Повесть об уголовном розыске [Рожденная революцией]

Глава четвертая Мы поможем тебе

Весной 1929-го Витьке исполнилось девятнадцать… Отметить день рождения собрались у Бушмакина на Сергиевской. Коля с Машей подарили Витьке новый шерстяной костюм, Сергеев, загадочно улыбаясь, ушел в прихожую и вернулся с небольшим, но тяжелым свертком. Витька прикинул сверток на руке и, замирая от радостного предчувствия, спросил:

— Револьвер?

— Угадал, — кивнул Сергеев и вздохнул: — Такая моя планида — всем вам оружие дарить. Владей честно, уверенно, беспощадно. Классовый враг не дремлет, Витька, и мы должны быть начеку.

Витька распаковал сверток. Это был вороненый кольт 14-го калибра — такой же, как у Коли, и несколько пачек патронов.

— И откуда ты только достаешь? — мотнул головой Бушмакин.

— А ты учитывай мое положение, мою должность, — шутливо улыбнулся Сергеев. — Давайте, братцы, к столу.

Маруська приготовила роскошный ужин. В чугунке дымилась разварная картошка. На плоском блюде вытянулся заливной судак. Среди огурцов — их по раннему времени и дороговизне было всего шесть штук, по числу приглашенных, — поблескивали потными боками две бутылки с водкой — настоящей, прозрачной водкой, с зелеными этикетками государственного завода.

— Начинаем жить, как люди, — Бушмакин щелкнул бутылку по горлышку, распечатал и разлил по рюмкам. — Позволения на тост не спрашиваю. Я, можно сказать, крестный отец и Коли, и твой, Маруся, и Витька мне, можно сказать, внук. Родной он мне, и я так скажу: второй год ты, Витька, работаешь рядом с нами — бок о бок. Не высыпаешься, как мы, другой раз недоедаешь, а главное — каждую минуту имеешь шанс получить злую бандитскую пулю. Товарищ Сергеев сделал тебе хороший подарок, деловой, а я хочу сказать, чтобы ты не только не уронил, но и всячески умножил большую и заслуженную славу твоей приемной матери и твоего приемного отца. — Бушмакин встретил укоризненный взгляд Сергеева, но не смутился и продолжал: — Важна не форма, Сергеев, а существо. Мы марксисты. Мы говорим: главное — содержание. Кто кому муж, кто кому жена — не в данном вопросе суть. Коля — отец Витьке. И старший боевой товарищ!

Маруська прослезилась, выпили, пошел общий разговор. Внезапно Бушмакин сказал:

— А у меня, супруги Кондратьевы, новость для вас. Приятная. — Он вынул из кармана и передал Коле сложенный вчетверо лист.

Коля прочитал и растерянно протянул бумагу Маше:

— Ну, мать, сбылась твоя мечта.

— Дали отпуск! — радостно крикнула Маша. — Не может быть!

— Отпуск, — подтвердил Бушмакин. — Первый ваш отпуск, люди добрые. Завидую вам.

— У меня вопрос, — сказал Сергеев, обращаясь к Коле. — Обстановку в деревне знаешь? Если знаешь, то у меня к тебе поручение.

— Выполню. Передать что? Вы вроде не из тех мест?

— Не понял ты, — усмехнулся Сергеев. — Партийное поручение у меня. Ты молодой большевик, вот и прими свое первое задание. Завтра приходи в обком, поговорим.

Коля понял, какое поручение хочет дать ему Сергеев. Обстановка вокруг Ленинграда и в прилегающих областях, как и по всей стране, складывалась тревожная — кулак повел наступление по всему фронту. Изо дня в день страницы газет заполняли тревожные сообщения: кулаки пытались сорвать весенний сев. На одной из шахт Донбасса кулацкие выродки облили бензином и сожгли рабочего Слычко. На другом конце страны, в деревне Тарасеево, бандиты сожгли дом председателя сельсовета Кормилицына. А в селе Васильевское банда кулаков несколько часов держала под обстрелом наряд милиции.

Хлебом владели кулаки. Впереди было сражение — не на жизнь, а на смерть, и Коля уже догадывался, что ему придется принять в этом сражении самое непосредственное участие.

Наутро Коля пришел к Сергееву в Смольный.

— Садись, — сказал Сергеев. — Твое село в центре хлебного района. Ленинград не может прожить на своем хлебе, и мы должны четко знать: как крестьяне? О чем думают? Советскую власть поддержать или у кого-то и иные настроения? Нужно ясно представлять, на кого мы можем опереться, Коля. Пятнадцатый съезд решил вопрос о коллективизации. Вспомни, что говорил Ленин: мелким хозяйствам из нужды не выйти. — Сергеев помолчал немного и добавил: — Ну а то, что отпуск тебе затрудняем, — не обессудь. Там тяжелые места. Кулачье. Уголовщина. Церковная оппозиция. В монастырях прячутся контрреволюционные недобитки. — Сергеев вздохнул: — Машу с собой берешь?

— Ответ вы знаете, — улыбнулся Коля.

— В таком случае ты несешь полную ответственность за ее жизнь, учти, — серьезно сказал Сергеев. — Звонил Бушмакин. Зайди к нему. Желаю, — Сергеев поколебался мгновение, потом притянул Колю к себе, сжал в сильных руках. — Тебе предстоит рискованное дело. Но я верю в твою звезду, Коля. Она ведь наша, пятиконечная.

– Марию приказываю оставить, — настаивал Бушмакин.

— Вы ей прикажите остаться, — обиделся Коля.

— Сергеев мне все объяснил. Представляю, какой тебя ждет отпуск.

— В лучшем виде, — улыбнулся Коля. — Раков ловить будем.

— Раков, — нахмурился Бушмакин. — Тебя ждут такие клешни, что врагу не пожелаю. Ну и отпуск, черт его возьми, — Бушмакин пожал плечами: — Не чужой ты мне, Коля. И мне жаль, что отдохнуть тебе не удастся. И помочь не могу. Хочешь, отменим отпуск?

Коля пристально посмотрел на Бушмакина.

— Ладно, — смутился тот. — Я пошутил. Слушай, а ведь у меня тоже есть для тебя поручение. Я посылаю в Новгород Витьку. По ориентировкам Новгородского УГРО ясно, что определенная часть ценностей, изъятая за последние несколько месяцев, возможно, имеет отношение и к нашим делам. Приметы сходятся. Витька молод, горяч, нет опыта. Но он может, чем черт не шутит, выйти на серьезную группу. Если что — помоги ему.

— Мы все начинали без опыта, ничего.

— Опирайся на актив. Сейчас не то, что пять лет назад. Сейчас там сельские исполнители, сочувствующих много. А главное — будь начеку.

Барабан кольта проворачивался с сухим металлическим треском. Коля распечатал новую пачку патронов, начал снаряжать каморы. Маша стояла рядом и внимательно наблюдала, как матово поблескивающие патроны послушно занимают свои места.

Проверив револьвер, Коля положил его на стол и стал укладывать чемодан.

Мария взяла кольт, направила на мужа:

— Руки вверх!

— Этим не шутят, — рассердился Коля. — Положи!

— Отними, — она показала ему язык.

— В твоем возрасте, между прочим, Софья Ковалевская уже была академиком, — сказал Коля. — А ты как была девчонкой, так и осталась. — Он попытался осторожно отнять револьвер, но Маша неожиданно и очень ловко увернулась.

— Неплохо, — одобрил Коля.

— А ты думал, я зря время теряю? — гордо сказала Маша. — Давай спорить — я наверняка знаю приемов больше, чем ты!

— Сдаюсь без боя, — улыбнулся Коля. Он сел, задумался. — Маша, мы едем в отпуск.

— Открыл Америку. Ты лучше скажи — брать мне теплую кофту или нет? У вас там ночи холодные?

— Я хотел объяснить тебе, — осторожно сказал Коля, — что моя поездка на родину только формально называется отпуском, а на самом деле…

— А на самом деле? — встревожилась Маша.

— Я получил очень ответственное и… небезопасное задание, — откровенно признался Коля.

Она взглянула на него с упреком:

— Хоть раз в жизни мы могли бы провести несколько дней без «очень ответственных» и «очень важных» дел!

— Ну, положим, ты преувеличиваешь, — смутился Коля. — У нас были дни вполне спокойные.

— Вы что-то путаете, Николай Федорович, — горько сказала Маша. — Когда же все это, наконец, кончится? — Она опустилась на стул.

— Вот изловим последнего жулика…

Маша перебила его:

— Ты шутишь плоско, так шутит, если верить твоим рассказам, Кузьмичев, но он — дурак и сволочь, а ты? Зачем ты так?

— Я сказал Сергееву, что ты все равно поедешь со мной, — ушел от ответа Коля.

— Почему «все равно»? — удивилась Маша.

— Они с Бушмакиным требовали, чтобы ты со мною не ездила.

— Ах вот оно что. Какие заботливые, — Маша тут же переменила тон и закончила без тени иронии: — Они оба — настоящие люди, я их очень люблю, Коля. Но ты правильно им сказал: я все равно поеду!

Она села рядом с ним на старенький диван. Этот диван был, пожалуй, единственным приобретением с 1922 года. В остальном — все было без перемен.

— Маша, — сказал Коля и привлек ее к себе. — Ты знаешь, о чем я все время думаю?

— О чем? — Она заглянула ему в глаза.

— О тебе.

— Тогда не о чем, а о ком, — поправила она.

— Я вообще часто задумываюсь. Вот я. Допустим, я стал грамотнее. Расширился мой кругозор. Все это верно, конечно. Но ведь я отчетливо понимаю, как мне еще далеко до тебя. Что же нас объединяет?

— Любовь, — сказала Маша. — Дружба. Не на жизнь, а на смерть.

— Просто у тебя, — усмехнулся Коля.

— Просто потому, что верно, — заметила Маша. — Знаешь, я никакого представления не имею о твоей прошлой жизни. Все твои рассказы — как сказки Андерсена. Я не ходила по земле, на которой ты вырос. Можешь смеяться, но я никогда не могла отличить рожь от пшеницы.

— А я все время мечтал, во сне видел, — горячо сказал Коля, — как мы с тобой в ночное с конями идем, по мокрой траве бродим. И ты встаешь рано-рано — с петухами и заводишь квашню. Ты хоть знаешь, что это такое?

— А ты знаешь, что такое «эгрет»? — парировала Маша. — Ну и молчи!

— Без эгрета можно прожить, — спокойно сказал Коля. — Подумаешь, заколка в волосы. А вот без квашни — с голоду помрешь, Маша.

Она изумленно посмотрела на него.

— Все просто, — Коля показал ей словарь. — Читаю на досуге помаленьку. Год назад лектор сказал: теория, говорит, трансцендентального идеализма, — инфернальна по своей сущности. С тех пор читаю словарь.

…Пришла Маруська. Расцеловалась с Машей, потом осторожно — с Колей. Сказала, по-бабьи всхлипнув:

— Если моего Витьку будешь в поле зрения держать — осаживай его. Горячий он слишком. А у меня, Коля, кроме него, — нет никого. Он мне вместо сына и брата младшего.

— Все понял, не беспокойся, — кивнул Коля. — Я ему в случае чего на рожон лезть не позволю, ты будь уверена.

— Завидую вам, ребята, Из-за Витьки, конечно. Насколько вы будете к нему ближе, чем я. — Маруська с тоской взглянула на Машу: — Может, не поедешь? Опасно все же. Ты ведь не оперативник, как-никак.

— Я — жена оперативника, — с гордостью сказала Маша. — Ты за меня не волнуйся, Маруся. Я не буду мужу обузой.

Трамвай шел привычным маршрутом: Садовая, потом Измайловский. Коля смотрел, как за окном неторопливо проплывали серые, слившиеся в сплошную стену дома, и вдруг поймал себя на мысли, что ему до боли дороги эти прямые, как удар хлыста, улицы и вообще — весь этот город, который еще совсем недавно казался слишком сухим и холодным. Он поймал себя на мысли, что о Ленинграде думает: «у нас», а о Псковщине: «там, у них», и усмехнулся: что делать? Ленинград стал второй родиной.

— Надо было на кладбище сходить, — вдруг сказала Маша.

— Да, — кивнул Коля. — Когда вернемся — сходим.

— Надо бы теперь, — со значением произнесла Маша, и Коля понял: она допускает, что можно и не вернуться.

— Все будет хорошо, — улыбнулся Коля. — Где наша ни пропадала! Ты не беспокойся — там все в порядке, могилы ухожены, ребята были, рассказывали…

— У Лицкой умер отец, — сказала Маша. — Кто теперь будет ухаживать за ее могилой?

— Мы, — просто ответил Коля. — Вернемся и займемся этим.

Трамвай остановился у скверика, перед вокзалом. Коля не был здесь десять лет — с того памятного дня, как первый раз ступил на перрон. Он с удивлением обнаружил, что здесь ничего не изменилось, как будто и не прошло десяти лет. То же здание вокзала — приземистое, неуклюжее. «Почему оно мне тогда показалось красивым?» — подумал Коля. Такие же, как тогда, люди — с мешками, чемоданами, перевязанными крест-накрест бельевыми веревками, плачущие дети, издерганные матери и обалдевшие от суеты милиционеры и железнодорожники. Единственное новшество, которое автоматически отметил Коля, заключалось в огромном транспаранте: «Товарищ! Твоя обязанность помочь главной стройке страны! Новый автозавод-гигант решено строить в районе Нижнего Новгорода!» Транспарант протянулся через весь фасад вокзала, но, казалось, на него никто не обращал внимания.

Маша перехватила Колин огорченный взгляд:

— Уже обиделся — вижу. Ну как же — никому нет дела до главной стройки страны. Что же, по-твоему, все должны стоять перед этим лозунгом и митинговать?

— Ты как всегда права, дорогая, — грустно пошутил Коля. — Только десять лет назад именно так и было бы. У тебя нет ощущения, что мы утрачиваем какие-то очень важные свойства, а? Ты не думала, почему мы их утрачиваем?

— Не знаю… — Маша задумалась. — Прошла радость победы, прошла острота. Революция стала повседневностью. Я неправа?

— Может быть, — кивнул Коля. — Только я не исключаю и другое. Многие думали, что революция — это «ура-ура» и сплошная романтика. А это работа. Подчас — изнурительная, грязная работа… без «спасибо», без чинов и орденов. Не всем это понятно, не всем по нутру. Ладно, при случае поспорим.

…Вагон брали штурмом. Коля влез через окно, бросил на обе верхние полки чемодан и вещмешок, потом втащил Машу:

— Ничего. — Он вытер пот со лба. — Это до Порошина. Там полегчает.

— Вне всякого сомнения, — саркастически улыбнулась Маша. — Вот тебе простой пример: до семнадцатого года можно было ездить вполне прилично.

— Ты же отлично понимаешь, — обиделся Коля, — последствия разрухи: вагонов мало, пути не в порядке. Вот если лет эдак через двадцать такое будет. Да нет, не будет. Не может быть!

— Дай бог, — сказала Маша. — Попробуем уснуть?

Это прозвучало как нелепая шутка. Словно в ответ на Машино предложение из соседней секции донеслись заливистые переборы гармошки, чей-то звонкий голос запел:

– Как бы нас не обчистили, — вздохнула Маша.

— Отскочат, — сказал Коля. — Не детский сад.

Усталость, бессонные ночи, измотанные нервы брали свое. Незаметно для себя Коля и Маша заснули мертвым сном. Вагон покачивало на стыках, галдеж, переливы гармошки, пение, дым махорки и дешевых папирос — все это подействовало, как самое сильное снотворное.

…Коля проснулся на станции — поезд стоял. Вдоль прохода, переступая через ноги, руки и головы, шел старичок проводник. В руках он держал грязный фонарь со стеариновой свечкой.

— Какая станция? — спросил Коля, зевая.

— Никольское, — отозвался проводник.

— Следующая — Балабино, — весело подтвердил снизу рыжеватый мужик в поддевке с тощим мешком за спиной. — А тебе какую надо?

Коля хотел было ответить, но вдруг всмотрелся и ахнул: рыжеватый был не кто иной, как деревенский дурачок Феденька — тот самый грельский Феденька, которого он, Коля, так зло ударил в свою последнюю памятную свалку с грельскими мужиками. «Однако он поумнел, — почему-то со смехом подумал Коля. — И совсем не изменился, будто и не прошло десяти лет. Инфантильность — первый признак серьезного психического заболевания… — вспомнил Коля лекцию по судебной психиатрии. — Значит, он болен? И был болен тогда? Ничего не понять…»

— Сейчас все лозунги в моде, — тараторил Феденька. — Я вот тоже лозунг сочинил — теснота сближает! Эй, мироед! — толкнул он могучего мужика на нижней скамейке. — Отзынь на три лаптя! Дай сесть! Садись, Вася, — Феденька освободил место для своего попутчика — бритого, лет пятидесяти, с невыразительным стертым лицом.

«Странный Вася, — продолжал размышлять Коля. Ему становилось все тревожнее и тревожнее. — Не к добру эта встреча. А собственно, почему? А черт его знает — почему. Или нет — ин-ту-и-ци-я! Вон оно, это трудное слово! Именно она! Феденька еще тогда, в Грели, вызывал неясную тревогу своей странностью, необъяснимыми поступками, жестокостью. У соседки собаку убил колом…»

— Вот и сидим рядом, — удовлетворенно сказал Феденька, — я, то есть сельский пролетарий, и Вася, то есть сельский интеллигент, и враг нашему делу — ты! — он зло ткнул мужика в плечо.

— Окстись! — испуганно отодвинулся тот. — Какой я тебе враг!

— Мне — не знаю, а вот РСФСР — это точно! — весело сказал Феденька. — Сколь у тебя земли, лошадей, а?

— Не твоя печаль! — побелел мужик. — Отстань!

— Угадал я, — удовлетворенно кивнул Феденька. — Вася, скажи ты.

— Ликвидировать любую зажиточную сволочь, — сказал Вася. — Вот очередная и главная задача Советской власти! Мы — республика бедных слоев населения. Нам богатых не надо. Не царский режим.

«А ведь они контры… — подумал Коля. — Провокаторы. Этот дуралей приедет к себе в деревню — такой бузы наведет. Ведь как будет? Он станет доказывать: „Говорят, мол! Сам слыхал“. Ах, как оно страшно, это „сам слыхал“». — Коля свесил голову вниз. Феденька заметил Колю:

— А я лично, гражданин, хочу мира. С другой стороны взять: режем друг друга, расстреливаем, а зачем? Мы — русские, мы друг с дружкой в мире жить должны! Правда, Вася?

— Россия — одна, — подтвердил бритый. — Она не для инородцев всяких. Она для русских!

— Русские тоже разные бывают, — не выдержал Коля.

— А разных — туда, — тихо сказал Вася. — К стенке заразу всякую.

— Вот! — кивнул Феденька. — Устами этого человека говорит народ! А ты, дядя, из каких будешь?

— Питерский, — сказал Коля. — Ладно, давай спать.

Маша спала как убитая. Она ничего не слышала.

Коля закрыл глаза. Сон навалился мгновенно, будто голову вдруг сунули в темный, душный мешок и наглухо завязали. «Нельзя спать. Нельзя… — вяло сопротивлялся Коля. — Мало ли что…»

Кто-то дернул его за ногу, повторил тихо:

— Спичек не найдется?

«Феденька», — догадался Коля.

— Спит, — услышал он удовлетворенный голос Феденьки. — Все в порядке.

— А может, не спит? — спросил Вася. — Проверь как следует.

Феденька стал на нижнюю полку и привычным отработанным движением указательного и большого пальца зажал Коле ноздри. Стало нечем дышать, но Коля решил вести игру до конца. Словно спросонья, он со всхлипыванием и криком хватнул ртом воздух, повернулся на бок и сладко захрапел.

Феденька спрыгнул на пол, ухмыльнулся:

— Как убитый…

Коля приоткрыл глаза. Феденька и Вася стояли в проходе. Слабо мерцал огарок свечи. Кто-то начинал бормотать — наверное, мучили в духоте кошмары. Потом снова воцарялось спокойствие.

— Кондратьев это, — с ненавистью сказал Феденька. — Я так понимаю: он теперь либо в ГПУ, либо в милиции. Сапоги его погляди. Он нам, не дай бог, всю обедню нарушит.

«Дурак я! — мысленно выругался Коля. — Надо же. А с другой стороны? Я же не в разведку еду! Я к себе домой. В отпуск!» Коля медленно сунул руку под пиджак, сжал рукоять кольта.

— Я его кончу, — тихо сказал Феденька, — а ты — его бабу.

Вася кивнул. Феденька вынул из кармана складной нож, нажал предохранитель. Выскочило длинное, обоюдоострое лезвие.

— А может, он эти сапоги на толкучке купил? — вдруг громко спросил Вася.

— Тише! — зашипел Феденька. — Все может быть. А в нашем деле — береженого и бог бережет. Давай, — он приблизился к Коле и долго всматривался. Коля уже из последних сил разыгрывал спящего — казалось, еще мгновение, и не выдержать. Феденька снова встал на полку, взмахнул рукой, и в ту же секунду Коля ударил его головой в лицо — это был старый, испытанный прием, который употребляли в драках преступники. У Коли не было другого выхода.

Феденька выронил нож, схватился за разбитое лицо и рухнул на пол.

— Бросай финку! — приказал Коля сообщнику Феденьки. — Не на того напоролись. Не по сапогам судить надо, фраера. — Коля на всякий случай решил разыграть маститого блатного. — Бросай, бросай, кусошник.

Вася увидел черное отверстие ствола и с воем рванулся к открытому окну. Вскочила Маша, заголосили пассажиры. Коля догнал Васю и в тот момент, когда тот, свесив ноги наружу, готов был спрыгнуть с поезда, ударил его рукояткой кольта по голове. Вася обмяк, Коля втащил его в вагон. Тут он и получил от Феденьки удар по почкам. Удар был сильный, профессиональный. Коля сразу же потерял сознание. Второго удара, уже ножом, он не почувствовал. На его счастье, вагон сильно качнуло, и клинок только скользнул вдоль ребер.

…Коля очнулся минут через десять. Над ним склонились насмерть перепуганная Маша, проводник и пассажиры. Все молчали. Коля открыл глаза, спросил:

— Где… Этот где?

— Убежал, — сказала Маша. — Спрыгнул на ходу и убежал. А второй здесь.

— Убил ты его, — вступил в разговор проводник.

— Толку что? — Коля попытался приподняться и застонал. — А Феденька научился бить, однако. Откуда кровь?

— Твоя, — заметил проводник. — Благодари бога, счастливый он у тебя, еще на палец бы правее…

— Я, дед, везучий, — пошутил Коля. — Как считаешь, жена?

— Начало многообещающее, — Маша попыталась настроиться в тон Коле, но у нее это не получилось. — Я лучше помолчу. — Она отвернулась, плечи ее вздрогнули.

— Успокойся, — Коля сел. — Через день все заживет, как на собаке. Не плачь. Время такое, Маша. Жестокое время, я так скажу.

— До каких же пор? — она с тоской заглянула ему в глаза. — Должен же быть конец всему этому, Коля?

— Должен, — согласился он. — Только не слишком обнадеживайся. Не скоро будет этот конец. Совсем не скоро, Маша.

Поезд подошел к станции. Маша вышла первая, протянула Коле руку.

— Я сам, — он передал ей вещи, легко спрыгнул с площадки на перрон и застонал от боли — рана в боку давала себя знать.

Проводник и пассажиры вынесли из вагона и положили на траву Васю. Лицо накрыли картузом. Проводник тронул Колю за плечо:

— Спасибо вам, товарищ… Время какое! Не то мы их, не то они нас.

— Мы их, папаша, — сказал Коля. — Мы их, только так и никак иначе!

Поезд тронулся, проводник вскочил на подножку. Коля поднял руку, прощаясь.

— Покарауль этого. — Коля кивнул в сторону трупа. — Я сейчас.

— Он никуда не уйдет, — заявила Маша. — К тому же мне одной страшно. Я с тобой.

— Ты останешься здесь и будешь делать то, что я тебе сказал, — отчеканил Коля и, увидев, как наполнились слезами глаза Маши, добавил мягче: — Так положено, Маша, а ты сейчас все равно что мой помощник. — Коля ушел к станции.

Маша села неподалеку от мертвеца. Его лицо было накрыто картузом. Это не давало покоя Маше — хотелось увидеть: какое оно, это лицо. Маша встала, прошла мимо трупа. Остановилась, не решаясь приподнять картуз, потом отбросила его в сторону. Белые, словно напудренные щеки, остекляневшие глаза. Зрелище было не из приятных. Маша отвернулась.

— Тифозный или как? — Около Маши остановилась пожилая женщина в крестьянской одежде.

— Помер, — вздохнула Маша. — В дороге помер. — Она вдруг встретила настороженный, колючий взгляд бабки и добавила: — Убили его, бабушка.

— Кто же это? — с любопытством спросила старуха.

Маша задумалась: что ответить? А вдруг эта бабка появилась не случайно, неспроста?

— Уж не власть ли его кокнула? — подсказала бабка.

— Да блатной он вроде, — сказала Маша. — Ну, с другим блатным повздорил, тот его и пришил. А ты, бабка, канай отсюда, поняла?

— Ухожу, милая, — старуха скользнула по Маше взглядом, словно бритвой полоснула. — Ты из города? Правду бають, что в городе голод, из покойников варят? Котлетов и этих, как их! Хрикаделек?

— У меня жратвы от пуза, — улыбнулась Маша.

— А-а… — с уважением протянула старуха. — Ну, покедова, касатка. — Бабка ушла.

Маша подождала несколько секунд и помчалась на станцию. Коля сидел в оперпункте линейной охраны и разговаривал с длинным, нескладным мужиком в потертой милицейской форме.

— Моя жена, Маша, — сказал Коля. — А это, представь себе, — Анисим Оглобля, мой напарник по дракам!

— Не может быть! — искренне удивилась Маша. — Анисим — в милиции?!

— Лихо же ты меня аттестовал, — неторопливо сказал Анисим и протянул Маше руку. — Басаргин моя фамилия. А он, знаете, даже и понятия не имел… Здорово, говорит, Оглобля! — Анисим засмеялся. — Долгая это история, Маша, почему я в милиции. На досуге расскажу.

— Не будет у вас… у нас досуга, — угрюмо сказала Маша. — Только что какая-то бабка выпытывала у меня, кто же это приложил твоего покойничка. — Она посмотрела на Колю.

— Кстати, — нахмурился Коля. — Ты почему ушла?

— Тебя предупредить. Сдается мне, эта бабка из одной компании с твоим Феденькой и убитым!

— Феденька — это точно, бандит, — кивнул Анисим. — Правда, улик у нас нет, просто люди нам сообщают по секрету. А убитого, как Коля его обрисовал, я не знаю. А бабка как выглядит? Косоротая? Шамкает?

— Она, — кивнула Маша.

— Зовут эту бабку Потылиха, промышляет гаданьем, с попом, отцом Серафимом, якшается. Других данных нет. Но чтобы невзначай нам не вляпаться, сделаем так: я выеду за станцию, ты проверься и, если хвоста нет, я тебя подвезу до Грели, отдыхай… А если хвост — тебе лучше в моем обществе не показываться. Узнают, кто ты, и полушки я за твою житуху не дам. Пошел я.

— А труп? — спросила Маша.

— В самом деле? — удивился Коля. — Его же надо опознать, протокол составить. Давай понятых и займемся, а?

— Протокол, опознание, — усмехнулся Анисим. — Да ты, мил друг, не мысли здесь столичными, как это сказать по-научному, — категориями. Триста квадратных верст, а я — один, ясно тебе? Жара-то какая. Пока я организую все это, — он в кисель превратится, понял?

— И другой милиции у вас нет? — удавилась Маша.

— Представьте себе, — нет, — развел руками Басаргин. — Я да еще уполномоченный ОГПУ Коломиец, вот и все!

— А почему же нельзя собрать народ на опознание? — настаивала Маша. — Послать повестки, вот и все!

— Бездорожье, — буркнул Анисим. — Да и не пойдут смотреть.

— Заставь, ты — власть, — спокойно сказал Коля.

— А вот поживешь у нас, осмотришься, — ответил Басаргин, — тогда поймешь, что ты глупость сказал. Я запрягать пойду, догоняйте.

Коля и Маша вышли из оперпункта, осмотрелись.

Вдалеке, у края перрона, Басаргин что-то объяснял трем здоровым мужикам. Они подняли убитого, унесли.

— Идем. — Коля зашагал к опушке леса. Маша послушно двинулась за ним. Вокруг не было ни души.

— Давай-ка в лес пойдем, — сказал Коля.

— Зачем? Что мы скрываемся? — возмутилась Маша.

— Ты что сказала бабке? Кто убил мужика? — усмехнулся Коля.

— Блатные… — Маша догадалась, что задумал Коля, и сразу скисла.

— Сама все сообразила, сама меня на эту затею натолкнула и сама же куксишься. Нелогично!

— Тебе волчья шкура не пойдет, Коля, — грустно сказала Маша.

— Да я еще ничего и не решил, — попытался успокоить ее Коля. — По обстоятельствам сообразим, а ты раньше времени с ума не сходи!

Подъехал Анисим Басаргин:

— Садись, не то… Путь долгий, если еще помнишь.

— Помню, — кивнул Коля. — Он, понимаешь, отвозил меня тогда на станцию, — объяснил он Маше. — И теперь везет! Есть судьба, черт возьми!

— Я после твоего отъезда в Псков подался, — сказал Анисим. — На фабрику поступил — котлы для паровозов клепать. Ну, а оттуда, по путевке, в милицию. А ты, значит, едва под расстрел не попал? — Анисим засмеялся. — А уж мне твой Арсений тогда так на сердце лег, так лег! Я тебе, брат, завидовал до смерти!

— Вот мой рапорт о случившемся в поезде, — сказал Коля, протягивая бумажку. — Бандиты хотели убить меня и мою жену. Приобщи к делу в качестве доказательства.

Анисим повертел рапорт в кривых, узловатых пальцах и порвал его. Вынул зажигалку, сделанную из патрона, и запалил клочки.

— Ты… ты, часом, не болен? — обозлился Коля. — Это же документ, доказательство. Я же тебе русским языком объяснил! На суде…

— До суда еще дожить надо, — перебил Анисим. — Это раз. Второе — поймать их надо. Это два. Я, брат, если бы всю эту бухгалтерию разводил, — давно бы покойником был. Я, Коля, их и без этого рапорта поймаю, увидишь. К концу твоего отпуска — «четыре сбоку и ваших нет!» Н-но, радёмые, — он потянул вожжи, лошади заковыляли по вязкому проселку. Копыта смачно чавкали в жирной грязи. Маша прислонилась к плечу Коли и задремала.

— Как твоя рана, — осведомился Анисим, — не беспокоит?

— Засохла уже, — беспечно отозвался Коля. — Слышь, Анисим, — тихо продолжал он. — Есть у меня план.

— Какой? — сонно спросил Анисим.

— А такой, что Феденька этот у тебя под носом орудует без всяких, я это собственными глазами видел.

— Ну и что? — оживился Анисим. — Я ведь не отрицаю.

— А то, что я тебе уже говорил: якшался в свое время Феденька с попом! С Серафимом!

— Эва, — вздохнул Басаргин. — Когда это было. Теперь они и близко не знакомы. Феденька из наших мест исчез лет пять назад и с тех пор не видать его. А в чем план-то?

— План такой. Приеду я к Серафиму…

Коля не договорил. Впереди упала ель и загородила дорогу. Басаргин натянул вожжи, телега остановилась.

— Что такое? — проснулась Маша.

— Тише, — укоризненно шепнул Коля. — Не дома.

Маша притихла. Басаргин вытащил из кобуры наган, направился к завалу. Осмотрел его и углубился в чащу. Коля достал кольт.

— Банда? — напряженным голосом спросила Маша.

— Завал, — ответил Коля. — Хорошо, если случайный.

— Поди-ка, — позвал Басаргин.

— Не бойся. — Коля ободряюще улыбнулся жене и подошел к Басаргину.

— Ель подпилена, — сказал Басаргин. — Подсоби.

Сдвинули ель на обочину. Басаргин вытер пот, направился к телеге.

— Банда? — снова спросила Маша.

Басаргин кивнул:

— Стрелять умеете?

— Умеет, — сказал Коля.

— Отдай ей свой кольт, у него спуск легкий, — продолжал Анисим и протянул Коле наган. — У меня в кармане — второй, бери, не сомневайся…

Маша привычно прокрутила барабан револьвера, проверяя патроны, щелкнула предохранителем. Басаргин одобрительно хмыкнул:

— Н-но… — Лошадь снова зачавкала по грязи.

— Не понимаю я чего-то, — недоумевал Коля. — Завал был? Был? Чего они нас из засады не перестреляли?

— Не так все просто, — сказал Басаргин. — Видать, есть у них свой интерес.

— Какой? — спросил Коля.

— Поймаем — узнаем, — усмехнулся Басаргин и серьезно добавил: — Может, думали, я один, а увидели — нас трое, и отступили. Кто их узнает.

Начинало темнеть.

— Нелегкое у тебя свидание с юностью получается, — грустно улыбнулась Маша. — Я читала, что в полиции средний возраст был сорок пять — пятьдесят лет.

— Что значит «средний»? — уточнил Басаргин.

— Умирали они в этом возрасте, — сказала Маша.

— Так они еще взятки брали и сладкое ели, а мы на гнилой картошке и до тридцати не дотянем, — невесело пошутил Басаргин.

— Мы до ста лет жить будем, — сказал Коля. — И нас ни пули бандитские не возьмут, ни ножи. Потому что мы за правое дело жизнь отдаем, а это, я считаю, главное!

— Ну, помитинговали, теперь давайте о деле, — устало сказал Басаргин. — Засветло не доедем, это уж так. А в лесу ночевать…

— Костер разведем? — оживилась Маша. — Я ни разу не ночевала в лесу у костра!

— Ничего хорошего, — махнул рукой Басаргин. — Сыро, гнус жрет и вообще.

— Страшно? — Маша поежилась.

— Не дети, чтобы страшно было. Опасно, вот и все.

Анисим выпряг лошадей, начал собирать сухой валежник. Коля помогал ему. Лес шумел вокруг протяжно и печально. Коля прислушался к неясным шорохам, настороженно повернулся на подозрительный треск сучка. Нет… Это не «они». Пока не «они». Ночь спустилась над лесом. После дневной духоты и дождя вызвездило, потянуло прохладой. Ветерок угнал тучи гнуса, стало легче дышать. Постепенно Коля успокоился, расслабился. Потрескивали сучья в догорающем костре, то тут, то там вскрикивала дурным голосом ночная птица. Вспомнилась тихая, вязкая после частых дождей дорога — улица в родной Грели, толпы мужиков, идущие к площади ладить стенку… И Феденька — слюнявый, с колючими глазками и слова его: «Сон вспомни, Коля: зовешь родителей, а дозваться не можешь». Почему он так сказал? Что имел в виду?

— Ужинать идите! — крикнула Маша.

Подошел Басаргин, прищурившись, осмотрел нехитрую снедь:

— Не балуют вас в Питере.

— А вас? — усмехнулась Маша.

— И нас тоже. Не пришло еще время. А придет. Вот уж тогда мы себе позволим. — Он широко, открыто улыбнулся — первый раз за все время. — Я ведь грешник, люблю поесть. — Он развел руками: судите, мол, меня как хотите, а уж так. — Ну, вы спите, а я посижу.

Молча поели. Маша, собирая остатки ужина, обратилась к мужу:

— Ты не сердись.

— За что? — удивился Коля.

— Я постараюсь не быть тебе обузой, — робко сказала она. — Я все время думала. Знаешь, меня учили готовить, шить, воспитывать детей. Потом — десять лет с тобой. И вот я сижу в лесу, у костра, и горжусь, что в случае чего смогу убить человека. — Она тронула рубчатую рукоять кольта, который лежал рядом с ней, на подстилке.

— Человека? — переспросил Коля. — Врага, — уточнил он. — Спи.

— Человека, милый! — оживилась Маша. Представилась возможность поспорить, ее нельзя было упустить. — С двумя ногами, двумя руками, с мозгом, который весит шесть фунтов. Всажу в него девять граммов свинца, и весь этот идеальный механизм жизни превратится в колоду. А зачем?

— Ты меня в этот пустой спор не втягивай, — нахмурился Коля. — Давай спать.

— Не знаешь! — торжествующе заявила она. — Эх ты!

— Затем, чтобы одни не пили кровь из других! — зло сказал Коля.

— Это ты говоришь! — подхватила Маша. — А они, между прочим, верят в свою правду. Кто же прав?

— Ну что с тобой говорить? Ты политически незрелый человек.

— Это не ответ, — обиделась Маша. — Ну да! Я воспитана в институте благородных девиц, я изменила своему классу, я знаю, что ты мне скажешь.

— Изменила? — удивился Коля. — Чушь! Ты осознала правду революции и присоединилась к ней.

— Хорошо! — кивнула Маша. — А в чем же правда? Объясни мне! Чтобы убить за нее человека, — в нее нужно верить! Ты в нее веришь? И знаешь ли ты ее? — Маша разгорячилась.

— Верни кольт, — сказал Коля. — С такими мыслями ты мне не помощник.

— И снова не ответ! — обрадовалась Маша. — Муженек, ты уходишь от ответа. Значит, его нет? Или ты и сам не знаешь?

— Такие вопросы десять лет назад надо было задавать, не ко времени разговор, — отрубил Коля. — Спохватилась.

— Есть ответ, — сказал Басаргин, подходя к костру. — Я вот раньше во что верил? В серебренники. Мы с Колей за них покалечить человека могли. Ну, не в прямом смысле — чтобы их добыть, их нам давали в уплату за побоище, да вы знаете. А вот побыл среди рабочих на котельном — так они не за деньги, а за товарища жизнь отдавали. Я это собственными глазами видел. Дошло и до меня, что не для себя человек должен существовать, вернее, не только для себя.

— А они? — спросила Маша. — Вы убеждены, что они заблуждаются? Что они только для себя?

— Убежден, — кивнул Басаргин. — Истина простая. Как вы говорите, кулак хочет только для себя. А большевик — для всех. Может, и бывает такой кулак, который в голодную зиму не пожалеет соседским ребятишкам куль зерна, — допускаю, говоря научно. Но сам не встречал таких. Может, и бывают примазавшиеся к нашему делу падлы, которые берут взятки, воруют, где могут, и гребут под себя, — таких видел, одного мы у себя в ячейке сами шлепнули, без долгих слов — это еще в двадцатом было. Так ведь в чем тут закавыка? Кулак-то этот — он же ненастоящий! Его перевоспитать — за раз-два! И снова полезный человек! А примазавшийся — разве он большевик? Он только временно носит это звание, до разоблачения. А вывод какой? Все должны жить, как люди. Кулаки против этого. Мы — за. Так чья же правда?

— Понял? — Маша ехидно посмотрела на Колю. — Учись!

Треснула ветка. Все, словно по команде, откатились от костра. Басаргин крикнул:

— Кто? Стоять на месте!

— Да это я, Анисим, — послышался хрипловатый голос. — Подь сюда.

В неверном отблеске костра обозначился неясный мужской силуэт. За плечами — винтовка.

— Посидите. — Басаргин спрятал наган в кобуру, подошел к неизвестному, оба скрылись в чаще.

— Это же наверняка бандит! — тревожно сказала Маша. — А если он убьет Анисима! Чего же ты сидишь? Иди!

— Не убьет, — уверенно сказал Коля, разгребая сгоревшие угли. К небу взвились искры, запахло гарью. — Это не бандит.

— А кто? Что у тебя за дурацкая привычка говорить загадками? Пойми, наконец, это неприлично.

— Маша, я не в бакалейной лавочке служу, — обиделся Коля. — Это ты, наконец, пойми: есть вещи, о которых я не имею права говорить даже с тобой. Что такое служебная тайна, представляешь?

Вернулся Басаргин, прикурил от уголька:

— Впереди еще один завал, посерьезнее. И засада.

— Что решил?

— Поедем в объезд, через Сосновку.

Затоптали костер, Коля запряг лошадь. Подсохло, ехать было гораздо легче, чем днем, копыта бойко цокали по затвердевшей дороге.

— Слышь, — сказал Коля и тронул Басаргина за плечо. — А должно быть все наоборот.

— Что? — обернулся Басаргин.

— Мы их должны за горло держать. А не они нас.

— Дай срок, — кивнул Басаргин. — Ты о своем плане не договорил, прервали нас тогда. Что за план?

— Теперь не торопи, — улыбнулся Коля. — Придет время — узнаешь. Додумываю я кое-какие вопросы.

В Сосновку въехали на рассвете. Орали петухи, шли по воду самые хозяйственные бабы, под крышами тянул голубоватый дымок. Избы были бедные, под соломой, вместо заборов — частоколы из хвороста. У самой нищей, наполовину вросшей в землю, Басаргин придержал лошадей. Вышла пожилая женщина, поклонилась:

— Здоров, Анисим. Чего в наши края занесло? Или беда какая?

— Здравствуй, Платонида. Нет беды, однако ружьишко, что я Лукичу дал, в порядке?

— Стрелял из него, — улыбнулась Платонида. — Лупит почем зря! А Лукич — вон он, с гостями.

На лужайке тарахтел старенький, видавший виды «фордзон». Около него суетились три человека в замасленных рабочих спецовках, а рядом с ними — низкорослый мужичонка в драной поддевке — Лукич. Неподалеку стоял и упоенно ковырял в носу мальчишка лет семи.

— Эй, Лукич! — крикнул Басаргин. — Чего это у вас? Танк?

— У-у, Анисим! — обрадовался Лукич. — А я уж загоревал — у нас слух пустили, будто тебя лесные ухлопали, ан — шалишь! Целый наш заступник! Мужики, — повернулся он к рабочим, — знакомьтесь: это власть нашенская, а это, Анисим, аж с самой Москвы, с завода АМО мужики приехали, говорят: будем таперича вашими… этими… — Лукич замялся и с тоской посмотрел на рабочих.

— Шефы ихние мы теперь будем, — улыбнулся рабочий. — Вот трактор собрали. Артель надо делать!

— Надо! — подхватил Лукич и взял лошадь Басаргина под уздцы. — Заворачивай ко мне без никаких! Эй, Платонида! Тащи гостям по кружке молока! Без никаких! Ну-ка, сынок, — обратился он к мальчонке, — дуй к матери, одна нога здесь, другая — там!

— Да у тебя самого дети, не надо молока, — сказал Басаргин. — Что у тебя за манера — ровно околоточному подношения вечно делать?

— Околоточному мы не молока, мы ему штоф водки ставили, — улыбнулся Лукич. — А ты — наш, плоть, можно сказать, от плоти, тебе молочка поднести — нам одно удовольствие!

Мальчик убежал, а Лукич продолжал тараторить:

— Ну чего там насчет артели говорят? Даешь или как? Ты знак только дай — я деревню вмиг подыму, сообща через год сыты будем, уж я уверен! Если же все подымутся, да в поле, да и по кулачью разом — это о-ё-ён! От кулачья мокро останется!

— Будет артель, Лукич, — улыбнулся Басаргин. — Дай срок с бандами управиться.

— Э-э-э… — Лукич махнул рукой. — Хоть тебя и Оглоблей кличут — толку нет! Нешто ты один много наработаешь?

— Ну, ты помоги, — улыбнулся Басаргин. — Ружье я тебе на что дал?

— И помогу! — задористо крикнул Лукич. — Укажи, куда бить, — и я в лучшем виде! И общество подыму! Нешто против общества они сила? Солома они! — Довольный своей речью и впечатлением, которое произвел на Колю и Машу, Лукич, наконец, замолчал.

Мальчик принес крынку молока и кружку. Басаргин налил Маше, потом Коле, потом выпил сам. Вернул кружку Лукичу, сказал:

— А насчет подмоги — я без шуток. Если можешь людей поднять, — ничего, кроме спасибо, не будет.

— Трудное дело, — посерьезнел Лукич. — Боятся некоторые. Пули, они и в кулацких обрезах полновесные. Опасаются, одним словом.

— Дурак не опасается, — заметил Басаргин. — Я между прочим, тоже опасаюсь. Шефов побереги, — он кивнул в сторону рабочих.

— Будь в надежде, ружьишко хорошее дал. Да у них у самих наган есть, — сказал Лукич. — А насчет деревенских ты не куксись: я их обратаю — слово и дело!

— Бывай! — Басаргин подошел вплотную к Лукичу, тихо спросил: — Слышь, Потылиха косоротая у вас не появлялась?

— Не видать. Дней пять, как не было.

— А пять дней назад? — оживился Басаргин.

Коля подошел поближе, прислушался.

— Забегала, воду пила. В город зачем-то ездила. Она, вправду сказать, мне не докладалась, да я у ей в солопе билет с железки нашел…

— По карманам лазишь? — погрозил пальцем Басаргин.

— Случайно, — покраснел Лукич. — Платонида клопа у ей на солопе углядела, пошла трясти, ну, билет и выскочил…

— А Феденьки не видать?

— Это грельского дурачка, что ли? — уточнил Лукич. — Не-е. Этого лет несколько, как нету.

— Ну, все. — Басаргин развернул лошадей. — Бывай.

Лукич долго стоял и махал рукой — до тех пор, пока лесная чаща не скрыла и телегу, и сидящих в ней людей.

— Славный у него пацан, — вздохнул Коля. — А у нас с тобой. Н-да… — он посмотрел на Машу.

— Не я так решила, — в свою очередь вздохнула Маша. — Это твоя теория, дорогой.

— Какие еще теории? — рассмеялся Басаргин. — Рожайте, пока молодые, вот вам и вся теория, сказать по-научному.

— Лукич — боевой мужик. — Коля ушел от опасной темы.

— Все такие, — кивнул Басаргин. — Что в Питере про артели говорят? Скоро ли?

— Пятнадцатый съезд решил, значит, скоро, — сказал Коля. — Будем, как говорится, осуществлять кооперативный план товарища Ленина.

— Слышь, Коля, мне мужики другой раз такой вопрос задают: ну, допустим, сообща. Трудиться, значит. А делить?

— Кто сколько наработал, тот столько и получит.

— Это правильно, — согласился Басаргин. — А станут люди для всех, понимаешь, не для себя лично, а для всех трудиться так же горячо, как для себя? Это же как много о жизни понимать надо, чтобы в первую голову о людях болеть! — Басаргин даже головой закрутил от невероятности такого предположения.

— Я тоже очень сомневаюсь, чтобы в одночасье переделались людские души, — сказала Маша. — Авантюризм это.

— Ладно, — обиделся Коля. — В одночасье никто души переделывать не собирается; мы себе отдаем отчет, что дело это длительное, постепенное, так что не представляй нас дураками.

— Ты же сам рассказывал: едва начинаете вы реализацию какого-нибудь серьезного дела — сразу звонит Кузьмичев и требует «доложить» или как это? «Рапортовать» о том, что все в порядке. А сколько у нас любителей «рапортовать», ты считал?

— Не так много, как ты думаешь, — сказал Коля.

— Но и не так мало, как думаешь ты, — парировала Маша. — Самое страшное, если Кузьмичевы серьезную работу подменят бесконечным словоблудием и парадными рапортами по начальству.

— Я с ней согласен, — кивнул Басаргин. — Однако Грель через три версты будет, мне желательно про твой план наконец узнать.

— Тут нужен меткий выстрел, — сказал Коля. — Один ты что? Ничто, прямо скажем. Ну, узнаешь, где какая шайка-лейка была вчера. Где она будет завтра. Да ведь не одна шайка эта — много их. Смысл в том, чтобы попытаться собрать их в кучу, да и кокнуть разом!

— Легко сказать, — протянул Басаргин.

— Мы поможем тебе. Сейчас мы сойдем и пойдем пешком. Явимся к Серафиму — после долгой разлуки, попроведать. Представимся ему блатными. Если Серафим то, что я о нем думаю, а я, брат, десять лет о нем думаю, то Потылиха уже сообщила ему, что бритого в поезде убил неизвестный блатной. Это же подтвердит и Феденька. А мы с Машей попытаемся влезть к Серафиму и в доверие, и в душу, ясно?

Басаргин почесал в затылке:

— Лихо задумано. Ну, а если Серафим ни при чем? Такой вариант, говоря научно, ты предусмотрел?

— При чем, — задумчиво сказал Коля. — Прежде чем родителям сгореть, Феденька мне сказал: «Сон вспомни, Коля… Зовешь родителей, а дозваться не можешь». Он мне за десять минут до пожара это сказал.

— А откуда он про твой сон узнал? — удивился Басаргин.

— Мать про свой сон рассказала Серафиму, а Феденька, видать, от попа узнал и перевернул. Зачем ему поп об этом рассказал? И другое было. Накануне предрекал Серафим матери большие перемены. Так и случилось. В колдовство я не верю. Значит, Серафим знал! И готовил эти перемены. А Арсений? Бандит! А ведь он давний знакомый Серафима. Я тебе прямо скажу: подозреваю я, что Серафим Феденьке велел моих родителей спалить, чтобы корень мой вырвать, чтобы меня Арсению продать в помощь — прохожих промеж глаз лупить и деньги у них отбирать. Только доказательств у меня пока нет.

— Если ты прав — будут доказательства, — сказал Басаргин. — Условимся о связи. На южной околице Грели — изба в три окошка, а на крыше жестяной петух. Хозяина Тихоном кличут. Каждый вечер после семи жду тебя там. Тебя или твоих сообщений. Тихону верь, как мне, надежный человек.

— Серафим может приделать мне хвост, — сказал Коля.

— Понял, — кивнул Басаргин. — Если что — набрось пиджак на плечо, покажись на крыльце, — я приму меры.

— Ну, прощай, — сказал Коля. — Пошли, Маша.

Он взял с телеги чемодан, мешок. Басаргин поехал по дороге, а Кондратьевы свернули на узкую лесную тропинку.

Коля и Маша вышли на площадь. Здесь ничего не изменилось за десять лет, только церковь показалась Коле маленькой и убогой.

— Вот его дом, — Коля повел взглядом в сторону Серафимовой избы.

— Не сказать, чтобы дворец, — скептически заметила Маша. — Пойдем?

— Помни, — сказал Коля, — Серафим умен, хитер, потому держи ушки на макушке, говори меньше, чтобы невзначай не сболтнуть лишнего. Легенду помнишь?

— Ты «Иван», работал с Пантелеевым, я — твоя «маруха»… Работаем под интеллигентов — с моей, конечно, помощью.

— Продаем себя Серафиму не враз, — уточнил Коля. — А сообразно с обстоятельствами. Пошли.

…Серафим в старенькой, заплатанной рясе колол дрова. Увидев Колю и Машу, поднес ладонь к глазам:

— Господи! Царица небесная! Да не возвратится униженный посрамленным!

— Возвратится человеком, — улыбнулся Коля. — Здравствуйте, батюшка.

— Здравствуй, раб божий. Здравствуйте, барышня. Как поживаете? Эх, сапоги у тебя, — сверкнул глазками Серафим. — В начальство, поди, выбился?

— В Иваны попал. Не понимаете? Знакомьтесь. Это моя… Как бы сказать, — жена. Маша.

Священник галантно поцеловал Маше руку.

— Вы, святой отец, никак кадетский корпус кончили, — пошутила Маша.

— Бог с вами, — рассмеялся Серафим. — Только семинарию. Ну, что же мы стоим? Пожалуйте, милости прошу.

Вошли в горницу. Коля и Маша словно по команде повернулись к иконам и забормотали молитву.

— Душевно рад, — сказал Серафим и подвинул гостям стулья. — Не обессудьте.

Коля смотрел на Серафима. Тот постарел, однако приобрел неожиданную благообразность, стал сдержаннее, спокойнее. А Серафим смотрел на Колю.

— Повзрослел ты, что ли? — вздохнул Серафим. — Не такой ты, как раньше, не такой.

— Десять лет прошло, — сказала Маша. — Шутка ли.

— Не шутка, — кивнул Серафим. — Но я не в том смысле. Был мне Коля ясен, как чистое стекло божьей лампадки. А сейчас, чувствую, отгородился он от меня семью барьерами, семью замками.

— Что вы, батюшка? — Коля искривил уголки рта. — Я весь тут, как на ладони. Напротив скажу: вы, батюшка, словно в скорлупу спрятались. Не чувствую вас. Однако зашли мы вас поблагодарить, поклониться.

— За что же, господи? — удивился Серафим.

— Скажу прямо, не обессудьте, — Коля придвинулся к священнику. — Арсений ваш, царствие ему небесное, мне свое дело передал.

— Какое дело? — фальшивым голосом спросил Серафим.

— Будто не знаете, — вмешалась Маша. — Гоп-стоп, не вертухайся, батюшка. Вот какое дело.

— Арсений что… умер? — спросил священник.

— Комиссары шлепнули, — умильно улыбнулся Коля. — Да что мы все вокруг да около ходим? Мы с ней, — он положил руку на плечо Маши, — на пару работаем. Если я в тебе, Серафим, не ошибся, — прими с миром. А обознался — мы дальше пойдем.

— Подумать надо, — вздохнул Серафим. — Ты только ерунды разной на мой счет не думай, это я так, в том смысле, что Арсений был для меня человек загадочный, я кое-что вспомнить должен, сообразить…

— Соображайте, батюшка, — сказала Маша, — только помните, что время посева уже прошло и настает время собирать плоды. Вы ведь любите плоды?

— Погуляйте пока, — улыбнулся Серафим. — Коля, покажи барышне нашу деревню, в поле сходите — там жаворонки волшебно поют. — Серафим закатил глаза и зачмокал губами. — А я пока насчет обеда распоряжусь и вообще.

Спустились с крыльца, вышли на площадь.

— Здесь я дрался в последний раз, — грустно сказал Коля. — Ровно вчера это было.

— Не в последний раз ты дрался. И страшно мне что-то, откровенно тебе говорю. Только ты не обращай внимания, это я так, по-бабьи.

— Хочешь уехать?

— По-моему, ты хочешь меня оскорбить, — надменно сказала Маша.

— Ну ладно, ладно, — отступил Коля. — Как тебе Серафим?

— Ты не слишком круто берешь быка за рога? — спросила Маша.

— Нет, — Коля задумался. — Если бы я начал чересчур осторожно, он бы понял, что я его щупаю не как сообщник Арсения, а как «человек в сапогах». Дались им эти сапоги.

— Деталь, которая сработает в твою пользу, — сказала Маша. — Если бы ты был «оттуда», разве бы ты надел сапоги?

— Ты опять права. Все правильно. Я знаю, кто был Арсений, я его преемник, а Серафим понимает: если он будет отрицать, что знал истинное лицо Арсения, это слишком недостоверно, и я ему не поверю. Сейчас дело в другом: Серафим лихорадочно ишет причину, по которой мы у него появились. Зачем мы пришли, — вот в чем все дело!

Они вышли за околицу. Впереди темнела небольшая роща. Это было сельское кладбище. Под вековыми деревьями, в высокой траве прятались едва заметные холмики. Коля долго ходил среди полусгнивших, покосившихся крестов, потом остановился. Маша видела, что он мучительно вспоминает о чем-то, но никак не может вспомнить, и поэтому нервничает. Маша поняла, что он ищет могилы родителей, и пришла ему на помощь. Она нежно провела ладонью по его плечу:

— Они здесь, Коля, в этой земле. Это главное. Ты не горюй.

Коля благодарно взял ее за руку:

— Забыл, где могилы. Да уж их, наверное, и нет. Кому было ухаживать?

— А я даже не знаю, где похоронены мои отец и мать, — вздохнула Маша. — Как ты думаешь, Коля: у меня когда-нибудь были родители?

— Не нужно, Маша. — Он притянул ее к себе. — Мы вместе, мы живы и здоровы, и все еще впереди, целая жизнь, ты в это верь!

— Я верю, — кивнула Маша. Она оглянулась. — Нас ждут какие-то люди.

— Приготовься. — Коля нащупал кольт. — Идем.

У кладбищенской калитки стояли два бородатых мужика в папахах с черными ленточками. Они молча смотрели на Колю и Машу. Один из них, которого Коля сразу же про себя окрестил Скуластым, сказал:

— Бог в помощь. Родных ищешь?

— Искал, — кивнул Коля. — Что скажете?

— Да вот, ельна собирается, балешник хотим учинить, — растягивая слова, сказал второй. — Приходи, погорчим…

— Не на что, — развел руками Коля. — Я, вишь, в полусмерть укутался…

— У марухи займи, — сказал Скуластый. — Она у тебя тоже, небось, по музыке ходит?

— По рыжью работаем, — улыбнулась Маша. — А вы — по портянкам?

— Ишь… — обиделся второй. — Она нас ни во что не ставит, стервь.

— А ты ведешь себя, как рогатик, — сказала Маша. — Чего мне с тобой куликать? Пошли, Коля.

— Свидимся еще, — многообещающе сказал Скуластый. — Так придете?

— Как дело позволит, — отозвался Коля.

Бандиты ушли.

— Шмакодявки паршивые, — выругался Коля. — А Серафим не Спиноза, ей-богу. Послал проверить, знаем ли мы жаргон. Уж мог сообразить: если подосланы, то и обучены…

— Он так и думает, — спокойно сказала Маша. — Ты его недооцениваешь. Пока идет самая примитивная, поверхностная проверка. Главное — впереди.

Серафим встретил их на пороге горницы — сладкий, улыбающийся, в новой рясе, с золоченым наперсным крестом.

— Милости просим, — он галантно подвинул Маше стул, протянул чашку: — Будьте хозяйкой.

На столе пыхтел начищенный самовар. Когда Маша стала разливать чай, Коля сказал:

— В Ленинграде жизнь сейчас нелегкая, это верно, но покойников там не едят…

— Хрикаделек и котлетов из них не делают, — кивнула Маша.

— Не понял, — насторожился Серафим, разгрызая огромный кусок сахара.

— Когда мы с поезда сошли, к Маше косоротая старуха подвернула, — начал Коля, внимательно наблюдая за священником. — Так вот она и сказала про эти самые хрикадельки.

— А я, собственно, при чем? — повысил голос Серафим.

— Рассуждаем согласно науке логики, — сказал Коля. — Слово «фрикадельки» явно не деревенское. От кого могла слышать старуха это слово применительно к обстановке в Ленинграде?

— От любого проезжего, раз она по вокзалам шляется, — не слишком уверенно заявил Серафим.

— Верно, — согласилась Маша. — Только мне сдается, она про этих покойников на проповеди в церкви слышала, или я ошиблась?

По сузившимся глазам священника Маша поняла, что угадала.

— Глупо, батюшка. Эдак, и в ГПУ загреметь можно…

— Уж не ты ли меня туда отправить хочешь? — На лбу Серафима выступили мелкие бисеринки пота. — Не пойму я тебя, отрок. А когда я не понимаю человека, я его боюсь. А когда боюсь, я его…

— Спрячь пистолет, дуралей, — грубо сказал Коля, хотя Серафим никакого пистолета и не доставал. — Он же у тебя под рясой! И если хочешь тягаться — смотри! — Коля в долго секунды выдернул из-за пояса свой кольт и приставил ко лбу священника.

— Не гоже хозяина дома эдак честить, — криво улыбнулся Серафим. — Убери.

— То-то, — Коля спрятал кольт. — А то ходим вокруг да около. Не узнаю вас, батюшка.

— Ну, а если Арсений тебе все завещал, ты уж, верно, знаешь, как его кликали? В том, другом мире? — напрягся священник.

— Чинушей его кликали.

— Ладно, — кивнул Серафим. — Это ты и от милиции узнать мог, не велика задача. Не обижайтесь, гости дорогие, но я вам назначу испытание. Выдержите — будет разговор. Не выдержите… — Серафим развел руками.

— Тогда ваши, ну те, с черными ленточками, дырок нам понаделают, — сказала Маша. — Не опровергайте, батюшка, не трудитесь. Мы ведь битые, понимаем, что к чему. О чем речь?

— Да пустяки, — улыбнулся священник. — Кресты носите?

— Какой же блатяк без креста? — удивился и обиделся Коля. — Маша, покажи…

— Не надо, не надо, — запротестовал священник. — Не в крестах дело. Вы ведь, небось, не венчаны в церкви, не до того вам было?

— Верно, не до того… — Коля переглянулся с Машей.

— Вы нас повенчаете? — радостно крикнула Маша. — Вот славно! Я так мечтала.

— Повенчаю. Вот вам и проверка будет.

— Не понимаю, — сказал Коля.

— Все поймешь, — прищурился Серафим. — Потерпи.

Под вечер Коля обнаружил слежку. Случилось это так: он вышел на крыльцо поповского дома покурить и увидел на другой стороне площади мужика, который стоял и щелкал семечки. Мужик не скрывал своих намерений — он уставился на Колю и даже подмигнул ему.

«Ах ты, мать честная. — Коля даже почесал в затылке. — Чертов поп…»

Он сошел с крыльца, двинулся к околице. Мужик не отставал. Коля повернул назад. Мужик — следом. Коля вошел в дом. Серафим читал какой-то журнал.

— Так мы не уславливались, — с сердцем сказал Коля.

— Как? — из-под очков посмотрел Серафим.

— Кто этот «фраер», который топает за мной по пятам?

— Ах, этот, — махнул рукой Серафим. — Охрана твоя, Коленька. Твоя и жены твоей. Епифаном звать. Надежный мужик.

— Не нуждаемся!

— Не скажи. Маша сама пожаловалась на тех, с черными ленточками. Время лихое, мне жаль будет, если тебя обидят. Не обессудь.

— Не валяйте дурака, батюшка! — рассердился Коля. — Ваше недоверие меня обижает.

— А вот заслужишь доверие — оно и по-другому обернется, — Серафим снова углубился в журнал, и Коля понял, что спорить бесполезно.

— Черт с вами. — Коля снова вышел на крыльцо, набросив на плечо пиджак. Епифан стоял на том же самом месте и грыз семечки. Коля достал часы: до семи вечера оставалось совсем немного. «Интересно, — подумал Коля, — каким это образом Басаргин избавит меня от этого дурака? Посмотрим».

Спустя час он уже осторожно стучал в ставень Тихоновой избы.

— Входи, — дверь открыл Тихон — огромный, как многие мужики в Грели, с окладистой черной бородой и копной нечесаных волос. — Ждут тебя.

Коля вошел в горницу. Басаргин прикрутил фитиль керосиновой лампы:

— Чисто было?

— Вполне. Как удалось?

— Секрет, — улыбнулся Басаргин и добавил: — Послал ребят с четвертью самогона. Отвлекли его. Ну, первый стакан, само собой, ему силком влили, а остальные он собственноручно принял. Спит, касатик.

— Как объясняешь открытую слежку?

— Черт его знает, — Басаргин задумался. — Может, он так рассуждает: если, мол, Кондратьев — милиционер, — он от любой слежки все равно уйдет, не тягаться же деревенским с профессионалом? Ну, а что в такой, по-научному сказать, си-ту-яции поймешь? Ничего! А вот при открытой слежке и настроение видать, и действия… Скажем, мог ты от Епифана отвалить? Мог! Тогда Серафим сразу бы усек, кто ты.

— Будто вор не может уйти от слежки! — сказал Коля.

— Мелко ценишь Серафима, — ответил Басаргин. — Если он то, что ты думаешь, — он действия сыщика-профессионала от действий вора-профессионала всегда отличит. Так что он правильно сделал, а ты — рисковал. Слава богу, что все обошлось! С чем пожаловал?

— Серафим будет нас с Машей венчать в церкви. Это венчание послужит проверкой. Честно говоря, не понимаю я, в чем тут гвоздь? И поэтому волнуюсь.

Басаргин покачал головой:

— Н-да… Пилюля, можно сказать…

— Маша считает, что он хочет наши, вроде бы, коммунистические идеалы проверить, — продолжал Коля. — Мол, если коммунисты — венчаться не станут, не пойдут против партийной совести. Кстати, дай нам два тельных креста, едва не сгорели, — строим из себя блатных, а крестов на нас нет! Черт его знает, из-за каких пустяков другой раз жизни лишиться можно.

Тихон принес два крестика, улыбнулся:

— Мой и жены-покойницы. Носите и дай бог вам удачи.

Коля надел крестик:

— Спасибо, Тихон. Выручил.

Басаргин прошелся по горнице:

— Нет, Коля. Суть этого дела не в ваших с Машей истинных убеждениях. Тут другое. Круче тут.

— Что же? — с сомнением спросил Коля.

— Не знаю. Об одном предупреждаю и прошу: как бы себя Серафим во время вашего венчания не повел, что бы ни случилось, — твое дело глазами хлопать и «аллилуйю» петь, понял? Не смей ни во что вмешиваться!

— А если он, к примеру, тебя убивать станет? — улыбнулся Коля.

— Кондратьев, — жестко начал Басаргин. — Мы с тобой такое дело затеяли, что жизнь всей нашей волости, а то и всей губернии иначе повернуться может. Что в сравнении с этим твоя или моя жизнь, парень? Мы ведь служим ради таких ясных далей, что дух захватывает от одних только мыслей. Прошу и требую от тебя: что бы ни произошло — ты должен остаться в стороне! Я доложу обо всем в партийных органах и извещу уполномоченного ГПУ.

— Значит, моя задача, — сказал Коля, — в случае успешной проверки — внедриться к бандитам.

— Все вызнать и остаться живым, — добавил Басаргин. — Иди, Коля.

Они обнялись.

…В церкви было необычно светло — по случаю бракосочетания «раба божьего Николая» с «рабой божьей Марией» отец Серафим приказал зажечь большое паникадило. Маша вошла об руку с Колей — в белой фате, правда, из марли, но зато — с самой настоящей золоченой венчальной свечой в руках. Следом потянулись жители, среди них Коля заметил и двух своих знакомцев с черными ленточками. Они как ни в чем не бывало стояли в толпе. Громко переговаривались женщины, обсуждая возраст и внешний вид невесты и жениха, мужики довольно гудели в ожидании скорой выпивки. Отец Серафим взмахнул кадилом и запел «Песнь степеней»:

Послышался шум, это вошел в церковь Басаргин с двумя сельскими исполнителями. На них косились, но пока не задирали.

Коля посмотрел на Машу. Она стояла рядом с ним, лицо у нее было восторженно-счастливое, и Коля понял, что Маша забылась и воспринимает происходящее всерьез.

— Ты что? — шепнул он ей. — Смотреть стыдно.

— Я играю роль, — сказала Маша, но глаза, вдруг вспыхнувшие самой неподдельной радостью, выдали ее и, поняв это, Маша попыталась все обратить в шутку. — Сколько волка ни корми, а он все равно туда, тебе понятно? — Она вздохнула: — Сначала я ждала этого дня. Потом мне стало казаться, что его уже никогда не будет. — Маша вдруг погрустнела: — Я ведь не дурочка блаженная, Коля. Не волнуйся, я понимаю, что все это — просто игра. Потерпи. Дай мне наиграться.

Подошел священник, и она замолчала.

— Послушайте, чада, поучительное слово, — сказал Серафим, — живите в супружестве богоугодно и честно, ибо близко пришествие антихриста и спасутся только претерпевшие за правду до конца. Знамение было недавно верующим и всем мирянам: пятиконечная звезда сияет над грешной Россией, остры ее лучи и пронзают они любящих бога. Жрецы же нечестивые той звезде служат и яко вурдалаки ненасытные пожирают внутренности истинно верующих.

— Прекратите агитацию, иначе я прикажу очистить храм! — крикнул Басаргин.

— Он сказал, — трагическим голосом провозгласил Серафим, — настали времена, когда русскому человеку и в храме нет спасения. Церковь уважали даже нехристи — татаро-монголы! А эти пожрали душу! Слуги антихристовы в храмах, ратуйте, православные, не допустите унижения дома господня!

— Прекратить! — Басаргин проталкивался к алтарю, исполнители — за ним. — Всем покинуть помещение!

Верующие возмущались, переговаривались. Кто-то крикнул:

— Креста на них нет! Вышвырнуть их из храма!

— Верно! — закричали в толпе. — Вон их!

— Чего вы слушаете поповских прихвостней! — заорал Скуластый. — Мало это жеребечье отродье попило нашей кровушки! Бей, круши поповский балаган! Да здравствует советская власть!

Коля переглянулся с Машей — она кивнула: вот она, проверка. Вот она. А Басаргин еще ничего не понимал. Он стоял в растерянности и беспомощно оглядывался. Коля пытался поймать его взгляд, мысленно кричал ему: «Берегись! К такому мы не были готовы! Это опасно! Очень опасно!» Но Басаргин чего-то ждал. Коля повернулся к Серафиму и наткнулся на его насмешливый, холодно-изучающий взгляд.

Между тем провокаторы вытащили спрятанные в голенищах сапог ломики, молотки, дубинки и начали разбивать иконостас, сбрасывать и топтать иконы.

— Долой самодержавие! — орали они. — Долой попов! Долой опиум для народа!

Басаргин и его помощники пытались задержать, остановить озверевших хулиганов, но тех было гораздо больше, они вошли в раж и легко сломили сопротивление представителей власти. Исполнителей сбили с ног и связали. Басаргина ударили ломиком, и Коля увидел, как по его лицу расплылась огромная клякса крови.

Анисим еще сопротивлялся. Он отбивался кулаками и ногами, но оружие не применял — вокруг были люди. Он хрипел — кричать уже не мог:

— Граждане. Остановите их. Неужто не видите.

— Бей! — Громилы внесли бидон с керосином, опрокинули и подожгли.

— Да чего же мы смотрим, мужики! — крикнул наконец кто-то. — Разве ж советская власть может допускать такое? Это подстрекатели!

Началась всеобщая свалка. Коля снова посмотрел на Машу. Она стояла с застывшим, безразличным лицом. Но Коля понял, о чем она сейчас думает. «Его убьют, помоги ему», — кричали ее глаза. «Нет… Ты же знаешь — я не должен вмешиваться, что бы ни случилось», — мысленно отвечал ей Коля. И снова натолкнулся на вопрошающий взгляд священника: «Что, отрок, с кем ты?»

Басаргин упал, толпа сомкнулась над ним. Пожар разгорался.

— Воды! Воды несите, православные! — вдруг завопил Серафим. — Сгорит божий дом! — Он повернулся к новобрачным, добавил с усмешкой: — Ну, милиционера нашего, небось, свои же и убили. Не знал я, не знал, что среди советских служащих такой разброд — кто куда, кто куда…

— Уйдем, батюшка, — попросила Маша. — Тошно мне.

— Уважим невесту, — кивнул священник. — Идем, Коля. — Они вышли из церкви. Навстречу бежали бабы с полными ведрами.

— Спасайте, спасайте божий храм, касатушки, — ласково сказал им Серафим.

Коля вытер с лица пот и сажу:

— Устроили вы нам праздник, спасибо.

— Проверку я вам устроил, как и обещал, — спокойно сказал Серафим. — Цена-то — ох, великая, ну и на проверку пришлось не поскупиться. Скажу сразу: ты и она — не знаю урки ли, но не с большевиками вы, нет. Не родился еще на свет такой большевик, чтобы друга и партийного брата его на глазах убивали, а он не вмешался. Отныне я вам верю, ждите, уже недолго осталось.

— Правда всегда торжествует, батюшка, — вздохнул Коля. — Восторжествует она и теперь, знаю это.

Коля и Маша ушли в дом. Из церкви выходили люди, крестились, говорили Серафиму сочувственные слова. Вынесли Басаргина.

— Хоть бы живой он был. Хоть бы живой… — Маша отошла от окна, посмотрела на мужа, и вдруг губы у нее задрожали: — Коля, — сказала она, — сколько у тебя седых волос.

— Ничего, — Коля стиснул голову руками. — Ничего. На крупный счет дело пошло, не ожидал я. Был миг — думал, не выдержу, брошусь к Анисиму. Я пойду к нему… — Коля встал. — Не бойся, я в своем уме. Слежку Серафим снял. Нет среди большевиков такого, кто не пришел бы на помощь другу. Даже ценой жизни. Прав Серафим, и поэтому слежку он снял.

Басаргин остался в живых. Его изрядно помяли, в голове у него гудело, но могучий организм, закаленный в юности подобными стычками, выдержал. К вечеру Басаргин постанывал, но чувствовал себя довольно сносно. Когда Коля вошел в избу, то увидел на табуретке, около топчана, на котором лежал Басаргин, незнакомого человека в городском костюме. Рядом стоял еще один — совсем молодой, лет двадцати, в вылинявшей гимнастерке и ботинках с обмотками.

Коля молча пожал Басаргину руку, тот сказал:

— Штатский — это Коломиец, из ГПУ. А в обмотках — Швыдак, секретарь укома партии. А я уже здоров, так что не теряй времени на расспросы. Одно скажу, товарищи: чувствуется у Кондратьева петроградская выучка! Это какие же нервы надо иметь!

— Ладно! — смутился Коля. — Не обо мне речь.

— Спасибо, — Швыдак пожал Коле руку, улыбнулся: — Дело, конечно, не в том, что ты приехал, и все началось. Как диалектика учит? Накопилось — изменилось. Однако авторитет Советской власти роняем! Бандиты, кулачье. Актив у нас есть? Мужик, бедный и средний, за нас — в подавляющем большинстве! За чем же дело стало? Давай, Коломиец, доложи обстановку.

— Активизируется кулак, — Коломиец одернул пиджак, словно это была гимнастерка, и Коля понял, что уполномоченный ГПУ — человек в недавнем прошлом военный и привык носить форму. — Выступления отмечаются повсеместно, по всей губернии, — продолжал Коломиец. — Жгут хлеб, обливают керосином, активистов убивают… Действовать нужно немедленно, но есть закавыка: наши люди не смогли выявить все группировки, руководителей, базы… А это в нашем деле — главное…

Вошел Тихон:

— Слышь, Анисим, там к тебе на службу человек прибыл — говорит: из Питера. Документ имеет — из Ленинградского уголовного розыска. Ну, я рискнул его сюда привести.

— Давай, — кивнул Анисим.

Коля сразу понял, о ком докладывает Тихон. И когда вошел Витька, представил его:

— Это наш товарищ, ездил по специальному заданию в Новгород. Что узнал?

Витька осмотрелся:

— Основные ценности к новгородским перекупщикам поступили из ваших мест. Каналы пока не выяснены, но я установил, что руководит всем делом опытный бандит, с дореволюционным, можно сказать, стажем. Кличка — Черный. Предполагается, что имеет отношение к духовенству.

Коля и Басаргин переглянулись.

— Я с бандой «законтачил», — сказал Коля. — Они уголовники, а у меня как-никак — опыт. Мы с женой представляемся им блатной парой, битые, мол, много видели, седыми стали…

— Что ты предлагаешь? — спросил Швыдак.

— Влезу к ним, завоюю авторитет. Подготовлю выступление всех групп разом, соберу вожаков.

— А мы их раз — и квас, — задумчиво сказал Коломиец. — Банды без главарей — это сброд. Хорошая мысль! Дельная! Остатки банд с помощью наших людей разложим изнутри. Сагитируем — разойдутся…

Коломиец внимательно посмотрел на Колю:

— Как считаете, больше проверять вас не станут?

— Считаю, что станут. Но теперь уже легче будет…

— Вряд ли легче, — Коломиец покачал головой. — Не знаю, что они еще могут придумать, — главное, не ставить себя в положение, когда вынудят на самом деле убить кого-нибудь из своих. Чтобы этого не произошло, мы должны втянуть их в свою проверку — убедительную и точную. Я подумаю над этим.

— За жену не боишься? — спросил Швыдак. — Может, ей лучше отойти?

— Лучше, — кивнул Коля. — Но она не отойдет.

— Ладно. — Швыдак закурил. — Разошлись, мужики. Светает.

— Матери кланяйся, — Коля проводил Витьку до подъезда, — Бушмакину скажи: поручение выполняю по мере сил, пусть так и передаст Сергееву. А настроение у крестьян хорошее. В Советской власти у подавляющего большинства сомнений нет.

Спустя десять минут он вернулся в дом Серафима. Маша не спала.

— Ну что? — шепотом спросила она. — Как Анисим?

— Жив. Ничего. — Коля погладил ее по руке. — Ты извини, что я опять тебя втягиваю в свои дела.

— Муж — иголка, жена — нитка. Так меня учили в институте благородных девиц.

— Ты все шутишь. А я за тебя боюсь.

— Ты и должен за меня бояться. А я — за тебя. Давай спать, счастье мое… — Она улыбнулась — ласково и немного насмешливо. Так мать улыбается талантливому сыну — единственному и любимому.

Коля не уснул. Он думал о том, что десять лет назад в его жизни произошла та единственная и удивительная встреча, которая навсегда, до березки на краю могилы, делает человека счастливым, дает ему полной грудью ощутить радость бытия, дает ему крылья. Маша — настоящий и драгоценный подарок судьбы. Как страшно его потерять.

Серафим выглядел необычно: в холщовой рубахе, перепоясанный веревкой, в смазных сапогах.

— Вы, батюшка, никак мирянином решили стать? — пошутила Маша.

Серафим заткнул за веревку небольшой топор:

— В лес еду — дрова нужны. Может, составите кумпанию?

Коля и Маша переглянулись.

— Давно хотела в лесу побывать, да все случая не было, — улыбнулась Маша. — Съездим? Грибы пошли, земляника.

— Съездим, — кивнул Коля. — Трогай, святой отец.

Они выехали за околицу. У опушки леса, на обочине, сидел Скуластый, дымил самокруткой. Встал, поклонился:

— Бог в помощь, батюшка.

— Садись с нами. Мы вот решили за ягодкой прокатиться.

— Ягодка к ягодке, — бандит подмигнул Маше. — Вот и малинник, правильно я говорю? — он попытался ущипнуть Машу, но она взяла его за нос, сказала угрожающе:

— Грабки убери, локш потянешь.

— Ишь ты, — нахмурился бандит, но на всякий случай отодвинулся.

— Правильно, не распускай рук, дурак, — кивнул Серафим.

Коля одобрительно посмотрел на жену.

Въехали в чащу — свет померк, колеса зачавкали по жидкой грязи. Сидели молча. Приближался решительный момент, и все хорошо это понимали.

— Благостно, — потянулся бандит. — Хорошо. В этой глухомани никакая власть не достанет. Верно я говорю, начальник? — Он недобро посмотрел на Колю.

— Ешь раз назовешь меня начальником — пришью, — ровным голосом пообещал Коля. — Понятно объяснил?

Из-за деревьев выскочили двое, схватили лошадь под уздцы:

— С прибытием, батюшка.

— Все в сборе? — Серафима словно подменили. Голос его окреп, приобрел командирские интонаций, он выпрямился, сразу стал выше ростом.

— Конду сыграли, ельна ждет, — осклабил гнилые зубы бандит.

Серафим с усмешкой посмотрел на Колю:

— Ты, наверное, понял? Нас ожидают представители повстанцев.

«Ишь ты, — подумал Коля. — И название придумали из времен французской революции… Повстанцы. Ах вы, сволочи недорезанные…» А вслух сказал:

— Лучше бы с политикой нам не вязаться. За политику ГПУ к стенке ставит.

— Нынче без политики хода нет, — сказал бандит. — Вот батюшка, спасибо ему, нас просвещает.

Вошли в охотничью избушку. Вокруг — Коля успел заметить это — расположился лагерь: не менее двухсот — трехсот бандитов, перепоясанных патронными лентами, с пулеметами. Священник, поняв, что Коля потрясен увиденным, сказал торжествующе:

— Хороший сюрприз? От большевичков пыль пойдет. По всей губернии затрещит их антихристова власть!

— Затрещит, — искренне согласился Коля. — У вас ведь сила. А власть к такому не готова, это уж можете мне поверить. Даже я, битый-перебитый, не ожидал…

— Знакомься, — сказал Серафим.

— Да мы, я чай, знакомы, — улыбнулся шедший навстречу Феденька. — Здоров, Коляча…

— Здоров, Федя. А ты, однако, поумнел.

— А ты? — прищурился Феденька. — Вот и проверяли мы тебя, и Потылиха через твою бабу — здрасьте вам, — поклонился он Маше, — вроде бы подтвердила, что свой ты кулик в доску, а после нашей встречи и стычки в вагоне сумление у меня. Вот хошь убей, — есть в тебе душок ГПУ! — Он снова улыбнулся.

Коля тоже улыбнулся:

— Я за такие слова надысь одному дурачку уже пообещал дыру провертеть. Тебе прощаю по старой дружбе. Здравствуйте, господа.

Рядом с Феденькой сидели за столом еще двое: первый — Никодим, в мужицкой одежде, худой, заросший седой щетиной; второй — в грязной, изношенной офицерской форме — лысый, похожий на отставного интенданта. Его все так и звали — Лысый.

Оба промолчали, и Коля продолжал:

— Говорю сразу: на вашу политику мне плевать. Я — «вор в законе», блатной, чтобы вы знали, и у меня свой интерес. Я вам продаю мыслю — как дорваться до власти, вы мне позволяете награбить столько, сколько мы вдвоем с моей марухой на плечах подымем и унесем… Речь не о барахле, само собой, а об рыжье. Зайдем в банк, в «Торгсин», заберем, что поглянется, и ла-та-ты.

— Не дорого ли просишь? — спросил Лысый. — Нам тоже деньги нужны — на движение.

— Я не прошу. Я цену назначаю. Я продаюсь вам — если нужен, конечно.

— Мне пусть позволят выбрать золотые украшения, — сказала Маша. — Сверх всего. А на себе мы много ли унесем, миленький? Пусть дадут нам транспорт — автомобиль какой-нибудь комиссарский, мы его нагрузим доверху и ладненько.

— Круто заворачиваешь, — буркнул Никодим. — Я пока не вижу, за что платить.

— Скажу. — Коля сел, навалился на стол. — Вас — много, но это видимость одна. Чтобы в губернии власть взять — надо вдесятеро больше. Знаю людей с оружием, опытных — человек сто. Скажу им слово — они к вам перекинутся.

— Где эти люди? — спросил Серафим. — Кто они?

— В свое время я их вам объявлю. А суть вот в чем: всем, кто против Советов, надо бы собраться и договориться — под единым началом план придумать — кто откуда бьет, да и ударить разом! Конечно, навсегда мы власть не захватим, но дней десять продержимся, пока комиссары будут чухаться. А за это время — активистов в расход, хлеб спрячем — сожжем, повсюду сунем наших людей. Пущай коммунисты возвертаются — у них земля под ногами гореть станет!

Все долго молчали.

— Заманчиво, — вздохнул наконец Серафим.

— Заманчиво, — кивнул Лысый. — Только где гарантия, что мы соберемся, а нас ГПУ в оборот не возьмет?

— И возьмет, — улыбнулся Феденька. — Если своих мер не примем. — Он посмотрел на Машу. Коля перехватил его взгляд, и у него упало сердце. — Заклад нужен, — сказал Феденька, не спуская глаз с Маши.

— Ах ты, Мехмет… Хитер, как азият. — Серафим с уважением похлопал Феденьку по спине. — Выкладывай, что придумал.

— Заклады разные бывают, — Феденька с садистским наслаждением взглянул на Колю. — Иной заклад вроде и дорогой, а хозяин на него наплюет в случае чего. Верно я говорю, Коляча? Ладно, не отвечай, сначала дослушай. Есть, братцы, такой заклад, что его даже гадюка не предаст. Скажем так: для матери — ребенок ейный, для мужика — любимая его… Догадался, Коляча?

— Нет, — Коля побледнел, отодвинулся от стола. Рука невольно поползла к поясу.

— Не надо. — Лысый приставил к голове Коли дуло нагана. — Сиди тихо, думай. А за штаны не хватайся.

— Нет, — снова сказал Коля.

— Да, — Маша встала, подошла к Феденьке. — Хочешь из меня фортыцер[1] сделать? А я не боюсь. Чего нам бояться, Коля? Или мы их продать хотим? Остаюсь я.

— Ладно. — Коля тоже встал. — Будь по-вашему. Хоть волос с ее головы уроните — вечная вам память будет.

— Ты нас не стращай, — осклабился Феденька. — А чтобы уж совсем мне уверенным быть — такой я недоверчивый уродился, ты, Коляча, возьми на себя Оглоблю — Анисима, товарища Басаргина. С юности он мне ненавистен, ты уж доставь мне наслаждение, пришей его… Где и как и кто свидетелем будет — мы тебе скажем. Принимаешь?

— Дурак ты, — презрительно сказал Коля. — Да хоть сей секунд!

…На обратном пути, покачиваясь в телеге рядом с Серафимом, Коля думал о том, что очень сильно недооценил бандитов, а главное — позволил-таки им поставить себя в ситуацию, когда необходимо стрелять в своего, в Басаргина, и другого выхода практически нет.

Басаргин спокойно выслушал Колин рассказ, почесал в затылке:

— Придумаем что-нибудь. Вот с Машей твоей — это, сказать по-научному, и в самом деле неувязка. Черт их знает — лишь бы они глупости какой с ней не сделали. Все-таки мужичье озверевшее.

— Ты мне об этом лучше не говори, — стиснул зубы Коля. — А то я поеду туда.

— Э-э-э, — протянул Коломиец. — От тебя ли слышу, герой. Их, брат, умом надо побеждать, а не только числом или пулями. Ну, с отрядом этим ты, прямо скажем, придумал хорошо. Прямо сейчас начну подбирать и готовить надежных людей, поместим их в лесу, километрах в тридцати — сорока от лагеря. Но что с Басаргиным делать, вот вопрос. — Коломиец улыбнулся. — Давай, Басаргин. Тебе, как кандидату в покойники, первое слово.

— Пальни в меня холостыми, — сказал Басаргин. — А уж я постараюсь притвориться мертвым…

— Он-то пальнет холостыми, — сказал Коломиец. — А они проверят боевыми. Тебе, брат, и притворяться не придется. Тут надо построить острую и точную комбинацию. Вот если бы у Серафима были ценности…

— Наверняка есть, — сказал Коля. — Забыли про сообщение Виктора? Кличка — Черный, из духовных… Регулярно снабжал перекупщиков золотишком.

— Я выманю Серафима в уезд, — сказал Коломиец. — Ты проведешь у него негласный обыск. Законные основания для этого у нас налицо. Возражений нет? Принято.

На следующий день возбужденные жители Грели повалили на площадь: прошел слух, что по всему уезду церкви будут ликвидированы, а в первую очередь — в Грели. Прибежал Серафим, взошел на паперть.

— Братья и сестры во Христе, — начал он негромко и проникновенно. — Пришел и наш черед пострадать за веру православную… Не остыл еще пепел в нашем храме после недавнего нападения хулиганствующих советских активистов, как пришло новое испытание: верьте, как верю я, что без плохого нет и хорошего, а стало быть, все это от господа нашего, примем же со смирением. Я еду к отцу благочинному и вместе с ним буду добиваться справедливости у властей предержащих.

Толпа запела «Спаси, господи, люди твоя». Серафим сошел с паперти и направился к телеге, благословляя толпу направо и налево, словно епископ. Потом сел в телегу. Толпа опустилась на колени.

— Уезжает, — сказал Коля. — Можно начинать.

Коля, Коломиец и Басаргин разошлись по комнатам. Выстукали стены и полы. Осмотрели сундуки и шкафы. Ничего подозрительного не было. Басаргин взмок и улегся на пол, раскинув руки.

— Не то делаем, — сокрушался Коля. — Меня так учили: «кто спрятал, что спрятал, где спрятал…» Вот и раскиньте мозгами.

— Ну кто спрятал? — привстал Басаргин. — Священник, если сказать по-научному, — поп.

— И второе ясно, как божий день, — пожал плечами Коломиец. — Спрятал ценности — золото, бриллианты, еще какую-нибудь чепуху. А вот — где? Ответь, если знаешь?

Коля подошел к иконам.

— Смотрел уже, — сказал Басаргин.

— Плохо смотрел, — отозвался Коля. — Прятал священник, бандит, где? — Коля начал снимать иконы, взвешивая их на руке. Снял последнюю — это была плохонькая, примитивно написанная «Смоленская богоматерь». — Ого! — Коля протянул икону Коломийцу. Тот качнул ее на руке:

— Ровно свинцом набита.

— И мне она показалась тяжелой, — заметил Басаргин. — Я решил, что она от сырости тяжелая.

— От сырости, — укоризненно сказал Коломиец. — Давай, Кондратьев.

Коля отодрал бархат, которым икона была заделана с обратной стороны, и все увидели, что в доске имеется квадратная деревянная вставка — вроде дверцы. Коля поддел ее ножом, и на скатерть хлынули драгоценные камни и золото в монетах разного достоинства. Здесь были и пятерки, и десятки, и даже пятнадцатирублевки — каких Коля и не видел никогда.

— А молодец мой Витька, — обрадовался Коля. — Верно вышел на Серафима.

Коломиец взял один камушек, осмотрел.

— Бриллиант… Каратов на пять потянет. — Он разворошил всю кучку: — Здесь в твердой валюте — охо-хо!

— Тыщ на десять, — сказал Басаргин.

— На сто, если не на двести… — Коломиец положил бриллиант на место. — Аккуратно все заделай и повесь назад, — сказал он Коле. — Есть план… Они предлагают тебе убить Анисима?

— Ну? — Несмотря на поучения Колычева и Маши, Коля так и не сумел избавиться от этого «ну»…

— А мы им предложим убить Серафима.

Коля вытаращил глаза:

— Ты… ты угорел, Коломиец. Думай, что говоришь! За что им убивать своего главаря?

— Им будет за что, не волнуйся. Но с точки зрения законности у нас должны быть очень веские основания для такой акции. Тем более, что проведешь ее лично ты.

— Я? — Коля даже отодвинулся от Коломийца. — Нет!

— Ты выполняешь задание, ты солдат революции, слова «нет» не может быть, — холодно сказал Коломиец. — Слушай, как все это будет. Вернется поп, дашь мне знать. Я приду к нему, ты и двое свидетелей из банды должны будете сидеть в засаде, но так, чтобы видеть и слышать мой разговор с Серафимом. В результате этого разговора бандитам, — Коломиец усмехнулся, — и тебе, — он подчеркнул это «тебе», — станет ясно, что попа и меня надо убить. Давай твой кольт.

Коля, ничего не понимая, послушно протянул Коломийцу свой револьвер.

— Смотри. — Коломиец достал из кармана и заменил в барабане кольта один из патронов. — Я поставил холостой. Проворачиваем барабан так, чтобы первый выстрел был боевым, а второй — холостым, ясно тебе?

Коля все понял, но решил дослушать до конца.

— Первый выстрел в попа, второй — в меня, — сказал Коломиец. — Не перепутай, иначе их задание ты выполнишь вдвойне: все-таки я — уполномоченный ГПУ, стало быть, — выше участкового уполномоченного милиции.

— Ты еще можешь шутить, — оторопело сказал Басаргин. — Ну и башка у тебя, Коломиец. Тебе бы академиком, научно сказать, быть.

— Или папой римским, — поддержал его Коля. — Не обижайся, план изощренный, на грани дозволенного.

— Время теперь, можно сказать, за все грани перешло, — рассуждал Коломиец. — Говорю сразу: на преступление тебя не толкаю, все будет в рамках закона.

В дверь постучали. Коломиец и Басаргин отскочили за портьеру, Коля открыл. Это был Тихон.

— Лукича… — начал он, давясь от рыданий. — Лукича убили и Платониду… На глазах мальчонки убили, гады…

Басаргин вышел из-за портьеры:

— Иди, Тихон. Нельзя тебе быть здесь, иди. В руках себя держи.

Тихон ушел.

Коломиец вздохнул:

— Брат его двоюродный этот Лукич. Жаль мужика. Нашенский был по всем статьям! Пойдем, Басаргин, нужно все выяснить.

Коля долго сидел в своей комнате и размышлял над предложением Коломийца. Что ж. Ему не раз приходилось убивать врагов-бандитов в открытых вооруженных схватках. Но теперь… «Маша у них, — думал Коля. — Разве они на моем месте раздумывали бы? Убили бы Машу без всяких-яких, при малейшем подозрении… И еще убьют, не дай бог! — Коля даже вздрогнул от такой мысли. — Ну нет. Нет, Кондратьев, никаких колебаний. Не я — так меня. А Серафим — бандит и трижды заслужил свою участь».

…Утром, когда Коля умывался, у колодца появился Тихон, повернул в сторону кладбища. Коля двинулся следом. Когда последние дома околицы скрылись за боярышником, пышно разросшимся среди могил, Тихон сказал:

— Думаешь, я тебя сюда так привел? — Он подошел к двум осевшим холмикам, провел по ним рукой. — Поговорить мы в любом месте могли бы… Это могилы твоих родителей, ты их искал, но не нашел. Вот, смотри.

Коля опустился на колени. Холмики были едва видны — давно осели, заросли высокой травой.

— Мне Коломиец настрого запретил тебе говорить, — голос Тихона дрожал. — Но я скажу, я для того тебе и показываю эти могилы. Серафим их убил, родителей твоих… Феденька дом поджег, а двери колом подпер. Серафим ему приказал.

— Я догадывался. — Коля встал. — Говори суть дела.

— Пусть у тебя рука каменной станет, — глухо сказал Тихон. — Читай… — Он протянул Коле лист бумаги. Это был приговор. За активную, доказанную свидетельскими показаниями борьбу против Советской власти, массовые убийства советских активистов, поджоги, бандитские налеты и грабежи коллегия Псковского ГПУ приговорила служителя культа Серафима Воздвиженского к высшей мере социальной защиты.

— Исполню, — Коля вернул приговор и хотел уйти, но Тихон остановил его.

— Лукича знаешь кто убил? Сам Серафим. — Тихон заплакал. — Детей наших крестил. Родителей отпевал. Тать, места ему на земле нет! — Тихон помолчал несколько мгновений, взял себя в руки и продолжал: — Они к нему в дом ночью ворвались… Всех выгнали на улицу. Главный был с завязанным лицом — сидел в седле, командовал. Велел Лукичу отходную молитву читать, а тот задиристый, плюнул ему в лицо. Ну, главарь и расстрелял его собственноручно. А Платонида главаря узнала: Серафим это был. — Тихон снова замолчал, потом добавил: — Так что ты не сумлевайся. — Он заморгал, сгоняя слезы, высморкался в огромный холщовый платок. — Твое дело правое. Исстари заведено: бешеную собаку убей без пощады!

Коля слушал Тихона и вспоминал свою встречу с Лукичом и Платонидой. Тогда — сами полуголодные — они радушно напоили его и Машу молоком. Лукич суетился около трактора, вел бесконечные разговоры о будущей артели. И вот их нет. Они прожили недолгую жизнь, прожили ее в голоде, холоде, бесконечных заботах о хлебе насущном, о полене дров, об одежонке. Потолок в избе — углом вниз. Пол в избе — углом вверх. Всегда больные, золотушные дети — теперь последний сын остался сиротой. Всегда горе, нужда, долгие зимние вечера, бесконечные, выматывающие душу ночи, когда нечем укрыться, а утром нечем разжечь печь. И вот теперь, когда пришли, наконец, иные времена и впереди, пусть далеко, но забрезжил рассвет и стало ясно, что стоит жить на земле, и счастье — это не поповские проповеди, а земля, которая принадлежит тебе и кормит вдосталь, платя добром за стертые руки, сбитые ноги и спину, которую к заходу солнца уже не разогнуть, — вот теперь, когда все стало так обнадеживающе хорошо, — бандитская пуля обрывает жизнь, а рассвет снова сменяет ночь, уже навсегда.

«Нет им пощады… И не должно быть, — подумал Коля. — Пусть получат полной мерой, ибо сказано справедливо: „какой мерой меряете — такой и вам отмерено будет“…»

– Как знаешь, — Коля повернулся, чтобы уйти. — Если потом начнутся провалы — я тебя предупредил, на меня не вали!

— Подожди, — Феденька разгладил записку, еще раз прочитал. — Тут сказано — в десять… Давай так: я пошлю тебя, ты посмотришь…

— А ты скажешь, что я все придумал? — спокойно возразил Коля. — Нет уж. Пойдешь со мной.

— Если ты, не дай господь, прав. — Феденька жалко сморщился и всхлипнул: — Я, Коляча, от разрыва сердца кончусь! Ты меня пожалей! Я Скуластого пошлю, лады?

— Твое дело. Веришь ему — посылай, — нехотя согласился Коля и удивился тому, как неожиданно совпала кличка бандита с тем прозвищем, которое он, Коля, дал ему при первой встрече. — И второго кого-никого пошлю, — оживился Феденька. — Если ты, не дай господь, не обмишулился, — вот и выйдет из вас троих трибунал! — Феденька захохотал. — Ну, уж вы сами там решайте. А в случае, если ты, не дай господь…

— Завел шарманку, — перебил Коля. — Как там маруха моя?

— Да ничего, — вздохнул Феденька. — Еще двоих приложила — ходють с опухшими харями. Зверь она у тебя, не любит людей.

— Если что — я из тебя, блаженный, кирпичей для храма наделаю, — пообещал Коля.

Феденька помахал рукой и скрылся в лесу.

Нужно было придумать, как выманить бандитов на встречу Серафима с Коломийцем.

И Коля придумал. На листе ученической тетради Коломиец по просьбе Коли написал: «Встретимся у вас в 10 вечера. Необходимо обсудить очередное задание. Обеспечьте сохранение интимности». Потом Коля скомкал записку и поджег. На обгорелом обрывке читалось следующее:

– Представлю записку Феденьке, — сказал Коля. — Я посмотрю, как он откажется это проверить.

— Согласен, — кивнул Коломиец. — Он не откажется. Будь начеку.

…Феденька бесновался, выходил из себя и каждые три секунды выдергивал из кобуры наган.

— Не верю! — вопил он истерично. — Это ты, Коляча, придумал! Да мало ли какая записка? Серафим? Отец? Нет!!!

Встреча была назначена на десять, и главной заботой Коли было сделать так, чтобы Серафим к этому времени никуда не ушел. Коля то и дело заглядывал в горницу, но все шло по плану — Серафим водрузил на нос очки и старательно шелестел страницами библии.

Без четверти десять Коля вышел во двор — его уже ждали Скуластый и Лысый, из руководства банды.

— Веди, — приказал Лысый.

— Из моей комнаты я в горницу дыры провертел, — сказал Коля. — Все видно и слышно. Занимайте места, я пойду ему скажу, что посланный приходил, Федя меня в лес зачем-то требует…

Все прошло гладко: Скуластый и Лысый уселись у наблюдательных отверстий, Серафим без малейших подозрений отпустил Колю. Пробило десять. Коля осторожно влез в окно своей комнаты и занял место рядом с гостями. Прошло еще пять минут. Внезапно с улицы осторожно постучали в ставень. Серафим удивленно выглянул:

— Кто там?

— Я, — послышался голос Коломийца. — Откройте, Черный.

Серафим покачнулся, схватился за сердце. Потом заметался по горнице. Коля торжествующе посмотрел на бандитов, те переглянулись в растерянности.

«Только бы он вошел, только бы он успел, пока Серафим не схватился за маузер. В комоде маузер, в верхнем ящике», — лихорадочно соображал Коля.

Коломиец вошел вовремя:

— Одни, как и условились?

Серафим хватал ртом воздух — он был настолько обескуражен, настолько не мог ничего сообразить, что Коля с радостью понял: первый раунд схватки выигран.

— Давайте сразу к делу, Черный, — продолжал между тем Коломиец. — Сообщение ваше мы получили, это гражданский ваш подвиг, мы считаем, что вы за него заслуживаете всяческой похвалы теперь и снисхождения в будущем. Если вы на самом деле сдадите нам вашу группу, мы гарантируем вам немедленный отъезд за границу, в любую страну по вашему желанию, и даже сохраним вам это, — Коломиец снял икону «Смоленской богоматери», вскрыл тайник и высыпал на скатерть содержимое.

Серафим застонал и повалился на стол лицом вниз. Он пытался что-то сказать, но у него ничего не получалось, он только мычал.

— Чтобы дать вам возможность легальной деятельности, церковь в Грели решено не закрывать, — сказал Коломиец.

— Ну, хватит! — пробормотал Лысый. — Тут и недоумку все ясно. — Он взвел курок нагана.

— Нет, — повернулся к нему Коля. — Нет, уважаемый. Поп не верил — мне. Мента пришить велел — мне. Жизнь под пули ставил — мою. А сам кто? Предатель, гнида, ссучившийся поп!

Коля выдернул из-за пояса кольт, с криком ворвался в горницу; он играл, ломал, что называется, комедию, но вдруг в какой-то момент подумал, что этот крик и искаженное лицо — это не комедия, а самая настоящая ненависть.

— Бей продажных! Бей!

У Серафима было узкое, белое, иконописное лицо. Он вяло прикрывал его обеими руками и что-то бормотал — неразборчиво и быстро. Коля выстрелил. Серафима отбросило к столу, он упал на него и остался лежать, раскинув черные рукава рясы, как крылья.

Коломиец рвал застежку кобуры. Она не поддавалась, и тогда Коломиец бросился навстречу Коле, и в этот момент Коля выстрелил второй раз. Коломиец закричал что-то и покатился в угол избы. Коля сгреб драгоценности в карман:

— Керосин тащите, он в коридоре! Торопись, фраера…

Лысый и Скуластый послушно приволокли бидон с керосином. Лысый посмотрел на Серафима, потом ногой перевернул Коломийца:

— Знакомый… Да никак это… — он восторженно взглянул на Колю и взмахнул пухлыми ручками: — Это же сам… Коломиец! Ге-пе-ушник! Н-да, молодой человек… Далеко пойдете, это я, бывший жандарм, вам говорю. И бывший офицер контрразведки. Позвольте руку пожать…

— После! — уже спокойнее сказал Коля. — Чего ждете? Поливайте керосином и айда отседова!

Выплеснули керосин. Скуластый чиркнул обломком напильника по кремню, раздул фитиль и швырнул его на пол. С ревом взвилось пламя.

— Рвем когти! — крикнул Коля.

Побежали к лесу. Коля все время оглядывался и думал: «Только бы он выскочил… Только бы ничего с ним не случилось…» Опасения эти были далеко не напрасны. Сильный и ловкий Коломиец успел выпрыгнуть в окно в тот самый момент, когда Коля и бандиты покинули избу Серафима, и едва сумел погасить загоревшуюся одежду.

На опушке Коля оглянулся в последний раз. Дом священника скрыло яркое пламя с черной шапкой густого дыма, порыв ветра донес яростный звон колокола.

— Ну, все. — Скуластый отер пот со лба и устало опустился на траву.

— Позвольте еще раз, от всей души, — сказал Лысый и с чувством пожал Коле руку.

А Коля мысленно в это время был далеко. Казалось ему, что видит он сыплющие искрами бревна родного дома и жалкий, обгоревший комочек около собачьей будки — все, что осталось от верного пса, и белый-белый холст, которым было накрыто нечто очень страшное и непонятное. «Родители твои», — будто говорит ему кто-то в спину. «Нет, — про себя отвечает Коля. — Там, под этим холстом? Нет…»

Черная стена дыма встала над тем местом, где был поповский дом.

— Какой мерою меряете, такой и вам отмерено будет, — тихо сказал Коля. — Пошли.

В бандитском лагере Коля первым делом попросил собрать главарей банды, а когда все чинно расселись за дощатым столом в избушке лесника, высыпал на столешницу клад Серафима. Несколько камней и монет упали на земляной пол, и все, кроме Феденьки, бросились их поднимать. Феденька молча выслушал восторженно-красочный, с мелкими подробностями рассказ Лысого и долго молчал. Коля то и дело ловил на себе его цепкий, изучающий взгляд.

— Вели привести мою маруху, — Коля с усилием выговорил последнее слово.

Феденька кивнул, через минуту в дверь избушки вошла Маша. Коля испугался, что она не выдержит, бросится к нему и заплачет, но Маша остановилась на пороге и, глядя куда-то в сторону, спросила:

— Ну чего? Доказал портяночникам, почем что?

— Доказал, — кивнул Феденька. — Идите, милуйтесь… Заслужили. Два слова только. Выйди пока.

Маша вышла.

— Я понимаю, Коляча, какая глупость получается. Набей мне морду, я разрешаю. Но я кишками чувствую — есть во всем этом деле тухлятина. Прости, если не так сказал. Ты нынче — герой. Всех нас спас.

— Ты что же, — вдруг вступил в разговор Скуластый. — Сомневаешься? В ком! В ём? Гад ты ползучий. Не в ём! В нас, выходит дело… Слышь, Лысый… Скажи ему!

— В самом деле, — откликнулся Лысый. — Ты же не подозреваешь нас в сговоре с твоим приятелем? Все видели собственными глазами, слышали собственными ушами…

— Ты вот что, — сказал Скуластый. — Подозрения свои при себе держи. Еще раз его… — он кивнул в сторону Коли, — обидишь: видит бог, я тебя на тот свет отправлю.

— Ладно, — кивнул Феденька. — Давайте только Никодима спросим, так, для политесу. Он как-никак член нашего штаба, неловко без него. Я послал за ним.

Сели за стол. Коля закрыл глаза и сделал вид, что задремал от усталости. «Никодим… — вспоминал он. — Тот, на мужика похожий, молчаливый. Помнится, он еще сомневался при первой встрече в избушке, стоит ли Коле платить золотом за помощь бандитам. А зачем Феденьке нужен его совет? Затевает что-то Феденька».

Влетела Маша, зло крикнула с порога:

— Ну, хватит лясы точить! Отдай мне моего мужика, и баста! — Она села на лавку у стены, всем своим видом давая понять, что больше не уйдет.

Вошел Никодим. Не здороваясь, уселся к столу, навалившись на него всем телом.

— Ты все знаешь, Никодимушка, — сладким голосом пропел Феденька. — Вот твоего совета просим — как быть?

Никодим тяжело посмотрел на Лысого:

— Вам, сударь, стыдно. Жандарм, контрразведчик, а глупый! Не почуяли во всей этой оказии руки ГПУ!

Коля вскочил, схватился за кольт.

— Не рыпайся, петушок, — тихо сказал Никодим. — За стеной мои люди. Сиди тихо. Я не утверждаю, что ты агент ГПУ. Я это пока предполагаю. То, что случилось со священником, — это вполне может быть комбинацией органов. Надо проверить. Решим так: тебя и твою бабу запрем, все расследуем, тогда и высветлится.

Коля переглянулся с Машей. Она ответила на его взгляд взглядом, полным ужаса и тоски. «У нее сейчас сдадут нервы, и тогда провал неминуем, — пронеслось в голове у Коли. — Надо что-то предпринять сию же секунду».

Он посмотрел на Лысого, потом на Скуластого. Лысый едва заметно пожал плечами, а Скуластый подмигнул, косясь на свою кобуру с наганом. И тогда Коля решился.

— Запирайте, — сказал он покорно. — Воля ваша, только обидно. — Коля продолжал сидеть. Фраза отвлекла внимание Никодима и Феденьки, и Коля успел выдернуть из-за ремня кольт. Он стрелял от бедра, сквозь доски стола. Пули шли снизу вверх, выбивая щепки из столешницы. Феденька даже не успел схватиться за свой маузер, а Никодим успел, но так и упал — с наганом в руке.

Ворвались люди Никодима.

— Тихо! — яростно крикнул Лысый. — Назад, паскуды! Вся головка нашего отряда продалась ГПУ! Час назад мы казнили попа, а сейчас — его сообщников! Если у вас мозги, а не каша, — не дурите!

Шли секунды, и было неясно, как поступят бандиты. Наконец, кто-то сказал:

— Начальство всегда продает — рано или поздно. Должность у них такая, братва… Я верю.

— Ладно, верим, — загалдели бандиты. — Решайте, чего делать будем.

— Молчать! — крикнул Коля. Инициатива бесповоротно перешла к нему. — Как я говорил? Собраться всем вместе и ударить! Посылайте делегатов к паханам! Времени нет! Если поп успел выдать — нам и так и так хана! Торопиться надо! Может, мы еще и погуляем напоследок.

Бандиты ответили дружным ревом.

…Вышли за черту бандитской стоянки. Маша прислонилась к шероховатому стволу березы, бессильно опустила руки.

— Маша… — сказал Коля. — Маша…

— Помолчим, Коля. — Она глубоко вздохнула. — Давай помолчим.

Из лагеря доносились пьяные выкрики, ударил выстрел.

— Скоро все кончится, Маша. Потерпи.

— Каждый раз, когда мы расстаемся, мне кажется, я вижу тебя в последний раз, — сказала она. — Нам нужно уходить отсюда. Немедленно.

Коля покачал головой:

— Я взял на себя слишком много. Уйти мне нельзя, это сорвет операцию. Теперь фактически я во главе этих сволочей — ты сама видела. Сделаем так: я напишу записку Басаргину и пошлю кого-нибудь из них на связь. Ты — проводишь. Не спорь — тебе оставаться здесь больше нельзя. У тебя могут сдать нервы. Не спорь, Маша. Ты свое дело сделала, и скажу тебе прямо: дай бог любому из нас так его сделать.

— О какой связи ты говоришь? — удивилась Маша. — Какая связь может быть у Басаргина с ними? — Она кивнула в сторону лагеря.

— Мы подготовили отряд, нечто вроде ЧОНа. Этот отряд — как бы мои сообщники. Бандиты. Посланный приведет его на встречу главарей, и мы одним ударом покончим со всеми.

— На этот раз ты действительно рискуешь, — сказала Маша. — Можно я останусь?

— Нет, — жестко ответил Коля. — Ты сделаешь, как я сказал. А что касается риска… Это моя профессия, ты знаешь…

К следующему вечеру, предупрежденные гонцами, главари «повстанческих групп», как их громко именовал Лысый, должны были собраться в избушке лесника. Вместе с Машей решили поехать и Скуластый с Лысым. Коля пытался их отговорить — понимал, что даже случайная встреча бандитов с Басаргиным или Коломийцем может свести на нет все усилия уголовного розыска, но не смог этого сделать и только успел предупредить Машу: в избе Тихона следует проявить особую осторожность, сделать все, чтобы Лысый и Скуластый не столкнулись с Коломийцем или Басаргиным.

Маша в сопровождении Лысого и Скуластого в Грель отправилась верхом и добралась только поздно вечером. Около избы Тихона Маша спрыгнула с коня и предложила бандитам подождать. Лысый и Скуластый переглянулись.

— Дело тонкое, важное, — усмехнулся Лысый. — Не женское, одним словом. Вы, Мария Ивановна, нас представьте, а уж дальше мы, с вашего позволения, сами.

— Не спорь, — Скуластый положил ей руку на плечо. — Будет, как он сказал. Идите. Я подержу лошадей.

В ту минуту, когда Маша и Лысый остановились у порога, Коломиец собрался уходить — с минуты на минуту должны были прибыть на помощь сотрудники из Пскова, их надо было встретить, ввести в курс дела, разместить.

В дверь постучали. Коломиец ушел за занавеску, кивнул Тихону:

— Открывай.

Коломиец был в напряжении, нервничал и поэтому допустил ошибку: он не учел, что керосиновая лампа, которая освещала избу, стоит именно за занавеской таким образом, что любая тень отбрасывается на эту занавеску, словно на экран.

Лысый вошел и сразу же увидел: на другой половине избы сидит еще один человек. Увидела это и Маша. Тихон тоже заметил тень Коломийца на занавеске, но было уже поздно, и, сдерживая внезапно подступившую дрожь, он сказал:

— С чем пожаловали?

— Мир дому сему, — улыбнулся Лысый. — Я из лесу, по известному вам делу, она подтвердит.

— Вот мандат, верьте ему. — Маша протянула записку Коли.

Тихон прочитал, кивнул:

— Верим. Говори, что к чему?

— Извините. — Лысый спокойно подошел к занавеске, раздвинул ее. Увидев Коломийца, узнал его сразу и все понял. В отличие от уполномоченного ГПУ, Лысый всю свою жизнь посвятил политическому сыску и пополнил «образование» в контрразведке. Лесная жизнь приучила его сдерживать любые эмоции, не обнаруживать своих истинных чувств в самых невероятных ситуациях. Поэтому, мельком и внешне равнодушно взглянув на Коломийца, Лысый сказал:

— Извините, если помешал. Темновато было. Так вот: я проведу ваших людей в лес. Вы готовы?

— Отряд на месте, можем ехать, — сказал Коломиец. Вначале он испугался, но, убедившись, что бандит на его присутствие не среагировал, — успокоился.

— Я пойду у коней подпруги подтяну, — Лысый направился к дверям.

Маша стояла в тени, в углу. Лысый не мог видеть выражения ее лица, зато Маша видела бандита очень хорошо. Лысый шел к двери, на его лице была такая неуемная, такая жгучая ненависть, что Маша едва не закричала. «Он догадался, — в ужасе думала она. — Он обо всем догадался».

Коломиец заметил беспокойство Маши. Чутье опытного оперативника подсказало ему: что-то здесь не так.

— Подожди! — крикнул он Лысому.

Тот остановился у порога.

— Я хочу представить тебя нашему командиру, — сказал Коломиец. — Но к нему не положено входить с оружием. Дай твой револьвер.

Лысый молча кивнул и начал медленно вытаскивать из кобуры малый маузер. Маша стояла рядом с ним — чуть сзади и сбоку. В тот момент, когда Лысый вытащил пистолет и протянул его Коломийцу — дулом вперед, — Маша инстинктивно шагнула к бандиту.

— Командиру представить хочешь? — переспросил Лысый. — А почему ты живой, Коломиец? — он выстрелил, но мгновением раньше Маша изо всех сил ударила его по руке и маузер с грохотом упал на пол. На Лысого навалились все вчетвером, но он вырвался, прыгнул на крыльцо:

— Стреляй, чего ждешь! Засада!

Из темноты ярко сверкнуло пламя — раз, другой, третий. Скуластый прикрывал отход. Бил раскладной маузер, пули с шипением застревали в толстых бревнах избы. Басаргин и Коломиец ответили. Маузер смолк.

— Готов… — Басаргин перевернул убитого ногой и вложил наган в кобуру. — А второй утек, трясця его матери!

— Утек… — Коломиец в бессильной ярости стукнул кулаком по стояку крыльца. — А что теперь с Кондратьевым будет? Ты об этом… — он натолкнулся на отчаянный Машин взгляд и смолк.

— Я на оперпункт, — тихо сказал Басаргин. — Там уже должны быть все наши. Может, и успеем, как считаешь?

— Давай… — Коломиец поставил ногу в стремя, тяжело поднялся в седло. — Попробую догнать.

Он дал коню шенкелей и растаял в темноте.

— Срежь по Заячьей балке! — крикнул вслед Басаргин и посмотрел на Машу. — Он догонит… — Басаргин отвел глаза, ложь была слишком очевидной…

Коломиец воспользовался советом Басаргина и срезал несколько километров по Заячьей балке. Но Лысый имел значительное преимущество во времени, и когда Коломиец миновал распадок и под копытами снова пружинисто забил хорошо утоптанный проселок, — было уже поздно: Лысый пылил на версту впереди.

Коломиец дал коню шенкелей и сократил расстояние до полуверсты, но и Лысый пришпорил своего коня и снова оторвался от Коломийца. Уполномоченный выдернул из деревянной кобуры маузер. Прицельная планка была рассчитана на 1200 метров, и дальность полета пули примерно соответствовала этому расстоянию, но для меткого выстрела требовался упор. «Бесполезно, — подумал Коломиец и вложил маузер в кобуру. — Мне его не догнать. Ни за что не догнать. И это значит, что через полчаса Кондратьев будет расстрелян, бандиты покинут лагерь, и встреча главарей не состоится. И снова начнутся поджоги, погромы, выстрелы из-за угла. Снова будут голосить бабы, снова будет гореть хлеб, и отравленные коровы будут кричать от дикой боли — надсадно и страшно…»

Не щадя коня, Коломиец изо всех сил ударил его шенкелями, пожалев — уже в который раз, что нет на нем шпор и нет при нем друзей по эскадрону, и не атака теперь на окопы деникинцев, а безнадежная скачка по лесу.

Делая последние предсмертные скачки, лошадь Коломийца выиграла еще полуверсту и остановилась, дрожа. Прежде чем она упала, Коломиец успел спрыгнуть и, с ходу растянувшись в пыли, поднял маузер. Маленький всадник плясал на кончике мушки — так далеко и так безнадежно, что Коломиец в отчаянии закричал и начал нажимать на спусковой крючок резко и зло. Маузер враз выплеснул все свои десять зарядов, а Лысый исчез, словно его никогда и не было — только пыльное облако постояло еще несколько мгновений на повороте дороги, а потом растаяло и оно.

Коля спокойно сидел в избушке лесника. Он был один. Он не сомневался в успехе — оставалось только терпеливо ждать.

А Лысый мчался к лагерю. Он уже слышал условную перекличку бандитских часовых — крик кукушки, он уже чуял запах варева — наверное, убили кабана, он думал о том, как всего через несколько минут он выпустит всю обойму в ненавистную харю этого большевистского комиссара, этого гепеушника, этого негодяя, который сумел так ловко втереться в доверие и обмануть — что там лесных мужиков с их куриными мозгами, — его, человека, который десять лет служил в охранном отделении в Москве и всю гражданскую успешно плел сети в контрразведке одного из врангелевских подразделений.

«Что ни говори, они чему-то научились, — горько подумал Лысый. — И тем, кто примет эстафету от нас, будет еще труднее. А будет ли эта эстафета? — внезапно подумал он. — Чего заблуждаться? Все равно у любой веревочки есть конец, и, похоже, этот конец уже виден…»

У въезда в лагерь он назвал пароль и уже совсем было решил самолично рассчитаться с Колей, но в последний момент передумал. «Может быть, стоит попытаться выжать из него план? — думал Лысый. — Конечно, он — большевик, я их знаю, не одного отправил на луну. Он наверняка ничего не скажет, но ведь всякое может быть. Боль — очень сильное средство».

Уже на самом пороге избушки он снова подумал о том, что ГПУ и милиция наверняка знают от Коли точные координаты лагеря, и раз операция сорвана — чекисты и сотрудники УГРО вот-вот будут здесь, но жажда мести пересилила. Лысый вошел в избушку, с порога крикнул:

— Руки на затылок! И не вздумай шутить, — он упер дуло браунинга Коле в грудь и добавил: — Ты владеешь приемами, я — тоже. Не рыпайся. Я успею выстрелить раньше. Ко мне! — закричал он.

Вбежали бандиты.

— Свяжите его!

Коле завели руки назад и скрутили. От боли помутилось в глазах. «Еще вчера они кричали мне „ура“, — думал Коля, — они мне верили больше, чем богу. Сегодня — послушно вяжут и убьют не задумываясь».

— Мужики, — сказал Коля. — Как же так? Я же свой в доску!

— Нам все едино, — отозвался один из бандитов. — Скорее бы к одному концу.

И Коля понял, что у этих людей, уставших от бесконечного страха, не может быть убеждений и им действительно все равно — кому подчиняться и что делать, лишь бы еще на мгновение продлить привычное ощущение безнаказанности, еще на секунду окунуться в кровавое забытье насилия и не задумываться, только не задумываться ни о чем, потому что раздумье ведет к петле.

— Времени — в обрез, — сказал Лысый. — Расскажи, кто еще тебе помогает, и ты легко умрешь. Лег-ко! — подчеркнул он. — Потому что если через пять минут ты не назовешь своих сообщников, я прикажу нарезать ремней — сначала из твоей спины, а потом — из живота. И ты будешь кричать от боли, ты станешь седым, будешь молить о смерти, как о глотке воды. Говори.

— Есть люди, — кивнул Коля. — Ты только не вздрагивай, они стоят за твоей спиной.

Лысый оглянулся, придвинулся вплотную к Коле:

— Не надо, Коляча, или как тебя там. Время шуток уже прошло. Свертывайте лагерь, мы уходим немедленно, — приказал он бандитам и добавил: — У тебя осталось пятнадцать минут — ровно столько, сколько нам нужно, чтобы уйти отсюда.

Коломиец шел по следам Лысого. Пригодилась служба в Буденновской коннице, умение безошибочно читать отпечатки лошадиных копыт. Коломиец понимал, что его затея безнадежна. В лагере триста вооруженных до зубов бандитов. У него — маузер без единого патрона. Лагерь тщательно охраняется. Он не знает даже пароля. Конечно же, Басаргин приведет отряд, и от банды останется одно воспоминание, но это уже никак не повлияет на судьбу Кондратьева: он будет мертв. Как попасть в лагерь? Как выручить Кондратьева? — в сотый раз задавал себе Коломиец этот вопрос и не находил ответа.

Где-то неподалеку заржала лошадь, лязгнул затвор винтовки. Коломиец умерил шаг, пошел осторожнее. В кустах прямо перед собой он увидел бандитский секрет: два парня, вооруженные винтовками, притаились всего в нескольких метрах…

Ему ничего не стоило подкрасться к ним, попытаться обезоружить или убить. А что потом? Допустим, он сумеет пройти по территории лагеря и не привлечет к себе внимания. Допустим даже, что ему удастся обнаружить Колю и прийти к нему на помощь. Сколько они продержатся вдвоем? Пять минут? Десять? Конец все равно неминуем… А еще через полчаса, когда придет отряд, начнется тяжелейший бой и десятки красноармейцев и милиционеров сложат здесь свои головы только потому, что он, Коломиец, оказался неумелым, не смог перехитрить противника, не смог найти точное решение, которое привело бы к максимально бескровной победе.

Часовые лежали в трех метрах перед ним. Ни о чем не догадываясь, положив головы на стволы изготовленных к бою винтовок, они лениво переругивались. И Коломиец решился. Он вышел из кустов, негромко сказал:

— Спокойно, не стрелять!

Бандиты вытаращили глаза, не в силах опомниться от неожиданности, и, не давая им прийти в себя, Коломиец продолжал:

— Я — уполномоченный Объединенного Госполитуправления Алексей Коломиец. Проводите меня в лагерь. Можете не опасаться, я один, а мое оружие… — он отшвырнул маузер далеко в сторону. — Вот.

Бандиты переглянулись.

— Шлепнуть его к чертовой матери, — с испугом сказал один.

Коломиец замер. Сейчас он целиком и полностью был во власти этих людей. Если они решат его убить — помешать этому он не сможет. «Неужели я неправильно рассчитал? — подумал он. — Неужели ошибка, смерть?»

Второй бандит, помоложе, смерил Коломийца с головы до ног и неожиданно сказал:

— А я, допустим, Николай Второй… Чем докажешь?

— Глядите. — Коломиец бросил им служебное удостоверение.

— Точно, — сказал второй. — Он из ЧК. Отведем его?

— Шлепнем, — с тоской повторил первый.

— Ведите меня в лагерь, — настаивал Коломиец. — Есть разговор.

— Руки на затылок! — скомандовал молодой. — Вперед, шагом марш!

Они шли по лагерю, и с каждым мгновением их окружало все больше и больше людей. Лагерь загудел, как растревоженный улей, послышались выкрики:

— Гепеушник это! Смерть кровопийце! За ноги его! На сосну!

Коломиец остановился:

— Чего орете? Я один, без оружия! Стыдно так трусить, мужики!

— Убить его немедленно! — сквозь толпу протиснулся Лысый. — Отведите и расстреляйте, — приказал он. — Вместе с тем оборотнем.

— Первое! — крикнул Коломиец. — Дайте сказать, убить нас вы еще успеете, потому что до подхода частей ОГПУ и милиции осталось, — он посмотрел на часы, — минут двадцать-тридцать. Я требую, — повысил он голос, — чтобы вы меня выслушали, а потом поступайте, как знаете… Отберите оружие у этого плешивого: у него нервы слабы…

Лысый схватился за наган, но его обезоружили.

Коломиец продолжал:

— Мужики! Вы сеяли хлеб и лен, занимались мирным трудом! Зачем вы поддались на агитацию врагов народа? Что общего у вас с кулачьем, которое обожралось и опилось вашей же кровью? Большинство из вас втайне мечтает вернуться в свои избы и жить мирно, забыв о кровавом прошлом! Я даю вам слово сотрудника ГПУ и большевика, что те из вас, кто не запятнал себя кровью активистов, погромами и поджогами, чьи проступки перед Советской властью не носят характера особо опасного преступления, — те получат полное прощение, а всем остальным в случае добровольной сдачи будет оказано судом максимально возможное снисхождение!

Кто-то выстрелил.

— Вы можете меня убить, — негромко сказал Коломиец, — но я не боюсь вас! Я прошу внять голосу разума, прислушаться к моим словам! Земля стоит без хозяев, разрушаются дома, вас ждет работа для собственного блага! Не верьте провокаторам, которые льют грязь на политику Советской власти! У нас не было и нет других целей, кроме одной: всему народу дать зажиточную, счастливую жизнь! — Коломиец вытер пот со лба и замолчал.

Молчали и бандиты. Лысый попытался вырваться из рук своих подчиненных, но его держали крепко.

— Пока вы чешете языки, — яростно выкрикнул он, — ГПУ окружает нас! А потом просите пощады, — насмешливо улыбнулся он. — Вас пощадят. Каждому будет по девять граммов пощады!

— Он верно говорит! — не давая никому опомниться, крикнул Коломиец. — Кроме одного: пощады не будет ему, а в остальном мое слово — закон! Мужики! Сдавай оружие!

Свалка и стрельба, которые вспыхнули в двух-трех местах, уже ничего не могли изменить. Гора винтовок, обрезов, наганов росла с каждой секундой. Через несколько минут привели Колю. Коломиец сам развязал его и обнял. Оба молчали, потому что бывают минуты, когда слова совсем не нужны.

Через тридцать минут, как и предполагал Коломиец, подоспел Басаргин с отрядом.

На станцию Колю и Машу снова вызвался везти Басаргин. Перед отъездом пришел Тихон, привел пацана — сына Лукича.

— Мне путевку дали, — сказал Тихон. — В детский приют. Для него. Я бы его себе взял, да надолго в больницу ложусь, гложет меня хворь. Довезете? До Пскова.

— Довезем, — Коля посмотрел на Машу. Она без слов поняла его:

— До Питера довезем. Как тебя звать?

— Генка, — отозвался мальчишка.

— Будешь жить в Ленинграде, на реке Фонтанке, — улыбнулся Коля. — Учиться пойдешь…

— Пойду, — кивнул Генка.

— Ну и поехали, — Коля пожал руку Тихону и вдруг увидел Коломийца. Тот что-то кричал и махал рукой.

— Слушай, — Коломиец запыхался и несколько мгновений не мог говорить. — Только что я связывался с Псковом. Они все знают, уведомили твое начальство в Ленинграде. Слушай, Кондратьев, здесь твои родные места, ей-богу, оставайся! Будешь нашим уполномоченным по всему району! ГПУ нужны талантливые кадры!

— Хватит для ГПУ и тебя, — пошутил Коля. — Уголовный розыск тоже, знаешь, нельзя оголять. Приезжай к нам в Ленинград, и я тебе гаран… — он беспомощно оглянулся на жену. — Как это?

— Гарантирую, — улыбнулась Маша.

— Во! — Коля кивнул. — Почетное и боевое место в нашем аппарате. Нам такие ребята, как ты, — ох, как нужны!

И поняв, что серьезный разговор все равно обратился в шутку, оба рассмеялись.

…Телега мягко переваливалась на ухабах проселка. Коля смотрел на жену, на Генку и думал о том, что те десять лет, которые прошли со дня его отъезда из Грели, — прожиты недаром, и пусть они были подчас невозможно трудными, другой жизни Коля уже не мыслил, ибо ощутил всем сердцем, что именно в этих трудностях, в этой вечной, ни на секунду не ослабевающей борьбе, наверное, и заключено лично его, Коли Кондратьева, счастье.