Повесть об уголовном розыске [Рожденная революцией]

Часть первая Возмездие

В июне 1941 года Маша получила отпуск и решила съездить к Генке. В одном из последних писем Генка писал, что у него возникли «серьезные жизненные затруднения» и ему «нужен совет людей», которых он «любит и уважает больше всех на свете». Виктора и Коли в Москве в это время не было: они уехали в командировку в Архангельск. МУР арестовал группу воров-гастролеров, следы вели на Север.

Все вопросы, связанные с отъездом, Маше пришлось решать самой. Это было очень нелегко. За билетом Маша простояла в очереди два дня и смогла получить только боковое место, да и то — верхнюю полку. Тяжелый чемодан тоже тащила сама, правда, выручило метро — до Курского вокзала была всего одна остановка. Конечно, Маша могла бы позвонить в МУР, и ей охотно предоставили бы и машину и сотрудника, который помог бы ей и с билетом, и с отъездом, но Маша не позвонила. Она знала, что Коле это наверняка не понравится, а за последние двадцать лет она приучила себя в таких вопросах все мерить Колиным аршином и на все смотреть его глазами.

Путешествие прошло незаметно и спокойно. Маша давно никуда не выезжала, соскучилась по новым впечатлениям и часами не отрывала глаз от окна. На остановках бабы в плюшевых жакетах и цветных платках предлагали первые огурцы и вареных кур, а продавцы в форменных фуражках торговали мороженым в круглых вафлях. Маша купила себе самый большой кружок и, стесняясь попутчиков, с удовольствием слизала его, отвернувшись к окну. Вспомнился Ленинград, дом на улице Чайковского, в котором жили Бушмакин и Маруся. Там, у арки ворот, всегда стоял крикливый продавец мороженого и зазывал прохожих, смачно хлюпая в бидоне подтаявшим месивом. Маша тихо рассмеялась: Генка всегда норовил сэкономить мелочь, которую давали ему каждое утро на завтрак, и после школы приходил счастливый, с заляпанной рубашкой и простуженным горлом. Маша ругала его, а Коля говорил, добродушно посмеиваясь: «Оставь его. У каждого человека должны быть маленькие радости. Иначе жить скучно».

…Поезд пришел рано утром. Маша вытащила на перрон свой тяжелый чемодан и увидела Генку. Рядом с ним стояла девушка лет девятнадцати в старомодно сшитом платье, с тревожным, совсем некрасивым лицом.

«Так вот они, „серьезные жизненные затруднения“, — с внезапно вспыхнувшим раздражением подумала Маша. — Что за несносный, странный парень. А она наверняка уже беременна».

— Мама! — крикнул Генка и бросился навстречу. Он обнял Машу и порывисто, совсем по-детски начал целовать ее в глаза, в щеки, гладить по волосам.

— Мама, — повторял он без конца. — Как хорошо, что ты, наконец, приехала. Если бы ты только знала, как вы с отцом нужны мне сейчас.

— Натворил что-нибудь? — шутливо спросила она и невольно покосилась в сторону девушки. Это было мимолетно и совсем незаметно, но Генка увидел:

— Эх, мама, — сказал он грустно. — А ты ведь даже и не познакомилась еще.

— А почему мы стоим? — покраснела Маша. — Представь же меня.

Это «представь» тоже вырвалось невольно. Маша совсем не хотела подчеркнуть разницу между собой и этой простушкой со сложенными на животе руками, но получилось именно так, и Генка густо покраснел.

— Таня, — сказал он. — Иди сюда.

Девушка подошла, не сводя с Маши настороженного взгляда.

— Здравствуйте, — улыбнулась Маша и протянула ей руку. — Меня зовут Мария Ивановна. А вас?

— Таня, — она осторожно дотронулась до руки Маши и сразу же ее отдернула, словно обожглась. — Я пойду, Гена.

Она произнесла «я пойду» не в форме вопроса, а в форме утверждения, и Маша подумала про себя: «А ты, милочка, с характером». И недавнее безотчетно появившееся раздражение вспыхнуло с новой силой.

— Но, Таня, — Генка беспомощно оглянулся на мать, — мы же приготовили стол. Ты же так старалась. Поедем ко мне. К нам. Посидим, поговорим. Обсудим.

— А чего нам обсуждать? — резким, насмешливым голосом спросила Таня. — Мы, чай, не городские, нам лукавить ни к чему. Не поглянулась я твоей матери. И нечего мне с вами ходить. — Она сверкнула на Машу глазами и, вырвав свою руку из Генкиной, зашагала к выходу.

Генка в растерянности бросился за ней, но натолкнулся на изучающий взгляд Маши и понуро, как побитая собака, вернулся обратно.

— Что ж, Гена, — неопределенно сказала Маша, — начало многообещающее.

— Ты ее совсем не знаешь! — крикнул Генка. — Ну почему вы с отцом всегда такие цельные, такие бескомпромиссные? Все-то вы знаете, все-то вам ясно, никаких сомнений. А я вот ищущий человек! Мне совсем ничего не ясно!

— Тогда осмотрись, подумай… И никогда не прикрывай растерянность слабостью, пустыми словами. Куда мы едем?

— Ко мне. Я тут у одной старушки комнату снимаю. С отдельным входом. — Генка взял чемодан, и они зашагали к вокзальной площади. Подошел старенький автобус голубого цвета. Маша и Генка сели у кабины водителя.

Проехали центр города, застроенный по-купечески крепкими, добротными домами из потемневшего от времени кирпича.

— Вот наш райотдел, — показал Генка.

— Как тебе работается? — спросила Маша. — Отец очень беспокоится о тебе, и я вижу, что не напрасно.

— Да, не напрасно, — с вызовом сказал Генка. — Начальство считает меня хлюпиком и интеллигентом в шляпе. Я шляпу не ношу, но дело не в этом. Конечно, нашей потомственной чекистской семье пережить такое с моей стороны отступничество будет трудно.

— Решил уйти? — коротко бросила Маша и напряглась в ожидании ответа. И в самом деле было очень обидно. Вроде бы все сделали, чтобы Генка вырос убежденным человеком, борцом, а вот — на тебе.

— Решил, — кивнул Генка. — Я не могу сажать людей только потому, что товарищу начальнику нужен процент раскрываемости! Я по каждому делу считаю себя обязанным до сути докопаться, а мне говорят: времени нет! Меня чуть ли не вредителем считают.

— Учись у отца, — пожала плечами Маша. — За двадцать лет совместной жизни я, слава богу, никогда не слыхала от него подобных рассуждений!

— Время было другое, — сказал Генка. — Приехали мы. Пойдем.

Он жил в отдельной половине маленького домика, притаившегося на самой окраине города. Комната была уютная, с низким крашеным потолком, никелированной кроватью, комодом, уставленным фотографиями.

— Как же ты до работы добираешься? — ужаснулась Маша. — Это же страшно далеко!

— Не дальше, чем от Петербургского университета до Песков.

— При чем здесь это? — не поняла Маша.

— Очень просто, — улыбнулся Генка. — Когда Александр Ульянов учился на первом курсе, он каждый день ходил туда и обратно пешком. Крепкий был парень.

Маша молча кивнула. Что ж. Подражать Ульянову не так уж и плохо. Только плохо пока это согласуется у Генки и с работой, и с Таней. Маша обратила внимание, что стол в комнате тщательно накрыт: блестели тарелки, приборы и даже бутылка портвейна. Посредине стола Маша увидела баночку с анчоусами и растроганно взглянула на Генку:

— Спасибо, сынок. Не забыл?

— Ты любишь анчоусы и голубой цвет, — сказал Генка и грустно добавил: — Нехорошо получилось с Таней.

— А ты знаешь, почему я люблю голубой цвет? — перебила Маша. Ей не хотелось сейчас говорить о «проблемах». — Я его оттого люблю, что весной шестнадцатого года к нам в Смольный приехала императрица Александра. На ней была Андреевская голубая лента. Изумительный переливчатый муар.

— Вот этот Смольный и не дает тебе понять Таню, — угрюмо сказал Генка. — Конечно, ты — благородная девица! А она? Простая девушка!

— Не смей так говорить! — рассердилась Маша. — Это неправда!

Увы! Это была чистая правда. И именно потому, что Маша сразу же и честно себе в этом призналась, — ей стало совсем обидно. В самом деле, какая-то провинциальная девчонка не просто претендует на ее сына, а нахально претендует! Смеет не замечать разницы!

«А какой, собственно, разницы? — вдруг подумала Маша. — Кто такой Генка? Сын крестьянина. А кто такой Коля? Тоже крестьянин и сын крестьянина. И зачем она спустя столько лет снова начинает ворошить безвозвратно погребенное прошлое с его портиками, колоннадами, гербами и муаровыми лентами? Глупо. Ах, как все это глупо».

— Ты любишь ее? — спросила Маша.

— Да, — сказал Генка. — Очень люблю.

— Ну и люби, — Маша разворошила ему шевелюру. — Я постараюсь ее понять. И полюбить. И хватит об этом.

— Нет, — Генка покачал головой. — К сожалению, это еще не все. Ее отец тоже против.

— Почему? Чем ты ему не понравился?

— Должностью, — хмуро сообщил Генка. — Он говорит: «Нам в семью легашей не надоть».

— Этого еще не хватало, — ахнула Маша. — Да кто он такой?

— Железнодорожный обходчик. А в прошлом — приказчик.

— Господи… приказчик. — Маша даже всплеснула руками. — Если ты женишься, тебя выгонят со службы. Он же контрик явный, ее отец!

— Не явный, но нашу власть он не обожает, — усмехнулся Генка. — Мама, я решил подать рапорт об увольнении.

— А отец? — растерянно спросила она. — Ты подумал о нем? А где же ты будешь работать? На что жить? И где?

Генка долго молчал. Про себя он все давно и бесповоротно решил, но теперь было необходимо убедить в правильности этого решения мать. Он любил и уважал ее и поэтому считал своим долгом доказать ей свою правоту.

— Мама, — сказал он наконец. — Когда у тебя были неприятности из-за твоего происхождения, отец бросил тебя?

— Нет, — растерялась она. — Но… это же совсем другое дело!

— Подожди, — поморщился он. — Ответь мне прямо: отец бросил бы тебя, если бы что-нибудь случилось?

— Никогда! — вырвалось у Маши, но она тут же пожалела о своей неосторожности. Глаза Генки вспыхнули надеждой.

— Вот видишь! — крикнул он. — Почему же ты мне предлагаешь бросить Таню? Поверь, мама: настоящий человек на любой работе остается нужным и полезным. Это, я считаю, главное. Извини за высокий стиль.

— Что ж, — она медленно открыла бутылку. — Разлей вино. И выпьем за твою удачу, сын. Когда подашь рапорт?

— Завтра. Я уже и работу подыскал — пойду шофером.

— Значит, ты настоящий? — Она улыбнулась. — Давай выпьем.

…Утром Маша пошла на рынок — решила приготовить домашний обед. «В конце концов он, наверное, прав, — думала она, прохаживаясь среди рядов. — Нельзя приносить любовь в жертву покою или личному благополучию. Ни я, ни Коля так никогда не делали. Но тогда было и в самом деле другое время! — возражала она самой себе. — Другое. А может быть, дело совсем не в этом? Ведь наши трудности были иными. Мы выстрадали свое счастье, мы заплатили за него очень дорогой ценой и поэтому, обретя его навсегда, уже не понимаем, когда наши дети борются за свое место в жизни, за свое понимание счастья. А в чем оно? Разве только в благополучии, хорошо оплачиваемой работе, в квартире с мебелью? Наверное, и в этом тоже, — вдруг подумала Маша. — Но ведь не только в этом. Не в одном этом. Если у человека нет любви — не будет он счастлив. Генке нужна любовь. Он сам ее выбрал — трудную, может быть. Но свою, на роду написанную, и не надо ему другой, и не стану я ему мешать».

Репродуктор над павильоном, который занимала дирекция рынка, захрипел и вдруг проговорил какие-то странные, не имеющие никакого отношения к яркому солнечному дню, к празднично одетым людям слова: «…бомбили наши города…» Дальше последовало перечисление тех городов и населенных пунктов, которые на рассвете подверглись ожесточенному налету немецкой авиации, и Маша, как и все находившиеся в эту минуту на рыночной площади, со щемящим чувством безысходности и отчаяния поняла, что случилось самое страшное из всего, что могло случиться, — началась война.

Маша сразу же вспомнила долгие разговоры на эту тему, долгие споры с товарищами Коли, с Виктором, да и с самим Колей. Никто не сомневался, что война на носу, все были уверены, что будет она невероятно тяжелой и трудной, но тем не менее некоторые пакт с Германией принимали всерьез, они радовались каждому новому сообщению о торговых поставках из Германии и визитах в СССР членов гитлеровского правительства, они искренне старались верить в дружбу СССР и Германии. «Теперь войны долго не будет, и слава богу». Эта мысль была главной в их рассуждениях. А Виктор и Коля придерживались прямо противоположной точки зрения. Виктор всегда, когда заходил разговор на эту тему, говорил одно и то же: «Вы их не видели, не знаете. Это звери, убийцы. Их с лица земли стереть нужно, и я так понимаю: дипломаты жмут друг другу руки — это их дипломатическое дело. Их надо убивать — вот и все».

Теперь все эти споры отошли в прошлое. Теперь они казались безобидной болтовней за воскресным столом, под оранжевым абажуром. Теперь фашистов надо убивать — в этом Виктор оказался абсолютно прав.

Потянулись тревожные, полные нервного напряжения будни. Генка почти не бывал дома — в город хлынул поток беженцев из западных областей, участились случаи уголовных проявлений. Милиция сбилась с ног — на нее легла ответственность не только за охрану порядка, но и тысяча других, рожденных войной обязанностей. Маша получила от Коли три телеграммы и письмо. Коля в самой категорической форме требовал, чтобы она немедленно, пока еще есть возможность, вернулась в Москву. Но Маша тянула с отъездом, тянула, как всегда в такой обстановке, в лихое, трудное время делает каждая мать, не желая до последней секунды расстаться со своим ребенком.

Таня не приходила больше. В те редкие минуты, когда Маша и Генка виделись, они никогда не заговаривали о ней, и Маша постепенно привыкла к этому; повседневные заботы вытеснили из ее памяти образ девушки в провинциально сшитом платьице, и однажды Маша, спохватившись, с радостью сказала себе: все. Я больше о ней не думаю. Я — нет. А Гена? Маша встревожилась, но под утро, когда в комнату ввалился измазанный в глине, смертельно уставший Генка, Маша сразу же забыла о своем тщательно подготовленном и даже отрепетированном вопросе и только сказала:

— Я покормлю тебя. Иди умойся.

Генка, кивнув, сказал:

— Мама, тебе здесь оставаться больше нельзя.

— Неужели так плохо? — Она даже села от неожиданности.

— Боюсь, что да. — Он бросил полотенце на кровать и добавил: — Немцы рядом. Вот-вот уйдет последний поезд. Мне обещали помочь ребята из железнодорожной милиции — тебя посадят в вагон. В крайнем случае, уедешь на машине.

Маша молчала.

— Ты не подумай, что я тебя гоню. Отец беспокоится, — Генка вяло шевельнул ложкой. — Есть хочу, а не могу. Не спал уже тридцать шесть часов. Мне будет спокойнее, если ты уедешь. Тем более что я… У меня дело.

— Остаешься в городе? — одними губами спросила Маша.

Он покачал головой:

— Нет, мама. Я не гожусь для подпольной работы. — Он горько усмехнулся. — Так мне объяснил товарищ начальник райотдела. Я ведь «интеллигент в шляпе».

— Тогда я не понимаю. Если ты будешь в городе, почему я должна уехать. Ты не знаешь, ты забыл — я с твоим отцом бывала в таких переделках, что не дай бог!

— Это не переделка, мама, — сказал Генка грустно. — Это такая трагедия, что у меня сердце все время болит. Я не останусь здесь. Через три часа я ухожу на фронт. Заявление в военкомат и рапорт начальнику я уже подал. Резолюция есть. Так что ты не спорь. Ловить в тылу жуликов я все равно не стану. Другие справятся с этим лучше меня.

— Что ж, Гена, — Маша подошла к нему вплотную. — Я все понимаю. Когда нужно ехать?

— Собирайся, — просто сказал Генка. — Через час за нами зайдет машина.

Но машина не пришла ни через час, ни через два. Генка нервничал, несколько раз бегал к автомату звонить в райотдел, но толку добиться не мог. Измученный, он вернулся домой и сказал Маше, что ждать больше нечего.

— Мне страшно, — вдруг призналась Маша. — Я не хочу оставаться одна.

— Я зайду к Тане, — сказал Генка. — И попрошу, чтобы она побыла с тобой, пока я все улажу. И вообще, чтобы она в случае чего осталась с тобой.

— Хорошо, — покорно согласилась Маша.

Таня, неприязнь к ней, раздумье о будущей семейной жизни Генки — все это отступило сейчас на второй план, стало каким-то мелким, незначительным.

— Но почему не пришла машина? — нервничала Маша.

— Если ты спрашиваешь мое мнение, то потому не пришла, что поздно. Нужно быть готовыми к самому худшему, мама.

Генка был недалек от истины. Несколько часов назад танковые колонны немцев обошли город и перерезали железную дорогу на севере. Полного кольца еще не было, машины еще могли пройти по шоссе, но уже считанные часы, если не минуты, отделяли город от начала вражеского вторжения.

Генка посмотрел на часы:

— Я должен быть на сборном пункте военкомата через час. Больше ждать не могу. Попрощаемся, мама. На всякий случай.

Он обнял ее и долго не отпускал — не мог справиться со слезами и не хотел, чтобы она эти слезы увидела.

— Отцу скажи: я все помню, за все благодарен. Я огорчал вас, часто огорчал. Простите меня. Была минута, когда я сказал неосторожные слова — получилось так, что на твой счет, мама. Помнишь в тридцать седьмом? Не перебивай меня, я до сих пор жалею об этих словах. Прости меня за них.

Генка выбежал из комнаты. Маша подошла к окну. Безошибочное чутье матери, необъяснимое, почти мистическое, подсказало ей, что она видит Генку в последний раз. Она вспомнила его — маленького, грязного, измученного, с подтеками слез на впалых щеках, вспомнила, как он бросился к ней, как кричал и бился, не веря, не понимая, что родителей его больше нет. Чужой ребенок, он навсегда стал ей близким и родным, стал настоящим сыном, потому что она вырастила его и выстрадала, как родная мать. Теперь он уходил в неизвестность, и Маша ловила его взглядом, не в силах оторваться. Вот он скрылся за поворотом, а она все стояла и стояла, все никак не могла поверить, что непоправимое, самое страшное уже произошло.

— Гена! — она выбежала на улицу. — Гена!

Ветер бросил ей под ноги обрывки бумаг, откуда-то донеслись раскаты грома. Она прислушалась и вдруг поняла, что это не гром. Стреляли немецкие танки. Они уже были у дальних окраин города.

Генка вышел к полотну железной дороги. Насыпь изгибалась, стремительно уходя к чернеющему на горизонте лесу. Пронзительно и тревожно разорвал тишину паровозный гудок. Кренясь на повороте, промелькнули и скрылись зеленые пассажирские вагоны. Последним был прицеплен вагон специального назначения — «вагонзак». В нем перевозили заключенных. Когда смолк грохот колес, Генка услышал другой грохот: отрывисто и хлестко били орудия немецких танков. Им отвечала наша артиллерия. Эта дуэль происходила в пяти-шести километрах от того места, где стоял Генка, и он понял, что теперь уже и минуты города сочтены. Наверное, следовало немедленно идти к военкомату, но формально до назначенного времени оставался еще час, и Генка решил зайти к Тане, попрощаться и поговорить о матери. Он не мог уехать просто так.

Дом путевого обходчика был совсем рядом — красная черепичная крыша была хорошо видна из-за деревьев.

Генка отворил калитку, и она заскрипела — натужно и тягуче, словно заплакала. Большая собака звякнула кольцом цепи по туго натянутому проводу и со свирепым лаем бросилась навстречу.

— Тихо, Голубчик, тихо, — Генка дружелюбно почесал собаку за ухом, и пес опрокинулся на спину, повизгивая от удовольствия.

— Эх ты, милый, — жалостливо сказал Генка. Таня рассказала ему однажды, что отец бьет Голубчика смертным боем за малейшую провинность. — Плохо тебе? Ничего, брат, терпи. Нынче всем плохо.

Из-за сарая вышел отец Тани — бородатый, лет под пятьдесят. На плечах у него топорщилась истертая форменная тужурка с помятыми молоточками на петлицах и блеклыми пуговицами.

— А-а-а, — протянул он. — Что скажешь?

— Здравствуйте, Егор Васильевич, — с натугой выговорил Генка. — Таня дома?

— Дома, — он смотрел на Генку выжидающе, с явной неприязнью.

— Я к ней. Попрощаться. Может, сюда позовете?

— Чего сюда, — вздохнул Егор Васильевич. — Проходи.

Он распахнул дверь в комнату и, оглядываясь на Генку, сказал:

— Татьяна. Твой это. Встречай.

Таня сидела у швейной машинки, что-то шила. На этот раз она была гладко причесана, волосы на затылке собраны в тугой узел. Такая прическа очень ей шла, и Генка сказал, невольно отвлекаясь от своих мыслей:

— Какая ты красивая сегодня.

Она молча подняла заплаканные, покрасневшие глаза, улыбнулась через силу:

— Заходи, Гена, я сейчас, — и, торопливо снимая передник, скрылась за перегородкой.

Генка давно здесь не был. Он снова, как и в самый первый раз, с удивлением обнаружил, что в простенке между окнами стоит удивительно смешной буфет с оконцами в виде сердец, а в углу комнаты — кровать с кучей перин до самого потолка.

— Вот, — сказал Егор. — Все было бы ваше с Танечкой. За что девку-то обидел? — Он поставил на стол тарелку с солеными огурцами, графин с водкой, три граненых стакана. — Ладно. Выпьем за встречу. Со свиданьицем, — он опрокинул содержимое стакана в рот. — Пей.

Вошла Таня. На ней было то самое платье, в котором она приходила встречать Машу: длинное, ниже колен, с круто обрубленными плечами. На кончике носа белел островок нерастертой пудры. Она села к столу, привычно сложив руки на коленях, и печально посмотрела на Генку:

— Не нравлюсь?

Ей совсем не шел этот наряд, и Генка вдруг подумал с остро вспыхнувшим чувством обиды, что ни в день приезда матери, ни вообще никогда он не мог убедить ее в том, чтобы она не носила этого платья. На все его осторожные, а потом и настойчивые просьбы она отвечала упрямо и зло: «Сами про себя знаем. Мы вам не указываем, какие штаны надеть».

Он пытался втолковать ей, что есть такое понятие, как «вкус», «красота», «идет» или «не идет», но у него ничего не получалось — Таня обижалась и начинала плакать. Довод у нее в таких случаях был один: «Где нам, деревенским, против вас, городских». И тем не менее Генка любил ее — по-настоящему, беззаветно, той первой, истинной любовью, которая так редко выпадает женщинам. Но если бы его спросили: «За что?», как однажды спросила его об этом Маша, он не смог бы ответить. Он был искренне убежден, что любовь нельзя переложить в формулу, она иррациональна и ни в каких объяснениях не нуждается.

— Нравишься, — сказал он натянуто. — Я уезжаю на фронт.

— На фронт? — изумился Егор. — А чего на него уезжать? Он вот, отсюда слыхать.

— Я еду туда, куда пошлют. Разве это не все равно, Егор Васильевич.

— Все равно. Пуля везде весит девять граммов. Да ведь ты, я думаю, в особый отдел пойдешь, поскольку ты опер.

— Нет. Я буду командиром пехотного взвода, — сдерживая раздражение, сказал Генка.

— Ну и дурак! — развеселился Егор. — В особом тебе и чины, и ордена, и всех забот — людям нервы портить, а в окопах и убить могут. — Он опрокинул еще одну стопку и с хрустом заел огурцом.

— Чего мне вас убеждать, — вяло сказал Генка. — Вы всех скопом дегтем мажете, а это, между прочим, подло. Хватит об этом. Я к Тане пришел.

— Ишь ты, — презрительно протянул Егор. — К Тане. Коли тебе нечего мне возразить, так и скажи. А от ответа уходить нечего.

— Мама просила тебя прийти, — сказал Генка. — Так уж теперь вышло, что она останется, наверное. Ты побудь с нею. А может быть, еще все и образуется — отбросят немцев.

— Не-е, — покачал головой Егор. — Теперь уж не отбросят. Отбросались — пробросались.

— Мария Ивановна не любит меня, я это сразу поняла, — сказала Таня. — Я не пойду к ней.

— Не до счетов теперь, — мягко сказал Генка. — Ты постарайся это понять.

— Как это не до счетов? — снова вмешался Егор. — Самое время.

— Я пойду, — Генка встал. — Ты напиши мне, Таня. Впрочем, куда? К матери зайди. Мне некого больше об этом попросить. — Он в последний раз обвел взглядом стены, оклеенные дешевыми обоями, задержал взгляд на ходиках с мигающей совой и вышел на крыльцо. Канонада гремела уже значительно ближе.

На шоссе он остановился в ожидании попутного автомобиля. В город не было ни одного, зато из города прошло сразу три полуторки. В них стояли мужчины и женщины с ломами и лопатами — видимо, приехали строить какое-то оборонительное сооружение. Все пели «Утро красит нежным светом». Старший — горластый парень в полувоенной форме скомандовал, строители высыпали на пыльную траву.

— В город поедете? — спросил Генка.

— Ты сдурел? — удивился парень. — Работы у нас ого-го! Товарищи! Не расходиться! Сейчас приедет инженер, и мы начнем!

Генка вышел на шоссе и остановился, вдруг замерев от радостного чувства: от железной дороги бежала женщина, размахивая на ходу платком. Она что-то кричала.

— Гена! Подожди-и! — разобрал, наконец, Генка.

Таня подбежала, молча повисла на шее. Он нежно провел ладонью по ее щеке:

— Ну, все. Все хорошо, Таня. Я не обижаюсь.

— Я приду. Вечером. Скажи маме.

Он молча кивнул и подумал благодарно: «Я не ошибся в ней. Я не ошибся».

Подъехала «эмка». На дорогу выскочил военный в форме капитана инженерных войск.

— Гопоненко! — крикнул он. — Все назад! Пулей!

— А как же противотанковый ров? — растерянно спросил старший колонны.

— Какой тебе ров? Ты на небо взгляни, суслик!

Генка тоже посмотрел: с южной стороны на город заходила черная стая самолетов.

«На станцию идут», — определил он.

— Понял теперь? — продолжал кричать капитан. — Отходят наши! Через час-другой немцы будут здесь!

Возвращались уже без пения. Генка стоял в кузове среди плотно сбившихся людей.

Когда въехали на городскую площадь, со стороны станции донеслись глухие удары тяжелых авиабомб, дрогнула земля, и небо заволокли клубы черного дыма.

В горотделе милиции Генку встретила мертвая тишина и ворох раскиданных по полу разноцветных бумаг.

За стойкой обедал дежурный. Торопливо отрезая большие куски вареной колбасы, он отправлял их в рот и жадно жевал.

— Проститься? — увидел он Генку.

— Проститься. Чего машина не пришла?

— Машина, брат, перевозила продовольствие. Если не совсем глупый, поймешь, какое и куда.

— Понял. Я пошел. Бывай.

— Бывай, — отозвался дежурный. — Беспокоюсь я. Станцию, говорят, здорово бомбили, а начальник час назад уехал туда. Вагон с зеками встречать.

— Это же конвой НКВД должен делать, — сказал Генка.

— Некогда считаться, — вздохнул дежурный. — Мы тоже в НКВД. В армии ты куда? В особый отдел?

— Командиром взвода, в пехоту.

— Ну, правильно, — кивнул дежурный. — Для работы в особом отделе ты хлипкий, уж не обижайся, брат. Странное дело: слыхал я, что ты из потомственной чекистской семьи, а конституция в тебе слабая для нашего дела.

— Ладно, не будем обсуждать, — оборвал его Генка. — Желаю тебе удачи. Прощай!

Тренькнул циркулярный телефон. Дежурный сорвал трубку с рычага. Несколько секунд он слушал, потом крикнул, срываясь на хрип:

— Да нет никого, товарищ начальник. Сами знаете — все уехали. — Дежурный остановил на Генке сумасшедший взгляд и вдруг добавил, усмехнувшись: — Вот лейтенант Кондратьев здесь. Геннадий Николаевич. Что? Есть, понял. — Он положил трубку и сказал, пожимая плечами: — Мотоцикл у подъезда, дуй на станцию.

— Да я уже и не сотрудник, можно считать! — удивился Генка.

— Дуй на станцию, — повторил дежурный. — Начальник ждет.

— Есть!

…Навстречу мотоциклу двигались наши отступающие части. Они вливались на главную улицу из всех боковых улочек и переулков, и у Генки возникло тяжелое, невыносимое ощущение безысходной тоски, словно он стоял перед умирающим, истекающим кровью человеком и ничем не мог ему помочь. Когда Генка сворачивал на привокзальную площадь, поток войск заметно поредел.

Генка въехал на перрон. Сразу же за приземистым зданием вокзала полыхали пакгаузы и багрово мигали раскаленные остовы нескольких вагонов.

Генка бросил мотоцикл и побежал через рельсы. Один вагон сорвало с путей и опрокинуло набок. Это был тот самый «вагонзак», который Генка видел два часа назад. Рядом чернели воронки от авиабомб.

Начальник стоял около грязной рогожи, которая прикрывала нечто очень похожее на уложенные в ряд огромные бутылки.

— Здесь четыре трупа, — негромко сказал начальник. — Все из конвоя. Старший был жив, я его отправил в больницу.

Подбежал стрелок охраны, крикнул:

— Нашли! Его аж за стрелку откинуло.

— Идем! — Начальник побежал. Генка следом.

В кювете, у забора, ограждающего станцию, лежал еще один труп. Он был настолько обезображен, что начальник судорожно повел головой и отвернулся. Попросил:

— Номер на куртке посмотри.

Генка нагнулся. В ноздри ударил приторный запах запекшейся крови. «Н-1205», — прочитал Генка.

Начальник сверился со списком, который держал в руках:

— Это — насильник. Бородулин его фамилия. — Начальник закрыл папку. — Тут, значит, вот какое дело, Кондратьев, — он сурово посмотрел на Генку и продолжал: — В этом вагоне везли четырех осужденных. Все — к «ВМН». Трое бежали. Сейчас они в нашем городе. Хочешь сказать: теперь не до них?

Генка промолчал, и начальник продолжал:

— Мы с тобой с глазу на глаз, и я теперь речей произносить не стану. Например, о том, что раз советский суд их осудил, мы обязаны и так далее. Тут в другом дело. — Начальник снова раскрыл папку. — На свободе — трое опаснейших преступников. Вернее, двое. Один приговорен военным трибуналом за шпионаж. Английский агент. Второй — бандит, убийца. Они взяли у конвоя автомат и два нагана. А немцы вот-вот войдут в город. Имей в виду и то, что бандит этот, Бойко, из нашего города. Обозлен, страшен. Если его не обезвредить, он многих поубивает, да и выдаст немцам всех, кого сможет. Смекаешь?

— Третий кто? — спросил Генка.

С каждой минутой он мрачнел все больше и больше. Дело, которое ему предстояло, не сулило ничего хорошего.

— Третья, — поправил начальник. — Из ее личного дела и приговора так выходит, что осудили ее как бы под горячую руку. Слова она разные на базаре выкрикивала в адрес Советской власти, а время военное, сам понимаешь. В общем, не о ней речь. Приговор над ней исполнять — не наша обязанность. И вообще, ты усеки, что я тебя не в исполнители определяю, а велю тебе заняться твоим прямым делом: задержать и обезвредить бежавших из-под стражи уголовников. Поскольку они вне закона, оружие разрешаю применять неограниченно. Все понял?

— Я в военкомат явиться должен, — угрюмо сказал Генка. — Знаете ведь.

— Беру на себя, — сказал начальник. — Разберемся потом. После войны. — Он улыбнулся. — Ты, Кондратьев, меня прости на худом слове, я к тебе плохо относился, не верил в тебя, как в работника. Хлипковат ты, рассуждаешь много. Но теперь у меня выбора нет, да и время такое, что не до рассуждений тебе будет. А в твою чекистскую честность я верю. Прощай.

— Один пойду? — Генка напряженно вглядывался в лицо начальника.

— Один, — начальник развел руками: — У меня и у дежурного — своя задача, от горкома, так что — сам понимаешь. Времени у тебя, парень, считай, что нет. Немцы вот-вот войдут в город. Запомни! Бойко живет на Коммунистической, двадцать. Ты теперь — Бородулин Иван Сергеевич, сын погибшего насильника. В городе ты не случайно — ждешь немцев, а из последнего, тайно полученного письма отца знаешь, что он сидел в одной камере с Бойко и сообщил тебе адрес родителей этого Бойко — для пристанища на первый случай. Письмо прямо сейчас напиши сам, почерка там все равно не знают. Остальное придумаешь по ходу дела.

— Меня не опознают? — на всякий случай спросил Генка.

— Родители и сестра Бойко мне неизвестны, будем надеяться, что в милицию они приходили самое большее по паспортным делам, — сказал начальник. — А вообще-то риск есть, скажу прямо. И большой риск. Все делаем без подготовки, на «ура». Боишься, что ли?

— Что мне делать потом?

— Потом, — начальник почесал в затылке. — Потом… Ладно! Хотя я сам и не имею права такое решать — запомни вот это.

Он написал что-то на клочке бумажки, дал прочитать Генке и тут же сжег.

— Это пароль и адрес нашей явки. Останешься жив — приходи.

Где-то неподалеку раскатисто загрохотало, словно несколько человек вдруг начали вразнобой колотить по железному корыту. Начальник прислушался и еще раз повторил:

— Приходи.

«Останешься жив — приходи, — повторял про себя Генка. — Останешься жив — приходи. Ничего себе перспективка! Обрадовал начальник».

Улицы опустели. Ветер шевелил обрывки бумаг, взметая к небу черные хлопья пепла. На бешеной скорости промчался санитарный автобус. «Кажется, все, — подумал Генка и тут же вспомнил: — Письмо. Нужно написать письмо от имени Бородулина родителям Бойко. И мать дома. Совсем одна».

Генка решил хоть на минуту заглянуть домой, посмотреть, как там Маша, ободрить ее и успокоить. «Заодно и письмо напишу, — подумал он. — Может, и Таня придет». Он даже почувствовал себя увереннее от этих мыслей. В конце концов надежда на благополучный исход для матери и для Тани совсем еще не потеряна, а он… Он как-нибудь выкрутится, не в первый раз. Генка даже улыбнулся: ничего себе «не в первый». Нет, серьезнее надо быть. Куда как серьезнее, товарищ Кондратьев…

Он вышел на шоссе. Шелестела пыльная придорожная трава, стрекотали кузнечики. Словно не было никакой войны и никакого фронта, и острие дороги, пробив дымный горизонт, исчезало на обыкновенной советской земле.

«А ведь там уже немцы, — подумал Генка. — Притаились, ждут. Вот она, эта страшная минута, миг полного неведения, миг робкой надежды. Одни войска уже ушли из города. Другие — еще не вошли в него. А может быть, все будет не так уж и страшно? А может быть, все еще образуется!»

…Свидание с матерью было коротким. Генка молча обнял ее и, ничего не сказав, ушел на кухню — писать письмо. Когда вернулся, Маша сидела за столом, подперев подбородок сложенными в замок руками.

— Тебя никто здесь не знает, — сказал Генка. — В случае чего, ты назовешься своей девичьей фамилией и расскажешь свою биографию, как будто в ней не было отца. — Генка заметил, как презрительно искривились губы Маши, и добавил резко: — Ты никого этим не предашь, никому не изменишь. Нужно спастись, выжить, мама. Для отца, пойми. И второе. Возможно, ты увидишь меня в городе. Ты понимаешь, как нужно себя вести.

— Понимаю. — Она печально посмотрела на него и вдруг усмехнулась: — Тебя все же оставили в городе, Гена? Я буду тебе помогать.

— Ты моем деле ты мне ничем помочь не сможешь, — вздохнул Генка. — Поверь: самая лучшая помощь — при первой же возможности уйти на восток, к нашим. Отец там с ума сошел, я знаю.

— А может быть, все будет не так уж и страшно? — вдруг спросила она, и Генка даже вздрогнул оттого, что она повторила его собственные мысли.

Он покачал головой:

— Нет, мама. Не будем себя утешать. По всему видно — готовиться нужно к самому худшему. На этот случай я напишу тебе один адрес. Запомни его, а бумажку мы сожжем.

Дом Бойко стоял на отшибе, у оврага. Сложенный из добротного кругляка, он независимо взирал на соседние домишки чисто промытыми стеклами больших квадратных окон. Не замедляя шага, Генка толкнул калитку и вошел в сад. На крыльце стирала белье девушка. На ней ладно сидела цветная кофточка с закатанными по локоть рукавами, из-под широкой юбки видны были полные, стройные ноги в бумажных чулках. Прическа у нее была гладкая, старушечья, на пробор.

— Здравствуйте, — всматриваясь в ее лицо, сказал Генка. — Мне Бойко нужен!

Девушка была очень похожа на кого-то. Очень похожа. Только вот — на кого?

— А их три души… — Она насмешливо прищурилась. — Которую вам?

— Вы-то кто будете? — Генка оглянулся. Нужно было сразу же создать впечатление, что у него душа не на месте, он боится.

— Я-то? — переспросила она. — Шура я. Сестра Семена. А вы кто?

— Я Бородулин. Мой отец сидел вместе с вашим Семеном. Ну и вот. Порекомендовал мне обратиться к вам в случае чего.

— Ну и что же за случай такой вышел, что вы обращаетесь? — Она не скрывала от него своих круглых, по-кошачьи неподвижных глаз.

— А тот случай, — сказал он резко, — что сами вы должны все видеть и понимать.

— Ага, — сказала она неопределенно. — Ну тогда входите. На пороге какой разговор.

В комнате — просторной и хорошо обставленной, она усадила его за прямоугольный обеденный стол и села напротив, положив на щеки пухлые ладошки. Генка посмотрел на нее и вдруг со щемящей тоской понял, на кого она похожа. Перед ним сидела мать — молодая, красивая, такая, какой он запомнил ее по фотографиям двадцатых годов. Только у Шуры черты лица были погрубее и она была не такая тоненькая, как Маша.

— Или похожа на кого? — догадалась Шура.

— Нет, — замялся Генка. — Так…

— А ты похож, — сказала она задумчиво.

— На кого? — глухо спросил Генка.

— Чего это у тебя голос сразу сел? — улыбнулась она. — Не бойся. На вора или, скажем, бандита ты не похож. А на кого — скажу в свое время. Сюрприз тебе сделаю.

— Ладно, — он попытался все обратить в шутку. — Вот читай. — Он положил на стол письмо «от Бородулина» — то самое, которое незадолго до встречи с Шурой сочинил и написал у себя дома.

Она осторожно взяла сложенный вчетверо листок, развернула и, косясь на Генку, бегло прочитала. Потом положила письмо на полку.

— Сейчас родители придут, пусть тоже почитают. Как письмо к вам попало?

— У отца был надзиратель знакомый. Сжалился, — объяснил Генка.

— А-а, — протянула она. — А то знаете, как бывает? Пишут из тюрьмы родным, ну, сын, допустим: «Подателю сего вручите мои десять тыщ, они в саду под яблоней закопаны». Ну вручают, само собой, «подателю сего», а он и был таков! Возвращается сын и говорит: «Давайте мои десять тыщ из-под яблони». А ему: «Ты же их велел отдать?» И так далее… — Она подмигнула Генке: — Поняли?

— Нет, — он постарался ответить как можно спокойнее.

— Ну, отец придет — объяснит. Он почерк Бородулина знает.

Генка едва сдержал готовое вырваться ругательство. В том, что Шура врала и никакой «отец» ничего не знал и знать не мог, Генка почему-то был уверен. Но что она подозревала его и подозревала явно, и больше того, обращалась с ним, как кошка, которая держит добычу и когтях и знает, что та никуда не денется, — в этом Генка тоже уже не сомневался.

«Уйти, пока не поздно, — с тоской подумал он. — Уйти и объяснить начальству все, как есть, — Генка встал, прошелся по комнате. — А кто поверит? Кто поверит, если в доказательство я смогу привести только неясные ощущения, подмигивания, взгляды и ни одного конкретного факта? Меня будет судить трибунал — за невыполнение приказа. А в итоге? Позорная смерть? Неужели же я трус? Ну, нет».

— Напугала я вас? — спросила Шура.

— Нет. — Генка покачал головой. — Вот-вот немцы придут, жизнь у нас с вами другая начнется. Совсем другая жизнь. Еще неизвестно, кто где будет. Кто пуп, а кто на противоположной стороне…

— Хам вы, — покраснела она. — Гадость говорите. Женщине. В другой раз я вам за это по морде врежу, а сейчас — ладно. Родители идут.

Муж и жена Бойко были кругленькие, старенькие, неторопливые, а главное, удивительно похожие друг на друга люди. Генка даже подумал, что они брат и сестра. Старший Бойко остановился на пороге и молча переводил взгляд с дочери на Генку и обратно.

— Они вместе сидели, — сказала Шура. — Ихний папа Бородулин и наш Семен.

— Зачем же к нам? — спросил Бойко.

— Отец писал: поможете на первый случай, — сказал Генка. — Остаться я решил.

— Чего вдруг? — Бойко спрашивал спокойно, даже дружелюбно, но за этим внешним дружелюбием Генка сразу угадал глубоко спрятанную настороженность и тревогу.

— Счеты у меня. С Советами. Понятно? Или требуется подробнее?

— Не требуется. Шура, проводи гостя в комнату. Я думаю, в Сенину. Как, мать?

— Так вы, выходит, Сенин друг? — вступила в разговор старуха. — Очень приятно. Очень. И сидели вместе с Сеней?

— Глуха ты, мать, — сказал Бойко. — Они не сидели. Ихний отец сидел.

— А-а, — кивнула старуха. — Тогда милости просим. То-то Сеня рад будет. Как же — такого друга встретит!

— Разве… разве их не расстреляли? — как бы «с трудом» спросил Генка.

— Крепись, парень. — Старший Бойко взял Генку за плечо. — Наш остался жив. А твоего отца разбомбило. Была нам такая весть. Ждем Сеню.

Генка заплакал. Он плакал и с удивлением спрашивал себя: почему он плачет? Из-за чего? «Конечно, кстати брызнули слезы, а все же нервы у меня — никуда. Прав был начальник, хлюпик я».

— Идемте. — Шура взяла с полки письмо и, посмотрев на Генку, сунула листок в карман. — Вот дверь, входите.

Комната младшего Бойко, Семена, вся была увешана портретами киноактеров и фотографиями из кинофильмов. Шура натолкнулась на вопросительный Генкин взгляд и сказала без улыбки:

— Ребенок мечтал о свете юпитеров, о рампе. Мечта накрылась в седьмом классе, когда ребенка первый раз задержали за карманную кражу. Но ребенок на всю жизнь сохранил веру в святое искусство, любовь к нему. Вам на кровати стелить или лучше на полу?

— Лучше на полу.

— Брезгуете, товарищ Бородулин?

— Да нет. Просто явится ваш брат, ему где спать?

— Когда брат явится, вам уже не нужна будет эта кровать…

— Почему?

— Вас как зовут? — Она подошла к нему вплотную.

— Иван Сергеевич, — сказал он растерянно. — А что?

— Да так. — Она пожала плечами. — А почему же инициалы у вас другие?

— Какие инициалы? — Генка уже все понял и напрягся, готовясь к самому худшему…

— Такие, — сказала она ровным голосом. — «Г.Н.». Гэ-Нэ, товарищ Кондратьев. Чего молчите? Растерялись? А все проще пареной репы: я перед войной к вам в отделение на улицу Сталина ходила паспорт прописывать. Вы стояли у своего кабинета с табличкой и беседовали с товарищем Медведевым, начальником ОБХСС. Помните? Нет, конечно. Подумаешь, баба. Тысяча баб в день. А вот я вас запомнила. И вы мне даже понравились. Ну так как? Стелить? Или вы пока в город прогуляетесь? Я препятствовать не стану.

И Генка понял. Она не хотела брать грех на душу. Пока не хотела. До определенного момента она не выдаст его. «А когда же наступит этот „определенный момент“? — спросил себя Генка. И сам ответил: — Когда появится Семен, а с ним — и остальные. Вот тогда не ждите пощады, товарищ лейтенант милиции. Тогда — „кранты“». Как же быть? Уйти и не выполнить задания? Глазастая, чертовка. Запомнила.

Генка вспомнил, как начальник сказал: «Будем надеяться, что в милицию они приходили самое большее по паспортным делам», и улыбнулся:

— Все идет по плану, Шура. Я остаюсь. И, между прочим, я на твою совесть надеюсь.

Она очень долго не отводила от него своих зеленоватых, наглых глаз:

— Безумству храбрых поем мы славу.

Отец Тани вернулся с обхода, швырнул молоток в угол, сказал устало и удовлетворенно:

— Пустой город. Вот-вот германец пожалует. Хорошо бы твоего застукали.

— Отец! — Таня шагнула к дверям. — Не надо.

— Как это не надо? — спокойно удивился он. — Мильтон проклятый. Жизнь тебе испортил. Вся их порода тараканья. Вся! Небось мать его тоже тебя не приветила? Слушала бы меня, все было бы как надо. Тебя сам Лупцов сватал, дежурный по станции! Эх, дура-дура. Лупцов и при Советах человек был и при немцах человеком будет, вот увидишь! Его отец здесь в девятнадцатом шибко шалил, уж я-то знаю. И не Лупцов его фамилия была!

— Отстаньте от меня, — зло сказала Таня. — Никто мне не нужен. Ни Лупцов ваш, никто!

— Ну и дура! — в сердцах крикнул он. — Счастья своего не понимаешь! Он тебе говорил, где скрываться будет?

— Кто? — мертвея, спросила Таня.

Отец усмехнулся:

— Ты, дочь, не придуряйся. Гена твой в городе оставлен вредить, поняла? И ты мне не заливай, будто не знаешь. Лютый он враг наш! И я считаю правильным — отомстить ему, сообщить про него немцам. Из-за таких вся наша жизнь сломанная. Одним дуракам ход даден. Чем дурее человек — тем лучше живет. Несправедливо это. Вот я, к примеру.

— Вы просто пьяница, — сказала Таня. — Дайте мне пройти.

— Родного отца честишь. А того не понимаешь, дура, что не случись их проклятой революции, была бы ты теперь в соболях! Но ты не журись, Таньк. Я еще живой! И если мне будет ход…

— Не будет вам хода, — перебила она и выскочила, хлопнув дверью.

«Дурак старый. Подлец, — Таня долго стояла у калитки, не в силах прийти в себя. — Господи. Ну почему, почему я такая несчастная?!»

Шел дождь. Голубчик жалостливо ткнулся мокрым носом в колени. Таня погладила его, и пес благодарно заскулил.

— Танька! — орал отец. — Иди в дом, срамница! Иди, подлая баба!

— Накося, выкуси, — Таня сунула в окошко кукиш. — Не вернусь я больше в этот проклятый дом.

Голубчик вздрогнул и вдруг завыл, словно над покойником.

— Понимаешь, что не будет больше добра? — печально спросила Таня и провела ладонью по мокрой шерсти. — Никогда и ничего у нас с тобой больше не будет. Вот ночь пришла… А утро не настанет.

— Я сын партейного подпольного работника, — пьяным голосом запел отец. — Пахан меня лелеял, я его любил. Но разлучила нас проклятая больница, туберкулез его в могилу положил…

Таня пошла в город. Она еще не знала, куда идет, зайдет ли к матери Генки или нет, но безотчетное чувство вины перед Генкой за неисполненное обещание мучило ее, и, все время оттягивая неприятное решение, страшась встречи с Машей, Таня все же шла и шла в нужном направлении, не отдавая себе в этом отчета.

По обочинам застыли грузовики, в кювете валялась дохлая лошадь с нелепо вывернутыми ногами. Витрины магазинов подслеповато щурились выбитыми стеклами. Один войска ушли, оставив город другим войскам, а те, другие, двигаясь уверенно и не торопясь, еще не взяли этот город.

Таня медленно шла по Коммунистической улице.

Она миновала дом Бойко, и, если бы Генка выглянул в этот момент из окна, он обязательно увидел Таню, и тогда события наверняка развернулись бы иначе. Но Генка не выглянул.

Она долго стояла перед дверями Генкиного дома и все не решалась позвонить. Наконец, нажала на кнопку.

Маша открыла дверь и радостно вскрикнула:

— Таня! Как хорошо, что вы пришли, входите скорее.

Таня робко переступила порог:

— Гена… очень просил… навестить вас. Вот…

— Заходи, — Маша закрыла дверь. — Немцы в городе?

— Я не видела, — Таня бросилась к ней, зарыдала. — Отец, отец сказал, что Гена остался в городе для подпольной работы… Я не поверила, этого не может быть.

— Я согласна с тобой, — сказала Маша. — Этого не может быть. Я бы знала об этом. — Она отвернулась. Обманывать не хотелось, но она не считала себя вправе раскрыть Тане то, что не пожелал раскрыть ей сам Генка.

— Слава богу, — вздохнула Таня. — Я очень, очень беспокоилась об этом. Но раз вы говорите… Я вам верю.

— Таня, — вдруг решилась Маша. — Допустим на секунду, что его оставили. Нет-нет, я только предполагаю. Да, это очень опасно. Но город пуст. Гена работает здесь всего месяц. Его никто не знает!

Таня покачала головой:

— Его знает мой отец. Знает и ненавидит. И выдаст его при первой возможности, — Таня снова зарыдала.

— Перестань, девочка. Не нужно, — Маша ласково провела ладонью по ее волосам. — Если ты уверена, что твой отец предатель, не плакать нужно.

— А что же? — Таня достала платок, начала вытирать слезы.

— Подумай сама. Только не слишком долго. Потому что времени нам с тобой отпущено очень мало.

Человек, о котором несколько часов назад начальник РОМ рассказал Генке как об «опаснейшем преступнике, приговоренном военным трибуналом за шпионаж», сидел в подвале, в одном из домов главной улицы города. Он понимал, что в суматохе отступления его вряд ли станут искать, а если и станут, то значительных сил все равно выделить не смогут. Но, избавившись от прямой и непосредственной угрозы смерти, он не хотел рисковать даже в самой малой степени. «Береженого и бог бережет», — повторял он про себя, изредка выглядывая в грязное подвальное окошко. Он видел, как уходили горожане, увидел и последний ЗИС-5, на котором промчалась команда саперов. Их военную профессию он определил по нескольким ящикам тола и моткам бикфордова шнура, который висел у двух красноармейцев через плечо. Улица опустела. И тогда, переждав для верности еще полчаса, он выбрался из подвала и уверенно зашагал в сторону городского рынка. Нужный ему дом находился там.

Он поднялся по скрипучей деревянной лестнице и в полутьме крыльца с удовольствием отыскал глазами блестящую черную вывеску с золотыми буквами: «Врач Попов А.А. Прием больных ежедневно, кроме воскресенья, с 11 до 18».

Дверь открыл сам доктор — маленький, щупленький человек с тщательно подстриженной щеточкой усов под горбатым носом. В руке доктор держал веник.

— Простите! — Он подслеповато посмотрел на неожиданного посетителя. — Приема нет.

— Алексей Александрович?

— Да. А вы, простите?

— Я Мелентьев Виктор Ильич. У меня, вероятно, воспаление среднего уха, страшная резь.

Попов всмотрелся в лицо Мелентьева и отошел в сторону:

— Пройдите.

Они вошли в кабинет. Это был обычный докторский кабинет с неизбежным зеркалом над диваном, белым шкафчиком с хирургическим инструментом и картиной в простенке: розовощекая Диана похищала бледного и худосочного Эндимиона.

— Хорошая картина, — заметил Мелентьев.

— Дрянь, — сказал Попов. — Плохая копия. Какими судьбами, коллега?

— Неисповедимыми. Пять часов назад я находился в камере смертников, нас везли для исполнения приговора. Вы что, не оповещены о моем провале?

— Оповещен. Но не мог же я пристрелить вас прямо на пороге своего дома? Тихо! — Он повел дулом пистолета. — Сядьте. Каким образом вы здесь? И сколько чекистов снаружи?

Мелентьев вздохнул и покачал головой:

— У вас профессиональный психоз, коллега. Если я не выдал вас на следствии, какой мне резон это делать теперь? И о каких, собственно, чекистах вы изволите толковать? В городе вот-вот появятся немцы!

Попов опустил пистолет, тыльной стороной ладони вытер пот, обильно выступивший на лбу:

— Вы правы. У меня просто сдают нервы. Простите меня.

— Пустое. Какие у вас планы, доктор?

— Будем работать. Подумайте о форме легализации, о прикрытии. Несколько дней можете прожить у меня. В суматохе это незаметно.

Мелентьев улыбнулся:

— Если я правильно понял, работать мы будем отнюдь не на немцев?

— Вы правильно поняли.

— Забавно. — Мелентьев рассмеялся. — Советы хотели меня шлепнуть, а я буду им помогать? Я — дворянин, белый офицер, идейный борец?

— Что поделаешь! — Доктор пожал плечами: — Вы интеллигентный человек. Вы же знаете: в политике вчерашний враг — лучший друг сегодня. Мы, англичане, всегда это понимали лучше других.

— Так вы… — протянул Мелентьев. — Теперь понятно.

— Ну и слава богу, — улыбнулся доктор. — Куда вы? Выходить небезопасно.

— Вместе со мной бежал Семен Бойко, бандит, — сказал Мелентьев. — Судя по всему, теперь он займет значительное положение. Контакт с ним пригодится нам с вами.

— По-моему, это неразумно, — заметил Попов. — Впрочем, он все равно вас знает. Хорошо. Можете встретиться. Если почувствуете, что он опасен, ликвидируйте. Вы спаслись вдвоем?

— Была еще одна женщина. Но она не в счет. Так… Пустая бабенка.

— Когда у вас встреча с Бойко? И где?

— У него дома. Через полчаса.

— Возьмите, — Попов передал Мелентьеву пистолет. — Успеха вам.

Семен Бойко и Клавдия Боровкова — «пустая бабенка», как назвал ее Мелентьев, отсиживались в квартире, которую жильцы оставили совсем недавно: на кухонной плите еще попыхивал паром горячий чайник.

Бойко выжидал, пока последние беженцы и последние красноармейцы покинут улицу.

Он выглянул в окно:

— Все. Можем двигаться.

Взяв автомат, он надел серый макинтош начальника конвоя — на груди багровой кляксой расплылось пятно крови.

Шли, прижимаясь к стенам домов. Прятаться было не от кого, но въевшаяся в плоть и кровь привычка «зека» «не маячить» делала свое дело и помимо воли заставляла идти крадучись…

Семен шел впереди. Длинный макинтош заплетался у него в ногах, мешал, и Семен каждую минуту раздраженно отбрасывал то правую, то левую полу.

— Ты сними его, — посоветовала Клавдия.

— Ну и дура, — сказал он злобно. — В такой одеже я неприметен, пойми, если ума нет.

— Как знаешь, — кивнула она с тупой покорностью. — Я же как лучше хотела.

Он оглянулся:

— Все спросить тебя хотел — ты чего натворила? За что тебя к стенке-то?

— За глупость, — она поежилась. — Мужик мой сидит. За кражу. Ну, тесть приперся, выпили. День воскресный, пошли за солеными огурцами на базар. А там ко мне мильтон привязался, начал в отделение тащить. Ну, я и выступила с речью. Немцы, говорю, придут — они вам кишки выпустят. Ну и всяко-разно. Толпа собралась. Меня в НКВД. И привет.

— Ясно. Ну, радуйся, Клаша. Просьбу твою о немцах, считай, судьба удовлетворила, — Семен остановился у парадного схода красивого четырехэтажного дома, окинул взглядом окна. Кое-где видны были цветы в горшках. В верхнем окне справа ветер трепал зеленые бархатные портьеры. Семен поддел ногой детское пальто, которое валялось на пороге подъезда, и сказал, повернувшись к Клавдии:

— Квартира богатая, зайдем.

Она поняла, зачем он зовет ее, и сказала просительно:

— Так ведь полчаса назад уже… заходили, Сеня. Может, хватит?

— Цыц! — прикрикнул он. — Два месяца без бабы. Понимать должна! — Он шагнул через порог, поправляя на ходу автомат, и вдруг остановился в раздумье: — Ладно. Сначала родных навестим.

— Твоих родителей? — переспросила она. — Так они ждут позже, я же тебе говорила. Сам же время назначал!

— Не родителей!.. — усмехнулся он. — Крестных. Вали за мной.

Они свернули в боковой переулок и через минуту вышли на улицу Сталина.

Электростанция была взорвана. Водопровод — тоже. Когда начальник РОМ захотел напиться, кран жалобно зашипел, два раза булькнул и безнадежно смолк. Телефон тоже не работал.

Начальник вскрыл тщательно замаскированный в стене сейф, сказал дежурному:

— Ставлю на двадцать один ноль-ноль. Ты готов?

Дежурный кивнул:

— Они будут здесь с минуты на минуту.

— Надо, чтобы всосались, сволочи. По кабинетам разбрелись, — сказал начальник. — Обжились. В двадцать один ноль-ноль самое время. — Он закрыл сейф, поправил отклеившийся уголок обоев. — Разнесет их за милую душу, — добавил он с удовлетворением.

Дежурный снаряжал обойму своего «ТТ». Патроны с сухим лязганьем исчезали под срезом. Дежурный передернул затвор, щелкнул предохранителем, сказал:

— Можем идти, — и спрятал пистолет в боковой карман.

Начальник обвел взглядом пустые стены. На тех местах, где еще вчера висели портреты, темнели прямоугольники невыцветших обоев. В углу стоял эмалированный таз, доверху наполненный обгоревшими бумагами. Начальник пошевелил золу палкой, и зола, еще хранившая форму сгоревших листов, рассыпалась в прах.

Дежурный взял со стола автомат, щелкнул затвором и перебросил ремень через плечо:

— Присядем?

Начальник улыбнулся в ответ:

— На счастье? Давай.

Они не успели сесть. Из-за приоткрытой створки входных дверей стеганула автоматная очередь. Падая, дежурный машинально сорвал трубку бесполезного уже телефона и крикнул:

— Немцы!

Начальник словно сломался пополам и без стона вытянулся на полу.

Сквозь туман гаснущего зрения дежурный увидел, как из-за отодвинувшейся створки высунулась белобрысая голова, а чуть ниже, из-под серого, мышиного цвета плаща дуло автомата. Это был Семен Бойко.

— Не-емцы, — хрипло повторил дежурный и дал очередь по дверям. Пули прошили филенку от пола до потолка, Клавдия вскрикнула. Семен сморщился и, слегка оскалив ослепительно белые зубы, повел дулом автомата, словно кончиком поливного шланга. Пули аккуратно вспороли пол, пройдя сквозь тело дежурного дымными вспышками.

— Жива? — равнодушно спросил Семен. Оглядел Клавдию с головы до ног и, заметив, что из левого плеча обильно течет кровь, добавил с сожалением: — Лучше бы тебя сразу убило. На кой ты теперь? Все равно не баба.

Клавдия завыла. Трупы, кровь на полу. На ее лице отразились страх и растерянность.

— Не надо бы этого, Сеня, — сквозь слезы сказала она.

— А они нас? — снова оскалился он. — Молчи лучше, а то и тебя туда же отправлю!

Он подошел к убитым, перевернул их ногой и, брезгливо морщась, забрал «ТТ» у начальника и автомат у дежурного, шагнул к окну и тщательно вытер кровь на оружии портьерой.

Стенные часы ударили пять раз. Семен выстрелил. Пуля пробила маятник. Часы поперхнулись и смолкли.

Он вышел на улицу. Клавдия сидела на ступеньках крыльца и, зажимая раненое плечо, стонала.

— Куда же теперь, Сеня? — спросила она.

— Куда хочешь, — сказал он равнодушно. — Считай, что я тебя списал ввиду полного износа.

Таня ушла домой растерянная. В голове был полный сумбур. «В самом деле, — думала она, — отец может выдать Гену. Запросто. Увидит случайно на улице, окликнет первого попавшегося немца, и все. Отец…» Она не искала оправдания тому, что уже задумала совершить. Не вспоминала обиды, побои, оскорбления, мать, умершую много лет назад «от горя», как однажды выразился сам отец. Таня решила про себя: если отец захочет выдать Гену, она его убьет. Вот так, просто — возьмет и убьет.

— Ты ничего сама не решай, — сказала ей Маша. — Особенно сгоряча. Приходи ко мне, обсудим вместе.

«А чего обсуждать? — спрашивала себя Таня. — Это только мое дело. И нечего мне вмешивать в него Генкину мать».

Она вышла на Коммунистическую улицу. Эта дорога была самой короткой.

Она шла задумавшись и поэтому не обращала внимания ни на вдруг вспыхнувшую совсем неподалеку стрельбу, ни на Бойко, который вот уже целых три минуты почти наступал ей на пятки. Клавдия плелась чуть поодаль.

Наконец, Бойко остановился на мгновение, что-то решая, потом тихо окликнул:

— Девушка!

Таня вздрогнула и остановилась. Он подошел к ней и властным, привычным жестом притянул к себе.

— Хорошенькая, — он похабно улыбнулся, отыскивая глазами подходящее место для того, что задумал совершить. Заметив у забора брошенную кем-то повозку с домашним скарбом, приказал:

— Иди. Туда.

— Что вам нужно? — одними губами спросила Таня.

Он снова улыбнулся, и по этой жадной улыбке она поняла все.

— Не вздумай удирать, — сказал он назидательно и повел дулом автомата.

Таня поняла, что нужно бежать, но у нее не было сил. Она вдруг почувствовала слабость — ошеломляющую и болезненную. Она почувствовала, что не может сопротивляться, не может даже кричать. Она послушно повернулась, направилась к повозке. Он шел позади, на ходу снимая плащ. Около повозки бандит бросил плащ на землю и снова повел дулом автомата.

— Давай, не тяни.

— Не тронь ее, — зло прищурилась Клавдия.

— Цыц, — тихо сказал он. — Дырка будет. Встань вон там, стерва.

— Не тронь! — Клавдия бросилась на него с кулаками.

— Ах, ты, — он дал очередь. Клавдия отскочила. — Это предупреждение. Еще раз помешаешь, покойницей будешь. Понятно объяснил?

— Понятно, — кивнула она. — А теперь меня послушай, Сеня. Ты меня еще вспомнишь, Сеня. Сегодня вспомнишь. — Она повернулась и побрела, опираясь здоровой рукой о стену дома.

Таня бросилась бежать. Бойко оглянулся, поднял автомат, начал выцеливать прыгающую на кончике мушки фигурку. Потом скосил глаза на расстеленный плащ и облизнул пересохшие губы. В несколько прыжков он настиг Таню и наотмашь ударил ее прикладом автомата по голове. Остановился над распростертым телом — чувствовалось, что колеблется: пристрелить или взять с собой? Потом взвалил Таню на спину и зашагал в сторону своего дома.

А по главной улице уже оживленно двигалась немецкая техника, брели солдаты. Распаренные дневным зноем, они вяло вышагивали в ротных колоннах, с любопытством оглядывая дома, распахнутые окна, брошенную утварь.

Отец Тани вышел к зданию бывшего райотдела милиции в тот момент, когда два солдата прибивали над входом добротно сделанную вывеску: «Фельдкомендатура». «Заранее заготовили, стервецы, — с уважением подумал Егор. — Выходит, они еще когда знали, что будут здесь. Вот это, я понимаю, планирование!» — Он визгливо захохотал, довольный вдруг возникшей аналогией, и подошел к дверям:

— Мне начальника. Офицера мне, понятно, дурак? — обратился он к солдату-часовому.

Тот кивнул и заливисто свистнул в металлический свисток, который висел у него на шее. Сразу же появился затянутый в ремень офицер, спросил на чистейшем русском языке:

— Тебе чего? Документы!

— Желаю помочь, — сказал Егор, протягивая паспорт. — Ерохины мы. Из купцов, понимаете?

Они вошли в дежурную часть. Трупы начальника милиции и дежурного уже убрали, полы были чисто вымыты. По лестнице взад и вперед сновали немцы в мышиного цвета форме. Они перетаскивали мебель, оружие.

— Садись, — предложил офицер Егору и сел напротив. — Говори.

— Вот, — Егор протянул ученическую тетрадь. — Здесь список всех деповских коммунистов — кто остался, и вообще — активистов разных и евреев. Они пили нашу кровь, — не слишком уверенно закончил Егор, натолкнувшись на холодный, изучающий взгляд офицера. — Адреса там, в конце, — торопливо добавил он.

Офицер просмотрел список, потом резко и отрывисто скомандовал. Немцы построились, их было человек пятнадцать. Старший — с нашивками фельдфебеля, взял тетрадь, негромко сказал что-то солдатам. Грохоча сапогами, они выбежали из дежурки. Офицер проводил их взглядом.

— Они поехали, а ты погости у нас!

— Я забыл сказать, там, на обложке, я еще один адрес написал, — заволновался Егор. — Здесь жена одного знатного гепеушника живет, Кондратьева Мария Ивановна. Ваш унтер-офицер небось и не обратит внимания, его бы надо догнать! Предупредить!

— Не надо, — успокоил офицер. — Шульц очень добросовестный и аккуратный работник. Он прочтет этот адрес. А ты пока посиди здесь, — немец открыл двери «КПЗ», — не обижайся. Сам понимаешь, время военное…

Он закрыл дверь на засов и сверил свои часы со стенными: те уже шли. Было девятнадцать часов тридцать минут.

Сестра Семена Бойко зашла в комнату, когда на улицах города уже установилось относительное затишье, долго смотрела, как Генка листает старый «Огонек», потом остановила его, придержав за руку:

— После почитаете. Разговор есть.

— Ну, говори. — Генка закрыл журнал.

— Вам лучше уйти, — сказала она с усилием. — Не хочу брать греха на душу.

— А ты и не бери, — сказал Генка, вглядываясь в ее лицо и пытаясь понять и взвесить, как она поведет себя, и не обречена ли его затея с самого начала на провал. — Я так считаю, что ты должна мне помочь, а не им.

— Брат он мне, — сказала она с мукой. — Вы это поймите.

— Чего же не понять. — Генка пожал плечами. — Вы тоже поймите: смысл жизни не в том, кто брат, а кто сват.

— А в чем? — издевательски спросила она. — В том, что не подмажешь — не поедешь? На этом вся жизнь построена? Вот что я вам скажу: если не хотите так рано помереть, уходите. Я про вас ни слова никому. Если же хоть мизинцем шевельнете, чтобы Сене навредить, я за себя не отвечаю. Все у меня.

— Я не уйду. У тебя свое понимание долга и совести, у меня — свое.

— Как знаешь.

Со двора послышался скрип гравия. Шура выглянула в окно и тихо вскрикнула: впереди шел Семен. Он нес Таню, за ним двигался Мелентьев…

«Черт, — мысленно выругался Генка. — Несет кого-то, подлец. Нельзя в него стрелять». — Он опустил пистолет и тут же почувствовал, как в спину ему уперлись сдвоенные стволы охотничьего ружья.

— Брось свою штуку, — приказала Шура. — Я тебя честно предупредила. Не шевелись! — крикнула она, когда Генка начал поворачивать голову. — Разожми ладони, а то выстрелю!

Генка мог бы подстрелить ее: пистолет был на боевом взводе, патрон — в патроннике, только спусковой крючок нажать. Но он не нажал. Он подумал, что почти наверняка убьет ее, а права на это, несмотря ни на что, у него нет.

«Хлюпик вы, Геннадий Николаевич, — горько подумал он о себе. — Сентиментальный хлюпик, это уж совсем теперь ясно, и погибнете вы через эту свою гнусную черту, как пить дать погибнете». Пистолет упал на пол с глухим стуком.

— Отойди! — скомандовала Шура. Она шагнула вперед, подобрала пистолет. — Сядь! Вот там! — Она ткнула дулом ружья в сторону кровати. Генка послушно сел.

— Лучше бы ты убил меня, — с ненавистью сказала Шура. — Я же вижу: на совесть мою надавить хочешь… А я не пионерка! Сам виноват, сам!

Генка промолчал. В комнату вошел Семен, кивнул Шуре, спросил, улыбаясь:

— Чего вооружилась?

— Это из милиции, — ровным голосом сказала Шура. — Ему приказали тебя убить.

— Иди ты, — изумился Бойко. Он подошел вплотную к Генке, спросил, вглядываясь: — Зовут-то как? Кого поминать? — И добавил, покрутив головой: — Жестокие вы люди, милиционеры. Человек, можно сказать, второй раз родился, а вы? Иди в залу.

Генка отвернулся.

— Не пойдешь — здесь убью, — равнодушно сказал Семен. — Вот прямо сейчас и убью. — Он вынул «ТТ». — Вот видишь? — Улыбаясь, он направил ствол в голову Генке и начал давить на спусковой крючок. Курок медленно пополз вверх. — Не переборщи, милый, — Семен продолжал улыбаться. — Бах — и нет тебя. А так — с нами посидишь, выпьешь, закусишь напоследок. И я лично стрелять в тебя не стану — слово Сени! Я тебя немцам сдам, пусть они что хотят, то с тобой и делают, правда, Шура?

— Сволочь ты все же, Сенька, — сказала она.

— А что же мне после стольких переживаний делать? — со слезой в голосе спросил Бойко. — Надорвата у меня душа, а кто виноват? Вот такие, как он, всю нашу жизнь поломали — отравили…

Генка вошел в «залу». Родителей Бойко не было. На диване под зеркалом сидела Таня.

— Гена, — сказала она, и губы у нее задрожали. — Гена.

Он рванулся к ней, но Мелентьев выставил ногу, и Генка рухнул на пол, вытянувшись во весь рост.

— В чем дело? — Мелентьев посмотрел на Семена. — Кто это?

— Из уголовки. Нас разыскивает. Кто он тебе? — обратился к Тане Семен.

Таня опустилась на пол рядом с Генкой и, поддерживая его голову, говорила, всхлипывая:

— Гена. Очнись, Гена.

— Кто он тебе? — Семен ударил Таню ногой, она вскрикнула. Генка пришел в себя, попытался встать. Мелентьев помог ему и тоже спросил:

— Вы знаете эту девушку?

Генка нашел взглядом Шуру и молча покачал головой.

— Он все равно ничего не скажет, — заметил Мелентьев. — Выведи его во двор и сразу возвращайся назад. Дело есть.

— Я его немцам сдам! — сказал Семен. — Сами посудите: такой человек — им подарок, а нам — выгода.

— Делай, что говорю, — повысил голос Мелентьев.

— Ладно, — Семен толкнул Генку к дверям. — Не хочешь говорить — так умрешь. — Он передернул затвор автомата.

— Нет! Нет!!! — Таня с криком повисла у Генки на плече. — Не троньте, не троньте его!

— Перестань, — тихо сказал Генка. — Кого просишь? Молчи.

Он повернулся к Семену, сказал с усмешкой:

— А ты, Бойко, круглый дурак. Сотоварищ твой — английский шпион, он наверняка будет работать против немцев, понял? И тебя заложит, уж ты не сомневайся.

Семен взглянул на Мелентьева и отскочил в угол комнаты.

— А ну, подойди к менту, — приказал он Мелентьеву.

— Семен, — растерялся тот. — Ты чего? Он все врет!

— Я по твоей роже вижу, как он врет! — яростно заорал Семен. — Все вы тут собрались Сеню извести! Только хрен вам! Сеня первый вас и продаст и купит!

— Ты болван, — тихо и зло сказал Мелентьев. — Сколько тебе заплатят немцы? И чем? Оккупационными марками? Золото можешь получить, подумай, дурак! Не сделай глупости!

— Где твоя Англия, а где немцы? Я что, слепой совсем?

Вошли супруги Бойко.

— Мать! — крикнул Семен. — Давай, тащи хлеб-соль! Отец! Волоки чистое полотенце!

— Как скажешь, Сенечка, — послушно кивнула мать.

— Шурка! — продолжал Семен. — Немцы войдут — ты им хлеб-соль поднесешь. А я за тобой следом — этих двоих. — Он покосился на Мелентьева и Генку. — То-то выйдет славный подарочек! — Он даже потер ладони от удовольствия. — Молодец, Семен! Голова! Шурка! Держи автомат! С этих двоих глаз не спускай! А я сейчас. Переоденусь. — Он вышел в соседнюю комнату.

Шура взяла автомат. С каждой минутой она все больше и больше мрачнела.

— А вы лихо превратили меня в своего союзника, — шепнул Генке Мелентьев. — Профессионально.

— Вы мне не союзник, — с отвращением сказал Генка. — Вы обыкновенный подонок. Грязная свинья.

— Не ругайтесь, молодой человек, — вздохнул Мелентьев. — Мне Советскую власть любить не за что. Я просто подумал: если из всех щелей вылезли теперь такие, как Семен, — что же такое немцы? И их новый порядок? Какая страшная ночь наступает, какая ночь.

— Вы же якшались с ним, — не утерпел Генка.

— Да, — кивнул Мелентьев. — Ради дела можно якшаться с кем угодно. Вы этого не поняли и провалились. Глупо. Наши страны — союзники, а мы с вами — враги.

— Бесполезный разговор, — буркнул Генка.

— Что же будет, Гена? — тихо спросила Таня.

— Умрем, милая барышня, — вздохнул Мелентьев. — Это, как я догадываюсь, ваш жених? Не давите ему на психику, иначе он наделает глупостей.

Вернулся Семен. На нем был новый шевиотовый костюм и красная рубашка с синим галстуком. Он выглянул в окно, прислушался.

— Не идут немцы-то. Мать! Давай на улицу. Как увидишь германцев, зови в дом. Поняла?

— Как скажешь, Сенечка, — послушно кивнула мать. — Идем, отец.

Старший Бойко вышел из комнаты вслед за ней.

Семен осмотрелся. Таня сидела на полу, в ногах у Генки.

— Встань, — приказал ей Семен.

Она испуганно посмотрела на Генку и медленно поднялась.

— Пойдешь со мной, — сказал Семен и похабно улыбнулся: — В спальню пойдешь. — Он скосил глаза на Генку и Мелентьева. Те молчали.

— Не тронь ее, — вдруг сказала Шура.

— Ты еще? — удивился Семен. — Отойди, — он взял Таню за руку.

Неожиданно и очень сильно Шура ударила его в переносицу. Он отшатнулся и тут же бросился на нее с яростным воплем. Загрохотал автомат. Очередь прошла над головой Семена, рассыпалось зеркало на стене. Семен присел, и в то же мгновение на него навалились с обеих сторон Генка и Мелентьев. Шура стояла с автоматом в руке и спокойно смотрела, как связывают брючным ремнем руки ее брата.

— Спасибо, — сказал Генка. Он отпихнул связанного Семена, встал и посмотрел на Мелентьева:

— Что же теперь?

Мелентьев не успел ответить. Из-за дверей, из-за окон ударили автоматы. Пули методично вспарывали стены, мебель. Вскрикнул и упал Мелентьев — пули прошили его от левого плеча до правого. Таня побежала к выходу и тоже упала. Шура выстрелила, за стеной кто-то яростно закричал, но в следующий миг Шура уже лежала на полу лицом вниз. На ее спине, на белом крепдешине кофточки медленно расплывались багровые кляксы.

Все это произошло в доли секунды. Но Генка успел подхватить автомат. Он бил короткими очередями по дверям, по окнам — всюду, где хотя бы на мгновение появлялся серо-зеленый немецкий мундир.

А связанный Семен Бойко лежал на полу. Но в эти минуты Семену еще не суждено было умереть. Генка забыл о нем в горячке боя.

Потом с потолка посыпалась штукатурка — пули пересекли его по диагонали, оставив след в виде множества черных точек. Это кто-то из немцев догадался влезть на чердак и выстрелить сквозь потолок.

Гаснущим взглядом Генка обвел комнату. «Вот и все», — подумал он и удивился, что нет в нем ни сожаления, ни горечи. Все отошло куда-то и вдруг исчезло совсем.

Немцы ворвались в комнату. Офицер подошел к дивану, увидел торчащие ноги Семена.

— Встать! — приказал он по-русски.

Семен поднялся, сказал, радостно улыбаясь:

— Вот, связали меня, сами можете видеть. Они — враги! А я — друг! От расстрела я убежал, от большевистского, можете поверить?

Офицер слушал внимательно и дружелюбно:

— Тебя отведут в комендатуру. Если не лжешь — будешь доволен.

— О-о! — захлебнулся Семен. — Мы с вами таких дел понаделаем! Таких дел.

Солдаты вывели его на крыльцо и, встав по бокам, повели. Когда повернули на соседнюю улицу, где-то совсем рядом слабо хлопнул пистолетный выстрел. Семен схватился за грудь, крикнул:

— Клавка, сволочь, нашла-таки, — и повалился на конвоира. Тот отскочил и, прижав автомат к животу, дал очередь. Тут же негромко ударил второй выстрел, и конвоир рухнул рядом с Бойко.

Второй солдат выжидал. Он держал автомат наизготове, выцеливая неясную человеческую фигуру на противоположной стороне улицы.

Фигура приблизилась. И тогда солдат отчетливо увидел женщину с пистолетом в руке.

— Хальт! — истерично выкрикнул он. — Хальт!

Женщина начала поднимать пистолет, и немец дал длинную очередь. Женщину словно переломило.

Солдат подошел к ней, ткнул дулом автомата в обмякшее тело.

Клавдия захрипела, и тогда он пристрелил ее одиночным выстрелом.

Трупы окружили немецкие солдаты. Рассматривая убитых, они возбужденно галдели, наверное, обсуждали случившееся. Кто-то из них попытался вытащить из руки Клавдии пистолет и не смог.

Офицер что-то приказал, солдаты построились и, подняв трупы на плечи, двинулись в сторону комендатуры. Когда до нее оставалось метров сто, тяжело загрохотало, к светлому вечернему небу поднялся столб ослепительно белого пламени, и здание комендатуры рассыпалось, словно было сложено из детских кубиков.

Сюрприз начальника милиции сработал вовремя.

Взрывная волна отбросила немцев. Когда офицер подбежал к сорвавшимся с петель дверям, он увидел труп Ерохина.

Взрыв на улице Сталина спас Машу. Шульц повернул обратно, не дойдя до ее дверей всего несколько шагов.

А спустя час Маша уже стояла перед одноэтажным домиком на окраине города, найдя его по адресу, который сообщил Генка «на самый крайний случай». Это была явка городского подполья.

Домик стоял на холме, город остался далеко внизу. Он был молчалив сейчас, этот город. Он присматривался. Но он уже сказал свое первое слово. И это веское слово объявило фашистам беспощадную, непримиримую войну. Не на жизнь, а на смерть.

Часть вторая В ночь на 20-е

Звонок прозвучал отрывисто и резко. С трудом приподняв отяжелевшую голову, Коля протянул руку и снял трубку телефона. Третью ночь подряд он ночевал в своем кабинете, на Петровке.

— Полковник Кондратьев. — Коля с трудом подавил зевоту.

— Клычков говорит, из секретариата товарища Щербакова. — Голос в трубке сел, послышались щелчки и хрип, связь работала плохо. — Александр Сергеевич ждет вас через пятнадцать минут.

Вызывал первый секретарь МГК. «Что-то случилось», — подумал Коля, на ходу застегивая ремень и поправляя кобуру с пистолетом. Включил радио:

— …западном направлении ухудшилось, — говорил диктор. — Немецко-фашистские войска бросили против наших частей большое количество танков, мотопехоты и на одном участке прорвали нашу оборону…

«Это у Подольска», — решил Коля. Накануне, в специальной сводке Информбюро, с которой познакомил его начальник управления, было сказано, что в районе Подольска создалось угрожающее положение.

Коля вышел к подъезду. Только-только рассвело, и шофер спал, склонив голову на руль.

— В горком партии, — Коля тронул его за плечо, и шофер, озираясь спросонок, привычно щелкнул ключом зажигания:

— Как дела, товарищ полковник? Что слыхать?

— Ты нажми, Горохов. Я опаздываю.

По Петровке спустились до Кузнецкого моста и повернули налево. Вверх по Кузнецкому, к Сретенке, медленно двигался поток людей. Старики, женщины, дети катили коляски с пожитками, в руках у многих были чемоданы, узлы.

— Тронулась Москва, — вздохнул шофер. — К тому идет, что сдавать будем, товарищ полковник?

Коля пожал плечами:

— Какая сорока принесла тебе эту весть, Горохов? В городе трудно с водой и продовольствием, возможны интенсивные бомбежки. Лишние люди в такое время — помеха.

— Ну-ну. Дай бог. Однако у меня мнение другое.

— А ты держи его при себе. Сам не паникуй и другим нервы не трепи.

«Что скажет Щербаков? — думал Коля, невольно задерживая взгляд на движущейся толпе. — Хорошо, если бы сказал он то же самое, что и я Горохову».

…В подъезде МГК чекист из комендатуры проверял документы. Поднимаясь по лестнице, Коля обратил внимание, что вместе с ним идут еще десятка полтора людей в полувоенной одежде и в форме войск внутренней охраны НКВД. В кабинете Щербакова было тесно. По предыдущим визитам Коля знал, что здесь всегда большое скопление людей, но сегодня и в самом деле яблоку негде было упасть. Из соседней комнаты вышел Щербаков, гул разом смолк. Все напряженно ждали. Видно было, что Щербаков, всегда спокойный, невозмутимый, на этот раз с трудом сдерживает волнение.

— Товарищи, — сказал он негромко. — На фронте создалась такая ситуация, что угроза немецкого вторжения на окраины Москвы стала достаточно реальной. — Он жестом оборвал начавшийся шум и продолжал: — Оборона Москвы — дело решенное, товарищи. Москвы мы им не сдадим. Но положение чрезвычайное, и оно потребовало от нас принятия чрезвычайных мер. — Он замолчал, обводя взглядом собравшихся. На этот раз все напряженно молчали. — Только что товарищ Сталин подписал постановление ГКО о введении на территории Москвы и пригородов осадного положения, — тихо закончил Щербаков.

Молчание затягивалось. Щербаков понял, что людям, даже таким крепким и таким проверенным, какие собрались сейчас в его кабинете, — им тоже нужно дать время на то, чтобы осмыслить, пережить случившееся и вновь обрести спокойствие и уверенность в своих силах.

— Товарищи! — Щербаков снял очки и начал медленно протирать их платком. — Мы собрали сюда наш актив, тех, кому мы безусловно доверяем, отнюдь не для одной только информации, это вы понимаете. Начальнику гарнизона уже поручено превратить каждую улицу, каждый дом в неприступную крепость. Для этого создаются три рубежа обороны: по окружной железной дороге, по Садовому кольцу и по кольцу «А».

— Неужто и до «А» дойдет? — уронил кто-то.

— Нет, не дойдет, — спокойно сказал Щербаков, — если мы немедленно приступим к работе. Военные закончат приготовления к двадцать четвертому октября. На вас, директоров заводов, секретарей парткомов и командиров внутренних войск и милиции, возлагается иная задача. Случаи проникновения в Москву вражеской агентуры участились. Это естественно: Москва — прифронтовой город. Агенты сеют панику, уничтожают линии связи, пытаются вредить на фабриках и заводах. Обычных мер теперь недостаточно. Это постановление, — Щербаков поднял и показал текст, отпечатанный типографским способом, — предусматривает, что охрана строжайшего порядка отныне возлагается на вас, товарищи. На вверенные вам подразделения внутренних войск, милиции и добровольческие рабочие отряды. Прошу внимания, — Щербаков поднес текст постановления к глазам и, подслеповато щурясь, прочитал будничным глуховатым голосом: — «Провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, — расстреливать на месте». Прошу получить в соседней комнате соответствующие удостоверения и разойтись по местам.

Коля вышел в коридор. Все столпились у входа в кабинет с табличкой «Клычков Б.М.». Входили по одному. Подошла и Колина очередь.

— Садись, — Клычков кивнул на стул и открыл журнал учета. — Распишись. Здесь и здесь. Это постановление ГКО — уже знаешь. А это, — он протянул Коле бланк, и Коля заметил, что сверху в самом начале текста, от руки вписана его фамилия. — Это удостоверение ГКО, полковник. Оно вручает тебе полную власть над всеми гражданами СССР и иностранцами, которые находятся в порученном тебе районе.

Клычков подождал, пока Коля прочитал текст постановления ГКО и удостоверение, и добавил, не отводя от Коли немигающих, болезненно прищуренных глаз:

— Ты, конечно, не слабонервный, но на всякий случай разъясняю: любого, застигнутого на месте преступления мародера, провокатора, шпиона или бандита ставить к стенке немедленно. Никаких фиглей-миглей, полковник. Полная власть, я это подчеркиваю. Впредь до особого распоряжения, — Клычков улыбнулся. — Ты теперь нечто вроде единоличного диктатора, что ли. — Он перестал улыбаться и строго добавил: — Только эту диктатуру тебе партия вручила временно. Об этом ни на секунду не забывай.

Коля спустился вниз. Горохов заботливо вытирал капот «эмки» и, увидев Колю, обрадованно крикнул:

— Здесь я, Николай Федорович. Ну как? Насчет Москвы!

— Будем драться, — хмуро бросил Коля. — Ты свои сомнения оставь, Горохов.

— Есть! — Горохов повеселел, лихо вырулил к Пассажу. — О жене вашей и о сыне слыхать что-нибудь?

— Ничего не слыхать, — Коля совсем помрачнел. — Ничего. Виктор забегал три дня назад. Он ведь здесь, под Москвой.

— Талантливый оперативник, — с уважением сказал Горохов. — Все так говорят, — он улыбнулся. — А что, Николай Федорович, — догоняет вас Виктор Алексеич. Уже подполковник, а?

— Эх, Горохов! — вздохнул Коля. — Пусть хоть комиссар! Лишь бы живой остался.

— Что верно, то, как говорится, факт, — в свою очередь вздохнул Горохов.

Во дворе управления стояли грузовики. Сотрудники грузили архив и делопроизводство. Работали молча, передавая друг другу пачки бумаг, словно ведра во время пожара. Мимо, по Петровке, прошагала колонна ополчения — пожилые, наспех экипированные люди, без выправки, без уверенного, твердого шага кадровых красноармейцев. Лица у всех были замкнутые и суровые, многие бойцы шли еще без оружия.

— Всем не хватает, — подошел к Коле Рудаков. — Какой от таких солдат толк на фронте? Что они умеют?

Коля тяжело посмотрел на Олега:

— Ненавидеть умеют. Остальному — научатся. Когда отправите машины, постройте людей, — Коля замолчал и прислушался. — Что слышите, Рудаков?

— Ничего, товарищ полковник, — удивился Олег и вдруг догадался, о чем спрашивает Коля. Стояла тишина. Тягостная, жуткая тишина — такая бывает в тихие, пасмурные дни на кладбищах.

— Шел сегодня в управление, — тихо сказал Олег. — Смотрю, документы жгут. Прямо на улице, в цинковых корытах. — Олег повел плечом, тоскливо посмотрел на Колю: — Страшно это, товарищ полковник. Хотите ругайте, хотите бейте. Пепел летит, лица у всех — покойницкие.

— Возьми себя в руки, — так же тихо ответил Коля. — Нервы нам еще пригодятся, Олег. Потому что самые главные трудности, скажем так, они еще впереди.

Олег скомандовал, все построились. Коля медленно прошелся вдоль строя, вглядываясь в знакомые, много раз виденные лица своих товарищей. Сегодня они были совсем другими, эти лица. Напряженные, осунувшиеся, тревожные. Коля вдруг поймал себя на мысли, что некоторых он просто не узнает. «Не помню? — почти испугался Коля. — Чепуха какая. Нет! Просто они стали другими. За двадцать четыре часа стали совсем другими. А ведь они еще не знают ни о решении ГКО, ни о своей роли в выполнении этого решения. В конце концов, если уж называть вещи своими именами, не слишком приятная им работа предстоит, ох не слишком. Фронт — это недосягаемая мечта в сравнении с тем, что придется делать здесь. И все же выбрали именно их — проверенных, до конца преданных Советской власти, — без оглядки, без вопросов, сомнений, выбрали тех, на кого всегда опиралась страна в трудные свои минуты: коммунистов и рабочих. И это доверие, эту надежду нельзя не оправдать».

— Смирно! — крикнул Олег. — Товарищ полковник! Отряд сотрудников вверенного вам управления построен!

— Вольно! — Коля остановился у правого фланга. — Москве грозит серьезная опасность, товарищи. Речь идет о жизни и смерти нашей столицы. Так вот: для того, чтобы обеспечить тыл города, в ночь на двадцатое вводится осадное положение. Охрана строжайшего порядка на участке от Петровки до Сретенки и от Садового до Бульварного кольца поручена нам. Это приказ Государственного Комитета Обороны, приказ нашей партии, приказ лично товарища Сталина. Рядом с нами будут действовать внутренние войска НКВД и добровольческие рабочие отряды. Задача: не допустить никаких акций со стороны фашистской агентуры, провокаторов и прочих пособников врага. Тех, кто призывает население к беспорядкам, а также мародеров, бандитов и грабителей, взятых с поличным, властью, данной мне Родиной, приказываю уничтожать на месте! Прочих преступников и нарушителей порядка задерживать и передавать судам военного трибунала. — Коля обвел строй глазами и продолжал: — Это нелегкое дело, товарищи. Тех, кто не уверен в себе, в своих нервах и выдержке, прошу сказать об этом прямо.

Все молчали.

— Хорошо. Сейчас мы получим на складе внутренних войск оружие и приступим к несению службы. Рудаков, ведите отряд.

Сотрудники перестроились в колонну и двинулись к Бульварному кольцу. Коля шагал в конце колонны. Когда свернули на Петровский бульвар, у тумбы с выцветшими, рваными афишами Коля увидел женщину. Она стояла спиной, лица, естественно, не было видно, но во всей ее фигуре было что-то неуловимо знакомое, настолько, что замерло сердце и ноги сами собой понесли в ее сторону.

— Куда вы, товарищ полковник? — тревожно крикнул Олег.

— Маша, — негромко позвал Коля и остановился.

Она оглянулась, это была совсем незнакомая, лет тридцати пяти женщина. На Колю удивленно глянули серые невыразительные глаза, и, внутренне холодея от вдруг резанувшего отчаяния, Коля сказал виновато:

— Простите. Я обознался.

Он догнал отряд. Последним в шеренге шел Михаил Воронцов. Он понимающе посмотрел и молча вздохнул.

— До сих пор ни слова, — сказал Коля. — У меня такое чувство, что ни Гены, ни Маши моей в живых больше нет.

Автоматы выдавал старшина-сверхсрочник в новенькой гимнастерке. Снимая очередного «Дегтярева» со стеллажа, он произносил одну и ту же фразу:

— Владей осторожно…

— Ты бы их протер, подготовил, — пробурчал Олег. — Они нам не для парада нужны.

Старшина смерил Олега насмешливым взглядом:

— Ты, капитан, как ребенок. Вон ящик в углу, бери ветошь и шуруй.

Олег послушно направился к ящику.

— Каждому по два диска, — сказал старшина. — Разъясняю, нянек здесь нет, берите сами. И времени — в обрез.

— Ты что, торопишься куда-нибудь? — спросил Воронцов.

— Тороплюсь, — кивнул старшина. — И вы времени не теряйте на лишние вопросы.

— На Казанский фронт он торопится, — зло сказал пожилой лейтенант, затянутый в скрипящие ремни. — Я весь в масле изгадился. Хозяйственничек. Огурцами тебе в лавке торговать.

Старшина неторопливо и тщательно вытер руки марлей, подошел к лейтенанту:

— Повтори…

Отводя испуганный взгляд от бешеных глаз старшины, лейтенант прикрикнул, хорохорясь:

— Как разговариваете со средним командиром, товарищ старшина!

— Я тебе не товарищ, — медленно сказал старшина. — Твои товарищи в КПЗ сидят, а тебе, подонок, эта форма досталась по ошибке. — Старшина бросил масляную паклю на сверкающие сапоги лейтенанта, сплюнул и отошел.

— Под трибунал подведу! — завопил лейтенант и подбежал к Коле. — Товарищ полковник, я требую его арестовать!

— Вы лучше подумайте, как службу нести станете, — тихо сказал Коля. — Сил у нас для этого не слишком много, к сожалению.

Лейтенант замолчал. Снова все построились. Теперь шеренги выглядели внушительно и строго: через плечо каждого висел автомат, на ремнях — подсумки с дисками. Милиционеры. Их служба всегда считалась нелегкой и опасной. Но разве то, что предстояло им теперь, могло идти хоть в какое-нибудь сравнение с мирным довоенным прошлым, в котором давно уже перестали стрелять на улицах, а смерть человека из рядового события превратилась в чрезвычайное происшествие?

…Ударила неслаженная дробь шагов. Равняясь на ходу, отряд потянулся к воротам. Когда последние выходили на улицу, опустевший двор пересек старшина. Через плечо у него висел «ППД», на ремне — подсумок с дисками. Старшина догнал колонну и присоединился к последней шеренге.

…Шли по Бульварному кольцу. Над городом по-прежнему висела странная, пугающая тишина, но теперь ее то и дело прерывала отчетливая артиллерийская канонада. Шагающие прислушивались. Пожилой лейтенант сказал:

— Это наши. По звуку слышу.

— Артиллерист, — презрительно хмыкнул Воронцов. — А если немцы?

— А ты панику не сей, — прищурился лейтенант. — За это знаешь, что бывает?

— Навязался ты на нашу голову, — вздохнул Воронцов. — Ладно. Поглядим, каков ты в деле будешь. Языком все горазды.

Ветер швырнул навстречу кучу бумаг. Ровные, аккуратно нарезанные квадратики взвились над колонной. Олег подобрал один, прочитал и опрометью бросился к Коле:

— Читайте.

Это была немецкая листовка. «Москвичи! Германская армия стоит на пороге вашего города, — вслух прочитал Коля. — В полевые бинокли мы видим окна ваших квартир. Сохраняйте спокойствие! Не позволяйте евреям и комиссарам уничтожать запасы продовольствия, коммуникации и электросеть. Помните, что все это будет безвозмездно передано вам германским командованием!»

Коля оглянулся. Сотрудники уже собирали листовки в огромную кучу посреди тротуара.

— Сжечь, — приказал Коля. — Осмотрим переулок.

Коля, Олег и Воронцов свернули в боковую улочку. Она была совершенно пуста. Здесь тоже попадались листовки. Их начали было собирать, но порыв ветра вынес из подворотни еще добрую сотню, и Коля сказал:

— Прекратите. Потом.

Зашли в подъезд и сразу же столкнулись с перепуганной девушкой лет восемнадцати. Она стояла у лифта, под лампочкой и читала листовку. Заметив Колю и его спутников, она неловко спрятала листовку за спину.

— Давайте, — Коля протянул руку.

— Возьмите, — она отдала листовку. — Боитесь, что мы узнаем правду?

— Кто это мы? — повысил голос Олег.

— Подождите, — прервал его Коля. — О какой правде речь?

— О Москве. — Она сдерживала рыдание. — Не могу… не могу я.

— Москву не сдадим, — сказал Коля. — Об этом вы должны говорить всем, если вы советский человек. Идите.

Она кивнула и попятилась к лестнице.

— А «мы»? — шепотом сказал Олег. — Может, их целая группа?

— Рудаков, — неприязненно произнес Коля. — Я настоятельно советую вам не копать на пустом месте. Вы меня поняли?

— Так точно, — Олег отвел глаза в сторону.

Они вышли во двор. Это был типичный московский двор-колодец. Многоэтажные стены уходили в небо, оставляя где-то вверху маленький серый квадрат. Глубокая и длинная подворотня вела в следующий двор. Коля остановился и прислушался. Откуда-то доносился взволнованный голос. Ускорили шаг. С каждой секундой голос становился все более и более отчетливым.

— Спокойно сидите по квартирам и ждите, — услышал Коля. — Немцы никого не тронут.

У подъезда стояло человек десять. Один из них, в пальто с бобровым воротником, в пыжиковой шапке, в золотых очках говорил громко и возбужденно:

— Вы, Сергей Ионыч, кто? Нарком? Вы — бухгалтер! Зачем же вам, беспартийному, спокойному человеку бросать угол, нажитое и уходить в неизвестность? Пусть комиссары боятся! А нам немцы, эти культурнейшие, милейшие люди, поверьте, совсем не опасны! Но мы должны заслужить их доброе отношение, а для этого нужно вредить большевикам! Например, неплохо будет, если каждый из вас…

— Руки вверх! — спокойно приказал Коля, обнажая пистолет. — Перепишите присутствующих, — повернулся он к Воронцову.

Все бросились врассыпную. Два человека схватили провокатора под руки:

— Хотели до конца его, шкуру, выслушать. Вы, товарищ полковник, не сомневайтесь, здесь не все слабонервные.

— Понятно, — протянул очкастый. — Хотите отыграться на мне? А что изменится? Немцы будут здесь через час!

— Выполняйте приказ, — сказал Коля.

Олег и Воронцов взяли очкастого под руки и отвели к помойке, которая приткнулась у глухой стены соседнего дома. Очкастый еще не понимал, не догадывался, что сейчас должно произойти, и только сверлил Колю и его спутников полным ненависти взглядом.

— Документы, — подошел к нему Коля.

— Нате, — очкастый швырнул бумажник на асфальт, к ногам Коли. Тот наклонился, подобрал бумажник и вынул из него потертый паспорт в кожаной обложке. В паспорте лежало командировочное удостоверение.

— Мальков Евсей Иванович, — вслух прочитал Коля. — Техник-дантист 2-й стоматологической поликлиники, направляется в Ташкент для получения материалов на протезирование раненых красноармейцев.

— И с каких это пор в Ташкенте больше цемента для зубов, чем в Москве? — удивился Воронцов.

— Не ваше дело! — бешено рявкнул Мальков. — Уж вам-то немцы кишки выпустят!

— Объявляю вам, — негромко сказал Коля, — что согласно постановлению ГКО вы, как провокатор, только что призывавший к нарушению порядка, будете расстреляны. Выполняйте. — Коля посмотрел на Олега. Тот снял автомат с плеча и передернул затвор.

— Не-е-е-ет! — Мальков бросился навстречу Олегу, но короткая автоматная очередь отбросила его к стене.

Коля повернулся к свидетелям:

— Утром его подберет специальная машина. Вас прошу проследить, чтобы к нему никто не подходил.

…Отряд шел по Сретенке. Смеркалось. Над городом повисли аэростаты воздушного заграждения.

— Я позвоню и сразу догоню. — Коля зашел в будку телефона-автомата, набрал номер. Ответил женский голос.

— Нина? — спросил Коля.

— Это вы, Николай Федорович? — обрадовалась Нина. — Витя не звонил? Не заходил?

— Витя на фронте, девочка. Около Москвы один из самых тяжелых фронтов. У тебя все в порядке?

— Да, Николай Федорович. Я сейчас на строительство укреплений уезжаю, так вы, если что, Вите передайте. Ладно?

— Все будет, как надо. Счастливо тебе, — Коля повесил трубку.

У Витьки, конечно же, были неприятности из-за этой девушки. В кадрах узнали немедленно. Витьку вызвали, обвинили в «неразборчивых связях». «Либо она, либо органы, — сказал Витьке начальник кадров. — Выбирайте». «Уже выбрал, — спокойно сказал Витька. — Она…» Коле стоило огромного труда все уладить. Пришлось обращаться к Никифорову. Тот помог, но оговорился: «Я, Кондратьев, твою любовь к подобным авантюрам с девятнадцатого года помню. У тебя и сыновья такие же. Ты уверен, что эта Нина Хвылина, дочь матерого преступника, — порядочный человек и пара твоему Виктору?»

— Уверен, — ответил Коля и хмуро добавил: — А ты, между прочим, и в Маше сомневался, Никифоров.

— Ладно, — примирительно отозвался Никифоров. — Тебе, как и раньше, ничего нельзя сказать. Я позвоню в кадры. Лучше, если она вообще сменит фамилию.

— К тому идет, — улыбнулся Коля.

А теперь Витька на фронте. Нина уезжала тоже почти на фронт. «Обидно вообще-то, — думал Коля. — Стольких нервов стоила всем эта любовь, что теперь они обязаны, не имеют права не встретиться!»

Коля догнал колонну, когда она уже заворачивала в боковую улицу. Впереди, у подъезда старинного «доходного» дома притормозил «пикап». Шофер в штатском выскочил из кабины и скрылся в дверях. Коля ускорил шаг. Он уже подходил к подъезду, когда навстречу ему снова вышел шофер, а следом за ним старик лет семидесяти с большим чемоданом в руках. Старик бросил чемодан в кузов автомобиля, сказал просительно:

— Две минуты, голубчик. Все же я не могу один. Пойду, еще раз попробую, может, и уговорю, а?

— Ладно. — Шофер посмотрел на часы. — Две минуты можно.

— Чья машина? — Коля подошел к кабине.

— Машиностроительный завод, товарищ полковник, — выскочил из кабины шофер. — Вы не сомневайтесь. Это вот папаша нашего директора. — Он кивнул в сторону старика. — А мамаша внизу сидят, кучервяжутся, не хотят эвакуироваться.

— Кочевряжутся — вы хотели сказать, — поправил Коля. — Документы, пожалуйста.

Шофер предъявил путевой лист, старик — разрешение на выезд.

— У меня все честно, товарищ полковник, я не крыса какая-нибудь. Прошу вас, — вдруг сказал он умоляюще, — зайдемте к нам, уговорим жену! Ей семьдесят четвертый год пошел, она должна, должна уехать! А вас она наверняка послушает.

— Хорошо. Идемте.

В подъезде старик вынул из кармана ключ очень сложной формы и, перехватив Колин взгляд, сказал:

— Нас обокрали в прошлом году. Так я придумал такой замок, что его ни один вор не откроет!

— Вы слесарь?

Старик гордо поднял голову:

— Я — мастер! — Он сразу съежился, сник и добавил просительно: — Вы уж с Аней моей порезче, она женщина неприступная.

Они вошли в комнату, старик сказал фальшивым голосом:

— Аня, вот и товарищ полковник из милиции требует — надо ехать.

Коля увидел статную старуху с высокой прической. Она сидела за столом прямая, как палка.

— Милиция? — спросила она равнодушно. — Когда у нас случались скандалы, соседи всегда вызывали милицию — очень уж им хотелось нас опозорить. А милиция ни разу не приехала! Наверное, у нее были более важные дела? — Она посмотрела на Колю выцветшими глазами и усмехнулась: — У вас, я полагаю, тоже есть более важные дела?

Коля невольно улыбнулся:

— Вы задерживаете машину.

— Нет. Егор пусть едет, а я остаюсь.

— Однако… Аня, — робко начал старик, но она прервала его:

— Ты, Егор, — мастер. Твое место на заводе, рядом с сыном!

— До свидания, — Коля направился к дверям.

— Бог защитит нас и здесь, — тихо сказала старуха. — Москва не падет.

Коля вышел из подъезда. «Пикап» еще стоял — шофер не посмел уехать.

— Подвези, — попросил Коля и сел в кабину. Выскочил из дома старик:

— Я с вами, подождите!

— Чемодан-то оставьте, — посоветовал шофер.

— Ничего, там белье, на заводе пригодится.

Когда поравнялись с отрядом, Коля спрыгнул с подножки:

— Счастливо вам.

— Спасибо, товарищ полковник.

Грузовик уехал.

На дверях чернела вывеска: «Клуб пионеротряда „Всадники революции“». Коля толкнул дверь и вошел в темный большой зал с низким потолком, нащупал выключатель — загорелась маленькая тусклая лампочка. Она высветила большой черный рояль в углу, бюст Ленина на высоком постаменте и развернутое пионерское знамя над ним. Вокруг висели транспаранты: «Все для фронта, все для победы», «Пионер, чем ты помог фронту?» Коля сел на скамейку. Совсем недавно здесь звенели ребячьи голоса, кипела жизнь. Теперь все мертво.

Громыхнула дверь, вошел Олег. Следом протиснулся Воронцов. Он увидел рояль, подошел к нему, нежно провел пальцами по клавиатуре и, перехватив любопытный Колин взгляд, покраснел:

— Мама мечтала сделать из меня пианиста. Я ведь музыкальную школу кончил. — Он пожал плечами и смущенно закончил: — А вышел милиционер. Вообще-то у нас семья простая, рабочая, но родители очень любят искусство, музыку. Странно, правда?

— Пока — достаточно редко, — согласился Коля. — Но не странно, а закономерно. Придет время, у нас любой рабочий в музыке и в живописи, к примеру, будет разбираться как в собственном станке, и даже лучше! Я вообще в этих вопросах оптимист, и знаете почему? Потому что сам был вахлак вахлаком, можете поверить. А сейчас по-французски со словарем читаю, и если бы не война — заканчивал второй курс военно-юридической академии. Сыграй что-нибудь.

Миша сел к роялю. Зазвучала «Осенняя песня» Чайковского. Тихая, печальная мелодия расплескалась по темному залу. Коля закрыл глаза. Он думал о Маше, о Генке, думал о том, что город, в котором остались самые близкие ему люди, вот уже два месяца в руках у немцев и надежды больше никакой нет. Он гнал от себя эту страшную мысль, он всегда ее гнал, но теперь она властно овладела его сознанием, его мозгом, и он перестал ей сопротивляться.

…В клубе оставили дежурных и конвой — на тот случай, если будут задержанные. Коля разделил отряд на три группы. Все они должны были патрулировать свои участки до утра. Шли по затемненной улице. Стояла беспокойная тишина, то и дело ее прерывали хлопки далеких и близких выстрелов. Шли молча, последним шагал старшина со склада. По низкому, темному небу скользили лучи прожекторов. Воронцов догнал Олега, нерешительно потянул за рукав:

— Олег, у меня к тебе просьба. Если что-нибудь случится, передай это письмо. Адрес я написал. Понимаешь, я не хочу, чтобы ей официально сообщили. Это очень больно, я знаю. А так, по-товарищески, — легче.

Олег подозрительно посмотрел на Воронцова:

— Что это ты отходную читаешь? Какая причина?

— Смеяться не будешь? — робко спросил Воронцов.

— Валяй, — великодушно махнул рукой Олег.

— Я… чувствую, — тихо сказал Воронцов.

— Что чувствую? — не понял Олег.

— Передай письмо, а?

— Он псих, ей-богу, — разозлился Олег. — Ты что, уже убит? Ты лучше скажи: кто это «она»? Что-то я от тебя раньше ничего об этом не слыхал?

На дорогу выбежала пожилая женщина, бросилась к Коле:

— Немец наверху! Живой!

— Какой немец?

— У меня белье на чердаке, — взволнованно частила женщина. — Пришла снимать — вижу, человек по радио передает что-то. Вы не сомневайтесь, у меня сын радиолюбитель, я все понимаю. На фронте сын.

Когда поднялись на чердак, женщина остановилась перед окованной железом дверью, опасливо покосилась на Колю:

— Дальше вы уж сами…

Коля толкнул дверь, влетел на чердак, крикнул:

— Выходите!

В ответ плеснуло белое пламя, раскатисто громыхнул пистолетный выстрел. Старшина дал длинную очередь. Потом загрохотало железо на крыше.

— Он наверх выскочил, — сказал старшина. — Нужно с разных люков вылезти, тогда мы его окружим.

— Действуйте, — согласился Коля.

Дом был высокий, с покатой крышей, удержаться на ней было очень трудно.

— Вот он, — старшина вытянул руку, и Коля увидел коренастого человека в штатском. Человек стоял у самого края крыши, в руке он держал небольшой фибровый чемодан.

— Рация, — сказал Олег. — Что будем делать?

— Возьмем живым, — ответил Коля. — Сдавайтесь! — крикнул он радисту. — Бросьте оружие!

Радист поднял пистолет на уровень глаз и, тщательно выцеливая Колю и остальных, начал стрелять. От дымовой трубы полетели осколки кирпича. Старшина высунул было голову, но пуля с визгом прочертила по штукатурке, и старшина с уважением сказал:

— Умеет… Снять его, товарищ полковник?

— Семь, восемь… — считал Коля. — Все. Вторая обойма.

— А у него их, может, полный карман, — сказал старшина.

Радист молчал. Коля вышел из-за трубы.

— Куда вы денетесь? Ко мне! — прикрикнул он.

— Что мы с ним панькаемся, — сказал Олег. — Все равно к стенке.

— Все равно, — согласился Коля. — Но прежде он может дать важные показания.

— Сейчас сработаем, — вдруг сказал старшина и скрылся в чердачном окне. Через минуту он вернулся с бельевой веревкой в руках. Сделал скользящую петлю и направился к радисту. — Я его, как певчую птичку, изловлю. Пацаном я их с утра до вечера ловил.

— То птичку, — протянул Олег. — А это — коршун!

Старшина начал раскручивать веревку. Радист посмотрел вниз, перешагнул через низенький парапет и… исчез. Ни крика, ни звука падения. Коля и Олег переглянулись.

— Остатки рации немедленно сдать в НКВД. Шифры и документы, если при нем есть, — тоже, — распорядился Коля.

…Дробь шагов рассыпалась неровно и тревожно. Миша догнал Колю, пошел рядом. Был он молчалив и сосредоточен.

— Миша, — Коля улыбнулся, — ты знаешь, чем в данный момент я отличаюсь от тебя?

— Нет, — Воронцов удивленно посмотрел. — Чем же?

— Меня тоже осаждают дурные мысли. Только я старше и опытнее тебя, и я понимаю, что эти мысли надо гнать. Иначе плохо будет.

— Я гоню.

— К утру, если все будет спокойно, я отпущу тебя на пару часов. Мать, наверное, сама не своя?

— Она умерла неделю назад. В больнице, — спокойно сказал Воронцов. — Отец — на фронте. Спасибо, Николай Федорович. Мне некуда идти. — Он пристально посмотрел на Колю. — Вы в приметы, в сны верите?

— Нет. Почему ты об этом спрашиваешь?

— Как мама умерла, я все время один и тот же сон вижу. Хоть на минуту засну и сразу вижу. Будто стою я на улице, а из нашего подъезда выходит мама. И на руках мальчишку несет. Я к ней подхожу, спрашиваю, кто это, мама? А она смотрит на меня и говорит: это ты, Миша. Разве не узнаешь? — Воронцов зябко повел плечами. — Глупый сон, правда?

Коля промолчал. Он почему-то сразу вспомнил тот день, когда погибли в Грели родители, вспомнил сон, который рассказала мать. Что ответить Воронцову? Что это просто реакция утомленного мозга? Популярно и наукообразно доказать парню, что все ерунда? Только вот как это у Шекспира? «Есть много, друг Горацио, на свете».

— Товарищ полковник! — К Коле подбежал сотрудник с пистолетом в руке. — Там, за углом, скорее!

Побежали. Уже на подходе услышали звон стекла, треск досок. Группа человек в десять разбивала витрину продовольственного магазина. Из дверей выскакивали, озираясь, первые добытчики с мешками. Бойцы окружили их, и грабители остановились, замерли, испуганно поглядывая на наведенное оружие.

— Так, — Коля обвел их взглядом. — Все положить на место.

Одна из женщин подошла вплотную:

— Моей матери восемьдесят лет, есть ей надо? Немцы на окраине, кому бережешь? На фронт надо идти, полковник. А не здесь с бабами воевать. — Она презрительно швырнула мешок с продуктами под ноги Коле.

— Воронцов, — позвал Коля. — Разыщите доски и немедленно заколотите витрину!

— Есть! — Миша ушел. Коля посмотрел на женщину, поднял мешок.

— В госпиталях — раненые, — сказал он. — Дети в детских домах. Может быть, более справедливо все это отдать им, а не пользоваться трудной минутой и грабить?

— А ну вас, — женщина вырвала мешок из рук Коли и направилась к дверям магазина. Остальные потянулись за ней. Один из мужчин сказал:

— Нет у вас такого права — отнимать. Я рабочий, и государство у нас рабочее. И все в нем — мое! Пришла пора — отдай, не греши! Если немец заберет — лучше будет?

— Немец не заберет, — сказал Коля. — Москву не сдадим.

— Сдадим не сдадим — где жратву взять? — гнул свое мужчина.

— А вы что же, под немцем, в случае чего, собираетесь остаться? — недобро прищурился Коля.

Старшина и пожилой лейтенант вывели из магазина парня лет двадцати, веснушчатого, с лихим чубом, торчащим из-под маленькой кепочки.

— Кассир убит, — доложил лейтенант. — Этот сидел под прилавком. Вот его паспорт.

— Не убивал я, не убивал! — торопливо заговорил парень. — Со мной еще двое были, сегодня встретил, ей-богу, сам их не знаю, это они кассира шлепнули, вот вам крест, начальник!

— Были тут еще двое, — подошла женщина. — Один с заячьей губой. Удрал с деньгами, сама видела. Второй, низенький, в зимней шапке, за ним побежал. Вы, полковник, не держите на меня зло. Сдуру, в общем, все вышло. Эти сопляки прибежали, а магазин закрыт, мы в очереди стоим, ждем. Орут: «Немцы, немцы, все давно сбежали, бери кто что хочет!» Ну и… соблазнились мы. От страха и растерянности, поймите.

— Всех прошу разойтись по домам! — крикнул Коля.

Подошел Воронцов, доложил:

— Все забили наглухо.

— Рудаков! — позвал Коля. — Ведите отряд. Вас, старшина, и вас, лейтенант, прошу остаться.

Отряд ушел. Коля спрятал паспорт задержанного в карман:

— Судим? Сколько раз?

— Один, — неуверенно ответил парень. — По семьдесят четвертой. Часть вторая, — добавил он, наткнувшись на холодный Колин взгляд. — Не убивал я, гражданин начальник.

— Вы — грабитель. Вас взяли с поличным на месте преступления. Вы будете расстреляны. Отведите его в ближайший двор, — повернулся Коля к старшине и лейтенанту.

— Зачем? — парень попятился. — За что? Я ведь не убивал, вот провалиться мне! А за крупу разве можно человека расстрелять? Тех ты отпустил, начальник.

— Мы в самом деле всех отпустили, — вступился лейтенант. — Товарищ полковник, — он умоляюще посмотрел на Колю.

Парень стоял с помертвевшим лицом. Коля встретился с ним взглядом, и вдруг парень опустился на колени. Он стоял молча, уставясь в землю. И Коля понял, что, уже ни на что не надеясь, он хочет таким вот, совсем наивным способом вымолить себе прощение.

«А ведь и в самом деле, — вдруг подумал Коля. — Остальные тоже грабили, но мы их отпустили. Почему? Они честные, случайно оступившиеся люди. А этот? Преступник. Бывший преступник, — уточнил себе Коля. Откуда-то из глубин памяти всплыл давний разговор с Сергеевым в Смольном: — Пусть Родькин бывший вор, но он — гражданин, и мы обязаны его защищать, — говорил тогда Коля. Почему же теперь он думает иначе? Неужели это первые признаки той страшной профессиональной болезни, которая со временем поражает некоторых работников милиции? Теряется чувство объективности и справедливости. Уже не хватает широты взгляда. И мир замыкается в узкой горловине приказа и инструкции».

— Отведите его в штаб, — приказал Коля. — Если он непричастен к убийству кассира — передать его в местное отделение милиции.

Лейтенант и старшина с облегчением переглянулись.

Миша играл вальс Шопена. Он играл с полузакрытыми глазами, весь отдаваясь музыке, и хотя Коля понимал, что его питомцу явно не хватает и мастерства, и таланта, он все равно ловил себя на мысли, что гордится Мишей, любуется им. В конце концов так ли уж необходимо оперативному уполномоченному уголовного розыска быть первоклассным музыкантом. Достаточно, если он в своей профессии мастер, а музыка, искусство никогда не дадут ему закостенеть в узком, чисто служебном мирке. Это Коля понял давно, еще в двадцать втором, в Петрограде, когда первый раз привела его Маша в Зимний, и восхищенный, остолбеневший от восторга и удивления, стоял он на первых ступеньках Иорданской лестницы и думал, что даже в самых удивительных и красивых сказках матери не было такой красоты. Маша! Маша! Ни на секунду, ни на мгновение не уходят мысли о тебе… Ты всегда рядом, и даже если тебя уже нет, ты все равно рядом, потому что те, кого мы любим больше собственной жизни, умирают только один раз — вместе с нами. Коля очнулся. Рудаков втолкнул в дверь дородного, лет сорока пяти мужчину в высокой смушковой шапке «пирожком». Воротник длинного пальто тоже был сделан из смушки.

— Дезертир, — коротко доложил Олег. — Хотел смыться, да ребята его вовремя прихватили.

Ввели второго — лет двадцати трех, перепуганного, но нахального. Он посмотрел на Колю:

— Чего хватаете? Делать вам нечего? Я вот позвоню сейчас в Моссовет Дубкову, он вам пропишет закон!

— Кто вы такой? — спросил Коля у первого. — Документы.

— Я директор завода! Немедленно отпустите меня! — крикнул задержанный. — Я еду в главк, вы срываете правительственное задание!

— Вот его чемодан, — Олег взял из рук сотрудника огромный кожаный чемодан и раскрыл. Чемодан был доверху набит пакетами с крупой и сахаром. Под пакетами лежало пять кругов колбасы.

— Это вы тоже везете в главк? Там что же, банкет? — Коля прочитал служебное удостоверение директора и добавил: — У вас есть две возможности.

— Какие? — Директор опустил голову.

— Если вы настаиваете, что ехали в главк, я передам вас в военный трибунал, — это первая возможность.

— Я отвергаю ваши намеки! — заявил директор. — Делайте, что хотите!

— Идемте, — Коля вышел на улицу. У дверей клуба стоял ЗИС-101. — Садитесь. — Коля сел рядом с шофером, хлопнул дверцей.

— Куда прикажете? — спросил шофер. — Впрочем, догадываюсь: в НКВД, так?

— Мерзавец ты, Афанасий, — сказал директор. — Обещал помочь и продаешь меня при первом же испытании.

— Вы тоже не из Парижской коммуны, — злорадно отозвался шофер. — А органы разберутся, кто из нас большая гнида.

— Замолчите оба, — приказал Коля. — Где ваш завод?

— На Бутырском валу, — с готовностью отозвался шофер.

— Поехали.

…Это был не завод, а всего лишь мастерская по производству замков. В связи с нехваткой на фронте оружия и боеприпасов ее, как и многие другие подобные предприятия, превратили в маленький заводик по производству гранат. Во дворе стояли военные грузовики, около десятка женщин в ватниках грузили на них ящики с гранатами РГД. Женщины увидели ЗИС, побросали ящики и бросились к автомобилю:

— Тит Иваныч, — закричала пожилая женщина с красной повязкой на рукаве. — Разве это дело? Вот товарищи военные отказываются принимать!

— В чем дело? — Директор вылез из кабины. К нему тут же подошел молоденький лейтенант в замасленном, порванном обмундировании.

— Вас под трибунал, надо! — заорал он. — Что это за гранаты? Как они будут работать? Запалы где? Где запалы, крыса тыловая, к стенке тебя!

— Тихо, — директор в отчаянии посмотрел на Колю. — Алла Петровна, что же, я и отлучиться уже не могу? Где у вас голова, Алла Петровна? Запалы в третьей кладовой!

— А ключи — у вас… — спокойно парировала пожилая. — Вы так торопились в свой главк, Тит Иваныч, что про все на свете забыли!

— Сломали бы замок, — директор схватился за голову.

— За это — трибунал, сами знаете, — мстительно сжала губы Алла Петровна.

— А если бы я совсем не вернулся? — завопил директор.

— Тогда по вашей вине на фронте погибли бы люди, — тихо сказал Коля. — Так куда вы ехали?

— Работайте, — директор передал Алле Петровне ключи, и женщины ушли. — Я хотел… уехать из Москвы… — Директор бессильно присел на подножку ЗИСа. — Нервы не выдержали, товарищ полковник. Вы бы послушали, что немцы по радио передают.

— Продукты из чемодана раздайте своим работницам. Если встретимся еще раз, я лично сам пущу вам пулю в лоб, понятно?

— Все понял! — повеселел директор. — Прощаете, значит?

— Не прощаю, а даю возможность загладить совершенное вами преступление. Здесь вы делаете дело. А в яме вы уже ничего делать не сможете. Работайте.

Коля повернулся к шоферу:

— Почему не на фронте?

— Вот бронь, — шофер протянул Коле удостоверение.

Коля прочитал:

— А совесть у тебя есть?

— Сам страдаю, — уныло сообщил шофер. — Только решу — пора идти, жена в слезы, я назад.

— Значит, проводить тебя требуется? — спросил Коля.

— Нет! — Шофер отскочил. — Я сам! Можете не проверять! Афанасий Крючков — уже на передовой! Как часы.

— Учти сам и на ушко своему Титу скажи, — Коля поправил кобуру с пистолетом. — Москва закрыта. Нарушите свое обещание — мы вас из-под земли достанем! От нас уйдете — вас все равно расстреляют, советую помнить.

Коля ушел. За воротами его догнал ЗИС. Афанасий высунулся в окошко:

— Можно я вас подброшу, товарищ полковник?

— Подбрось. Я, понимаешь, устал ужасно.

Коля сел в кабину:

— Бронь твою я забыл тебе отдать. Держи.

Афанасий взял удостоверение, порвал на мелкие клочки и выбросил на мостовую…

Шли по Садовому кольцу. Фонари не горели. Темные громады домов сливались с мокрым асфальтом. Миша догнал Колю и пошел рядом.

— Как настроение? — подошел к ним Олег. — Честно сказать, я за одну сегодняшнюю ночь совсем разуверился в людях.

— Что так? — насторожился Коля.

— Николай Федорович, — вздохнул Олег. — Да вы оглянитесь: куда ни взгляни — одна накипь. Трусы, гады, смотреть противно. Если бы мне до войны кто-нибудь про сегодняшнюю ночь сказал, я бы его в НКВД сдал как контрреволюционера! А сейчас и сам вижу: много мы не замечали. И карали мало. Больше надо было к стенке ставить.

— Эх, Олег, Олег, — грустно покачал головой Коля. — Не ко времени разговор, а то я бы сказал тебе.

— Я бы тоже, — поддержал его Миша.

— Ну, скажи, скажи! — подзадорил друга Олег. — Ты у нас вообще адвокат по призванию. Что, неправ я?

— Ты просто узколобый. Не обижайся, — грустно сказал Воронцов. — Разве дело в том, что мы мало наказывали или применяли высшую меру? Да в любую трудную минуту вся сволочь всплывает на поверхность, это исторический закон! Что же ты, увидел десяток шкурников, а шесть миллионов москвичей не увидел? А эти шесть миллионов — они ведь настоящие! Они, между прочим, сейчас у станков стоят, в окопах мерзнут, и они, именно они защищают Москву! Вот она, Москва-то! Цела! И мы по ней идем!

— Ладно тебе, оратор, — смутился Рудаков. — Я одно хотел сказать: не ожидал я, что у нас столько еще дряни.

— Ребята. — Коля остановился, притянул Мишу и Олега к себе. — Вы оба правы, только Воронцов смотрит глубже, это уж точно. А не ожидал ты, что будет столько дряни, потому, что привык акафисты читать, а не правде-матке в глаза смотреть. Ничего. Партия в этом деле порядок наведет. — Коля посуровел и закончил: — Главное, не об успехах на каждом углу кричать. Главное — грязь железной метлой выметать, с любыми недостатками и просчетами бороться, невзирая на лица! Это придет, ребята, вы не сомневайтесь. Это будет!

Коля ушел в голову колонны. У Самотеки Садовое кольцо перегородили «ежи». В проходе дежурили двое красноармейцев.

— Привет пехоте, — поздоровался Олег. — Что слыхать?

— Постреливают, — отозвался красноармеец, всмотрелся в петлицы Олега и добавил: — Товарищ капитан.

— Закуривайте. — Польщенный Олег протянул красноармейцам портсигар. Он не привык еще к своему новому, досрочно присвоенному званию и весь расцветал, когда посторонние обращались к нему «товарищ капитан».

Красноармейцы прикурили. Тот, что был помоложе, спросил:

— Ловите, значит? И много их?

Олег оглянулся на Воронцова и сказал с заминкой:

— Есть, к сожалению. Да ведь это и понятно. В тяжелый час вся муть поверху плавает.

— Это точно, — подтвердил боец. — Дерьмо — оно завсегда плавает, товарищ капитан. Кстати сказать, окно видите? Во-он в том доме, на углу бульвара. Второе от края, пятый этаж?

— Вижу. А что?

— Человек оттуда прыгнул. Минут пятнадцать назад.

— Какой человек? — растерялся Олег. — Вы ходили? Смотрели?

— У нас — пост. На поглядки времени нет.

Подошел Миша.

— За мной! — Олег побежал.

На тротуаре лежал мужчина лег тридцати в светлом габардиновом плаще. Он был мертв.

— Пойдем в квартиру.

Лифт не работал, поднимались пешком. Воронцов все время оглядывался и наконец сказал Олегу:

— Посмотри.

Только теперь Олег обратил внимание, что двери большинства квартир были полуоткрыты или открыты совсем. На ступенях лестницы то и дело попадались домашние вещи, словно кто-то второпях спускался с верхнего этажа и забыл запереть чемодан.

Вошли в квартиру. В коридоре сидела молодая женщина. Она посмотрела на Олега и Мишу, спросила ровным голосом:

— Вы из НКВД?

— Я сотрудник милиции, — сказал Олег. — Что произошло?

— Я звонила в НКВД. Это касается их, а не вас.

— Вам придется разговаривать со мной, — повысил голос Олег. — Кто этот человек, который лежит там внизу?

— Мой муж, — женщина подняла на Олега глаза — равнодушные и пустые.

— Почему он… сделал это?

— Он трус. — Женщина пожала плечами. — Побоялся возмездия.

— И вы об этом так спокойно говорите.

— А как, по-вашему, я должна говорить? — Она снова пожала плечами. — Немцы войдут в Москву?

— Нет!

— Послушайте… — Она включила приемник.

— Почему приемник не сдали?

— Муж сказал, что есть разрешение, — она увеличила громкость.

— …тели Москвы! — послышался из динамика уверенный громкий голос. — Германские войска у ворот города! На улицах московского предместья Химки — немецкие танки! Мы призываем всех честных граждан…

Олег выключил приемник.

— Без акцента говорит, — тихо сказал Воронцов.

— Объяснитесь все же, — обратился Олег к женщине.

— Он был как сумасшедший. — Женщина сжала виски пальцами. — Твердил все время: «Я буду ждать немцев, все погибло, ты должна быть со мною». Я ничего не понимала. Я говорю: позвоню в НКВД, замолчи, не смей! Он смеялся мне в лицо: «Павлик Морозов в юбке! Ну, позвони! Позвони, дура!» И я… позвонила. Я хотела, чтобы он убил меня! А он прыгнул в окно.

— Успокойтесь. — Олег протянул ей стакан с водой. — Не о ком вам жалеть, вы все правильно сделали.

Она кивнула:

— Вы идите. Не ваше это дело, не милиции.

Олег обернулся. В дверях стоял Коля, рядом с ним — трое в штатском.

— Это — наши сотрудники, — объяснил им Коля, хотя на Олеге и Мише были форменные плащи с петлицами.

— Вы из госбезопасности? — спросил Олег.

— Да, — подтвердил один из мужчин. — Что здесь?

— Типичный случай паникерства. Человек перетрусил и покончил с собой. Жена ни при чем.

— Разберемся, — мужчина и его спутники вошли в комнату. — Пришлите нам понятых и продолжайте заниматься своим делом.

Коля откозырял, обратился к своим:

— Пошли, товарищи.

Миша обернулся: жена самоубийцы смотрела с такой тоской, с таким отчаянием, что Миша не выдержал:

— Вы крепитесь, вам теперь никак нельзя себя распускать.

Она улыбнулась сквозь слезы:

— Спасибо вам.

Начинало светать. В предрассветном небе возникли рыбообразные силуэты аэростатов воздушного заграждения. Громады домов вдруг высветлились и словно повисли в воздухе. Миша и Олег шли замыкающими. Оба молчали.

— О чем думаешь? — спросил Олег.

— Так, — Воронцов поднял воротник плаща, сунул руки в рукава. — Холодно чего-то.

— Ноябрь на носу, — хмыкнул Олег. — Переживаешь?

— Не могу понять, — сказал Миша. — Почему этот… ее муж… стал таким?

— А чего тут непонятного? — повернул к нему голову Олег. — Привык человек жить в свое удовольствие. А пришла беда — растерялся. Знаешь, что я тебе скажу? Я перед войной, ну, перед самым началом иду как-то по улице, смотрю — мать честная: одеты-то все как! Ну, думаю, хорошо стали жить люди, ничего не скажешь. А навстречу девчонка идет, лет пятнадцати. Расфуфыренная, как старорежимная барышня. И серьги на ней, и кольца, и туфли, на высоких каблуках. Ты пойми: я не против хорошей жизни. Я против обжорства. Заметил сейчас, какая мебель у них в квартире была? Музейная!

— Тебя послушать, так все наши беды от мебели, — перебил Миша. — Нет, брат, тут сложнее. Настоящего человека ни мебель, ни золотое кольцо подлецом не сделают.

— А тогда в чем ты видишь причину? — разгорячился Олег.

— В одном, — спокойно отозвался Воронцов. — Газеты пишут о справедливости? Пишут! Значит, каждый должен за эту справедливость стеной стоять! Начальство ты или нет, а совесть свою не продавай, не разменивай! А то у нас как порой бывает? Подхалимство, угодничество. Ты не улыбайся! Это все разъедает души, как ржа железо. А потом удивляемся, откуда предатели, неустойчивые люди. Вот кончим войну, все по-другому будет. Такое испытание очистит нас, закалит. Будем правду-матку в глаза резать, со всякой пакостью в открытую бороться.

— Воронцов, Рудаков, ко мне! — послышалось впереди.

Коля остановил отряд и наблюдал за «пикапом», который разворачивался на углу.

— Проверьте, — приказал Коля подбежавшим друзьям.

Воронцов и Рудаков направились к автомобилю.

— Чья машина? — Олег осветил лицо водителя фонариком.

— Связисты мы, — отозвался шофер. — Вы что, сомневаетесь, товарищ капитан? Вот разрешение нашей конторы. Чиним телеграфный кабель, — он протянул Олегу сложенную вчетверо бумажку.

Олег развернул документ, прочитал. Спросил, не возвращая бумаги:

— А почему здесь печать не вашей конторы, а Наркомата связи?

— А уж это не наша забота! Позвоните туда, на бланке есть номер телефона.

— Воронцов, — обратился Олег к Мише. — Проверьте. И пусть наши подойдут.

— Есть! — Воронцов ушел.

— А где остальные? — спросил Олег.

— Работают, — ухмыльнулся шофер.

Из открытого канализационного люка высунулся рабочий в комбинезоне, протянул руку:

— Дай-ка еще. — Заметив Олега, рабочий растерянно заморгал и юркнул обратно в люк.

— Он что у тебя, шибко нервный? — усмехнулся Олег. — Давай-ка, вылезай из кабины, осмотрим машину.

— А чего смотреть? — удивился шофер. — Инструмент в кузове.

— Ладно. — Олег шагнул к кузову, и в ту же секунду автомобиль резко взял с места. Виляя из стороны в сторону и с каждым мгновением набирая скорость, «пикап» мчался к Садовому кольцу.

— Стой! — Олег рванул клапан кобуры. — Стрелять буду! — Он побежал вслед за автомобилем, который удалялся с каждой секундой. Олег прицелился и начал стрелять по скатам. После третьего выстрела на том месте, где был «пикап», расплылась вспышка ярко-белого пламени, тяжело ударил взрыв. Из окон соседних домов посыпались стекла. К небу поднялась шапка черного дыма. Олег оглянулся: из люка высунулся «рабочий» и стрелял из автомата по бегущим сотрудникам. Олега он не видел.

— Ах, ты, — не целясь, Олег надавил на спусковой крючок. Диверсант выронил автомат и с криком полетел в люк. Коля, Воронцов и остальные сотрудники окружили Олега.

— Это… вам… не радист… — У Олега прыгали губы. — Это похуже, товарищ полковник.

Коля подбежал к люку. Оттуда ударила автоматная очередь.

— Я сейчас, — Олег поднял пистолет. — Я сейчас.

— Оставь, — Коля отвел дуло пистолета. — Так ничего не сделаешь.

— Гранатой их! — крикнул старшина.

— Там кабель, — отрезал Коля. — Если они уже уложили взрывчатку… Сами понимаете…

— Наверняка уложили, — сказал Олег.

— Их надо выманить хитростью, — предложил Коля. — Раз немцы забросили такую группу — они ее не наобум забросили. Прицел у них был. Может, по этому кабелю связь Ставки с фронтами идет, мы не знаем.

— А они знают, — усмехнулся Олег.

— На то и разведка, — строго посмотрел на него Коля. — Выходит, где-то наши прошляпили, раз сведения об этом люке попали к врагу. А может, их человек у нас работает. Потом разберемся. Главное, у них ничего не вышло, — Коля подошел к самому краю люка, крикнул: — Выходите по одному! Через тридцать секунд мы забросаем вас гранатами!

— Момент! — послышалось снизу. Над краем шахты появились руки. Потом с грохотом упали два автомата. Еще через мгновение вылезли двое и встали около люка, подняв руки.

— Немцы? — спросил Коля.

Задержанные переглянулись и ничего не ответили.

— Доставьте их на Лубянку. Воронцов, осмотрите шахту!

Один из задержанных посмотрел на часы и покачал головой:

— Нет, — он тщательно выговаривал каждую букву. — Через минуту — взрыв. Не успеть.

— Ждите, — Коля свесил ноги в люк и начал спускаться. — Всем отойти!

Внизу было темно, под ногами хлюпала вода, откуда-то тянуло гарью. Коля посветил фонариком: на бетонной стене аккуратными полосами был уложен свинцовый кабель. В углу поблескивала стальная крышка распределительного щита. А в пространстве между трубками кабеля, на распределительной коробке и на кабельных входах и выходах аккуратно были уложены толовые шашки. Коля начал их разбирать. Вытер разом взмокший лоб, крикнул:

— Рудаков! Опустите задержанных ко мне!

В отверстии показались чьи-то ноги, послышался голос Олега:

— Лезь, свинья. Лезь, тебе говорят!

— Ротенбрикет![2] — завопил немец. — Шнеллер!

Коля посветил фонариком. Вот она, смерть. Крупнее остальных, с красной этикеткой. Осторожно вынул ее из штабеля, начал подниматься. Высунулся из люка, крикнул:

— Ложись! — И, сколько было сил, бросил шашку в сторону, стараясь, чтобы она упала посредине мостовой. Шашка с оглушительным грохотом взорвалась в воздухе. Коля с трудом вылез из люка и сел на краю, свесив ноги вниз. Отряхиваясь, поднимались сотрудники. Олег пинком поднял обоих немцев, дулом автомата толкнул к стенке дома:

— Бегом, сволочи! — и, встретив безразличный Колин взгляд, добавил: — Другого приказа не будет?

— Не будет.

Загрохотала короткая очередь.

— Уберите их в подворотню, отметьте место, — приказал Коля. — Нужно, чтобы их нашла машина.

— Я позвоню, вызову, — предложил Воронцов.

— Давай.

Рассвело. Медленно ползли вниз аэростаты, верхние этажи домов стали розовыми. Миша свернул в ближайший двор. В одном из окон первого этажа горел свет. Воронцов подошел, заглянул внутрь. Это было какое-то учреждение. За столом, уронив голову на сцепленные руки, спала женщина.

— Можно позвонить? — Миша постучал в окно. Женщина подняла голову, испуганно всмотрелась, но, различив форму милиции, успокоенно улыбнулась и открыла дверь.

— Звоните, товарищ начальник.

Миша начал набирать номер.

— Дежурите? — спросил он.

— Караулю, — женщина усмехнулась: — Домовые книги, отчетность.

— А-а-а, — протянул Миша. — Алло, это штаб? Воронцов я… Машину на Трубную, дом пять. Поторопитесь. — Он повесил трубку и весело закончил: — Спасибо вам, я пошел. Не страшно одной?

— Страшно. Да ведь я не лучше других. Как все. Что на фронте, не знаете?

— Москвы им не видать! — улыбнулся Миша.

— Да я разве сомневаюсь? — удивилась женщина. — Сводка какая?

— Не слыхал еще, — Миша вышел во двор и остановился у порога, ошеломленный и растроганный тихим осенним утром. Посреди двора росли два клена. Они уже сбросили свой наряд, и только где-то наверху еще подрагивали ярко-желтые, словно солнечные зайчики, листья. Тянуло свежестью, далеко вверху синел квадратик неба — день обещал быть теплым и ясным.

Сухо треснул выстрел. Миша повернулся, посмотрел удивленно и рухнул на асфальт — лицом вниз. К нему подошли двое в телогрейках. Высокий — с заячьей губой. Он молча обшарил карманы, перевернул Мишу, достал его удостоверение, прочитал по складам:

— Воронцов Михаил…

Затем он аккуратно положил раскрытую красную книжечку Мише на грудь, спросил:

— Дуру взял?

Второй молча показал Мишин «ТТ» и спрятал его в карман. Хлопнула дверь, выскочила женщина, молча уставилась на бандитов. Маленький посмотрел на своего напарника и начал вытаскивать пистолет. Высокий придержал его за руку.

— Люди жизнь свою кладут на фронте, а вы что же делаете, звери, — тихо сказала женщина.

— Иди отсюда, — хмуро бросил высокий. Оба скрылись в подворотне.

Женщина склонилась над Мишей, расстегнула ворот гимнастерки, приложила ухо к груди. Через минуту она встала и горестно покачала головой. Из кармана убитого торчал уголок конверта. Женщина подумала секунду, вынула конверт, подобрала удостоверение и шагнула к воротам. Навстречу ей бежали работники милиции.

– Значит, их было двое, — повторил Коля и покосился на грузовик ЗИС-5, в который укладывали Мишу. — Как они выглядели?

— Высокий — с раздвоенной губой. Вот удостоверение вашего товарища и письмо. Оно было у него в кармане.

Коля прочитал адрес.

— Что-нибудь знаете об этом? — спросил он у Олега.

Тот молча покачал головой.

— Вы же были друзьями? — удивился Коля. — Разве не знали, что у него есть девушка?

— Он… хотел рассказать… — с трудом выдавил Олег. — А я… Я над ним посмеялся, товарищ полковник.

— Это недалеко, — Коля протянул конверт Олегу. — Отнесите лично сами. Прямо сейчас.

— Есть!

Коля проводил взглядом грузовик, на котором увезли Мишу:

— Высокий, я думаю, это тот самый, который убил кассира в магазине.

Квартиру, указанную на конверте, Олег нашел сразу. Он долго звонил, а когда уже собирался уйти, двери открыл старый дед в халате и валенках, подозрительно посмотрел, спросил басом:

— Кого тебе, милиционер?

— Зою.

— А-а, — протянул он. — Зайди…

Они прошли по коридору. Дед пошарил на полке и вытащил ключ. Открыл одну из дверей:

— Зайди. Это ее комната.

— Удобно ли?

— Теперь — удобно. Садись.

Комната была маленькая, скромно обставленная, но чистая и очень уютная. На тумбочке около кровати Олег увидел фотографию Миши. Тот смотрел широко раскрытыми глазами и чему-то улыбался.

— А где сама Зоя? — спросил Олег, отводя взгляд от фотографии.

— Ты, значит, Михаил Воронцов? — Дед в упор посмотрел на Олега. — На карточку свою ты не очень похож, ну да бог с ней, с карточкой. Нынче лица у всех напрочь перевернуло. Я вон вчера собственного зятя на улице не узнал.

— Когда придет Зоя?

— А она не придет, милок, — просто сказал дед. — Третьего дня в Химках строили они ров для танков. Налетел «мессер». Одиннадцать женщин — как одну. — Дед положил высохшую, подрагивающую руку Олегу на плечо и закончил: — Война, сынок. Ты крепись.

Олег вышел из комнаты. На лестничной площадке он долго смотрел на почтовый ящик, где среди прочих фамилий была и фамилия Зои — из вырезанных газетных букв. Олег вынул конверт с письмом Миши и опустил в ящик.

Олег возвращался на Сретенку, в пионерский клуб. Он шел, и все время одна и та же мысль сверлила его мозг: как несправедлив был он к Воронцову — смеялся над ним. «Предчувствия его странные, — думал Олег. — Чепуха полная, а ведь все сбылось, как по нотам… Эх, Мишка, Мишка… И про Зою я не выслушал, смеяться начал. А он ее, наверное, очень любил, раз письмо посмертное оставил. На рояле играл, про живопись рассуждал. А в своем милицейском деле был совсем незаметный. Рядовой товарищ, талантами розыскника не блистал и вообще — странный был парень. Преступников надо давить, как гнид, это же факт! А он? Рассусоливал с ними, „индивидуальный подход“ искал».

Олег остановился, и вдруг простая и ясная мысль обожгла его: а может быть, именно Мишка Воронцов и жил, как надо? Полной жизнью жил, не замыкался в узком мирке розыскной работы, и светлую, чистую душу оттого и не растратил, не растерял. Не озлобился на людей и любил их всегда, даже споткнувшихся, сошедших с прямой дороги. «А я? — замедлил шаг Олег. — Я в каждом вижу потенциального уголовника, ко всем подозрителен, Шопена от Скрябина нипочем не отличу! Эх, Мишка, Мишка. Дружить бы нам с тобой по-настоящему, с открытой душой. Да только поздно. Одно не поздно: убийцу твоего найти. Найти эту гадину и раздавить. Безжалостно раздавить. Не отомстить, нет. Просто избавить мир от мерзости…»

— Товарищ! — услышал Олег и обернулся. Он стоял около входа во двор, где убили Воронцова.

Окликнула его женщина лет сорока. Глаза добрые, печальные. Что ей нужно? Ах, да. Это при ней его убили.

— Вы меня? — Олег с трудом оторвался от своих мыслей. — Чем могу помочь?

— Ваши товарищи ищут бандитов. А я только что разговаривала тут с одной. Она просила ее не называть. Она знает этого, с заячьей губой. И адрес мне дала.

— Идемте. — Олег взял женщину за руку. — Идемте скорее, пока он не ушел. Его нельзя упустить.

— Идемте. — Женщина испуганно посмотрела на Олега. — Только, может быть, ваших позвать? В помощь! А то мало ли что.

— Вы не бойтесь. Я вооружен. Я их сам возьму. Некогда наших искать. А на мой вид, — он провел ладонями по лицу, — вы, пожалуйста, не обращайте внимания. Миша Воронцов — мой лучший друг был.

— Тогда понятно, — с сочувствием сказала женщина. — Это недалеко. Я покажу.

— Нужно, чтобы вы вместе со мной туда пошли. В качестве понятой. Не испугаетесь?

— Нет. Они ведь и меня убить хотели. Да раздумали почему-то.

…Дверь открыл мужчина на костылях. Левой ноги у него не было. Брючина была завернута до колена и скреплена английской булавкой.

— Кто такие? — угрюмо спросил он.

— Парень лет двадцати двух, верхняя губа раздвоена, — сказал Олег. — Он у вас? Он нам нужен.

— Васька, что ли? Да зачем он вам? У него вроде бы все дела с милицией кончились. Он освободился перед самой войной.

— Где он?

— Спит. Да вы проходите, товарищи. Что он натворил? Вот они, документы: Бочкарев я, и Ваське Кочеткову дядя. Матери его брат. В ночной смене мать его. Сестра моя, значит. А я — под Калинином, — он пристукнул костылем. — Сержант я был в артиллерии. А теперь вот — тунеядец. Да что же он натворил?

Вошли в комнату. Олег подошел к спящему:

— Он?

— Он. — Женщина едва сдерживала нервную дрожь.

— Вставайте, — Олег толкнул Кочеткова.

Тот потянулся, спросил спросонок:

— Достал, что ли?

— Этот его дружок, Борей звать, он за водкой ушел, — шепотом объяснил Бочкарев. — Вставай, Васька! Говори, чего натворил?

Кочетков прыгнул с кровати, рванулся к пиджаку, который висел на спинке стула. Олег перехватил его руку, вывернул ее и швырнул бандита на пол. Тот застонал от боли.

— Вот, — Олег достал из бокового кармана кочетковского пиджака пистолет «ТТ». — Мишкин… Я и номер помню, вместе получали.

— Откуда у тебя это? — тихо спросил Бочкарев.

— Кто честный — на фронте умирает, — сказала женщина. — А ты, негодяй, людей убиваешь?

— Пожалел я тебя, — процедил Кочетков. — Вперед умнее буду.

— Неужто… убил? — Бочкарев бессильно опустился на стул. — Как же мать теперь жить станет? Отец-то на фронте. Ему что напишут, сучонок ты подлый.

Послышался звонок. Олег кивнул Бочкареву:

— Откройте. И ни слова, поняли?

— Я не предатель, — Бочкарев заковылял в коридор. Щелкнул замок.

— Выпьем, дядя Егор? — послышался веселый голос. — Я, понимаешь, четыре магазина обежал, пока в одном нашел… А витриночку пришлось кокнуть.

— Выпьем, — отозвался Бочкарев. — Ты проходи, Боря, чего в коридоре стоять.

На пороге появился низкорослый парень в куцем пальтишке и зимней шапке с ушами вразлет. Из-за этого он казался совсем мальчишкой. Увидев Олега, он бросился назад, в коридор, но Бочкарев ударил его костылем и отшвырнул обратно в комнату.

— Он, — сказала женщина. — Они были вдвоем.

— Дяденьки милые, дяденьки хорошие! — вдруг завопил Борька и на коленях пополз к Олегу. — Малолетка я! Маленький еще! Не убивал я мильтона вашего! Это он все! Кочетков! А я ни при чем! Вот вам истинный крест. — Он сорвал с шеи гайтан с крестом и протянул его Олегу.

— Блатной? — с ненавистью спросил Олег. — Сержант, обыщите его!

— Я сам, сам! — заорал Боря и начал выворачивать карманы. Кроме спичек, папирос и разного хлама, в них ничего не было.

— За подкладкой проверить надо. Прощупайте.

— На, гад, подавись, — с ненавистью сказал Боря Олегу и, словно фокусник, извлек откуда-то из глубины пиджака паспорт. — Знаю я тебя, кум проклятый, все равно найдешь!

Олег открыл паспорт:

— Тебе, малолетка, давно уже девятнадцать. Спился небось, оттого и не растешь?

— Не твое дело, пират, — огрызнулся бандит. — Только не докажешь. Мало ли чего эта баба с испугу наговорит? Обозналась она. А мы с Васькой пистолет этот на улице нашли и мента вашего в глаза не видели.

— Ты бы хоть перед смертью не врал, — с тоской сказал Бочкарев.

— Свяжите им руки, сержант, — приказал Олег.

— Есть! — Бочкарев огляделся. Наткнувшись взглядом на веревки, с помощью которых передвигались шторы на окнах, он попросил, обращаясь к женщине:

— Не сочтите за труд, срежьте их.

Свидетельница подошла к окну.

— Возьмите.

Бочкарев завел Кочеткову руки назад и крепко перевязал. То же самое он проделал и со вторым бандитом.

— Идите, — сказал Олег. — По одному. Бежать не советую, — положу сразу.

Вышли во двор. Олег обвел его взглядом.

В глубине двора стояли ящики с мусором.

— Становитесь туда.

Бандиты, не сопротивляясь, подошли к стене.

— Свидетельскими показаниями и вещественными доказательствами установлено, что вы оба убили кассира в продовольственном магазине, разграбили его, а потом, скрываясь от правосудия, убили сотрудника милиции Воронцова Михаила. — Олег перевел дыхание. Вокруг стояли Бочкарев, свидетельница и невесть откуда появившиеся жильцы дома. С каждой минутой их становилось все больше и больше. Олег повысил голос: — Москва находится на осадном положении. Согласно постановления Государственного Комитета Обороны, для пособников врага нет ни следствия, ни суда! — Олег вынул из кобуры пистолет и передернул затвор. Оглянулся. Десятки глаз с напряженным ожиданием смотрели на него. Все молчали — слышно было дыхание. Олег подошел вплотную к задержанным, повернул их лицом к стене и выстрелил четыре раза подряд.

Пряча пистолет в кобуру, он сказал:

— Трупы не трогать. Сейчас придет машина и заберет их отсюда.

Толпа начала расходиться. Один только Бочкарев все стоял и стоял посредине двора. Олег на выходе снова оглянулся, а Бочкарев так и не сдвинулся с места.

Когда возвращались в управление, на Петровке путь отряду преградила техника: сплошной лавиной шли танки и артиллерия. Шагали солдаты — краснолицые здоровяки в хорошо подогнанных шинелях, с новенькими автоматами через плечо.

— Сибиряки, — с уважением сказал кто-то. — Теперь будет порядок.

Заканчивалась первая ночь осадного положения, самая трудная ночь Москвы. Впереди было еще много таких ночей — тревожных, полных опасности, но эта, первая, стала решающей, потому что именно в эту ночь начался тот перелом в тылу и на фронте, который определил судьбу города.

«Москва не падет, — мысленно повторял Коля. — Москва не падет. Никогда!»

Он вошел в дежурную часть. Дежурный встал и начал докладывать, но Коля прервал его:

— Спасибо, лейтенант. Я все знаю. Видел только что на улице. Теперь все в порядке.

Дежурный протянул конверт.

— Письмо, товарищ полковник. Вам.

Письмо было от Виктора. Обычные фронтовые новости и приветы, просьба зайти к Нине, успокоить ее. А в самом конце Виктор писал: