Повесть об уголовном розыске [Рожденная революцией]

Глава девятая Оборотни

Маша вернулась домой осенью сорок пятого. Был хмурый, дождливый день, в Александровском саду ветер срывал с деревьев последние листья. Раздался звонок.

— Коля, — сказала она из-за дверей. — Это я…

И тогда он рванул дверь и, закрыв глаза, прижал ее к себе и молча гладил ее волосы и, не стыдясь, плакал.

— Коля… Коля… — повторяла она. — Не нужно, милый. Вот я, здесь. Живая, здоровая. — Она замолчала и добавила, предваряя его вопрос: — А Гена погиб. В тот день, когда немцы вошли в город, ему поручили задержать троих, особо опасных. Я расскажу все подробности. Только потом. Позже.

Коля долго молчал. Вспомнился самый последний день. Генка сидел на чемодане посреди комнаты и улыбался. Коля хотел съездить к нему, да так и не выбрался, не получилось.

— Знаешь, у Виктора и Нины — сын. — Коля отвернулся. — Четыре года ему, Генкой назвали. Из Ленинграда мне Сергеев звонил. Он снова в обкоме. А Коломиец… Ты его помнишь?

— Ну как тебе не стыдно, — укоризненно сказала Маша. — Что он? Где? Наверное, уже заместитель наркома?

— Он погиб… — Коля покачал головой. — В сорок втором летел из Москвы над Ладогой, самолет сбили. И Бушмакин… умер в блокаду. Такие дела… А с Виктором мы опять работаем вместе. Он полковник, начальник отдела. А ты? — Коля распахнул Машину шинель. — Показывай свои погоны, похвастай.

— Перестань, — она сняла шинель. На гимнастерке поблескивали погоны майора. — Увы… — Маша улыбнулась. — Тебя не догнала, да и эти пора снимать. Военный переводчик майор Кондратьева ушла в запас. — Маша окинула взглядом Колин штатский костюм.

— Раз уж разговор о чинах — с чем тебя поздравлять?

— Месяц назад получил комиссара.

— Коля! — ахнула она. — Поздравляю, милый. Но в первую голову — себя! Как я рада!

— Почему себя?

— Боже мой, — Маша всплеснула руками. — Ну что такое майор? Тем более — запаса! Благодаря тебе теперь я — «генеральша».

— Ты не меняешься. Молодец ты у меня, Маша. Все-таки есть судьба, что свела нас. Спасибо тебе.

— И тебе, — улыбнулась Маша.

…Вечером пришли Виктор и Нина, привезли Генку. Он бегал по комнатам в Колиной комиссарской фуражке и каждую минуту приставал к отцу:

— Дай пистолет.

— Да зачем тебе? — не выдержала Маша. — Из него можно убить, ты это понимаешь, ребенок?

— Понимаю, — солидно отвечал Генка. — Приучаться надо. В милицию пойду.

— В милицию, — повторила Маша и покачала головой. — Вот дед обещал когда-то, что к твоему совершеннолетию, Генка, не будет ни милиции, ни преступников.

— Будут, — уверенно заявил Генка. — Глупости дед говорит!

— Это он наш разговор подслушал, — покраснела Нина. — Мы тоже с Витей об этом спорили. Господи… — Она вздохнула. — Что же делается опять. По рынку иду — жулики. Карманники, мошенники, аферисты всякие. Откуда их только нанесло. В карты режутся, спекулируют. Победа пришла, совесть у них должна проснуться. Похоже, Генка-то прав.

— Не то чтобы прав, — сказал серьезно Коля, — а просто время опять тяжелое. Разруха в освобожденных областях. Голод, холод. И возможности для нетрудового заработка. Всякая накипь из щелей снова вылезла. Ладно, справимся. — Он взял внука на руки, подбросил к потолку, весело крикнул: — Значит, в милицию Генка пойдет? Отлично! Будет целая династия Кондратьевых — Кондаковых! А что? В былые времена в иных семьях испокон веку были военные, моряки, дипломаты… А мы чем хуже? Правда, Генка?

— Правда, — согласился Генка.

Маша не могла сидеть дома без дела. Уже на следующий день она пришла в политотдел управления и попросила работу. Начальник обещал помочь, а пока предложил наладить дело в милицейском доме отдыха, который находился в сорока километрах от Москвы по Савеловской дороге. Маша тут же уехала.

А спустя час Коле позвонил Виктор и попросил разрешения зайти по срочному делу. Виктор пришел вместе с коренастым, похожим на борца майором железнодорожной милиции, который положил на стол Коли запечатанный пакет.

— Миронов, из ОББ[3], — представился майор. — Тут вот какое дело… — Майор хитро улыбнулся. — Вы, товарищ комиссар, не подумайте, что мое начальство жаждет спихнуть вам сложное дело. Посмотрите материалы, — он подвинул к Коле пакет. — Сами убедитесь. У нас с апреля зарегистрировано несколько десятков серьезных ограблений в пригородных поездах. Отбирают деньги, ценности.

— Что-нибудь раскрыли?

— Нет, к сожалению, — виновато сказал майор. — Наши опергруппы систематически сопровождают поезда и ни разу не столкнулись с преступниками. Самое неприятное — есть несколько случаев со смертельным исходом. Ограбят, а потом выбросят из поезда. На ходу.

— Свидетели установлены, допрошены?

— Нет… — Майор развел руками. — Никто не заявлял. Вероятно, угроза расправы достаточно реальна, боятся.

— Утром подберут труп у полотна, — вмешался Виктор, — начинают разматывать дело, и — все в песок. Надо помочь, товарищ комиссар. Пусть они продолжают работать у себя на железных дорогах, а город мы обеспечим сами.

— У ваших людей большой опыт и связи в городе, — поддержал Виктора майор. — А банда наверняка городская.

— Почему вы так думаете? — спросил Коля.

— Мы вышли на городской адрес, — продолжал майор. — Источник, от которого получены сведения, проверил по нашему заданию этот адрес. У хозяина квартиры Панайотова много ценностей и среди них несколько колец с камнями. Они проходили по нашим материалам — их бандиты сняли с погибших. И еще: в этой квартире я был сам под видом монтера. У Панайотова отлично подобранная коллекция картин и гравюр. Я спросил: сами собрали? Говорит: от отца осталось. Я начал потом выяснять — врет. Его отец ничего не собирал. Очень ценные вещи там есть. Я в этом понимаю, я ведь на фронт со второго курса Суриковского училища попал.

— Может быть, сразу подключим следствие? — Коля посмотрел на Виктора.

— Вряд ли стоит, Николай Федорович. — Виктор взял пакет. — Позвольте? — Он вынул первый лист, прочитал: — «Сегодня в двадцать один ноль-ноль к Панайотову придет продавец», — Виктор посмотрел на Колю и добавил: — Тот самый, у которого куплены предыдущие вещи. Есть смысл встретиться, — Виктор улыбнулся. — Прошу подключить майора Рудакова, втроем мы вполне справимся.

— Добро, — кивнул Коля. — У меня только один вопрос: почему вы решили, что во всех случаях действует одна и та же банда?

— Почерк схожий, товарищ комиссар, — сказал Миронов. — В тех случаях, когда они убивали людей, они это делали всегда одинаково: сначала нож в спину, а потом — под откос.

Коля посмотрел на часы:

— Готовьтесь.

Когда офицеры направились к дверям, Коля окликнул:

— Задержитесь, полковник.

Прикрыв за Мироновым дверь, Коля взял Виктора под руку, подвел к окну.

— Маша уехала под Дмитров. Как по Савеловской? Не было таких случаев? Волнуюсь я что-то, Витя.

— Были, — помедлив, ответил Виктор. — Два. Батя, ты зря не паникуй. Я сейчас позвоню в железнодорожную милицию, попрошу.

— Не нужно, — перебил Коля. — Неудобно. Ступай.

Виктор ушел.

К Панайотову Виктор, Рудаков и Миронов поехали в половине девятого. Машину поставили за полквартала от дома, оставшийся путь прошли пешком. Все были в штатском.

— Вот он, — Рудаков в последний раз сверился с адресом. — Ничего домик.

Это был «доходный» дом дореволюционной постройки. Купцом-строителем он предназначался для богатых врачей-гинекологов, адвокатов и биржевых дельцов. Теперь в нем жили самые разные люди — и наследники тех рабочих, которые заселили эти роскошные квартиры в первые дни революции, и ответственные работники с семьями. В нише на уровне девятого этажа стоял рыцарь-тевтон с огромным двуручным мечом.

— Окна Панайотова выходят во двор, — сказал Миронов. — Квартира большая, хорошо обставлена. Досталась в наследство от отца. Тот был профессором медицины.

— Ясно, — Виктор огляделся. — Майор, — обратился он к Миронову, — мы войдем, произведем обыск. Понятых сами найдем. А вы погуляйте на лестнице. Посмотрите…

Виктор и Олег на лифте поднялись на пятый этаж, позвонили. Флажок звонка был сделан в виде языка льва, и Олег даже прицокнул от удивления:

— Надо же…

Из соседней квартиры пригласили понятых — двух аккуратных старичков. Они играли в шахматы и очень огорчились, когда Олег их позвал.

— А доску мы возьмем с собой, — упрямо сказал один. — Все равно вы будете ковыряться два часа, уж я знаю.

— Откуда знаете? — добродушно осведомился Виктор.

— А я, молодой человек, до двадцать четвертого года служил в ВЧК! — с гордостью сказал старик. — Уволен по ранению, имею юбилейный знак! Что касается Панайотова, то это сущий подонок! Расстрелять надо!

Дверь открыл сам Панайотов. Он был в мохнатом халате, в руке держал чашку с кофе.

— Чем могу? — любезно осведомился он.

— Милиция. Вот ордер на обыск.

— Хорошо, — помедлив, сказал Панайотов. — Проходите.

— Когда понадобимся — скажете, — старики разложили доску и приготовились играть.

— Не пойдет, — укоризненно покачал головой Олег. — Вы должны все время находиться рядом с нами, во все вникать. Понятно объясняю?

— В мое время все это не имело значения, — заявил первый старик.

— Идемте, — Олег не стал вступать в спор.

Стены комнат были увешаны картинами, гравюрами, в горках поблескивал нарядный фарфор. В углу переливался всеми цветами радуги наборный, с перламутром, рояль.

— Мы предлагаем вам добровольно выдать ценности, которые приобретены незаконным путем, — сказал Виктор.

— Все, что здесь есть, — наследство, которое досталось мне от отца, — спокойно ответил Панайотов.

Начался обыск. Панайотов сидел на диване и равнодушно смотрел, как на столе растет гора ювелирных украшений, золотых монет, коробочек с драгоценными камнями.

— Я же вам говорил! — торжествующе изрек первый старик. — Его нужно вывести во двор и шлепнуть!

— Не те времена, — ехидно заметил Панайотов.

— Раньше я бы с тобой не панькался, — искренне вздохнул старик. — Контра.

Панайотов забеспокоился, посмотрел на стенные часы, нервно поднес к уху свои, наручные.

— Без пяти девять, — заметил Виктор. — Ждете кого-нибудь?

— Представьте себе, нет! — резко сказал Панайотов.

И в ту же секунду в прихожей задребезжал звонок.

Панайотов вскочил с дивана.

— Сидеть! — тихо приказал Олег и подошел к дверям. Подумал мгновение, потом щелкнул замком и распахнул дверь. На пороге стоял офицер милиции — старший лейтенант. Он спокойно-удивленно посмотрел на Олега — у того было достаточно напряженное выражение лица, — сказал негромко:

— Добрый вечер. Панайотов дома?

— Прошу, — Олег отошел в сторону, пропуская старшего лейтенанта. Он был молод, лет двадцати пяти, высокого роста, с открытым, спокойным лицом. Старший лейтенант вошел в комнату, увидел Виктора и четко приложил руку к козырьку:

— Здравия желаю. Вы — Панайотов?

— Вот. — Виктор кивнул в сторону хозяина. Тот смотрел на вошедшего, словно кролик на змею. Между тем старший лейтенант сел за стол, раскрыл служебную сумку:

— Моя фамилия — Санько. Я новый участковый уполномоченный.

— Очень приятно, — ехидно улыбнулся первый старик. — Предыдущего товарища сняли в результате моих многочисленных указаний, и я предупреждаю вас, что если вы не найдете со мной и вообще с общественностью общего языка…

— У нас с вами один общий язык, — строго перебил Санько. — Язык закона. А к вам, Панайотов, я зашел по делу. «Опель-кадет» пятнадцать-шестьдесят один МА — ваш?

— Имею… такой, — подавленно сказал Панайотов.

— Это ваши гости? — улыбнулся Санько, обводя взглядом присутствующих. — Вы меня, товарищи, извините за вторжение, но ваш приятель Панайотов все время нарушает. В который раз оставляет автомобиль на тротуаре. Там же людям негде ходить!

— А иначе его грузовые помнут, — хмуро сказал Панайотов.

— Это уже ваша забота, — возразил Санько. — Штрафую вас на двадцать пять рублей. Это на первый случай, — он взял из рук Панайотова деньги, положил на стол пять надорванных квитанций. — До свидания, еще раз извините. — Санько откозырял и вышел в коридор.

— Минуточку, — Виктор догнал его у дверей. — Я полковник Кондаков, из МУРа, — Виктор раскрыл удостоверение. — Это мой сотрудник… Позвольте ваши документы, товарищ старший лейтенант.

Санько удивленно посмотрел на Олега, на Виктора и молча протянул красную книжечку.

— Так, — Виктор прочитал и вернул. — Вы работаете в сорок втором?

— Так точно.

— Так вот, мы находимся здесь в связи… со специальным заданием. Прошу понять и не обижаться, — Виктор подошел к телефону, набрал «02». — Сорок второе? Здравствуйте, товарищ Алексеев, — Виктор посмотрел на Санько.

— Сегодня дежурит Клочков, — пожал плечами Санько. — Алексеева у нас вообще нет.

— Извините, — улыбнулся Виктор. — Товарищ Клочков, говорит полковник Кондаков из МУРа. Где теперь участковый Санько? Он мне нужен. Так. На территории, значит? А у Панайотова он не будет случайно? Ломоносова, десять, квартира сорок пять. Заядлый нарушитель? Спасибо, вопросов больше нет, — Виктор повесил трубку. — Еще раз прошу извинить и не обижаться. Всего доброго, старший лейтенант.

Санько ушел. Олег посмотрел на часы:

— Десять уже. Будем ждать?

— Пусть Миронов побудет до двадцати четырех, — сказал Виктор, — а потом пришли ему смену. Думаю, что сегодня никто не придет.

Вышли на лестницу. Когда Олег увел арестованного, Виктор спросил у Миронова:

— Подвел ваш источник?

— Этого не может быть, — сказал Миронов. — Сведения им были получены совершенно случайно, поэтому в их точности я нисколько не сомневаюсь.

— Ладно, — кивнул Виктор. — Увидим. Ждите до полуночи, смену пришлем. — Он вышел на улицу. Стоял тихий осенний вечер. Улица была залита ярким светом фонарей, и Виктор даже зажмурился. Подойдя к машине, он сказал шоферу:

— Езжай в гараж, я пойду пешком.

Прохожих было мало. Виктор неторопливо шагал в сторону площади Маяковского. Около бензоколонки встретился постовой милиционер. Виктор остановился:

— Где сорок второе отделение, товарищ старшина?

— Первый переулок налево, там увидите. Случилось что?

«В самом деле, что случилось? — мысленно спросил себя Виктор. — Зачем мне туда? Все же предельно ясно». Виктор чувствовал, как смутное, неясное чувство тревоги охватывает его, и старался отыскать источник этой тревоги. И не мог.

— Нет, ничего. Спасибо, — пробормотал Виктор и ушел.

Милиционер посмотрел ему вслед и пожал плечами.

…В отделении рядом с дежурным Виктор увидел старшего лейтенанта лет пятидесяти. Офицер что-то горячо доказывал дежурному.

— Могу я видеть товарища Санько? — спросил Виктор.

Толстяк повернулся:

— Ну, я Санько. Что вам?

— Вы не слишком вежливы, — машинально сказал Виктор, чувствуя, как уходит из-под ног земля.

— Вам плохо, что с вами, гражданин? — испугался дежурный. — Побледнел-то как. Санько, вызывай врача!

— Не нужно. — Виктор сел на скамейку. — А… еще одного Санько у вас нет? Другого?

— Нет, — покачал головой дежурный. — А что? Что произошло?

— Панайотова знаете? — продолжал спрашивать Виктор.

— С Ломоносова? — не удивился Санько. — Да он мне всю плешь проел своим «кадетом»! Всегда ставит на тротуар! Я ему миллион раз говорил!

— Спасибо, — Виктор встал. — Вот мое удостоверение, товарищи. О нашем разговоре прошу никому ни слова. — Виктор вышел на улицу.

Маша освободилась поздно. Весь день она подсчитывала с директором дома отдыха одеяла и простыни, громкоговорители и пластинки для патефона. В девять вечера директор предложил поужинать и остаться ночевать, но Маша не согласилась.

— Я всего третий день дома, — объяснила она виновато. — Муж ждет.

— Не страшно будет одной в дороге? — спросил директор. — Я вот не езжу один, боюсь.

— Э-э… — махнула рукой Маша. — До войны я с мужем бандитов ловила, а всю войну — на фронте.

…Исчезли последние пристанционные фонари, и сразу же поезд провалился в темноту. Тусклая, грязная лампочка едва освещала вагон. Народу было немного — последний поезд, поздний час. У окна сидел военный с чемоданом, несколько деревенских женщин везли на рынок свой нехитрый товар — осенние цветы и картошку. Щелкнула дверь, в вагон ворвался холодный ветер и грохот колес. Вошли три работника милиции — два старшины и офицер. Все трое медленно двигались вдоль прохода, внимательно вглядываясь в лица пассажиров. У одного из старшин на груди поблескивала серебряная медаль на серой ленточке — «За боевые заслуги».

— Ищут, — услышала Маша голос одной из женщин. — А чего ищут? Кому надо — тот дело сделал и водку пьет!

Около полного мужчины в светлом габардиновом плаще офицер замедлил шаг, приложил руку к козырьку:

— Оперативная группа отдела охраны. Разрешите ваши документы.

Мужчина торопливо полез в карман, протянул офицеру паспорт. Офицер пролистал, сказал вежливо:

— Прошу пройти с нами.

— А в чем дело? — забеспокоился мужчина.

— Все объяснения потом, — строго посмотрел офицер. — Прошу.

— Но меня ждут на вокзале, встречают, — мужчина совсем разнервничался. — Вам могу сказать… — Он поднял с сиденья толстый портфель. — Здесь пятьдесят тысяч рублей! Вы представляете!

— Все будет в целости и сохранности. И вы, и ваши деньги.

— Хорошо, — мужчина взял портфель и вышел вслед за милиционерами.

— Да-а-а, — протянула цветочница. — Преступники нынче расплодились не хуже грибов в урожайный год. Видали? То одна железнодорожная милиция ходила, проверяла, а теперь и городскую подключили. Режут. Ох, режут.

— А ты почем знаешь, что эти городские? — спросила вторая женщина. — У меня у самой зять в милиции на железной дороге, так я и то не разберу, где кто. На всех нынче мундиры, погоны.

— А я тебе говорю — городские это были! — продолжала настаивать цветочница. — Отличие у них совсем другое! У меня, тетка, глаз — алмаз!

Маша встала, направилась к тамбуру. Огромная сумма денег в портфеле пассажира, странное, с ее точки зрения, поведение начальника патруля вызвали в ней безотчетную тревогу. А теперь еще и эти женщины со своими сомнениями. Маша ускорила шаг, толкнула дверь в тамбур. Дверь поддалась с трудом — словно ее кто-то придерживал изнутри. Маша толкнула сильнее и протиснулась в тамбур. У противоположных дверей стоял милиционер и испуганно смотрел на нее. Офицер перелистывал какую-то книжку — она была похожа на записную. Третий милиционер опирался спиной на стекло входных дверей. Полного мужчины не было.

Еще не понимая, не догадываясь, что произошло, Маша машинально обвела взглядом тамбур и увидела за спиной второго милиционера уголок портфеля.

— Позвольте, — растерянно спросила Маша. — А где же… гражданин, которого вы увели?

— Ждет в соседнем вагоне под охраной наших сотрудников, — спокойно объяснил офицер. — Это преступник, мы его разыскивали и нашли. А разрешите спросить: почему это вас интересует?

Маша слушала его ровную, неторопливую речь и ловила себя на том, что не только не успокаивается, но, наоборот, начинает нервничать все больше и больше.

— Я жена комиссара милиции Кондратьева, — сказала Маша резко. — Я хочу увидеть задержанного.

— Сначала — попрошу документы, — все так же спокойно произнес офицер.

Маша открыла сумочку, достала паспорт. Последнее, что она увидела, была вереница летящих огней. Они вытянулись в длинную цепочку, потом слились в непрерывную, сверкающую линию и разом погасли. Удара ножом, а тем более удара при падении Маша уже не почувствовала.

…Утром ее нашел путевой обходчик. Она лежала под откосом, неловко подвернув руку. Широко открытые глаза удивленно смотрели в очень низкое и очень синее по-осеннему небо.

— Здесь она упала… — Миронов показал Олегу впадину от тела, примятую траву. — Значит, выбросили ее из поезда примерно вон там, — прикинул Миронов.

Олег слушал машинально. Он смотрел, как двое санитаров укладывали на носилки тело Маши.

— Комиссару сообщили? — спросил Миронов.

Олег молча кивнул.

Коля сидел на стуле посредине комнаты. Виктор ходил из угла в угол. Нина стояла у окна с притихшим Генкой на руках.

— Ты… заказал гроб? — спросил Коля. — Нужно белый, ты понял?

— Да.

— Цветы? Она очень любила красные розы…

— Теперь не сезон, батя…

— Пусть будут любые, только чтоб красные… — Коля поперхнулся, с трудом подавил готовое вот-вот прорваться рыдание. Нет больше Маши. Нельзя в это поверить, нельзя понять. А ее все равно нет. И больше никогда не будет. Какое это отвратительное слово — «никогда».

Коля подошел к Нине, поднял за подбородок голову Генки. Тот смотрел испуганно-жалостливо, словно понимал, какая страшная беда обрушилась на его деда. «Вот я и остался один… Приду домой, позвоню и никто не откроет. Войду — никто не встретит… Ночью проснусь, пойду курить — никто не скажет: „не надо“. А я теперь начну курить, это уж точно. Думал, уйду первым. Работа такая. Боялся, останется Маша одна. Как бы она жила одна? А как теперь я?»

— Николай Федорович… — робко сказала Нина. — Можно мы с Генкой пока поживем у вас?

— Спасибо, Нина. Только тебе трудно будет. На работу добираться далеко.

— Значит, можно? — обрадовалась Нина. — Я поеду, самые необходимые вещи привезу.

…Машу хоронили на следующий день. Впереди гроба несли две бархатные подушечки. На одной из них лежал орден Красной Звезды, на второй — медаль «За победу над Германией». Венки не вместились в автобус, и их сложили в грузовик. У входа на кладбище Коля остановился и, пропуская похоронную процессию мимо себя, смотрел и смотрел, как все по очереди, все подряд наступают и наступают на водопроводную трубу, лежащую поперек асфальтовой дорожки, и труба каждый раз с глухим стуком ударяет об асфальт. Речей и винтовочных залпов он не слышал. Вокруг двигались люди, кто-то взял его под руку, усадил в машину.

Очнулся он дома. На диване в спальне лежал небрежно брошенный халатик Маши, на туалетном столике поблескивали аккуратно расставленные флаконы с косметикой. После возвращения из армии Маша так и не успела воспользоваться ими.

Коля перевел взгляд на стену. Там висел портрет Маши. Она смотрела Коле в глаза и улыбалась.

…В управлении его уже ждали Миронов и Рудаков. Олег поздоровался, сказал, замявшись:

— Николай Федорович… Мы все понимаем… Сочувствуем вам… Вы извините нас…

— Спасибо, — Коля проглотил комок, подумал: «Слаб я стал… Старость, что ли?» — и добавил: — Давайте о деле.

— Есть! — оживился Рудаков. — Значит, так: первым они убили того, полного. Его зовут Султанов Алимхан. Врач, имеет частную практику. Имел, — поправился Олег. — Он продал дачу за пятьдесят тысяч наличными некоему Ярцеву Сергею Тихоновичу. Это бывший актер, а ныне — пенсионер. Деньги были сотенными купюрами, пять пачек по десять тысяч в каждой. Султанов сложил их в портфель и уехал. Таким образом, мотивы убийства совершенно ясны.

— А вот с вашей женой, товарищ комиссар, дело гораздо сложнее, — сказал Миронов. — Метод тот же самый — нож в спину. — Миронов замешкался, виновато опустил голову: — Вы простите, Николай Федорович, я вынужден…

— Не извиняйтесь, — сказал Коля. — Вы на службе.

— Так вот, мотивы убийства вашей жены пока неизвестны. Труп ее обнаружен за полтора километра от того места, где мы нашли труп Султанова. Промежуток маленький. На этом участке поезда идут со скоростью шестьдесят километров в час. Вот и считайте. Минута и тридцать секунд. Что за это время могло произойти?

— Ломаем голову, — вставил Олег. — Возможно, Мария Ивановна стала свидетелем убийства Султанова, вмешалась. Ясности пока нет.

— Нужно тщательно осмотреть тамбуры вечерних поездов, — посоветовал Коля. — Может быть, преступники оставили что-нибудь. Обронили. На каком поезде они ехали? Выяснили?

— Обходчик нашел оба трупа в четыре часа утра, — сказал Олег. — В пять часов эксперт измерил температуру у обоих. Она примерно одинакова: тридцать градусов у Султанова, тридцать один — у вашей жены. Если в момент смерти у каждого была нормальная температура, значит, в среднем прошло часов пять-шесть. И, видимо, они ехали с десятичасовым поездом. Проверяем все поезда — от двадцатичасового до утренних. Люди проинструктированы. Ищут следы борьбы, пятна крови, оружие, одежду и ее детали.

— Ярцев отдал деньги Султанову один на один? — спросил Коля.

— Да, — кивнул Миронов.

— Каким же образом банда узнала о том, что Султанов везет деньги? С Ярцевым нужно поговорить еще раз. Может быть, Султанов сам разболтал?

— Проверяем, — пожал плечами Олег. — Пока не ясно.

— А пассажиры словно воды в рот набрали, — заметил Миронов. — Ни от кого никаких заявлений. Как всегда.

— Не может быть, чтобы никто ничего не видел, — сказал Коля. — Видели. И вывод такой: либо боятся, но не могут же абсолютно все бояться? Либо не обратили внимания. А почему? Почему не обратили? Тут есть какая-то загвоздка. Кстати, Олег Дмитрич, вам не пришла мысль о том, что ваш мнимый Санько и эта банда — одного поля ягоды?

— Думал, — отозвался Олег. — Я только одно не пойму: откуда у этого бандита настоящее служебное удостоверение?

— Идите в кадры, — посоветовал Коля. — Я договорился. Они помогут.

— Ох, вряд ли, — вздохнул Олег. — Если они проморгали — на себя клепать не станут. Сами учат бдительности, а тут такое.

— Ничего. Помогут. Конечная цель у нас общая.

— Тогда пусть идет полковник Кондаков. Ему с руки. Он все же видел это фальшивое удостоверение.

…Замнач кадров подполковник Желтых был кругленький — эдакий колобок с журчащим голоском. Своей должностью он очень гордился, любил к месту и не к месту вставлять латинские изречения, причем перевирал их безбожно.

— Садись, полковник, — сказал он Виктору. — Излагай.

Как представитель руководства, тем более из кадров, он к равным по должности обращался на «ты»: считал, что это наиболее демократичный способ общения.

— Как говорили древние, — вдруг добавил он, — фестина ленте[4].

— Хорошо, — кивнул Виктор и с усмешкой проговорил: — То, что я сейчас скажу, — сапиенти сат[5], как надо, я надеюсь.

Желтых выкатил глаза так, что Виктору показалось — они у него сейчас повиснут на ниточках. Испугавшись, что миссия его вот-вот провалится, Виктор добавил:

— Вы говорите — фестина ленте, а я — перикулюм ин мора[6]. Не удивляйтесь, у меня щекотливое дело, и, чтобы вас задобрить, я выучил пару строчек из латыни.

— А-а, — с облегчением вздохнул Желтых. — А то я уж подумал бог знает что. Латынь — язык трудный. Не многие умеют.

— Номер удостоверения у этого фигуранта сто шестьдесят два триста семнадцать, заполнено спецчернилами или черной тушью, печать сделана пуансоном. Подписано Соколовым, замначем управления.

— Стой! — воскликнул Желтых. — Какая из этих подписей?

Он вытащил из ящика стола три удостоверения и разложил их перед Виктором.

— Фамилия — Соколов, — задумчиво произнес Виктор. — А вот почерк — другой.

— Это — раз! — торжествующе сказал Желтых. — А номер, говоришь…

— Сто шестьдесят два триста семнадцать.

— И ты запомнил? — прищурился Желтых.

— Да. У тех, что вы мне только что показывали, номера такие. — Он без запинки назвал три номера. — Проверьте.

— Так… — Желтых заглянул в удостоверения и с нескрываемым уважением уставился на Виктора. — Это уже серьезно.

Он открыл сейф, достал несколько папок, книгу учета и начал их просматривать.

— Могут быть три варианта, — сказал он наконец. — Подделка — это раз. Утечка на Гознаке — это два. Возможно, преступники имеют там связь. Прошляпил наш работник — это три. Что скажешь?

— Первую и вторую версию я отбрасываю.

— Почему?

— Так подделать невозможно, а с Гознака муха не вылетит незамеченной.

— Значит, наша промашка? — снова прищурился Желтых.

— Выходит так, товарищ подполковник.

— В твоих словах я усматриваю вредный антагонизм между кадрами и личным составом, — строго сказал Желтых. — Как говорили древние, терциум нондатур[7], понял?

— Спасибо за информацию. — Виктор встал. — Я доложу о нашем разговоре комиссару Кондратьеву. До свидания.

— Так вот, мил друг, — тихо сказал Желтых, — я ведь не «Вася», иллюзий не строю. Ты вот старше по званию и поэтому считаешь меня, мягко говоря, дундуком. Вообще у вас, оперативников, к нам, кадровикам, уважения, можно сказать, что и нет. Я к чему? К тому, что за всю эту серию удостоверений я лично отвечал. И я ничего не прошляпил. Это удостоверение я лично выписывал настоящему Санько. А этот настоящий Санько был у меня пять минут назад. Удостоверение у него. А вот что было у бандита, уж ты разберись. Это твоя профессия, между прочим. Но если хочешь, прими совет: в августе тридцать шестого я лично задержал двух фальшивомонетчиков — братьев Самариных. Граверы были — первый класс! Мы им дали в камеру материал и инструменты. Они за ночь такое клише сделали — закачаешься. От настоящего специалисты отличить не могли! Смекаешь, куда клоню?

— Где эти Самарины?

— Расстреляны. Но ты учти, полковник: корни, связи могли остаться. И талантливые ученики. И то, что эти гады ходят где-то рядом с настоящим Санько — тоже факт. Они держали его удостоверение в руках, можешь не сомневаться.

Миронов с двумя сотрудниками отдела по борьбе с бандитизмом, или, как его называли сокращенно, ОББ, все утро пересаживался с поезда на поезд: накануне опергруппы не успели осмотреть все поезда, в которых могли ехать Маша и Султанов, и вот теперь приходилось наверстывать упущенное. Осматривали вагоны, тамбуры, искали любой предмет: обрывок ткани, пуговицу, след крови — словом, все то, что могло хоть как-то помочь в розыске… Работали в штатском — так было удобнее, меньше привлекало внимание. На станции Икша решили дождаться поезда в сторону Москвы. Поезд подошел неожиданно быстро. Снова началось утомительное, почти бессмысленное движение по вагонам. Примерно в середине состава навстречу опергруппе Миронова вышли из соседнего вагона три работника в форме городской милиции. Они осматривали скамейки, заглядывали под них — что-то искали.

Это были бандиты, те самые, что убили Машу и Султанова. Но как это часто случается в жизни, мы проходим мимо очень нужных нам людей и ничего не знаем об этом. Вот и теперь Миронов и его люди, не зная и, естественно, не догадываясь, кто перед ними, не только не приняли никаких мер, но, напротив, широко заулыбались «коллегам».

— Что ищете, товарищи? Позвольте документы, — сказал «старший лейтенант».

— Пожалуйста. — Миронов протянул раскрытое удостоверение. — Ищем то же, что и вы…

— А-а, — офицер откозырял. — Мы пока пустые. А вы?

— Тоже.

— Ну, счастливо. — Офицер наклонился к Миронову: — Товарищ майор, судя по почерку, это не простые урки… Это люди с опытом. С ними придется повозиться, это уж как дважды два.

…Когда подъезжали к Москве, один из оперативников подошел к Миронову и протянул раскрытую ладонь.

— Гайка? — удивился Миронов, осматривая медную плоскую гайку с номером. — Это вроде от медали или от ордена. Номер сто тридцать один восемьдесят три десять.

— От медали, товарищ майор. «За боевые заслуги». У меня есть такая, я знаю. По этому номеру можно установить владельца…

— Да что ты, Смирнов, право, — махнул рукой Миронов. — Мало ли кто и когда потерял эту гайку. Смешно. Ты где ее нашел?

— В тамбуре пятого вагона. Там на стене — бурые брызги. Похожие на кровь.

Смирнов не ошибся. Это был тот самый тамбур. На перегородке веером разлетелись пятнышки. Словно кто-то плеснул суриком.

— Пригласи понятых, составь протокол, сделай соскобы, — приказал Миронов. — Слушай, Смирнов. Тебе ничего не показалось странным? Ну, когда мы с милиционерами встретились?

— Показалось. Если они из МУРа, то почему в форме? А если из службы? Им разве поручали эту работу?

— Я подумал о том же. Да только поздно подумал. Ты это все проверь, ладно?

Этим же вечером зять женщины-цветочницы, которая ехала в одном вагоне с Машей, сержант железнодорожной милиции рассказал, что в поезде убили мужчину и женщину.

— В том поезде, где и ты, мать, ехала, — горько усмехнулся он. — Тыщу раз говорил: брось свою торговлю.

— На что бы вы с Веркой купили корову? — обиделась теща. — Дитё у вас, как без коровы?

— О тебе забочусь, — рассердился сержант. — Убить тебя могли. Как ту бабу.

— Погоди, погоди, — задохнулась женщина. — Мужик — видный, с портфелем? Деньги вез? А женщина — такая из себя… Красивая?

— Они… — помертвел сержант. — Да ты что? Видала?

— Вот как тебя…

…Машу и Султанова женщина опознала по фотографиям сразу. А художник-криминалист нарисовал по ее рассказу три портрета. Вышло похоже. Эти портреты размножили. Отныне каждый сотрудник знал, кого именно нужно задержать и обезвредить. Круг смыкался.

В три утра Коля подвел первые итоги. Они давали вполне реальную надежду на то, что преступники будут обнаружены в самое ближайшее время…

— Я был в наградном отделе, — доложил Смирнов. — Медаль сто тридцать один восемьдесят три десять «За боевые заслуги» выдана Тишкову Петру Емельяновичу тринадцатого февраля сорок пятого года за отличие при взятии Будапешта. Тишков — москвич, в июне этого года умер. Медаль находилась в семье. Старший сын Тишкова — Евгений Петрович в сорок четвертом году был осужден за бандитизм к двадцати пяти годам лишения свободы. Из лагеря бежал. В настоящее время находится в розыске. Вероятнее всего, это он, — Смирнов положил на стол фотографию Тишкова. — Его фото и наш фоторобот — один к одному.

— Значит, они «работают», переодевшись в нашу форму, — заметил Виктор. — Вот почему мы не имели свидетелей. Вы правильно тогда сказали, Николай Федорович. Люди все видели и не обращали внимания. Ну кто подумает, что работники милиции — бандиты?

— Есть предварительный анализ крови из вагона, — сказал Миронов. — Она третьей группы. Кровь Султанова — этой же группы.

— Фотографии бандитов розданы всем нашим работникам, — сообщил Виктор. — Сомнений больше нет, и я считаю: нужно отдать приказ: бандитов задержать и обезвредить любыми средствами, в случае необходимости оружие применять разрешается без ограничений.

— Согласен, — кивнул Коля. — Но эта сторона дела, так сказать, внешняя. Если повезет. Мы же должны идти своим путем. Проверяйте связи Тишкова, Султанова, Ярцева и Самариных. Главные открытия нас ждут только на этом направлении. И последнее. — Коля посмотрел на Смирнова: — Старшего лейтенанта Смирнова включите в состав опергруппы. Начальнику транспортного отдела я позвоню.

С женой Султанова Виктор решил поговорить сам. Она жила недалеко от Пушкинской площади, и Виктор предложил встретиться неофициально, в сквере на Советской площади.

Она была в трауре — Виктор сразу ее узнал. Разговор долго не клеился — едва начав его, она тут же заплакала, и Виктору стоило огромного труда ее успокоить. Задавать наводящие вопросы было неудобно, но постепенно Виктор притерпелся к ее сбивчивой, прыгающей с мысли на мысль речи и вдруг поймал себя на том, что слушает ее с интересом и сочувствием. А она рассказывала о том, как в далеком двадцатом встретила в Каракумах черного от загара красного командира-туркмена, и этот командир, вопреки всем обычаям и традициям, влюбился в русскую, да не просто влюбился, а рассорился со всеми родственниками и женился. А потом гоняли они по пескам басмаческие банды, мучились от непереносимой жажды и залечивали раны от басмаческих пуль. В тридцатом Султанов поступил на медицинский. И за прошедшие пятнадцать лет стал не просто опытным врачом, а доктором наук, профессором, разрабатывал перспективное направление в лечении сердечнососудистых заболеваний. И вот все кончилось. Оборвалось. Пересекли жизненный путь доктора Султанова три подонка.

— Ну что же, — сказал Виктор, — я не буду вас утешать, это бессмысленно. Если возмездие может послужить хоть каким-то утешением, я вам обещаю: преступники получат по заслугам. У нас сейчас только один вопрос: кто, кроме Ярцева и вашего мужа, мог знать о продаже дачи, о деньгах?

— Никто, — она раскрыла сумочку, протянула Виктору сложенную вчетверо бумажку. — Даже от сына мы это скрыли.

— «Аня, — прочитал Кондаков, — Юрий ничего не должен знать о продаже дачи, о деньгах. Сегодня вечером Ярцев со мною рассчитается, поэтому буду поздно, приеду с 9-часовым. Встречай на Савеловском, если будет время…»

— А у меня было ночное дежурство, а я не смогла его встретить… — И она снова заплакала.

— А почему вы скрыли все это от сына? — осторожно спросил Виктор.

— Знаете, какие теперь дети, — она вздохнула сквозь слезы. — Мы решили послать деньги родителям мужа, они в очень трудном положении сейчас: там было землетрясение, дом пропал, а Юрий категорически возражал, настаивал на покупке автомобиля.

— Спасибо вам, — Виктор ушел.

…Панайотова допрашивал Олег. Любитель антиквариата сидел на табурете посредине следственного кабинета тюрьмы и с тоской посматривал в сторону зарешеченного окна. Сквозь мутноватое стекло виднелись бесчисленные московские крыши.

— Они уже на воле? — показал Панайотов в сторону окна. — Крыши эти?

— Да, — кивнул Олег. — За пределами тюрьмы, так сказать. У вас нет настроения поговорить откровенно?

— Нет. Не о чем.

— Ну, как же, — Олег протянул арестованному лист бумаги. — Вот список драгоценностей, снятых с погибших людей. Эти драгоценности обнаружены у вас и опознаны родственниками погибших.

— А я при чем? — вяло спросил Панайотов.

— А «Санько»? — продолжал Олег. — Помните? Что он бандит, вы хорошо знали, правда? А этих вы знаете? — Он показал Панайотову фотографию Тишкова и фотороботы двух других.

Панайотов посмотрел и отвел глаза:

— Нет, не знаю.

— И то, что они людей в поездах резали и грабили, а вещи вам носили, — этого вы тоже не знаете?

Панайотов промолчал.

— Назовите фамилии этих людей, их адреса, их связи. Я не скрою: только самое полное и самое искреннее признание может сохранить вам жизнь.

Панайотов покачал головой:

— Я ничего не знаю, гражданин начальник. Но вы — человек серьезный, я вижу, и как серьезному человеку я вам скажу так: я и знал бы — так язык проглотил. Ссучившимся знаете что бывает? Ну и замнем.

— Да будет вам, — презрительно поморщился Олег. — Эти слова вы мальчикам желторотым в камере говорите, а мне не надо. Ваш блатной мир — это же банда пауков в банке! Жрете друг друга, продаете с потрохами, вы же мокрая пыль. — Олег говорил спокойно, размеренно, внешне равнодушно. И это презрительное равнодушие испугало Панайотова. Он понял, что оперативник, сидящий перед ним, не зло срывает, произнося жесткие слова, не мстит за неудавшийся допрос, а высказывает свое кредо. «Значит, он знает гораздо больше, раз идет на откровенную ссору, значит, я ему не так уж и нужен…» — испуганно решил Панайотов.

— Ладно, — сказал он вслух. — Я все понимаю. Я подумаю, начальник.

Миронов и Смирнов поехали к Ярцеву на дачу. Был вечер, сквозь голые кроны берез просвечивало синеющее небо, вороньи гнезда застряли в ветках нелепыми черными шарами. Вороны кружили над ними и неистово кричали, словно жаловались или ругались.

— Как в коммунальной квартире, — усмехнулся Смирнов. — Хуже этих вороньих слободок ничего на свете нет. От них все наши беды.

— Достается тебе? — улыбнулся Миронов.

— Еще как, — вздохнул Смирнов. — Впятером живем на двенадцати метрах. Я, жена, теща, тесть и Петька. А Петьке четыре месяца, и орет он вроде этих ворон.

— С жильем сейчас трудно. Не одному тебе. Всем. Терпи.

Они подошли к даче, открыли калитку и скрылись в глубине аллеи. Ни тот, ни другой не видели, как два человека проводили их внимательным взглядом. Это были бандиты «Санько» и Тишков.

— Видал? — «Санько» торжествующе посмотрел на сообщника. — Так и вышло, как я говорил. А теперь какие меры принимать?

— Ништяк, — лениво протянул Тишков. — Не нашего ума дело. Штихель придумает…

Бандиты ушли.

…Ярцев — импозантный, усы щеточкой, в безукоризненно выглаженном белом костюме, встретил гостей радушно.

— Со мной уже беседовали, — он усадил Миронова и Смирнова на диван. — Но если необходимо еще… — Он развел руками, давая понять, что надо — значит надо.

— Красиво у вас, — Смирнов восхищенно закрутил головой. — Сами собирали?

— Картины — сам. А фарфор и стекло — это наследство. Тетушки, дядюшки. Чем могу?

— А гравюры? — спросил Миронов. — Вот эта, с рыцарем, просто роскошная.

— А это — отцовское наследство. Отцу они перешли от деда и так далее… Так что же вас привело ко мне, молодые люди? В прошлый раз мне так ничего и не объяснили.

— Мы объясним. На обратном пути доктора Султанова убили бандиты. Деньги они и похитили. Вот так.

Ярцев встал, трясущимися руками наполнил стакан водой и жадно выпил. Посмотрел на Миронова мутными глазами.

— Какой ужас. Я немедленно заведу собаку. Я здесь совершенно один!

— У вас нет городской квартиры?

— Это ведь зимняя дача. Закон запрещает иметь то и другое одновременно. А к закону, молодой человек, лично я всегда относился с уважением.

— Понятно, — кивнул Смирнов. — Значит, при передаче денег Султанову никто не присутствовал? Исключено?

— Категорически! — Ярцев испуганно посмотрел на оперативников. — Вы что же, подозреваете, что кто-то видел и… выследил Султанова?

— Это обычный вопрос, не придавайте ему слишком большого значения, — улыбнулся Миронов. — До свидания.

Все труднее и труднее было Коле выслушивать доклады своих подчиненных. Все чаще и чаще ловил он себя на мысли, что хочет снять трубку телефона, позвонить в министерство и попросить, чтобы его отстранили от этого дела. Собственно, по правилам так и должно было быть с самого начала. Закон отводил здесь Коле роль незначительного свидетеля, не больше. Но его безупречная репутация, уникальный опыт исключали какое бы то ни было вмешательство начальства. Только в одном-единственном случае это могло произойти: в случае личной просьбы о передаче дела другому лицу. Коля понимал это и теперь — уже в который раз — снял трубку прямой связи с руководством МВД. Снял и… снова положил на рычаг. «Нет, — подумал он. — Это малодушие, трусость. Разве я сомневаюсь хотя бы чуть-чуть в своей объективности, честности, профессиональном умении? Если я не обратился с рапортом сразу, теперь я не должен этого делать… Была бы жива Маша, она бы мне не посоветовала».

Пришли Миронов и Смирнов. Следом за ними Виктор и Олег. Коля усадил их в кресла и начал молча ходить по кабинету.

— Гложет меня одна мысль, — вдруг сказал Миронов. — Я от нее, можно сказать, одурел.

— Ну, поделись… Может, легче станет.

— Как говорит подполковник Желтых, хоррибиле аудиту[8], — улыбнулся Виктор. — У тебя такой тон…

— Коллекции похожи. У Панайотова и Ярцева. Вы мне верьте, у меня чутье искусствоведа.

— Ты что же, считаешь, что Ярцев причастен? — спросил Олег.

— Не знаю, — пожал плечами Миронов. — Гравюра там у него одна висит с рыцарем. Ладно, я лучше промолчу, потому что все мои предположения из области мистики. Проверить надо.

— Сколько дней тебе потребуется? — спросил Коля.

— День-два.

— Добро. Мы тебе верим на слово, проверяй.

— Вообще-то у нас уголовный розыск, а не клуб писателей, — язвительно вставил Олег. — Что за тайны.

— Не хочу, чтобы мои слова звучали дурацким домыслом, — сухо отрезал Миронов. — Прошу меня простить.

— Я проверил уголовное дело фальшивомонетчиков Самариных, — сказал Виктор. — Просмотрел в архиве и наше параллельное дело. В уголовном ничего ценного нет. А в нашем — вот такое сообщение. — Виктор развернул бумагу и прочитал: — «Источник сообщает, что братьев Самариных граверному мастерству обучил некий деятель по кличке Штихель. Справка: кличка по картотеке не значится…» И далее: «Самарины на разговор по этому поводу не идут. Учитывая, что Самарины два года работали на ювфабрике и обучались у лиц, которые ни в чем компрометирующем не замечены, полагал бы: проверку версии „Штихель“ считать законченной». Подпись. — Виктор снова сложил бумажку и спрятал ее в папку. — О чем это говорит? — продолжал он. — На мой взгляд, только об одном: Желтых прав. Остались не ученики Самариных. Остался их учитель. Фальшивое удостоверение на имя Санько — его работа. А как настоящее попало в руки преступников? Вот вопрос.

— Поговори с Санько, — предложил Коля.

— Желтых уже говорил, — махнул рукой Виктор. — Санько сном-духом ничего не знает.

— И все же преступник держал его удостоверение в руках, — упрямо сказал Коля. — Никто не убедит меня в ином. Поговори с Санько еще раз. Аккуратно продумай вопросы.

— Откуда у них наша форма? — вслух размышлял Олег. — Может, хозяйственники наши виноваты, а?

— Ну при чем здесь, скажи на милость, хозяйственники? Погоны в военторге свободно продают. Шинельного сукна в любой скупке навалом! Сапоги, ремни — все есть! Или сами не сдавали, работнички? — прищурился Коля.

— Сдавали, — вздохнул Олег. — Так ведь мы штатское в основном носим…

— Вот они и воспользовались твоим «в основном». Давно уже надо было запретить эту торговлю. Все-таки работники милиции, не кто-нибудь. Вот что, Олег… Шили же они где-то свою форму? Погуляй по частным портным, свяжись с ОБХСС, пусть посмотрят в ателье, мастерских.

Думая о предстоящих делах, никто из сотрудников даже не подозревал, что версия «Штихель», которую прекратил разрабатывать десять лет назад не слишком дальновидный оперативник, как раз и была наиболее перспективной. Никто не знал, что во время поездки Миронова и Смирнова на дачу Ярцева бандиты вели разговор именно об этом Штихеле, а сам Штихель в этот момент был совсем рядом, всего в нескольких шагах.

Коля ловил себя на том, что ему не хочется возвращаться в комнаты, где каждый стул, каждая вещь была поставлена ее руками. На диване она любила посидеть, забравшись с ногами. Лампу-торшер любила включать долгими зимними вечерами. Полка с ее любимыми книгами так и стояла у изголовья кровати. На стене висел ее портрет, сделанный с фотографической карточки 1923 года.

Нина вела себя очень тактично. Появлялась незаметно и так же незаметно исчезала. А Генка встречал Колю громкими криками, заставляя катать себя на плечах, и не уходил спать до тех пор, пока его не уводили силой. Коля охотно возился с ним, играл, но время от времени ловил себя на мысли о своем Генке. «Сколько бы ему было теперь? — спрашивал себя Коля. — Двадцать пять. Был бы уже капитан, а то и майор. И как бы мы радовались. Нет, не суждено». Коля огорчался, мрачнел. Ему начинало казаться, что он зря прожил жизнь. Однажды он даже поспорил об этом с Виктором. Тот обиделся.

— Значит, я не в счет? И Нина тоже? И Генку нашего побоку?

— Ну почему «побоку»? — смутился Коля. — Я не в этом смысле, Витя.

— А я в этом! — упрямо сказал Виктор. — То, что ты сделал для нас троих, уже оправдание целой жизни!

— Трудно мне без Маши, — признался Коля. — Я, Витя, чувствую себя старым, опустошенным каким-то. Словно продырявили меня и утекает в эту дыру вся моя жизнь.

— Знаю, батя. Вижу. А слов утешения не говорил и не говорю. Они слабым нужны.

Старший лейтенант Санько тяжко мучился. Он мучился с того самого дня, когда подполковник Желтых вызвал его и долго с ним беседовал — не поймешь о чем. А спустя два часа до Санько дошло: подполковник интересовался удостоверением. Служебным удостоверением старшего лейтенанта милиции Санько. Могло ли случиться так, чтобы это удостоверение попало в чужие руки? В первое мгновение, когда Санько, наконец, догадался, зачем его вызывал Желтых, — он даже рассмеялся. Подумаешь, удостоверение! Две корочки в красном коленкоре с малопонятным текстом и значками. Однако уже в следующую минуту сердце Санько болезненно сжалось: он понял, что по пустякам заместитель начальника отдела кадров такого управления, как московское, никого беспокоить не станет. Кто такой Санько? Всего лишь сотрудник городского отделения милиции. А тут — такое высокое начальство. Значит, случилось что-то. Когда Санько прочитал сводку-ориентировку об убийстве Кондратьевой и Султанова и о целой серии ограблений на пригородных поездах, он заволновался. Казалось бы, без всяких на то оснований он связал вызов к руководству с этим страшным делом. Потом поползли слухи о том, что в городе действует какая-то банда, переодетая в форму работников милиции, и Санько понял: его вызывали именно по этому делу. Его вызывали потому, что его служебное удостоверение попало к бандитам. А как? У него было не слишком много знакомых. Жил он один — жена трагически погибла в прошлом году — ударил ножом пьяный хулиган, мстил участковому, детей и родственников у Санько не было. Он вел скромный образ жизни. И поэтому все свое время — и служебное и личное — он отдавал участку: знал всех наперечет, помогал делом и советом, строго взыскивал с нарушителей. Он знал, что пользуется непререкаемым авторитетом и уважением, и втайне гордился этим. И вот надо же — случилось такое несчастье. Он стал чуть ли не пособником опаснейших преступников. Но как, каким образом это чертово удостоверение, а вернее, его точная копия, могло попасть к бандитам? Он перебирал в памяти всех своих знакомых, вообще всех, кто в последнее время заходил к нему домой (таких было совсем немного) или в маленькую комнатку при домоуправлении, где он принимал посетителей (таких было огромное количество); он старался вспомнить, к кому заходил сам, что делал при этом, и не было ли во всех этих случаях такого момента, когда служебное удостоверение могло хотя бы на несколько минут оказаться в чужих руках. И он вспомнил. Это было настолько просто, настолько житейски обыденно, что не случись событий чрезвычайных, которые все перевернули с ног на голову, он бы никогда и не подумал об этом. Санько ничем особенно не увлекался, но была у него одна привычка, которую он и привычкой-то не считал, а скорее так, необходимостью. Каждую субботу, если не было дел по службе, он направлялся к Сандунам, покупал пахучий березовый веник, шел в парную и хлестал себя там до полного изнеможения. А потом заворачивался в мохнатую простыню, выпивал подряд пять кружек прохладного пива и слушал бесконечные побасенки пространщика Жаркова — юркого, вертлявого человека в ветхом, застиранном халате. Жарков… Пока Санько парится, китель с документами висит в шкафчике под крохотным замочком — ногтем открыть можно. Так. Но зачем Жаркову служебное удостоверение работника милиции? Санько ломал себе голову над этим недолго — ровно до того дня, пока на очередном разводе в отделении заместитель начальника по службе не роздал каждому фотороботы участников банды. Санько просмотрел их и… ахнул. В третьей по счету фотографии он без труда опознал Жаркова. Первым его движением, первой мыслью было — немедленно пойти к начальнику или, того лучше, к самому подполковнику Желтых и продемонстрировать свою наблюдательность. Знай, мол, наших, товарищ подполковник.

Восьмой год пошел, как Санько старший лейтенант. А по должности положено ему быть капитаном. Но уже в следующую минуту Санько скис и не то чтобы заколебался, а, напротив того, решил никуда не ходить и никому ничего не говорить. Конечно, разоблачить опасного гада — это правильный, благородный поступок. Но ведь гад скажет на допросе: «Удостоверение-то ваш лопух проморгал? Я же это удостоверение у него из кармана вытянул, пока он в парной веничком наслаждался…» И тогда не то что звание капитана, тогда в лучшем случае снизят до сержанта и пошлют на пост к Тишинскому рынку, картежников разгонять. И это в то самое время, когда до пенсии осталось всего ничего. До почетной и заслуженной пенсии.

Санько промолчал бы. И тогда неизвестно, как развернулись бы дальнейшие события, но все решил случай. Вечером, перед разводом, Санько зашел к начальнику уголовного розыска, чтобы узнать, не будет ли каких поручений. Начальник сидел за столом и рассказывал оперативникам о том, как он только что был на Петровке с докладом о раскрытии крупной кражи, которая вот уже год «висела» за отделением.

— Но дело, братцы, не в этом, — говорил начальник. — Вы знаете, кто такая эта Кондратьева? Ну, которую убили в поезде? Жена комиссара Кондратьева! Выхожу я от него, ломаю голову — чего это он на себя не похож — мутный весь, убитый какой-то, а секретарь посмотрел на меня и хмуро так бросил: «Мучается комиссар. Переживает. Любил он свою жену…» Какие же вы, говорит секретарь, оперативники, если столько времени до ее убийц добраться не можете? Скажу вам, братцы, — продолжал начальник, — ни в чем я не виноват, а мне стыдно и больно стало.

Санько пулей вылетел из кабинета. «Не виноват, — повторял он про себя слова начальника, — ни в чем не виноват, а стыдно и больно. Стыдно и больно ему, а он ведь честный человек. А я? Жулик я, двурушник. Зину мою хулиганье убило, выходит, и ее память я предаю, собственную шкуру спасаю. Не работа это. Пусть сажают, разжалуют, а Санько за пенсию свою совесть не продаст!» И он уже совсем было хотел немедленно идти к подполковнику Желтых и во всем признаться, но здесь ему в голову пришла новая мысль, и, всецело поддавшись ей, Санько совершил самую большую ошибку: он никуда не пошел, он решил действовать иначе. Он подумал, что признание в ошибке — это еще не устранение ошибки. Жарков на свободе, и кто знает, какие новые дела обдумывает он теперь со своими дружками. «Его надо взять, — решил Санько. — А еще лучше — понаблюдать за ним, выяснить его связи, их характер, „закрыть“ все адреса, и вот тогда преподнести все это руководству. Нате, мол. Вы думали, Санько так себе? Без пяти минут пенсионер? Черта лысого! Есть еще порох у Санько!»

Как у многих старых работников, до всего доходивших собственным умом, у Санько непомерно было развито чувство профессиональной уверенности, всезнайства. Он, конечно, понимал, что установить связи Жаркова — задача тяжелая и должны ее выполнять квалифицированные профессионалы из шестого отдела управления, но он был участковым уполномоченным, работал и постигал сущность своей службы в то нелегкое для милиции время, когда не было ни лишних людей, ни образованных кадров и когда любой участковый соединял в одном лице и сотрудника наружной службы, и оперработника, и разведчика. «Хлипкий он, — думал Санько про Жаркова. — Такой стойку держать не станет. Его прижать — он наложит в штаны и выдаст всех, расскажет все, что знает. Если я буду вести за ним наблюдение, сколько времени впустую уйдет. А так — возьму его за зебры — он расколется, не пикнет». Чем ближе подходил Санько к Сандунам, тем увереннее становился. И когда он увидел Жаркова и тот бросился к нему с подобострастной улыбкой и проговорил, кланяясь: «Народу сегодня — никого! А вы, как обычно, товарищ начальник?» — Санько, сдерживая дрожь охотничьего азарта, ответил: «Как обычно, милый. Только на этот раз шесть кружек давай, жажда меня мучит». Он разделся, повесил китель в шкафчик, веревочку с ключом — на шею. Взял веник и направился к дверям парной.

— Что новенького? — спросил Жарков, улыбаясь.

— Появились в городе какие-то гады. Ты посматривай, Жарков, шепнешь, если что. Вроде они даже форму милиции носят.

— А-а, — моргнул Жарков. — Учтем. Будьте в надежности. Вы сколько нынче париться рассчитываете?

— Минут десять, — ответил Санько и тут же вспомнил, что этот вопрос Жарков задавал ему каждый раз. «Время рассчитывал, — догадался Санько. — Эх, лопух-лопух ты, товарищ старший лейтенант. Ну, ничего. Смеется последний, гражданин Жарков. Последний…» — он скрылся в облаке пара.

…Когда через полторы минуты Санько появился в раздевалке, Жарков сидел на лавочке и спокойно рассматривал фотографии — свою и своих сообщников. Увидев Санько, он не торопясь положил фотографии в карман саньковского кителя.

— Похоже вышло. Научились ваши кое-чему.

— Ты, милый, не вздумай убегать, — сказал Санько на всякий случай. — Внизу оперативники, все ходы-выходы тебе перекрыты.

— Куда уж, — вздохнул Жарков. — Мы понимаем. Что же теперь будет, гражданин старший лейтенант?

— Что будет? — переспросил Санько, натягивая сапоги. — А ничего. Пойдем в управление, дашь показания, поможешь ликвидировать своих дружков. Если все получится в лучшем виде — можешь рассчитывать на снисхождение.

— Это значит — вместо вышки — четвертной? — усмехнулся Жарков. — Эхма…

— Да все лучше, чем пеплом над землей разлететься, — ответил Санько. — Тебе сколько?

— Сорок, — снова вздохнул Жарков.

— Ну будет шестьдесят пять. Возраст, конечно, да ведь ты сам виноват. Пошли.

На улице Санько остановился.

— Ты иди впереди. Иди спокойно, не шебути. Пуля, брат, все равно догонит.

— Все равно, — согласился Жарков. — Я понимаю, может, на троллейбус сядем? Тут до Петровки четыре остановки.

— Пешком надёжнее. Ты иди и рассказывай. Кто еще у вас в банде?

— Всего пятеро. Тот, что ваше удостоверение имеет, «Санько», значит… — Жарков усмехнулся. — Он человек веселый, в оркестре играет, на трубе… Ну, Тишкова вы знаете. Ну — я… Еще один есть, его не знаю. Все, кроме трубача и меня, без определенки! Главный — Штихель. Его ни разу не видал.

— Где же ваша хаза?

— Верь не верь — ничего не знаю. Заходят ко мне в баню, когда им надо, и все.

— А про трубача откуда знаешь?

— Случайно. Зашел однажды в «Будапешт» посидеть. Деньги были, день удачный вышел. Смотрю, «Санько» этот на трубе играет… — Жарков странно посмотрел на участкового: — Знаете, почему я это все вам так откровенно говорю?

— Почему? — машинально спросил Санько.

— Так, — усмехнулся Жарков. — Ни за что не догадаетесь.

— А ты перестань того бандита моей фамилией называть, — попросил Санько. — Мне это неприятно.

Они шли по бульвару. Вечерело, прохожих было совсем мало, накрапывал мелкий дождь.

— Поторопись, — попросил Санько.

— Теперь уже некуда, — рассмеялся Жарков. — Оглянись, начальник.

Санько обернулся. Позади стоял Тишков и целился из нагана прямо в лоб.

— Сдай оружие, — приказал Санько. — Вам всем так и так крышка… Оперативники сидят у вас на хвосте…

— Где? — издевательски прищурился Тишков. — Где? Нету.

Санько понял — до выстрела остаются сотые доли секунды. Он не успел испугаться, не успел ничего сделать, он успел только подумать с горьким отчаянием, что и на этот раз ошибся, свалял дурака, — теперь уже непоправимо. Выстрел хлопнул мягко, глухо, словно лопнул воздушный шарик. Санько упал лицом вниз.

— В переносицу попал. — Тишков спрятал наган. — Рвем когти.

Они побежали. Вслед истошно закричала какая-то женщина, послышались трели милицейских свистков.

– Он умер сразу, — тихо сказал Виктор. — Судя по следам на месте происшествия, он шел вдвоем с каким-то человеком. С мужчиной. Потом их догнал еще один. Стрелял догнавший. Гильза от нагана, который в прошлом году похищен из тридцать пятого отделения связи. Я поинтересовался, где Санько провел вторую половину дня, и вот что выяснилось. — Виктор открыл записную книжку: — До семнадцати часов он был на работе. Начальник розыска отметил любопытную деталь: когда Санько услыхал, что Кондратьева — эта ваша жена и вы очень тяжело переживаете ее смерть, он вылетел из кабинета начальника розыска, что называется, пулей. Я выяснил, что в апреле прошлого года погибла Зина — жена Санько, — ее убили хулиганы. Я подумал: возможно, здесь есть какая-то связь. Возможно, такая аналогия повлияла на Санько, и он решил самостоятельно предпринять какие-то шаги.

— Какие? — спросил Коля.

— Сегодня суббота. А по субботам Санько обычно ходил в Сандуны. Мне дежурный сказал. На всякий случай я пошел туда. Пространщик, — Виктор снова заглянул в книжку, — его фамилия Аникеев, видел, как Санько ушел из бани с другим пространщиком — Жарковым. Я был у Жаркова. Его нет, соседей я предупредил и на всякий случай оставил там двух наших.

— Я вот о чем подумал, — Коля подошел к Виктору. — Жарков этот запросто мог добраться до удостоверения Санько. Ведь Санько в форме ходил все время.

— Это нужно уточнить.

— И так ясно, — вздохнул Коля. — Такие, как он, спят в форме. Возьми людей, оформи документы и произведи у Жаркова тщательный обыск. Ищи фотопринадлежности, бланки, бумагу и вообще все, что может служить для изготовления поддельных документов.

…Виктор вернулся через час. Он привез новенький ФЭД, штатив для макросъемки, специальный объектив и катушку цветной немецкой пленки с высокоразрешающими данными. Коля осмотрел находки:

— Не придет Жарков домой. Теперь это ясно.

Но Коля ошибся. Жарков пришел.

Вот уже второй день Миронов сидел в Библиотеке имени Ленина и просматривал папки с гравюрами Гольбейна и Дюрера. Их было очень много, этих гравюр, но нужной все не находилось, и Миронов обратился к консультанту-библиографу.

— Многоплановая, сложная вещь, — сказал Миронов. — Рыцарь в доспехах с копьем и мечом, нимб вокруг головы. Фон пейзажный, холмы. На холме справа — замок. По бокам два херувима держат доспехи… Два герба вверху. На одном скрещенные мечи, на втором — полосы.

— Память у вас… — покрутил головой консультант. — Это «Святой Георгий стоящий»…

— Но ведь нет у Дюрера и Гольбейна такого сюжета?

— У Лукаса Кранаха Старшего есть.

— Ч-черт… Надо же… — ошеломленно протянул Миронов. — Я еще удивился монограмме «С». У Кранаха должен быть дракон крылатый вместо монограммы. Надо же… Вот я лопух! Ранняя вещь. Не было тогда дракона…

— Вот она… — Консультант раскрыл папку. Рядом с монограммой мастера стояла дата: «1506». Пятерка была оттиснута наоборот.

— Скажите… — Миронов напрягся. — А может быть так, чтобы на одной из гравюр этого сюжета цифра «пять» стояла нормально?

Консультант покачал головой:

— Нет, молодой человек. Художник вырезал эту цифру на доске не зеркально, как положено было, а прямо. На всех гравюрах этой серии цифра пять стоит наоборот…

— А если прямо?

— Тогда вы совершили открытие, — развел руками консультант, — и вас изберут в Академию художеств.

Через полчаса Миронов уже был в управлении. Коля, выслушав его рассказ, сказал с улыбкой:

— То, что ты талантливый искусствовед, я убедился. Вывод какой из твоего сообщения?

— У Ярцева на даче висит оттиск, на котором цифра «пять» стоит нормально! А этого не может быть! К тому же его оттиск достаточно свежий, я в этом понимаю.

— Вывод? — повторил Коля.

— Кто-то пошутил. Кто-то сделал точно такую же доску, как и Кранах, только на этой новой доске все вырезал, как надо!

— Зачем?

— Чтобы утвердить себя! Чтобы показать всем: вот я какой непревзойденный мастер! Больше, чем Кранах! Все могу! Я таких знал, товарищ комиссар… у нас на втором курсе были граверы. Один сделал наградной Екатерининский крест — никто отличить не мог! Но чтобы такую сложную гравюру, да еще штрих в штрих…

— Думаешь работа Штихеля? — не то спросил, не то утвердительно сказал Коля.

— Его. Нужно только выяснить, какое ко всему этому отношение имеет Ярцев.

— Распорядитесь, чтобы за его дачей немедленно установили наблюдение.

Жарков вернулся домой. Он понимал, что за его квартирой могут наблюдать, он смертельно боялся ареста и тюрьмы, но еще больше боялся расправы, которую могли учинить над ним дружки, не верни он им часть бандитской кассы, которую хранил по общему согласию. Эта касса была спрятана у него в комнате, под половицей. Жарков осторожно поднялся по лестнице, прислушался. Соседи должны были в этот час находиться на работе, и в самом деле из квартиры не доносилось ни звука. Жарков подумал немного и открыл дверь.

Оперативники, которые сидели в засаде, и те, кто вел за домом наружное наблюдение, могли задержать Жаркова без всякого труда. Но те и другие имели только одно задание: выяснить, что возьмет Жарков с собой и куда он пойдет. Поэтому Жаркову дали беспрепятственно войти в комнату, изъять тайник и уйти. Все было рассчитано с точностью до секунды, все было предусмотрено вплоть до шага, до движения, все, кроме одного… Оперативные работники не учли, что имеют дело с матерыми, опаснейшими преступниками, имеют дело с людьми, которые, надев форму милиции, в какой-то степени усвоили, попытались усвоить и доступные их пониманию методы ее работы. Когда Жаркова «повели», Тишков это сразу заметил. От его глаза не укрылись ни беззаботные «студенты», которые с шумом двигались по противоположной стороне улицы, ни обшарпанная «Победа», которая вдруг медленно поехала к перекрестку.

«Этот дурачок попрется прямо на хазу… — думал Тишков. — Надо же… То скрывали от него адрес, а теперь из-за этих проклятых башлей все провалится к чертовой матери…» Тишков вошел в будку телефона-автомата, позвонил.

— «Санько»? — спросил он услышав знакомый голос. — Пираты волокут пространщика, а он, дурак, не сечет, приведет прямо к месту… Предупреди Штихеля… — и повесил трубку.

Он подумал мгновение и, решившись, начал догонять Жаркова. Он понимал, что после того, как совершит задуманное, ему вряд ли удастся уйти. Но он надеялся на лучшее, а самое главное, безудержная, слепая злоба к бывшему дружку, который вот так по-глупому отдавал на заклание всех, толкнула его вперед. Тишков ускорил шаг, опустил руку в карман. Он знал, что вплотную подойти к Жаркову ему не дадут, и поэтому обнажил свой револьвер шагов за пятнадцать до Жаркова. Скосил глаза на барабан — там должно было оставаться шесть патронов, седьмой пошел на старшего лейтенанта Санько, Тишков взвел курок. Он успел выстрелить только два раза. Один из оперативников сбил его с ног, вывернул руку. Тишков поднял голову и увидел, что Жарков недвижимо лежит на асфальте — лицом вниз. Тишков улыбнулся удовлетворенно:

— А от меня, гады, вы не услышите ни слова…

Первые часы наблюдения за дачей Ярцева не дали никаких ощутимых результатов. Ярцев читал, гулял по саду, пил чай, обедал и никаких признаков тревоги не проявлял. Он никуда не уходил, и, что было гораздо более важным, к нему никто не приходил. Заканчивался день, а от старшего бригады, которая вела наблюдение за дачей, поступали одни и те же стереотипные донесения: «ходит», «читает», «слушает радио», «гуляет»… Конечно, можно было прийти к Ярцеву и спросить о гравюре впрямую. Но ведь Ярцев мог ответить, что гравюру купил случайно. Он мог вообще не отвечать на такой вопрос, ибо по закону свидетеля можно спрашивать только об обстоятельствах, подлежащих установлению в данном деле, и о характеристике личности обвиняемого. Ни под один из этих пунктов гравюра «Святой Георгий стоящий» не подпадала. И Коля и его сотрудники отлично понимали, что занятное предположение Миронова — это не более чем «сюжет из художественной литературы», как выразился Смирнов. Нужно было получить такие факты, которые позволили бы вполне реально заняться Ярцевым. Такими фактами могли быть только доказательства его преступной деятельности. И тогда Коля и Виктор решили получить эти доказательства с помощью арестованного Тишкова. Коля вызвал его на допрос.

— Жарков тяжело ранен. Возможно, сегодня или завтра умрет. Если это случится, вам грозит высшая мера.

— Мне так и так — высшая мера, — спокойно сказал Тишков. — В поезде меня видели в форме милиционера ваши работники. Когда они искали что-то.

— И нашли, — вступил в разговор Виктор, — гайку от медали «За боевые заслуги», которая принадлежала вашему отцу.

— Вот видите, — развел руками Тишков. — Они меня опознают, и круг замкнется. Пишите: женщину и мужика с деньгами убили я и Жарков. Участкового Санько — тоже я и Жарков.

— Откуда вы знаете… фамилию участкового? — спросил Коля с трудом.

— От Жаркова.

— Удостоверение у Санько кто выкрал и подделал?

— Я и Жарков, — твердо сказал Тишков.

— Что вы можете сказать о… Ярцеве? — неожиданно задал вопрос Коля.

Тишков посмотрел на него с недоумением:

— Впервые слышу эту фамилию.

— А что вы о Штихеле знаете?

— Штихель — это резец для художественной работы по металлу. Если вы мне дадите в камеру необходимый материал и инструменты, я покажу вам, как было сделано удостоверение.

— Какие отношения были у Панайотова и Ярцева? — спросил Виктор. — Не увиливайте… Наши эксперты сфотографировали и сравнили коллекции того и другого. В обеих коллекциях масса аналогичных вещей. Искусствоведы утверждают, что обе коллекции формировал один и тот же человек. Обе подобраны с одинаковым уровнем знаний и вкуса.

Тишков посмотрел исподлобья:

— Сейчас придумали, гражданин начальник? Как экспромт — ничего. Но со мною номер не пройдет.

Тишкова увели.

— Чувствуешь? — спросил Коля. — Тишков очень долго общался с внешне интеллигентным, причастным к искусству и, заметь, матерым преступником. Обрати внимание, что он охотно идет на заклание сам и Жаркова отдает, лишь бы сохранить невредимым Штихеля.

— Каким же авторитетом должен обладать в преступной среде Штихель, если и братья Самарины — отнюдь не мелкие люди — пошли под расстрел, а его не выдали! И этот Тишков — тоже не карасик: сам идет на смерть, а Штихеля не выдаёт. Черт знает что. — Виктор улыбнулся. — Может, и у них иногда закон чести и верности действует?

— Нет, — Коля отрицательно покачал головой. — Закон у них волчий. Да что я волков обижаю. Гадючий у них закон. Тишкову этот Штихель просто задурил голову. И крепко задурил. Убедил его, что из тюрьмы выручить можно и из-под расстрела можно спасти, — ходят об этом легенды среди преступников, а вот уберечься от карающей руки бандитского трибунала, мол, еще никому не удавалось. К сожалению, пока эта легенда куда как крепче наших публичных утверждений о неотвратимости наказания. — Коля помолчал и добавил: — Сорвалось у нас с Тишковым, полковник. В этом раунде Штихель нас переиграл…

— Начнем следующий. Я в победе не сомневаюсь.

…Но следующий раунд начал не Виктор. Этот раунд начал — и довольно успешно — сам Штихель. Зазвонил телефон. Коля снял трубку, слушал, изредка бросая на Виктора странные взгляды, потом положил трубку на рычаг:

— Старший бригады звонил. Дача Ярцева горит. Старший вызвал пожарников.

…Над дачей поднимался дым, крышу лизали языки пламени. Оперативники оставили свою машину на соседней улице и подошли к забору.

— Сейчас, — к ним приблизился пожарник. — Через две минуты будет порядок.

И в самом деле, под дружным напором тугих водяных струй пламя осело, померкло, а потом и совсем исчезло, оставив после себя почерневшую крышу. Оперативники вошли на веранду, потом в столовую.

— Вот она! — Виктор подошел к стене, на которой висела под закопченным треснувшим стеклом гравюра Кранаха «Святой Георгий стоящий».

— А вот и он, — сказал Коля.

В углу, у камина, лежал обгоревший, изуродованный труп человека. Виктор вытащил из кармана его пиджака паспорт, раскрыл и протянул Коле.

— Ярцев, — Коля спрятал паспорт. — Все тщательно обыскать, труп — в морг. Попросите экспертов, чтобы по возможности реставрировали лицо…

Судебно-медицинская экспертиза дала совершенно неожиданный результат. После того как реставраторам удалось восстановить первоначальные черты лица погибшего, выяснилось, что этот человек не имеет с Ярцевым ничего общего… Ярцеву было 60 лет, погибшему — не более 30. Ярцев был ростом около 1 метра 70 сантиметров, это хорошо помнили и Миронов, и Смирнов, и все соседи, а погибший имел 1 метр 85 сантиметров . Наконец, черты лица на фотографии в паспорте, в личном альбоме Ярцева и черты лица погибшего не сходились совершенно. В погибшем никто Ярцева не опознал. Зато когда труп был предъявлен оперативным работникам, в свое время проводившим осмотр поездов, тем самым, которые встретили переодетых бандитов, — все трое легко опознали в погибшем одного из преступников, а именно «старшего лейтенанта». Труп был дактилоскопирован, и первый спецотдел МВД тут же выдал справку: отпечатки пальцев принадлежат Елисееву Вениамину Андреевичу, осужденному за кражу и освобожденному по амнистии в связи с победой над фашистской Германией. Родственники Елисеева тоже его опознали и сообщили, что Елисеев дома бывал крайне редко, с остальными членами банды, в том числе и с Ярцевым, не встречался.

Итоги были малоутешительные. На свободе оставались Штихель и «Санько». В том, что Штихель и Ярцев — одно и то же лицо, никто из опергруппы уже не сомневался. Можно было предположить, что и ценности, изъятые у Жаркова, к сожалению, только незначительная часть тех сокровищ, которые успели скопить бандиты.

— Размножим фотографии Ярцева, кто-нибудь из участковых его непременно узнает! — предложил Смирнов. — Он наверняка живет в Москве, только под другой фамилией, я убежден!

— Сколько времени пройдет, — присвистнул Олег. — Вот если бы мы могли показать его фото населению, скажем, в газете опубликовать!

— Ну да, — Миронов усмехнулся. — Ты еще скажи — по радио объявить. Такой позор на всеобщее обозрение.

— А Рудаков прав, — сказал Коля. — Никакого позора в этом нет. Придет время, и те, кто будет работать после нас, так и станут делать. Эх, ребята, ребята. Подрастете, поймете: не замазывать надо такое зло, как преступность, а бороться с ним всеми мерами и средствами, лишь бы закон не преступать, ясно вам? А если какой-нибудь болван стремится скрыть, что и при социализме иногда крадут и убивают, — так с болвана какой спрос? Он на то и болван. А теперь давайте о деле. Честно сказать, Миронов, надеялся я на твою гравюру.

— И я надеялся, товарищ комиссар, — вздохнул Миронов. — Ищу, с кем потолковать. Обещали с одним коллекционером познакомить. Да они все, как огня, милиции боятся.

— Почему?

— Да кто их знает, — махнул рукой Миронов. — Коллекция — она ведь как собирается? Купил, продал, обменял… Другой раз и в спекуляции обвинить могут…

— Ты вот что сделай, — Коли хитро прищурился. — Ты к этому деду приди с гравюрой Кранаха и предложи поменяться, Язык у тебя по части искусства подвешен. Может, старик что-нибудь и скажет?

…«Дед» оказался совсем еще молодым — лет сорока, крепким, спортивного вида человеком с пристальным взглядом.

— Вы Николай Семенович? — улыбнулся Миронов.

— Я Николай Семенович. Кто вас прислал?

— Матвей Исаевич, из Ленинской библиотеки, эксперт. Он сказал, что вы собираете Кранаха…

— У вас есть Кранах? — Глаза Николая Семеновича расширились. — Покажите.

— Прямо здесь?

— Пройдите. — Николай Семенович нехотя отошел от дверей.

Вся его комната была сплошь увешана гравюрами XVI и XVII веков. Здесь были Дюрер, Гольбейн, Лука Лейденский, остальных Миронов не знал.

— Богато, — похвалил он. — Долго собирали?

— Бабка собирала, — буркнул Николай Семенович. — У меня на это денег нет. Одна гравюра стоит две тысячи, а то и больше. Показывайте.

Миронов развернул Кранаха. Николай Семенович жадно схватил гравюру, поднес к самому лицу, потом положил на стол, включил лампу и вытащил увеличительное стекло в толстой медной оправе.

— Старинное, — завистливо протянул Миронов.

— Бабкино, — снова буркнул Николай Семенович, не отрываясь от гравюры.

— Так что же? — нетерпеливо спросил Миронов.

— Это не Кранах… — Николай Семенович посмотрел на Миронова в упор.

— А кто же? — притворно изумился Миронов. — Серяков, что ли?

— Серяков — это Россия прошлого века. — А здесь — Россия наших дней. Это работа Заньковского, и не морочьте мне голову, коллега. Я не идиот, я истратил на эти подделки целое состояние!

— Бабка истратила? — невинно поправил его Миронов.

— Бабка истратила на подлинники, — мрачно сказал Николай Семенович. — Если бы не Матвей Исаевич, я бы вас в мусоропровод спустил вместе с мерзавцем Заньковским!

— Впервые слышу, — Миронов лихорадочно заворачивал гравюру в газету. — Выводит, меня самого надули! Но где мне искать этого Заньковского? Я набью ему морду!

— Не знаю… — Николай Семенович сбавил тон. Наверное, искреннее горе «коллеги» тронуло его. — Об этом Заньковском мне еще бабка говорила, когда была жива. До войны еще. У него кличка такая была, на манер воровской, бабка случайно о ней узнала и очень возмущалась, что у коллекционера такая кличка.

— Штихель? — спросил Миронов.

— Штихель, — кивнул Николай Семенович. — А вы откуда знаете?

— На обороте гравюры надпись есть, — соврал Миронов. — Я пойду. Вы разрешите к вам заглядывать, когда будет материал?

— Только не такой?

— Разумеется!

Ярцева-Заньковского арестовали на его городской квартире в тот же вечер. Он воспринял появление работников милиции как должное. С тоской смотрел, как складывают в два больших чемодана золотые и серебряные кубки, стаканы, сову с бриллиантовыми глазами, плакетки лиможской эмали и чеканные ритуальные кресты средневековых голландских мастеров.

Коля молча наблюдал за ним, потом спросил:

— Вы могли скрыться. Вполне могли. Или не верили, что найдем вас?

— Не знаю… — Штихель вздохнул. — Устал я, наверное, гражданин начальник. Мне уже за шестьдесят. Пора на покой. — Он улыбнулся, едва заметно, уголками рта: — В могилу с собой это все не унесешь, а конец один… — Глаза его оживились, он с ненавистью посмотрел на Колю и закончил: — Я пожил в свое удовольствие, вам дай бог так пожить. А то, что вы меня взяли, — это ерунда. Ученики остались. «Санько» остался. Знаете такого? Он вам еще попортит кровь.

Через неделю Коля и Виктор уезжали в Сочи, отдыхать. Нина с Генкой остались дома. Генка ходил в детский сад, и Нина не хотела отрывать мальчишку от привычной среды. Перед отъездом сходили на кладбище. За оградой, сделанной из черных железных прутьев, возвышался простой деревянный обелиск со звездочкой.

— Помнишь? — Коля посмотрел на Виктора.

— Все помню, — тихо сказал Виктор. — А что, батя. И наша жизнь потихоньку проходит. Странно, правда? Не забуду, как ты ко мне подошел тогда, на Дворцовой… Молодой, красивый.

— А сейчас?

— И сейчас красивый. Только уже немолодой…

— Жалеешь?

— Ни о чем! Сто раз прожил бы такую жизнь! Только друзей наших больше нет. И близких наших. И никто их нам не вернет. Настоящая у нас жизнь. Но и цена за нее — настоящая. Такие дела…

…Уходил в прошлое тысяча девятьсот сорок пятый год, год Великой Победы, великого счастья и великих страданий.

Впереди была нелегкая дорога. Они знали об этом очень хорошо. Но они оба принадлежали к числу тех, кто никогда не изменяет избранному пути.