Повесть об уголовном розыске [Рожденная революцией]

Глава третья В огне

Весной 1922 года в жизни Кондратьевых произошло значительное событие: исполком выделил им комнату в старом доме на Фонтанке, неподалеку от Симеоновского моста. Комната была небольшая, в коммунальной квартире, с тихими, вполне порядочными соседями: Ганушкин вместе с женой Таей работал на Балтийском заводе, Бирюков был холост и служил в Госбанке начальником охраны. С первого же раза все друг другу понравились: Тая подарила Маше выкройку летнего платья, а Бирюков предложил, как он выразился, «поднять бокалы за коммунальную дружбу, совет да любовь». За столом разговорились. Ганушкин сказал:

— Все понимаю, одного понять не могу: совершили революцию, облегчение народу сделали, а что теперь?

— Снова всякая сволочь к сладкой жизни рвется, всё за деньги, всё купи-продай! — горячо поддержал Бирюков. — У нас в банке беседу товарищ из обкома проводил… Оборот, говорит, советской торговли — двадцать шесть миллионов рублей, а нэпманской — пятьдесят пять. Безработных в Питере сто пятьдесят тысяч! Шутка сказать!

— Мимо витрин лучше не ходи, — горько махнула рукой Тая. — Сплошное огорчение.

— На витринах, как при государе-императоре, — неопределенно хмыкнула Маша, и нельзя было понять, то ли она осуждает возврат к прошлому, то ли одобряет настоящее.

Коля посмотрел на нее с укором:

— Видел я это… Тяжело. А истерики закатывать — ни к чему. Вон Трепанов пишет из Москвы: к гастроному на Тверскую бегает разная не очень сознательная молодежь. Смотрят на икру, на копченую колбасу, кто за волосы хватается, кто за маузеры — мол, лучше застрелиться, чем продолжать такую гнилую жизнь. Отступаем, мол, сдаем позиции. Чепуха! Сознательность надо иметь, тогда поймешь: да, пока мы отступили. Только временно это. А паникеров при отступлении расстреливают, между прочим. Товарищ Ленин так сказал.

— Оно, конечно, верно, — протянул Ганушкин. — Однако многие не понимают и осуждают.

— Все эти «отступления» рискованны, — сказал Бирюков. — Если государство хоть на миг перестанет контролировать торгашей и всяких деляг — плохо будет.

— Не перестанет, — сказал Коля. — А без деляг тоже нельзя. Как оживить торговлю?

Дискуссию прервал телефонный звонок. Коля вышел в коридор, снял трубку. Звонил Витька.

— Дядя Коля! — срывающимся голосом кричал он. — Тетя Маруся из Москвы приезжает! Телеграмму принесли! Поезд через час! Пойдете встречать?

— Пойду, — улыбнулся Коля. — Ты чего на новоселье не приходишь?

— Тетю Марусю жду! — крикнул Витька. — Только вместе с ней! Вагон третий, найдете?

— Найду, — Коля повесил трубку и вернулся в комнату. Соседи уже разошлись, Маша вытирала стаканы.

— Маруська приезжает, — сообщил Коля. — Пойдешь встречать?

Маша покачала головой:

— Сколько раз, Николай, я просила тебя не называть ее Маруськой!

— А как? — искренне удивился Коля. — Машей, что ли? Так для меня одна Маша — ты.

— Марусей называй, — улыбнулась Маша. — А вообще-то я до сих пор не могу понять: что это — просто совпадение имен или что-нибудь посложнее?

— Хватит тебе, — примирительно сказал Коля. — Обыкновенное совпадение, и ничего другого здесь нет, можешь мне поверить.

На вокзал ехали в трамвае. За окнами мелькали серые дома, шли уныло сгорбившиеся прохожие. Милиционеры с револьверами провели группу задержанных. Задержанные были одеты разношерстно, но шли весело, с прибаутками, словно никто из них и не догадывался, что многих ждет тюрьма, а некоторых — и «вышка». «А ведь каждый день попадают оголтелые, до мозга костей враги — настолько злобные и непримиримые, что иному „каэру“, контрреволюционеру, позавидовать…» — подумал Коля. Он вдруг вспомнил, как они с Машей два года назад вернулись в Петроград из Москвы. Он часто вспоминал об этом. И не потому, что чувствовал себя виноватым перед Маруськой. Просто до сих пор стоял перед глазами пустой перрон и две одинокие фигурки у края платформы: Маруська и рядом с ней Витька. Вспоминалось и другое: как вынес чемодан, помог спуститься из вагона Маше, сказал:

— Здравствуй, Маруся. Здравствуй, Витя. А это — моя жена, Маша.

Маруська улыбнулась через силу:

— Имя у вас красивое, как у меня. Это хорошо. Вы только любите его всю жизнь, ладно?

— Да… — растерянно кивнул Коля и подумал про себя: вот ведь какой колоссальной выдержкой обладает Маруська. Ничего не знала, а смотри ты. Виду не подала. А Маша переживает. Коля посмотрел на Машу: у нее лицо пошло красными пятнами.

«Сейчас будет охо-хо…» — только и успел сказать себе Коля, как вдруг Маша вздохнула и… улыбнулась:

— Здравствуйте, Маруся… Рада познакомиться. Надеюсь, мы станем друзьями. Во всяком случае, нам с Колей этого бы очень хотелось.

И снова Коля подумал про себя, что в чем-то дворянское воспитание имеет свои очевидные преимущества.

А Витька заплакал злыми, непримиримыми слезами.

— Лучше бы вы меня не нашли тогда, на Дворцовой! — кричал он сквозь слезы. — Лучше бы вы навсегда остались в своей Москве! Насовсем!

Маша попыталась обнять его, успокоить, но он вырвался и убежал.

Маруська развела руками — расстроился парень, что с ним поделаешь, а Коля сказал:

— Разве виноват я, если жизнь так повернула!

— Конечно, виноват. — Маша решила все обратить в шутку. — Знаешь, что все в тебя влюбляются напропалую — и взрослые, и дети, так проявляй осторожность!

С вокзала поехали к Бушмакину. Он обрадовался, расцеловал Машу, и тут же начал укладывать чемодан. «И думать не думайте! — решительно заявил он Коле. — Вы — семья, новая, советская, а я — перст, мне и кабинета хватит. И кончили об этом!»

Прошла неделя, минула вторая. Коля очень боялся, как сложатся отношения Маши и Маруськи, но шел напролом: приглашал Маруську в гости; по вечерам, когда изредка бывал свободен, тащил к ней Машу и с ужасом ждал, когда же разразится скандал. Но ничего не произошло. Маша и Маруська вместе ходили стирать, иногда, если были продукты, готовили по воскресеньям; когда не было дежурств или вызова на задание, Маша водила всех по городу и рассказывала о прошлом Петербурга. Знала она множество интереснейших подробностей: про 47 букв в надписи на фронтоне Михайловского замка и сбывшееся предсказание юродивой Ксении, которая на всех углах кричала, что император Павел умрет на сорок седьмом году жизни; рассказывала о казни декабристов, о том, как их тела везли ночью на Голодай, чтобы тайно зарыть на берегу залива, — и все слушали восхищенно и только вздыхали, по-хорошему завидуя ее памяти и умению рассказывать… А с Витькой у Маши так ничего и не получилось. Мальчишка дичился, разговаривал неохотно и всячески давал понять, что слишком красивая Маша просто-напросто обобрала простофилю Маруську.

…Пришел поезд. Из третьего вагона вылетела улыбающаяся Маруська. Витька повис у нее на шее. Потом Маруська расцеловалась с Машей, а Коле пожала руку и сказала:

— Знаешь, кто выступал? Сам Калинин! Знаешь, что сказал? Главное, говорит, свято блюсти революционную законность. И черепок знаниями наполнять! Я к нему в перерыве подошла, говорю — а мы все на вашем станке в «Старом арсенале» работали! Вы, спрашивает, давно в милиции? Говорю: с первого дня. Он — веришь — при всех меня чмокнул и говорит: это очень хорошо, что в нашей милиции работают женщины! Потому что присутствие женщины всегда смягчает нравы и облагораживает окружающих, делает их гуманнее. А советская милиция должна быть прежде всего гуманной, потому что она — детище самой гуманной революции всех времен и народов!

— Хорошо сказал, — согласился Коля. — Только вот Кузьмичев считает, что твое присутствие в управлении как раз мешает. И знаешь, почему? Другой раз на допросе надо бы и матом завернуть, а нельзя. Хоть ты и опер, а все — женщина.

— Кузьмичев ваш — дрянь, — непримиримо сказала Маша. — Карьерист.

— Думаю, что он посложнее, — нахмурилась Маруська. — Ладно, поехали домой, братки. Кстати тебе, Коля, самый горячий привет от Трепанова, Никифорова и Афиногена. Между прочим, ухаживал за мной… — Она улыбнулась.

— Афиноген? — удивился Коля. — Вроде бы он женщинами никогда не интересовался.

— Не-е… — Маруська покраснела. — Никифоров. Но я ему прямо сказала: однолюбка я. Все понял, отстал. И тут, говорит, этот Кондратьев мне дорогу перешел!

— Пирог я сделала, — вздохнула Маша. — Поедемте, засохнет. С картошкой пирог, редкость…

— Ну, вот, — расстроилась Маруська. — Кажись, я тебя обидела. Ты извини. Я, Маша, человек открытый, говорю, что думаю. Шутила я, конечно. Но ваша любовь для меня — святая, ты это знай. А насчет пирога — в другой раз. Меня ждут в управлении. Витька, поедешь домой к тете Маше. Коля, ты со мной?

— С тобой, — Коля посмотрел на Витьку, подумал: «Сейчас скажет что-нибудь такое… нехорошее».

— Поеду, — сказал Витька. — Мы вас подождем.

— Подождем, — улыбнулась Маша. — Пасьянс разложим, я тебе про Смольный расскажу…

— Не-е… — Витька отмахнулся. — Пасьянс — это буржуазное.

Они ушли. Коля и Маруська сели на «пятерку». Трамвай загромыхал по Невскому.

— Ну как? — спросил Коля. — Какая обстановка?

— Голод, Коля, — тихо сказала Маруська. — Сотни тысяч умирают от голода. Уголовщина дала такую вспышку — никто и думать не мог. Страшно делается.

— Думаешь, не выдержим?

— Нет. Так не думаю. — Маруська посмотрела ему в глаза. — Только будет нам очень трудно и плохо, Коля. Всей стране. — Она нахмурилась. — Ничего… Поборемся. Главная задача сейчас — справиться с бандитизмом.

— Это мы понимаем. — Коля улыбнулся. — А я вот учиться надумал. За этот год одолею историю Соловьева. А на следующий — прочитаю всего Маркса!

Маруська посмотрела на него с уважением.

— А что. Ты упрямый, усидчивый. У тебя получится. А я вот никак не могу. Нет у меня задатков к этому делу.

— Неправда это, — Коля покачал головой. — Задатки у всех есть. Только один стремится, а другой топчется, вот и все. Ты вот что учти: придет такое время — и оно не за горами, — когда одним горлом не возьмешь. Знания потребуются, поняла?

— Все поняла, а читать не люблю, — грустно улыбнулась Маруська.

— Я тебя втяну, — сказал Коля. — Я как понимаю? Есть профессия: оперативный работник уголовного розыска. В чем она состоит? Применяя научно-технические и психологические методы розыска, проникать в самое нутро преступного мира и разлагать его. Пресекать возможные преступления. А уже совершенные — безотказно раскрывать! Что для этого надо? Опыт, знания, человечность. Правильно я говорю?

— Ох, Коля, — сказала Маруська не то в шутку, не то серьезно. — Будешь ты еще всеми нами командовать. И не здесь, в Петрограде. В Москве ты будешь. Народным комиссаром внутренних дел, попомни мое слово!

— Да будет изгиляться-то, — обиделся Коля. — Я тебе душу открываю, а ты…

— А я тебе о своей мечте говорю. И считай, что ты этой моей мечты очень даже достоин!

— Ладно, — покраснел Коля. — Уж я твое доверие постараюсь оправдать. Шутница.

…Вышли у Большой Морской, свернули направо, к арке Главного штаба. Впереди, на фоне Зимнего, выкрашенного в красно-бурый цвет, четким силуэтом рисовалась Александровская колонна.

Стремительно уходил в высокое бледно-голубое небо четырехконечный латинский крест.

— Знаешь, кто этот крест держит? — спросил Коля.

— Ангел? — удивилась Маруська.

— Царь, — сказал Коля. — Александр Первый. Я в одной книжке прочитал. Я думал, что памятники только вождям и царям делали, а все эти статуи для красоты ставили.

— Чудак ты! — вздохнула Маруська. — Бесхитростный ты какой-то, даже обидно за тебя.

Миновали своды арки. Коля замедлил шаг:

— Витьку я на этом самом месте нашел… Вырос парень. Совсем взрослый стал. Говорит «дядя Коля», «тетя Маруся», а уж ему впору меня просто Колей называть.

— Отец ему нужен, — вздохнула Маруська. — Ох, как нужен ему отец!

— Ну, ты уж так говоришь, словно от замужества навсегда отказалась! — улыбнулся Коля. — Девка ты что надо и человек хороший, так что я считаю, у тебя все «на мази!»

— Нет, Коля… Не будет у меня никакой «мази». Никогда. И не говори ты со мной об этом больше. — Она с тоской посмотрела на него. — Ни в жизнь не говори!

— Ладно. — Коля растерянно погладил ее по руке. — Извини меня. Я хотел как лучше.

…У Бушмакина шло совещание. Здесь были все старые друзья Коли: чернявый балагур Вася, с которым он познакомился на «Старом Арсенале», «вечный студент» Никита, в углу молчаливо сидел Гриша. Было много и новых сотрудников.

Увидев Маруську, Бушмакин широко улыбнулся, жестом пригласил сесть, привычно пригладил сильно поредевшие волосы, сказал негромко:

— Замечаю я, что в головах некоторых наших товарищей сплошная каша. Они не понимают причин нынешней вспышки бандитизма. Макаров, например, до того договорился, что бандитизм синематографом объясняет.

— И не откажусь я от этой вполне социальной точки зрения! — задиристо выкрикнул Макаров, совсем молоденький еще парнишка в вылинявшей гимнастерке. — Это мое личное открытие, товарищ Бушмакин. Путем личного наблюдения!

— Ладно, сядь пока, — добродушно одернул его Бушмакин. — О чем речь, товарищи? Макаров «открыл», что в некоторых синематографических лентах стреляют и даже убивают. И, больше того, показывают разных проходимцев и даже бандитов. Ну а публика смотрит-смотрит, да и подается в уркаганы. Так, Макаров?

— Так! — с вызовом сказал Макаров. — Мой сосед по квартире сел за разбой, а на допросе признался, что на преступление пошел, поглядев кино про этих… гангстеров. Уверен, что мой сосед не один. Кино про жуликов разлагает молодежь. Надо что? Про любовь, про танцы показывать, ну смешное там… И это повлияет в хорошую сторону, я уверен.

— Примитивно мыслите, — сказал Бушмакин. — Все гораздо серьезнее и глубже. Причины бандитизма, как и вообще причины преступности, лежат в политической и экономической областях, чтоб вы знали. Цитирую товарища Ленина: «Когда десятки и сотни тысяч демобилизованных не могут приложить своего труда, возвращаются обнищавшие и разоренные, привыкшие заниматься войной и чуть ли не смотрящие на нее, как на единственное ремесло, — мы оказываемся втянутыми в новую форму войны, новый вид ее, которые можно объединить словом: бандитизм!» Речь произнесена товарищем Лениным год назад, на десятом съезде партии, и вам, товарищ Макаров, следовало бы об этой исторической речи товарища Ленина знать!

Бушмакин помолчал и добавил:

— А когда причины преступности мы на самом деле сможем отыскать только в синематографе, как вы это предполагаете, я думаю, к этому моменту пройдет много лет. Это будет то счастливое время, когда мы раздавим профессиональную преступность. Вылечим социальные язвы. Всем дадим работу. Какие будут мнения по данному вопросу?

— Признаю свою ошибку, — хмуро сказал Макаров. — Вы мне доказали. А вообще-то беспощадно товарищ Ленин сказал… Даже страшно: наши, можно сказать, красноармейцы, сотни тысяч! И вдруг — не можем мы им дать работы, а они из-за этого в бандиты подаются! У меня даже ощущение, что такие слова товарища Ленина не стоило бы доводить до всеобщего сведения, потому что могут найтись люди и вообще — наши враги, которые эти слова неправильно, во вред нам истолкуют!

— А вот это уже глупость и политическая близорукость, товарищ Макаров! — не выдержал Коля. — Партия и товарищ Ленин в самые трудные минуты не позволяли себе затемнять положение дел. В этом наша сила, я считаю. А если какие-то отдельные сволочи используют эту правду во вред нам, — не страшно.

— В общем, ясно, — подвел итог Бушмакин. — Слово для информации имеет только что прибывшая из Москвы со съезда милицейских работников товарищ Кондакова.

Маруська поднялась и одернула гимнастерку.

— У меня хорошие новости, товарищи, — сказала она. — Нам вводят единую форму, это раз!

— УГРО это не касается, — впервые подал голос Вася.

— Второе, — не обращая на него внимания, продолжала Маруська, — оружие и боеприпасы будут приведены к одной системе.

— И это нам все равно, — выкрикнул неугомонный Вася. — Потому что у постовых наганы, а у нас — кольты и браунинги! Ихнее не подойдет нам. Наше — им.

— Есть нововведение, которое касается лично нас, — сказала Маруська. — Решено организовать научно-технический отдел, в котором будут сосредоточены все средства для раскрытия преступлений. И Центральное бюро дактилоскопической регистрации.

— Давно пора, — одобрил Никита. — А то сколько раз видел я на месте происшествия следы пальцев. Стоишь и думаешь: вот бы послать их в картотеку, сравнить с уже зарегистрированными, ан — нет! Хорошее решение, деловое.

— И еще я хотела сказать вам о той идее, которая, можно сказать, пронизывала красной нитью весь съезд. — Маруська прошлась по кабинету: — Все мы должны четко представлять себе наши функции и права, соблюдать революционную законность. Жулик — он тоже гражданин республики, только споткнувшийся, и наша задача — не пинка ему дать, а помочь встать на ноги! Наше дело какое? Задержать! И только! Следователь расследует, суд судит. Самое большее — мы должны оказать им всемерную помощь, и все! А то на съезде приводились такие примеры, когда наши работники, подчас из самых лучших побуждений, сами пытались и задержать, и следствие повести, и приговор вынести и исполнить, а уж это, братки, самое последнее дело, как говорит товарищ Трепанов из Московского уголовного розыска.

На следующий день Маша повела группу милиционеров в Эрмитаж. Начищенные и наглаженные, в ослепительно белых гимнастерках, милиционеры построились у подъезда управления. По-строевому печатая шаг, к Маше подошел старший:

— Товарищ Кондратьева! Группа к культурному походу готова!

— Ведите! — сказала Маша, заметно волнуясь. Это была первая ее экскурсия, и она всю ночь ворочалась с боку на бок — нервничала и совсем замучила Колю:

— Им будет неинтересно!

— Почему? — лениво, сквозь сон говорил Коля. — Спи…

— Потому что искусство — это очень сложно, очень! А какая у них подготовка?

— Господи, — вздохнул Коля. — Никакой! Но можешь не сомневаться: то, что иной подготовленный воспримет мозгом, — они поймут сердцем. — Коля совсем проснулся и сел, свесив ноги на пол. — Ведь как было? Скажем, я никаких картин, кроме икон, в жизни своей не видал! А думаешь, я не любил на них смотреть? Еще как! Бывало часами разглядывал и все думал: как хорошо, как славно изобразил богомаз небо и бога… На земле бы так… Красиво, по-доброму. А мать говорила: заслужи и увидишь все это. Только после смерти. А я с этим никак согласиться не мог и всегда с ней спорил. Надо, чтобы при жизни все было красиво, по-доброму. Пусть они, Маша, пока еще не очень грамотные и не шибко разбираются, но главное они поймут, я уверен! Придет время, они сами картины нарисуют, музыку сочинят!

— И книги напишут, — грустно улыбнулась Маша. — Ладно, спи… Мечтатель.

…Маша шагала в стороне, по тротуару, прислушиваясь к командам Макарова, — он был старшим в группе — и старалась идти в ногу со всеми. Впереди топали мальчишки, вместе с милиционерами они пели про белую армию и черного барона. Останавливались прохожие, провожали глазами веселых, чеканящих шаг милиционеров…

У Иорданского подъезда Зимнего дворца группа остановилась. К Маше подскочил улыбающийся Вася, следом за ним — Никита.

— А мы с дежурства! Глядим, Марь Иванна наших ведет! Ну, думаем, будет дело! Картины идете глядеть? — затароторил Вася.

— Угадал, — кивнула Маша. — Давайте с нами?

Вася и Никита переглянулись.

— А что, — сказал Никита. — Живопись в принципе облагораживает людей нашей профессии. Скажем, мадонна Рафаэля. Или Леонардо да Винчи.

— Это точно, — кивнул Вася. — Мне, если хорошую книгу прочитаю, целую неделю даже рюмки водки на дух не надо!

Милиционеры сгрудились вокруг Маши.

— Кто был в Эрмитаже? — спросила Маша.

— Я, — поднял руку Никита. — Один раз, еще до революции.

— А мы не разу! — сказал Макаров.

— Тогда вас ожидает большая радость. Потому что встреча с настоящим, большим искусством — это всегда радость… Вы увидите картины лучших художников мира. Они смеялись и печалились, жили и умирали, как все люди, как мы с вами, только разница в том, что свою радость и печаль, свои мысли они навсегда оставили нам и будущим поколениям в своих картинах, чтобы люди из года в год, из века в век становились добрее и лучше.

— Так получается, — заметил Вася, — что задача у художников сродни нашей, милицейской, а?

— Ну, это ты загнул, — сказал Никита. — А я, товарищи, вот что хочу дополнить. Внутри ничего не трогайте, не сорите, ты, Макаров, семечки грызть любишь, так вот — забудь! Тут ведь какое дело… Мы с вами, как это верно заметила Мария Ивановна, умрем, а Эрмитаж будет служить людям вечно!

…Милиционеры разбрелись по залам. Вначале Маша пыталась им что-то объяснить, задерживала их внимание на тех или иных картинах, а потом, поняв, что это лишнее, замолчала.

Вася сосредоточенно изучал «Данаю» Рембрандта. Он нагибался к самой картине, приводя в ужас смотрительницу зала, щурился, приседал, словно хотел преодолеть незримый барьер между собой и толстомясой Данаей, войти в картину и остаться в ней навсегда. Никита сказал ему об этом, но Вася даже не обиделся, настолько он был увлечен.

А Макаров стоял перед мадонной великого Леонардо и… поправлял прическу: стекло на картине служило ему зеркалом! Маша подошла, сказала, скрывая возмущение:

— У вас дома зеркала нет? Я вам подарю.

— Зачем? — удивился и обиделся Макаров. — Вы, наверное, думаете: дуб Макаров и даже — стоеросовый? Ладно. А вот у женщины этой ногти, между прочим, обгрызены!

Маша презрительно посмотрела на него:

— А вот когда невежество превращается в грубость, — это совсем плохо, товарищ Макаров!

— А вы вглядитесь, — сказал он, улыбаясь.

Маша посмотрела и… ахнула.

— В самом… деле… — она растерянно взглянула на Макарова. — Как вы заметили? Вы не обижайтесь на меня, ладно?

— Чего уж там, — великодушно махнул рукой Макаров. — Профессии у нас с вами разные, Марь Иванна.

И оттого, что он так просто назвал ее, Маше стало совсем хорошо. Она вдруг подумала о том, что минуты полного расслабления, отдыха очень редки у милиционеров, у ее Коли, а она да и другие жены, наверное, не всегда считаются с этим. А такие минуты надо по-настоящему беречь, дорожить ими, потому что крайне опасное ремесло выбрали себе эти люди, и кто знает, кому из них суждено еще не раз прийти сюда, в Эрмитаж, а кому сегодняшний поход — первый и последний. Маша закрыла глаза и отчетливо, словно наяву, увидела, как бежит по улице с револьвером в руке Макаров, и из вороненого ствола вылетает бесшумное пламя, а потом Макаров медленно-медленно, как будто в прозрачной воде, валится на мостовую, и рука с намертво зажатым оружием бессильно повисает над кромкой тротуара…

Через несколько дней в клубе милиции состоялся вечер спайки. Зал заполнили нарядные горожане и милиционеры. Духовой оркестр управления исполнил «Интернационал». Потом на сцену поднялся Макаров и сказал:

— Только что в Петроград с Поволжья прибыли голодающие люди. На них страшно смотреть, товарищи, — Макаров захрипел от волнения, но взял себя в руки и продолжал: — Они хотят спастись от смерти, и я прямо заявляю вам, что если мы останемся глухи к их стонам, — наши дети проклянут нас за такой поступок и не будет нам прощения в веках!

— Чего ты нас срамишь? — донеслось из зала. — Ты об деле говори!

— И скажу! — крикнул Макаров. — Мы, сотрудники Петроградского УГРО, по согласованию со своими домашними обязуемся отдать все необходимое из своего пайка, чтобы прокормить двадцать человек!

Зал зааплодировал.

— Во мы какие! — выкрикнул Вася. — Кто ответит?

Рядом с Макаровым встал Ганушкин, сосед Коли.

— Рабочий класс присоединяется, — сказал он. — Мы, балтийцы, берем на полное пищевое и вещевое довольствие сто человек!

И снова зал взорвался аплодисментами, а Вася крикнул:

— Качать товарища Ганушкина за вопиющее бескорыстие!

Под общий смех Вася схватил огромного Ганушкина и попытался поднять, но не удержал и уронил в оркестр. Зал застонал от хохота.

Потом на трибуну поднялся Бушмакин.

— Что значит спайка, товарищи? — спросил он негромко. — Мы так понимаем, что это единение и взаимная честность. А поэтому я приглашаю на трибуну всех желающих и прошу честно высказать все замечания и пожелания в адрес Петроградской милиции.

— Все-все-все? — недоверчиво спросил кто-то.

— Все, — подтвердил Бушмакин.

— А кто пьет и взятки берет?

— Валяйте.

— А вы меня посодите!

Зал снова взорвался хохотом.

— Если не облыжно — спасибо скажем, — крикнул Бушмакин.

— А наш квартальный чужих жен отбивает, — сообщили из зала.

Раздался смех. На трибуну поднялся нескладный, плохо одетый человек.

— Зачем вы зубоскалите? — начал он с болью. Зал сразу же притих. — Если у кого есть справедливый упрек — скажите. А я вот хочу от самого сердца поблагодарить покойного товарища Сивкова… Он — мертвый, а я благодаря ему — живой. Они жизнь свою за нас отдают…

И хотя большинство присутствующих вряд ли знали погибшего Сивкова, зал поднялся, как один человек, и застыл в скорбном молчании.

У входа толпились опоздавшие — маленький клуб всех не вместил. К дверям подошел парень в кепке-малокозырке, спросил весело:

— Чего такое? Дают чего?

— Единение, — объяснили ему. — С милицией…

Парень отошел, сказал двум другим:

— Милиция фраеров охмуряет… Под оркестр.

— Танцуют? — спросил один из двух, высокий. Чиркнул спичкой, закурил. Пламя высветило продолговатое красивое лицо с высокими бровями вразлет, тонким, нервным ртом. — Ну пусть себе погуляют перед смертью. Как считаешь, Сеня?

— Бей в лоб, делай клоуна, — лениво сказал Сеня.

Бандиты ушли в темноту. А Коля сидел в это время на Дворцовой в своем кабинете и даже не догадывался, что в ближайшие несколько часов вновь пересечет его путь Сеня Милый и опаснейший бандит Ленька Пантелеев.

Утром в УГРО сообщили об ограблении и убийстве торговца Богачева, и Бушмакин с опергруппой выехал на место происшествия. Дом на Казанской, в котором жил покойный Богачев, был добротный петербургский дом с обширными квартирами в 8 — 10 комнат, лепными потолками и застарелым запахом мышиного помета. Никаких следов обнаружено не было. Бушмакин распорядился отправить труп Богачева в морг, на вскрытие, и удивленно пожал плечами:

— Похоже, здесь работал профессионал высшего класса.

— Похоже, — кивнул Коля.

Они уже собрались уходить, как вдруг в квартиру с криком ворвался один из милиционеров — из числа тех, кто дежурил на улице.

— Убили! — крикнул милиционер. — Убили Макарова!

— Ты что? — задохнулся Бушмакин. — Ты чего это ерунду порешь, Акимов?!

Выбежали во двор. В тупике, за сараями, лежал Макаров с намертво зажатым в правой руке наганом.

Бушмакин провернул барабан:

— Пустой… Стрелял до последнего. Странно, почему не попал.

— Попал, — угрюмо заметил Коля.

Чуть в стороне лежал еще один труп. Это был плюгавый, лет 22 парень с косой челкой, в тельняшке. По внешнему виду — типичный мелкий карманник, скорее даже хулиган, а не вор-профессионал.

— Ясно, — сказал Бушмакин. — Этого они пустили на разведку, и Макаров с ним схлестнулся. Только как он здесь оказался, Макаров. Что ему тут было надо?

— Он живет неподалеку, — откликнулся Вася. — Здесь проходной двор, ну он и пошел как ближе. И напоролся на этих.

— Верно, — Никита отошел от подвального окна с покореженной решеткой. — Из этого подвала есть ход в кухню богачевской квартиры, мне дворник сказал. Ход я осмотрел. Дверь взломана. Ясно, что бандиты проникли в квартиру Богачева именно этим путем.

Бушмакин разжал пальцы Макарова, взял наган, спрятал в карман. Подошли санитары с носилками, унесли трупы.

— Я поехал на Дворцовую, — хмуро сказал Бушмакин. — Доложу руководству. Ты, Василий, и ты, Никита, немедленно организуйте встречу с подсобным аппаратом, дайте задание на контакт и розыск. Коля, расспроси соседей и всех вокруг, кого можно.

Вечером на совещании оперативники подвели итог дня. Результатов пока не было. Правда, сотрудники подсобного аппарата получили соответствующие задания и в самое ближайшее время должны были выйти на преступные группировки, малины и притоны и путем личных встреч и контактов с болтливыми ворами, скупщиками краденого и всеми теми, кто кормится вокруг преступного мира, выяснить, кто же именно совершил бандитский налет на квартиру Богачева. Коле тоже удалось кое-что узнать — ему, например, сообщили, что во время погрома в богачевской квартире одного из бандитов отчетливо называли по имени. «Верите — Лёнечкой называли…», — вздрагивая от страшных воспоминаний, сказала Коле пожилая женщина.

Но все это пока не давало никаких реальных направлений. Начинался самый ненадежный и самый трудоемкий поиск — вширь.

— Я тут просмотрел сводку происшествий за год, — неторопливо сказал Колычев. За эти пять лет он совсем не изменился. Только облысел чуть-чуть. — Что получается? Четыре довольно результативных грабежа, два налета. Никаких или почти никаких следов, тщательная подготовка каждого «дела» — шли «на верняк»… Работала группа профессионалов под руководством большого мастера. Прежде такого почерка мы не фиксировали — ни при государе-императора, ни теперь…

— Вы считаете, — сказал Коля, — что действует образованный человек?

— Университет для урок закончил? — ухмыльнулся Вася.

— Что значит образованный? — хмуро бросила Маруська.

— Торопитесь, — улыбнулся Коля. — А я, между прочим, только что из кадра. Вот, смотрите… — Коля начал водить пальцем по списку. — Уволены из наших органов за прошлый год по разным причинам шестнадцать человек. Всех мы разбирать не станем, нет нужды, а вот один явно для нас интересен. Он избил человека на допросе, и было подозрение, что во время обыска присвоил несколько золотых царских десяток. Смыслит он в нашем деле? Да! Мог он совершить все те преступления, о которых говорит Нил Алексеич? Мог!

— Кто это, Коля? — спросил Бушмакин.

— Бывший сотрудник Пантелеев Леонид. Прошу обратить внимание, что, по моим данным, одного из налетчиков называли Лёнечкой!

— Все это мутью пахнет, — ухмыльнулся Вася. — Наш работник? Чепуха!

— Он по соцпроисхождению кто? — спросила Маруська.

— Типографский рабочий, — сказал Коля. — К сожалению, это факт.

— Гнусный факт, — заметил Бушмакин. — Если версия Кондратьева подтвердится — а она, по-моему, достаточно перспективна и обоснованна, придется нам в кадре ставить вопрос о качестве политработы. Это надо же. Такое перерождение нашего, можно сказать, товарища в матерого уголовника. Есть над чем поразмыслить.

— Факт случайный, единичный факт, — вступил в разговор Никита. — Панику не из-за чего поднимать.

— Никто и не паникует, — отрезал Бушмакин, — но какие же мы большевики, если этот — пусть единичный — факт станем замазывать и тушить келейно, как говорят некоторые недалекие товарищи, — без шума? Грош нам цена тогда!

— А вся беда от этих проклятых нэпманов, — зло сказал Вася. — Макаров погиб. А разве он один? И перерожденцы есть, прав товарищ Бушмакин!

— Скажу так, — Бушмакин обвел присутствующих спокойным, уверенным взглядом. — Мы строим новый мир, товарищи. Первый раз за всю историю человечества строим. У нас нет проторенной дороги, мало опыта. Издержки всякого рода на нашем пути неизбежны. Нужно только стараться, чтобы их было как можно меньше. И не паниковать, когда нам все же не удается их избежать. И не поливать сиропом наши недостатки, не скрывать их, а смело, как учит товарищ Ленин, выносить эти недостатки на свет и ликвидировать их, вот что. Нил Алексеич, прошу вас наметить план мероприятий.

— Намечать нечего, — вздохнул Колычев. — Есть только один главный пункт. Нужна связь Пантелеева. Выйдем на связь — попытаемся через нее подобраться и к нему самому. Но все это теория. Дело далеко не обычное, я уже имел честь вам об этом сообщить.

— Имел честь вам сообщить, — негромко повторил Вася.

— Извините, — смутился Колычев. — Мне трудно привыкнуть к новой манере. Я достаточно стар уже.

— Не обращайте внимания, Нил Алексеич, — улыбнулся Коля. — Василий нынче с левой ноги встал. Мы все, Нил Алексеич, уважаем ваш опыт и человеческие качества, честность вашу уважаем. И вас, как нашего наставника и учителя.

— Ладно, — сказал Вася. — Я не спорю. Нил Алексеич, не держите сердца на Васю, лады?

— Лады, — рассмеялся Колычев.

Когда все разошлись, Бушмакин вздохнул:

— Боюсь, вычистят от нас Колычева как социально чуждый элемент. Думаю обратиться в Москву, к товарищу Дзержинскому. Как считаешь?

— Могу подписаться, если надо, — сказал Коля.

— Ну ладно. — Бушмакин снова вздохнул. — По заводу нашему не скучаешь? А я, Коля, шибко горюю. Во сне вижу — станок крутится, стружка бьется…

— Да нет этого ничего, — простодушно ответил Коля. — Стоят заводы.

— Я ж тебе про сон, чудак человек, — хмуро уронил Бушмакин. — Ладно, иди работай. Я, пожалуй, к Сергееву пойду.

Через пятнадцать минут Бушмакин уже входил в Смольный. С памятного 1917-го здесь почти ничего не изменилось, только вместо матроса у входа стоял добротно одетый часовой в буденновке. В приемной Сергеева не было посетителей, и Бушмакин решил, что ему крупно повезло, но секретарь сказал, что Сергеев уехал на завод и будет только вечером. Бушмакин расстроился и хотел уже уходить, однако секретарь остановил его.

— У вас, собственно, какой вопрос?

— С кадром у нас непорядок, — уклончиво ответил Бушмакин.

— Вот и прекрасно! — почему-то обрадовался секретарь. — Все кадровые вопросы решает инструктор адмотдела товарищ Кузьмичев, а он у себя!

— Спасибо, — хмуро поблагодарил Бушмакин и прошел в кабинет Кузьмичева.

Тот встретил его приветливо, встал навстречу, усадил, дружески улыбнулся:

— Столько времени работали вместе, а познакомиться так и не пришлось. Слышал о вас много хорошего, очень рад!

Бушмакин хотел честно сказать, что тем же ответить никак не может, потому что ничего хорошего о Кузьмичеве не слыхал, но потом вспомнил, что пришел с просьбой, а когда просишь, надо не хмуриться, а улыбаться. «Ну и бесхребетная ты личность, товарищ…», — изругал себя Бушмакин, но вслух произнес другое:

— Я рассчитываю на вашу справедливость и объективность, товарищ Кузьмичев. Приказано выключить из службы всех бывших полицейских, невзирая на лица и заслуги.

— Ну и что же? — улыбнулся Кузьмичев. — Это решение партии. А вы не согласны?

— Согласен. Но я знаю старинную истину: «Исключение подтверждает правило». Я прошу сделать исключение для старого специалиста, товарища Колычева Нила Алексеевича. Это ходячая энциклопедия розыскной работы, ходячая картотека и…

— И ходячая компрометация Советской власти, — снова улыбнулся Кузьмичев. — Вы задумались над тем, что многие граждане знают вашего Колычева как бывшего полицейского чиновника, бывшего дворянина и вообще — бывшего? У народа возникнет вопрос: если Советская власть использует в своей работе бывших, она пуста! Она не в состоянии сама по себе ничего решить, ничего обеспечить и больше того: народ может засомневаться! А это, скажу я вам, печально, если не больше.

— А указания товарища Ленина о тактичном и бережном отношении к старым специалистам? — закипая, спросил Бушмакин. — Вы о них знаете?

— Эти указания не распространяются на полицию, неужели вы этого не понимаете? Странный вы человек! — удивился Кузьмичев. — Ведь вы просите за тех, кто нас преследовал и истязал. Что за близорукость!

— Я прошу в интересах дела. А оно у нас, надеюсь, общее?

— По-вашему, корабль революции в опасности только потому, что какой-то там Колычев будет исключен из списка личного состава УГРО? — съехидничал Кузьмичев.

— Если Колычев и такие, как он, будут и впредь помогать Советской власти, — упрямо сказал Бушмакин, — корабль революции только быстрее поплывет!

Кузьмичев задумался на мгновение:

— Ваша настойчивость и убежденность делают вам честь, товарищ Бушмакин. Хорошо, я разберусь.

— Ну вот и славно, — растаял Бушмакин. — Ухожу от вас в полной надежде, товарищ Кузьмичев!

Бушмакин ушел. Кузьмичев нажал кнопку звонка:

— Я вас вот о чем попрошу, — сказал он секретарю. — Направьте начальнику милиции напоминание: всех бывших полицейских уволить в течение десяти дней без всякого исключения! Это все. Впрочем, нет. Напомните, как фамилия товарища, который только вышел?

— Да вы его должны знать! — удивился секретарь. — Вы же с ним вместе работали!

— Я не спрашиваю вас, с кем я работал, — холодно заметил Кузьмичев. — Если вы не знаете, имейте партийное мужество честно сознаться в своей неосведомленности.

— Бушмакин его фамилия, — нахмурился секретарь.

— Вот видите, — назидательно сказал Кузьмичев. — На пустые пререкания мы с вами потратили несколько драгоценных минут. Это не по-государственному. Так вот, о Бушмакине… Составьте от моего имени докладную на имя первого секретаря. Отметьте, что Бушмакин — товарищ политически незрелый. Думается, уголовным розыском руководить ему рано.

— Да он пожилой уже! — наивно удивился секретарь.

— Значит, поздно, — отрезал Кузьмичев.

Колычев, конечно же, не догадывался о том, какие тучи собрались над его головой. Он настойчиво работал над делом Пантелеева, пытаясь отыскать хоть какие-нибудь подходы к матерому бандиту. В обеденный перерыв Колычев пригласил Колю прогуляться. Они вышли на набережную Екатерининского канала. Была ранняя весна, над утомительной мозаикой «Спаса на крови» синело ситцевое петербургское небо, внизу, за чугунным парапетом, черная вода несла щепки, сломанные стулья и всякий хлам — городское хозяйство пока бездействовало.

— Красивая церковь? — вдруг спросил Колычев.

Коля всмотрелся:

— Пестрая… А вообще ничего, материал хорош — на века.

Колычев с уважением посмотрел на Колю:

— Честно сказать, поражен точностью вашего суждения, Коля. Профессионал-искусствовед не сказал бы лучше. У вас меткий, острый глаз. Вам бы книжки по искусству надо почитать. Грабаря, например. Историю русского искусства. Прекрасная вещь.

— Куда нам, — вздохнул Коля. — На Маркса и классиков времени не хватает. Что будем с Ленькой делать, Нил Алексеич, будь он трижды неладен?

— Есть у меня одна зацепка, — сказал Колычев.

— Ну-ну? — заинтересовался Коля.

Колычев покачал головой:

— Коля, вы прекрасный молодой человек, но позвольте заметить вам нелицеприятно, что «ну» говорят лошадям. Вы удивительно совмещаете тонкость с бестактностью.

— Лицеев не кончали, — обиделся Коля.

— Очень плохо! Нечем гордиться!

— Значит, если я от сохи, я уже и не человек? — с вызовом спросил Коля.

— Почему же. Учитесь — и вы станете именно человеком. С большой буквы! У вас все данные для этого. Неужели вы революцию совершили только для того, чтобы по примеру некоторых примитивных личностей грабить буржуев? Или изымать излишки, как это теперь называется…

— Это называется экспроприировать экспроприаторов, — налегая на «р», пояснил Коля.

— Возможно, — кивнул Колычев. — Я в марксистской терминологии не силен. Но я убежден, что смысл такой революции, как ваша, прежде всего в том, чтобы дать знания всему народу! А будете сохой гордиться — вас сомнут, молодой человек.

— А вас? — Коля в упор посмотрел на Колычева. — Давно хотел спросить: вы с нами на самом деле или так, до поры до времени?

— Вопрос прямой и требует прямого ответа, — сказал Колычев. — Я принимаю сущность Октябрьской революции, потому что не могу не видеть, что царизм прогнил насквозь и разложился. Взятки, лихоимство, блат во всем, как у преступников… Такой строй обречен. Что касается белого движения — жизнь доказала, что в его основе была такая же тухлятина… Все это так и все же, скажу вам честно, Коля, я не все понимаю и не все принимаю в нашей действительности. К власти рвутся разного рода проходимцы и бездари, вроде Кузьмичева. Их назначают, дают власть! Неужели вы не видите, не понимаете, что Кузьмичевы — первые враги ваши? Наши, если угодно! И… не время и не место об этом сейчас говорить, Коля. Давайте о деле. Зацепка вот в чем: мы все уверены, что нужна связь Пантелеева, не правда ли?

— Так, — кивнул Коля. — Это азбука нашей работы.

— Но это значит, — продолжал Колычев, — что нам придется окунуться в мир уголовников, а вы, я знаю, отрицательно относитесь к такому общению.

— Золотари тоже работают не с медом, — сказал Коля, — а не пачкаются же?

— Резонный довод, — усмехнулся Колычев. — Так вот, я знаю адрес одной биксы. Еще с дореволюционных времен. Тогда она была в теле, молода, к ней многие обращались, чтобы достать хороших девочек… Сам я стар, а вот вы вполне можете попытаться.

— Достать девочек? — ухмыльнулся Коля.

— Не говорите глупости! — рассердился Колычев. — Эта дама — прямая связь Леньки!

— Откуда вы знаете? — загорелся Коля.

— Я был у нее, — сказал Колычев. — Кстати, вам вручили фотографию Леньки?

— Они давно размножены, вот, — Коля показал Колычеву фотографическую карточку бандита.

— А теперь взгляните на это! — торжественно произнес Колычев и показал Коле еще одну фотографию.

Это была великолепно сделанная визитка. Улыбающийся Пантелеев смотрел прямо в объектив.

— Как вам удалось? — восхитился Коля.

— Пустяки, — вздохнул Колычев. — У нее полный альбом этих фотографий. Но на всякий случай вы положите ее на место, хорошо?

— Сделаем, — сказал Коля. — Какой предлог для знакомства?

— Надо подумать. Она недоверчива, капризна, на контакт сразу не пойдет. Нужен продуманный подход. Одно знаю: такие женщины при всей видимости счастья и удачи на редкость одиноки. Попробуйте роль мужчины, которому она просто понравилась.

— Сколько ей лет? — нахмурился Коля.

— Сорок пять, я думаю. А какое это имеет значение? В ее возрасте женщины склонны к флирту с юношами…

— А Маша? — Коля с трудом скрывал негодование.

— Я же не предлагаю вам бросить жену! — возмутился Колычев. — Что такое театр, балаган, знаете? Вот и сыграйте!

— Скажите лучше — обмани, Кондратьев, солги, и все! — взорвался Коля.

— Ну, знаете… — Колычев завел глаза под лоб. — Ваша наивность не делает вам чести. Скажите на милость, ну что плохого, если вы два-три раза встретитесь с этой женщиной? Что она, съест вас? А может быть, вы так на нее повлияете, что она отойдет от ворья и станет на путь исправления?

— Подумаю, — сказал Коля и улыбнулся. — А хитрый вы, Нил Алексеич. Вы и черта при случае уговорите, это уж точно.

После обеда их вызвал Бушмакин, выслушал и долго молчал.

— Претит мне общение с преступным миром. Может, как-нибудь иначе попробуем? Найдем честного человека, который знает Пантелеева, дадим ему задание, а? — тихо заговорил он.

— Сами знаете, нереально это, — сказал Колычев.

— А что, по-вашему, реально? — рассердился Бушмакин. — Послать Колю в пекло? В притон разврата? Это же мерзость, чтобы не сказать больше!

— Придется идти, батя!

Коля крайне редко называл так Бушмакина. Но когда называл — Бушмакин знал: Коля все решил… В глубине души Бушмакин понимал, что не запачкает этот притон Колю, а просто-напросто — очень опасное мероприятие предложил Колычев, потому что знакомство с дамочкой — это только первый шаг, а куда приведут следующие шаги, — этого не предусмотришь. Ведь не кто-нибудь перед ними — Пантелеев. Безжалостный, озверевший от безнаказанности и крови волк. Он еще не обложен, не загнан за красные флажки облавы. Он еще в апогее своей бандитской славы, он беспощаден ко всем и особенно будет беспощаден к тому, кто попытается его разоблачить и ликвидировать.

— Ладно, уговорили, — сказал Бушмакин. — Только ты, Николай, не шибко старайся. А то дамочку эту от преступной среды отобьешь и незаметно сам отобьешься от законной жены. Знаю вас, мужиков… Сам такой был.

Он подошел к Колычеву, пожал ему руку.

— От лица службы благодарю за ценное предложение. Вы свободны, Нил Алексеич…

Когда Колычев ушел, Бушмакин обратился к Коле:

— Звонил начальник кадра. Приказано направить Колычева за расчетом.

— Боятся, что он нас в дворянскую веру обратит? — невесело пошутил Коля.

— Шутку не принимаю, — свел брови Бушмакин. — Бывшие полицейские тормозят работу, вредят. Такие факты кое-где есть. Но вот что меня лично поражает и даже злит — так это дурацкая наша привычка всех стричь под одну гребенку! Где же наш хваленый «индивидуальный подход»? А эта гнида Кузьмичев? Знаешь, как товарищ Ленин о таких говорит? Читай, специально заложил… — Бушмакин протянул Коле папку с машинописными страницами. — Это было написано товарищем Лениным Богданову и Курскому. Товарищ Курский специально размножил, чтобы прочитали эти ленинские слова как можно больше работников аппарата.

— Здесь говорится о бюрократизме и волоките, — сказал Коля.

— Последние слова прочти, — улыбнулся Бушмакин.

— «Будем сажать за это коммунистическую сволочь в тюрьму беспощадно…» — оторопело прочитал Коля. — Ничего себе. Даже страшно.

— Не страшно, — уверенно сказал Бушмакин. — Хорошо! Дай бог, если Кузьмичев «святенький, но безрукий болван», как пишет товарищ Ленин. — Я-то думаю, что далеко не болван. Он именно матерая сволочь! Враг! В общем, так: Колычева я оставляю на свой страх и риск!

— А я в тебе никогда и не сомневался, батя, — с нежностью произнес Коля.

Выйдя в коридор, он увидел Никиту. Рядом с ним стояла веснушчатая девушка.

— Феня, домработница Богачевых, — представил ее Никита. — Катаемся с ней на трамваях, вдруг она узнает кого-нибудь из налетчиков? Представляешь, глупая девчонка, сразу же уехала в деревню, как будто мы там ее не найдем!

— Нашли, — прошептала Феня. — На мою погибель.

— Ладно, барышня, — рассмеялся Никита. — Нам с вами о погибели говорить рано. Мы еще с вами поживем и общими силами негодяю Пантелееву нос утрем!

— В случае чего — на рожон не при, — предупредил Коля. — Сам знаешь — Пантелеев не новичок, чуть что, — и будешь с дыркой. С девчонкой поаккуратнее. Сдается мне, от нее больше крику будет, чем толку.

— Хорошо, — улыбнулся Никита. — На скорую встречу с Пантелеевым я как-то не надеюсь. Как твои занятия?

— Читаю Соловьева, — сказал Коля. — Уже второй том. Честно признаться, даже подумать не мог, что русская история сплошь заполнена уголовниками.

— Эк куда тебя метнуло, — Никита весело толкнул Колю в плечо. — Осади, не с того боку подходишь. Хотя, если, скажем, взять Грозного или Годунова, то в чем-то ты и прав. Ладно, вечерком зайду, поспорим.

Никита схватил Феню за руку и потащил вниз по лестнице. Она хихикала и упиралась. Коля проводил их взглядом и пошел обедать. В столовой, пока официантка отрывала талоны и ходила за борщом и кашей со свиным жиром, Коля сидел и думал, что Никите давно уже пора поступать в университет и серьезно учиться. «Скажу ему об этом твердо», — решил Коля. Если бы он только знал, что ни вечером, ни на следующий день он уже ничего не скажет Никите. А в разговоре с Бушмакиным горько заметит: «Надо было мне с этой Феней ехать. У меня в наружном наблюдении опыт, и реакция хорошая. А Никита в этом всегда был слабоват…» — «Да, — ответит Бушмакин, — мы допустили ошибку…»

А Никита, между тем, решил проехать с Феней по 14-му маршруту. Они сели в трамвай. Народу было немного. Трамвай свернул с Забалканского на Сенную площадь и загромыхал по Садовой. Никита стоял на задней площадке моторного вагона и внимательно наблюдал за Феней. Она о чем-то оживленно болтала с кондукторшей. «Вот негодница, — подумал Никита. — Нашла время…» Он уже хотел было одернуть Феню, но в этот момент в трамвай вошел… Пантелеев. Бандит был в длинной шинели, с портфелем в руках. Никита замер. Теперь он молил судьбу, чтобы Феня продолжала разговаривать с кондукторшей и не увидела Пантелеева. «Надо же, — радовался Никита. — Вышли за случайной удачей, за любым паршивым сообщником, любому дерьму были бы до смерти рады, а тут „сам“ пожаловал! Козырной туз собственной персоной. Все, голубчик, отгулял…» Никита начал осторожно продвигаться по вагону. «Сейчас подойду к Фене, спокойно, с улыбочкой, велю ей идти домой. На следующей он не выйдет — из-за одной короткой остановки не стал бы садиться. Значит, как только она испарится, — еду с ним, выхожу следом и в укромном месте — мало ли, может, стрелять придется, — беру его…» Никита подошел к Фене и уже было открыл рот, как вдруг Феня увидела Пантелеева и отчаянно завопила:

— Ратуйте, православные! Это он! Он! Узнала я его!

— Дура, — вслух выругался Никита и бросился к Пантелееву.

— Держи его! — вопила Феня. — Хватай!

Пантелеев пятился к площадке вагоновожатого. Пассажиры пропускали его, мертвея при одном взгляде на маузер.

Вагоновожатый оглянулся и резво перевел руку динамо-машины — трамвай рванулся вперед. «Хоть этот понял, — с теплотой подумал Никита. — На быстром ходу Пантелеев не спрыгнет…»

— Стой! — Никита обнажил кольт.

Пассажиры шарахнулись в стороны.

«Нельзя, нельзя стрелять, — лихорадочно соображал Никита. — Женщины его перекрывают, задену наверняка».

— Стой! — снова крикнул он. — Бросай оружие!

Пантелеев криво усмехнулся, наклонился к вагоновожатому, что-то сказал — из-за грохота Никита не услышал, что именно, но понял, что бандит приказывает сбавить скорость.

— Быстрее, товарищ! — крикнул Никита. — Иначе он уйдет!

Пантелеев поднял маузер к виску вагоновожатого. Тот растерянно посмотрел на Никиту и сбавил скорость. Пантелеев ударил вожатого рукояткой пистолета по голове и резко крутнул ручку динамо-машины. Трамвай дернулся и встал. Пассажиры с криком попадали. Никита с трудом удержался на ногах, бросился вперед и спрыгнул с подножки следом за Пантелеевым. Тот выстрелил. Пуля с визгом прошла над головой Никиты. Где-то зазвенело разбитое стекло. «В окно попал, гад — догадался Никита. — Не убил бы кого…»

Пантелеев уходил проходными дворами Госбанка. Он мчался, делая длинные скачки, словно взбесившаяся лошадь, которая из последних сил пытается уйти от стаи волков. Никита не отставал. Он не отвечал на выстрелы Пантелеева, понимая, что стрельба на улицах города опасна, а главное — бандита во что бы то ни стало нужно взять живым.

Пантелеев свернул за угол дома. Никита в горячке не сообразил, что теперь нужно проявлять максимум осторожности, и вылетел за угол, не останавливаясь. И тут же получил две пули в живот — Пантелеев стрелял в упор. Никита попытался поднять кольт и выстрелить, но не смог, не хватило сил. Уже гаснущими глазами успел он увидеть, как наперерез Пантелееву бросился человек в форме охраны Госбанка. Никита узнал его: это был сосед Коли — Бирюков.

— Осторожнее! — крикнул Никита, но Бирюков не услышал. Пантелеев трижды нажал на спусковой крючок. Трижды выплеснулось из вороненого ствола короткое пламя, и, сделав несколько заплетающихся шагов, Бирюков упал. Пантелеев подобрал его наган, нагнулся к Никите. Тот был мертв.

…Вечером к Кондратьевым зашел Ганушкин, остановился на пороге:

— Добрый был мужик… Когда похороны?

— Завтра, — с трудом сказала Маша и зарыдала.

Коля попытался ее успокоить, но не смог. С тоской посмотрел на Ганушкина:

— Слышь, Ваня, мне на работу надо. Ты посмотри здесь.

— Не сомневайся, — с готовностью отозвался Ганушкин. — Мы с Таей посидим, ты иди.

Коля шагнул к дверям, и вдруг Маша бросилась к нему, повисла на шее:

— Не пущу! — срываясь на визг, закричала она. — Тебя тоже убьют, Коля! Я не хочу, не хочу, чтобы тебя… несли… Музыки этой… страшной… не хочу!

Коля молча оторвал ее руки от своих плеч, кивнул Ганушкину и ушел.

…Бушмакин сидел за столом, опустив голову на большие, узловатые, серые от намертво въевшейся металлической пыли руки. Увидев Колю, сказал:

— Жалко Никиту… Молодой совсем… Голова светлая.

— Разрешите доложить суть дела. — Коля отвернулся.

Бушмакин недоуменно взглянул на него и понял: Коля сдерживается из последних сил, чтобы не разрыдаться.

— Дамочка установлена, — докладывал Коля. — Мы с Колычевым продумали подходы к ней. Я должен представиться ей спекулянтом-лотошником. Для этого нужен товар. Я говорил с пятой бригадой. Они считают, что нужен шелк с цветами. Самый большой дефицит.

— Достанем, — кивнул Бушмакин, помолчал и добавил: — Похороны завтра.

«Похороны, — про себя повторил Коля. — Вчера разговаривали с ним на лестнице… Он был живой, здоровый, улыбался и шутил. Об истории обещал поспорить. А теперь — похороны… И Бирюков… На вид совсем не храбрец, а на тебе. Не задумываясь, пошел на такого волка. Скольких еще положат эти сволочи.

Но все равно, рано или поздно мы вырвем ядовитое жало профессиональной преступности — пусть ценой собственной жизни, но мы его вырвем».

— Я не приду, — хмуро сказал Коля. — Я должен работать, батя.

Маша вернулась с кладбища заплаканная, опустошенная. Села на продавленный диван — три дня назад его притащил Бирюков «в подарок», как он выразился; «а то больно смотреть, как вы свои молодые кости по жесткому паркету разбрасываете», — шутливо добавил он.

— Ты думаешь, я снова буду плакать, — мертвым голосом сказала Маша. — Нет, извини, Коля. Когда гробы опускали в землю, я приказала себе: «Все кончено, Мария. Это не для тебя».

— Что кончено и что не для тебя? — сухо спросил Коля.

— Я изломанная интеллигентка в шляпе и очках. Я хотя бывшая, но все же дворянка. Принцесса на горошине, если угодно! Я не могу сидеть и ждать, пока мне сообщат, что ты убит или… принесут тебя сюда и положат на стол!

— У нас нет стола, — улыбнулся Коля.

— Перестань шутить! — крикнула Маша. — Хватит!

— Что ты предлагаешь?

— Или меняешь работу или… жену!

Коля посмотрел на нее долгим взглядом.

— Ты помнишь? «Ты, невеста, обещаешь мужу твоему вечную любовь, верность и послушание во всем». Или забыла?

— Мы не венчались, не передергивай!

— А в душе ты этих слов не произнесла? — с укором спросил Коля.

Маша отвернулась и заплакала.

— Ты знаешь… как со мной разговаривать, — сквозь слезы прошептала она.

— Потому что я люблю тебя, — просто сказал Коля.

Он переоделся на специальной квартире уголовного розыска: нужно было избежать нежелательных встреч со знакомыми по дому и по работе — только абсолютная секретность обеспечивала успех операции.

Когда Коля выходил из ворот дома, в котором была спецквартира, дворник ткнул его черенком метлы:

— Вали отсюда, коробейник чертов! От вас одни скандалы с милицией.

— Ладно, дядя, не разоряйся, — сдерживая радость, сказал Коля. — Ухожу.

Дамочка жила на Саперном, в огромном доме с двором-колодцем, прикрытым мутным квадратиком неба. По плану Коля должен был появиться во дворе открыто, с расчетом на естественное любопытство «объекта», а уж потом, после первого поверхностного контакта, заинтересовать «объект» дефицитным шелком с цветами. Этот шелк еле выпросили работники пятой бригады у какого-то сочувствующего нэпмана…

Коля миновал подворотню, остановился и обвел взглядом черные глазницы окон. Пусто… «Ничего, сейчас я вас растрясу», — подумал он и хрипло закричал:

— А вот товар нележалый! На любой глаз, на всякое желание! Продаю за деньги советские, меняю на консерву мериканскую! Налетай, подешевело!

Этот странный текст два дня сочинял для Коли весь отдел. Сотрудники пятой бригады выслушали и подтвердили, что для петроградского разносчика средней руки текст этот безукоризнен.

И в самом деле — захлопали окна, а через минуту Колю уже окружила галдящая толпа. Расхватывали пакетики с солью, перцем, сахарином, содой. Коля едва успевал считать деньги. Не прошло и пяти минут — расклад опустел, разобрали все подчистую.

А нужной женщины не было…

Коля смял деньги, с трудом запихнул их в карман. Начал завязывать мешок.

— Чего-то у тебя к деньгам привычки нет, — послышалось густое контральто.

Коля поднял голову. Она! Глазки прищурены, руки уперлись в бедра, покачивается.

— Проходите, дамочка, нету больше ничего, — неприветливо бросил Коля и, закинул мешок за спину, повернулся, чтобы уйти. Расчет оказался верным — Коля с первого же взгляда правильно определил сущность этой бабы: жадна, любопытна, нагла.

— Не спеши, соколик, — пропела она ласково. — В мешке-то чего?

— Не про вашу честь, дамочка, — презрительно взглянул на нее Коля. — Вам, небось, нужны спички, соль или то, чем травят моль? — он улыбнулся.

— Хам, — сощурилась она. — Барахольщик. Деревня.

«А про деньги она верно заметила… — подумал Коля. — Надо будет это учесть. Остроглазая, стерва».

— Ну, глядите, — со значением сказал Коля и вытащил из мешка уголок цветного шелка.

Глаза женщины вспыхнули, как у кошки в темноте.

— Почем? — Она схватила край отреза, стала мять, изучать.

— Первеющий сорт, — гнул свое Коля. — Из царских запасов, между прочим.

— К тебе как попало? — Она подозрительно посмотрела.

— Имею связь во дворце, — сказал Коля. — Так что?

— Дам втрое против магазинной цены.

— Себе возьмите, — хмыкнул Коля. — Деньги нынче — бумага для сортира. И вообще, хотите обсудить — идемте куда-нибудь, не место здесь.

— И то, — кивнула она. — Вали за мной.

Поднялись на пятый этаж, вошли в квартиру. Коридор был уставлен сломанными стульями, дырявыми матрацами и ящиками. На стене висели два велосипеда.

— Хорошие машины, — с уважением покосился на велосипеды Коля. — Продайте!

— Не мои, — буркнула она. — Я сюда вселённая, понял? Как трудящаяся, одинокая женщина, стоящая на платформе советской власти, понял?

— А кто здесь до революции жил? — спросил Коля.

— Адвокат один, — равнодушно сказала она, но Коля заметил, как она с трудом, проглотила комок, и острый ее кадык двинулся сначала вверх, а потом вниз.

«Врешь, — с удовлетворением подумал Коля. — Этот „какой-то“ адвокат тебе не чужой». И вдруг Коля решился на очень рискованный шаг. Тихо и очень равнодушно он спросил:

— Муж ваш?

Она дико посмотрела на него, и Коля понял, что в следующую секунду она вцепится ему в лицо.

— Тихо, — Коля улыбнулся. — Нервничаете вы, не привыкли еще. Вот я и угадал. Хорошо, что я, а не легавый, ясно вам?

— Ясно. — Она глубоко вздохнула. — Спасибо тебе, учту. А почему же ты деньги мнешь и комом в карман кладешь? Словно вчера за лоток взялся?

— Ну, не вчера, — сказал Коля, — а с месяц будет. Нет еще привычки.

— А раньше чем занимался? — Она смотрела на него, не отводя взгляда.

«А вот этот случай мы не предусмотрели, — молнией пронеслось в голове у Коли. — Нужно что-то придумать. С ходу…»

— Соображаешь, чего наврать? — насмешливо спросила она.

— Соображаю, могу ли тебя обвести.

— Блатяк? — продолжала она. — Куликаешь?

— Был, — кивнул Коля. — По-свойски куликаю, само собой…

— Чего бросил? Завязал?

— Мусора в Москве на хвост сели, пришлось уходить, на время решил заначиться, другим заняться…

Она задумалась:

— С кем в Москве работал?

— С Берендеем Кутьковым, если слыхала о таком.

— Их всех взяли? — она хорошо разыграла недоумение.

— Не всех… — Коля тяжело посмотрел на нее. — А ты почем знаешь нашу жизнь? Или твой аблакат «Иваном» был?

— Почти угадал, — кивнула она. — Однако что это мы на пороге стоим? Хорошо еще, что квартира пустая, все соседи на службе. Ты проходи в комнату, не стесняйся…

Когда вошли, она тщательно закрыла дверной замок.

— Так спокойнее…

Коля огляделся. Вокруг торчали бесконечные полочки, а на них — статуэтки, чашки, хрустальные вазочки.

— Летошний год взяли мы с Кутьковым одну такую хазу… — сказал Коля. — Тоже всего было полно.

— Ну и что? — она поставила на стол бутылку с мутным самогоном и тарелку с солеными огурцами.

— Побили все на куски, — равнодушно сообщил Коля. — Берендей — он такой.

— Выпей и закуси, — она пододвинула ему тарелку и бутылку. — Сколько здесь? — Дамочка начала снова мять и щупать материал.

— Двадцать аршин… Чего-то мне неспокойно. Ровно бы, за стенкой кто-то есть.

— Никого нет, — ответила она быстро, и Коля понял, что врет.

«И карточку пантелеевскую надо на место вернуть… А как? — думал Коля. — Она ведь не выходит из комнаты. И не выйдет. А если в соседней кто-то есть, да еще в стене дырка, — мне фотку не положить, голову потеряю. Как же быть?»

Он опрокинул рюмку, захрустел огурцом.

— Консервы возьмешь? Сахарин? Муку? — спросила она.

— Этого у нас у самих в отвал. Нам бы… — Коля поискал глазами и снял со стены старинную, изукрашенную перламутром гитару с роскошным голубым бантом.

— Мальчик играет? — улыбнулся он. — Если бы девочка, бант розовым должен быть…

— Все-то ты знаешь, — посмотрела она недобро. — Не подавился бы — от излишка знаний.

— Мы не подавимся, мы — Берендея Кутькова выученики, — гордо сказал Коля и ударил по струнам:

Коля отложил гитару:

— Поняла, на что шелк сменяю?

— Тебе зачем? Сам нюхаешь или кому сбываешь? — спросила она.

— Коммерческая тайна. Я же не интересуюсь, откуда у вас, сочувствующей советской власти женщины, марафет? А?

— Язва ты, — усмехнулась она. — Черт с тобой, дам. Понравился ты мне. Люблю огромных мужчин.

Она томно потянулась. Коля испуганно вскочил, схватил мешок:

— Давай к делу, дамочка. Некогда мне.

— А я тебе разве не дело предлагаю? — Она придвинулась к нему.

Коля оцепенел. Он понимал, что в данной ситуации ему не миновать объятий адвокатши. Если ее оттолкнуть — развалится, лопнет, как мыльный пузырь, с таким трудом и риском налаженный контакт, а вместе с контактом провалится, не начавшись, операция по ликвидации Пантелеева. «Вот и решай… — лихорадочно соображал Коля. — Что делать и чем пожертвовать — чистотой взаимоотношений с Машей или поимкой Пантелеева…»

— Что-то ты темнишь, — сказала она. — Почему не хочешь? Не нравлюсь?

Коля подошел к прикроватной тумбочке, на которой стояли фотографии в рамочках, и незаметно уронил на столешницу фотографию Пантелеева.

— Нравишься, — повернулся он. — Не на того только нарвалась. Я, мать, не кобель, поняла? Сначала хахалей своих прогони, а потом видно будет! — И Коля яростно швырнул ей в лицо карточку Пантелеева.

Она послушно подобрала ее с пола и почти с нежностью посмотрела на Колю.

— Ревнивый, — сказала она грудным голосом. — Я о таком всю жизнь грезила. Муж у меня, видишь ли, дубина был. Совсем бесчувственный, не горячий совсем. А ты, я вижу… — она скрипнула зубами.

Коля схватил мешок, пулей вылетел в коридор.

— Марафет забыл, — зашипела она ему вслед.

Коля вернулся, схватил пробирку с белым порошком и наткнулся на ее колючий, вопрошающий взгляд.

— Я ждать буду. — Она жарко дохнула ему в лицо, но Коля вдруг поймал себя на том, что не верит ей. «Слова любовные, а глаза холодные, — подумал он. — Здесь что-то не чисто».

— Ровно через три дня жду, — сказала она. — Не забудь.

…Коля не ошибся. Едва закрылась за ним дверь, как из соседней комнаты вышел Пантелеев, задумчиво взглянул на адвокатшу:

— Рисковая ты, Раиса.

— Я подумала: если он из легашей — тебе надо самому посмотреть. Ты ведь бывший… — она усмехнулась.

— Не шути этим. Леня этого не любит, — сказал Пантелеев тихо, и она осела под его взглядом, словно вдруг напоролась на безразличные глаза гадюки.

— Я его пока не понял, — продолжал Пантелеев. — Да это и не важно — рисковать мне нельзя. В следующий раз придет — пусть за ним наши протопают. Легавый — в канал его. А не легавый… все равно в канал. На всякий случай. Береженого и бог бережет. Я, Раечка, год назад наплевал бы на этот, как бы сказать, юридический казус. Год назад, но не сегодня. Они, суки, растут на глазах, понимаешь? Оперативное мастерство у них растет. Кое в чем они теперь и сыскную полицию переплюнут. Делай, как сказал.

Через час Коля уже докладывал на оперативном совещании о результатах своего визита.

— Сделаем засаду, и как только появится, — возьмем, — потер руки Вася. — Чувствую я, что отгулял наш бывший сослуживец, трясця его матери!

— Не юродствуй, — оборвал Васю Бушмакин. — Оперативно неграмотное предложение.

— Почему? — обиделся Вася.

— Вы, Василий Дмитриевич, мерите аршином трехгодичной давности, — заметил Колычев. — Тогда юнкеров так ловили, мальчишек. А теперь мы имеем дело с профессионалом по двум линиям: и уголовной и нашей. Это никак нельзя сбрасывать со счетов!

— Коля должен выявить круг своей дамочки, — сказал Гриша. — Выйти на Пантелеева. Обставить его. Тогда — все. Рви яблочко, оно созрело.

— Верно, — кивнула Маруська. — Но как быть, если Пантелеев действует? А это значит — убивает! Вот сводка. Двадцать четвертого Пантелеев ограбил артельщика телеграфа и убил. Двадцать шестого — совершил налет на квартиру врача Левина. Всех убил! Ты, Григорий, не лекцию в академии читаешь, ты на работе, между прочим! Нет у нас времени на все эти опер премудрости. Действовать нужно просто и быстро. В чем-то Василий прав, я так считаю!

— Позвольте, я скажу. — Коля встал. — Отношения с этой бабой у меня без пяти минут… самые горячие… Ты, Маруська, не волнуйся, я подлость Маше не сделаю, это я просто для сведения вам сказал, чтобы вы знали, как мне сладко.

— Если дело требует, — ухмыльнулся Вася.

— Я свою жену люблю и на это не пойду! — взорвался Коля. — Стыдно тебе шутить этим, Василий!

— А я чего? Я ничего, — стушевался Вася.

— Тебя никто не заставляет. Это… ну, в общем, ясно, — покраснел Бушмакин. — Используй ситуацию, вот и весь сказ. Понял? Свободны все.

— У меня два слова. — Колычев внимательно посмотрел на Колю. — Я, Коля, сижу и анализирую ваш рассказ — он очень красочен и подробен, словно я сам там побывал. Я эту… потаскушку хорошо знаю, я вам докладывал, помните. Так вот: у вас не возникло ощущения, что она… ну, скажем, неискренна? Не договаривает чего-то?

— Возникло, — кивнул Коля. — Именно так, как вы говорите. Я ушел с уверенностью, что она мне не очень поверила.

— Вы договорились встретиться через три дня? Идите к ней завтра же!

— Какие у вас основания? — спросил Бушмакин.

— Если Коля прав — через три дня она будет готова. К чему? Не знаю. Но уверен, что Колю ждет не слишком приятный сюрприз. Нужно ее опередить.

— Предлог? — спросил Коля.

— Случайно вам достались бриллиантовые серьги. Их нужно немедленно реализовать.

— Ничего себе, — вздохнул Бушмакин. — Бриллиантовые… Да мы шелк едва достали!

— Коля познакомился со мной в тот момент, — сказал Колычев, — когда бандиты хотели отобрать у моей жены бриллиантовые серьги. Помните, Коля?

Коля кивнул, уже догадываясь, куда клонит Колычев, и не ошибся. Колычев положил на стол черную, обтянутую кожей коробочку.

— Вот, товарищ начальник, — улыбнулся он. — Это то, что нужно.

Бушмакин открыл коробку. На черном бархате сверкнули крупные камни.

— Не-е-е… — Бушмакин закрыл коробку и пододвинул ее к Колычеву. — Мы не можем это принять.

— Неужели жизнь человека дешевле этой мишуры? — тихо спросил Колычев.

— А… Елизавета Меркурьевна? Жена ваша? — уже сдаваясь, спросил Бушмакин.

— Елизавета Меркурьевна произнесла по этому поводу те самые слова, которые я только что вам процитировал, — витиевато сказал Колычев.

Коля пришел домой и без сил повалился на диван. Маша вытащила у него из-за пояса кольт, положила на подоконник. В дверь заглянул Ганушкин, вслед за ним — Тая.

— Вот какое дело, — сказал Ганушкин виновато. — Я, конечно, понимаю, но жизнь — она свое берет. Ты, Маша, сказала уже?

— Нет, — Маша отрицательно покачала головой. — Ему не до меня…

— Что такое? — безразлично спросил Коля.

— Да исполком комнату Бирюкова решил вам отдать, — выпалила Тая. — Вот радость-то!

— А Егор Кузьмич намекнул мне, что у них с Таей ожидается прибавление семейства, — улыбнулась Маша.

— Ну и берите эту комнату! — почему-то обрадовался Коля. — Нам она все равно ни к чему.

— А если у вас дети будут? — неуверенно сказал Ганушкин.

— У нас? — грустно произнесла Маша. — Вы, как говорила одна моя знакомая дама, с меня смеетесь!

— Ни к чему нам дети, — буркнул Коля. — Пока ни к чему, — поправился он. — Вот построим новое общество — тогда.

— Бабы — они при любом обществе хотят рожать, — саркастически заметила Тая.

— Будет, будет тебе, — оборвал ее Ганушкин. — Лучше скажи спасибо Николаю и Маше и айда — им отдохнуть надо.

— Покой нам только снится, — вздохнула Маша.

Ганушкины ушли. Маша села рядом с Колей на диван:

— Когда мы последний раз виделись, горе мое?

— Позавчера, кажется, — виновато сказал Коля. — Или нет?

— Господи, — Маша погладила его по голове. — Я все время задаю себе вопрос: зачем мне такой муж, как ты? Есть будешь? — Она открыла деревянный, некрашеный шкафчик, поставила на стол хлеб, картошку и лук. Коля подошел к столу, отломил кусок хлеба.

— Ты на меня обиделась? Когда я о детях сказал?

— Нет. — Маша отвела глаза. — Я понимаю…

— Обиделась, — кивнул Коля. — Ты вот что пойми: меня могут убить в любую секунду. Я знаю, что слабая женщина сказала бы: «Умрешь ты, останется твой сын, твое продолжение». А ты что скажешь?

— «Женщина для мужчины — цель. Мужчина для женщины — средство», — процитировала Маша. — Так утверждал, один философ.

— Какое средство? — не понял Коля.

— Простое. — Маша улыбнулась. — Мы не можем пока еще рожать детей сами по себе… Я цель для тебя или… средство?

— Цель, Маша, и ты это знаешь. Я люблю детей, но я бы не хотел, чтобы наш ребенок остался сиротой. Мы молоды, подождем, ладно?

— Не уговаривай. — Она взъерошила ему волосы. — Я люблю тебя, Коля, тебя, а не отца своего будущего ребенка. Если бы меня сейчас слышали другие женщины, они бы сказали, что я — выродок!

Коля сжал ей руки:

— Я знаю, почему ты так говоришь. Ты обманываешь себя, и меня пытаешься обмануть — мы ведь оба больше всего на свете хотим, чтобы у нас был сын! Но ты поняла меня, и этого я никогда не забуду!

— Ешь, — Маша уткнулась в тарелку. — Поймал своего бандюгу?

— Пока еще нет. Да, у нас объявление висит — поход в кунсткамеру. Руководитель — товарищ Кондратьева М.И. Это не ты ли?

— Надо держать марку, — скромно улыбнулась Маша.

— Наши и так называют тебя «сокол наш, Марь Иванна». А ты разве сокол?

— Соколиха, — сказала Маша. — Последние несколько дней от тебя, мил друг, пахнет духами «Жасмин»… Его употребляют уличные женщины, дорогой…

— А ты откуда знаешь? — густо покраснел Коля.

— Внеси предложение установить в уголовном розыске душ. И перед уходом домой всем в обязательном порядке мыться. Особенно всяким безобразникам, вроде тебя.

— Ладно, — примирительно сказал Коля. — А насчет комнаты этой — напиши заявление в исполком: пусть Ганушкиным ее отдадут, им нужнее.

На следующее утро Коля снова переоделся и направился к Раисе.

В эти же минуты Пантелеев встретился на одной из своих конспиративных квартир с Сеней Милым.

— Есть у меня предчувствия, — сказал Пантелеев, — что этот хмырь болотный явится к Рае вот-вот… А уж через два дня — железно. Твоя задача: сесть во вторую комнату, все прослушать и запомнить. А как он от нее уйдет — проводить до укромного места и перо в бок. Только тихо.

— Об што рэчь… — лениво протянул Сеня. — Вы меня знаете, гражданин начальник. Бывший… — ухмыльнулся он.

— Ну! — Пантелеев поднял руку и хотел ударить Сеню, но натолкнулся на изучающий взгляд и раздумал. «Исполнитель нужен, — подумал Пантелеев. — Ударю, — он уйдет. Не самому же в пекло лезть. А за шуточку — придет время, я с ним сполна рассчитаюсь».

Сеня ушел от Леньки почти в тот самый момент, когда Коля покинул спецквартиру УГРО. Именно поэтому случилось так, что они чуть ли не одновременно подошли к дому Раисы, только Коля шел от Надеждинской, а Сеня — от Преображенской.

Коля первым увидел Сеню. Тот шагал вразвалку, не спеша. Коля сразу же узнал и схватился за кольт. И тут же, отпустив рукоятку револьвера, подумал: «Я переодет, он меня не узнает. Пройду за ним, а там видно будет».

Сеня приближался. Вот он поравнялся с Колей и скользнул по нему равнодушным взглядом — мало ли разносчиков шатается по Петрограду? Коля тоже миновал его и уже было вздохнул с облегчением, как вдруг его чуткие, натренированные уши уловили слабое щелканье спускаемого предохранителя. Коля даже успел определить по звуку, что это был браунинг. Он метнулся к стене, и в ту же секунду хлестко ударил выстрел, пропела пуля и донесся Сенин крик:

— Пришью, гад! Срисовал я тебя, падла!

Два выстрела подряд… Пули выбили штукатурку у самой головы. Коля выдернул кольт из-за ремня и, не целясь, от живота, выстрелил три раза… После московских стычек с Кутьковым Коля каждую свободную минуту забегал в служебный тир и стрелял до тех пор, пока в голове не начинало звенеть, а рука переставала чувствовать рубчатые щечки кольта… Он знал свое дело. Сеня схватился за живот и с воем по стене сполз на тротуар. Рядом упал вороненый браунинг. «Убил… — вяло подумал Коля. — Встретились через столько лет, и сразу я его убил. Нельзя было не убить. Улица… Вон сколько прохожих. Он стрелял. Мог ни в чем не повинных людей положить…» Коля подбежал к Сене:

— Где Ленька, говори!

Сеня посмотрел мутнеющими глазами и протянул Коле правую руку. Пальцы были сложены в кукиш. Сеня дернулся и бессильно уронил голову на асфальт…

Послышались трели милицейских свистков, подбежали три милиционера с наганами в руках. Старший бросился к Коле, но, увидев удостоверение и значок УГРО, спросил:

— В чем дело, товарищ начальник? Нужна помощь?

— Оставьте одного человека для охраны, второй пусть вызовет наших, — сказал Коля, — а мы с вами — в этот дом. Возможно, тут Пантелеев.

Старший провернул барабан нагана, проверяя патроны.

— Сделаем, — коротко ответил он. Потом отдал необходимые распоряжения своим товарищам и побежал следом за Колей. На ходу они осмотрели черный ход — никого. Бегом поднялись на пятый этаж, Коля покрутил флажок звонка.

— Кто там? — заспанным голосом спросила Раиса.

— Свои, радость моя, — отозвался Коля.

— Почему не вовремя? — подозрительно осведомилась она из-за дверей.

— Дело есть… — Коля подмигнул милиционеру. — Камушки нашел речные, прозрачные, по случаю, срочно надо назад в речку кинуть, да кого попросить — не знаю, — зачастил Коля. И тут же подумал, что из-за несвоевременного Сениного визита серьги Колычевых больше не нужны и, слава богу, потому что такие серьги охотно купит любой нэпман и заплатит большие деньги, а Колычевым, которые вдвоем живут на не слишком обильный паек Нила Алексеевича, деньги эти совсем не помешают.

— Камушки, — задумчиво, но уже с заметным любопытством протянула Раиса. — Ну зайди, раз так. — Она приоткрыла дверь, милиционер надавил плечом, ворвался в коридор.

— Гады! — завопила Раиса, сверля Колю ненавидящим взглядом. — Прав он был, трижды прав!

Коля схватил Раису за руку, повел в комнату:

— Где Пантелеев? Покажи сама, суд это учтет…

Она посмотрела на него пустыми глазами, сказала внезапно осевшим голосом:

— Дурак ты, легавый, истинный дурак. Леню не знаешь… Да если бы он был здесь — у вас уже по три дырки было, понял?

«Права она, — с горечью подумал Коля. — Снова я напортачил, излишне погорячился…» И вслух спросил:

— Кто из посторонних есть в квартире? Покажи сама, все равно найдем!

— Там… — Раиса мотнула головой в сторону гардероба. Милиционер рванул дверцу и отскочил:

— Выходи!

Зашевелилась одежда, из-под нее выбралась испуганная до смерти девчонка лет 18. Мутные глаза, преждевременно угасшее лицо. Она в ужасе смотрела на Колю, ярко накрашенные губы дрожали.

— Ты кто? — Коля сунул кольт за ремень.

— Муська, — сказала она и заплакала, размазывая слезы по лицу вместе с краской и губной помадой.

— Не реви! — прикрикнул Коля. — Где Пантелеев?

— Не… не знаю-ю… — еще сильнее заревела Муська. — Ничего я не знаю…

— Не знаешь, — повторил Коля и подошел к тумбочке. — А это кто? — он показал фотографию Пантелеева.

— Лё-е-ня… — выдавила Муська. — Не знаю я его фамилии, вон Рая знает.

Коля повернулся к Раисе:

— Советую говорить… дамочка.

— А ты мне не советуй, — медленно начала она, постепенно приближаясь к Коле и повышая голос, продолжала: — Ты кто такой, чтобы мне советы давать? Лягаш, падла, мусор, век свободы тебе не видать, чтоб у тебя рог на лбу вырос! — И, задыхаясь, закончила: — Не-на-ви-жууу!!!

— Уберите, — приказал Коля милиционеру.

…Приехали на Дворцовую. Раису и Муську отправили в ДПЗ — дом предварительного заключения, внутреннюю тюрьму УГРО. Коля доложил Бушмакину о результатах. Все молчали, только Колычев, обычно очень сдержанный, немногословный, изо всех сил ударил кулаком по столу и закричал:

— Безобразие! Черт знает что! Бездарный молодой человек! Оборвали две ниточки сразу! Сеню Милого вы шлепнули, как нелепый первогодок без опыта! Стрелять, оказывается, не научились? А Раиса! Это же непростительно! Зачем вы ей раскрылись? Из этой, пардон, бабы теперь слова не вытянешь, уж вы мне поверьте!

— Прав товарищ Колычев, — сдерживая раздражение, сказал Бушмакин.

— Так получилось, — буркнул Коля. Он мог бы объяснить, что ни в чем не виноват, что действительно так случилось — Сеня Милый узнал его, несмотря на маскарад, и хотел убить, и если бы он, Коля, не услышал щелчка предохранителя, — кто знает, может, уже час назад лежал бы он на мраморном столе в прозекторской. Коля усмехнулся и добавил: — Ну, виноват, накажите, если заслужил…

— Нет бы пойти за Сеней, — причитал Колычев, — нет бы установить, куда, к кому, зачем он шел? Так на тебе! Он, как пацан сопливый, стрельбу открыл! Нет, милый друг! Уходит эпоха стрельбы! Не за горами то время, когда всем нам мозг понадобится, мозг, а не пули!

— Коля, ты в самом деле не ребенок, — сказал Бушмакин. — Такие ошибки непростительны. Трое суток, извини, меньше не могу!

— Есть трое суток ареста! — щелкнул каблуками Коля и добавил: — Надеюсь, с исполнением обязанностей?

— С отбытием на курорте, — съязвил Бушмакин. — Ты будешь валяться на нарах, а другие исправят твою оплошность? Нет! Иди и работай.

Тренькнул телефон. Бушмакин снял трубку и несколько секунд слушал, все больше и больше мрачнея. Повесив трубку, сказал:

— Двух часов не прошло. А результат твоего легкомыслия налицо.

— Ограбление? — повернулся Колычев.

— Убит ювелир Аникеев. — Бушмакин швырнул трубку на рычаг. — Вынесено все, подчистую. — Бушмакин в упор посмотрел на Колю: — Ступай и подумай, как жить дальше, парень.

Коля спустился по лестнице, его обогнали Вася и Гриша. Вася крикнул:

— Ты с нами?

— Я домой, — ровным голосом сообщил Коля. — Сбылась мечта моей жены.

— Потом расскажешь, какая, — на ходу выкрикнул Гриша.

Когда Коля вышел из подъезда, от тротуара отъехал старенький «Пежо», и Вася помахал Коле рукой.

Коля хотел было выйти на Невский и сесть в трамвай, но раздумал и пошел пешком. Через несколько минут он миновал Театральный мост и вышел к Михайловскому замку. Листвы на деревьях еще не было, и сквозь коричневатую паутину тоненьких веток отчетливо проступал густой пурпур стен. Коля остановился и вдруг вспомнил рассказ Маши: император Павел любил какую-то женщину и приказал выкрасить стены своего нового замка в цвет ее любимых перчаток… Коля вздохнул и словно в первый раз увидел на другой стороне Марсова поля ритмично чередующиеся фасады казарм лейб-гвардии Павловского полка, стремительно уходящую к Неве Лебяжью канавку и шпиль Петропавловки над Невой… «А ведь все это очень красиво, — грустно подумал он. — И, наверное, есть люди, которые каждый день любуются этой красотой, а когда им говорят, что бандиты кого-то убили, — в ужасе вздрагивают и передергивают плечами. Несправедливо это: для одних мир прекрасен и наполнен добром, для других — жесток, опасен и совершенно беспросветен…»

Стоп! Коля улыбнулся и сказал вслух:

— Черта лысого! Черта лысого любовались бы они своей архитектурой, если бы не мы! А почему, собственно, «они»? Зачем делить на «мы» и «они»? Просто «мы»! Мы, народ, страна… Мы делаем одно общее дело. Мы боремся за него. Мы готовы отдать этому делу все, если надо, — и жизнь тоже. Это — главное.

Коля закрыл дверь комнаты, молча сел к столу. Маша поставила перед ним тарелку, положила ложку, вилку и нож.

— Иди, вымой руки.

— Я не буду есть. — Коля встал из-за стола.

— Что случилось? — спросила Маша тревожно.

— Обидно. — Коля стукнул кулаком по столу. — Понимаешь, только что я понял, зачем живу на свете. Смысл жизни понял, ясно тебе?

— В самом деле? — Маша попыталась говорить в своей обычной шутливо-насмешливой манере. — Ты, дорогой, догнал и перегнал Канта, Гегеля, Спинозу и даже Марка Аврелия. Они так и не выяснили, зачем живут. — Маша увидела страдающие Колины глаза и резко сменила тон. — Но… тогда почему ты огорчен? Радуйся!

— Я бы радовался. — Коля покачал головой. — Но так складывается, что… В общем, бросаю я работу! Уезжаем. Все!

Маша бросилась ему в объятия.

— Милый! Наконец-то! Ты даже не представляешь, какой ты душка!

— Только без этого офицерского жаргона, — поморщился Коля. — Где чемодан?

— Вот. — Она вытащила из-под кровати фанерный чемодан — тот самый, с которым Коля когда-то приехал в Москву. — Но что случилось?

— Я упустил Пантелеева. Они там уверены, что я кругом виноват.

— А на самом деле?

— Не знаю… — Коля замялся. — Раз упустил — значит виноват. Поедем ко мне в Грель, Маша. Корову заведем, кур. Пахать будем. Ты сама говорила, что даже граф Толстой это дело обожал.

— Обожал, — съязвила Маша. — Пахать, мон шер, — это искусство. У тебя не получится.

— Это почему же? — обиженно спросил Коля. — Мы испокон веку — крестьяне.

— Драчуны вы испокон веку, — насмешливо сказала Маша. — Ничему-то вы не хотите научиться до конца. Поверхностные вы какие-то. Прости за банальность, но не ошибается тот, кто ничего не делает.

— Кто это так здорово сказал? — удивился Коля. — Маркс?

Маша добродушно рассмеялась:

— Глупый ты. Большой и глупый Коля. Никуда я с тобой не поеду.

— Уеду один, — упрямо сказал Коля.

— Нет! — она вздохнула. — Ты никуда от меня не уедешь. Ни от меня, ни от своего дела.

В дверь постучали. На пороге появилась Маруська. Обвела взглядом комнату, заметила раскрытый чемодан:

— Как прикажешь понимать?

— Да вот, — Коля смущенно пожал плечами, — думаем…

Маруська в упор посмотрела на него:

— Не стыдно?

— Стыдно, — согласился Коля.

— Внизу машина, поехали, — сказала Маруська. — Обещаю: о том, что видела, — никому ни слова.

— Спасибо, Маруся, — кивнула Маша. — Это минута слабости, прости его.

— Гриша тяжело ранен, — произнесла Маруська ровным, каким-то бесцветным голосом. — Говорят, насмерть он ранен. — Она зарыдала.

В ожидании, пока конвойный приведет Муську, Коля снял трубку и позвонил в Мариинку. Ответила дежурная сестра. Она выслушала Колю и долго молчала.

— Говорите, девушка, — не выдержал Коля. — Ну чего вы, в самом деле, мы ведь не барышни нервные.

— Умер ваш товарищ, — ответила сестра. — Пять минут назад. Проникающее пулевое ранение. Поражен левый желудочек сердца. — Она что-то еще говорила, но Коля уже бросил трубку.

Гибли товарищи. Умирали от бандитских пуль, от ударов ножом из-за угла лучшие друзья, веселые, добрые, всей душой и телом преданные святому делу революции. Гибли один за другим, словно в страшной, безжалостной мясорубке.

Вошел Бушмакин, увидел Колю и молча поправил сползшую с рычагов трубку:

— Пантелеев там засаду оставил. Наглеет с каждым днем, подлец. Гриша первым шел.

— Не надо, батя, — попросил Коля. Он взял себя в руки и добавил: — Сейчас Муську приведут. Надеюсь я на этот разговор, батя. План такой: если Муська нам поверит, если мне удастся настроить ее должным образом, — Раису придется выпустить…

— Притоносодержательницу? — раздраженно спросил Бушмакин. — А закон? Его по боку?

— Я все понимаю, — сказал Коля. — Поймите и вы. Раиса — единственный и очень тонкий ход к Леньке. А Муська — около нее. Понятно?

— Все понятно, — кивнул Бушмакин. — Но Раису, после того, как она побывала у нас, а тем более Муську, Пантелеев близко к себе не подпустит.

— Я рассчитываю на то, что в ближайшие несколько часов он не узнает об их аресте, — нас никто не видел: ни соседи, ни во дворе. А когда арестованные выйдут отсюда, они обе будут молчать о том, что были здесь. Они знают Леню.

— А как объясним прокурору освобождение Раисы? — Бушмакин продолжал слабо сопротивляться. — Она преступница.

— Просто объясним, — сказал Коля. — Конкретных улик, бесспорных доказательств у нас против Раисы, как притоносодержательницы, или скупщицы краденого, или соучастницы Леньки, — нет. А по обоснованным предположениям санкции на арест не дают. Нужны доказательства. Прокурор это тоже знает.

— Убедил, — кивнул Бушмакин. — Если все получится — звякни, я дам команду — Раису выпустят. — Бушмакин ушел.

Постучался конвоир, ввел Муську. Она осмотрелась и села, нагло закинув ногу на ногу.

— Что решила? — спросил Коля.

— А чего решать? — она нервно улыбнулась. — Стойку буду держать, начальник.

— Ваша настоящая фамилия?

— Муська, начальник. — Она нахально уставилась ему в глаза.

— Толмачева Мария Николаевна, проживаете: Сергиевская улица, дом четыре, квартира два, — сказал Коля. — Род занятий?

— Уличная я, — не слишком уверенно сообщила Муська.

— Отец у тебя в порту работал? — Коля перешел на «ты».

— Работал. Пока не спился, — сказала она раздраженно. — Чего пытаешь, легавый? Чего в печенку лезешь? Думаешь, невзначай Леню продам? Отстань лучше.

— А мать у тебя еще жива, — невозмутимо продолжал Коля. — Семьдесят лет старухе. Ты у нее одна, других родичей у вас нет. Ежели ты в «глухую» сядешь, что с матерью станет?

Муська заплакала.

— Думаешь, я с тобой торговлю веду? — тихо спросил Коля. — Ты мне Леню выдашь, я тебя отпущу. Такие байки про нас сочиняют, угадал? Я тебе вот что скажу, — продолжал он. — Если за тобой что-нибудь есть — будешь сидеть. Мы на сделки с совестью и законом не идем.

— А на что вы идете? — горько спросила Муська.

— На ком-про-миссы, — серьезно сказал Коля. — Если мы видим, что человек не совсем пропащий, — помогаем ему осознать себя, встать на ноги, порвать с преступной средой. А ты как? Чиста перед законом?

— Нету за мной ничего, хоть сейчас проверяй — нету! — крикнула Муська.

— А нету, — подхватил Коля, — так чего же ты ревешь, психуешь и за этого бандита и убийцу переживаешь? Он сейчас или убивает кого-нибудь, или в ресторации награбленное проживает. А ты в УГРО сидишь. А между прочим, спроси сейчас у Лени: кто, мол, такая Муська? Толмачева, мол, кто? С Сергиевской? Так он, твой Леня, и не вспомнит!

Муська молча слушала, глаза ее опухли от слез.

— Не скажешь? — вздохнул Коля.

— Не знаю я… ничего, — она отвела глаза.

Коля задумался на мгновение и снял трубку:

— Я это. Давай, батя, как договорились.

Нажал кнопку звонка, сказал конвоиру:

— На выход, с вещами.

Муська смотрела на него, ничего не понимая.

— Иди домой, — сказал Коля. — И занятие свое бросай. Вот мой телефон, позвони, если что. С работой сейчас туго, сама знаешь, но я тебе помогу. Иди.

— Райка все знает, Райка! — не выдержала Муська. — Ее спросите!

— Дрянь твоя Райка. И говорить нам с нею не о чем. Мы ее тоже отпустим — фактов у нас нет. Но если бы были…

— Да я вам такое расскажу! — с жаром воскликнула Муська.

— Ты вот что, — прервал ее Коля. — Ты пока помолчи, подумай. Откуда главное зло, подумай. И если решишь что-нибудь — звони, приходи в любое время. Я тебе верю.

Она недоверчиво усмехнулась.

— Бросишь это поганое дело, и будет у тебя все хорошо, Муська. Муж будет, дети будут, любовь, само собой. Учиться пойдешь. Не смейся, я не шучу. Лет через пять-шесть я тоже пойду учиться. И мы еще с тобой встретимся, только я буду студентом, а ты — преподавателем.

Она покачала головой:

— Мастер вы сказки рассказывать, начальник.

— Разве это плохая мечта, Муська? — тихо спросил Коля. — А уж добиться ее — наша с тобой забота. Иди.

Она ушла. А Коля подошел к окну и долго смотрел на Дворцовую, смотрел до тех пор, пока на площади не появилась маленькая, щуплая фигурка Муськи. Он уже хотел отойти от окна, как вдруг Муська остановилась и растерянно заметалась, явно пытаясь остаться незамеченной. Наконец, она скрылась за цоколем Александровской колонны, и в то же мгновение Коля увидел Раису. Беспокойно оглядываясь, она свернула с Дворцовой на Миллионную. Муська побежала следом. И тогда Коля понял все. Он догадался, что его разговор с Муськой возымел быстрое и несколько неожиданное действие. Девчонка поверила ему, почувствовала его искренность и доброжелательность и теперь решила заслужить его уважение и доверие — выследить Раису. Коля подумал, что для неопытной Муськи такая слежка чревата самыми тяжелыми последствиями, и снял трубку телефона.

— Дежурную пролетку и опергруппу — к подъезду! — приказал Коля и побежал вниз.

Он выскочил на Дворцовую. У кромки тротуара уже стояла обшарпанная пролетка с бородатым кучером на козлах — эти пролетки брали на дежурство, а их владельцев за это освобождали от уплаты налога. Хозяевам-извозчикам такой порядок был выгоден — отработал три дня в месяц — и гуляй… Вася и Маруська уже сидели в пролетке, устало развалившись на мягких кожаных подушках.

— Подними верх, — приказал Коля кучеру. Тот неохотно, с ворчанием поднял тент и стегнул лошадь.

— Держи сбоку, не торопись, — сказал Коля.

Пока проезжали площадь, он коротко объяснил ситуацию Васе и Маруське. Выехали на Миллионную. Впереди быстро вышагивала Раиса, а чуть поодаль, по другой стороне, — Муська.

— Чем черт не шутит, — задумчиво сказал Вася. — Она, может, к Пантелееву идет.

Кучер услышал, обернулся и, яростно дернув вожжи, остановил лошадь:

— Слазьте.

— Ты с кем разговариваешь? — взбесился Вася.

— Тише, — успокоил его Коля. — Поехали.

— А я говорю — слазь! — уперся кучер. — Пантелеев — это ваша печаль, а у меня, промежду прочим, одна голова и одна кобыла! В случае чего — кто мне убытки покроет?

— Уйдут, — сказала Маруська, тревожно вглядываясь в глубину улицы: Муська и Раиса шли уже где-то у самого Марсова поля.

Вася обнажил кольт, сказал, ощерившись:

— Бегом отсюда, гад! Считаю до трех. Раз… Два…

Кучер слетел с козел и, подоткнув полы кафтана, молча помчался по мостовой.

Коля влез на козлы.

— Он пожалуется, нас на губу посадят.

— Это потом, — сказал Вася. — А сейчас хоть дело сделаем.

Выехали на Большую Конюшенную. Раиса и Муська по-прежнему шли впереди. На углу Конюшенной и Невского Раиса оглянулась и скрылась в дверях обувного магазина. Следом за ней вошла в магазин и Муська. Коля стеганул лошадь. В одно мгновение коляска оказалась рядом с дверями.

— Маруся — к черному ходу, ты со мной! — приказал Коля и бросился к дверям. Навстречу вылетела белая, как стена, Муська, сказала, едва выговаривая:

— Ленька… там…

Коля рванул из-за пояса кольт, краем глаза успел увидеть, что Вася сделал то же самое, и, оттолкнув Муську, вбежал в магазин. Пантелеев примерял ботинки. Раиса стояла рядом и что-то ему объясняла.

— Руки вверх! — крикнул Коля.

Истошно закричали продавщицы. Пантелеев выхватил маузер и, не целясь, от бедра, начал стрелять. Посыпались стекла, женщины с визгом бросились врассыпную, но Коля еще медлил — хотелось взять бандита живым. Внезапно Пантелеев повернул маузер и выстрелил Раисе в живот:

— Ты… привела, — не услышал, но прочитал по губам Коля.

Раиса сползла на пол, выговорила, задыхаясь:

— Нет. Леня, родной, не я… Она…

Пантелеев оглянулся и увидел: Муська стояла справа от дверей, бледная, прижав маленькие кулачки к груди.

Дальнейшее произошло в считанные доли секунды: Коля выстрелил в Пантелеева, но не попал. Бандит бросился на пол, покатился, стреляя. Вскрикнул и упал Вася — он загородил Муську и получил сразу три пули. От черного хода метнулась Маруська и повисла на Пантелееве сзади, пытаясь выкрутить ему руки и отобрать маузер. Коля прыгнул к бандиту и ударил его ногой в подбородок. Удар был настолько сильным, что Ленька взлетел к потолку и тяжело рухнул.

Ему связали руки. Коля поднял его, поставил на ноги и несколько раз сильно и зло ударил по щекам. Пантелеев очнулся, мутными глазами осмотрел зал.

— Иди, — приказал Коля.

Подошла Маруська, сказала:

— Вася убит… — И бросилась на Пантелеева, стараясь разодрать ему лицо. Коля не торопился оттащить Маруську. Подошел хозяин магазина:

— Они-с его-с запорют-с… Вам же-с отвечать-с…

И только тогда Коля остановил Маруську. Лицо Пантелеева было изодрано в клочья.

Бандита вывели на улицу, посадили в пролетку. Вокруг собралась огромная толпа. Все стояли молча.

И снова Маруська рванулась к бандиту.

— Я его кончу, кончу я его! — Она рвала из кобуры браунинг, но пистолет зацепился за петлю застежки и не вынимался.

— Смерть бандиту! — выкрикнул кто-то в толпе, и все подхватили на едином дыхании: — Смерть!

Люди бросились к пролетке. Коля увидел поднятые кулаки, искаженные ненавистью лица и, поняв, что одному ему этот надвигающийся самосуд не остановить, выстрелил несколько раз в воздух:

— Стойте! Стойте, вам говорят! Только что на ваших глазах убит наш лучший работник, наш боевой товарищ…

Толпа замерла, и Коля продолжал:

— Но мы не расстреливаем бандита на месте! Мы соблюдаем революционную законность, памятуя, что только суд может вынести приговор от имени народа. Я прошу вас пропустить нас и дать нам возможность доставить задержанного. — Он стеганул лошадь и вдруг услышал, как кто-то крикнул:

— Спасибо вам! Спасибо за все!

Коля оглянулся. В толпе стояла Муська и махала рукой.

— Берегите ее, — лениво сказал Пантелеев. — Как твоя фамилия, инспектор?

— Кондратьев.

— А я — бывший сотрудник Пантелеев, — ухмыльнулся бандит. — Жаль, что мы не вместе. Петроград треснул бы.

— Молчи, — сказала Маруська. — А то не выдержу я.

— Теперь выдержишь, — заметил Пантелеев. — А я все равно убегу, и первая маслина будет ссучившейся Муське, это вы учтите, начальники.

Васю похоронили на Смоленском кладбище, недалеко от церкви, там, где среди пухлых дворянских ангелов с гусиными крыльями скромно просвечивали сквозь молодую листву краснозвездные обелиски над могилами Никиты и Гриши. Теперь к ним прибавился третий.

Ударил трехкратный залп, потом оркестр сыграл «Интернационал», и все разошлись. Коля долго стоял у свежего холмика и вспоминал свою первую встречу с озорным, горластым Васей — тогда, на «Старом Арсенале», поздней осенью семнадцатого. Рядом замерла Маруська. У нее были сухие, покрасневшие глаза, а у рта вдруг четко обозначились две глубокие борозды.

— Идем, Коля. — Они медленно двинулись к воротам кладбища. — Я знаешь о чем думаю? — Она остановилась. — Я думаю, а как же отнесутся ко всему этому люди потом? Внуки наши? Правнуки?

— Не знаю, — Коля пожал плечами. — Наверное, нас забудут. И обижаться на это нельзя, Маруська. Зачем людям помнить о плохом?

— Чушь! — горячо сказала Маруська. — Мы с тобой счастливые, Коля. Мы живем в такое время, которое никогда уже не повторится. Ты задумайся: мы стоим лицом к лицу с врагами революции, и еще неизвестно — кто кого. Да, да, мы не у Кузьмичева в кабинете, темнить нечего. Неизвестно! Но мы верим в свое дело, в свою правду! Верим, Коля?

— Верим, — Коля кивнул. — А ты, оказывается, оратор, Маруська. Вот не знал!

Она смущенно улыбнулась:

— Сама не понимаю, как получилось. Одно скажу: много вокруг плохого, много врагов. А настоящих, чистых, преданных людей все равно больше. Я вот думаю — пройдут годы, дерьма не станет, иначе зачем мы жизнь свою отдаем, а вот сохранят ли наши потомки нашу веру, нашу любовь, нашу надежду? Дай бог, чтобы сохранили и укрепили, вот чего я хочу всей душой!

Петроградский суд приговорил Пантелеева к высшей мере социальной защиты — расстрелу. Кассационная инстанция ходатайство осужденного о помиловании оставила без последствий. Со дня на день Пантелеев ждал приведения приговора в исполнение.

Как ни странно, он внешне был вполне спокоен, и, сидя в камере смертников, насвистывал какой-то мотивчик.

На другой день после окончания суда Бушмакин вызвал Колю и объявил, что начальник управления Петроградской рабоче-крестьянской милиции премирует Колю месячным окладом и месячным отпуском, не считая дней, которые будут затрачены на дорогу.

Коля помчался домой, по дороге заскочил на городскую станцию за билетами. На Псков стояло человек восемьсот, и Коля хотел было плюнуть и на отпуск, и на поездку, но подошел знакомый сотрудник, хлопнул Колю по плечу и через пять минут принес два общих места в жестком вагоне. Коля настолько изумился, что даже не поблагодарил сотрудника, а только растерянно кивнул, отдал деньги и убежал.

Дома он с порога показал Маше билеты и заорал что было мочи:

— Уезжаем завтра в восемь утра! Собирай чемодан!

Маша смотрела недоверчиво, с улыбкой.

— Не верю. Все равно в последний момент все переиграется и никуда мы не уедем!

— Ерунда! Завтра вечером будем в Пскове! А там — еще день на кобылке, и ты увидишь мою Грель! По ржи походим.

— Да она еще не взошла, — улыбнулась Маша.

— Ну за раками слазим. Я тебя в ночное возьму, — мечтательно сказал Коля. — Я с первого дня мечтал показать тебе свою деревню. Я так хочу, чтобы ты ее полюбила. Чтобы ты поняла наших людей. Они такие же, как я, лучше меня! Говорят — мужик сиволапый. Скобарь псковский… А вот «обратал» я голубую кровушку, ничего не скажешь, молодец, Кондратьев!

— Это я тебя «обратала», — шутливо обиделась Маша. — Ты просто пень, а благодаря моему дворянскому влиянию ты обынтеллигентился и стал человеком. Какой том Соловьева читаешь?

— Четвертый, — вздохнул Коля. — Читаю, когда ты спишь.

Они перебрасывались шутками, отпихивали друг другу чемодан, шумно спорили из-за каждой вещи — брать ее с собой или не брать, но даже не догадывались, насколько близка к истине горькая Машина шутка о том, что в «последний момент все переиграется».

Они радовались предстоящему отдыху, покою, нескольким дням ничем не омраченного счастья, тем нескольким дням, которые порой во всю жизнь выпадают людям только раз и никогда больше не повторяются.

Они уже жили завтрашним днем, забыв, что еще не кончился сегодняшний.

…В камеру Пантелеева вошел надзиратель — невзрачный, бледный, низкорослый. И только лицо — продолговатое, с матово-бледной кожей, нервно смеющимся ртом, высоким лбом и большими умными глазами, выдавало в нем натуру незаурядную.

Пантелеев окинул надзирателя равнодушным взглядом, презрительно усмехнулся:

— Покрасивее рожи не могли найти? Ты, братец, страшный какой-то… Ровно псих, или глисты тебя жрут?

— Вас расстреляют сегодня на рассвете, — негромко сказал надзиратель.

— Новости, — скосил глаза Пантелеев. — Ну, сообщил и отвали отседова, вертухай чертов. И без тебя тошно.

— В политике разбираетесь? — спросил надзиратель.

Пантелеев удивленно посмотрел:

— Ты что, издеваешься, подонок?

— Времени у меня в обрез, слушайте внимательно, — продолжал надзиратель. — Я не большевик, я — социал-революционер, если знаете, что это такое, — поймете и дальнейшее… Большевики продали революцию и предали ее. Этого простить нельзя. Сегодня мы вновь кланяемся тем, с кем боролись в семнадцатом.

— Я не кланяюсь, — на всякий случай сообщил Пантелеев. — Я кровососов режу, а деньги — бедным!

— Знаю! — Глаза надзирателя зажглись сумасшедшим огнем. — Именно поэтому я готов помочь вам! Вы будете мстить большевикам?

— Уже мстил, — жестко сказал Пантелеев. — Они на службе всякую сволочь продвигали, а у меня в сыскном деле талант! А мне ходу не дали! Я им по гроб жизни этого не прощу!

— И пойдете на эшафот за наше святое дело? — высокопарно спросил надзиратель.

— Когда? — встревожился Пантелеев. — Сейчас? Не хотелось бы… Я еще многое смогу, — он вдруг почуял неясную, призрачную надежду…

— Не сейчас, а в конечном счете, — сказал надзиратель. — Вы — террорист по сути дела… А любой террорист — смертник. Кто отнимает жизнь у других, должен быть готов в любую минуту отдать свою!

— Только дорого! — кивнул Пантелеев. — Однако заболтались мы, господин хороший. Давайте о деле, а?

Надзиратель молча вытащил из сумки обмундирование красноармейца и ремень с кобурой.

— Вы в сапогах, так что все в порядке. Быстро!

Пантелеев начал лихорадочно переодеваться.

— А лицо? — Он тревожно посмотрел на конвоира. На щеках и на лбу Пантелеева темнели засохшие царапины — следы Маруськиных ногтей.

— Торопитесь, я знаю, что сказать в случае чего.

Через минуту они вышли на галерею и медленно зашагали к первым решетчатым дверям, перекрывающим проход с этажа на этаж.

— А часовой? — не выдержал Пантелеев. Впереди отчетливо маячила фигура охранника.

Надзиратель промолчал, только слегка замедлил шаг.

— Крепкие у тебя нервы, — шепотом выругался Пантелеев ему в спину, но пошел медленнее. Часовой пропустил их беспрепятственно. Во дворе мимо них прошли двое из охраны, молча кивнули надзирателю. Один что-то сказал, покосившись в сторону Пантелеева. Тот сразу же покрылся липким, холодным потом.

— Иди вперед, — презрительно сказал надзиратель. — Штаны сухие?

— Как звать тебя? За кого богу молиться? — смиренно осведомился Пантелеев.

— Погоди молиться, — злым шепотом ответил надзиратель. — Сначала выйди отсюда.

Вошли в проходную. Вахтер только что впустил двоих сотрудников и старательно громыхал засовами.

— Вот я тебе и объясняю, — весело и очень неожиданно для Пантелеева сказал надзиратель. — Тюрьма эта государем императором Александром Третьим построена специально для особо опасных террористов-политиков, так что, милый мой, отсюда не убежишь. Вон Пантелеев… Показал я тебе его в глазок, в камере смертников? Забыл?

Пантелеев молча кивнул. От ужаса у него взмокла спина. Вахтер с интересом посмотрел на него и начал свертывать цигарку.

— Одалживайся, Николаев. — Он протянул надзирателю кисет. — Новенький, что ли? Учишь? А что у него с рожей-то?

— Из вчерашнего пополнения. — Николаев ловко склеил цигарку, прикурил и пустил кольцо дыма. — А ты что, не слыхал? Не успел он на дежурство заступить, на него двое из двадцать третьей камеры накинулись. Он им обед приносил.

— А-а… Понял. Интересно бы на Леньку взглянуть вблизи, — сказал вахтер. — Я на суде был, только в последнем ряду сидел… А вообще-то, парень, издаля он, прямо скажем, на тебя похож… Даже удивительно, как считаешь, Николаев?

— Да это он и есть, сам Пантелеев, — мрачно сказал Николаев. И оба засмеялись.

Пантелеев прислонился к стене — в глазах поплыло.

— Да ему, никак, худо? — удивился вахтер. — Садись, парень, остынь… Тюрьма, брат, она для свежего человека хуже парилки, это я по себе знаю.

— Некогда нам, пошли, — вдруг сказал Николаев и взял Пантелеева за руку. — Двигай.

— Постой-ка, — улыбнулся вахтер. — Ну-ка, пропуск! — И подмигнул Николаеву.

— Ну, чего буркалы вытаращил? — рассердился Николаев. — Покажи часовому пропуск! Как я! — Он полез в карман.

Пантелеев подошел вплотную к вахтеру, отстегнул клапан кармана гимнастерки и резко ударил вахтера ребром ладони по кадыку. Тот захрапел и упал.

Пантелеев отбросил засовы и выскочил на улицу.

На перроне царила предотъездная суета. Куда-то спешила старушка со связкой баранок: они висели через плечо, словно орденская лента, и вызывали всеобщую зависть. На строительство Волховской ГЭС отправлялся отряд комсомольцев. Ребята и девушки выстроились у вагонов и, сняв кепки и фуражки, пели «Интернационал». Сновали взад-вперед носильщики с огромными бляхами на груди, тащили баулы, чемоданы, корзины, но главным грузом были серые, грубой холстины мешки, набитые бог знает чем, неизвестно кому принадлежащие.

— Останови сейчас любого, спроси: чей мешок, — не найдешь хозяина, — угрюмо сказал Коля. — Ты знаешь, что в этих мешках?

— Еда? — спросила Маша.

— Мануфактура, крупа, сахар, соль, спички — все, что твоей душе угодно. Спекулянты проклятые. Облава за облавой проходит, а они, как поганые грибы на помойке, растут.

Заливисто прозвенела трель милицейского свистка. Наряды милиции и сотрудников УГРО перекрыли входы и выходы с перрона.

— Ты накликал, — улыбнулась Маша. — Теперь еще и поезд задержат.

Коля всматривался в глубину перрона. Там мелькнули васильковые фуражки работников ОГПУ.

— Это что-то серьезное, — сказал он и подошел к милиционеру. — Вот мое служебное удостоверение. Что случилось, товарищ?

Милиционер махнул рукой:

— Тебе, инспектор, надо бы первому знать. Только что бежал Ленька Пантелеев.

Маша тоскливо посмотрела на Колю:

— Плакал наш отпуск горькими слезами.

— Плакал, — послушно согласился Коля. — Но ты не переживай, Маша. Мы поймаем его через сутки, самое большее — через двое. И тут же едем, я обещаю!

— Не нужно ничего обещать. — Она покачала головой. — Проводи меня до выхода.

Маша оказалась права. Ни через сутки, ни через трое суток Пантелеев пойман не был. Бандит понимал, что теперь по его следам пойдет не только милиция, но и оперативные группы петроградского госполитуправления. А с чекистами шутки плохи. Это Ленька знал прекрасно.

Бюро обкома поручило Сергееву выяснить причины, которые способствовали побегу бандита из-под расстрела. Никаких нарушений служебных инструкций по охране заключенных Сергеев не нашел. Все упиралось в случай, тот самый случай, который не мог предусмотреть никто.

Выяснилось, что надзиратель Николаев, воспользовавшись документами красноармейца, погибшего в 1919-м на Южном фронте, пробрался на низовую работу в тюремное ведомство НКВД, а оттуда по собственной инициативе перевелся во второй домзак Петрограда. Выяснилось, что настоящая фамилия Николаева — Бабанов и что летом 1918 года в Москве он имел самое прямое отношение к заговору левых эсеров.

Сотрудник ГПУ привел Николаева-Бабанова. Сергеев долго всматривался в лицо бывшего надзирателя, соображая, каким же образом построить допрос. Но первый же вопрос и первый же ответ арестованного убедили Сергеева, что допроса в прямом смысле этого слова в данном случае не будет.

— Как удалось Пантелееву выйти из камеры смертников и беспрепятственно дойти до проходной тюрьмы? — спросил Сергеев.

— Я провел его, — сказал Николаев.

— Так… — Сергеев с трудом скрыл растерянность. Он не ожидал такой откровенности. — Почему вы это сделали?

— А почему вы предали революцию? — спросил Николаев.

Сергеев уже полностью взял себя в руки:

— И это говорите вы? Вы и вам подобные вешали рабочих в Ярославле, стреляли в Ленина. Не прикасайтесь грязными руками к святому делу. Отвечайте по существу. От вашего ответа зависит ваша жизнь, прошу это учесть.

— Я это учитываю, — кивнул Николаев. — Отвечаю: Пантелеев, пусть по-своему, но борется с вами, вредит вам. Цель моей жизни — любые усилия, которые могли бы расшатать ваш гнилой строй и заставить его рухнуть.

— Нет логики, — пожал плечами Сергеев. — Гнилой строй не нужно расшатывать. Он — гнилой.

— Играете словами, — сказал Николаев. — Вы меня поняли.

— А ваша жизнь? На что вы надеялись?

— Что такое моя жизнь в масштабах вечности? А надежда была и есть: и капля камень долбит. Я — социалист-революционер. В нашей песне мы пели: «Дело, друзья, отзовется на поколеньях иных».

Сергеев вызвал конвой, и Николаева увели. На пороге он спросил:

— Когда меня расстреляют?

— В течение двадцати четырех часов после вынесения приговора.

Дверь закрылась. Сергеев долго сидел за столом, не отвечая на звонки телефона, и думал. Он думал о том, почему политика партии, политика Советской власти, направленная на благо трудового народа, — почему эта политика вызывает бешеное противодействие не только разбитых классов, что естественно, не только имущих слоев, что объяснимо, но и отдельных представителей рабочего класса и крестьянства. Почему? Если все дело только в принципиально ином подходе к решению кардинальных задач, связанных с промышленностью и землей, здесь можно спорить и убеждать. Здесь можно, наконец, будучи убежденным в своей абсолютной правоте, лишить противников возможности влиять на события. Ну, а если в системе наших действий они усматривают какую-то червоточину и инстинктивно противостоят ей всеми средствами и путями? Если так?

Сергеев закрутил головой и рассмеялся. Чушь! Программа, которую предложил Владимир Ильич на десятом съезде, — истина, это не вызывает сомнений! Только индустриально крепкая страна выстоит в далекой исторической перспективе — это бесспорно! Что лучшего смогли предложить оппозиционеры и полуоппозиционеры всех мастей? Ничего! А раз так — мы не только имеем моральное право бороться с ними — мы обязаны, мы не имеем права поступать иначе, потому что идущие на смену нам поколения не простят этого…

Несколько дней Пантелеев отсиживался в своей конспиративной квартире на Лиговке. Он и два его сообщника пили без просыпу — на кухне и в ванной скопилось огромное количество бутылок из-под водки. Сообщники рвались на дело, им надоело отсиживаться. А бандит метался по ночам, вскакивал с дикими воплями, а один раз едва не пристрелил своих дружков — померещилось, что в комнату ворвались агенты УГРО… Каждый раз, когда сообщники просили его выйти на улицу, Пантелеев покрывался липким потом и начинал хрипеть, бешено закусывая губы. Дружки отставали, но через час-другой все начиналось сначала. И Ленька понял, что от судьбы ему не уйти. Вечером знакомый извозчик подогнал пролетку. Решили для начала проехаться по городу просто так, без дела, присмотреться и, если все будет тихо, взять на гоп-стоп пару-другую прохожих — размяться.

…С набережной Фонтанки свернули на Сергиевскую. Вдоль обшарпанного здания прачечной шли двое — мужчина и женщина. Начинались белые ночи, и, несмотря на поздний час, хорошо было видно, как нежно склонилась молодая, красивая женщина к плечу высокого мужчины.

Пантелеев толкнул кучера, тот осадил лошадей рядом с парочкой.

— Добрый вечер, — обратился Пантелеев к мужчине. — Далеко ли путь держите?

— Нет, недалеко, — сказал мужчина, присматриваясь. — Чему обязан, собственно?

— Деньги, часы, документы, — спокойно приказал Пантелеев.

Женщину колотило от испуга. Мужчина заметил в руке одного из бандитов револьвер и послушно кивнул:

— Не бойся, Аня. Сними серьги, отдай им кольцо. Вот мой бумажник и часы… Все?

— Все, — кивнул Пантелеев. — Проваливайте.

Мужчина бросил бумажник и все остальное на тротуар, взял женщину под руку, и они медленно двинулись в сторону Фонтанки.

— Что же не спросите, с кем поцеловаться пришлось? — в спину им усмехнулся Пантелеев.

Мужчина обернулся:

— Вы — Пантелеев, я это сразу понял. Моя фамилия — Студенцов, а это моя жена. — Студенцов презрительно усмехнулся: — На что рассчитываете, гражданин Пантелеев? Ведь у вас в запасе день — два — три. Идем, Аня.

— Никто не знает, когда умрет, — вздохнул Пантелеев. — И вы не знаете. Идите с богом.

— Мне страшно, Сергей, — сказала женщина.

— Пустяки. — Студенцов обнял ее. — Бояться нужно не нам…

Они пошли. Пантелеев оскалил зубы, захрипел.

— Обидели нас, — сказал кучер. — Гордые.

Пантелеев дважды выстрелил в спину Студенцову и его жене. Оба рухнули.

— Барахло возьми. — Пантелеев спрятал маузер. Кучер подобрал деньги и драгоценности. Ленька протянул руку: — Дай-ка.

Пантелеев покачал на ладони часы и бумажник, посмотрел на свет камни в серьгах и равнодушно швырнул все в сток у кромки тротуара.

— Трехнулся, — охнул кучер.

Ленька взглянул на него пустыми глазами:

— Все суета сует и томление духа. Он, Филя, прав. Чует сердце — настают мои последние денечки.

…Это были кровавые «денечки». Понимая, что расплата неминуема, Пантелеев совершенно озверел. Преступление следовало за преступлением, одно страшнее другого. Не проходило дня, чтобы в сводке происшествий Петроградского УГРО не появилась бы фамилия: Пантелеев. Оперативные группы ОГПУ и милиции шли буквально по пятам бандита, но он в последний момент ускользал.

На одном из очередных совещаний первой бригады УГРО неожиданно появился начальник петроградской милиции. Он прекрасно понимал, что и Бушмакин, и его сотрудники — опытные, преданные своему делу люди, из кожи вон лезут, чтобы обезвредить Пантелеева и его банду. Он знал, что никакими словами и призывами сейчас не поможешь, но наступил тот последний, крайний момент, когда нужно было что-то сделать, сказать, чтобы сдвинуть с мертвой точки затянувшийся розыск бандита. Собственно, никакой «мертвой» точки не было. Шла напряженнейшая круглосуточная работа, и только непосвященному человеку могло показаться, что дело не двигается. Оно двигалось, происходило то незаметное накопление мероприятий, которое вот-вот должно было дать качественный результат. Теперь уже не могло быть никаких случайностей. То, что на первый взгляд даже и выглядело случайностью, на самом деле было подготовлено всем ходом событий.

— Объективно всех нас нужно судить, — сказал начальник управления. — И это произойдет, если в ближайшие часы Пантелеев не будет взят. Я не призываю вас соревноваться с товарищами из ГПУ — мы работаем вместе, но я напоминаю вам, что дело нашей чести — обезвредить Пантелеева. Мы его породили, мы его и убьем. Это не шутка в данном случае, а повод для глубоких раздумий. Бушмакин, доложите обстановку.

— Вчера убиты супруги Студенцовы, — сказал Бушмакин. — Сегодня утром — муж и жена Романченко, их квартира разгромлена. Эти два случая имели место в течение последних двадцати четырех часов.

— А мы снова заседаем, — сказал начальник. — И каждый думает: вот сейчас, сию минуту зазвонит телефон и мы узнаем: кто-то убит, ограблен. Бушмакин, у вас есть план, который реально гарантирует уничтожение банды?

— «Закрыты» притоны, малины, хазы… Там наши люди. «Закрыт» ресторан «Донон». Кондратьев сумел убедить швейцара, и тот согласился нам помочь. Вообще-то он человек сомнительный, но у нас нет другого выхода. Будем надеяться, что он сообщит, если Пантелеев появится в ресторане. Арестованы тридцать пять человек, которые проходили как прямые связи Пантелеева. Их допрашивают. На учете все без исключения скупщики краденого. Около них — наши люди… Улицы усиленно патрулируются нарядами милиции… На вокзалах установлено круглосуточное дежурство. Считаю, день-два — и конец, — закончил Бушмакин.

— Многим за эти день-два сколотят гробы… — вздохнула Маруська. — Зря я его тогда не пристрелила. Пару лет отсидела бы, зато сколько людей в живых осталось бы.

— Глупость говоришь, — перебил Коля. — Публично расстрелять бандита, самосуд устроить — сегодня этот политический вред ничем не окупится.

— Верно, — поддержал начальник. — Работайте. Докладывать мне каждые два часа. Кстати. Почему я не вижу товарища Колычева? Он что, у вас в кабинете скрывается, Бушмакин?

Бушмакин покраснел, словно мальчишка, которого застали во время кражи сахара из буфета.

— Ладно, — улыбнулся начальник. — Мне Кондратьев осветил его роль в этом деле. Пусть работает. На мою ответственность.

Начальник ушел.

— Ай да ты… — Бушмакин посмотрел на Колю так, словно впервые его увидел. — Я, понимаешь, тяну с увольнением Колычева. Не то чтобы боюсь, — откладываю, понимаешь? А ты — раз и квас! Смел!

— Да чего там, — смутился Коля. — Я случайно.

— Не прибедняйся, — усмехнулся Бушмакин. — Ты любишь людей, Коля. А в нашем деле, я считаю, это главное.

Маша никогда не вспоминала о Смольном. Он канул в Лету, он навсегда остался в прошлой, выдуманной, вычитанной в романах жизни, той жизни, которая закончилась 25 октября 1917 года и о которой, конечно же, следовало забыть. Маша забыла. И вдруг спустя пять лет на заплеванной трамвайной остановке, где Маша стояла, сгибаясь под тяжестью огромной кошелки с картошкой, эта вроде бы безвозвратно опочившая жизнь дала о себе знать. За спиной процокали подковы, чей-то удивительно знакомый голос спросил:

— Ба! Да это же Вентулова! Чтоб я сдохла!

Маша обернулась. В шикарной лакированной коляске, запряженной парой серых в яблоках коней, стояла расфуфыренная девица и махала рукой.

— Ну конечно же! — продолжала девица. — У кого еще может быть такой красивый нос, губы и глаза, как не у Вентуловой, чтоб я сдохла!

— Лицкая! — удивилась и обрадовалась Маша. — Ты ли это? — Маша подошла к коляске. — Нет. Тебе я не могу отплатить той же монетой. Ты постарела и подурнела, уж извини.

— Ты пока что садись и говори, куда тебя везти, — кисло сказала Лицкая, но тут же снова заулыбалась: — Не могу на тебя сердиться! Нахлынули воспоминания, черт с тобой, я не сержусь, садись!

Маша с сомнением оглядела свое изрядно потрепанное пальто.

— Не знаю, удобно ли.

— Я не стесняюсь, — гордо заявила Лицкая. — Я человек широких взглядов.

— Это я стесняюсь, — улыбнулась Маша. — Меня могут увидеть в твоем обществе, у мужа будут неприятности. Кстати, поздравь меня: я теперь Кондратьева.

— Вентулова! — Лицкая всплеснула руками. — Где мои глаза? Что за метаморфоза? Можно подумать, что твой муж — мусорщик какой-нибудь!

— Он служит в уголовном розыске, — угрюмо сообщила Маша. — А что делает твой муж?

— А черт его знает, что он делает! — весело крикнула Лицкая. — Я ведь не замужем. Садись, не трусь, ты ведь у нас в отчаянных ходила! Тряхнем стариной!

Маша махнула рукой, что, вероятно, должно было означать — «пропадай, моя телега!», и села рядом с Лицкой.

— Гони, милый, — велела Лицкая кучеру. — Значит, в уголовке твой муженек? Коммунист?

— Само собой разумеется, — сухо сказала Маша. — А ты что, против коммунистов?

— Чтоб я сдохла! — расхохоталась Лицкая. — Ты разговариваешь, как следователь ГПУ! — Она вдруг погрустнела: — Знаешь, врать не стану. Отец торгует колбасой, я стою за прилавком. Вам полфунта? Пардон, самая свежая-с! Вам? Извольте-с. Хамство…

— Позволь, — изумилась Маша. — Если я не запамятовала, батюшка твой был камергером высочайшего двора?

— Тсс… — Лицкая шутливо приложила палец к губам. — Камергер дал дуба, а родился советский торгаш товарищ Лицкий. Папа отрекся от ключей, мундира и орденов. Он такой. Бал выпускной помнишь?

— Еще бы! — оживилась Маша.

— В тебя был влюблен Яковлев, помнишь?

— Яковлев… — Маша наморщила лоб. — Ну как же! Из царскосельского гусарского, да?

— Да, — Лицкая вздохнула. — Он убит, Вентулова. Под Перекопом.

«Ах, мадемуазель, — восторженно восклицал тогда Яковлев. — Вы такая… Вы такая… Слов нет, какая вы… А я, знаете, решил бросить военную службу. И знаете почему? Потому что я вижу — вы не любите военных!»

Маша закрыла глаза. Что он еще говорил? Не вспомнить… А она хохотала. До изнеможения. А почему ей было смешно? Не вспомнить… Ментик у него был красный. Ну, конечно же, — по форме полка, у них у всех красные. Убит. Возможно, кем-нибудь из товарищей Коли. Или нет? Впрочем, это уже все равно. А лицо? Да, какое у Яковлева было лицо? Не вспомнить…

— А потом, мы пошли к «Донону», помнишь? — щебетала Лицкая. — В блузках, эмансипе, помнишь? Ничего-то ты не помнишь, Вентулова. На тебя дурно влияет твой наверняка некрасивый муж, чтоб я сдохла!

— Где ты взяла эту дурацкую присказку? — раздраженно спросила Маша. — А муж мой — красавец! Глазищи… а цвет — как купол мечети, ясно тебе, Лицкая?

— Да все, все мне ясно! — счастливо улыбалась Лицкая. — А вот «Донон», видишь?

Они свернули с набережной Мойки и въехали на мост. Слева, в глубине двора, маячила вывеска ресторана.

— Зайдем? — подмигнула Лицкая.

— Ты с ума сошла! — Маша провела ладонью по своему пальто. — «Донон» теперь не для меня.

— Ну, положим, он и раньше был не для тебя, — высокомерно сказала Лицкая. — Ты, я знаю, выше «Астории» никогда не поднималась. — И, увидев, как нахмурилась Маша, заторопилась: — Я пошлая дура, прости меня, плюнь, — и за мной! Я угощаю! Все сметено могучим ураганом!

Она спрыгнула на тротуар и подала Маше руку:

— Сегодня я буду твоим кавалером, Вентулова. Вспомним молодость, чтоб я сдохла!

Они пошли в ресторан. У гардероба стоял величественный, как монумент, швейцар — весь в галунах, с раздвоенной адмиральской бородой.

— Чего изволят барышни? — осведомился он. У него были небольшие, близко друг к другу посаженные глаза, как у мыши, взгляд пристальный, цепкий.

— Ты, папаша, на полицейского осведомителя похож, — съязвила Лицкая. — Противный ты, прямо тебе скажу.

— Всякое дыхание да хвалит господа, — смиренно отозвался швейцар. — И осведомитель человек, барышня… Вы в залу пойдете или, может, отдельный кабинет желаете?

— Давай с большой ноги, — подмигнула Лицкая. — Займем кабинет.

— Чем промышлять изволите? — дружелюбно продолжал швейцар. — И велик ли нынче доход от вашего рукомесла?

Лицкая смерила его долгим взглядом и рассмеялась:

— Отомстил, черт с тобой. Квиты.

— Еще нет, — улыбнулся швейцар. — Латыняне говорят: возмездие впереди.

…Они заняли выгородку, отделенную от остального зала портьерой. Подошел сам метрдотель, подал прейскурант.

— Дорогуша, — сказала Лицкая. — Все самое вкусное в расчете на нашу комплекцию. И сухого шампанского. Спроворь! — Она весело потерла ладонь о ладонь и, перехватив изумленный взгляд Маши, сказала: — Все в прошлом, дорогая. Манеры — тоже.

Оркестр сыграл вступление, развязный конферансье с белым, словно обсыпанным мукой лицом томно сказал:

— Господа! И, конечно же, товарищи. Жизнь мимолетна, как взмах крыльев мухи. А муха, как известно, в секунду делает сто тысяч взмахов — ученые жуки это подсчитали, им все равно делать нечего. — Он подождал — не будет ли смеха? Но никто не засмеялся, и тогда конферансье продолжал: — Вечна в этом мире только любовь. И я предлагаю вам прослушать романс на эту вечную тему. Исполняет всем вам хорошо известный Изольд Анощенко!

На эстраду вышел певец — маленький, в кургузом пиджачке, с длинными, до плеч, волосами. Он поклонился публике и кивнул аккомпаниатору. Тот взял первый аккорд, певец сказал:

— Исполняется в который раз и все — по просьбе публики.

Он сложил руки у живота — ладонь в ладонь.

глуховатым, но неожиданно сильным голосом запел он.

Маша переглянулась с Лицкой. Та вдруг погрустнела, опустила голову на сжатый кулак, сказала:

— Иногда мне кажется, что жизнь моя уже прошла, Вентулова. И все в прошлом… А разве она начиналась когда-нибудь, моя жизнь?

с чувством пел Изольд.

– Небось теперь и ты не скажешь, чьи это стихи, — горько заметила Лицкая. — Все в прошлом, Вентулова. Все в прошлом.

— Стихи Батюшкова, — сказала Маша. — А музыку я не знаю. Ты не кисни, Лицкая. Все правильно — была одна жизнь, началась другая. Нам нужно не просто приспособиться. Нужно войти в эту новую жизнь. Войти! Ты постарайся это понять.

Маша обвела глазами зал. Нэпманы, буржуйчики с остатками капитала, просто случайные люди со случайными деньгами. Рвут зубами куриные ножки, с хлюпаньем запивают вином, и нет им никакого дела ни до новой жизни, ни до прекрасного романса. Они и в самом деле, как взмах крылышек обыкновенной мухи — сотая доля секунды — и пустота. А Лицкую жаль. Ей бы надо помочь. А как?

— Слушай, Лицкая, — сказала Маша. — Бросай ты свою колбасу! И фартук бросай — к чертовой матери, а?

— Ты думаешь? — недоверчиво спросила Лицкая. — А что же я стану делать?

— Я познакомлю тебя с мужем, — сказала Маша. — Придумаем что-нибудь. Главное — чтобы ты честно порвала со своей средой.

— А… отец? — спросила Лицкая. — Он прекрасно знает историю! Он хотел идти преподавать в университет, но его не взяли. Брали швейцаром, но он, естественно, не пошел. А торговля наша — тьфу! В конце месяца все равно лавочку прикроют — за долги!

— А как же лошади твои? — удивилась Маша.

— А-а… — Лицкая махнула рукой. — Да наняла я этого извозчика, а тебе пыль в глаза пустила, уж извини.

— Значит, договорились! — улыбнулась Маша. — И ты поверь мне, Лицкая, жизнь у нас с тобой только начинается!

В зал вошли четверо: двое мужчин и две девицы с ними. Метрдотель почтительно повел их к столику. Они сели напротив выгородки, которую занимали Лицкая и Маша.

Маша смотрела на вошедших с тревогой и любопытством. Вот этот, который сел рядом с брюнеткой в неприлично декольтированном платье. Неужели? Так… Ошибки быть не может. Это — Пантелеев. Слишком много фотографий пересмотрено — Коля часто их показывал.

— Знакомые? — спросила Лицкая.

— Подожди, я сейчас вернусь, — тихо сказала Маша.

— Поторопись, бифштекс остынет! — крикнула ей вслед Лицкая.

Маша вышла в вестибюль.

— Откуда можно позвонить? — спросила она у швейцара.

Он пристально посмотрел на нее, сделал приглашающий жест:

— Извольте, я провожу. — Любезно открыл дверь и повел Машу по коридору.

Она шла рядом с ним, лихорадочно соображая, как и куда позвонить и что сказать, и ей даже в голову не приходило, что сбоку неторопливо шагает человек, который ровно неделю назад пообещал ее мужу, Николаю Кондратьеву, немедленно сообщить, если в ресторане появится Пантелеев. При этом швейцар внимательно изучил многочисленные фотографии Леньки и даже заметил вслух, что бандит, хотя и нервен на всех этих фотографиях, но все равно — красив. Маша не знала этого. Иначе у нее сразу же возникли бы сомнения: разве швейцар не видел входящего в ресторан бандита? Или видел, но не узнал?

Но у Маши не было никаких сомнений. И хотя у Николая Кондратьева сомнения были, он вынужден был ждать звонка. Он не знал, что швейцар — крупный наводчик, оставшийся в свое время вне поля зрения сыскной полиции, а впоследствии УГРО, являлся одним из самых опытных агентов Пантелеева.

Швейцар открыл дверь:

— Пожалуйте.

— Спасибо вам, дедушка, — ласково сказала Маша. — Вы идите.

Она сняла трубку.

Швейцар поклонился и закрыл дверь. Мгновение он стоял в раздумье, а потом приник ухом к дверной филенке.

— Коммутатор милиции? — услышал он взволнованный голос Маши. — Девушка, дайте мне первую бригаду УГРО! Кто это? Ты, Маруся? Плохо слышно! Пулей летите к «Донону»! Да не к Гужону, а к «До-но-ну!» Поняла? Здесь он! Он, говорю, догадаться должна! Бегом!

Швейцар отскочил от двери и помчался по коридору. У входа в зал он взял себя в руки, снял фуражку и неторопливо подошел к столику Пантелеева:

— Можно-с вас?

— Я сейчас, — кивнул Ленька сообщникам. — Что у тебя, Лаврентий?

— Там барышня одна в УГРО звонит, — сказал швейцар. — Вон из-за того столика. Вон ее подружка сидит. А мусора через пять минут будут здесь. Рви когти, Леня.

— Бабы, на выход, — приказал Ленька. — А вы, ребята, по углам. Как войдут — возьмем их крест-накрест… Ну, попомнят они Леню.

Швейцар подошел к Лицкой. Она все слышала и сидела белая, как стенка.

— Вот оно и возмездие, барышня, — улыбнулся швейцар. — А вы сидите себе тихо, и вас не тронут. Понятно объяснил?

Лицкая кивнула, не в силах удержать прыгающие губы.

— Водички попейте, — посоветовал швейцар и двинулся навстречу Маше — она уже шла к выгородке. Она была спокойна, сдержанна и только несколько побледневшее лицо выдавало ее состояние.

Лицкая смотрела на нее, не отрываясь. Внезапно, боковым зрением, она увидела, как Пантелеев что-то шепнул своему сообщнику, и тот, спрятав нож в рукав, направился Маше наперерез.

Лицкая хотела встать и не смогла — ноги сделались ватными, лицо покрыла испарина. Бандит и Маша шли навстречу друг другу. «Сейчас… — мысленно произносила Лицкая, — сейчас они сойдутся и…»

Она выскочила из-за стола и с диким воплем бросилась навстречу Маше.

— Беги! Спасайся, Вентулова, тебя убьют!

— А-а, — с ненавистью сказал Пантелеев.

Ударил маузер. Лицкая выгнулась и рухнула на чей-то столик. Посыпалась посуда. Нэпманы закричали, опрокидывая столы и стулья, бросились врассыпную. Кто-то сбил Машу с ног, и это ее спасло. Пули бандитских маузеров колотили фарфор, дырявили стены и мебель, валили бегущих, но достать Машу уже не могли.

В зал ворвались агенты УГРО. Впереди — Бушмакин, Коля и Маруська. Началась перестрелка. Пантелеев понял, что на этот раз перебить оперативников не удастся, их было слишком много, и крикнул:

— Прикройте меня!

Отстреливаясь, он бросился к окну.

Маша подползла к Лицкой. Та лежала лицом вниз, в крови.

— Лицкая, очнись, — заплакала Маша. — Наши здесь, все позади.

Лицкая открыла глаза, сказала с трудом:

— Ты… прости… затащила тебя сюда. Прости ради бога…

— Ты, ты меня прости, — зарыдала Маша. — Дура я.

Гремели выстрелы. Пантелеев видел, как агенты бросились на одного из его сообщников. Воспользовавшись секундной заминкой, он прыгнул на подоконник и, враз расстреляв всю обойму, выбил раму, но прыгнуть вниз не успел. Грянули револьверы сотрудников УГРО. Пантелеев закачался, теряя сознание, попытался схватиться за подоконник, но не удержался и рухнул вниз.

Оставшиеся в живых бандиты сразу же сдались. Их по одному вывели из ресторана, они шли, держа руки на затылке, шли сквозь молчаливый коридор невесть откуда собравшейся толпы.

— В сторону, граждане, в сторону! — покрикивали милиционеры.

Вышел Коля. Он поддерживал Машу под руку. Она двигалась с окаменевшим лицом, словно в полусне. Около трупа Пантелеева она остановилась. Бандит лежал, запрокинув голову, скосив остекляневшие глаза. Маша тронула Колю за рукав:

— Идем.

Подошли к автомобилю УГРО.

— Как звали твою подружку? — спросил Бушмакин.

— Звали? — Маша снова заплакала.

Бушмакин и Коля переглянулись.

— Ты успокойся, — сказал Бушмакин. — Что уж теперь.

— Лицкая, — с трудом сказала Маша. — Лицкая.

— А имя? Имя у нее какое? — настаивал Бушмакин.

— Имя? Не знаю. — Она с недоумением взглянула на Бушмакина. — Тогда… там… мы все называли друг друга только по фамилии…

— Жаль, — сказал Бушмакин. — Ты не огорчайся. Имя мы, конечно, установим. Только я хотел сразу знать, кому мы все обязаны жизнью. Поехали, товарищи.

— Коля, — вдруг обратилась к мужу Маша. — Я прошу тебя: уйди ты с этой работы.

Коля виновато посмотрел на Бушмакина.

— Ты успокойся, Маша, — сказал тот. — Все образуется, все пройдет. Вот увидишь.

— А люди? — с болью крикнула Маша. — Они были живыми, эти люди, наши друзья, где они теперь?

— Идет борьба, — тихо сказал Бушмакин. — И кто-то должен отдать свою жизнь ради других. Иначе не бывает, Маша.

Автомобиль скрылся за поворотом улицы.

…А через несколько дней фотографии убитого бандита были развешаны по всему городу, а его труп выставлен в морге на всеобщее обозрение. Тысячи петроградцев пришли взглянуть на того, кто так долго держал в страхе огромный город, сеял смерть. С Пантелеевым и легендами о нем было покончено раз и навсегда.

Пантелеевских сообщников — их было около пятидесяти — суд приговорил к высшей мере социальной защиты.

Все они были расстреляны.