Повесть об уголовном розыске [Рожденная революцией]

Глава шестая Пятый обелиск

В мае 1937 года Николаю Кондратьеву было присвоено звание майора милиции, и он был назначен заместителем начальника Ленинградского уголовного розыска.

Утром Колю вызвал Бушмакин и дал прочитать приказ.

— А вы? — невольно вырвалось у Коли.

Бушмакин обнял его:

— Помнишь, как мы встретились? Думал ли ты, что придешь вот к этому. Майор, на такой должности. А не зря я тратил на тебя время, ох не зря! — пошутил Бушмакин. — Что касается твоего покорного слуги… — Бушмакин улыбнулся и развел руками: — Тебе сколь минуло?

— Тридцать шесть, как из ружья.

— А мне шестьдесят пять. Это, мил друг, уже не из ружья. Это — из пушки. Пора на заслуженный отдых. Теперь уж вы, молодые, попрыгайте.

— Виктор сегодня вечером уезжает, — сказал Коля. — И мой сорванец — туда же. Ни сладу, ни ладу. Я ему говорю: в шестнадцать лет на войну не ходят! А он мне: «Гайдар в шестнадцать лет полком командовал!»

Бушмакин внимательно посмотрел на Колю:

— Гайдар Гайдаром, а ты-то сам намного старше был, когда мы посольство на Екатерининском защищали? Тебе же всего семнадцать было…

— То революция. Время другое.

— У молодых оно всегда другое, — грустно сказал Бушмакин. — В Испанию Виктор собрался?

Коля молча кивнул.

Вечером собрались на Фонтанке, у Кондратьевых. Маленькая комната не привыкла к такому наплыву гостей, рассохшийся паркет жалобно скрипел, под потолком густо завихрялся табачный дым. Маша, Маруська и Тая хлопотали у стола и без конца бегали из комнаты в кухню и обратно. Муж Таи, Ганушкин, любой разговор сводил к своему заводу: балтийцы только что выполнили важный правительственный заказ и удостоились поздравительной телеграммы ЦК. По этому поводу Ганушкин успел основательно «напоздравляться» и никому не давал рта открыть.

Чтобы остановить его, Маша поставила новую, только что купленую пластинку — это было танго «Брызги шампанского».

— Кавалеры, приглашайте дам! — крикнула она.

Подошел Коля, поклонился.

— Позвольте?

Маша положила ему руку на плечо, улыбнулась:

— Ты уже почти совсем ком иль фо, милый…

— Почему почти? — обиделся Коля.

— У тебя поклон не поставлен, — пошутила Маша. — Продолжай тренироваться, и ты превзойдешь Дугласа Фербенкса! А Витя какой? Ты взгляни!

На Викторе ладно сидел отменно сшитый костюм. Рубашка с галстуком и модные ботинки совершенно преобразили его. Он словно сошел с рекламной картинки. С ним танцевала яркая, очень красивая девица лет двадцати.

— Кто такая? — ревниво спросила Маша.

— Эксперт. Из НТО. Катей звать.

— Красива… слишком, — скептически поджала губы Маша.

— А Витька? — поправил Коля. — Он, по-твоему, урод?

— Глупо! — рассердилась Маша. — Она излишне красива! Такая женщина всегда на виду! Она его не дождется, уплывет, вот что я хотела сказать!

— Ты же не уплыла? — заметил Коля. — А ведь ты куда красивее. — Он посмотрел на жену влюбленно и горячо, словно было ему не под сорок, а только восемнадцать, как тогда, в Москве.

— Я — другое дело, — безапелляционно заявила Маша.

— И она тоже, — серьезно сказал Коля. — Лишь бы вернулся.

Подошла Маруська, пряча тревогу, сказала:

— Мой-то каков? Нарком иностранных дел! — И, сдерживая слезы, добавила: — Боюсь я, миленькие. Там ведь стреляют не так, как здесь.

— Там легче, — сказал Коля. — Мы выходим один на один с бандитами. Другой раз — и нож в спину можем получить. А там товарищи и слева и справа. И враг перед тобой. И все ясно.

Бушмакин поднял рюмку, встал:

— Два слова скажу. Здесь все свои, все привыкли хранить секрет, как зеницу ока. Поэтому говорю открыто: ты, Витя, наш боевой оперативный работник, наша, можно сказать, гордость. Ты едешь помочь рабочим Испанской республики. Не знаю, что тебя ждет, но уверен: ты всегда будешь достоин и своей профессии, и своей Родины, которая доверила тебе такое дело.

С улицы донесся гудок автомобиля. Генка выглянул в окно, бросился к Виктору:

— Воюй, Витя. А я за тобой очень скоро, это уж будь спок!

— Я вот покажу тебе «будь спок», — заметила Маша.

— Не удержишь, мать, — серьезно сказал Генка. — Когда надо, отцы и матери — не указ.

Все вышли на улицу.

Виктор обнял Маруську, Машу, Генку, распрощался со своей девушкой и подошел к Коле.

— Тебе одно скажу, Николай. — Виктор с трудом сдерживал волнение. — Ты ни разу не пожалел, что подобрал меня тогда, на Дворцовой?

— Что ты, Витька, — Коля даже рукой махнул. — О чем ты говоришь…

— А нынче и вовсе не пожалеешь. Я знаю, куда и на что иду. Я это делаю потому, что все люди, по моему разумению, должны для справедливого дела отдать все! И я должен…

…Автомобиль свернул на улицу Белинского и скрылся. Коля долго смотрел ему вслед, потом подошел к Бушмакину:

— Пойдем, батя, посидим.

— Нет, мне пора. — Бушмакин надел кепку. — Знаешь, мы тут прощались, и я все думал: вчера это было. А жизнь-то уже прошла — как один день пролетела. Ребят-то хоть наших помнишь? Васю, Григория, Никиту? Смотри, Николай. Про это никогда забывать не смей. Иди, я сам доберусь, у тебя завтра дела.

Бушмакин ушел. Коля облокотился на чугунный парапет, задумался. По воде шла легкая рябь, светлые дорожки фонарей подрагивали на черной, стекловидной поверхности. Откуда-то издалека, с залива, порыв ветра донес печальный пароходный гудок. «Переживает старик, — подумал Коля о Бушмакине. — Трудно вот так, сразу, уйти от привычных забот, от напряженного ритма розыскной службы. Надо будет ему какую-нибудь работенку подыскать. Чтобы по силам и чтобы не расставаться нам всем».

Потянуло холодком. У «Анны пророчицы» слабо ударил колокол. Коля вынул часы — подарок наркома: они, как назло, стояли. Коля оглянулся. Неподалеку, у парапета, темнел силуэт человека.

— Товарищ! — крикнул Коля. — Который час?

Человек шагнул было навстречу Коле, но тут же повернулся и торопливо начал уходить. Коля пожал плечами и вернулся домой.

На следующее утро Коля подошел к дверям бушмакинского кабинета в тот момент, когда комендант снимал табличку «Бушмакин И.А.» и вешал другую: «Кондратьев Н.Ф.».

— Здравия желаю, товарищ начальник! — улыбнулся комендант. — Поздравляю со вступлением в должность!

— Спасибо, — буркнул Коля и вошел в кабинет. Эти бесконечные улыбки и поздравления начинали утомлять. Казалось, что они неискренни, вымучены. И он, Коля, совсем их не заслужил. Занял чужое место, выжил достойного человека, вот и все. Коля осмотрелся: все здесь было привычно, но сегодня виделось словно в первый раз: литографированные портреты Ленина и Сталина, деревянные «венские» стулья, вытертые до блеска, тяжелый сейф с замочной скважиной в виде головы льва. Коля сел за стол, переложил бумаги, зачем-то переставил стакан с карандашами. Подумал и вернул предметы на прежние места.

Без стука вошел сотрудник в армейской форме без знаков различия — толстый, похожий на циркового борца — начальник службы БХСС майор Фомичев.

— Привет руководству! — Он добродушно-снисходительно пожал Коле руку. — Надеюсь, теперь УГРО и БХСС будут сотрудничать, так сказать, плотно? Бушмакин не совсем понимал, мне кажется, важность плотности? А?

— Все останется, как при Бушмакине, — хмуро бросил Коля. — Если ты имеешь в виду, что раскрытые по вашей линии дела мы будем вам дарить для палочек в отчете, — ты ошибся.

— Тогда и мы вам ничего дарить не будем, — пожал плечами Фомичев. — Задумайся.

— Много БХСС раскрыло краж со взломом? Задержало грабителей? — насмешливо спросил Коля. — Вы этим не хотите заниматься. А вот мы передали вам в январе группу расхитителей с ликеро-водочного!

— Будет считаться-то, — поморщился Фомичев. — Нам нечего делить, задачи, цели — общие.

— И я так думаю, — сказал Коля. — Только давайте впредь жар вместе загребать. Ребята у тебя что надо, главное — меньше гонора.

— Ладно. — Фомичев открыл дверь и постучал ногтем по табличке: — «Кондратьев Эн-Эф»… Звучит! — И ушел.

Зазвонил телефон. Колю вызывал заместитель начальника управления Кузьмичев. Год назад его снова перевели в Управление ленинградской милиции.

…Он сидел за старинным столом, уставленным множеством телефонов. Хорошо сшитая форма со знаками различия «инспектора милиции» скрывала оформившееся брюшко.

— Поздравляю. — Кузьмичев протянул руку, вяло ответил на пожатие и продолжал: — Садитесь, курите.

— Я не курю. Спасибо.

Кузьмичев смотрел на него внимательно, изучающе. Коля не отводил взгляда.

— Сколько лет мы с вами работаем? — неожиданно спросил Кузьмичев.

— С декабря семнадцатого года.

— Немалый срок. Думаю, вполне достаточный, чтобы узнать друг друга.

— Согласен с вами.

— Значит, я вам — ясен и понятен, — улыбнулся Кузьмичев. — А вот вы мне, признаться, нет. Назначением довольны?

— Доволен, но считаю, что товарищ Бушмакин вполне еще мог работать.

— Это не мы решаем, — внушительно сказал Кузьмичев. — Давайте договоримся сразу: уголовный розыск — это мое детище, я им занимаюсь с первых дней. Вы — мой подчиненный. И у нас будет совет да любовь. Устраивает такая программа?

— Почему вы об этом говорите? — спокойно спросил Коля.

— Потому что вы — бушмакинец. Не скрою, при вашем назначении я был одним из колеблющихся. Почему? Отвечу. Бушмакин был отличным работником, но у него отсутствовала гибкость, которой должен обладать руководитель. «Да-да, нет-нет, а что сверх того, — это от лукавого»…

— Вы что, евангелие знаете? — удивился Коля.

— Я? — обомлел Кузьмичев. — Да вы что?

— Так ведь это слова из «Нагорной проповеди».

Кузьмичев внимательно посмотрел на Колю:

— Вижу, что библию читаете вы, а не я.

— Когда расследовали дело монахов Свято-Троицкой лавры, — прочитал. Необходимость была.

— Думается, что нам с вами другие книжки надо читать, — мягко сказал Кузьмичев. — Я закончу свою мысль: Бушмакин не обладал гибкостью, плохо ладил с людьми. Например, со службой БХСС. Я уверен, что вы свои отношения с товарищем Фомичевым построите иначе.

— Я уже говорил с Фомичевым. И ему свое мнение высказал.

— Вот и прекрасно, — обрадовался Кузьмичев. — Я знал, что мы договоримся!

— Может быть, вы меня не поняли? Я ведь буду отстаивать свое мнение так же, как это делал Бушмакин. И покрывать липу Фомичева не стану так же, как не стал бы Бушмакин.

— Хорошо, — кивнул Кузьмичев. — Я вас понял. — Он улыбнулся и продолжал: — Учтите, мы будем вас критиковать. Разумеется, только в том случае, если вы объективно окажетесь неправы. Теперь о главном. — Он взял со стола тоненькую папку. — Мы намерены поручить вашему аппарату вот это дело. Ознакомьтесь. — Он протянул папку Коле.

В папке лежало несколько листов линованной бумаги: рапорт постового милиционера, протокол осмотра места происшествия, заявление. Из документов было видно, что накануне вечером на Большой Садовой улице, у ресторана «Каир», ударом ножа в голову был убит инженер Слайковский Анатолий Осипович. Среди бумаг была фотография: лежащий на асфальте человек, в голове около уха — черная от запекшейся крови рана…

— Местное отделение сработало на «ять»! — удовлетворенно сказал Кузьмичев. — По горячим следам они задержали некоего Егора Родькина. Тип уголовный, отбывал срок за кражу, вернулся недавно. Да вы взгляните, там все есть!

— Разрешите идти? — Коля встал.

— Дело ясное, но я прошу вас досконально проверить задержанного, поработать с ним, и как только будет получено признание, — передать дело следователю прокуратуры, — напутствовал Кузьмичев.

— Какой срок расследования?

— По закону, — улыбнулся Кузьмичев. — Сколько отпускает вам УПК, столько и работайте. Об одном хочу предупредить, Кондратьев. Погибший — крупный инженер, активист, ударник производства. Одним словом, известный, уважаемый человек. Мне звонят из обкома каждые два часа. Короче: мы обязаны найти и обезвредить убийцу любого гражданина, но здесь случай особый. К тому же речь идет о нашей профессиональной чести, товарищ майор милиции. Прошу помнить об этом.

— Я запомню, товарищ инспектор милиции.

На следующий день, получив у секретаря зарегистрированное дело, Коля поехал к Родькину, в КПЗ.

Пока милиционер ходил за арестованным, Коля еще раз прочитал все бумаги. Он с удивлением обнаружил среди них собственноручно написанное Родькиным заявление — так называемое «признание»:

«Интересно, — подумал Коля. — Кузьмичев мне эту бумагу не читал и в папке ее вроде не было. Мистика какая-то. И самое главное, раз есть признание, почему он спихнул дело мне? Почему сразу не направил в прокуратуру?»

Привели Родькина. Коля посмотрел на него и подумал: «Не очень приятное лицо. Глаза прячет. Ногти обгрызены. Противный парень».

Коля отпустил конвойного и, подождав, пока тот уйдет, сказал:

— Садитесь, гражданин Родькин. Мне поручено разобраться в вашем деле. Моя фамилия Кондратьев.

Родькин кивнул:

— Слыхал про вас… Правильный, говорят, вы мент… Да мне это без надобности. — Он отвернулся и зевнул.

— Расскажите о себе.

Родькин усмехнулся:

— Чего зря время тратить, гражданин начальник? У вас про меня все написано сто раз! Родился, крестился, кусался, попался.

— А вы все равно расскажите.

— Ну, коли сами настаиваете. — Родькин почесал в затылке. — Семья моя пропащая, мать померла от разных болезней, а отца ухайдакали по пьяному делу. Братьев-сестер нет, тети-дяди от меня, как от чумного, отреклись. Ну, чего там еще? Тяжелое детство, голодные дни. Босоногий, несчастный мальчонка не нашел ни в ком сочувствия и сбился с круга. В лагере, после первой кражи, пытались перековать, да шиш с маслом вышел.

— Послушай, — улыбнулся Коля, — зачем ты все это врешь?

Родькин перестал улыбаться.

— А вы зачем в отца родного играете? Вы кто? Мент. А я? Вор. Ваше дело — топить меня, вам ведь это приказали? Ну и топите, не мудрите. И нечего тут тю-тю-тю, да сю-сю-сю разводить! Я не баклан, начальник.

— А почему ты решил, что мне приказали тебя утопить?

Родькин отвел глаза:

— Ничего я не решил. Сорвалось с языка глупое слово, вы уж простите.

— Так… — Коля встал, начал надевать плащ и спросил, как бы между прочим, без нажима, так, словно заранее знал ответ: — Ты убил инженера Слайковского?

— Я убил инженера Слайковского, — тихо сказал Родькин. — Еще вопросы будут?

Коля отправил Родькина в КПЗ и уехал на Дворцовую.

Вечером он пошел на Большую Садовую: перед тем, как передать дело в прокуратуру, захотелось самому взглянуть на место происшествия. Когда выходил из кабинета, тренькнул внутренний телефон. Звонил Кузьмичев.

— Как? — коротко спросил он, и Коля так же коротко ответил:

— Отправлю завтра.

— Молодцом, — сдержанно похвалил Кузьмичев и повесил трубку.

…Наступали белые ночи, и белесый, размытый сумрак плыл по ленинградским улицам. Коля вышел к Гостиному. Слева вспыхивала то красным, то желтым огнем витиеватая надпись: «Каир». Здесь произошла трагедия — на этом асфальте, перед этими окнами. Наверное, опрошены далеко не все, кто был прямым или косвенным свидетелем убийства Слайковского. Этих людей предстоит еще найти. И со многими из них начнутся, как и всегда в таких случаях, долгие, изматывающие поединки. Как цепко держится прошлое в психологии людей, как властно распоряжается их поступками. Восемнадцать лет назад Трепанов мечтал, что в недалеком будущем человеческие души станут иными. Поторопился Трепанов. Все торопились тогда. У жизни свои законы, на них можно влиять, но их нельзя отменить.

Коля вошел в ресторан. Посетителей было немного. У гардероба величественно возвышался могучий швейцар — под стать Коле, правда, немного оплывший, но все еще молодой и красивый.

— А-а, — заулыбался он, увидев Колю. — Товарищ начальник. Душевно рады, проходите. Как раз получены парниковые огурчики.

— Откуда вы меня знаете? — спросил Коля.

— Профессиональный глаз, — гордо сообщил швейцар. — В прошлый четверг была в «Ленинградской правде» фотография: лучшие люди нашей милиции. Не изволили забыть? Я вижу, у вас дело. Пройдем ко мне?

— Можно и здесь, — сказал Коля. — Инженера убили в ваше дежурство?

— Точно так-с, — кивнул швейцар. — Я заступил ровно в девять вечера, как раз джаз ударил. Он у нас всегда одним и тем же начинает — «Кис оф файер», если знаете… Тут дверь нараспашку, и влетает растрепанный Родькин.

— Вы его знаете? — перебил Коля.

— А кто его, прощелыгу, не знает? — удивился швейцар. — К нам публика самая разная ходит, таких, как Родькин, — пруд пруди. Чуть у них удача — карман вырезали или кошелек «нашли», — сразу к нам. А Родькин что? Был вор, вернулся из лагеря — сковырнулся по новой. Ни копья нет, жить негде. Конечно, он снова на преступление пошел.

— А по существу?

— Я и говорю, — швейцар разгорячился от воспоминаний. — Влетает, глаза — девять на двенадцать, рот — арбузом. Орет: «Человека убили!» — «Кто убил?» — это я ему, а он: «Убили, вот этим ножом убили!» и как грохнется оземь, забился, затрясся, ровно в падучей. Я гляжу, у него в руке и в самом деле нож!

Коля вынул из кармана три финки, но не показал их швейцару, потому что к зеркалу подошел чернявый официант с тщательно зализанным пробором и, поправляя усики, сказал:

— Там оппились… Выкинуть надо.

— Иди, я провожу гражданина и займусь, — сказал швейцар.

— Какая из них? — Коля положил на стойку все три финки.

— Эта. — Швейцар указал на ту, что лежала в середине — у нее была характерная ручка из кабаньего копыта. — Я ее на всю жизнь запомнил.

— Спасибо, — Коля попрощался и ушел. На улице он несколько секунд постоял в раздумье, потом решительно свернул в подворотню и вошел во двор. Здесь находился служебный вход в ресторан. Коля набросил плащ на руку и, миновав несколько коридоров, оказался в зале. Было шумно, бегали официанты, оркестр исполнял веселый фокстрот.

— В верхнем нельзя! — подошел к Коле метрдотель. — Прошу пройти и раздеться.

— Извините, — смущенно сказал Коля. — Мне сказали — приятель мой здесь буянит, его выкинуть хотят. Позвольте, я его без скандала заберу?

«Метр» изумленно посмотрел на Колю, спросил, подозрительно прищурившись:

— Гражданин, вы, случайно, не больны? Какой буян, о чем вы говорите? У нас, слава богу, второй вечер тихо!

— Спасибо, значит, мне наврали.

На улице, в ожидании трамвая, Коля все время мысленно возвращался к чернявому официанту: зачем ему понадобилось сочинять небылицу про пьяного буяна?

…От цирка Чинезелли Коля пошел пешком. Недалеко от своего дома, у парапета он увидел незнакомого человека — тот стоял и явно ждал, когда Коля к нему подойдет. «Тот самый, — вспомнил Коля. — В прошлый раз он почему-то убежал». Коля приблизился. У незнакомца было болезненное лицо, оно старило его. Потертый костюм, стоптанные, давно не чищенные ботинки. «Ему на самом деле тридцати нет, — подумал Коля. — А на вид все пятьдесят».

— Вы меня ждали и в прошлый раз, — сказал Коля. — Но убежали. Что случилось?

Мужчина старался справиться с волнением и не мог. У него дрожали руки.

— Вы, верно, знаете о деле Родькина? — спросил он наконец.

— Документы. — Коля протянул руку.

Мужчина начал торопливо рыться в карманах. Вытащил паспорт, протянул Коле.

— Соловьев Василий Иванович, — прочитал Коля вслух. — Чайковского, десять, квартира семь. Где работаете?

— На заводе «Точмехприбор», — торопливо сказал Соловьев. — Вместе… вместе со… Слайковским… — Фамилию он произнес почти давясь.

— Что же вы мне хотите рассказать? — Коля вернул паспорт. — Говорите.

— Я… я хочу сознаться… — с трудом сказал Соловьев. — Нет… Я не это… Другое… Я вот что… Вы только не перебивайте! — вдруг истерично выкрикнул он. — Я и Родькин хотели Слайковского ограбить! Слайковский на днях получил десять тысяч. Приняли его усовершенствование. Мы в одном КБ. Я все знаю. Когда я понял, что ему светит такой куш, я сразу же договорился с Родькиным, это еще месяц назад было…

— Почему вы рискнули связаться именно с Родькиным? — спросил Коля. — Вы его знаете?

— Мой сосед он… раньше был. Я про него все-все знаю. А тут я его случайно встретил на Витебском, он ночевал на скамейке. Ну, думаю, он голодный, согласится. Все ему рассказал. Одно условие поставил: не убивать, а только отнять. Гоп-стоп это у них называется…

— Вы судились раньше?

— Нет. — Соловьев замотал головой. — Я, как в песенке поется: «с детства был испорченный ребенок». Шалил с блатными, их жизнь знаю…

— Короче, — перебил Коля. — Главное?

— Родькин выследил Слайковского. А в самый последний момент «свосьмерил».

— Не понял! Он ведь убил Слайковского? — удивился Коля. Он вытащил финку с ручкой-копытом, показал Соловьеву: — Вот этой самой финкой и убил!

Соловьев отрицательно покачал головой:

— Не было у него такой. Хоть у кого спросите! — Он замолчал, потом сказал просительно: — Меня совесть мучает… Соблазнился я на чужие деньги. И Родькина втянул. Он сидит, а ведь он не виноват, вы разберитесь, товарищ… гражданин начальник.

Коля достал свисток, пронзительная трель рассыпалась над набережной. Соловьев вздрогнул, посмотрел исподлобья:

— Вы меня арестуете?

— Я вас задерживаю на основании статьи сотой УПК РСФСР.

Подбежал милиционер, всмотрелся и, узнав Колю, доложил:

— Старший милиционер Иванчишин.

— Товарищ Иванчишин, — сказал Коля. — Гражданин Соловьев подозревается в совершении убийства. Доставьте его на Дворцовую.

— Есть! — милиционер быстро и профессионально обыскал Соловьева, потом обнажил наган: — Задержанный, идите.

— Минутку, — остановил Коля Соловьева. — Почему вы обратились именно ко мне? Вы меня знаете?

Соловьев замялся:

— О вас говорят, что вы исключительно порядочный человек. Мне ведь, кроме как на вашу порядочность, не на что больше надеяться, гражданин начальник. Как говорится, бездушная машина закона все равно сотрет меня в порошок.

Генка спал на своей «офицерской» раскладушке образца 1904 года. Коля купил ее лет пять назад на Сенном рынке, по случаю. Маша проверяла тетради.

— Ужин на столе, — сказала она. — У меня неприятность.

— Какая? — Коля снял с тарелок салфетки, насторожился.

— Кто-то сообщил в наробраз, что я дворянка и не имею права учить советских детей. — Маша с трудом сдерживала слезы.

— Мало ли идиотов, — попытался успокоить ее Коля. — На каждый чих не наздравствуешься. Плюнь.

— Месяц назад кто-то написал, что директор школы окончил кадетский корпус. Его сняли. А вчера мне позвонила его жена. Он арестован.

Коля положил вилку:

— Органы разберутся, Маша. Если он честный человек, его освободят. Я позвоню насчет тебя замначу УНКВД. В моей анкете все четко сказано, я никогда ничего не скрывал. Уверен, что поймут нас с тобой. Успокойся.

— А по-моему, все правильно! — вступил в разговор Генка. — И ты, мама, не имеешь права обижаться! Если бы мы в свое время были бдительнее, — товарищ Киров был бы жив! Врагов у нас много, и их надо обезвредить! Вокруг нас кто? Империалисты вокруг нас!

— Ты говоришь верные слова, сын, — тихо сказал Коля. — Только об одном прошу тебя: не повторяй бездумно даже правильных слов. Всегда думай, кто конкретно стоит за ними. Подозрение в адрес нашей мамы высказано грязным человеком. Думаю, что этот человек, даже если он и добросовестно заблуждается, — не меньший враг нашему делу, чем любой вредитель!

— Почему? Ты докажи! — загорячился Генка.

— Потому что наши органы призваны разоблачать и обезвреживать настоящих врагов, а подобные доносы заставляют их тратить время на проверку честных людей! Ты ведь не сомневаешься в честности мамы?

— Нет, — угрюмо сказал Генка.

— Спи. — Коля загородился газетой. На душе вдруг стало скверно и тоскливо. — У меня дела тоже не сахар, — сказал он. — Создается впечатление, что Кузьмичев хочет моим честным именем и авторитетом прикрыть грязное дельце.

— У тебя есть факты?

— Пока нет. Но интуиция меня редко подводила. Я прошу тебя, Маша: держи себя в руках. Время сейчас трудное, но ведь ты сама любишь повторять: «имей душу, имей сердце, — и будешь человек во всякое время».

— Ты уверен, что все это пройдет? — тревожно спросила Маша. — В двадцатом мы жили иначе. Чище мы жили. Красивее. А сейчас… Подходит ко мне новая директриса и показывает кольцо с бриллиантом. «Муж, говорит, по дешевке купил у одного армяшки. Тот боится, что посадят, и все распродает». Заметь: «армяшка»! Она же учит детей. Что же будет, Коля?

— Ничего не будет, не закатывай истерик! — резко сказал Коля. — Я тебе прямо скажу. Да! Возможны любые издержки! Ты пойми — мы пер-вы-е! Первые строим новый мир. И делаем ошибки. Даже крупные. Я в одно верю: мы все переживем, все преодолеем! И ты верь! Верь и работай! Не нравится мне, что Генка, к слову сказать, лихо молотит языком. Плохо это. Давай примем к сведению.

— Давай примем, — послушно кивнула Маша. — Не сердись. Я устала, сдают нервы. Прости меня.

Утром позвонил Кузьмичев.

— Как среагировали в прокуратуре? — бодро осведомился он.

— На что среагировали?

— Как? — удивился Кузьмичев. — Вы же сами мне доложили: «отправлю завтра».

— Доложил. А теперь изменились обстоятельства.

— Зайдите ко мне, — Кузьмичев повесил трубку.

…Он встретил Колю укоризненной улыбкой:

— Николай Федорович, я вас не узнаю! Где ваша легендарная хватка? Где ваша решительность?

— Разрешите доложить по существу? — сухо спросил Коля. Этот человек был неприятен ему с первых дней знакомства. Вначале потому, что он был неприятен людям, которых Коля безоговорочно уважал, перед которыми преклонялся. Бушмакин и Сергеев однажды вполне откровенно сказали: «Будь с ним осторожен, он способен на все. Но поймать его за руку очень трудно. Это тоже учти. И помни главное: идеалов своих, принципов — ни перед кем не роняй!» А впоследствии Коля и сам разобрался в человеческой сущности Кузьмичева.

— Докладывайте, — разрешил Кузьмичев.

— Родькин признался в совершении преступления. Я получил заключение биологической экспертизы: на одежде Родькина, равно как и на лезвии финки, — кровь Слайковского. Экспертиза подтверждает также, что на рукояти ножа — следы пальцев Родькина. С повинной явился соучастник Родькина — Соловьев. Он рассказал, что вместе с Родькиным затевал ограбление инженера. Формально все ясно, и я обязан направить дело следователю прокуратуры.

— Что же вас… удерживает? — напряженным голосом спросил Кузьмичев.

— Меня удерживает неопровержимая обойма доказательств. Они подобраны так тщательно, что милиционер-первогодок не ошибется. В этом деле есть фальшь, товарищ начальник. Я прошу дать мне несколько дней, и я разберусь. Вы поймите — легче всего доложить, что дело раскрыто. Легче всего. Я не хочу, чтобы потом меня мучила совесть и чтобы про нас говорили, что мы «бездушная машина закона».

— Это кто же так говорит? — поинтересовался Кузьмичев.

— Люди говорят. Граждане. Разрешите идти?

— Докладывайте мне в конце каждого рабочего дня, — приказал Кузьмичев. — Свободны.

…В обеденный перерыв Коля позвонил в приемную начальника управления НКВД и попросил записать его на прием.

— Как ваша фамилия, товарищ? — переспросил секретарь. — Кондратьев? Минуточку… — Он отошел от телефона.

Коля волновался. От того, как скоро попадет он к человеку, которому доверено решать судьбы многих людей, в том числе и судьбу его Маши, — от этого зависело все. Даже его, Коли, положение на службе. «Обидно будет, — горько думал Коля. — Не посмотрят ведь, что я что-то успел. Что-то могу. В лучшем случае уволят без выходного пособия, и баста. Да и не в этом дело. С Машей что будет, с Генкой?»

Секретарь подул в трубку, крикнул:

— Куда вы пропали, Кондратьев! Приезжайте немедленно. Вас примет заместитель начальника управления. Пропуск заказан.

Коля позвонил начальнику первой бригады и попросил побеседовать еще раз с женой покойного Слайковского. А сам уехал на Литейный.

…Постовой сержант в фуражке с васильковым верхом скользнул равнодушным взглядом по Колиному лицу, по его служебному удостоверению, по пропуску.

— Проходите, — бросил он небрежно.

Коля поднялся на шестой этаж. Перед дверьми с табличкой: «Заместитель начальника Управления НКВД по Ленинграду и Ленинградской области» он на мгновение остановился и вдруг ощутил, как забилось сердце. «Что это со мной? — подумал Коля. — Сроду этого не было», — он толкнул дверь и вошел в приемную.

— Кондратьев? — Навстречу поднялся лейтенант госбезопасности. — Вас ждут, пройдите.

Коля толкнул следующую дверь. В глубине кабинета, за небольшим двухтумбовым столом сидел седой человек. На красных петлицах гимнастерки по три ромба. Над левым карманом поблескивали два знака: первый, юбилейный знак ОГПУ с римской цифрой V, второй — наградной. Коля знал, что в органах его называют «знаком почетного чекиста».

— Здравия желаю, — сказал Коля. — Я — Кондратьев. Меня привело к вам, товарищ комиссар, сугубо личное дело. Оно касается моей жены, Вентуловой-Кондратьевой Марии Ивановны.

— Это ваша жена помогла задержать бандита Кутькова в девятнадцатом в Москве? — спросил комиссар.

— Моя.

— А раскрыть политическую банду в селе Грель на Псковщине тоже она помогла? — Комиссар улыбнулся.

— Коломиец! — ахнул Коля и шагнул вперед. — Коломиец…

Комиссар обнял его:

— Вот видишь. Не пошел ты к нам тогда. И потерялись мы с тобой. И навсегда бы потерялись, кабы не твоя беда. А ты не куксись! Беды никакой нет! Тех, кто за нашу власть жизнь отдавал и вере своей не изменил, — тех, Коля, мы в обиду не дадим, ты мне верь!

— Какими же ты… вы судьбами? — Коля не мог прийти в себя.

— «Ты», Коля, только «ты», — сказал Коломиец. — Для тебя я не комиссар госбезопасности, а твой друг и товарищ, и ты это всегда помни, брат. Дело Маши я прочитал. Чушь все! Какой-то сверхбдительный товарищ опасается, что бывшая дворянка искалечит души советских детей! Я доложил свои соображения руководству. Общее мнение: инцидент предать забвению.

Коля вздохнул:

— Если бы все инциденты такого рода можно было предать забвению. Не у каждого есть муж в милиции или замнач в НКВД. Прости меня за эти слова, но я должен их сказать.

Коломиец помрачнел:

— Ты не изменился. Режешь правду-матку. Не все это теперь любят, Коля, учти. Что касается твоих слов, — я не слепой, вижу: идет явный перегиб. Это многие у нас понимают. Но не от нас это зависит, ты понял меня?

— Понял, — кивнул Коля. — Хочу верить, что мы сохраним свои чистые руки и души. Нас учили только так.

— Люди иногда болеют, — сказал Коломиец. — Тяжело, но другой раз болеют. Однако выздоравливают. И мы выздоровеем, Коля. Еще крепче станем. Ты, брат, держись. И работай. Как зверь работай, себя не жалей!

Начальником первой бригады была назначена Маруська. Это произошло несколько дней назад, совершенно неожиданно для нее, и поэтому, когда Коля поручил первой бригаде еще раз допросить жену покойного Слайковского, Маруська решила сделать это сама — не привыкла еще к своему «руководящему» креслу.

Слайковская жила в Чернышевском переулке, в старинном трехэтажном доме с затейливым чугунным навесом у подъезда. Маруська поднялась на первый этаж, позвонила. Дверь открыла маленькая миловидная женщина с опухшим от слез лицом. Узнав, зачем пришла Маруська, женщина заплакала.

— Простите меня, — говорила она сквозь слезы. — Все никак не могу поверить, что его больше нет. Совсем нет. Бегу к дверям на каждый звонок, на улице в лица прохожих всматриваюсь. Будто не я горсть земли на его гроб бросила.

Комната Слайковских была крохотная, скудно обставленная, но чистая и уютная. Чувствовалось, что хозяева любят свое жилище, в меру возможности стараются его украсить. Однако острый глаз Маруськи сразу же отметил пыль на абажуре настольной лампы, окурки в пепельнице, неубранные тарелки на столике.

— Э-э, милая, — укоризненно сказала Маруська. — Не дело ты затеяла. Тебе еще жить да жить. А ты уже, я смотрю, на всё плюнула?

— Простите меня, — пробормотала женщина. — Мне в самом деле ни до чего…

— И зря! Это в моем возрасте уже — привет! А в твоем — ты еще десять раз замуж выйдешь!

— Как вы можете, — грустно сказала Слайковская. — Я никогда… никогда… — Она снова заплакала.

— Ну и глупо! — заявила Маруська. — Был бы жив твой муж — он бы тебе первый сказал: люди умирают, а жизнь все равно не останавливается. Так уж заведено.

— Меня уже допрашивали, — сказала Слайковская, вытирая слезы.

— Знаю, — кивнула Маруська. — Только допросил тебя желторотый товарищ и главного вопроса он тебе не задал.

— А… какой это… главный вопрос? — с испугом спросила Слайковская.

— Нам бы очень помогло, если бы Слайковский оказался около ресторана не случайно. Вот я и хочу спросить: может быть, его кто-нибудь пригласил в тот вечер? Вы не вспомните? Это нам очень важно!

— Нет! — Слайковская отрицательно покачала головой. — Нет. Ресторан этот — по дороге домой. Муж уже пять лет из вечера в вечер ходил этой дорогой.

— Так, — Маруська вздохнула и встала. — Спасибо вам. И не умирайте раньше времени — это мой вам женский совет. У меня у самой, милая, сын в таких местах, что не дай бог! Каждый день «похоронки» жду. Однако держу себя в руках. И ты держи! Я тебя еще спрошу: а почему он в тот вечер так поздно возвращался домой?

— Задержался на работе. Деньги получал. Премию. Только во второй половике дня деньги привезли. Пока оформили, пока то да се.

— Понятно. А многие знали, что Слайковский получает в этот день премию?

— Все… — женщина пожала плечами. — Разве такое скроешь?

— Значит, конкретно вы никого не подозреваете?

— Нет. — Слайковская покачала головой. — Мне объяснили, что это случайное ограбление.

— Может быть. До свидания. Если будут новости, я сообщу.

…От Слайковской Маруська зашла в местное отделение милиции. В центре дежурной части стоял пьяный человек с гитарой в руках.

— Я по первому снегу бреду-у-у-у, — с чувством выводил он.

Дежурный и несколько милиционеров зачарованно слушали.

— Мне нужен квартальный уполномоченный товарищ Травкин, — сказала Маруська.

— Обождите, гражданка, — шикнул дежурный. — Не мешайте.

— В сердце ландыши вспыхнувших сил… — пел гитарист. — Вечер синею свечкой звезду над дорогой моей затепли-ил.

— Во, талант, — шепотом сказал один из милиционеров. — Все бабы его, уж точно!

— Так как же насчет Травкина? — Маруська начала закипать. — Или он тоже поет?

— Тише, гражданка, — дежурный вышел из-за барьера. — Что вам?

— Уже объяснила. Смотри, милый, если еще раз объяснять придется… — Маруська едва сдерживала вдруг подступившую ярость.

— Ска-ажи… — протянул дежурный, — страшно как. Да я тебя сейчас знаешь что? — Он шагнул к Маруське, она тоже сделала шаг ему навстречу, и в следующее мгновение дежурный уже сидел с вытаращенными глазами. Он явно не успел понять, каким образом эта нахальная гражданка сумела посадить его на стул.

— Я начальник первой бригады УГРО Кондакова, — тихо сказала Маруська и сняла трубку циркулярного телефона. — Вот мое удостоверение. Пятнадцать — десять, — крикнула она в трубку. — Начальника службы мне. Кондакова это. Петр Викторович? Да, Кондакова я. У тебя в тринадцатом кто нынче дежурит?

— Аношкин, — уныло сообщил дежурный. — Лейтенант.

— Аношкин, — повторила Маруська. — Так вот я прошу: ты его немедленно арестуй и пока посади на губу! Да, я не оговорилась! Таких чернорабочими держать нельзя, не то что дежурными! — Она положила трубку. — Можете продолжать свой концерт.

— Какое теперь настроение, — попытался пошутить один из милиционеров. — Давай, Галкин, — обратился он к гитаристу. — Клади инструмент и занимай свое место в КПЗ! Шагом марш!

— Налево Травкин, — еле слышно сообщил дежурный. — Третья дверь налево.

— Спасибо. — Маруська посмотрела на него. — Воображаю, как ты, сукин сын, с гражданами себя ведешь. Позор всей милиции!

Дежурный бешено посмотрел на милиционера:

— Из-за тебя все… Пошел бы ты со своим балалаечником к чертовой матери!

— У нее на лбу не написано — кто она и откуда, — вяло оправдывался милиционер.

— Мы обязаны знать свое начальство! — взвизгнул дежурный.

— А я так думаю: с гражданами надо по-человечески обращаться, — сказал второй милиционер. — Права эта… дама.

…Травкин — маленький, подвижный, улыбчивый, выслушал рассказ Маруськи об инциденте в дежурной части и долго хохотал.

— Ничего смешного, — хмуро сказала Маруська. — Безобразие, больше ничего!

— Это точно, — охотно согласился Травкин. — А ты, Мария Гавриловна, такое выражение слыхала: «Дай ангелу власть — у него рога вырастут»? Власть иметь да-алеко не каждый способен. Один, знаешь, себя не пожалеет, все людям отдаст. Ему власть — для людей, для их же пользы. А другой… По три часа каждый день у зеркала торчать станет — форму примерять да жесты разные придумывать. Ему власть вроде компота, для собственного удовольствия. Аношкин наш из молодых, но крепко вперед прет. Из таких быстро начальники вырастают. Как грибы. Только грибы те — поганки. Однако отвлек я тебя. Ты, я разумею, о Слайковском пришла говорить?

— Кого-нибудь держишь в поле зрения? — спросила Маруська.

— Нет. Сама посуди: серьезных у нас теперь нет, мы всех серьезных с год-два как определили. Осталась шушера разная. Из них на такое никто не пойдет, за это я тебе головой поручусь.

— А как, по-твоему, Родькин? Чем он дышит?

— Родькин? — Участковый почесал лысину. — Это не простой человек. Что у него на душе — понять сложно. Был вор, а там поди разберись.

— Почему… был? — уточнила Маруська.

— А после отсидки он себя скромно вел. Мы его ни в чем таком не замечали. Ты, Мария Гавриловна, не беспокойся. Травкин службу знает, если что — даст знать в ту же секунду! — Травкин замолчал, видно было, что он очень хочет сказать о чем-то, но не решается.

— Смелее, — подбодрила его Маруська. — Мы с тобой не для стенограммы говорим. Что надо — я запомню, что не надо — забуду.

— Ладно, — решился, наконец, Травкин. — Недели две назад шел я после ночного дежурства домой. Днем, часов в двенадцать. Петропавловка уже бабахнула. Иду мимо «Каира», будь он неладен! И вижу, во двор ресторана человек свернул! Ну, свернул и свернул — милиции до этого какое дело? А меня аж пот прошиб! Человек-то этот, можешь себе представить?

— Кто? Не томи! — приказала Маруська.

Травкин обиделся:

— Я же тебе говорил — власть не всем в пользу. Я тебе не докладываю, Мария Гавриловна. Я тебе, ну, считай, сон свой рассказываю, договорились? А то потом ненароком конфуз выйдет — кто будет виноват? Стрелочник. Седой это был.

— Кто? — одними губами спросила Маруська.

— Ну, я так и знал! — Травкин в сердцах хлопнул себя по бедрам. — Загорелась. Глаза так и полыхают, ровно две свечки! Сон это, ясно тебе? Слушай. Седой бежал из лагеря — сводку-ориентировку мы все, слава богу, читали. Розыск на него объявлен. Он жестокий бандит — факт. При побеге хлопнул конвоира — тоже факт. И — потерялся. Факт. Где он? Никто не знает. По старым связям не объявился. В подозрительных местах не появлялся. В городе каждый постовой имеет его фото — никто не докладывал, что видел. А я, выходит, глазастее всех? Сомневаюсь я.

— Ты следом за ним прошел?

— А то, — махнул рукой Травкин. — Сразу же! А его — сном-духом нет! Боюсь, после дежурства с устатку показалось мне. Просто похожий человек, и все. Ты пока товарищу Кондратьеву не докладывай, сделай милость, не срами, а то вдруг — конфуз? Я еще пошурую, пощупаю — тогда и скажем. Лады?

— Лады, — улыбнулась Маруська. На этого человека она вполне могла положиться. На таких, как Травкин, держалась по сути дела вся работа.

После обеда секретарь вручил Коле письмо. «Товарищу начальнику Кондратьеву лично», — стояло на конверте. Обратного адреса не было. Коля вскрыл письмо. Листок из ученической тетради был заполнен нервными, налезающими друг на друга строчками.

— писала неизвестная женщина, — 

Коля спрятал конверт с письмом в сейф и посмотрел на часы: до окончания заводской смены оставалось полтора часа. «С нею надо бы поговорить как можно скорее, — подумал Коля. — Странное какое-то письмо. Черт его разберет: вроде бы и придраться не к чему, а осадок остался. Фальшь в нем какая-то, что ли?»

Коля вызвал Маруську и дал ей прочитать послание Савельевой.

— Тут может быть прямая связь с рассказом Травкина. — Маруська все же не удержалась и передала Коле содержание травкинского «сна».

— Седой? — не удивился Коля. — Все может быть. Пока мы гадаем на кофейной гуще. Завод на участке Травкина, если я не ошибаюсь?

Маруська сняла трубку циркулярного телефона.

— Милиция, тринадцать, — сказала она. — Дежурный? Аношкин? Разве ты, мил друг, еще не на губе? Ах, мест нет. Ну, ладно, подождем, пока будут. А это говорит твоя крестная. Кондакова. Простить? Ничего, ты пострадай, а там видно будет. Травкина давай. — Маруська прикрыла ладонью мембрану: — Я тебе говорила про этого Аношкина? Наполеон Полубонапарт, а не дежурный. Алё, Травкин? Кондакова. Ты Савельеву с «Точмехприбора» знаешь? Знает, — повернулась она к Коле.

— Скажи ему, пусть ждет около отделения, мы за ним сейчас заедем, — попросил Коля.

«Форд» поставили неподалеку от проходной. Прогудел гудок, из ворот хлынуло множество людей. У трамвая началась толчея.

— Вот она, — сказал Травкин.

Трамвайные пути пересекала красивая высокая женщина лет тридцати. В руке она несла хозяйственную сумку.

— Давай за ней, только близко не подъезжай, пока не скажу, — приказал Коля шоферу. — Ты откуда ее знаешь? — спросил он у Травкина.

— А она приходила к нам в бригадмил поступать, — сообщил Травкин. — Ко мне лично просилась. Я не взял.

— Почему? — спросила Маруська. — Женщина в милиции, как известно, — большой плюс! Ты допустил ошибку, товарищ Травкин!

— Может быть, — вздохнул Травкин. — Только я подумал: она слишком видная, красивая, что ли. Отвлекать будет.

— Темнишь ты что-то, — улыбнулась Маруська. — А ну говори, как на духу!

— Все, как есть, сказал. Не приглянулась она мне.

Савельева свернула в переулок.

— Давай! — сказал Коля водителю. «Форд» поравнялся с женщиной. Коля распахнул дверцу. — Садитесь.

Савельева в испуге шарахнулась, но Коля выскочил из машины, удержал ее за руку:

— Я Кондратьев. Вы мне писали, так?

— Так, — она сразу успокоилась, кокетливо улыбнулась. — Мне на заднее? — Села, начала охорашиваться. — А кто эти граждане?

— Ну, уж меня-то вы знаете, — вспыхнул Травкин.

— Ах, это вы… Не взяли меня тогда. Я на вас в большой обиде.

— Забудьте обиду, — вмешался Коля. — Скажите, кого вы боитесь?

— Седого, — сказала Савельева тихо.

— Я так и чувствовала! — не выдержала Маруська. — Давай, касатка, не томи, говори! Где он сейчас?

— В Ленинграде.

— Вы не путаете? — спросил Коля.

— Я не путаю, — сказала она сухо. — Седой был моим… кавалером. Веселый, денег всегда много. Танцевал со мной. В «Асторию» водил, в «Европейскую». А я, дура, даже думать не думала, откуда у него деньги. Любила я его, — она заплакала. — Черные мысли все время гнала. Он мне твердил: «Сегодня жив, а завтра — жил». А я, идиотка, не понимала. — Она вытерла глаза и продолжала: — Когда он сел, меня свидетелем вызывали. Я все тогда про него узнала, все!

— Выходит, не сон мне приснился, — вдруг сказал Травкин.

— А я замуж вышла, любовь у меня, — зарыдала Савельева. — Он же меня и мужа моего не задумываясь прирежет! Спасите меня, товарищ Кондратьев. Только вы можете, я верю!

— Что вы знаете про Соловьева? — спросил Коля.

— Извините. — Она перестала плакать. — Я все о своем да о своем. А у вас тоже дело. Я ничего не знаю, ничего! Но только видала я! Дней несколько тому иду я по Кронверкскому, вижу, около «Великана» Соловьев стоит. Я обрадовалась. А к нему Седой подходит. Я, верите, словно лбом на столб налетела.

— Н-да, — вздохнул Травкин. — Воображаю себе.

— Я чуть не скончалась в одночасье! — Савельева прижала к груди сжатые кулачки и продолжала шепотом: — Я так бежала, так бежала, товарищ Кондратьев.

— Они разговаривали?

— Нет, — Савельева задумалась. — Вроде бы нет. Помнится мне, когда они друг против друга мимо проходили — приостановились на секундочку. А вот говорили или нет… Не до того мне было. — Она просительно посмотрела на Колю: — Вы мне поможете?

— Притормози. — Коля открыл дверцу. — Вон там ваш дом, вам пора выходить. Ни о чем не беспокойтесь, в ближайшие дни я с вами увижусь. До свидания.

— Таким же романтическим способом? — Она кокетливо улыбнулась.

— Таким же романтическим, — Коля налег на «т». — До встречи.

Савельева ушла. Все долго молчали.

— Я понимаю, Травкин, почему ты ее не взял в бригаду содействия, — сказала Маруська.

— Выстраивается такая цепочка, — Коля оглядел всех. — Родькин, Соловьев, Седой. И ведет эта цепочка к Слайковскому. Только, сдается мне, есть у нее лишние звенья.

— Фиг его знает, — сказал Травкин. — Обратите внимание: где постоянно ходил Слайковский? Возле «Каира». А где его убили? Тоже возле «Каира», будь он неладен! А я где Седого видал? То-то и оно.

— Да ни о чем это пока не говорит! — в сердцах сказала Маруська. — Догадки одни, фантазии. Эдак, черт его знает до чего договориться можно. Дофантазироваться.

— И сроки, сроки поджимают, — вздохнул Коля. — И начальство на голову село. Ты вот, Травкин, не любишь небось, когда начальство на голову садится?

— Люблю, — засмеялся Травкин. — Это знаете, как приятно?

— Да ну тебя, — махнул рукой Коля. — Я, наверное, в твоем возрасте уже потеряю чувство юмора.

Утром, едва успел Коля войти в свои кабинет, тренькнул внутренний телефон: вызывал Кузьмичев. «Дело возьмите с собой», — сказал он голосом, не предвещавшим ничего хорошего. Встретил он Колю традиционно:

— Садись, кури.

— Спасибо, не курю, — как всегда, ответил Коля, и Кузьмичев тоже, как всегда, сказал:

— Извини, все время забываю. — И, взглянув на Колю холодными глазами, спросил: — Ну-тес… Чего же мы ждем?

— Прошу уточнить вопрос, — так же холодно отозвался Коля. Он понимал, что прет на рожон, но совладать с собой уже не мог.

Кузьмичев почувствовал это:

— Мы должны иметь крепкие нервы, Кондратьев, — поучающе сказал он. — Разве с Родькиным что-нибудь неясно? Я звонил прокурору, он уже назначил следователя, который будет вести это дело. Товарищ опытный, авторитетный.

— Кто именно, если не секрет?

— Таланкин. Экстра-класс!

Следователь прокуратуры Таланкин два года назад уволился из ОБХСС по состоянию здоровья и теперь работал в прокуратуре. В свое время он был правой рукой Фомичева и помогал тому во всех авантюрах, связанных с «молниеносными» раскрытиями преступлений. Это был ловкий и умелый показушник, и то, что дело собирались поручить именно ему, говорило о многом.

— По делу Родькина почти нет объективных доказательств, — спокойно сказал Коля. — Таланкин… не талант, сами знаете. Вляпается и нас с вами вляпает. С кого потом спросят, на кого свалят? — Коля решил схитрить.

— Ну, ты мне мозги не вкручивай, — добродушно сказал Кузьмичев. Как все малоинтеллигентные, в чем-то ущербные люди, он раз и навсегда усвоил и неукоснительно применял «руководящий» жаргон. — Родькин признался, и это все. Все, Кондратьев!

— Сейчас — все. А на суде он откажется от своих показаний, и дело полетит.

— Это пусть прокуратуру заботит, — заметил Кузьмичев. — Таланкин, конечно, против тебя кукушка, но не совсем же он болван? Наковыряет чего-нибудь. И вообще, из-за чего сыр-бор? Объективно — виноват Родькин или нет? Ты мне прямо скажи!

— Формально, да!

— Вот ты какой. Скользкий, — разозлился Кузьмичев. — Не ухватишь! А я тебе говорю, что твои эмоции — это не юридический факт. Теорию Вышинского вам на занятиях объясняли? Признание обвиняемого есть царица доказательств, усвой это! Ты обязан верить прокурору СССР, если уж мне не веришь! Твое дело какое? Выследил — схватил! А юридические крючки вешать — не твоя забота. На то прокуратура и суд поставлены, запомни!

— Ожидаю ваших приказаний, — равнодушно сказал Коля. Он вдруг почувствовал, что устал. Смертельно устал. И ему все, абсолютно все надоело.

Кузьмичев вышел из-за стола и сел в кресло напротив Коли.

— Слушай, Кондратьев, — сказал он с улыбкой. — Я тебя ценю и уважаю, можешь не сомневаться. Ну, что ты бодаешься? Не понимаешь, что в данном случае речь идет о нашей чести? Ленинградская милиция — это же шутка сказать! Убит уважаемый человек, нас теребят с утра до вечера. А ты хочешь, чтобы мы доложили руководству города, что раскрыть это дело не в состоянии?

Коля молчал.

— Хорошо, — Кузьмичев встал. — А если у тебя будут доказательства — ясные, четкие. И ты убедишься, что Родькин убил Слайковского! Родькин и никто другой!

— Пока у меня таких доказательств нет, — сказал Коля. Он уже догадался, куда клонит Кузьмичев, и в нем сразу же вспыхнуло острое чувство протеста. «Нет, — думал Коля. — Я не имею права сдаваться. Не должен пасовать. Иначе Кузьмичевы заполнят все вокруг и вместо работы начнется сплошное словоблудие. К чему же оно приведет?»

— Доказательства будут, — Кузьмичев снял трубку телефона. — Акимова ко мне, ждет в приемной. — Кузьмичев положил трубку и, заметно нервничая, закурил.

«Ах, аферист, — думал Коля. — Неужели решился выставить фиктивного свидетеля? Нет. Этого не может быть. На такое даже Кузьмичев не пойдет».

— Ты не возражаешь, если я поприсутствую при допросе? — мягко спросил Кузьмичев.

— Это ваше право, — сухо ответил Коля. — Кто он, этот Акимов?

Открылась дверь, милиционер ввел в кабинет тщедушного человечка в дворницком фартуке.

— Здравствуйте, товарищ начальник, — едва заметно налегая на «о», сказал человечек. — Акимов моя фамилия. Я дворник в двадцать четвертом квартале.

— Здравствуйте, — поздоровался Коля. — Что вам известно по делу об убийстве инженера Слайковского?

— Про инженера ничего не знаем.

— Речь идет о человеке, которого убили около ресторана «Каир», — уточнил Кузьмичев.

— А-а, — обрадовался дворник. — Того Родькин убил! Точно.

— Откуда вам это известно? — спросил Коля.

— Видел, — равнодушно сказал дворник. — Родькин, ворюга, в тот вечер человека встретил, ножом по голове ударил и с портфелем убежал. Видел…

— Спасибо, вы свободны.

Акимов ушел.

— Ну и какое же мы вынесем решение? — улыбаясь, спросил Кузьмичев.

— Мы забыли записать его показания, — налегая на «мы», сказал Коля.

— Вот протокол допроса. — Кузьмичев выдвинул ящик письменного стола и протянул Коле сложенный вдвое лист бумаги. — Здесь слово в слово то, что он нам рассказал. — Кузьмичев тоже подчеркнул «нам».

Коля свернул протокол допроса в трубочку и встал:

— Разрешите идти?

— Идите, — кивнул Кузьмичев. — Уверен, что завтра дело будет у прокурора.

Коля открыл дверь, но Кузьмичев остановил его:

— Совсем запамятовал, ты уж извини. Мы тут решили представить тебя к знаку «Почетный чекист». Так вот, поздравляю. Народный комиссар уже подписал приказ.

— Служу трудовому народу, — сказал Коля.

— Я рад за тебя, — Кузьмичев долго тряс Коле руку, а Коля все пытался вспомнить и никак не мог — кто еще в управлении вот так же долго пожимает и потряхивает руку? И вдруг вспомнил: да начальник же! Это ему подражает Кузьмичев.

— Вы точь-в-точь, как товарищ Прохоров, — не удержался Коля. — Быть вам начальником!

Кузьмичев понял. Он исподлобья взглянул на Колю:

— Критикан ты, Кондратьев. Неуживчивый человек. Иди…

В кабинете ждала Маруська.

— Умотал он тебя?

Коля вяло махнул рукой:

— Дело Родькина нужно подготовить к передаче в прокуратуру. Параллельное дело тоже приведи в порядок — на случай проверки. Справки о мероприятиях, донесения — чтоб комар носу не подточил. Что нового насчет Соловьева и Седого?

— Ничего, — покачала головой Маруська.

— Я пойду, допрошу еще раз Родькина, — сказал Коля.

…В ДПЗ он долго сидел напротив арестованного и молчал. Родькин даже начал нервничать — он поеживался, ерзал, наконец, не выдержал:

— У меня на лбу чего, кино показывают? Чего смотрите?

— Понять хочу.

— Чего еще понять? — усмехнулся Родькин.

— Почему ты так стремишься к стенке.

— Вас не понял, — насмешливо отозвался Родькин.

— Ты убил Слайковского?

— Я.

— Так… — Коля прошелся по камере. — Тогда ответь: кто такой Седой?

— Не знаю. — Родькин посмотрел на Колю с искренним недоумением. — А кто он?

— Значит, ты убил? — Коля посмотрел Родькину прямо и глаза.

— Значит, я. — Родькин не отвел взгляда.

— У меня был случай, — медленно начал Коля. — Один человек, назовем его так, нашел раненого. Нож у того раненого торчал… в груди. Чтобы облегчить страдания умирающего, этот человек выдернул нож…

Родькин напрягся и не сводил с Коли широко открытых, тоскливых, как у умирающей собаки, глаз.

— Тут его и застукал милиционер, — продолжал Коля. — Отпечатки пальцев на ручке ножа, конечно же, совпали.

— Ну и что ему было? — не выдержал Родькин.

— Не знаю, — Коля нарочито зевнул. — Дело это еще не окончено. Кто такой Соловьев?

— Вася, что ли? — спросил Родькин. — И его нашли? Ай да вы!

— Он сам пришел. И все рассказал. И я тебе советую, Родькин.

Коля не договорил. Родькин грохнулся на пол и начал биться лбом о стенку. По камере разнеслись глухие удары.

— Чего же вы мне душу мотаете, гады! — выл Родькин. — Ну, я это! Я! Хотел деньги его взять! И взял! И убил для этого! Все я сделал! Я! Я! Я! Я!

Вбежал конвоир.

— Дайте ему воды. — Коля вышел из камеры.

Нужно было принимать самые неотложные меры, Коля хорошо это понимал. Но какие? И к кому обратиться?

На асфальте девочки играли в «классы». Шли по своим делам ленинградцы. Коля увидел скамейку и сел. «Что же делать, что? — лихорадочно соображал он. — В запасе только один день, один день — всего ничего. И пойдет дурачок Родькин под расстрел, как пить дать пойдет. И никто уже не сможет этому помешать». Рядом сел человек в мятой шляпе, взмахнул газетой.

— Наши-то! — сказал он с восторгом. — Папанин и остальные! Эпохально!

— Эпохально! — согласился Коля.

— Одно скажу — мороз! — продолжал собеседник. — Это вам не Невский. Это — полюс!

— Полюс! — снова повторил Коля. — Извините, я должен идти.

— Идите-идите, — неприязненно сказал незнакомец. — Вижу, не радуют вас успехи наших соколов, вас в ГПУ надо сдать… Вы явно подозрительны!

— Нету ГПУ, — сказал Коля. — НКВД теперь. Литейный, четыре, если не знали. — И ушел, оставив собеседника в состоянии явного шока.

Никто, кроме Сергеева, на этот раз помочь не мог. Нужно было идти в обком, но Коля колебался. Сергеев был теперь одним из секретарей обкома. Он ежечасно, ежеминутно решал задачи огромной государственной важности и сложности. Коля это хорошо знал. Знал он и то, что прорваться к Сергееву практически невозможно: если Сергеев в обкоме — он наверняка на бюро или проводит какое-нибудь совещание. Если вне обкома — он на одном из ленинградских предприятий, и тогда его вообще не найти… И все же Коля решил позвонить Сергееву — так, на всякий случай, для очистки совести.

Он вошел в будку телефона-автомата, набрал номер.

— Сергеев, — услышал Коля и растерялся от неожиданности.

— Слушаю вас! — раздраженно крикнул Сергеев, и тогда Коля сказал:

— Степан Петрович, это Кондратьев. Я прошу вас — примите меня!

— Коля! — обрадовался Сергеев. — Как ты? Что? Увидеться бы надо, но извини, голуба, у меня ни секунды! Через двадцать минут уезжаю в Москву, в ЦК!

— Я напротив вас, — соврал Коля. — Я буду через минуту! Степан Петрович, я никогда и ни о чем не просил, но речь идет о жизни человека!

— Какого человека? — удивился Сергеев.

— Вора Родькина.

— Ты, однако, мастер задавать загадки, — пробурчал Сергеев. — Давай — пулей!

— Есть! — Коля швырнул трубку на рычаг.

Он находился на набережной Невы. До Смольного было минут тридцать самого быстрого ходу. Не успеть. Автобус? Его нужно было ждать. Да и прямо до Смольного отсюда не шел ни один автобус.

Коля выскочил на проезжую часть и поднял руку. Резко взвизгнули тормоза, рядом остановился «газик».

— Слушай, друг, мне срочно нужно в Смольный! — просительно сказал Коля.

— Ишь ты, — добродушно улыбнулся шофер. — На обкомовского работника ты не похож. Зачем тебе?

— К Сергееву мне. Человека надо спасти, гони, друг!

— Человека, — протянул шофер. — Другое дело. Садись!

Он лихо развернулся и помчал в сторону Смольного.

— Чья машина? — спросил Коля.

Шофер внимательно посмотрел на Колю:

— Я скажу, а ты со страху выпрыгнешь.

— Говори, я не трусливый.

— Управления НКВД машина, — сказал шофер. — Банников моя фамилия.

— Кондратьев, — Коля пожал протянутую руку. — А ты, я смотрю, совестливый. Другой бы не остановился.

— Насчет другого — не знаю, а если человек просит — как не помочь? — улыбнулся Банников. — А ты — замнач УГРО, если не ошибаюсь?

— Откуда знаешь? — удивился Коля.

— В такой организации работаю, должен все знать, — снова улыбнулся Банников. — Вот он, Смольный, приехали.

— Спасибо, друг, — поблагодарил Коля. — Если когда-нибудь буду нужен — звони. Всегда помогу.

— Не за что. — Банников переключил скорость. — А за предложение — спасибо. Я запомню.

«Газик» уехал. Через минуту Коля уже входил в кабинет Сергеева.

Он не видел Сергеева года три с лишним и поразился резкой перемене во внешнем облике Степана Петровича. Сергеев стал совсем седым. Коротко подстриженная борода тоже стала совсем белой. На лбу и у носа пролегли резкие складки. Глаза смотрели устало и словно немного выцвели.

— Вы же не курили? — удивился Коля.

Сергеев погасил спичку:

— А теперь курю. Рассказывай.

Он слушал, не перебивая. Когда Коля закончил, долго молчал.

— Значит, Родькин врет. Клепает на себя. И Акимов врет. Клепает на Родькина. Зачем?

— Если бы у меня был ответ, — вздохнул Коля.

— Давай подумаем, — сказал Сергеев. — О том, что Слайковский получил деньги, знал весь завод. Слайковский всю жизнь ходил с завода одним путем — мимо «Каира». Мог кто-нибудь, зная это и имея сведения о деньгах, подстеречь и ограбить Слайковского?

— Я рассуждал так же.

— Тогда чем ты объясняешь присутствие на месте преступления Родькина? — спросил Сергеев. — Случайностью?

— Либо это случайность, которой воспользовались преступники, либо это подстроено.

— Подстроено? — протянул Сергеев. — Без имен и фактов нам никто не поверит, Коля.

— Я еще вот о чем думаю, — сказал Коля. — Соловьев встречался с Седым. Помните Седого?

Сергеев кивнул.

— Это раз, — продолжал Коля. — Седой был замечен около «Каира». Это два. А в «Каире» работает швейцар, к которому прибежал Родькин с ножом в руке.

— А Родькин Седого знает? — спросил Сергеев.

— Говорит, что нет, но объективных данных мы не имеем.

— Ясно, что ничего не ясно, — вздохнул Сергеев. — То, что Кузьмичев настаивает на передаче дела в прокуратуру, мне понятно. Раз передано — значит, раскрыто и можно рассчитывать на награду. Ты получил «Почетного чекиста»?

— Еще нет, но приказ подписан.

— Ну вот, — обрадовался Сергеев. — А Кузьмичев тоже хочет!

— Я же вижу — он не верит в то, что Родькин убийца! — сказал Коля. — Степан Петрович, поймите вы: Родькин — бывший вор, правильно! Но он, кроме этого, еще и гражданин СССР, елки-палки! Мы обязаны его защитить, как всякого другого!

— Что ты горячишься, — улыбнулся Сергеев. — Я разве спорю? Была бы моя воля — я такого, как Кузьмичев, на пушечный выстрел к органам не подпустил. Но в данном случае к моему мнению не прислушались. Нужны доказательства, Коля. Эмоции ничего не доказывают, даже если мы и правы.

— Я найду эти доказательства!

— Найди, — Сергеев поколебался мгновение и продолжал: — Тебе, моему товарищу и другу, я могу сказать: Кузьмичев — хуже врага! Врага можно рано или поздно изобличить и обезвредить! А Кузьмичев — наш случайный попутчик, Коля. К сожалению, сейчас становится ясно, что их у нас не так уж и мало, как можно было думать. Трудное сейчас время.

— Ничего. — Коля сжал губы. — Придет и другое время, я знаю.

— Придет, — сказал Сергеев. — Мы должны в это верить и должны работать для этого. Задержи дело еще на сутки, я позвоню начальнику управления.

Коля вышел из Смольного и вдруг почувствовал себя смертельно уставшим. Не хотелось ни стоять, ни идти, ни думать. «Лечь бы сейчас посреди улицы, — вяло подумал он. — И пусть подобрала бы „скорая“, в больницу отвезла. А там тишина, покой. Ни тебе Кузьмичева, ни тебе проблем. Отдыхай и пей компот».

Нужно было возвращаться на работу, но Коля вышел из автобуса и свернул на Моховую, а потом на Пестеля — решил забежать домой. Маша и Генка неожиданно оказались дома. Генка радостно повис на шее отца, сказал, с гордостью показывая огромный синяк под глазом:

— Отметь в приказе, батя. Была схватка с «урками».

— Ты думаешь, о чем говоришь? — рассердился Коля. — Эх, Гена, Гена. Сколько раз я тебе говорил — не всякие фантазии хороши. Ты опять взбудоражил весь класс? Когда завуч придет?

— Уже приходил, — на ходу бросила Маша. — Его исключают.

— Ну и пусть исключают! — крикнул Генка. — Я страдаю за справедливость!

— Расскажи. — Коля сел к столу.

— Класс разделился, — сообщил Генка. — Я организовал своих, мы решили поступить в бригадмил. А Жуковский говорит: «гадов давить надо!» Ну и подначил своих, они себя «урками» стали звать… После уроков мы им дали…

— А они вам? — Коля невольно улыбнулся.

— И они нам, — хмуро сказал Генка. — За них Осьмушкин, а у него кулаки по пуду.

Маша молча слушала разговор. Она уже знала, как поступит Коля, предвидела реакцию Генки и заранее огорчалась, потому что мир и покой в семье должны были вот-вот уступить место взаимной неприязни и обидам. «Он накажет Генку, — думала Маша. — И будет прав, иначе нельзя, но как же мало в наших руках средств и способов воспитания. А может быть, мы просто неизобретательны?» Ее мысли прервал Коля.

— Вот что, друг, — сказал он Генке. — Ты уже взрослый, и я могу тебе сказать откровенно, как своему товарищу… — Коля задумался, видно было, что ему нелегко начинать этот разговор. — Вот ты разделил класс на «наших» и «не наших». В результате произошла драка. Понятно. Иначе не могло и быть. А ты подумал, что урки ваши — это ведь такие же пацаны, как вы, и родители у них за Советскую власть, и они сами… А ты, выходит, толкнул их к преступникам, обидел?

— Батя, так вышло… — Генка отвел глаза.

— Плохо вышло. Привыкнешь сейчас людей дерьмом считать — как же будешь работать у нас? Прости за громкие слова — у нас первая заповедь — человек! Иначе зачем мы? Глупая получилась игра.

— Я тебя понял, батя. — Генка остановился в дверях. — Ненавижу нотации, но ты сказал по делу. — Генка ушел.

Маша проводила его взглядом:

— Как я устала… Как я устала…

— Я сегодня посреди улицы лечь хотел, — признался Коля. — Я бы, конечно, не лег, ясно. — Он улыбнулся. — Но мысль была, и это плохо. Я тебе вот что скажу: внутренне, морально, что ли, мы не были готовы к тому, что сейчас происходит. Скажи мне кто, что так будет, — я бы его лютым врагом Советской власти назвал. Боюсь, мы не понимали: неизведанные дороги — неизведанные опасности. Не знаю, как ты, а я представлял себе все слишком прямолинейно и красиво. А вот получились издержки — сразу стало не то.

— Ты прав. Мне тоже хочется на все плюнуть и уехать в тихое место, — призналась Маша. — Все время идти «сквозь револьверный лай» — это трудно, Коля.

— А что, — Коля улыбнулся. — Свернем с дороги на тропинку. Тихую такую. Дом купим, курей разведем. Свежие яйца по утрам — полезнейшая штука! Только Генка. Он нас не поймет. Но ведь своя рубашка — ближе к телу.

— Не юродствуй, — обиделась Маша. — Надолго ли нас хватит? Ты об этом подумай.

— На сколько хватит, — отрезал Коля. — Я в партию вступил не для того, чтобы чины и должности получать. Я верю в наше дело, несмотря ни на что. Знаешь, как Багрицкий написал? «Осыпался, отболев, скарлатинозною шелухой мир, окружавший нас…»

— Он и другое написал, — сказала Маша. — «Мы ржавые листья на ржавых дубах». Не помнишь?

Коля обнял ее:

— Я все помню, Маша. Ты прости за пафос, не на митинге мы. Но ведь «нас водила молодость в сабельный поход»? Водила, друг ты мой, а это забыть нельзя!

— Нельзя, — послушно повторила она. — Но иногда становится так трудно и так больно за все. И за всех.

— Будем жить, Маша, — сказал он тихо. — А уж если мы живем — значит, не сдаемся!

В кабинете его уже ждала сияющая Маруська.

— Седой и Соловьев, представляешь, — она торжествующе посмотрела на Колю, — сидели в одном лагере! Ларчик-то просто открывался! Я приказала доставить Соловьева к нам.

— Пусть ведут.

Маруська позвонила в конвой, потом сказала:

— Послушай, может, возьмем Травкина к нам? У него, по-моему, талант.

— По-моему, тоже. Заготовь представление в кадры, я подпишу.

Привели Соловьева. Он мрачно сел на стул и уставился в стену.

— Вы утверждали, что незнакомы с бандитом по кличке Седой? — сказал Коля.

Лицо Соловьева покрылось красными пятнами.

— Утверждал, — нерешительно сказал он. — А что?

— Вот справка из лагеря, в котором вы отбывали наказание. Вы и Седой жили в одном бараке и даже нары у вас были рядом. Ознакомьтесь.

— Не надо. — Соловьев отвел руку Коли. — Вы должны понять меня. Седой не тот человек, который повторяет два раза. А один раз он мне уже сказал: «Шаг вправо, шаг влево — и ты спекся». Ладно. В лагере мы с ним не дружили. Он — бандит, весь лагерь держал. А я кто? Сявка… А после побега он ко мне зашел — узнал, что я на завод поступил. Говорит: дай мне дело на твоем заводе. Кассира дай. Ну — избил меня. Я ему и выложил про наш с Родькиным план: Слайковского на гоп-стоп взять… Он обрадовался. Все, говорит, беру на себя, а вы отойдите в сторону и не лезьте. Твое, говорит, дело известить меня, когда Слайковский деньги получит и с завода домой пойдет. Ну и личность его показать.

— И вы известили? — спросила Маруська.

— А вы бы что сделали? — с обидой ответил Соловьев. — Он бы меня иначе убил. — В глазах арестованного разлилась тоска. — Показал я ему инженера.

— На Кронверкском, у «Великана»? — спросил Коля.

— Там… — Соловьев потрясенно смотрел на Колю. — Вы уже тогда следили за мной?

— Рассказывайте все начистоту.

Соловьев послушно кивнул:

— За день до убийства пришел ко мне Родькин. — Соловьев тревожно заглянул в глаза Коле и продолжал, волнуясь: — Я тогда вам правду сказал: Родькин действительно пришел ко мне и говорит: «не пойду на дело, завязываю, хватит!» Я для виду его постыдил, а у самого — камень с души! Сами посудите — я «дело» другому человеку передал, как же с сообщником быть? Небось знаете, как в воровском мире за такое рога сшибают… Убьет он меня и прав будет! Ну, я на радостях выставил пол-литра и бухнул: верно решил, Родькин, молодец!

— А он? Поверил? — спросил Коля.

— Нет, — вздохнул Соловьев. — Все хорошо в меру, а я переборщил. Он понял, что я темню, сел на меня, ну, а я — человек слабый, сами видите. Я ему все про Седого и выложил…

— Значит, Родькина вы продали Седому, Седого — Родькину, а их обоих…

— Вам, — перебил Соловьев. — Слаб человек. А что мне делать? Седой — убьет, вы — к стенке поставите.

— Не наговаривайте на себя, — сказала Маруська. — Вы же хотели спасти Родькина. Родькин не виноват!

— А может быть, Родькин все же убил Слайковского? Он ведь сознается в этом, — спросил Коля.

— От безысходности он, — сказал Соловьев. — А кто убил Слайковского, я толком не видал. Темно было. Заметил темный силуэт, слышал звук удара. А кто, не знаю.

— А Родькин?

— Его я не видел. Человек убежал во двор ресторана «Каир», а я — следом за ним.

— Во двор? — переспросила Маруська. — Этот человек убежал именно во двор?

— Да! — подтвердил Соловьев. — А что, это имеет значение?

Коля нажал кнопку звонка, вошел конвоир.

Когда Соловьева увели, Коля снял трубку телефона:

— Травкин? Кондратьев это. Бросай все, вместе с Марией Гавриловной займетесь швейцаром. Она сейчас к тебе приедет, жди. — Коля положил трубку и продолжал: — Будем искать Седого и деньги. Беритесь за швейцара. Издали, осторожно. А я займусь Савельевой. Есть у меня одно предположение.

…Как и в прошлый раз, Коля встретил Савельеву неподалеку от ворот завода. Женщина привычно села рядом на заднее сиденье, улыбнулась:

— Оказывается, вы меня охраняете? Спасибо.

— Видели Седого? — спросил Коля.

— Слава богу, нет, — она вздохнула.

— У меня к вам просьба. Вам необходимо пойти в «Каир». Сам Седой вряд ли появится, но он может послать к вам своего человека, и мы сумеем нащупать след. Согласны?

Она испуганно отодвинулась:

— Нет!

— Бояться нечего. С вами пойдет наша сотрудница, ресторан будет блокирован.

— Нет! — крикнула Савельева. — Как вам не стыдно! Ради того, чтобы поймать Седого, вы готовы пожертвовать мною! Вот уж не думала, что вы такой. Остановите машину!

Шофер притормозил.

— Значит, вы отказываетесь помочь нам в задержании опаснейшего преступника? — холодно спросил Коля. — Я говорил с вами совершенно откровенно, рассчитывая на вашу сознательность, а вы? Идите. — Коля открыл дверцу. — Только подумайте и о другом: мы его не найдем, а он вас — найдет. В любом случае мы постараемся ему помешать, но… — Коля развел руками.

— Вы не имеете права меня принуждать! — крикнула она.

— Да, я не имею права этого делать, — согласился. Коля. — Но речь идет о вашей жизни, а я не могу дать стопроцентной гарантии. Поэтому я рассчитывал, что вы поймете: помочь нам — ваш гражданский долг. С другой стороны, это просто в ваших интересах.

Она стояла в задумчивости.

— Ну, хорошо, — настаивал Коля. — Давайте иначе. Мы поставим около вашего дома пост — это максимум, что мы можем сделать. Вы уверены, что для Седого этот пост — серьезное препятствие?

Какой-то мужчина прошел мимо автомобиля, и Савельева испуганно прижалась к Коле.

— Что с вами? Успокойтесь.

— Ой… — прошептала она. — Я не могу.

— Что такое? — уже резче повторил Коля.

— Седой… — одними губами произнесла она.

— Стойте здесь, — на ходу доставая кольт, Коля бросился за неизвестным. Тот свернул во двор. Когда Коля вбежал под арку, он увидел, что двор — проходной, а человек исчез.

Коля вернулся к машине. Савельева встретила его взглядом, полным ужаса. Коля отрицательно покачал головой.

— Будто по вашему заказу он появился, — через силу сказала Савельева. — Что же мне делать? — Она растерянно посмотрела на Колю. — Выходит так, что мне надо соглашаться на ваше предложение…

– Рассуждаем логически, — сказал Коля. — Если Савельева говорит правду, Седой рано или поздно попытается связаться с нею, и, таким образом, мы сумеем выйти на него. Учтем, что Травкин видел бандита около «Каира». И вообще, наше дело всеми нитями уходит в этот самый «Каир». Поэтому будем работать в ресторане вплоть до прояснения обстановки. Это, конечно, не исключает иных мероприятий, которыми займутся другие товарищи. Вопросы?

…Белая ночь укутала город прозрачным плащом. Свет не зажигали. Травкин курил одну папиросу за другой — в пепельнице росла гора окурков. Маруська чистила и смазывала свой разобранный браунинг.

— Почему ты сказал если? — Маруська сунула пистолет в сумочку. — Ты не веришь Савельевой? А какой ей смысл врать? Ты слишком все усложняешь, Коля.

— Возможно. — Коля стоял у окна и смотрел на расплывающийся в синей дымке Зимний. — Я не мастер рассказывать о всяком там подсознании, интуиции и прочих штуках, которых ни измерить, ни потрогать нельзя. Но в их существование я верю. А говорить о Савельевой будем с фактами в руках. Что молчишь, Травкин?

— Перевариваю, — улыбнулся участковый. — А я с вами, Николай Федорович, абсолютно согласен! Я ведь почему ее в бригадмил не записал? Интуиция! А вот фактов и у меня не было. — Он огорченно развел руками.

— Там, в «Каире», есть официант чернявый, — сказал Коля. — Прошу за ним внимательно наблюдать. — Он обвел своих помощников усталым взглядом: — Вроде обо всем поговорили. На сегодня — хватит. Маруся, я тебя провожу.

— Счастливо. — Травкин погасил папиросу и ушел.

Коля и Маруська вышли на площадь, свернули направо, к Мойке.

— Хорошая ночь, — тихо сказала Маруська. — И на душе так легко и хорошо, будто помолодела. Давно уже так не было.

— Витька что пишет? — спросил Коля.

— Ничего, — покачала головой Маруська. — Сам понимаешь, — оттуда не часто напишешь. Заходил ко мне товарищ из Москвы, из наркомата. Передал, что Витька жив, здоров, возможно, скоро вернется. Слушай, есть еще одна новость, не знаю, как и сказать…

— Я не нервная барышня, ты вроде бы знаешь, — пожал плечами Коля.

— Трепанов умер. В газетах было. «После непродолжительной и тяжелой болезни…»

Коля остановился. Маруська погладила его по руке:

— Я знаю, кем для тебя был этот человек. Я очень тебе сочувствую, Коля.

— А вот Кузьмичев жив и здоров, — покачал головой Коля. — Ну почему, скажи ты мне, мир устроен так несправедливо. Сколько раз замечал: хорошие, настоящие люди умирают гораздо чаще. Эх, Маруська, Маруська… — он грустно посмотрел на нее и улыбнулся: — Вот и прошла наша молодость… И жизнь пролетит — оглянуться не успеем. Давно ли я первый раз сюда пришел, — Коля кивнул в сторону дома Маруськи. Дом стоял все такой же, бело-зеленый, красивый, вычурный, словно увядающая красавица на своем последнем балу.

— И мне кажется — вчера это было, — сказала Маруська. — Дом все такой же, а мы с тобой уже старички. — Она взяла его за руку и засмеялась счастливо. — Была — не была, я тебе скажу. Все эти годы я находилась рядом с тобой, делила с тобой все, и это спасало меня. Вот я и говорю, Коля: спасибо, что я не осталась в стороне от тебя. Общее дело — это даже не меньше, чем любовь. Правильно? Ведь мы с тобой боевые товарищи. Ладно. Наплела я тут чересчур, но это белая ночь виновата. Как твой любимый Багрицкий писал: «Миру не выдумать никогда больше таких ночей… Это — последняя… Вот и все! Прощайте!» — едва сдерживая слезы, она побежала к воротам. Ее каблуки — грубые каблуки армейских сапог — глухо простучали в тишине по деревянным торцам тротуара и смолкли где-то в глубине двора.

Коля долго стоял — растерянный и взволнованный, стоял и думал, что вот прошло уже столько лет и, казалось бы, все давным-давно забыто, ан — нет. На висках у Маруськи все заметнее седина, и у глаз с каждым днем все больше тонких, как паутинка, морщинок, а любовь не утихла, не прошла, не перегорела. «Так и осталась одна, — с горьким и бесполезным раскаянием думал Коля. — И этому, наверное, уже никто никогда не поможет».

Как и условились накануне, Савельева пришла в «Каир» одна и села за столик в углу зала. Травкин с Маруськой заняли места через стол от Савельевой, а Коля — у выхода. Весь зал просматривался, как на ладони, незамеченным не мог ни войти, ни уйти ни один человек. Снаружи, на Садовой, и во дворе ресторана дежурили милиционеры в штатском.

Ту часть зала, где сидели Савельева и Травкин с Маруськой, обслуживал чернявый, похожий на Чарли Чаплина официант. Он лихо носился по вощеному паркету с подносом на отлете.

Заиграл оркестр. Он традиционно исполнил «Кис оф файер», и зал сразу же наполнился танцующими. Савельева равнодушно ковыряла вилкой в тарелке с салатом.

— А вообще-то обидно, Травкин, — вдруг сказала Маруська. — У людей — танцы, а у нас?

— Должность такая, — философски заметил Травкин. — Кому что. А вот вы, Мария Гавриловна, не жалеете, что жизнь нашему делу отдали? Я о чем? Вы — красивая женщина, у вас должно быть пятеро детей, не меньше, и муж всем на зависть. Верно я говорю? — Травкин был добрым человеком, но особой деликатностью не отличался.

— Верно, — кивнула Маруська. — Очень даже верно, я с тобой согласна. Одним утешаюсь: может, моя работа десятерым женщинам живых мужей сохранила, семью и детей! Стоит этого моя несостоявшаяся личная жизнь? Как считаешь, Травкин?

— Да с лихвой! — Травкин понял, что больно задел Маруську, и попытался свести на нет свои неосторожные слова. — Я к чему сказал? К тому, что я лично уважаю вас больше всех!

Мимо Савельевой прошел чернявый официант, приостановился на мгновение, что-то сказал. Савельева ответила. Они разговаривали тихо, так, что слов нельзя было разобрать, но Маруська вдруг напряглась и встала:

— Травкин, помнишь, что Коля говорил про чернявого? Иди в коридор. Если Савельева сейчас выйдет, посмотри, с кем будет разговаривать. Сам не сможешь — нашим намекни. — Маруська подошла к Савельевой, улыбнулась: — Спичечки не найдется, барышня? — Прикурила, тихо спросила: — Ну, ничего? Молчи, вижу, что ничего. — И, пустив к потолку кольца дыма, вдруг сказала: — Ты с этим чернявым будь осторожнее. У меня появились данные, что он знает, где Седой. Знакомы они, поняла? И я надеюсь — он расколется. — Маруська внимательно смотрела на Савельеву и ждала реакции. Разумеется, никаких данных у нее не было, и все, что она сейчас сказала, было неожиданным, почти «на авось» ходом.

Савельева словно погасла, и Маруська поняла, что, играя наугад, она попала в самую точку, в яблочко. Молнией пронеслись в памяти слова Коли: «Если Савельева сказала правду». А Савельева лгала, от начала и до конца лгала — это сейчас Маруське было абсолютно ясно!

— Ох… — Савельева перевела дух. — Напугали вы меня. А вы уверены? Я ведь этого чернявого впервые в жизни вижу. Он мне свежую клубнику предлагал. Понравилась я ему, что ли.

«И опять ты врешь, — удовлетворенно подумала Маруська. — Я же видела, как ты с ним говорила. О чем — не знаю, но это „как“ меня не могло обмануть! Вы знакомы, девушка. И давно».

— Будь начеку. — Маруська отошла и села за свой столик.

Савельева положила сумочку и платок на край стола и вышла в вестибюль. Через минуту появился Травкин:

— Савельева разговаривает со швейцаром. Николая Федоровича я предупредил.

— Теперь бы только не напортачить, — сказала Маруська. — Я пойду к Савельевой. Формально она знает, что я должна ее охранять, так что подозрения это у нее не вызовет. А вот если она попытается меня отшить, а я нахально не уйду — вот тут, мальчики, не зевайте.

— Рискуешь ты, — тревожно сказал Травкин. — Мы ведь не сможем совсем близко быть. Успеем ли, если что?

— У меня десятизарядный браунинг. И я с ним работаю не хуже товарища Кондратьева. Я пошла. Скажи Кондратьеву, что я до последней секунды играю в полное доверие. Надо, чтобы Савельева сама раскрылась.

Маруська вышла в коридор. Савельева причесывалась перед зеркалом.

— Я сейчас вернусь в зал, — улыбнулась она Маруське.

— Вам нужно немедленно уйти, — сказала Маруська. — Здесь теперь очень опасно. И потом — нам уже все ясно и вы больше не нужны.

И снова Маруська увидела, как в глазах Савельевой мелькнули растерянность и страх.

— Нет, — нервно сказала Савельева. — Я обещала товарищу Кондратьеву быть в зале. Я не уйду!

— Это приказ. Идите рядом, ни шагу в сторону!

— Хорошо, — Савельева растерянно пожала плечами. — А платок и сумочка?

— Не беспокойтесь, — улыбнулась Маруська. — Их возьмут наши. Завтра все получите в целости.

— Мне на Сенную. Я к тетке ночевать.

— Ваше дело, — ответила Маруська. — Я вас, само собой разумеется, провожу.

Швейцар закрыл за ними дверь и начал кричать на рабочих, которые таскали ящики с пивом:

— Грязи-то, грязи от вас! И дверями не хлопайте, клиентов это беспокоит! Погодите, я на крючок закреплю! — Он вышел во двор.

Травкин, который стоял у зеркала и курил, не пошел за ним. Это была ошибка…

Швейцар приблизился к одному из рабочих, опасливо оглянулся:

— Менты нащупали официанта. Он не кремень, сам знаешь.

— Сведения точные? — Рабочий затоптал окурок.

— Мусориха Савельевой проболталась. Они теперь ушли, мусориха ее силком увела. Только у нас условлено — Савельева в любом случае пойдет на Сенную.

— Официанта успокой и сразу догоняй Савельеву. Если что — знаешь, как быть… — Рабочий понес ящик с пустыми бутылками к штабелю в углу двора.

Швейцар вернулся в вестибюль, заглянул в зал, крикнул:

— Аксентий, принеси пивка, в горле пересохло.

Через минуту чернявый уже подходил к гардеробной с бутылкой пива в руках.

— Зайди-ка, — поманил его швейцар. Дверь гардеробной закрылась.

И здесь Травкин допустил вторую ошибку. Вместо того, чтобы подойти к дверям и подслушать, о чем разговаривают швейцар и официант, Травкин, считая, что этот разговор крайне важен, а он всего не услышит или не поймет, — побежал в зал за Колей. А когда вернулся к гардеробной вместе с Колей, — швейцара уже не было, а среди опрокинутых вешалок лежал окровавленный официант и гаснущим взглядом смотрел в потолок…

В виске у него торчала рукоять финского ножа.

— Ах, Травкин, Травкин, — только и сказал Коля. — Вызывай скорую, я попробую догнать швейцара. — Коля побежал к машине.

Подскочил милиционер в штатском:

— Все в порядке, товарищ начальник!

— Швейцар в какую сторону ушел? — крикнул Коля. — Видели?

— Видел, — растерянно сказал милиционер. — Направо, к Сенной он побежал… Случилось что, товарищ начальник?

Коля прыгнул на сиденье автомобиля:

— Давай к Сенной!

…Савельева привела Маруську к церкви «Знамения богородицы», сказала приветливо:

— Спасибо вам, Мария Гавриловна. Если еще нужна буду — сообщите. Вы не беспокойтесь, здесь уже не страшно. Вот он, теткин подъезд. Рядом.

— Нет у тебя никакой тетки, — усмехнулась Маруська.

— Как… это нет? — Савельева отступила на шаг.

— Тихо… — Маруськин браунинг уперся Савельевой в живот. — Руки на затылок и вперед, шагом марш. Письмо зачем нам написала? Седой научил? Втереться хотела, стерва? Быть у нас глазами и ушами Седого?

В ту же секунду краем глаза она увидела мужской силуэт. Резко обернулась, крикнула:

— Стоять!

Швейцар ударил ее ногой. Браунинг вылетел из рук Маруськи, но она успела поймать швейцара за ногу, взяла на прием, и швейцар со всего маху грохнулся на тротуар. Маруська навалилась сверху, вывернула ему руки. Она не видела — не до того ей было, как Савельева спокойно подобрала ее браунинг, начала стрелять. Она стреляла в спину Маруськи, стреляла методично, в упор… Маруська так и осталась лежать, прикрыв собою швейцара.

А Коля опоздал. Он слышал выстрелы и даже видел вспышки, но его «форд» затормозил около Савельевой слишком поздно. Коля выскочил из машины, выбил у бандитки оружие и, завернув ей руки за спину, отшвырнул шоферу. Потом склонился над Маруськой. Она лежала лицом вниз.

Коля поднял ее и осторожно положил на сиденье автомобиля. Лицо у Маруськи было белое, обескровленное, остекленевшие глаза неподвижно смотрели в небо.

Коля был в таком отчаянии, что не выдержал и зарыдал. Он не видел, как шофер поднял швейцара с асфальта и подвел к автомобилю. Он долго не понимал, что от него хочет шофер, а тот тихо спрашивал — уже в который раз:

— Что будем делать, товарищ начальник…

Подъехала еще одна машина, сотрудники окружили автомобиль, в котором лежала Маруська. Все стояли молча…

«Маруська, Маруська… — давясь рыданиями, думал Коля. — Вот и пришел час расставания. Как же я перед тобой виноват, родная ты моя Маруська, как же я виноват, и прощения мне не найти никогда».

— Надо ехать, — сказал Травкин.

Коля проглотил шершавый комок:

— Все на Дворцовую… Я поеду со швейцаром во второй машине. Поводу машину сам. — Коля замкнул на запястьях швейцара наручники.

Когда первый автомобиль уехал, Коля сказал:

— Садитесь вперед, рядом со мной: есть разговор.

Швейцар взгромоздился на переднее сиденье. Руки ему мешали, и он все время пытался устроить их поудобнее.

Коля включил зажигание, скорость. «Форд» высветил фарами угол гауптвахты и помчался к улице Дзержинского.

— Савельеву я понял слишком поздно, к сожалению. Это Седой придумал трюк с ее заявлением в органы?

Швейцар кивнул:

— Дайте закурить. У меня в боковом.

Коля вытащил портсигар, сунул швейцару папиросу, дал прикурить. Швейцар затянулся:

— Соловьева хотели пришить. Да он скрывался. Ясно было — со дня на день выдаст. Седой и решил: Савельева заявит, ну, ей какое-то доверие окажут, она и будет нечто вроде наших глаз и ушей. У вас…

— Официанта зачем убил? — спокойно спросил Коля.

— Доказать еще надо, — осклабился швейцар.

— Раны сами за себя скажут. У Слайковского и у официанта. Экспертиза установит. Впрочем, и так видно — одинаковые они. В обоих случаях — твоя рука.

— Моя, — согласился швейцар. — Меня этому удару еще в шестнадцатом году урки научили. Я в «Крестах» за разбой сидел. По малолетству скоро освободился. Эх, начальник, кабы женщина ваша Савельеву на пушку не взяла, не напугала — жива бы сейчас была.

— Молчи, — Коля стиснул зубы. — Молчи об этом.

— Ведь как вышло-то? — разговорился швейцар. — Она думала: официант расколется, скажет, где хаза Седого. А ведь официант этот, начальник, и в самом деле про хазу знал. Что делать оставалось?

— Где Седой? — спросил Коля. — Сейчас поедем к нему. Я, между прочим, для того и остался с тобой.

— Нет, начальник, — швейцар замотал головой. — Седого я не сдам. Кабы вы не напороли — вы бы сами собой на Седого вышли. Я ведь с ним во дворе «Каира» только что говорил. Рабочим он у нас. А теперь — ищи ветра в поле.

— Хазу покажешь, — сказал Коля. — Говори, куда ехать.

— Не покажу, — вздохнул швейцар. — Потому что от любого скроешься, а Седой всюду найдет.

— Не найдет, расстреляем мы его.

— Его память меня найдет, — серьезно сказал швейцар. — Память — она тоже…

— Не найдет, — повторил Коля. — Некого искать. Тебе же стенка наверняка, так что иллюзий не строй.

Швейцар сверкнул глазами:

— Тем более не скажу. Издеваться еще будешь. Тут и так на душе кошки скребут.

— Убил двоих, помог третьего убить — кошки не скребли? — тихо спросил Коля.

Автомобиль свернул к Петропавловской крепости, остановился у самой невской воды. Коля открыл дверцу:

— Выходи.

Швейцар вылез из машины, с искренним недоумением посмотрел на Колю.

— Меня теперь, как княжну Тараканову, в бастион? — Он засмеялся.

— Сейчас узнаешь, — Коля вытащил кольт. — Смотри и слушай, пока глаза и уши работают… — Коля трижды нажал спуск кольта. Плеснуло короткое пламя, но вместо раскатистого грохота, который ожидал услышать швейцар, раздались слабые хлопки, словно вытащили три пробки из трех бутылок.

— Не понял еще? — спросил Коля.

Швейцар попятился:

— Нет… Нет! Нельзя!

— Можно, — кивнул Коля. — Погиб такой человек. Такой человек убит, что не будет тебе прощения.

— А-а-а… — заорал швейцар и побежал к мосту.

— Зря кричишь, — в спину ему сказал Коля. — Здесь никто не услышит. А ты помнишь, как кричали люди, честные люди, которых вы убивали из-за трех рублей? Из-за часов? Нет… Тебя никто не услышит, я это место знаю.

Швейцар стоял спиной к Коле. Со связанными руками далеко не убежишь, он это понял и ожидал своей участи.

Коля подошел ближе:

— Если не хочешь сдохнуть, как бешеный пес, — очистись перед концом. Где Седой?

Швейцар обернулся: глаза у него вылезли из орбит, с лица лил пот.

— Кирочная… Я покажу… Только не надо!

Коля сунул кольт за ремень, схватил швейцара за лацканы пиджака, притянул к себе:

— Не надо! А ты, гнус, думал о тех, кого убивал? Они ведь тоже говорили тебе: «Не надо». А ты…

— Я покажу… Поедем…

— Все равно тебе через два месяца стенка, — с ненавистью сказал Коля. — Сразу говорю: жизнь не спасешь.

— Еще два… месяца. Целая вечность… — бормотал швейцар. — Только не сейчас, не здесь…

Коля оттолкнул его:

— Негодяй ничтожный. Я руки о тебя марать не стану. Садись в машину.

«Форд» вырулил на мост и рванулся навстречу рассвету: над городом занималась заря.

…Дом, около которого швейцар попросил остановиться, был стар и огромен — типичный петербургский доходный дом. В окнах — ни огонька.

— Это здесь… — Швейцар вошел в парадное: — Осторожно, света нет. Десять ступенек вниз и налево. И стучите: три длинных, два коротких. Он откроет.

— Что он здесь делает?

Швейцар заколебался, неохотно сказал:

— Кладку свою подгребает… В цементе она, сразу не возьмешь… Я должен был принести инструмент, помочь.

— Стой здесь, — Коля снял левый наручник с запястья швейцара и защелкнул его на толстом пруте лестничной ограды. — Надо бы тебя под его маузер подставить, — усмехнулся Коля. — Да ведь мы — не вы. Стой и чтобы я тебя не слышал. Второй выход есть?

Швейцар замотал головой. Коля спустился вниз и постучал, как было условлено. Громыхнули засовы, дверь мягко открылась. Внутри горел свет.

— Входи, — Седой вытянул голову, глядя в темноту.

И тогда Коля изо всех сил ударил его. Седой рухнул, как бык под ударом молота. Коля взбежал по лестнице, отцепил кольцо наручников от перил и вместе со швейцаром спустился вниз. В свободное кольцо он сунул запястье Седого и защелкнул замок. Теперь оба преступника были блокированы.

— Как очнется, — объясни ему, что беситься не стоит.

Он осмотрелся. В углу валялись кирпичи разобранной печки. Коля подошел ближе. Седой уже извлек свой тайник — большую железную шкатулку с висячим замком от почтового ящика. Коля усмехнулся такой наивной предосторожности. Он легко сбил замок рукояткой кольта и открыл крышку. Шкатулка была доверху наполнена золотыми кольцами, серьгами, часами, кулонами и пачками сторублевок. Коля повернулся и перехватил вспыхнувший безудержной алчностью взгляд швейцара. Волк оставался волком и на краю могилы — этот закон преступного мира не менялся никогда. Коля это давно понял.

Когда конвойный с лязгом открыл двери камеры — Родькин спал. Несколько мгновений Коля стоял возле изголовья, ожидая, пока Родькин проснется, потом тронул его.

— На выход, Родькин.

— Ночью хоть покой дайте, — Родькин сел.

— С вещами. — Коля повернулся к конвойному. — Я провожу гражданина Родькина.

— Как… с вещами? — ошалело посмотрел Родькин.

— Швейцара и Седого мы взяли. Они уже здесь, в камерах. А ты ступай домой.

Родькин зарыдал.

— Я ведь не поверил Соловьеву, — давясь слезами, говорил он. — Я следил за ним. Помешать хотел. Только опоздал — вижу: ударили Слайковского. Портфель забрали и ходу! Я подбегаю, у него в виске ручка финки торчит. Я выдернул. Хотел, как лучше. А он мертвый уже. Я убежать хотел. Тут меня Седой и взял в оборот. Как мне было не признаваться? Он так и так меня бы кончил…

— А признаваться в том, чего не делал, — зачем? — грустно спросил Коля.

— Когда меня на Дворцовую доставили — замнач ОБХСС Фомичев дежурным был, — сказал Родькин. — Он мне четко объяснил, что чистосердечное признание облегчает наказание. Я его спрашиваю, а какое мне будет наказание? Он говорит: стенка. Вы бы что выбрали — Седого или стенку?

— Я бы правду выбрал, — сказал Коля. — Ты мне поверь, Родькин: правда ведь на самом деле в огне не горит и в воде не тонет, — Коля открыл дверь камеры: — Иди… И постарайся понять, что мир не из одних подлецов состоит.

Знаки «Почетного чекиста» приехал вручать заместитель наркома. Награжденных собрали в актовом зале Смольного. В третьем ряду Коля увидел шофера, который некогда привез его к Смольному. Банников тоже узнал Колю и помахал ему рукой. Когда зачитывали представление на Банникова, — Коля узнал, что тот награжден за долголетнюю деятельность, связанную с охраной государственной границы.

А потом и Коля принял из рук заместителя наркома красную сафьяновую коробочку и грамоту. Зал аплодировал, а Коля, возвращаясь на свое место, думал о том, что, наверное, все победы достаются недешево, но успех в его профессии всегда обходится слишком дорого. И еще одно обстоятельство омрачило праздник Коли: сразу же вслед за ним знак «Почетного чекиста» получил инспектор милиции Кузьмичев. И ему аплодировал зал, и он тоже шел в проходе между рядами и радостно и гордо улыбался, будто бы и в самом деле был убежден, что его награда не менее справедлива и почетна, чем кровью добытые награды остальных.

Сразу же после торжественного заседания Коля встретился с Машей, и они поехали на Смоленское кладбище.

Трава уже разрослась. Сюда давно никто не приходил. Над не успевшим еще осесть холмиком возвышался яркий, красный обелиск со звездочкой и золотела надпись: «Мария Гавриловна Кондакова». Коля снял с груди знак «Почетного чекиста» и положил его на несколько минут в изголовье могилы. Маша молча кивнула. Она поняла порыв мужа и, обычно резкая, не принимающая всякого рода напыщенную символику, на этот раз тихо и нежно провела ладонью по руке Коли.

Когда они уходили, на повороте аллеи Коля оглянулся в последний раз. Четыре обелиска над могилами друзей были уже не видны, их скрыла молодая листва, а пятый, над могилой Маруськи, стремительно рвался вверх, словно никак не хотел смириться с тем, что под ним неподвижно лежит такой живой, такой неуемно горячий человек, каким всегда, до последней секунды была сотрудница Ленинградского уголовного розыска Мария Кондакова, Маруська…