же самое, что сказали сегодня вы — и его загрызли: обвинили в либерализме и выставили против него полдюжины усатых дам… Как же её зовут? Забыла…
— Кстати, полдюжины таких, как Марго, составляет минимум дюжину.
— На эстетику и холестерин ей плевать, но её сила в другом: она говорит искренне, а публика не разбирается — что правильно и что неправильно, публике на это, извините, плевать. Люди верят только искренним. На телевидении от нас этого и требуют: подражать искренности…
— А что насчёт Бродмана? — согласился я.
— А то, что вы ему были сегодня на руку: свежий беженец, прямо с самолёта, никем пока не оприходован.
— Спасибо! — сказал я.
— Неоприходованность — не комплимент! — объявила Пия. — Это горе: никому, значит, не нужен…
— Спасибо за другое, — что кажусь свежим…