Повседневная жизнь московских государей в XVII веке

Государев чин

Понятие «чин» в средневековой культуре было очень емким и насчитывало множество значений (порядок, подчинение, последование, правило, устав, степень, должность, сан, сонм, знамя, значение, время и др.). На первом месте стояло пришедшее из Византии толкование «чина» как правильного, утвержденного Богом миропорядка. Сама идея строгой уравновешенности жизни, подчиняющейся иерархии, была свойственна христианскому мировоззрению и опиралась на тезис о божественном происхождении чина. Богослов IV века Григорий Назианзин писал: «Елма же и чин добр вьсему начинаему слову и деянию от Бога же начинати и в то скончевати». Отталкиваясь от представлений о божественной сущности чина, средневековые авторы проводили мысль о его совершенстве и незыблемости: «Колико зло есть, еже чин свой комуждо преступати и уставные пределы без боязни миновати». Сформулированный в «Шестодневе» тезис неоднократно встречается в самых разных средневековых источниках, закрепляя «чин» как ограду существующего порядка во всех элементах, на всех уровнях…

Жизнь русских царей емко обозначалась понятием «государев (царев) чин», включавшим в себя всё, что должен был и мог делать государь всея Руси, все его права и обязанности перед Господом и людьми. В средневековой иерархии мироустройства государь занимал верхнюю ступень — выше был только Бог. В Смутное время государеву чину был нанесен сильнейший урон, и перед первыми царями из дома Романовых встала сложнейшая задача — возродить его утраченную чистоту, освоить царскую службу, привести всю свою жизнь в соответствие с ним. Как московские государи XVII столетия решали эту задачу, что нового они привнесли?

По мнению историков, русское средневековое государство было «вотчинным»: правитель страны считался (и ощущал себя) полновластным собственником подвластной ему территории и людей, ее населявших. Внешние проявления государева чина начали складываться под ощутимым влиянием Византийской империи с ее отработанным веками пышным церемониалом. Ко времени правления Ивана III (1462–1505) относится не только появление великокняжеского герба и регалий, но и оформление всего комплекса поведенческих канонов государя всея Руси. До того момента повседневный быт русских великих князей мало чем отличался от обихода их бояр: они так же соблюдали церковные обряды, занимались государственными делами, участвовали в военных походах, ходили на охоту, устраивали пиры с музыкой и скоморохами, отдыхали в загородных садах и усадьбах, держали во дворце карликов и уродцев, слушали сказителей, «калик перехожих» и пр. Государь был доступен и прост в обхождении, («любосовестен», как позднее сказал о нем князь Андрей Курбский). Его могли упрекать в нерешительности и даже трусости (к примеру, ростовский архиепископ Вассиан Рыло во время знаменитого Стояния на Угре 1480 года), ему могли говорить в глаза «противности»; считалось даже, что он приближал к себе именно таких людей, которые решались ему возражать (по словам дворянина И. Берсеня-Беклемишева, государь «против собя стречу любил и тех жаловал, которые против его говаривали»). Архиепископ Вассиан в своем послании привел также определение «правильного» государя, данное античным философом Демокритом: «…князю подобает имети ко всем временным ум, а на супостаты крепость, и мужество, и храбрость, а к своей дружине любовь и привет сладок». В этих словах нас особенно интересует последнее требование — иметь «любовь и привет сладок» к своей дружине, составлявшей в те времена двор князя. Примерно к тому же позже призывал его сына Василия знаменитый мыслитель Максим Грек; «Такожде и сущая о тебе пресветлыя князи и боляры и воеводы преславныя и добряя воины и почитай и бреги и обильно даруй; их же бо обогащая, твою державу отвсюду крепиши…»

Образ жизни великого князя начал меняться на глазах после его второй женитьбы (1472) на Софье Палеолог. «Цареградская царевна» (ее отец был братом последнего византийского императора Константина XI и деспотом одной из греческих провинций) в раннем детстве имела перед глазами образцы пышного и насыщенного символикой византийского церемониала, дополнявшиеся сценами жизни двора римского папы, где она выросла. В России Софья Фоминична, жившая воспоминаниями о былом величии, получила право принимать иностранных послов, имела свой штат придворных, приехавших вместе с ней из Италии. С ее появлением в Москве оформляется государственная символика и начинает быстрыми темпами развиваться внешняя сторона государева чина — продуманное и расписанное до мельчайших деталей ритуальное поведение, призванное демонстрировать значимость власти великого князя и каждого действа при его дворе как частицы иерархического мироустройства.

Сын Ивана III и Софьи Палеолог Василий III (1505–1533) внес свою лепту в наполнение государева чина глубоким внутренним содержанием. При нем складывается концепция «Москва — третий Рим», придавшая новый статус московскому правителю, создается «Сказание о князьях Владимирских», представляющее род Рюриковичей потомками Пруса, родственника римского императора Августа, и подчеркивающее «богоизбранность» русского государя. Ко второй половине XVI века существовал уже полный набор государственных регалий: скипетр, держава («царского чина яблоко»), коронационная шапка Мономаха, бармы-оплечье, золотой наперсный крест.

Первый титулованный царь (1547) Иван IV, как известно, уже настолько усвоил представление о безграничности власти государева чина, возложенного на него самим Богом, что считал себя его прямым наместником на земле.

Со смертью его сына Федора (1598) пресеклась династия Рюриковичей и на престоле оказались «самовластцы» (их в публицистике Смутного времени противопоставляли законным наследственным правителям — «самодержцам»), а затем и самозванцы. Кстати, Василия Шуйского современники называли «самоизбранным» царем. Чем сомнительнее было право монарха на российский престол, тем пышнее становился придворный церемониал, роскошнее пиры, масштабнее царские выходы, крупнее вклады в монастыри и церковные святыни и т. п. К примеру, Борис Годунов потрясал воображение иностранных дипломатов и числом сопровождавших его карету конных и пеших бояр, дворян и стрельцов, и богатством их одежд. Прославились и пиры первого избранного царя. Так, однажды в Серпухове пиршество длилось шесть недель, при этом число его участников достигало десяти тысяч. Столовое серебро того времени представляло собой огромные бочки, блюда, вазы и т. п. По свидетельству иностранцев, серебряные тазы поднимали за ручки четыре человека, а вазы, из которых чашами черпали мед, были рассчитаны на 300 персон.

Особенно старался Годунов произвести впечатление на датского принца Иоанна, которого метил в женихи своей дочери Ксении. На царском приеме не только выносили еду на серебряных и золотых блюдах, но горы подносов, чаш, кубков и других золотых предметов были выставлены на особом столе подле столовой, причем иностранцы отметили не только обилие драгоценного металла, но и красоту форм и тонкость работы. Чтобы поразить потенциального жениха, Борис продемонстрировал ему свой трон из чистого золота, рядом с которым стоял серебряный столик с позолотой, покрытый скатертью из золотых и серебряных нитей. Годунов любил также удивлять гостей невиданными по щедрости подарками, в особенности дорогими заморскими тканями — бархатом, парчой, камчатным (узорчатым) шелком.

Первый самозванец на русском престоле — Григорий Отрепьев, выдававший себя за сына Ивана Грозного Дмитрия, — по примеру Годунова отстроил себе великолепный дворец в Кремле и не скупился на роскошные пиры и другие царские потехи. Осталось описание дотоле невиданного сооружения — крепости на колесах, в небольших окнах которой, имевших вид чертовых голов, были поставлены маленькие орудия. По утверждению голландца Исаака Массы, «москвитяне назвали эту крепость адским чудовищем, и после смерти Дмитрия, которого они называли чародеем, говорили, что он на время запер там черта, впоследствии сожженного вместе с этой крепостью и с трупом Самозванца». Лжедмитрий I (1605–1606) допустил целый ряд ошибок, разрушив традиционный русский государев чин: выстраивал свою повседневную жизнь по польскому и западноевропейскому образцам, позволял себе прогуливаться по Москве без должной пышности, не спал после обеда, как было положено у русских, не носил царского платья с подобающим величием и т. п.

Падение авторитета царской власти продолжилось и в правление Василия Шуйского (1606–1610), и тем более при «избрании» на российский престол польского королевича Владислава… Казалось, вместе с умалением государева чина погибнет и вся Россия. Именно поэтому в 1612 году после освобождения Москвы от польских войск и встал со всей остротой вопрос о возрождении высокого статуса. Его носителем должен был стать незапятнанный грязью Смуты, а потому, конечно, молодой человек, способный стать символом возрождающейся страны, каковым и виделся тогда всему народу Михаил Романов.

Первый государь из новой династии, будучи не «прирожденным» царем, а избранным Земским собором в 1613 году, должен был проявить определенное мужество, принимая управление разоренной и полностью вышедшей из повиновения страной. Неудивительно, что шестнадцатилетний избранник долго не соглашался взвалить на свои плечи столь тяжкую ношу и пролил много слез, а позднее пытался переложить груз ответственности на боярское правительство, на мать, старицу Марфу, а затем и на отца, патриарха Филарета.

Исследователи правления Михаила Федоровича (В. Н. Татищев, В. О. Ключевский, С. В. Бахрушин и др.) в основном склонялись к выводу, что отголоски тяжелых детства и юности наложили отпечаток на его личность. Современники характеризовали его как тихого и кроткого человека, во всём походившего на Федора Ивановича, его двоюродного дядю по матери: «Сей убо благочестия рачитель присно восхваляемый благоверный и христолюбивый царь и великий князь Михаил Федорович, всеа Русии самодержец, бысть благоверен, зело кроток же и милостив»; «Не точию убо в телесных добротах сияше, но и душу мужествену являя и благодатми светящуюся отвсюду, бе бо всеми добрыми делы украшая себе, постом и молитвою, правдою и целомудрием, чистотою и смиренномудрием, правдосудием и благоговеинством присно украшая себе, лести же и лукавства и всякого зла отнюдь всяк ненавистен бысть… и не храня вражды всякия, ниже злобе или гневу в сердце своем место даяше, ко всем бысть всегда тих и кроток». То, что Россия не погибла после Смуты, а выправилась и поднялась, современники (голландский купец Исаак Масса, подьячий Григорий Котошихин и др.) считали заслугой не царя, а боярского правительства. Большинство историков также считают, что царь мало занимался государственными делами, а все ответственные решения принимал Земский собор, практически постоянно действовавший при правительстве вплоть до 1619 года. Но некоторые их коллеги пытаются защитить царя от этих обвинений. Л. Е. Морозова (Михаил Федорович // Вопросы истории. 1992. № 1) утверждает, что выбор пал на Михаила Романова не потому, что бояре решили, будто он «молод, разумом не дошел и нам будет поваден»: «Если бы дело обстояло именно так, то боярам совсем не нужно было бы выбирать царя, поскольку в период “семибоярщины” власть и так была в их руках. Правда, стране это правление принесло только новые бедствия и страдания. Очевидно, что для спасения государства требовался не временщик “на час”, а защитник “сирых и обездоленных”, щедрый покровитель, справедливый судья для своих “чад”. Такого человека видели тогда в Михаиле Романове и не ошиблись». На наш взгляд, в 1613 году выбирали не самого Михаила Федоровича, а прославленный и многострадальный род Романовых, в основном на формальном основании родственной связи с Рюриковичами через первую жену царя Ивана Грозного и мать Федора Ивановича Анастасию Романовну.

В. Н. Козляков в биографии Михаила Федоровича, вышедшей в серии «ЖЗЛ» (2-е издание — М., 2010), констатирует: «Он вступил на престол в возрасте 16 лет. За сравнительно небольшой срок его правительство решило труднейшие задачи: примирило враждующие группировки, отразило атаки интервентов, вернуло некоторые исконно русские земли, заключило с соседями мирные договоры, наладило в стране хозяйственную жизнь. Что обеспечило этот успех? Какие-либо особые личные качества молодого царя, которые традиционно приписываются опытным руководителям: трезвый и глубокий ум, отвага и решительность, обширные знания, богатый личный опыт? Ответ может быть только отрицательным: у тихого и скромного Михаила этих качеств не было». За 32 года царствования Михаила Федоровича в его правительстве («ближнем кругу») побывали родственники Иван Никитич Романов, князь Иван Борисович Черкасский, Федор Иванович Шереметев, а также Борис и Михаил Михайловичи Салтыковы (последние — за исключением опалы в 1623–1633 годах), каждый из которых вносил вклад в решение важнейших проблем государства. Если начать выяснять, в чем состоял вклад самого царя, оказывается, что Михаил Федорович, начавший после смерти матери (1631) и отца (1633) вершить государственные дела, наделал массу ошибок: допустил к управлению казнокрадов и взяточников, вернул тех, кого убрал из управленческого аппарата «гневный» патриарх Филарет, а самое главное — снова проявил неуверенность в себе и начал созывать Земские соборы, чтобы переложить ответственность за принимаемые решения на «людей всей земли».

Первый период царствования Михаила Федоровича продлился до возвращения патриарха Филарета из плена. Рюрикович Василий Шуйский, неудачно правивший (1606–1610) и свергнутый, являл собой яркий пример того, что может случиться в России с выборным царем. Долгая и кровопролитная Смута породила массу страхов и перед соседними державами, особенно Польшей и Швецией, и перед собственным народом, готовым в любую минуту поднять бунт. Новоизбранному царю даже негде было жить в Кремле, поскольку он был разорен и сожжен, и мать Михаила в письмах в Москву требовала, чтобы для него были отстроены хоть какие-то хоромы. Первые шесть лет правления Михаила Федоровича в Кремле постоянно действовал Земский собор, принимавший самые сложные решения по выходу страны из кризиса. Пустую государственную казну пытались пополнить и путем введения чрезвычайного налога — «пятинной деньги», и за счет средств богатого купечества. Купцы Строгановы, например, получили уникальное («никому не в пример») почетное звание «именитых людей» за те огромные пожертвования, которые вынуждены были внести в казну. Выборный царь очень хорошо осознавал отсутствие «кровного» основания своей власти и свою зависимость от избравшего его народа. В этот начальный и самый сложный период его правления ни одно решение не было принято им самостоятельно; даже отказ от избранной невесты Марии Хлоповой он в 1616 году переложил на плечи Земского собора, заявив, что поступит так, «как укажут люди»…

После возвращения из плена отца государя и до самой его смерти Михаил целиком подчинялся воле Филарета, властного и сильного человека, принявшего титул «государь патриарх», то есть официально ставшего вторым по рангу, но реально являвшегося первым правителем, в ведении которого была и внутренняя, и внешняя политика. Кстати, именно он разобрался с делом «порчи» царской невесты Марии Хлоповой и отправил в ссылку виновных в интригах против нее родственников своей супруги Салтыковых. Письма Михаила Федоровича Филарету красноречивы — он всегда предстает в них только любящим сыном, тогда как отец ему видится «равноангильным жизнию», «вселенским пастырем», «подражателем Христовых велений», «Святых апостол преемником», «церковных кормил правителем, карабль православия неблазненно направляюще во пристание благоверия…» и т. п. Себя Михаил неоднократно сравнивает с оленем, коленопреклоненно пьющим духовную влагу, источаемую священным источником пастырских слов: «..желаем бо, святый владыко и государь мой, предобрый твой глас слышати, яко желательный елень напаятися». В конце писем обязательно прибавляет, что не только целует святительскую руку, но и «касается стопам его преподобия».

После смерти Филарета возмужавший царь (на тот момент ему исполнилось 37 лет) мог бы продемонстрировать характер и силу. Ан нет — всё вернулось на круги своя: Михаил проявлял уступчивость в важных вопросах, стараясь не обидеть «сильных людей», сохранить «мир и тишину в государстве».

Но, будучи не очень способен к самостоятельному правлению, Михаил Федорович хорошо подходил по характеру для того, чтобы быть символом объединения страны после Смуты. Он, подобно птице феникс, олицетворял возрождение из пепла всей Русской земли, а заодно и рода Романовых. Слова великого историка С. М. Соловьева отражают эту сущность: «…личность царя Михаила как нельзя более способствовала укреплению его власти: мягкость, доброта и чистота этого государя производила на народ самое выгодное для верховной власти впечатление». Верхушка русского общества, ввергшая страну в хаос, после победы ополчения Дмитрия Пожарского и Кузьмы Минина, должна была оглядываться на народ, своими силами добившийся освобождения Москвы от поляков: кого он примет в цари, какой претендент наиболее соответствует государеву чину, отражающему идеал «богоизбранного» православного самодержца. Михаил Федорович как никто подходил для этой роли — незапятнанной в хаосе Смутного времени юностью, чистотой, добротой и, главное, «тихостью». (Историк В. Н. Козляков считает, что царя Алексея Михайловича стали называть «тишайшим», оглядываясь на его «тихого» отца.)

Не вторгаясь в гущу государственной работы, Михаил Федорович старался соответствовать государеву чину: быть милостивым, судить по правде, благочинно и благочестиво жить… Это была ноша, вполне достаточная для избранного царя. Его задача — олицетворять собой великую страну в глазах иноземцев и божественную справедливость в глазах подданных — одним словом, быть чинным государем. Всё это в большей или меньшей степени ему удавалось. Судя по всему, эти же принципы он старался внушить и сыну.

Государев чин поначалу воспринимался Михаилом Федоровичем как тяжкий крест, возложенный на него «всею землею» в годину испытаний для страны и народа. Только с начала 1630-х годов, после наполнения казны, наведения относительного порядка в землевладении и взимании налогов, царь начал получать от него удовольствие. При Михаиле Федоровиче соблюдались все сложившиеся к тому времени ритуалы. Так, например, церемония «празднования нового лета» начиналась на «площади против Архангела» (на Соборной площади Московского Кремля напротив Архангельского собора); царь и патриарх должны были произносить определенные речи; были оговорены даже позы, поклоны и «примолвки». По совершении обряда патриарх входил к царю и «здравствовал» его, а тот в ответ должен был произнести: «Я, великий государь и великий князь, имярек, всея Руси самодержец, в сии настоящий день начинаем начало индикту, сиречь вход новому лету и молвим… о вселенском устроении и благостоянии в святых Божиих церквах и о многолетнем здравии…» Во время правления двух «государей» — с 1619 года до кончины Филарета в 1633-м — царю и патриарху предписывался весь порядок встреч и разговоров, несмотря на их родственные связи. Так, если предстоятель приходил к монарху «для земских великих дел», то должен был «поклонитца государю в землю»; тот, в свою очередь, обязан был спросить о патриаршем здоровье и получал чинный ответ: «…и вашим царским призрением богомолец ваш еще жив». Царю на аналогичный вопрос надлежало отвечать: «Божиею милостию и… твоим благословением дал Бог жив».

Совсем в ином положении оказался его наследник Алексей Михайлович усвоил не только «уроки» отца, но и пример, подаваемый твердой и целеустремленной матерью, прошедшей тяжелую школу жизни, прежде чем стать царицей. Кроме того, изменившиеся условия, само время властно вторгались в его жизнь, формируя личность самодержца. Для него государев чин стал судьбой с самого детства. Мы можем хотя бы отчасти судить о том, что вкладывал Алексей Михайлович в это понятие, благодаря многочисленным сохранившимся посланиям царя, адресованным самым разным учреждениям и лицам, и его указам. Создается впечатление, что царь, как и его подданные, не сомневался в божественной природе своей власти, однако всё время старался доказать свое соответствие званию государя. Царствование для него — «Божья служба», «Божье дело». Например, обращаясь в 1668 году к князю Г. С. Куракину, он требует, «чтобы дело Божие и его государево совершалось в добром полководстве». Принимаемые им решения соотносятся с волей Всевышнего: «Статьи прочтены и зело благополучны и угодны Богу на небесах, и от создания руку его и нам, грешным»; «…а ты Божие повеление и наш указ и милость продал же лжею… Бог благословил и предал нам, государю, править и рассуждать люди свои на востоке и на западе и на юге и на севере вправду; и мы Божии дела и наши государевы на всех странах полагаем смотря по человеку…» В другом письме, адресованном князю Н. И. Одоевскому, царь поставил вопрос: «Как жить мне, государю, и вам, боярам», — и сам же на него ответил: «…а мы, великий государь, ежедневно просим у Создателя… чтобы Господь Бог… даровал нам, великому государю, и вам, боляром, с нами единодушно люди Его, Световы, разсудити вправду, всем равно». Таким образом, задачу правителя, поставленного делать «Божье дело», он видел в том, чтобы «править и рассуждать людей своих… вправду». Это не просто слова, а выстраданное, продуманное утверждение человека, осмыслившего свое жизненное кредо. Именно так понимал Алексей Михайлович свой долг перед Господом и народом, считал своей миссией роль судьи своих подданных и не стремился браться за исполнение всего и вся, как его сын Петр Великий.

Созданный Алексеем Михайловичем образ царя включал также совестливость, истинную религиозность, смирение, доброту и милостивость. Он постоянно проявлял смирение «тленного царя», противопоставляемого «царю нетленному» — Богу. С другой стороны, называя себя «тленным царем», Алексей Михайлович намекал на свою нерасторжимую связь с «царем нетленным», «великим и вечным». В грамотах В. Б. Шереметеву он неоднократно это подчеркивает: «Ведомо тебе самому, как великий Царь и вечный изволил быть у нас, великого государя и тленнаго царя, тебе, Василью Борисовичу в боярех… Не просто Бог изволил нам, великому государю и тленному царю, честь даровати, а тебе принята… Как по изволению Божию и по нашему великого государя и тленнаго царя указу…» Алексей Михайлович любил называть себя «многогрешным царем», однако не забывал при этом добавлять, что рукой его водит сам Господь, всегда стоящий за его спиной.

В документах Тайного приказа, созданного в 1654 году, хранились записки царя о себе, в которых осмыслялись его статус и положение в русском обществе. 1 июля того же года во время военных действий против Польши царь восстановил официальный титул, столь любимый его кумиром Иваном Грозным; в его походном дневнике была сделана запись: «…государь царь и великий князь Алексей Михайлович всея Руси указал свое государское именованье во всяких делех писати — всея великия и малыя России самодержцем».

Второй Романов на российском престоле начал примеряться и к образу императора. Примером для подражания ему служил Константин Великий, чьей основной заслугой в истории было признание христианства государственной религией Восточной Римской империи. Христианская значимость императора для русского правителя была важнее всего. Алексей Михайлович стремился быть таким же ревностным защитником православия и Церкви. Он заказал в Константинополе державу и диадему «против образца благочестивого греческого царя Константина». Современники не раз в обращениях к русскому царю называли его то «новым Константином», то «вторым Константином»; в особенности это характерно для греческих церковных иерархов, мечтавших привлечь Россию к борьбе за освобождение своей земли от турецкого владычества.

В целом же для Алексея Михайловича выполнение государева чина и всех проистекающих из него разнообразных церемониалов составляло едва ли не самое главное дело в жизни, стояло на первом месте и в государственных делах, и в общественных отношениях, и в семье — везде и всегда. Ему были подчинены венчание на царство, все царские выходы, военные парады, встречи иностранных послов, церковные действа («Шествие на осляти», «Пещное действо»), крестные ходы и службы, весь придворный церемониал, а также вся каждодневная жизнь царского двора. Из записок дьякона Павла Алеппского, сопровождавшего в 1655 году антиохийского патриарха Макария, явствует, что во время церковных обрядов царь следил за точным их исполнением, благоговейно выполняя все положенные действия и говоря все положенные слова. С другой стороны, есть свидетельства, что царь не хотел принуждать кого-либо к выполнению церковных ритуалов. Он писал неистовому Никону, тогда еще митрополиту Новгородскому: «…не заставливай у правила стоять: добро, государь владыко святый, учить премудра — премудрее будет, а безумному — мозолие ему есть!» По убеждению Алексея Михайловича, эти действия должны быть осмысленными и вызываться глубоким внутренним чувством и духовной потребностью. Сам он в полной мере обладал этими качествами.

Применительно к придворной культуре царь внес в понятие «чин» дополнительный смысл — эстетический. Для него правильный порядок (и миропорядок в целом, и порядок вещей) обязательно должен быть прекрасным. Второй царь из дома Романовых не только ревностно почитал чин как ритуал, канон, но и требовал от него красоты, а потому повседневная жизнь при дворе Тишайшего была исполнена благолепия, насыщена всем тем, что казалось ему величественным и прекрасным.

Царь не только стремился соблюдать все ритуалы, но и сам создавал новые («Чин объявления царевича народу», «Чин освящения огородов в Измайлове» и др.). «Книга, глаголемая Урядник: новое уложение и устроение чину сокольничья пути» (1656) начинается с развернутого обоснования: «Государь царь и великий князь Алексей Михайлович… указал быть новому сему обрасцу и чину для чести и повышения ево государевы красныя и славныя птичьи охоты, сокольничья чину. И по ево государеву указу никакой бы вещи без благочиния и без устроения уряженого и удивительного не было, и чтоб всякой вещи честь, и чин, и образец писанием предложен был. Потому, хотя мала вещь, а будет по чину честна, мерна, стройна, благочинна — никто же зазрит, никто же похулит, всякой похвалит, всякой прославит и удивитця, что и малой вещи честь, и чин, и образец положен по мере. А честь, и чин, и образец всякой вещи большой и малой учинен потому: честь укрепляет и возвышает ум, чин управляет и утвержает крепость, урядство же уставляет и объявляет красоту и удивление, стройство же предлагает дело. Без чести же малитца и не славитца ум, без чину же всякая вещ не утвердитца и не укрепитца, безстройство же теряетъ дело и воставляет безделье». Таким образом, именно чин придает всему на свете «меру, стройность и благочиние», вызывает похвалу, удивление, приносит славу его создателю и исполнителю. Красота же связана с чином через «урядство», то есть устроение и украшение.

Столь подробное толкование ритуала, впервые встречающееся в средневековой литературе, свидетельствует не только о том, что царь осмыслил его сам и приказал описать составителю «Урядника», но также и о том, что чин играл в Средневековье роль своеобразного золотого сечения, был мерилом гармонии.

Если у Михаила Федоровича уходило много сил на доказательство легитимности своей власти на международном уровне, то второй Романов на российском престоле уже мог спокойно осмысливать свой царский статус в метафизическом плане, что занимало его чрезвычайно.

Современники Алексея Михайловича, оставившие описания его внешности, характера, образа правления, общения с людьми, в один голос утверждали, что он олицетворял собой русский идеал настоящего, доброго батюшки-царя. Практически все писавшие о нем отмечали доброту его синих глаз, благообразность всегда спокойного лица, внушавшего собеседникам и очевидцам уверенность в том, что перед ними не злой, не спесивый, не гордящийся и самовластный человек, а истинный отец отечества, готовый прийти на помощь, понять, простить…

В отличие от Михаила Федоровича его сын за время правления сильно «вырос». В первое десятилетие царствования молодой государь определенно был не уверен в себе, искал опору в своем «дядьке»-воспитателе Борисе Ивановиче Морозове, в родственниках царицы, в своем духовнике Стефане Вонифатьеве, возглавлявшем «ревнителей древлего благочестия», в патриархе Никоне. Его даже как будто удивляло, что во дворце его принимают с почтением. Так, в письме Никону в 1652 году он оговаривается: «А слово мое ныне во дворце добре страшно, и делается без замотчанья (промедления. — Л.Ч.)!» В зрелости же он предстает уверенным в себе монархом, умело и самостоятельно решающим самые сложные вопросы, не побоявшимся пойти против патриарха Никона и лишить его сана.

Границей между этими периодами стала русско-польская война 1654–1667 годов, в которой царь принимал личное участие, трижды отправляясь в военные походы. И хотя он не был таким увлеченным полководцем, как впоследствии его сын Петр, но военное дело, в особенности артиллерийское и строевое, знал, разбирался в самых разных военно-технических вопросах, читал много военной литературы. Видимо, освоившись с царским статусом, окрепнув в борьбе с внешними и внутренними врагами, Алексей Михайлович стремился преодолеть свою «тихость», крепко взять бразды правления в свои руки. Он требовал беспрекословного подчинения и беспредельного уважения уже не только к своему царскому чину, но и к своей личности.

В первые десять лет на престоле он еще был склонен разделять эти две свои ипостаси, что видно, например, в его откровении патриарху Никону: «А про нас изволишь ведать, и мы, по милости Божии и по вашему святительскому благословению, как есть истинный царь християнский наричюся, а по своим злым мерзким делам недостоин и во псы, не токмо в цари!» В 1655 году он иронизировал над почестями, которые ему воздавали шведы: «…посланник приходил от шведского Карла короля, думный человек, а имя ему Уддеудла. Таков смышлен: и купить его, то дорого дать что полтина, хотя думный человек; мы, великий государь, в десять лет впервые видим такого глупца посланника!.. Тако нам, великому государю, то честь, что прислал обвестить посланника, а и думного человека. Хотя и глуп, да что же делать? така нам честь!» Но во второй половине своего царствования подобных шуток над царским статусом и личностью государя Алексей Михайлович уже не допускал!

Неудивительно поэтому, что лидер старообрядцев протопоп Аввакум неоднократно сравнивал царя с Навуходоносором, обожествившим себя в «златом теле» и заставлявшим подданных поклоняться ему, что было хорошо известно всем русским по знаменитому «Пещному действу», регулярно проводившемуся в храмах обряду, показывавшему трех иноков, отказавшихся поклоняться «телу златому» и не сгоревших в печи. Аввакум также разоблачал «мысли» Алексея Михайловича — тот якобы думал, как Навуходоносор: «Бог есмь аз! Кто мне равен? Разве Небесной! Он владеет на небеси, а я на земли, равен ему!» Вероятно, подобные мысли и впрямь не были чужды Тишайшему, хотя он всячески подчеркивал, что для него христианское смирение является более привлекательным, чем возношение, схожее с гордыней, являющейся, как известно, смертным грехом. Возможно, порой царь мысленно одергивал себя — так же, как он одергивал других: «Почто вознесся?…и то помышление высокое и Богу гневное и мерзкое…»

За свое длительное пребывание у власти Алексей Михайлович прошел эволюцию от «тишайшества» к «грозности». Кажется, он сознательно начал изучать политику своего «прадеда» Ивана IV, обращение к авторитету которого было осознанным и исторически оправданным. Как доносил один из иностранных агентов, «царь так увлекается чтением сочинений по истории Грозного и его войн, что наверное захочет идти по его стопам». Алексей Михайлович часто служил панихиды по Ивану Грозному, защищал его имя на соборе, осудившем патриарха Никона. Царь собирал документальные данные об эпохе своего кумира и хранил их в Тайном приказе, причем других исторических документов там почти не было. Вот заголовки некоторых из этих материалов: «…как великий государь царь и великий князь Иван Васильевич с сыном своим Иоанном Иоанновичем изо Пскова изволили идти войною и полки отпустить под немецкие городы… и те городы имали и ково в тех городех воевод оставляли»; «Список с грамоты от цареградского патриарха с собором к царю Иоанну Васильевичу, что зватися ему царем». В приказе сохранился «Столпик, в коем писаны государские титла, как писали к полским королем блаженные памяти государь царь и великий князь Иван Васильевич и сын ево царь Федор Иоаннович, и государь царь и великий князь Алексей Михайлович». В 1657 году Алексей Михайлович учредил Записной приказ с целью «записывать степени и грани царственные». Понятно, что новый царский род должен был подчеркивать свою родственную связь с государями из дома Рюриковичей; но несомненен также персональный интерес Алексея Михайловича к личности Ивана Грозного, его военным делам и политике. Наконец, какой учитель в деле становления абсолютизма мог быть лучше, чем Иван IV?

О преемнике Алексея Михайловича Федоре, взошедшем на престол в 15 лет и немного не дожившем до двадцати одного года, можно говорить как о несостоявшемся реформаторе — очень уж молод он был и очень короток временной отрезок, когда его именовали российским самодержцем. Как и Михаил Федорович, его внук мучился от болей в ногах (из-за «скорбута» — цинги). Федор неделями вынужден был лежать в постели и не выходить из своих комнат. Из-за тяжелого недуга царь не успел осуществить многое из задуманного. А задатки преобразователя у Федора Алексеевича, несомненно, были.

Он формировался под сильным влиянием придворного поэта Симеона Полоцкого, обучавшего будущего царя польскому языку и поэтическому искусству. Известно, что Федор переложил стихами 135-й и 142-й псалмы царя Давида — в 1680 году они вошли в издание Симеона Полоцкого «Псалтирь рифмотворная». Взойдя на престол, Федор открыл для своего наставника первую частную типографию, не подчинявшуюся патриарху и находившуюся непосредственно в царском дворце — «Верхе», а потому и именовавшуюся Верхней. К тому же в детстве Федор был участником всех культурных начинаний отца: смотрел спектакли придворного театра, листал великолепные книжные фолианты, специально изготовленные в Посольском приказе для царской семьи, перечитывал книжечки с поздравительными и утешительными стихами Симеона Полоцкого, гулял в барочных садах Измайлова. Он, естественно, продолжил развитие придворной культуры в направлении, заданном Алексеем Михайловичем. К тому же ориентацию на польскую культуру поддерживала его первая жена Агафья Грушецкая.

Поначалу Федора не готовили в цари, поскольку преемником отца был объявлен старший сын Алексей, а его младшего брата одно время прочили в польские короли и даже обучали латыни — впрочем, недолго: когда проект провалился, обучение прекратили. Однако судьба распорядилась иначе — после смерти старшего брата в 1674 году наследником Алексея Михайловича был провозглашен Федор.

Во время недолгого правления Федора Алексеевича власть сосредоточилась в руках его ближайшего окружения. Правда, некоторые историки считают, что юный царь сразу же прочно взял власть в свои руки (см.: Богданов А. П. Несостоявшийся император. М., 2009). Их оппоненты на основании детального изучения архивных документов утверждают, что в первые месяцы страной правили несколько влиятельных бояр — князь Ю. А. Долгоруков, Б. М. Хитрово, князь Н. И. Одоевский и другие, — а затем власть оказалась в руках царских родственников бояр Милославских (см.: Седов П. В. Закат Московского царства. Царский двор конца XVII в. СПб., 2006). В 1676–1677 годах были ликвидированы Приказ тайных дел, Монастырский и Челобитный, которые при Алексее Михайловиче были органами контроля царской власти над всей системой управления, включая церковное землевладение. С 1680 года царь приблизил к себе постельничего И. М. Языкова, стольника А. Т. Лихачева и князя В. В. Голицына, ставших его советниками во всех государственных делах. Само за себя говорит возрастание числа членов Боярской думы с шестидесяти шести в 1676 году до девяноста девяти в 1682-м.

А. П. Богданов, Н. Ф. Демидова и другие историки считают, что Федор вынашивал планы преобразований, по размаху и целям сравнимых с реформами Петра I. Однако всё же маловероятно, что подобные замыслы успели сложиться к пятнадцати годам, когда он оказался на престоле. Правда, с 1679 года юный царь начал совершать самостоятельные поступки, идущие вразрез с традициями старины, противоречить боярам и принимать независимые решения. Это касается внешней и внутренней политики, но в особенности — его собственного поведения и быта. Федор сам выбрал себе в жены Агафью Грушецкую — дочь польского шляхтича, выехавшего на русскую службу. Вскоре после бракосочетания (1680) у царя стала явно проявляться «полонофилия». Он принял польских послов, одевшись в польское платье, издал указ об обязательном ношении одежды тех же фасонов всеми прибывающими на царский двор. В его комнатах появились портреты польских королей, он велел перевести с латыни книгу о законодательстве Речи Посполитой и первым из русских царей посетил Немецкую слободу.

Возможно, здесь сказывалось влияние жены-полячки, но и до женитьбы царь имел пристрастие к польской культуре. Как считал современник событий, ученик Симеона Полоцкого Сильвестр Медведев, увлечениям царя потакали ближние советники, которые вводили «всякие новые дела в государстве… иноземским обычаям подражающее В их числе были не только И. М. Языков и братья А. Т. и М. Т. Лихачевы, но и несколько иностранцев, в частности польский шляхтич Павел Негребецкий, по царскому повелению составлявший проект академии и первую в истории России гербовную книгу русского дворянства, а также стольник С. Ф. Николев (сын французского полковника протестанта Никола де Манора), которому Федор Алексеевич поручил ведать «церковное и дворовое, и хоромное, и садовое строение на Москве». Царское окружение приветствовало ориентацию на политические порядки Речи Посполитой, поскольку они давали широкие полномочия шляхте, выбиравшей короля. Польское влияние в политике оборачивалось умалением абсолютизма и формированием придворной аристократии, включавшей как боярские, так и дворянские роды, пробившиеся к трону. (Справедливости ради следует заметить, что «полонизация» русской культуры началась задолго до правления Федора Алексеевича — еще в Смутное время.)

Самой мощной реформой в правление Федора была отмена местничества. Какова была роль самого царя в ее проведении? Князю В. В. Голицыну, возглавившему Ответную палату, было поручено подготовить реформу. 24 ноября 1681 года царь подписал указ, а 12 января 1682-го под руководством князя М. Ю. Долгорукова состоялись его торжественное оглашение на Земском соборе и сожжение местнических документов. Текст Соборного деяния перечисляет участников комиссии, собравшейся для рассмотрения «ратных дел»: «Боярин князь Василий Васильевич с товарищи… выборные стольники и генералы, стольники же и полковники рейтарские и пехотные, и стряпчие, и дворяне, и жильцы, и городовые дворяне же, и дети боярские». Следовательно, над реформой работали представители служилых людей — «шляхетства». Молодой царь не принимал активного участия в решении этого сложнейшего и животрепещущего вопроса. Отмена местничества давала возможность продвижения по службе не очень знатным, но образованным и умным людям, к каковым относились и ближайшие советники царя. Чтобы пресечь местнические иски, были сожжены все разрядные книги с перечнями назначений на должности за предшествующее время. Взамен сожженных разрядных книг было приказано завести «Родословную книгу князей и дворян российских и выезжих», называемую также «Бархатной» по материалу переплета.

Большинство планов нового царя и его советников остались неосуществленными. Среди них — намерение ввести некое подобие позднейшей петровской Табели о рангах с разделением военной и гражданской службы и перечнем служебных чинов с целью окончательной ликвидации местничества. Проект учреждения академии был реализован спустя пять лет после смерти Федора Алексеевича. Сохранившийся «Привилей на Академию», составленный, скорее всего, Сильвестром Медведевым на основе предложений Симеона Полоцкого, с одной стороны, предполагал организацию высшего образования по типу западноевропейских университетов, с другой — содержал пункты, которые С. М. Соловьев сравнил «со страшным инквизиционным трибуналом»; например, чтение книг на иностранных языках и общение с иностранцами запрещались под угрозой ссылки в Сибирь и даже сожжения на костре. «Привилей» начинался сравнением Федора с его любимым героем, библейским царем Соломоном, стремящимся к мудрости — «царских должностей родительнице и всяких благ изобретательнице и совершительнице». В качестве предтечи академии в 1679 году царь указал открыть греческое училище при Печатном дворе («типографское»).

Нельзя не упомянуть и о таком распоряжении Федора Алексеевича, как запрет в челобитных писать, «чтоб государь пожаловал, умилосердился, аки Бог». Видимо, сравнение с Господом, столь любимое отцом государя, сам он считал неуместным.

В целом же всё правление Федора Алексеевича связано с деятельностью его ближайшего окружения, «сильных людей», «царских предстателей», освещается отраженным светом их реформ и проектов преобразований, их незаурядных личных качеств. О личности и характере самого юного государя сведений мало. Известно, что он часто ездил на богомолье, любил поэзию, лошадей и сады… В записках современников образ рано ушедшего из жизни монарха идеализирован. Обычно подчеркивается его благочестие, унаследованное от отца, и акцентируется внимание на обширном круге деяний правительства Федора (естественно, все заслуги приписываются лично ему). В этом смысле показательна знаменитая посмертная парсуна, написанная в 1686 году Иваном Салтановым, Ерофеем Елиным и Лукой Смоляниновым и изображающая Федора Алексеевича в рост в царском облачении. В четырех барочных картушах по сторонам от фигуры царя помещены тексты. В них подводится итог его недолгого, но насыщенного новациями правления. Так, в одном из картушей перечисляются «памяти достойные и церкви полезные дела» царя, среди которых особо выделяется «освобождение из басурманского плена» и «научение свободных мудростей», о котором монарх «присно помышляющий и монастыр Спасский иже в Китае на то учение определил и чудную и похвалы достойную свою царскую утвердительную грамоту со всяким опасным веры охранением на то учение написа». В другом говорится о социальной политике и градостроительной деятельности Федора: «Домы каменныя на пребывание убогим и нищым доволным пропитанием содела, и оных упокоиша многия тысящи, царских многолетных долгов народу отдаде, и впредь дани облегчи, богоненавистная враждотворных и междоусобных в местничества брани прекрати. Царский свой дом и грады Кремль и Китай преизрядно обнови и многоубыточныя народу одежды премени, и иная многая и достохвалная и памяти должная содеял…» Такова панегирическая эпитафия юного преобразователя, именуемого иногда предтечей Петра Великого.

В недолгое правление Федора не сложилось новой концепции государева чина, как при его отце. Можно только убедиться в том, как универсально было это понятие, отраженное в «Чине поставления на царство» 1676 года. Здесь чин — это и весь порядок проведения церемонии, что видно из заголовка, и царские регалии («А несли с казенного двора царский чин: крест Господен, царский венец»…), и ступень должностного или родового достоинства (на церемонии крест целовали «по чину и по целовании поклонялись святому патриарху и ставились по своим степенем»).

К XVII столетию государев чин составляет стержень повседневной жизни царского двора. Были отработаны и выверены все его составляющие, начиная с пробуждения поутру и заканчивая отходом ко сну. И царь, и его слуги прекрасно знали, что, когда и как надо делать, что говорить, как себя вести. Традиционные обрядовые действия оформлялись в очередной образец, который в дальнейшем копировался. Весь царский двор должен был соблюдать все установленные традиции, причем не только в общественной, но и в частной жизни. А составленный в XVI столетии свадебный чин вообще касался абсолютно всех слоев населения, содержал последовательное изложение слов и действий всех участников обряда независимо от их происхождения и места на социальной лестнице. Его текст часто присоединяли к «Домострою», отразившему весь уклад русской жизни.

Государев чин имел скрупулезно разработанное внешнее обрамление в виде церемониалов, особых знаков отличия и регалий, убранства интерьеров, должных отражать особое положение царя в обществе. С ним же были связаны поведенческие стереотипы: подступать к царю, стоять перед ним, говорить с ним, целовать его руку следовало «чинно».

Наполнение всей этой атрибутикой и в целом значимость государева чина зависели в определенной степени от личности монарха, от того, какое содержание сам он вкладывал в это понятие. Но главную роль всё же играла традиция, неотменно соблюдавшаяся придворными. От личного отношения монарха к древнерусским традициям зависело и толкование государевой чести.

Государева честь

Еще одной опорой придворной жизни, помимо чина, была честь. Средневековая иерархия чести, начинаясь с Бога, переходила далее на его наместника на земле — царя. Пирамида, на вершине которой стоял самодержец, состояла из множества ступеней, занимаемых придворными, обладавшими, по выражению «Домостроя», «должной» честью, мера которой была, по-видимому, хорошо известна всем людям того времени. Честь оценивалась через «бесчестье», выражавшееся чаще всего в словесных оскорблениях, «непригожих словах», «лае и брани» («дурак, «вор», «из-под печки тебя вытащили» и т. п.). В Судебнике 1550 года, а затем и в Соборном уложении 1649 года понятие чести царя, священнослужителей, знати и простых людей было кодифицировано. Оно всё более «огосударствляло» (термин Д. С. Лихачева) человека, лишая его индивидуальной значимости и ценности, приравнивая личное достоинство к социальному статусу.

Честь воздавалась по чину, а тот, в свою очередь, давался по «породе» (происхождению) и заслугам предков. Местничество пронизывало насквозь придворную жизнь. Борьба княжеских и боярских родов за место возле трона, соблюдение своей родовой чести и нарушение чужой — при назначении на высшие военные и административные должности, рассадке на царских пирах и т. д. — отнимала у ее участников массу времени и сил, уходивших на бесконечные судебные иски и тяжбы по обвинению в бесчестье, не говоря уже о том, что мешала нормальной работе государства. Мы увидим в дальнейшем, к чему приводили местнические споры. Не останавливаясь подробно на феномене местничества, отметим только, что оно вошло в плоть и кровь российской аристократии и даже после отмены в 1682 году не исчезло совсем, а еще долго продолжало подспудно существовать и регулировать взаимоотношения при царском дворе.

Охрана чести государя считалась одной из важнейших задач служилых людей по прибору, начиная с самых верхов и кончая низами. Формирование штата придворных, обслуживавших государев чин и оберегавших честь государя, прослеживается издревле. Вначале это были люди, состоявшие в войске феодала. Так, в Новгородской первой летописи под 1310 годом говорится: «Иде князь Ярослав Пльскову на Петров день… сам седее в Пльскове, а двор свои послав с плековици воевать». Понятие «двор» в значении «свита государя» оформилось, скорее всего, значительно позднее, в переходный период от Средневековья к Новому времени, когда формировалась придворная культура нового типа. По современным подсчетам, в XVI столетии царский двор составлял около тысячи человек, а к концу XVII века увеличился до семи тысяч. Тогда их могли именовать еще «дворскими людьми» (в «Гражданстве обычаев детских» Епифания Славинецкого они называются «буими и прохладными», то есть разгульными и бездельными, и противопоставляются людям, занимающимся тем, что «прилично суть естеству, разуму»). К началу XVIII века и существительное, и прилагательное «придворный» уже окончательно связываются с царским дворцом.

«Вотчинный» характер средневекового русского государства выражался в том, что оно считалось собственностью правителя, его наследственным владением, вследствие чего отсутствовало разделение на придворную, военную и гражданскую сферы служения ему. В названиях должностей традиционно использовалась вотчинная терминология: конюший, ключник, постельничий, стольник, спальник и т. п. Лица, дневавшие и ночевавшие в царских комнатах и обслуживавшие любые нужды монарха, вплоть до выноса ночного горшка, оказывались самыми приближенными и доверенными лицами. Особенно возвысились они в правление Алексея Михайловича и Федора Алексеевича. Четыре поколения князей Одоевских были царскими спальниками и стольниками при дворе наследника престола, за что и попали в состав Боярской думы. Служба в «комнатах» царя привела Бориса Михайловича Хитрово в самый ближний круг «думцев» Алексея Михайловича — у него даже была кличка «шепчущий любимец». Одним из самых удачливых придворных прослыл Иван Михайлович Языков, характеризовавшийся современниками как «глубокой дворских обхождений проникатель».

Среди значимых придворных должностей был и пост служилого человека «у крюка», открывавшего дверь в царские комнаты и впускавший к государю придворных. Именно таким образом выдвинулись на первые роли при дворе Б. М. Хитрово, Ф. М. Ртищев, А. Т. Лихачев и др. Каждый придворный стремился стать ухабничим (поддерживать государя на ухабах при поездке в санях), возничим (ведать царскими транспортными средствами), постельничим и т. п. Командиры стрелецких полков также попали в самый близкий круг царя Алексея Михайловича; когда он после смерти царицы Марии Ильиничны надумал жениться вторично, то именно им поручил подыскивать кандидаток в невесты. Полковник Лутохин нашел сразу двух, а удачливый царедворец Матвеев — только одну, Наталью Нарышкину, но она и стала новой царицей. После этого события произошел крутой взлет карьеры Матвеева — он возглавил Посольский приказ и стал, по выражению одного из иностранных резидентов, «царьком».

«Дворовые люди» служили в многочисленных дворцовых ведомствах — Конюшенном, Сытном, Кормовом и др. При первых Романовых эти мелкие слуги тоже стали пробиваться к вершинам политической власти, достигая высших придворных и думных чинов, чего даже нельзя было представить в XVI столетии.

Придворные считались слугами при государе, а потому за слово «неслуг» могли привлечь к суду как за бесчестье. Примечательно, что сами они устраивали в собственных владениях некие подобия царского двора: заводили дворецкого, казначея, конюшего, стольников, жильцов и других слуг. Представители дворянских семейств становились «держальниками и хлебояжцами» при дворах думных бояр.

Соблюдение чести государя обеспечивали чины думные (бояре, окольничие, думные дворяне, думные дьяки), московские (стольники, стряпчие, московские дворяне, дьяки и жильцы) и дворовые (конюхи, сокольники, сытники, хлебники и пр.). Самодержец ощущал себя полновластным хозяином страны и относился к подданным как к своим «обельным» (полным) холопам. Только введенная Петром Великим Табель о рангах (1722) выделила придворные чины в отдельную категорию государственных служащих наряду с военными и чиновничьей бюрократией.

Присягая новому царю и подписывая крестоцеловальную запись, придворные брали на себя особую миссию сбережения царской чести. Так, в «Утвержденной грамоте» об избрании Михаила Романова (1613) зафиксирована присяга всех участников Земского собора: «Богом избранному и Богом возлюбленному царю и великому князю Михайлу Федоровичу всеа Русии самодержцу, его благоверной царице и их царским детем, которых им, государем, вперед Бог даст, служити верою и правдою, а зла никоторыми делы на них, государей наших, не думати и не мыслити, и не измените им, государем, ни в чем».

В крестоцеловальных записях разных чинов общая задача служения конкретизировалась. Так, члены Боярской думы (коих в 1613 году насчитывалось 29 человек) особо клялись не разглашать государственную тайну («его царския думы и боярского приговору никому не пронести»), не злоупотреблять властью («земския всякие дела делати… вправду, безо всякие хитрости»), не принимать самостоятельных решений («самовольством… без государева ведома никаких дел не делати»). Думные дьяки обещали «с иноземцы про государство Московское и про все великия государства царства российскаго ни на какое лихо не ссылатись и не думати», а также вести дела беспристрастно, невзирая на лица и руководствуясь законом: «…и судныя всякия дела делати и судить вправду, по недружбе никому ни в чем не мстить, а по дружбе никому мимо дела не дружити, и государевою казною ни с кем не ссужатися отнюдь никакими обычаи, и посулов и поминков ни у кого ничего не имати и правити… государю своему, царю и великому князю Михаилу Федоровичу всеа Русии, и его государевым землям во всём вправду и до своего живота по сему крестному целованью».

Алексей Михайлович придавал огромное значение приведению к присяге, а посему в 1653 году приказал составить особый «Чин, како подобает приимати обещающегося служити государю царю всею правдою», содержащий подробное описание процедуры, начиная с прихода в храм архиерея и лиц, «хотяй быти верен Государю царю», установки аналоя, вынесения Евангелия и лампады со свечой, чтения и пения священных текстов и заканчивая перечислением обязательств вступающего в должность при дворе и словами клятвы «хранит истинное послушание и веру державнейшему и великому князю Алексею Михайловичу Всея России…». Примечательно, что присяга приносилась всему венценосному семейству: царю, царице, царевичу (в данном случае, в 1653 году, еще не было сына-преемника, поэтому в «Чине» говорилось: «…и благоверному царевичу и великому князю, имярек») и царевнам, которые также перечислялись по именам.

Нарушители присяги сурово карались. Так, в декабре 1626 года дьяк Посольского приказа Иван Грамотин был обвинен в том, что, «будучи у государева дела… указу не слушал, делал их государские дела без их государского указу, самоволством, и их государей своим самоволством и упрямством прогневил». Нерадивый чиновник был отправлен в дальнюю ссылку — в город Алатырь в Поволжье.

Постельничие, находившиеся ближе всех к телу государя, также клялись не разглашать царские «думы», а кроме того — «в их государском платье, и в постелях, и в изголовьях, и в подушках, и в одеялах и в иных во всяких государевых чинех никакого дурна не учинити». Придворные низших рангов — стольники, стряпчие, шатерничие — принимавшие участие в приготовлении пищи и обслуживании царского стола и царских комнат, давали зарок «зелья и коренья лихаго в платье и в иных ни в каких государевых чинех не положити».

Поскольку честь государя считалась общенациональным достоянием, все подданные должны были бережно хранить ее. Каждый служилый человек боялся «кручинить», а пуще всего «прогневать» государя. Но и то и другое частенько случалось в повседневной жизни, особенно часто при быстром на гнев Алексее Михайловиче.

Честь царя падала тенью и на всё его ближайшее окружение, в особенности на патриарха. В период двоевластия, когда все важнейшие указы исходили от имени Михаила Федоровича и Филарета, царь заявлял, что «честь государя и патриарха нераздельна». Алексей Михайлович, также наделивший патриарха Никона огромными полномочиями, в том числе правом вторгаться в светские дела, всячески поддерживал равновесие чести главы государства и главы Церкви. Но патриарх начал возвышать свою честь, исповедуя принцип папы римского «священство выше царства». Частная ссора между слугами патриарха и царя переросла в противостояние светской и церковной властей, патриарх начал мериться честью с царем, что и привело в конечном итоге к его падению и ссылке. Для государственного устройства средневековой Руси, ориентировавшегося на пример Византии, гораздо более привычной и приемлемой была так называемая симфония (согласие) — союз светской и церковной властей, в котором вторая находилась под эгидой первой. После падения Никона патриархи больше никогда уже не претендовали на более высокую честь, чем царская, а при Петре I управление Церковью и вовсе перешло к коллегиальному Синоду.

Сопричастными государевой чести считали себя и члены Думы — бояре, окольничие, думные дворяне. Государь должен был «держать в чести» своих слуг. Недаром Лжедмитрий I в посылаемых в Москву «прелестных грамотах» всячески подчеркивал, что будет соблюдать установившийся порядок вещей, в том числе «держать в чести» и «миловать» служилых людей. Царь поднимал человека на вершину власти избранием в свою Думу, и он же мог лишить этой чести. Существовавшая уже тогда поговорка «из грязи в князи» подразумевала по умолчании, что и из князей обратно в «грязь» дорога отнюдь не заказана, опять-таки по воле царя… Показателен в этом смысле пример Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина, псковского небогатого дворянина, достигшего вершин власти благодаря своим проектам (Новоторговому уставу и др.) и делам. В 1658 году он был произведен в думные дворяне с определением: «Пожаловали мы тебя, Афонасья, за твои к нам, великому государю, многая службы и радение, что ты, помня Бога и его святые заповеди, алчных кормишь, жадных поишь, нагих одеваешь, странных в кровы вводишь, больных посещаешь, в темницы приходишь, еще и ноги умываешь, и наше великого государя крестное целование исполняешь, нам великому государю служишь, о наших великого государя делах радеешь мужественно и храбро, и до ратных людей ласков, а ворам не спущаешь, и против свейского короля славных городов стоишь с нашими людьми смелым сердцем…» Государь брал на себя защиту чести своих протеже. Так, однажды Алексею Михайловичу стало известно о ссоре князя Хованского с Ординым-Нащокиным, и он тут же послал гонца объявить князю: «…тебя, князя Ивана, взыскал и выбрал на эту службу великий государь, а то тебя всяк называл дураком, и тебе своею службою возноситься не надобно;…великий государь велел тебе сказать имянно, что за непослушание и за Афанасия тебе и всему роду твоему быть разорену». Князь был отправлен в ссылку и лишен части имений. Ордин-Нащокин получил должность главы Посольского приказа, но, несмотря на дарованную ему государем честь, всё же не совладал, по его собственным словам, с «одебелившим завистью боярством», был обвинен в лоббировании польских интересов, после чего подал в отставку и ушел в монастырь.

Честь государя символически отражалась в его «именовании» — титуле. Чем больше подвластных земель перечислялось в нем, тем выше и значимее была честь государя на международной арене. Именно поэтому искажение титула даже в мелочах, умолчание хоть одного словечка из него считалось величайшим оскорблением. В 1620 году Михаилу Федоровичу пришлось столкнуться с невиданным уязвлением государевой чести послами Речи Посполитой и приехавшими с ними «урядниками и державцами» литовских городов, в своих обращениях намеренно пропустившими его царский титул с явным намеком на то, что законным монархом они считают польского королевича Владислава, приглашенного на московский престол в 1610 году. Михаилу Федоровичу пришлось также доказывать, что степень его родства с Рюриковичами именно такова, какой ее провозгласили в Москве: Федор Иванович приходится ему «дядей» (на самом деле — двоюродным дядей) и, следовательно, Иван Грозный — «дедом». Возмущению царского двора и в особенности патриарха Филарета не было предела. Польским послам Александру Слизню и Николаю Анфоровичу был подготовлен категоричный ответ с упреками в том, что они «от царского сродства его государя царя и великого князя Михаила Федоровича всеа Русии отчитают, деда его государева царя и великого князя Ивана Васильевича всеа Русии дедом, а сына его дяди государева царя и великого князя Федора Ивановича всеа Русии дядею писать не велят».

В большинстве же случаев ущемление чести государя через титул было куда менее оскорбительным. Но всё равно русские послы и посланники за границей и чиновники, принимавшие иностранные посольства в Москве, внимательно следили, чтобы все составляющие титула были прописаны и произнесены полностью и правильно. Любая описка или оговорка воспринимались как бесчестье. В 1668 году стольник П. И. Потемкин, будучи послом к французскому королю, заявлял: «Самое большое дело государскую честь остерегать; за государскую честь должно нам всем умереть. Прежде всего нужно оберегать государское именование. Начальное и главное дело государей чести остерегать». Он утверждал, что послы, узнав о «прописке» (ошибке) в царском титуле, бывают так огорчены, что не то что есть, а даже и на свет белый смотреть не могут от горя, потому что усматривают в этом «великого государя нашего, его царского величества, в самом великом его государском деле страшное нарушение».

В лучах царской чести согревался каждый, попавший под сень крыл двуглавого орла. Частица государевой чести переходила на русских послов и посланников. Насколько четко дипломаты осознавали это, видно на примере действий русского посла в Лондоне в 1600–1601 годах Григория Микулина: он отказался от приглашения на прием к мэру города только потому, что там оговаривалось: мэру «сидети по своему чину в большем месте, а послам ниже его места». Дипломат мотивировал свой отказ тем, что не может сидеть ниже мэра, поскольку представляет своего государя и «чтить» его следует «для царского величества имени». В своем Статейном списке Микулин рассказывает об одном случившемся с ним казусе, который демонстрирует, что кроме царской чести, носителем которой являлся посол во время выполнения дипломатической миссии, личной чести он как бы и не имел. На приеме у королевы Елизаветы русский посол отказался умыть руки перед обедом в присутствии королевы и из того же сосуда, что и она: «…великий государь наш… Елизавету-королевну зовет себе любительною сестрою, и мне, холопу его, при ней рук умывати не пригодитца». Микулин подчеркнул, что его ответ якобы очень понравился королеве, поскольку не ущемил ее чести и превознес честь московского государя, поставив их на одну высоту, а самого посла поместил внизу иерархической лестницы.

В сочинениях, написанных уже при правлении Михаила Федоровича и анализировавших события Смутного времени, особо подчеркивалась идея восстановления царской чести, попранной самозванцами. Так, в «Хронографе» (1617) говорилось, что Борис Годунов «хитростным пронырством» пробрался к трону, расстрига Гришка Отрепьев дьявольским наущением «простоокия люди русския прелстил… и царство сице восхити»; патриарх Гермоген, поддавшись лести мятежников, сначала дал им «попрать царский венец», а затем и сам был подвергнут унижению («святительскую красоту зле поруганием обезчестиша»). Наконец, воцарение Михаила Романова преподносилось читателю как божественное изволение, восстанавливающее честь царского образа: «…бысть православию главе и богозрачному благочестию начало, и государь всем правоверным». Князь Иван Хворостинин в сочинении «Словеса дней и царей и святителей московских» как бы подвел черту под обсуждением вопроса попрания царской чести в Смуту. Он видел причину потрясений, произошедших в России, в том, что после пресечения царского рода незаконный правитель Борис Годунов с помощью чародейства покусился на абсолютную честь: «…и вознесся зело, и почитание сотвори себе яко Богу, и восписовашеся: “Паче Творца тварь почтеся!”».

Восстановленная после Смуты иерархия чести была закреплена в Соборном уложении. Открывался этот свод законов статьями о чести Христа, Богоматери, Церкви и священнослужителей. Возложившему хулу на Бога, Богородицу, честной крест, святых угодников полагалась казнь сожжением. Если же во время церковной службы один прихожанин «обесчестит словом» другого, то должен был нести двойное наказание: заплатить пострадавшему и отбыть месячный срок за «церковное бесчинство».

Вторая глава Уложения «О государьской чести и как его государьское здоровье оберегать», включавшая 22 статьи, содержала юридические нормы, касавшиеся самых крамольных изменнических и бунташных дел. Она открывалась статьями, предусматривавшими смертную казнь за «умышление злого дела» на здоровье государя, измену, сдачу города врагу, поджог. Затем следовал ряд положений о «государеве слове и деле»: как производить дознание и очные ставки, как наказывать тех, кто оклеветал невиновных «пьяным обычаем» или «избывая от кого побои», и т. д. Знавших про «скоп и заговор» против государя, но не донесших следовало «казнить смертию безо всякия пощады». Заканчивалась глава статьями о мерах в отношении пришедших «самовольством, скопом и заговором» к царскому величеству либо к боярам, окольничим, ближним и думным людям, воеводам и приказным людям: если они имели злой умысел — хотели «грабити и побивати», то их ждала смертная казнь; если же «немногие люди» приходили с челобитьем, их мирные цели следовало доказывать «всем городом допряма».

Третья глава — «О государеве дворе, чтоб на государеве дворе ни от кого никакова бесчиньства и брани не было» — начиналась словами: «Буди кто при царьском величестве, в его государеве дворе… не опасаючи чести царского величества, кого обесчестит словом, а тот, кого он обесчестит, учнет на него государю бити челом о управе… и по сыску за честь государева двора… (курсив наш. — Л.Ч.) посадити в тюрму на две недели». Девять входивших в главу статей касались не только словесных оскорблений, но и драк на государеве дворе, угроз действием (если кто-то «вымет саблю» или другое оружие) и убийства. Разница в наказании зависела от того, произошел ли инцидент на глазах царского величества или в его отсутствие. В первом случае наказание было суровым: за убийство и даже ранение — смертная казнь, за угрозу оружием — отсечение руки. Во втором случае честь государева двора оценивалась ниже и наказания были мягче: за угрозу оружием полагалось трехмесячное тюремное заключение; за увечье обидчику отсекали руку, если раненый выживал, а в противном случае виновного ждала смертная казнь. Заканчивалась глава статьями, запрещавшими появляться на царском дворе с «пищалями, луками и иным каким оружием»; нарушителей били батогами и сажали на неделю в тюрьму. Некоего дворового человека за стрельбу по воронам в Кремле приговорили к отсечению руки и ноги, а затем сослали в Сибирь. Видимо, стрельбой он перепугал Алексея Михайловича и весь царский двор — возможно, они решили, что началась какая-то «замятия», а то и бунт. Государь мог помиловать провинившегося, но по какой-то причине (возможно, из-за его низкого происхождения) не захотел.

В других статьях Соборного уложения нарушение любого закона считалось прежде всего ущемлением государевой чести. Из них явствует, что «всяких чинов люди» рассматривались как делающие «государево дело», то есть взявшие на себя толику царской власти, поэтому их ответственность за исполнение порученного считалась ответственностью перед царем за сохранение его чести. Так, в первой статье десятой главы «О суде» указывалось: «Суд государя царя и великого князя Алексея Михайловича… судити бояром и околничим и думным людем и дияком… вправду… и никому ни в чем ни для чего не норовити, делати всякие государевы дела, не стыдяся лица сильных». В 150-й статье той же главы говорилось, что «воеводы, и дияки, и всякие приказные люди», уличенные в злоупотреблениях, должны платить государю пеню за нанесение ущерба его чести.

В Соборном уложении защищалась и честь самих государевых людей. Новшеством было введение телесных наказаний и тюремного заключения за бесчестье думных людей, в то время как остальные служилые люди по-прежнему получали только денежное возмещение. Та же ситуация была и в церковной иерархии: за бесчестье патриарха полагались торговая казнь (публичная порка) и месяц тюрьмы, митрополита — битье батогами и четыре дня тюрьмы, архиепископа и епископа — батоги и три дня тюрьмы, далее по чинам и санам — денежная компенсация от ста (архимандриту Троице-Сергиева монастыря) до шести рублей, в зависимости от места монастыря на лествице чести.

В Соборном уложении, как ранее в Судебнике 1550 года, выстраивалась цепочка штрафов: по-прежнему дети боярские получали компенсацию за словесное оскорбление, «сколько которой жалованья имал», «полатным и дворцовым безчестие, что царь и великий князь укажет», «торговым людем и посацким людем и всем середним бесчестие пять рублев», крестьянская честь оценивалась в рубль. Отдельно оговаривалось, что «торговые гости большие» получали за обидные слова в их адрес 50 рублей. Советский историк П. П. Смирнов полагал, что еще в XVI столетии купцы были намеренно выделены в «особый честный чин» с целью создания опоры царской власти в их богатой среде. В Соборном уложении эта норма сохранилась, с добавлением особой статьи о сторублевом штрафе за бесчестье «именитых людей Строгановых». Памятуя о вкладе в царскую казну, сделанном в 1613 году этой фамилией, понятно, почему «именитые люди Строгановы» были наделены особой («не в пример другим») честью и получали двойную компенсацию за ее нарушение.

В Соборном уложении Алексея Михайловича не только повторялись известные ранее нормы штрафов за бесчестье, но и впервые вводился новый принцип расплаты, когда размер штрафа зависел от статуса не только потерпевшего, но обидчика. Так, если «непригожими словами» схлестнулись думные люди и патриарх, то первых выдавали второму «головой» (отдавали на расправу по его усмотрению); если же думные люди оскорбили церковных иерархов саном пониже, то митрополиту они платили 400 рублей, архиепископу — 300, епископу — 200. Введение разных норм наказания за бесчестье одного и того же лица говорит об усложнении придворной иерархии и о повышении статуса думных людей, но нигде в законодательных памятниках не встречается даже намек на признание чести как личного достоинства человека, присущего ему по естеству. Об этом речь пойдет значительно позже…

Упоминавшаяся в Соборном уложении честь государева двора требует особого рассмотрения. Почти вся жизнь царя, его семьи и приближенных протекала в Московском Кремле и загородных резиденциях, изредка выплескиваясь за их стены — в подмосковные монастыри и Троице-Сергиеву лавру, еще реже — за границу (например, во время трех военных походов Алексея Михайловича во время русско-польской войны 1654–1667 годов). При этом пространство, в котором находился царь, по издавна сложившейся особенности восприятия власти на Руси всегда приобретало особый, сакральный статус. Царя не просто тщательно охраняли и оберегали от любых неприятностей, будь то нежелательные контакты с населением или дорожные неудобства, ухабы и колдобины, — берегли как зеницу ока его путь (не только дорогу в прямом смысле, но и выложенную драгоценными тканями и мостками траекторию прохода во время того или иного церемониала, и сами эти ткани), чин, честь, здоровье. Понятие царского двора как сакрального пространства, наделенного особой честью, наверняка появилось значительно раньше, но было законодательно оформлено лишь в статьях третьей главы Соборного уложения. На наш взгляд, это было вызвано Соляным бунтом 1648 года, когда массы народа бесчинствовали перед самыми окнами Кремлевского дворца. В Уложении честь государева двора была вписана в особую «лествицу», на верхних ступенях которой стояли честь Господа, Девы Марии, царя, его семьи, Церкви и священнослужителей. Г. Котошихин сообщает, что даже самые знатные бояре сходили с коня или выходили из саней, «не доезжая двора, и не блиско от крыльца». Большинство же служилых людей предпочитали от греха подальше спешиваться на Ивановской площади. Только бояре и служилые люди имели право входить на царский двор.

В обыденной жизни государева двора существовала своя иерархия чести: чем ближе к царским покоям, тем значимее была честь места. Кремлевский дворец («Верх») имел три всхода, каждый из которых был наделен определенным статусом: самым высоким обладал Красный всход, примыкавший к Грановитой палате, вторым — всход через паперть Благовещенского собора, самым низким — средний всход, пролегавший примерно посередине между Грановитой палатой и Благовещенским собором и ведший в Среднюю палату. Встреча тех или иных царских гостей происходила на разных ступенях лестницы: наиболее значимых — в самом низу (этой чести удостаивались, как правило, иностранные послы и резиденты), менее чтимых — на середине лестницы, а совсем незначимых — непосредственно перед дверью в царские комнаты. Сам царь встречал «в сенях» (прихожей) перед своими апартаментами только очень почетных посетителей, например Михаил Федорович — своего отца патриарха Филарета.

Непосредственно в «Верх» вела Золотая лестница, начинавшаяся у Спасского собора с двумя площадками («рундуками»), которые украшали с каждой стороны по две позолоченные фигуры львов. Естественно, палаты государя обладали наивысшим статусом среди всех помещений царского двора; поэтому и должность боярина «у крюка», допускавшего посетителей непосредственно в царские покои, имела важное значение. На Постельничем крыльце обычно объявлялись царские указы и решения по судам, и у него с самого утра толпились жаждавшие услышать их служилые люди.

Большое значение имело и Красное крыльцо, ведущее в Грановитую палату, в которой наряду с Золотой палатой проходили самые важные государственные мероприятия. Каждый из трех его пролетов увязывался с честью поднимавшихся по ступеням посетителей.

Царский двор тщательно сторожили 500 стрельцов. Большая часть их охраняла Красное крыльцо и Красные (Колымажные) ворота. Внутренние покои охраняли жильцы (40 и более человек), царицыны палаты днем и ночью стерегли дети боярские. Известно письмо, посланное бывшим в отъезде Алексеем Михайловичем его доверенному лицу, двоюродному брату Афанасию Матюшкину, с требованием, чтобы охрана несла службу как положено под страхом сурового наказания: «И ты прикажи диаку Петру Арбеневу моим словом про детей боярских, по сколку у них наряжают человек на лестницу, и они б отнюдь не отходили, разве для нужды; да и то мол[ви] Петру, чтоб сам почасту их днем и ночью смотрел, таки ль все тут, да и сам ты смотри их почасту; да прикажи и то ему; а которова не будет, и он бы на смерть сек батоги; да и истопничим мол[ви], чтоб и у них бережно было и пьяных бы не было, а за пьянство бы на смерть били…» Видно, случалось, что охрана засыпала на посту, а истопники напивались…

Начиная с правления Алексея Михайловича особое внимание уделялось не только порядку и тишине на государевом дворе, но и чистоте и красоте его. Если намечалось какое-либо государственное мероприятие, то всем прибывающим на него вменялось в обязанность надеть приличную чистую одежду, чтобы не ущемить честь государева двора.

Царское величие на протяжении XVII столетия постоянно нарастало, что было вызвано укреплением самодержавия, всё более опиравшегося не на боярскую аристократию в целом, а на приближенных придворных, в особенности спальников. Алексей Михайлович создал особый Тайный приказ и теперь мог отдавать свои распоряжения через него, минуя Боярскую думу. Усиливалось и преследование за нанесение урона чести царя и его двора. Доносы по поводу «государева слова и дела» связаны в основном со словесными оскорблениями монарха. При первом царе из дома Романовых бесчестье нового правителя выражалось в упреках со стороны столичных жителей и провинциалов в излишней «тихости»: его «и не слышно», он не может навести порядок даже в своей семье, а не то что в государстве, и т. п. Целый ряд угроз в адрес царя и патриарха был высказан «спьяну» и «сдуру». Так, казак Ивашка Панов грозился: «Я царю горло перережу!», брянский сын боярский Нехороший Семичев говорил: «Яз на патриарха плюю». Можайские жители упрекали: «Не умеет государь матушку свою за смутню, в медведную ошив, собаками травить». Честь второй жены Михаила Федоровича, Евдокии Лукьяновны Стрешневой, ущемляли ходившие среди придворной прислуги и служилых боярынь намеки на ее незнатное происхождение: «Не дорога она, государыня; знали оне ее, коли хаживала в жолтиках (простых сапожках), ныне де ее, государыню, Бог возвеличил».

О преемнике Михаила, появившемся на свет после двух старших сестер, ходили слухи: «А что де государь Алексей Михайлович, и тот де царевич подменный». В 1633 году архимандрит новгородского Хутынского монастыря Феодорит был сурово наказан за слова: «Бог де то ведает, что прямой ли царевич, на удачу де не подметный ли?»

«Брань и лая» в адрес царя, наносившие урон его чести, карались строго, но, как свидетельствуют источники, смертная казнь по этим делам всё же не применялась. Только за прямое посягательство на царскую власть (наряду с торговлей табаком и изготовлением фальшивых денег) полагалась смертная казнь. Однажды князья Шаховские чуть было не поплатились жизнью за то, что в пьяном угаре на пиру затеяли опасную игру: «выбрали» своего брата Михаила «царем», а он их пожаловал в свои «боляры»…

В целом государева честь определяла всё устройство жизни при дворе, диктовала нормы и правила поведения придворных и остальных подданных как в повседневной, так и в торжественной обстановке. И опять-таки, как и в случае государева чина, соблюдение государевой чести во многом зависело от личности самого правителя, уделявшего больше или меньше внимания подобным вопросам.

Венчание на царство

Церемониал являлся стержнем и основанием придворной культуры. Основополагающим церемониалом русского государства, экстраординарным событием в повседневной жизни царского двора, знаменовавшим вступление монарха в свой «государев чин», было венчание на царство.

Обряд венчания на царство первого государя из дома Романовых почти не содержал новшеств по сравнению с аналогичными процедурами его венценосных предшественников. Лишь среди атрибутов одеяния монарха впервые появилась золотая цепь с выгравированным на ней полным титулом российского государя. Возможно, мощная цепь с крепко скованными звеньями (каждое было прикреплено не только к соседнему, но и к трем следующим) символизировала возрожденное единство страны. В остальном же обряд венчания намеренно строился по традиционному канону, чтобы всем его ходом подчеркнуть преемственность законной царской власти.

Однако необычным был ход предшествовавших событий. 2 мая 1613 года состоялся торжественный въезд в Москву избранного царя, встречать его вышли жители города с чудотворными иконами. Шествие, в котором якобы участвовали все жители Москвы «от мала до велика», возглавлял Освященный собор архиереев Русской православной церкви. Войдя в Кремль, крестный ход направился в Успенский собор, где был отслужен праздничный молебен. После этого члены Боярской думы и государева двора, а также присутствовавшие на церемонии «всяких чинов люди» приняли присягу. Какие чувства наполняли душу юного царя, когда после присяги ему целовали руку все старейшины Думы и двора? Михаил перестал быть частным лицом, становясь «царским ликом», новой святыней государства. Очевидцы свидетельствовали, что на глазах присутствующих блестели слезы умиления и восторга, питаемые надеждой на скорое умиротворение страны.

Венчание же на царство произошло спустя более чем два месяца, 11 июля 1613 года. Подготовка этого грандиозного события проходила в тяжелых условиях — надо было при опустевшей казне привести в порядок разрушенный Кремль, поэтому неудивительно, что она заняла так много времени. Можно было ожидать даже еще более продолжительного подготовительного периода, однако в связи с незавершившейся Смутой надо было поскорее закрепить решение Земского собора и провести надлежащую церемонию. Деньги начали собирать со всей «земли». Царю и его матери каждое утро в соответствии с традицией «ударяли челом», то есть приветствовали подарками и деньгами. Так, выборные люди из Вятки привезли «три сорока соболей и 50 золотых». И таких подношений было немало, особенно от богатого купечества.

Накануне венчания во всех московских храмах начали служить торжественный молебен, после которого был оглашен указ о завтрашних торжествах и приглашении всех жителей города участвовать в них с условием надеть нарядное «золотое» платье.

Дошедший до нас «Чин венчания» описывает всё происходившее в деталях. Самое непосредственное участие в подготовке церемонии принимал руководитель второго ополчения, в 1612 году освободившего Москву от поляков, князь Дмитрий Михайлович Пожарский. Он вместе с будущим казначеем Никифором Васильевичем Траханиотовым на Казенном дворе «берег со страхом» царские регалии — скипетр, державу, шапку Мономаха и бармы — и сопровождал их в Царскую палату, где шапка Мономаха была передана непосредственно в руки дяди царя Ивана Никитича Романова. Михаил Федорович, поклонившись символам царской власти и поцеловав крест, остался в своих покоях, а процессия с регалиями тронулась через Соборную площадь в Успенский собор: во главе шел боярин Василий Петрович Морозов, за ним боярин князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой нес царский скипетр, боярин Иван Никитич Романов — венец, боярин князь Борис Михайлович Лыков — «державное яблоко». Затем Морозов вернулся в царские палаты и возглавил второе шествие в Успенский собор, уже вместе с виновником торжества. Царя окружали окольничие и десять избранных стольников — все молодые, под стать правителю: князь Юрий Яншеевич Сулешев, князь Василий Семенович Куракин, князь Иван Федорович Троекуров, князь Петр Иванович Пронский, Иван Васильевич Морозов, князь Василий Петрович Черкасский, Василий Иванович Бутурлин, Лев Афанасьевич Плещеев, Андрей Андреевич Нагой, князь Алексей Михайлович Львов. Вслед царскому эскорту шли остальные участники церемонии: бояре, дворяне, дьяки, члены Земского собора, избравшего царя и приехавшие в Москву из разных уездов, а также масса горожан — «им же несть числа».

Очень подробно «Чин венчания» пересказывает обращенные к новоизбранному монарху слова казанского митрополита Ефрема, заменявшего отсутствующего патриарха и дававшего наказ от его имени и по поручению «всей земли»: «Боляр же своих, о благочестивый, боголюбивый царю, и вельмож жалуй и береги по их отечеству, ко всем же князьям и княжатам и детям боярским и ко всему христолюбивому воинству буди приступен и милостив и приветен, по царскому своему чину и сану; всех же православных крестьян блюди и жалуй, и попечение имей о них ото всего сердца, за обидимых же стой царски и мужески, не попускай и не давай обидети не по суду и не по правде».

Поскольку до сей поры не обнаружено так называемой ограничительной записи, которую якобы давал первый Романов при избрании и о которой писал Г. Котошихин, многие исследователи полагают, что слова митрополита и есть те требования, которые предъявляли к избранному царю от имени всего народа. На наш взгляд, перечисленные в речи архиерея пожелания содержат лишь традиционные для «государева чина» политические и социальные идеи, известные еще с XVI века. Более того, речь Ефрема почти дословно повторяла речь митрополита Макария при коронации в 1547 году первого венчанного русского царя Ивана Грозного: «…Бояр же своих и вельмож жалуй и береги по их отечеству, ко всем князем и княжатам и детем боярским и ко всему христолюбивому воинству буди приступен, и милостив, и приветен по царскому своему сану и чину…» Понятно, почему Ефрем ориентировался на речь предстоятеля более чем полувековой давности: важно было восстановить преемственность власти, в том числе самой процедуры венчания на царство, поэтому за образец был взят весь чин венчания Ивана Грозного, дополненный некоторыми деталями из чина Федора Ивановича. Митрополит говорил о вероломстве и коварстве поляков, подчеркнул значимость избрания законного наследника престола — Михаила Романова.

Затем наступил кульминационный момент церемонии — миропомазание[3]. После него богоизбранность царя становилась как бы окончательно узаконенной, освященной Богом. Впервые миропомазание было включено в церемонию в 1584 году при венчании Федора Ивановича, кровного родственника по материнской линии Михаила. После миропомазания царь прошествовал в Архангельский собор, где по традиции приложился к гробам великих князей (подчеркивая тем самым свою связь с домом Рюриковичей, хотя они и не были его кровными предками), а затем в Благовещенский. При выходе из каждого собора царя осыпали золотыми монетами, которые после окончания церемонии расхватали зеваки — кто сколько смог.

В завершение мероприятия по традиции состоялся пир, созванный «ради царского обиранья без мест», то есть не предписывавший определенную рассадку участников за столом, а посему предотвращавший местнические споры, как правило, отравлявшие все праздничные пиры «с местами». Застолье продолжалось три дня и сопровождалось раздачей чинов и подарков, что тоже было старой традицией. Государь награждал земельными пожалованиями и повышениями по службе. Князь Дмитрий Пожарский получил боярский чин, нижегородец Кузьма Минин — звание думного дворянина, князь Дмитрий Трубецкой был награжден вотчиной, ранее принадлежавшей Борису Годунову. Символично, что сразу же после венчания на царство Михаил Федорович приказал починить часы на Фроловской (Спасской) башне, как бы давая отсчет новому времени, начавшемуся с его правления.

Венчание на царство Алексея Михайловича состоялось 28 сентября 1645 года. Оно откладывалось дважды — сначала из-за траура по отцу, а затем — по матери и, наконец, состоялось на следующий день после сороковин по царице Евдокии Лукьяновне. Церемониал отличался от предшествующего — да и от последующих — большей пышностью, демонстрируя особую любовь нового царя к обрядам. За день до торжества, 27 сентября, в соборе было устроено царское «чертожное место», описанное в «Чине венчания» следующим образом: «…высокое место вельми украшено, а у него учинили 12 ступеней и оболокли то чертожное место и ступени сукнами, багрецами добрыми». Там установили царский трон персидской работы и кресло для патриарха. Алексей Михайлович вообще любил сидеть на возвышении и созерцать свысока все происходящее, а посему любой ритуал в его царствование сопровождался возведением пышных шатров с бо́льшим или меньшим количеством ступеней. Перед самым началом венчания с Казенного двора доставили царские регалии и животворящий крест. Духовник Алексея Михайловича, протопоп Благовещенского собора Стефан Вонифатьев, нес, поставив на голову, тяжелое золотое блюдо, на котором лежали животворящий крест, шапка Мономаха, диадема и цепь, а казначей Б. М. Дубровский и боярин В. И. Стрешнев — скипетр и державу. Регалии внесли в собор и разложили на трех аналоях, откуда их уже брали по «чину» в нужное время определенные люди.

Во втором часу дня, то есть в 9–10 часов утра (отсчет дневных часов начинался с рассвета), Алексей Михайлович пришел в Золотую палату, где был встречен боярами и приближенными людьми, одетыми в «золотое платье». Отсюда процессия «со всяким благочестием» отправилась в Успенский собор. Во время шествия царя в собор казначей и два дьяка «берегли путь», то есть следили, чтобы никто не пересек дорогу государю. Соблюдение этой приметы, существовавшей еще с языческих времен, было очень важно для суеверного Алексея Михайловича, всю жизнь опасавшегося сглаза, порчи, «баб шепчущих» и других подобных вещей.

В Успенском соборе был отслужен молебен, после которого царь и патриарх Иосиф поднялись по ступеням на помост и заняли свои места. Справа от них расположились бояре, слева — священнослужители. Затем царь и предстоятель обменялись чинными речами. Алексей Михайлович упомянул Рюрика, Владимира Мономаха, своего «деда» Федора Ивановича, коснулся событий Смуты, нарушивших порядок передачи власти, сказал несколько слов о восстановлении законного правления при его отце Михаиле Федоровиче и о его благочестивом правлении, а в заключение попросил патриарха совершить над ним, законным наследником престола, обряд венчания. В его речи настойчиво подчеркивалась мысль о законности его прав на трон, о преемственности власти. С одной стороны, это был ответ на слухи о «подменном» царевиче, ходившие в народе из-за того, что Алексей был третьим ребенком уже немолодого отца; с другой — отклик на порой высказывавшиеся «спьяну» предложения передать власть датскому королевичу Вальдемару или иному иностранному правителю. Наконец, этот настойчивый рефрен о законности новой династии проистекал из неуверенности ее членов, боязни очередных самозванцев и смут.

Патриарх, в свою очередь, поддержал и продолжил основную идею монолога царя. К речи патриарха была впервые добавлена молитва о власти русского правителя над всей Вселенной. (Эта идея должна была импонировать Алексею Михайловичу, особенно в зрелые годы, когда он мечтал возглавить весь православный мир и примерялся к роли «второго Константина Великого». По сути, начавшиеся в 1653 году церковные реформы патриарха Никона, направленные на унификацию русских и греческих церковных обрядов и богослужебных книг, работали на эту идею возвышения русского монарха до вселенской роли, а посему и были столь ревностно поддержаны царем.) После этого патриарх принял из рук царского деда по матери, боярина В. И. Стрешнева, Мономахов венец и возложил его на Алексея Михайловича, вручил ему скипетр и державу.

Присутствующие бояре поздравили государя, а патриарх произнес поучение: «Глаголет бо Господь Бог пророкам: Аз воздвигох тя, царя правды, и приях тя за руку и укрепих тя. Сего ради слышите царие и князи и разумейте, яко от Бога дана бысть держава вам и сила от Вышняго, вас бо Господь Бог в Себя место избра на земли, и на свой престол вознес и посади, милость и живот у вас положи. Вам же подобает, приемше от Вышняго повеления правления человеческого ради православным царем, не токмо о своих пещися и свое точию правити, но и все обладаемое от треволнения спасати и соблюдати стадо его от волков невредимо, и боятися серпа небесного…» Можно представить, каким бальзамом лились эти слова на сердце шестнадцатилетнего «ревнителя древлего благочестия».

Далее была отслужена торжественная обедня, которую Алексей Михайлович отстоял «во всем своем царском сане». Завершилась литургия чином миропомазания и причастием. Во время миропомазания царский венец держал Ф. И. Шереметев. По окончании церемонии царь на выходе из Успенского собора был осыпан золотыми монетами Никитой Ивановичем Романовым, своим двоюродным дядей (тот еще до царского венчания был вместе с князем А. Н. Трубецким пожалован в бояре, а посему золотой дождь обещал пролиться и на его голову). Процессия при огромном стечении народа прошествовала в Архангельский собор «приложиться к гробам предков», затем в Благовещенский. О народе в «Чине венчания» сказано особо: «Всенародное многое множество бесчисленное православных христиан стояху кийждо на своем месте со страхом и трепетом, со многою сердечною радостью».

Пир, завершавший «вступление в должность» нового царя, был грандиозным («зело честной и великой») и длился несколько дней в Грановитой палате. Каждый день царь кого-то жаловал и миловал. Высший думный чин был пожалован князьям Я. К Черкасскому, М. М. Темкину-Ростовскому, Ф. Ф. Куракину. Они и вошли в придворную элиту под эгидой царского «дядьки» Бориса Ивановича Морозова.

Коронационные торжества закончились посещением любимых царем монастырей «по обещанию», то есть по клятвенному обету: Саввино-Сторожевского, Николо-Угрешского и Пафнутьево-Боровского.

Алексей Михайлович любил вспоминать это событие, а посему указал ежегодно 28 сентября, «на сей день венчался царским венцем», служить патриаршую литургию и звонить в колокола. Например, в 1668 году служба прошла в дворцовой церкви Святой Евдокии, «и звон от Евдокеи сверху».

Венчание его сына Федора Алексеевича могло бы и не состояться, если бы в 1670 году не умер его старший брат Алексей. Отцу пришлось назначать другого преемника — им и стал Федор. В день новолетия по допетровскому календарю, 1 сентября 1674 года, прошел чин объявления царевича наследником престола. И спустя два года, после скоропостижной кончины Алексея Михайловича, состоялось венчание на царство Федора. Поскольку оно было уже третьим по счету для династии Романовых, то впитало опыт двух предыдущих церемониалов. Устроители данного обряда лишь добавили или изъяли некоторые детали. Любопытную характеристику правления Алексея Михайловича дал патриарх Иоаким в речи, обращенной к его сыну и преемнику: «…своим царским бодроопасным и храбрым содержательством, во всем своем великом Российском царствии крепце соблюде, и многая государства и земли мечем и милостию своею государскою в подданство приведе, и все православное христианство в покое, и тишине, и в благоденствии тихо и немятежно строя, и всеми благими на вселенней цветяше, и во всех великих окрестных государствах у государей славно и страшно бысть имя его, и все окрестные великие государи с ним, великим государем, с его царским величеством в дружбе и в любви быти желаху».

Федор, как и отец, указал устроить в Успенском соборе «место высокое, еже есть чертожное, где ему, великому государю, на свой царской превысочайший престол венчатися царским венцем, и святыми бармами, и всем своим царским чином, и вся, яже к тому царскаго величества венчанию годно, то все указал изготовить». Поутру в день венчания в храм принесли трон — «царское место златое с драгим со многим камением, зовомое персидское, и приступ оболочен бархатом золотным»; рядом поставили кресло для патриарха. Некоторые историки считают, что, памятуя о претензиях патриарха Никона на власть, при венчании Федора кресло для патриарха не ставили рядом с креслом монарха. Но это утверждение не подтверждается источником, в деталях описывающем весь церемониал. В «Чине поставления на царство Феодора Алексеевича» говорится также, что патриарх в сопровождении церковных иерархов первым пришел в собор и занял свое чертожное место. Царь же сначала зашел в свой домовый храм Спаса Нерукотворного и приложился к иконам, затем отправился в Грановитую палату, где собрались придворные чины в золотных одеждах с жемчужными ожерельями, высоких шапках и золотых «чепях». Здесь было оглашено пожалование государем в бояре И. М. Стрешнева (из окольничих) и М. И. Морозова (из стольников), а в думные дворяне — А. С. Хитрово.

Затем царь в золотном опашне[4] с низаным (жемчужным) кружевом и жемчужной же нашивкой, украшавшей грудь, в окружении бояр, думных, окольничих и комнатных людей чинно проследовал в Успенский собор. Путь из церкви Спаса в Грановитую палату, а из нее в Успенский собор кропили святой водой протопопы этих храмов. Государеву духовнику протопопу Благовещенского собора Никите Васильеву было доверено золотое блюдо с крестом и бармами, два дьякона поддерживали его под руки. Царский венец нес боярин И. М. Стрешнев, скипетр — И. Ф. Стрешнев, «яблоко царскаго чину» — казначей И. Б. Камынин, «блюдо златое с драгим камением» — думный дьяк Дементий Башмаков, а стоянец (подставка под державу) — думный дьяк Василий Семенов. Шествие, совершаемое под непрестанный колокольный звон, было, по-видимому, очень красивым, потому что автор описания церемонии особо подчеркнул, что благочестие и благочиние процессии произвели на всех присутствующих большое впечатление.

При венчании на царство Федора Алексеевича царя впервые после миропомазания допустили для причащения непосредственно в алтарь, куда до него не входил ни один из русских монархов. Это была часть византийского церемониала венчания императоров, подчеркивающая святость светской власти. Еще Алексея Михайловича греческие иерархи, регулярно приезжавшие в Россию то за милостыней, то на церковные соборы, называли «вторым Константином Великим», но он не принял императорский титул и при его венчании на царство не использовалась эта деталь византийского чина поставления. Только его младший сын Петр в 1721 году после окончания Северной войны был удостоен титула императора единовременно с прозваниями Отец Отечества и Великий. Федор Алексеевич, хотя и не был провозглашен императором, но прошел обряд вхождения в алтарь для причащения, что стало важным промежуточным этапом восхождения русских правителей к императорскому титулу.

Во всём остальном чин венчания на царство Федора следовал чину его отца. И тот и другой всячески подчеркивали кровную преемственную связь с византийским императорским домом: в процессе церемонии не раз звучала мысль, что «превысочайшую честь и царский венец и диадиму от греческаго царя Константина Мономаха восприим: сего ради и Мономах наречеся, от него же вси великие государи царствия венцем венчахуся».

Абсолютным новшеством было поднесение царю особого стихотворного опуса «Гусль доброгласная», написанного по торжественному случаю Симеоном Полоцким.

Составители «Чинов венчания», фиксировавших весь ритуал, неоднократно подчеркивали, что всех присутствующих сковывали «страх и трепет» перед величием и благочестием сего таинства. Подобные торжественные события надолго врезались в память их современников и еще долгое время оставались темой для обсуждений и воспоминаний.

Конечно, венчание на царство было самым ярким событием всего правления российского самодержца, но далеко не единственным запоминающимся торжеством в повседневной жизни царского двора.

Объявление наследника престола

Наследовал трон по традиции старший сын великого государя, что подчеркивалось на всех церемониалах, связанных с его рождением, крещением, именинами. Статус, получаемый им сразу же при появлении на свет, хотя и не закреплялся юридически до официального «объявления» наследника, но подчеркивался целым рядом мероприятий. Алексей Михайлович в письмах всячески акцентировал «участие» новорожденного сына Алексея в принятии тех или иных государственных решений, в поздравительных речах государя и в жизни страны в целом, называя царевича то «виновником» военных побед, одержанных в 1655–1656 годах, то «просителем» за подданных или пленных, а в 1655 году он вообще оставил годовалого царевича «управлять на Москве» вместе с боярами. Сохранился целый комплекс указов, написанных от имени младенца Алексея Алексеевича. Это делалось, конечно же, с целью упрочения царской династии и борьбы с претензиями на престол продолжавших появляться за границей самозванцев. Когда будущий правитель страны достигал двенадцати-тринадцати лет, что в Средневековье считалось совершеннолетием, его официально провозглашали наследником престола — «объявляли народу». Для первых Романовых очень важно было закрепить свою династию, с этой целью в 1643 году совершеннолетие Алексея Михайловича было отмечено проведением официального обряда. После вступления царевича в совершеннолетие для него заканчивалась детская пора и начиналась взрослая жизнь будущего правителя. До объявления наследником он не появлялся на дворцовых публичных мероприятиях, ездил на богомолье в кортеже царицы в окружении «дядек» и учителей и вел довольно замкнутый образ жизни. После обряда наречения жизнь будущего государя резко менялась. Отныне его место всегда было рядом с отцом, он начинал принимать участие в приемах иностранных послов, охотах, пирах и т. д. Порой он замещал отца на каких-то семейных мероприятиях. Так, когда в 1674 году после осеннего пребывания в Преображенском (с 25 октября по 13 декабря) Алексей Михайлович отправился в село Соколово на охоту, а всё его семейство возвращалось в Москву, царский поезд возглавлял Федор, ставший как бы заместителем отца, «старшим» в семье. Царевич ехал в «избушке» (зимнем возке), запряженной шестеркой темно-серых лошадей. Вдоль всего пути шли пешие стрельцы с батожьем. Наследника уже сопровождали не только его «дядьки», но и бояре, окольничие, ближние люди, весь его большой двор.

Обычно ритуал объявления царевича происходил 1 сентября, в Новый год по тогдашнему летосчислению. Алексей Михайлович, страстно любивший всякие церемонии, принимавший непосредственное и, видимо, самое активное участие в разработке особой процедуры объявления царевича народу, конечно, не предполагал, что ее придется проводить дважды, поскольку царевич Алексей Алексеевич, провозглашенный наследником 1 сентября 1667 года, умер в 1670-м, а его место спустя четыре года занял его младший брат Федор.

Чин 1667 года начинался словами, призванными показать, с какой радостью «всё христианское множество» восприняло «объявление благородного и благочестивого великого государя нашего царевича и великого князя Алексея Алексеевича». Церемония проходила сначала «в передней его царского величества каменной палате», где к стоящим перед царским троном грузинскому, касимовскому и двум сибирским царевичам, боярам, окольничим и думным людям царь «простре» свое слово. Далее помещена речь государя; видно, что сочинял ее сам Алексей Михайлович. Речь начиналась его любимым оборотом «приспе день и час лепотный», то есть настал час красоты… (Эти слова многократно употреблялись и в «Уряднике сокольничья пути», и в других указах и записках царя, который любил таким образом подчеркивать значимость того или иного события.) В своем «слове» самодержец подчеркнул, что «отрасль царских чресл царевич» прошел все ступени возмужания: был «порожден крещением во святей соборней апостольской церкви купели», «наощрен предобрыми ученьми» и «в возраст приличиствующий днем его приспеша». А посему государь «изволял» привести сие «непорочное овчарни Христовы чадо» в Успенский собор Кремля и «всенародно объявить» его перед лицом вселенских патриархов Паисия и Макария, патриарха Московского и всея Руси Иоасафа, Освященного собора и царских подданных «всех всякаго чина и возраста людей». Все присутствовавшие в передней комнате «били челом» государю с благодарностью за то, что он изволил поделиться с ними этой мыслью, и с мольбой об объявлении царевича наследником в Успенском соборе. В их «ответословии» звучали также похвала Богу и пожелание великим государям многолетия, всяческим благополучием преисполненного, здравия и победы над врагами. Похвалив придворных за ответ, Алексей Михайлович вместе с ближними боярами пошел в хоромы за сыном. При возвращении процессии в царские покои архимандрит Чудова монастыря Иоаким, сопровождаемый диаконами с кадилами и свечами, нес перед ней чудотворную икону Спаса из храма Спаса Нерукотворного на Сенях. Автор описания постоянно подчеркивает, что всё было «благолепно» и «благочинно»: и слова, и действия, и шествие, и украшения, и одежды. Через Постельное крыльцо и лестницу подле Грановитой палаты процессия проследовала в Успенский собор. Весь ее путь, устланный многоценными коврами, кропили святой водой два иерея. Царь и царевич были одеты в суконные опашни с жемчужными нашивками и кружевами. Всю дорогу князь И. П. Пронский от имени царевича спрашивал о здоровье стольников, стряпчих, дворян московских и всяких чинов людей. Этим действием подчеркивалась милость наследника, поступающего уже по государеву чину. Войдя в собор, Алексей Михайлович и Алексей Алексеевич целовали иконы, мощи митрополитов Петра, Ионы и Филиппа, а также «цельбоносную» Ризу Господню, затем приняли благословение вселенских патриархов и московского предстоятеля. В это время государевы певчие провозглашали многолетие царю и его отпрыску. Из Успенского собора под молебное пение вся процессия перешла в Архангельский собор, где ежегодно отмечалось новолетие. Там около паперти напротив «государских мест», устланных червчатым бархатом, был установлен особый «рундук», покрытый коврами, на который поставили «чудно украшенные налои с Честным и Животворящим Крестом Господним и святыми иконами». Царское и патриаршее места были огорожены деревянными перилами, расписанными красками по золотому фону; между ними располагались представители Церкви, государевы люди, стрельцы «в ратном платье» и «иноземцы полковники и подполковники». Живописно расположенные группы людей на возвышениях, устланных коврами, создавали особую торжественную атмосферу.

В Архангельском соборе состоялось моление «о новом лете», после чего начались поздравления и благодарения государю и его сыну от всех социальных групп, представленных на церемонии. От лица Освященного собора речь на греческом языке произнес александрийский патриарх Паисий, а ее перевод зачитал митрополит Сарский и Подонский Павел. Ответная речь объявленного царевича привела всех в полный восторг, ибо стоял он перед своим отцом, «яко светлосияющая луна пред светлым солнцем», а слова его были мудры. «Извитием благословесия» Алексей Алексеевич «возвеселил» сердце царя и всех присутствующих, так что они воздали Богу хвалу за дивное чадо. Реакции собравшихся на его речь был посвящен целый риторический пассаж в «Чине объявления царевича народу», в котором автор не скупился на риторические вопросы, к примеру: «Кто от разумия внимающих, видя пречеснейшаго великаго государя, христолюбивую его царскаго величества отрасль рождшему его так вельможнейшему обладателю сладкоточивые гласы произносяща и сими всех увеселяюща и радостному умилению не подвигся?» У всех очевидцев потекли «благоразумный веселыя слезы», а Алексей Михайлович поцеловал свое дитя в голову. Затем начались многочисленные поздравления, речь от Боярской думы произнес ее глава князь Никита Иванович Одоевский. Завершилось празднество возвращением царя и наследника во дворец, в Столовую избу, а священного синклита — в Успенский собор. «Для своей царского величества всемерныя радости объявления сына своего государева» Алексей Михайлович пожаловал боярам по 100 рублей, окольничим и кравчему — по 70, казначею, постельничему и думным людям — по 60, печатнику, стряпчему с ключом и ловчему — по 55, думным дьякам — по полста, комнатные стольники получили по 15 рублей, дворяне московские и жильцы — по 12 и так далее в соответствии с чином и окладом каждого. Из Столовой избы государь с сыном вернулись в свои хоромы под пение канона Воскресению Христову, «что поется в самый светлосиятельный день живоносныя Пасхи, зело благочинно и сладкопесненно».

Алексей Михайлович вернулся в Успенский собор на литургию и только после нее «пожаловал» придворных — велел им быть на пиру в Грановитой палате (о том, что подавали к столу, мы узнаем в дальнейшем). Особое место на пиру отвели учителю царевича Симеону Полоцкому — посадили за особый стол рядом с троном и предоставили слово. Его стихотворная поздравительная речь очень понравилась царю, и он наградил поэта зеленой атласной шубой на соболях. Симеон Полоцкий не просто произнес речь — он написал и преподнес государю специально посвященное замечательному событию сочинение — «Орел Российский».

Церемония объявления наследником Федора в 1674 году во многом повторяла предыдущую, но масштаб ее был скромнее. По окончании литургии царь так же пригласил всех «есть хлеб» и также в честь праздника были пожалования; в частности, думный дворянин Иван Богданович Хитрово, бывший «дядька» царевича, получил чин окольничего.

Особое внимание, уделявшееся Алексеем Михайловичем объявлению наследника, было, несомненно, связано со стремлением усилить представление о святости царской власти, с одной стороны, и подчеркнуть прочность новой царской династии путем торжества принципа преемственности — с другой. Чин объявления царевича народу стал вторым по значимости после церемониала венчания на царство.

«Видеть царские очи»

Одной из основополагающих частей государева чина были приемы иноземных посольств. Олицетворяя собой державу, государь встречался с представителями других властителей. Тут уж ударить лицом в грязь было никак нельзя. Мельчайшие детали должны были работать на возвеличение чести и достоинства монарха и страны. Поэтому к приему иностранных послов готовились самым тщательным образом, заранее расписывая все детали предстоящего церемониала.

Еще в XV–XVI веках приему иностранных дипломатов отводилось одно из центральных мест в деятельности государя. Каждый участник аудиенции знал свое место и роль в поддержании монаршего престижа. Трон охраняла вооруженная личная гвардия монарха, против чего неоднократно возражали иноземцы. Например, Антонио Поссевино, посланный в XVI веке папской курией наводить мосты между католичеством и православием, заметил боярам, что в Западной Европе при приеме послов в тронных залах нет охраны, но услышал в ответ, что воины около русского монарха не что иное, как «государей чин и гроза». После вручения грамот послы должны были удаляться, пятясь назад, ни в коем случае не поворачиваясь к царственной особе спиной. Кстати, этот обычай сохранился в России даже в «просвещенном» XVIII столетии.

С самого приезда с послами «церемонились» — опекали и охраняли, порой до такой степени, что иностранцам не без основания казалось, что их держат под домашним арестом. Неприкосновенность послов и посланников, а также членов их свиты касалась в том числе и криминала: за преступления, совершённые в России, их могли наказать лишь на родине.

Каждого прибывавшего в Россию дипломата на границе встречал пристав, посланный воеводой пограничного русского города, вручал опасную (охранную) грамоту и сопровождал до Москвы. В опасной грамоте, выданной в 1639 году члену голштинского посольства Адаму Олеарию, в частности, от имени царя было сказано: «Ведомо нам учинилось, что ты гораздо научен и навычен в астрономии, и географус, и небесного бегу, и землемерию, и иным многим надобным мастерствам и мудростям, а нам, великому государю, таков мастер годен». Лестные слова, возможно, были высказаны с задней мыслью пригласить Олеария на русскую службу.

На подъезде к столице посольский кортеж должен был остановиться и ожидать позволения въехать в город. Когда разрешение бывало получено, московский пристав выезжал встречать иностранных дипломатов. Ему строго предписывалось никоим образом не уронить честь государя — первым не снимать шапки в знак приветствия, первым не сходить с коня, ехать в карете с послом «под высокую руку», то есть с правой стороны, и пр. Сохранилось множество забавных описаний взаимных препирательств, уловок и обманных действий — каждая сторона старалась поставить честь своего правителя выше. Так, имперский посол Сигизмунд Герберштейн гордился тем, что обманул русского пристава, ловко сделав вид, будто хочет сойти с лошади первым. Молодой голландец Николаас Витсен, входивший в состав голландского посольства к Алексею Михайловичу в 1664–1665 годах, назвал «настоящим спектаклем» встречу голландского посла с приставом вблизи Москвы: «Весь вопрос был в том, кто из них первым — посол или пристав — выйдет из саней и обратится к другому. Оба встали, но медлили; как только посол поставил ногу на край саней, русский отступил назад, после чего посол не только отступил, но и совсем сел… дважды посол делал вид, что падает, когда собирался выйти из саней; русский же всякий раз отступал назад и, поглаживая бороду, снова садился».

После взаимных приветствий пристав пересаживался в карету посла и ехал с ним либо до Посольского двора на Ильинке, либо до отведенных для пребывания иностранных дипломатов частных домов. Вдоль всей дороги стояли всадники в ярких одеждах с оружием, а также пехота со знаменами и пушками.

Ожидание аудиенции — позволения «видеть царские очи» — было тягостным, поскольку иностранцам не разрешалось покидать двор, охраняемый стрельцами. Правда, самые ловкие надевали русское платье и выбирались в город инкогнито. Пристав с охраной должен был обеспечивать иноземцев всем необходимым. Ежедневно им полагался «корм» за казенный счет, в том числе напитки (в среднем по семь чарок вина «двойного», то есть водки двойной перегонки, по две кружки рейнского и столько же романеи, по четыре кружки различных сортов меда и по ведру пива на каждого члена посольства), а также «изобильные» яства. Часто присылалось угощение из Кремля, с царского стола — множество кушаний и напитков. Помимо пристава, в распоряжении иностранцев был переводчик, который передавал их поручения стрельцам, а те уже совершали необходимые покупки.

Наконец, на Посольский двор являлась русская делегация для сопровождения иностранцев в Кремль, на долгожданный прием в царском дворце. Повторялась история с борьбой обеих сторон за честь своего государя: послы не хотели встречать придворных московского царя на нижней ступеньке лестницы, а те не имели права допустить унижения царя. Как правило, в конце концов достигался компромисс: встреча происходила на середине лестницы.

Как уже отмечалось, при приеме иностранных послов и посланников в царском дворце огромное значение имела иерархия пространства, на которой строился весь церемониал. Четко фиксировалось местоположение русских придворных, встречающих иностранных послов: в зависимости от значимости посольства гостей встречали либо у самой кареты внизу лестницы, ведущей в царские покои, либо на середине этой лестницы, либо же на самой верхней ступени… Для дипломатов из христианских стран использовали всход, находившийся рядом с Благовещенским собором и проходивший через его паперть, а для послов нехристианских правителей — среднюю лестницу. Все эти меры касались не только церковной чести, но и чести государева двора.

Въезд в Кремль оформлялся как торжественное шествие. Вдоль пути следования иностранной делегации выстраивались войска, толпился народ. Впереди шли стрельцы, за ними несли многочисленные привезенные иноземцами дары; секретарь посольства демонстрировал в высоко поднятой руке верительную грамоту, обернутую шелковой тканью; за ним в окружении приставов ехали члены посольства на лошадях, присланных из царских конюшен. Темп шествия регулировался из дворца: давалось указание не спешить или, напротив, с гонцами посылалось требование скорейшего прибытия. Тут тоже затрагивалась честь государя — нельзя было допустить, чтобы он ожидал иностранных послов!

Время торжественного первого приема послов обычно выбиралось между заутреней и обедней, поскольку обедали по традиции в полдень. Сначала звучало «объявление», произносимое назначенным придворным; «поклон» — приветствие с расспросом о здоровье государя; ответное осведомление царя о здоровье его «брата» — правителя иностранной державы; вручение «верющей» грамоты, удостоверяющей личность и права посла; целование царской руки для христиан либо возложение государем руки на головы мусульман; наконец, представление подарков и разговор.

Приемы происходили, в зависимости от ранга послов, в Столовой, Большой либо Малой Золотых палатах, изредка — в Грановитой палате. Чаще всего использовалась Большая Золотая палата, где тронное возвышение находилось в юго-восточном углу (так же, как в зале приемов византийских императоров). Палата была украшена иконами и фресками: над престолом царя висела икона Богоматери, на противоположной стене — Николая Угодника, справа от тронного места на стене был изображен Бог Саваоф с державой, а слева — царевич Иоасаф и пустынник Варлаам. Монарх в большом (шапка Мономаха, скипетр, держава) либо малом (венец и скипетр) наряде восседал на троне, для послов выносили скамью и объявлялось, что царь разрешил им садиться.

Количество и качество даров, присланных русскому государю его иноземными коллегами, должны были адекватно отражать декларируемое уважение к нему, поэтому «поминки» тщательно взвешивались, описывались и оценивались. Европейцы привозили в основном золотую и серебряную посуду самых разнообразных объемов и форм (кубки, кувшины, тарелки, подносы и пр.), часы напольные, настольные и ручные, украшения; восточные монархи — экзотических животных, специи, драгоценности. Персидский шах Аббас, например, прислал в 1625 году слона, а шах Сулейман в 1692-м — льва и львицу. Европейцы старались дарить не просто крупные изделия из золота или серебра, но произведения искусства, выполненные на самом высоком художественном уровне, поэтому их порой раздражало, что русские обращают внимание только на вес предметов из драгоценных металлов, не беря в расчет искусность работы. А чиновники Посольского приказа обязаны были прежде всего взвешивать золотые и серебряные вещи и объявлять их вес при описании подарков. Порой подарки не получали должной оценки не только в связи с малым весом, но и по другим причинам. Иван Грозный в 1559 году отказался принять от датских послов часы, украшенные знаками зодиака, на том основании, что эти «планетные знаки» рисуют еретики и ему, православному правителю, смотреть на них не подобает. (Интересно, что век спустя Алексей Михайлович приказал изобразить знаки зодиака на потолке Столовой палаты.)

После торжественной аудиенции иногда следовал обед в царских покоях либо (что случалось в XVII веке значительно чаще) послы отправлялись восвояси, а царский «стол» в виде большого числа кушаний и напитков им приносили непосредственно на Посольский двор.

Первая аудиенция с вручением грамот и подарков-«поминков» могла дополняться еще несколькими приемами. Их количество зависело от цели посольства и значимости того или иного государства, по мнению московского правительства. После первой встречи послов с царем иноземцам разрешалось покидать Посольский двор, но и дальнейшее их пребывание в Москве жестко регламентировалось и контролировалось. Многие иностранцы, побывавшие в Москве с дипломатическими миссиями, оставили записки, содержащие, в том числе, наблюдения за жизнью московских государей.

Суть дела, по которому приехали послы, должна была излагаться письменно. На ознакомление с привезенными верительными грамотами уходило несколько дней, после чего послов снова приглашали во дворец на встречу с царем и сообщали, что ответ на все поднятые вопросы будут давать назначенные для этого бояре в Ответной палате. На этом церемонии заканчивались и начиналась обычная черновая работа, во время которой переговорщики уже могли поносить друг друга непригожими словами, кричать и браниться.

Последняя — как правило, третья по счету — аудиенция называлась отпуском. Если результатом посольства становился договор, то на отпуске происходил обряд крестного целования, есть подтверждавшей договор присяги, заменявшей царскую подпись, поскольку по русской традиции государи руку к документам не прикладывали, так как это считалось делом не царским, а дьяческим! Думный дьяк заверял документ своей подписью, а царь скреплял его крестным целованием. Для совершения обряда приглашался придворный протопоп. Докончальную грамоту клали под Евангелие, протопоп зачитывал «заклинательное письмо о содержании вечного покоя», царь повторял за ним слова клятвы, целовал крест, брал грамоту и вручал ее послам. Значение крестного целования уходило корнями в Древнюю Русь, когда языческое понимание поцелуя как действия, скрепляющего телесную целостность, дополнилось толкованием креста как наивысшего христианского символа. Для русских нарушение крестного целования приравнивалось к смертному греху.

Если посольство прошло гладко и завершилось к всеобщему удовольствию, то на отпуске иностранцев угощали хмельным напитком из меда. К XVII веку у иноземцев сложилось обыкновение забирать кубки, из которых их угощал царь, в качестве сувениров, положив их за пазуху. Русские осуждали эту традицию, но терпели, а вскоре придумали, как минимизировать ущерб: в Англии были заказаны медные кубки, посеребренные или позолоченные и по внешнему виду ничем не отличавшиеся от драгоценных.

В первые годы после Смуты правительству требовалось восстановить дипломатическую активность, поскольку связи с иностранными державами были нарушены. В разные страны были отправлены гонцы и посланники с извещением об избрании нового царя. Они должны были особенно настойчиво внушать зарубежным правителям, что новая власть в России легитимна. Когда гонцу Ивану Фомину, отправившемуся в 1614 году к «цесарскому» двору, указали, что кланяться императору надо до земли, он с достоинством ответил, что «во всей вселенной у великих государей того не ведется, которые посланники и гонцы от великих государей к великим государям посыпаны бывают, что им до земли кланяться», подчеркивая тем самым, что австрийский император и русский царь — монархи одного ранга. В 1613–1614 годах в Москву, приветствовать нового государя, прибыли дипломатические представители разных стран. Прием посольств должен был полностью соответствовать аналогичным церемониям при Рюриковичах — на это обращалось особое внимание. Встречать послов каждой страны надо было именно в том месте, где их встречали ранее. Так, в конце 1614 году английских дипломатов во главе с Джоном Мерриком велено было встретить за Сретенскими воротами, «выехав за ров, где и прежних аглинских послов встречивали».

В 1613 году, когда молодому государю еще не отстроили достойных хором, а казна была пуста, самые существенные расходы потребовались именно на церемониальные и посольские дела. Одними из первых в разоренную Москву приехали «крымские гонцы», для встречи с которыми царю приготовили дорогие одежды. В первые годы нового царствования частыми были визиты послов и «купчин» от персидского шаха. Надолго запомнилось всей Москве персидское посольство 1625 года от шаха Аббаса I, привезшее не только слона с арапами, но и частицу Ризы Господней. Шведские послы прибыли в 1626 году, чтобы заключить военный союз против Речи Посполитой, что тогда было для России немыслимо, но всё же стороны обменялись заверениями в дружбе и любви между монархами. Сохранилось описание трех посольских встреч русских со шведами, состоявшихся 22, 25 и 30 ноября 1626 года в Малой Золотой палате, а также отпуска посольства 3 декабря. Всё было предельно традиционно: в сенях перед палатой послов встречал окольничий князь Г. К. Волконский, «объявлял» царю окольничий Ф. Л. Бутурлин. Михаил Федорович, как обычно, сидел на троне в окружении рынд в белых одеждах с топориками в руках. Думный дьяк Иван Грамотин передал послам указание сесть, и далее церемония проходила, что называется, в штатном режиме.

При Алексее Михайловиче зарубежные связи России резко возросли. Впервые в стране появились постоянные резиденты иностранных держав, а русский резидент В. Тяпкин впервые с 1668 года начал постоянно жить в Речи Посполитой и регулярно посылать в Москву сообщения о международной обстановке в Европе. Справедливости ради следует упомянуть, что вопрос о русском резиденте в Швеции поднимал еще в 1620-х годах думный дьяк Иван Грамотен, но тогда он не был решен положительно.

С одной стороны, дипломатический церемониал, разработанный до мельчайших подробностей, соблюдался как никогда дотошно, с другой — Алексею Михайловичу было важно произвести хорошее впечатление на иностранцев, особенно европейцев, ведь он хотел стать в один ряд с западными монархами, поэтому условия пребывания в Москве европейских дипломатов были смягчены. Послам дружественных стран разрешили покидать отведенные им дома сразу по прибытии в Москву, еще до первого визита в Кремль; они могли приглашать к себе гостей и сами ходить в гости и встречаться с разными людьми. Учитывая европейский этикет, Алексей Михайлович присылал для посольского кортежа уже не только лошадей, но и кареты. Судя по всему, государь не просто лично следил за соблюдением каждой детали посольского церемониала, возвышающего его самого и Российское государство, а создавал новые правила дипломатического этикета. Так, он потребовал, чтобы послы были на аудиенции с непокрытой головой, чего ранее не бывало.

Скажем кстати, что чужеземцы, принимаемые на службу при Алексее Михайловиче, тоже почувствовали его доброе отношение. Так, голландский путешественник и дипломат Яков Рейтенфельс, находившийся в Москве с 1670 по 1673 год, фиксировал: «Когда иностранцы вступают в русскую службу, то царь дарит им одежды, лошадей и прочее, как бы в залог будущих милостей. Вообще иностранцы теперь живут в Московии гораздо свободнее, нежели прежде. Алексей Михайлович такой государь, какого желают иметь все христианские народы, но немногие имеют». По свидетельствам иностранцев, совершенно не заинтересованных в том, чтобы приукрашивать русского монарха или льстить ему, Алексей Михайлович являлся образцовым христианским правителем. Тот же Рейтенфельс писал: «Царь Алексей Михайлович роста среднего, имеет лицо полное, несколько красноватое, тело довольно тучное, волоса цвета среднего между черным и рыжим, глаза голубые, поступь величавую; на лице его выражается строгость вместе с милостью, взглядом внушает каждому надежду и никогда не возбуждает страха. Нрав его истинно царский: он всегда важен, великодушен, милостив, благочестив, в делах государственных сведущ и весьма точно понимает выгоды и желания иностранцев». Посетивший Россию в 1661–1663 годах дипломат Священной Римской империи барон Августин Мейерберг, беспристрастно оценивавший все недостатки русского общества, в том числе безграничное самовластие правителей и рабское подчинение подданных, тем не менее подчеркивал, что при столь благоприятных условиях для произвола царь Алексей не посягнул ни на чье имущество, ни на чью жизнь, ни на чью честь… По его словам, Алексей Михайлович — «замечательный человек, одаренный живостью чувства»; «кроткий и милостивый, он лучше хочет, чтобы не делали преступлений, нежели имеет дух за них наказывать». Секретарь посольства императора Леопольда I в Россию в 1675 году Адольф Лизек выразился еще более определенно: «Нынешний царь одарен необыкновенными талантами, имеет прекрасные качества и украшен редкими добродетелями. Он покорил себе сердца всех своих подданных, которые столько же любят его, сколько и благоговеют пред ним. Его беспримерные к нам милости достойны того, чтобы немецкие писатели увековечили его имя хвалами».

Иностранные авторы отмечали в своих записках и особое восприятие государя его подданными. Так, Исаак Масса утверждал, что русские «считают своего царя за высшее божество». Его мнение разделяли другие иностранцы, в частности швед Генрих Седерберг и австриец Иоганн Георг Корб. Английский граф Чарлз Говард Карлейль, несмотря на неудачу своей дипломатической миссии, отметил, что роскошь русской придворной жизни во времена Алексея Михайловича как нельзя лучше отражала идею обожествления царя: «Двор московского государя так красив и держится в таком порядке, что между всеми христианскими монархами едва ли есть один, который бы превосходил в этом московского. Всё сосредоточивается около двора. Подданные, ослепленные его блеском, приучаются тем более благоговеть пред царем и честят его почти наравне с Богом».

Перед началом каждой церемонии наступал, по выражению Алексея Михайловича, «час красоты» — царский дворец в Кремле или дворцы в загородных усадьбах «уряжались»: украшались тканями, коврами, подушками и другими предметами, превращаясь в подобие драгоценной шкатулки; потолки, полы и стены сливались в одно сверкающее, переливающееся золотом и серебром пространство. Сукно и бархат были повсюду и заглушали звук шагов, так что участникам церемонии казалось, что они передвигаются совершенно беззвучно. Особенно пышно декорировались помещения, где происходили приемы иноземных послов. В царской Казенной палате хранились многочисленные золотые и серебряные сосуды, напольные и настольные часы, ковры и другие предметы, предназначенные исключительно для этой цели. В 1674 году кремлевский часовщик-иноземец Иван Яковлев чинил «часы большие медные, которые ставятся у великого государя в комнате на окне при послах (курсив наш. — Л.Ч.) с трубою и со слоном». Как видно из записок иностранных дипломатов, они обращали пристальное внимание на оформление помещений и фиксировали все детали церемониала. Как только он завершался, ткани, ковры и всё прочее собиралось и уносилось в Казенную палату. Парадные одежды, выдаваемые участникам того или иного действа, сразу же после его окончания также возвращались в кладовые. Иностранных гостей нередко удивляла та поспешность, с которой русские прямо у них на глазах снимали с себя парчовые одеяния с жемчугами и драгоценными камнями и облачались в затрапезное платье.

Приемы иностранных послов в Москве порой резко отличались от дипломатических церемоний в Европе. Русские за границей гордо говорили, что им «не в образец» правила, действующие при европейских дворах, ибо у них есть свои, установленные их государем. Московские послы требовали, чтобы иностранный правитель не только вставал, но и снимал шляпу во время приветствия, тогда как царь вставал, не снимая венца. Когда в 1658 году венгерские послы обиделись за это на Алексея Михайловича, им разъяснили, что, поскольку у царя не шляпа, а корона, которую он не снимает даже во время церковной службы, ему тем более не пристало делать это при приеме послов. Российские дипломаты за рубежом настаивали на передаче грамот правителю той страны, куда они прибыли с официальным визитом, из рук в руки; в Москве же документы от иностранных послов принимал не сам царь, а дьяк Посольского приказа. Послам запрещалось входить во дворец со шпагами, а у царского трона всегда стояли рынды с топориками. Возмущал иностранцев и обычай московских государей умывать руки после обряда целования царской руки, не нравилось им и то, как придворные «сторожили» монаршую руку, чтобы послы при целовании не коснулись ее своими руками. Так, руку Алексея Михайловича во время ритуала целования в 1661 году поддерживал его двоюродный брат князь Яков Черкасский, а царский тесть Илья Милославский следил за тем, чтобы никто не дотронулся до нее, и всё время кивками давал понять послам, чтобы они всё делали по этикету. После этого Алексей Михайлович еще и обмыл руку, которую лобызали послы, из серебряного рукомойника — как им было не обидеться!

При царе Алексее резко возросло количество дипломатических приемов во дворце. Государь любил и сами приемы, и иностранцев, часто приглашал их на военные смотры, парадные выходы и выезды, «шествие на осляти» в Вербное воскресенье и другие праздники. Порой по его указанию для иностранных представителей ставили особый высокий шатер, из которого им была видна вся красочная картина придворного действа. Царь и сам любил устраиваться на подобных возвышениях, чтобы полюбоваться на благочиние и красоту своих церемониалов.

Но Алексей Михайлович, надо отдать ему должное, всё же старался уйти от восточной пышности, которую европейцы называли «варварской». Он вписывал в русский чин европейские детали, в особенности польские. В росписи, посланной из Тайного приказа торговому агенту Иоганну Гебдону, от имени царя указывалось купить за границей «кружив, в каких ходит шпанской корол и француской и цесарь, протазанов, с какими перед ними и около их ходят», а также «рукавиц хороших нитяных королевских» и «королевских попон бархатных и тканых и простын хороших», «труб и литавр королевских», «мест (тронов. — Л.Ч.) королевских розных государей», «убойку полатную королевскую» (ткань для обивки стен, а также, возможно, гобелены), «кореты дорогие королевские». Новым украшением в теремах Алексея Михайловича стали «большие хоромные зеркала», также привезенные из Европы. Зеркала вообще получили широкое распространение в тогдашнем быту знати, причем им придавалось особое значение: их помещали в киоты-складни, с их помощью прочитывали надписи на иконах и картинах, выполненные в зеркальном отражении (подобные иконы были у царевны Софьи), они стали излюбленным украшением интерьеров — к примеру, их было множество в доме князя В. В. Голицына. Новшеством стала и европейская мебель. В царских дворцах теперь можно было сесть не только на лавки, но и на стулья и кресла. У Алексея Михайловича был трон польского образца с надписями на польском языке.

Тот факт, что новым предметам в придворном обиходе второй половины XVII века уделялось особое внимание, подтверждается челобитной неизвестного иностранного мастера (1683): «Я, иноземец, надеяся на вашу государскую милость, в вашем великих государей царстве вновь вещи завел, чего в предках не бывало».

Функции вещей в посольском церемониале были весьма разнообразны: центр пространства, где он происходил, обозначал царский трон, а различные предметы роскоши, расставленные на определенных местах, являлись точками притяжения внимания. Стоявшие или сидевшие в чинном порядке придворные в специально подготовленных единообразных нарядах в некотором смысле тоже превращались в «вещи», образовывая линии, маркировавшие и украшавшие границы церемониального пространства. Именно так они выглядят в составленном Яковом Рейтенфельсом описании царских торжественных обедов с участием иностранных гостей: «Тогда длинные ряды более важных придворных лиц стоят, тесно сплоченные, неподвижно по всему дворцу в широких шелковых, изукрашенных дорогими камнями одеждах…»

Вещь в русской придворной культуре была значима не только за счет своего качества — важную роль играл и количественный показатель: обилие и даже переизбыток дорогих вещей и богато одетых людей («восточная роскошь», по мнению европейцев) при оформлении церемоний стояли едва ли не на первом месте. Рейтенфельс назвал «войском Дария» выстроенные вдоль дороги при приеме польских послов в 1672 году 16 тысяч служилых людей «отборнейшей конницы и пехоты» и добавленных к ним «для усиления великолепия» бояр и московских дворян, «красовавшихся в пышных азиатских одеждах, роскошно украшенных».

Однако торжество бессловесной вещи в русском придворном обиходе нарушил тот же Алексей Михайлович, введший в него поэзию и театр. Начиная с 1664 года словесная составляющая придворных церемониалов постоянно нарастала, но всё же окончательно не вытеснила вещи. Другим «врагом» вещей оказалась их имитация, подделка, появившаяся в первом придворном театре 1672–1676 годов. Причем первая пьеса, поставленная в нем, «Артаксерксово действо», еще воспринималась устроителями как очередной церемониал: царь один сидел в «зрительном зале» на троне, а бояре «обрамляли» сцену, безмолвно стоя на протяжении всего многочасового действия. Поэтому и вещи, использованные при постановке первой «комидии», были подлинными: короны взяты из казны, костюмы сшиты из дорогих мехов, бархатных и шелковых тканей и пр. Однако уже во второй постановке, «Иудифи», устроители начали использовать бутафорию. Блеск вещи оказался важнее ее подлинности, что не могло не повлиять на оформление придворных церемоний. В дальнейшем имитации золота и серебра использовались в них очень широко. Например, для украшения стрелецких кафтанов, сшитых для очередного важного события, закупили так называемые польские нашивки, представлявшие собой поперечные полоски из золотистой тесьмы с отверстиями для пуговиц. От обычных нашивок они отличались цветом и особым изяществом изготовления.

Вещь в придворной культуре XVII века должна была демонстрировать уже не только мощь и богатство русского царя, но и его близость к европейской культуре, знание технических и культурных новинок Запада, просвещенность и любовь к науке, стремление к новизне и т. д. С развитием вербального искусства (придворных поэзии и театра) люди-«вещи» начали обретать новые функции: теперь они уже не безмолвно обрамляли пространство, а участвовали в декламациях и песнопениях, разыгрывали театральные действа. На смену Средневековью приходило Новое время с доминированием европейских культурных норм.

Приемы иностранных послов, превратившиеся при Алексее Михайловиче в грандиозные празднества, несколько поугасли при Федоре Алексеевиче. Не было уже прежнего любования государем: хрупкая фигура юноши-царя не шла ни в какое сравнение с величественной и степенной фигурой его отца. Свидетельства о посольских приемах в 1676–1682 годах немногочисленны, но отражают смелые новации в поведении государя. Он мог вручить иностранному дипломату несколько русских книг — в качестве подарка «в память о царе и для практики в русском языке». Именно такой презент получил в декабре 1681 года во время прощальной аудиенции датский посол Гйльдебрант фон Горн: целых 12 прекрасно переплетенных книг на русском языке. Богемец Бернгард Таннер, казначей польского посольства 1678 года, оставил описание не только приема послов, но и выездов царя на богомолье и загородные прогулки: катание верхом, посещение сада, устроенного рядом с Немецкой слободой «на итальянский лад». Таннер, сопровождавший царя в поездках, сообщает, что этот сад так понравился Федору, что он ездил туда каждую неделю. Не прошло не замеченным для поляка и особое пристрастие молодого государя к лошадям и красивой одежде.

Некоторое оживление дипломатической жизни в Москве намечается с 1679 года, когда молодой царь начал проявлять устойчивый интерес к международным делам. Федор Алексеевич считал необходимым укрепить связи с Речью Посполитой и заключить с ней союз. Не найдя в этом вопросе поддержки у бояр, он вызывает А. Л. Ордина-Нащокина и поручает ему разработать статьи союзного договора. Ордин еще в бытность главой Посольского приказа при Алексее Михайловиче считал союз с Польшей более предпочтительным, нежели со Швецией, и требовал выполнения русской стороной всех договоренностей Андрусовского перемирия 1667 года, за что и был отправлен в отставку. Он давно уже жил в Крыпецком монастыре, приняв постриг под именем старца Антония. Идея русско-польского военного союза была по-прежнему близка ему, но по-прежнему чужда членам Боярской думы. Прибывшим в Москву польским дипломатам был устроен не просто роскошный, а сердечный прием: царь предстал перед ними одетым в польский кафтан, явно давая понять, что готов признать Польшу старшим участником предстоящего союза. Но «вечный мир» с Польшей так и не был заключен при его жизни — это случилось уже в регентство царевны Софьи в 1686 году.

«Ратного строя николи же позабывайте»

Авторство этого совета, высказанного в «Уряднике сокольничья пути», безусловно, принадлежит самому Алексею Михайловичу, а сам совет прекрасно вписывается в систему его взглядов на государеву службу. Он постоянно требовал от своего воинства исполнять царские указы, во-первых, «не мешкая», во-вторых, с «урядством» (в должном порядке) и, в-третьих, радостно. Последнее требование кажется удивительным только на первый взгляд, ведь царь считал радость от службы одной из общехристианских норм жизни. Например, весной 1654 года перед началом русско-польской войны он наставлял воеводу князя А. Н. Трубецкого: «Заповеди Божии соблюдайте и дела наши с радостию исправляйте; творите суд в правду, будьте милостивы, странноприимцы, больных питатели, во всём любовны, примирительны, а врагов Божиих и наших не щадите, да не будут их ради правые опорочены».

Ратное дело было исконно государевым. Правда, к XVII столетию уже устоялось представление, что царь не обязан быть полководцем, возглавлять военные походы, как исстари водилось среди великих князей; его задача — руководить действиями армии, оценивать ситуацию в целом и давать важнейшие указания. Из первых Романовых лишь Алексей Михайлович участвовал в военных походах, но все они прошли обучение военному делу, включенное в программу подготовки наследников престола. «…Храброму учению навычен и к воинскому ратному рыцарскому строю хотение держит большое по своему государскому чину и достоянию, выезжая в поле сам тешится и велит себя тешить своим ближним людям служилым строем; играют перед ним древками, стреляют из луков и пищалей», — рассказывали за границей русские послы об Алексее Михайловиче.

Смутное время показало отсталость русского войска и по части вооружения, и в плане тактики ведения боя. Новое правительство должно было приняться за реформирование армии. За образец были взяты воинские подразделения европейских держав. В полках «иноземного строя» вместо сотен создавались роты по 200 человек (120 мушкетеров и 80 копейщиков). Уже в 1630 году было начато формирование двух пехотных полков по 1600 солдат (восемь рот) — вначале из беспоместных детей боярских (провинциальных дворян), но поскольку их оказалось всего 60 человек, в полки стали набирать казаков, татар и прочих «охочих людей». Во главе полка стоял полковник, затем шли полковой большой поручик, майор, капитаны, поручики, сержанты — всего 176 «начальных людей». Укомплектованные полки отправляли на «ратное учение» под начало иностранцев. В 1632 году было создано еще четыре солдатских полка и один рейтарский (конный). Потребность в новых частях обострилась в связи со Смоленской войной (1632–1634); к ее окончанию в русской армии насчитывалось уже десять полков нового строя общей численностью 17 тысяч человек. Но это были еще не регулярные войска — сразу же после войны они были распущены.

Трудно сказать, насколько все эти перемены в военном деле волновали Михаила Федоровича, но, без сомнения, он принимал участие в обсуждении вопроса о создании новых полков. На время его правления приходится также формирование драгунских и солдатских полков для охраны южных границ от набегов орд крымского хана. В 1630-х годах шло интенсивное укрепление Засечной черты, строились новые крепости. В 1638 году, когда угроза войны с Крымом стала реальной, был издан указ о возвращении в службу солдат и рейтар, участвовавших в Смоленской войне. В пограничные подразделения набрали драгун и солдат, каждую весну на военных сборах проходивших обучение. Борьба с набегами крымских татар, грабивших русские поселения и уводивших жителей, продаваемых затем в рабство, отнимала много сил. Постоянная опасность вторжения крымчан, несшихся на степных лошадях с кличем «Олай!» и наводивших ужас на население, породила поговорку, внесенную в составленный в XVII столетии сборник пословиц и поговорок: «Олай-булай — крымские песни, с ними и тресни!»

Стройность и маневренность новых полков произвели на Михаила Федоровича столь сильное впечатление, что уже на рубеже 1630–1640-х годов при дворе начинают регулярно устраивать парады рейтарских и солдатских полков, проводить их смотры, до деталей следуя принятым в Европе обычаям. Сами же полки «иноземного строя», в свою очередь, стали образцом строевой подготовки, которому начали подражать московские стрельцы.

При Алексее Михайловиче в ратное дело были внесены коррективы, инициатива которых исходила по большей части лично от царя. Продолжилось формирование полков «иноземного строя», хотя и традиционные дворянские сотни продолжали существовать. В Соборном уложении фиксировалось, что «новиков» верстали в службу «по отечеству» начиная с восемнадцати лет. Но число служилых «по отечеству» постоянно сокращалось, а число солдат росло. Так, в 1651 году из дворян и детей боярских в новых полках служило только 4,5 процента, а в 1672-м — уже 50,3 процента. В 1649 году были созданы полки для охраны северо-западной границы. Новым был не только набор «даточных людей» — крестьян, но и их обеспечение: если дворянское ополчение складывалось из отрядов, приводимых каждым помещиком, обязанным являться «конно, людно и оружно», то полки «иноземного строя» содержались (хотя и не постоянно) за государственный счет: солдаты начали получать пятирублевое денежное жалованье, а также порох, пищали и пр.

Царь захотел внести в военное дело, как и во все остальные дела, чинность и благолепие. Первые нововведения Тишайшего касались утверждения в войсках благочестия. В самом начале царствования он указал заменить рисунки на знаменах полков «иноземного строя» по лично им созданному образцу: вместо разношерстных изображений теперь вверху знамени у древка помещался восьмиконечный православный крест. Это, с точки зрения Алексея Михайловича, резко повышало статус знаменосца, поэтому он указал, чтобы дворяне несли не только главные полковые стяги, но и сотенные знамена. В 1646 году Боярская дума, следуя этому указу, определила в знаменщики родовитых дворян. Однако эта перемена вызвала местнические жалобы, поскольку знаменосцы теперь оказались наравне («в версту») с сотенными головами. Тогда Алексей Михайлович отдал указание: «Быти головам и знаменщиком у сотен без мест (то есть без учета родовитости. — Л.Ч.) и промышляти государевым делом в сотне голове и знаменщику вместе соопча заодин»; если же кто-то посмеет обижать («бесчестить») знаменосцев, то отправится в Сибирь. Знаменщикам повысили оклад, а также придали специальных людей, возивших знамя между боями.

Государь распорядился благословлять воинство крестом с частицами чудотворных мощей, уподобляя его кресту византийского императора Константина Великого, с которым тот побеждал в битвах. Отправляясь в 1655 году в свой второй военный поход, он испросил благословение крестом с частицами Животворящего Древа Господня не только у патриарха Московского, но и у гостившего в Москве патриарха Антиохийского.

Но Алексей Михайлович не ограничился подобными нововведениями. Он захотел проникнуть в суть устройства иноземных полков. С этой целью было переведено с немецкого и издано в 1647 году «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей» — устав, составленный Иоганном Якоби фон Вальхаузеном. Книга не очень подходила для обучения в силу тяжеловесности перевода и громоздкости описания простых действий пищальников, но с учетом основательного подхода царя к изучению иноземного строя сыграла определенную роль. Хорошо обученные рейтарские полки произвели на царя прекрасное впечатление во время встречи польских послов в августе 1649 года: «радовал глаз» недавно сформированный полк под руководством голландца Исаака Фанбуковена, который «урядно» стоял «рейтарским строем» под новыми красными и белыми штандартами. Рядом с ним на добрых аргамаках красовались московские сотни, одетые в цветное платье, с саблями…

Свои теоретические рассуждения о ратном деле царь Алексей смог проверить на практике. Он трижды в течение 1654–1656 годов ходил в военные походы, хотя в сражениях и штурмах непосредственного участия не принимал. К первому походу он начал готовиться загодя и очень обстоятельно, как делал всё и всегда. Неизбежность войны с поляками стала очевидной после Переяславской рады 1654 года, принявшей решение о присоединении Украины к России. Речь Посполитая распадалась на глазах, и польский король поспешил нарушить Поляновский договор о «вечном мире».

Алексей Михайлович, видя «нелюбовь» польского короля, начал планировать и расписывать по «статьям» действия русских полков. Особое внимание «чиннейший» монарх придавал соблюдению православных обрядов, соединив их с придворным церемониалом и европейскими военными обычаями. Царь разработал оригинальные ритуалы благословения воевод, вручения царских наказов и списков ратных людей, торжественного выхода войск из Кремля.

Четырнадцатого февраля 1654 года, во время торжеств в честь рождения царевича Алексея, было объявлено о походе против польского короля. Особо оговаривалось «безместие» всех участников дела. Первым 27 февраля из Москвы отправился «большой наряд» — тяжелая осадная артиллерия, чтобы успеть до весенней распутицы достичь Смоленска. Затем выступил полк князя А. Н. Трубецкого. Его проводы были обставлены по новому, составленному царем чину. В Успенском соборе патриарх Никон отслужил литургию. Государь торжественно передал предстоятелю воеводский наказ, который тот положил на несколько минут в киот иконы Владимирской Богоматери, а затем вручил первому воеводе князю Трубецкому. Начался обряд целования царской руки, к которой были допущены все ратники Большого полка. Трое окольничих обеспечивали порядок при проведении церемонии, а царица Мария Ильинична, скрытая от посторонних глаз за «запоною», безмолвно наблюдала за происходящим. Из Успенского собора все проследовали во дворец «хлеба ести» за царским столом. Во время обеда государь посылал гостям «Богородицыну» чашу, испрашивая особое покровительство Богоматери своим ратникам в предстоящей войне. В ответ на напутствие монарха полковник Трубецкой произнес речь, назвав государя «отцом и учителем», «от душевных и полезных учительных слов которого воины напитались, какова источника живых вод искали, такова и обрели», подчеркнув: «Мы же не токмо телесныя снеди напиталися от твоих царских уст, но и душевныя пищи премудрых и пресладких глагол Божиих, исходящих ото уст твоих царских, обвеселилися душами и сердцами своими». При этом в описании сцены подчеркивалось, что князь свою речь «молвил ясно», но «тихо, опасно, с радостными слезами».

Угощение завершилось повторным целованием царской руки: воеводы «един за единым благочинно» подступали к царю. В это время произошел трогательный эпизод: когда к монаршей деснице прикладывался князь Трубецкой, Алексей Михайлович от чувств прижал его голову к своей груди в знак особой милости, подчеркнув тем самым оказываемую первому воеводе честь — не только по его «старшинству», но и «зане многими сединами украшен и зело муж благоговеин». Князь не отходил от государя до тех пор, пока многократно не поклонился ему до земли за оказанную честь. Можно ручаться за точность воспроизведения событий, поскольку после церемонии царь лично прочитал и отредактировал запись прощального чина. Он зачеркнул слова: «…видя премногую и прещедрую милость к себе, паки главою на землю ударяется» — и надписал сверху: «…поклонился со слезами до земли до тридесят крат».

После пира у Постельного крыльца царь жаловал простых воинов «ковшом с белым медом». При прощании с входившими в Большой полк ярославцами Алексей Михайлович произнес речь о «неправдах» польских королей, преследовании православных на землях Речи Посполитой, не забыв призвать воинов исполнять свой долг с «радостью» и усердием» (эти слова царь собственноручно вписал в текст чина прощания) и добавить, что скоро присоединится к ним и «с радостью всякие раны примет». Естественно, в ответ ярославцы дали обещание стоять насмерть, на что услышали от государя: «Обещаетесь, предобрые мои воины, на смерть: но Господь Бог за ваше доброе хотение дарует вам живот, а мы готовы будем за вашу службу всякого милостию жаловати».

В мае на войну отправились полки Никиты Ивановича Одоевского, Якова Куденетовича Черкасского, Михаила Михайловича Темкина-Ростовского. За ними 18 мая 1654 года последовал и государев полк во главе с «дворовым воеводой» Борисом Ивановичем Морозовым. Примечательно, что для царского полка были привезены из монастырских хранилищ старинные кольчуги, «пансыри», латы, шлемы-шишаки и низкие шапки-мисюрки с закрывавшими шею и плечи кольчужными бармицами — «всякая ратная збруя». Эти доспехи не могли использоваться в боях, но имели особый смысл для Алексея Михайловича, видевшего в них символы прежних побед русского оружия. Старинные доспехи были надеты на царедворцев, практически в полном составе выступивших в поход вместе с государем. Государев полк был столь многочислен, что не успел за день выйти из Москвы и 67 его сотен заночевали на Девичьем поле и весь следующий день покидали столицу.

Выход войск порадовал царя чинностью, а сами они — боевым видом. Алексей Михайлович покидал Москву в предчувствии побед русского оружия. Но если бы он мог предвидеть, какой встретит его столица через девять месяцев по возвращении из похода! За это время действительно была одержана крупная победа — сдался Смоленск, но в самой столице моровое поветрие унесло жизни сотни тысяч москвичей, дома опустели, и весной встречать царские полки было практически некому. Конечно, стрельцы по-прежнему расчищали дорогу перед государем, все оставшиеся в городе жители высыпали на улицы, но общая картина была удручающей. Патриарх Никон описал город после чумы в послании Алексею Михайловичу: «Непрестанно смотря, плакал. Великие пути в малу стезю потлачены, дороги покрыты снеги и некем суть не следимы, разве от пес». Эта картина нетронутых снегов между домами, вероятно, всё время стояла перед глазами царя. По словам свидетеля царского въезда в Кремль Павла Алеппского, при виде сгоревшей Фроловской башни с упавшим колоколом Алексей Михайлович стал «проливать обильные слезы». И хотя все традиционные составляющие торжественного въезда были соблюдены — духовенство во главе с патриархом Никоном встретило царя у ворот Земляного города, посадские люди поднесли хлеб-соль, солдаты двигались стройными рядами по трое, знамена с двуглавыми орлами и образами Богоматери, Спаса, архангела Михаила, Георгия Победоносца и Дмитрия Солунского украшали ратный строй, — но всё же в Кремль царь вошел пешком, без головного убора, победителем в трауре. Проходя мимо кремлевских монастырей, он увидел, что число иноков и инокинь, вышедших встречать его, сократилось в десять раз. Игуменья Вознесенского монастыря и две монахини поднесли царю большой каравай черного хлеба, который он поцеловал, и икону Вознесения. Государь трижды поклонился в землю иконам над вратами монастыря и кивнул монахиням, те, в свою очередь, отвесили царю земной поклон. Алексей Михайлович бок о бок с патриархом Никоном проследовал в Успенский собор, где отстоял вечерню, и только после этого наконец-то поднялся в «Верх» — Теремной дворец…

Но до возвращения из похода прошла, казалось, целая эпоха. Походная жизнь была не в новинку Алексею Михайловичу, часто устраивавшему смотры войска и выезжавшему на охоту, да и условия, которые создавались для него в пути, были вполне комфортными; но, несмотря на это, первый военный поход запомнился ему навсегда. Он ощущал себя полководцем, считал, что вершит «Божье дело», и чувствовал личную ответственность за жизни своих служилых людей. Множество чувств и эмоций вызвал этот поход на Смоленск, множество мыслей родилось в голове монарха в результате увиденного и пережитого. Алексей Михайлович всегда был занят: то принимал донесения, то отдавал приказы, то читал письма от сестер или патриарха, то составлял ответы на послания и указания разным лицам. Его волновало всё, что происходило вокруг. Узнав еще до похода, что служилые в полках, расположенных на западной границе Московского царства, одеваются на европейский манер, он потребовал, чтобы «русских людей никакое человек в полском и немецком платье не ходил для того, чтоб из литовские стороны лазутчики и всякие воровские люди знатны были». Теперь же царь лично контролировал исполнение своего указа. Беспокоили государя и мысли о «малодушных и двоедушных воеводах», из-за которых численное превосходство русских могло не принести победы, ибо «с иным человеком рать содерживается, и единым словом без повороту расстраивается». Свою задачу он видел в постоянном контроле над служилыми людьми и приободрении их, укреплении веры в победу.

В военном лагере царь продолжал жить, как привык, в строгом соответствии с церковным благочинием и требовал, чтобы и войска жили по тем же правилам. Постоянно совершались молебны, крестные ходы, причащения, окропления святой водой ратников и пушек, поклонение чудотворным образам, подаренным царем полкам, и т. п. Перед боем все просили «у Господа, Богоматери и всех небесных сил помощи», святили воду и «кропили государевых ратных людей». Накануне решающего штурма Смоленска «по государеву указу митрополит и власти со всем освященным собором со кресты и со иконами ходили около всего города».

Второй поход царя в 1655 году мало отличался от предыдущего в смысле поведения и образа жизни монарха. Алексей Михайлович внес лишь небольшие коррективы. Так, указ о том, чтобы военачальникам «быти без мест», он скрепил своей подписью, хотя ранее указы государями не подписывались. Царь был уверен, что его подпись придаст документу куда большую силу. «…Наша царская рука будет в разрядной книге потому, что в нынешней службе мест нет и быть всем без мест». Видимо, в предыдущем походе местнические дрязги всё же бывали, поэтому Алексей Михайлович, ничего не делавший без причины, со свойственной ему настойчивостью подчеркнул принятое еще при Иване Грозном постановление о «безместии» во время военных действий.

Выход передовых полков был сопровождаем совместным посланием царя и антиохийского патриарха: «И мы, Великий государь… в помощь послали к вам сего Непобедимого в воеводах Воеводу и в победах Победу. И аще веруете всею душею и сердцем и всем помышлением своим, воспоминая заповедь святого Евангелия Спаса нашего Иисуса Христа: “Вся аще молящеся просите, веруйте, емлете и будет вам”, и мы, Великий государь, той же заповеди евангелской последуем. Уповайте и не убойтеся страха человеческа, идеже не бе страха! Ей, будет вам, и не могут стати противу страшнаго и грознаго сего Воеводы, Честнаго и Животворящаго Креста Господня, и вси падут пред лицем Его, яко прах, и без ве[сти] будут! Ей, збыться пророческое проречение: “Един гонит тысящу, а два тьму”! Ей, велий Господь наш, и велия крепость Его, и разуму Его несть числа! И вам бы, бояром нашим и воеводам и всем чиновным и всяким ратным людем паче уп[овать] безо всякого сомнения и на всяком месте за милостию Божиею поб[едить] сим Оружием Непобедимым враги наши до конца».

Войска собрались в марте в Вязьме, оттуда выступили в Смоленск, под которым задержались до мая из-за нехватки продовольствия. Перед началом майского наступления государь снова обратился к служилым людям:

«Если король не вспомнит Бога, не признается к нам, великому государю, в своей неправде и не станет мириться так, как угодно Богу и нам, то мы, великий государь, прося милости у Бога и у престрашные и грозные воеводы Пресвятые Богородицы, которая изволила своим образом и до днесь воевать их Литовскую и Польскую землю, и не могут нигде противу нее стати, ибо писано: лихо против рожна прати… Будем зимовать сами и воевать… и как, даст Бог, перейдем за реку Березину, то укажем вам везти хлеб и животину брать в приставство. И вам бы служить, не щадя голов своих; а деревень бы не жечь для того, что те деревни вам же пригодятся на хлеб и на пристанище. А кто станет жечь, и тому быть во всяком разорении и ссылке. И вам бы потщить с верою и правдою, от всего чистого сердца, с радостию, безо всякого сумнения, безо всякого ворчания, и переговоров бы о том отнюдь не было: кто скуден, тот пусть милости просит у государя, а не ворчит и не бежит со службы. А кто будет с радостию нам служить до отпуску, тот увидит, какая ему государская милость будет».

В этом обращении поражает соединение высокого и низкого «штилей», когда выступление врагов против Богородицы сравнивается с поговоркой «лихо против рожна прати», а призыв служить с «чистым сердцем» и с «радостью» дополняется угрозой сурового наказания за их отсутствие. Упомянутые в обращении факты «ворчания» и бегства со службы свидетельствуют об отнюдь не простой ситуации, в которой оказалось царское войско весной 1655 года.

В июле того же года в войну с Россией вступила Швеция, страшно боявшаяся продвижения русских и жаждавшая получить польские земли в свое владение. Великий литовский гетман Януш Радзивилл признал протекторат над Великим княжеством Литовским шведского короля Карла X Густава, тем самым отдавая под его власть захваченные русскими войсками белорусские города и крепости. Теперь война шла на два фронта, что заставило Россию искать мира с поляками, но те тянули с переговорами, не торопясь заключать перемирие. Тем не менее 1655 год закончился для Москвы удачно: благодаря успешным действиям войск украинского гетмана Богдана Хмельницкого и русских полков были взяты новые опорные пункты на западе Белой Руси. Алексей Михайлович поспешил закрепить эти завоевания в своем титуле: 19 сентября 1655 года последовал указ о его титуловании «Всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцем».

В октябре царь засобирался домой. То, как сильно он соскучился по дому и семье, чувствуется в каждом слове его писем «светам моим». Но продвижение войск из Шклова в Быхов затянулось, и лишь в декабре государь смог обрадовать родственников: «А я наскоро еду, готовтеся с радостию восприяти меня, грешнаго». В Москву царь въехал «на белом коне» — он был одет в длинную и широкую белую соболью шубу, прикрывавшую круп коня, которого под уздцы вели сибирский царевич Иш-Салтан, в крещении Алексей Алексеевич, и Федор Михайлович Ртищев. Последний заслужил эту честь тем, что первым и по собственной инициативе добился от литовской шляхты признания нового царского титула! Встречали победителя сразу три патриарха — Московский, Иерусалимский и Антиохийский. У Лобного места царь остановился и обратился к народу с традиционным здравствованием, получив в ответ низкий поклон от всех присутствовавших на площади. В Кремль Алексей Михайлович вошел пешком, с непокрытой головой, хотя уже стоял мороз. Это был настоящий триумф, пролившийся бальзамом на сердце «чиннейшего». Однако на этом победы закончились.

Третий поход Алексея Михайловича, на Ригу в 1656 году, был настолько тяжелым, что напрочь отбил у него охоту лично участвовать в боевых действиях. Больше царь в походы не ходил, а лишь посылал множество указов и требовал постоянно информировать его обо всём происходившем на фронте. Война со Швецией закончилась в 1658 году подписанием мира на прежних условиях крайне невыгодного для России Столбовского договора 1617 года, лишившего ее выхода к морю. 24 октября 1656 года военные действия против поляков были прерваны перемирием, которое было необходимо как полякам, так и русским, вынужденным воевать на два фронта — и даже на три, если учитывать набеги крымских татар на южные рубежи, учащавшиеся, как только Засечная черта ослабевала из-за ухода русских частей на запад. Чтобы склонить Алексея Михайловича к перемирию, польские дипломаты прибегли к испытанному средству — пообещали избрать его своим королем после смерти Яна Казимира. Это предложение, естественно, очень льстило царю, при его тщеславии и любви к государеву чину; но, вероятно, Алексей Михайлович не очень-то поверил в польские «басни». Из его комментариев по поводу действий поляков и шведов видно, насколько возмужал государь и набрался военного, политического да и просто житейского опыта. В частности, он хорошо понимал, что шведы сильно испугались продвижения русских на запад и именно этот испуг, а не те резоны, которые высказывали дипломаты, двигал ими. Он не принимал слова иностранных послов за чистую монету. В результате война с Польшей продолжалась с переменным успехом до 1667 года, но зато завершилась окончательным присоединением Левобережной Украины и Киева.

Об участии Алексея Михайловича в принятии стратегических и политических решений в последние годы русско-польской войны говорят его многочисленные письма. Правда, часто в них содержатся советы сугубо религиозного порядка, как будто их давал не государь, а полковой священник.

В 1659 году после провала поспешного штурма Мстиславля он отправил наказ его руководителю князю Ивану Ивановичу Лобанову-Ростовскому с суровым выговором за сокрытие потерь: «…от нас, Великого государя, неутаимая хотел утаить… От века того не слыхано, чтобы природные холопи Государю своему в ратном деле в находках и потерьках писали неправдою и лгали». Упрекал царь воеводу также за гордыню и самонадеянность: «…вздумал приступать к городу Мстиславлю собою… своею гордостью», понадеявшись на «свое человечество и дородство, кроме Бога, а Божественная писания не воспомянул». Главная вина окольничего заключалась в том, что он не испросил разрешение на штурм от царя! Далее в наказе Алексей Михайлович подробно наставлял полководца, как готовиться к наступлению, и вот тут-то проступает не военная натура царя, а его проповедническая сущность: «В начале тебе достоит внутрь себя прийти и сокрушити сердце свое пред Богом, и восплакать горце в храмине своей тайно»; затем следует вознести молитвы Богу, Богородице и всем святым, чтобы «сотворили молитву ко Господу Богу за вас, воевод, и за всех наших Великого государя ратных людей, во еже помощи вам и спасти вас от всякого вреда… а не на свое высокоумие полагатца!». Еще один совет Тишайшего — «умыть нози святым и странным», поскольку они — наилучшие молитвенники за людей; царь даже называет их «меньшей братией Христовой», «страждущей вправду за нас, Великого государя, не жалея живота своего, на боех и на приступах телом своим обагряются до крови, и не точию до крови, но и до самыя смерти понуждают себя страдати». (Алексей Михайлович неоднократно прибегал к этому способу снискать Божье благоволение. Именно так он поступил при освящении новых садов в Измайлове — приказал в Троице-Сергиевой обители тайно омыть водой ноги больничных старцев и этой водой окропить измайловские сады!) В конце своего наказа царь делает закономерный вывод: «Покаянию, молитве, милостине, страннолюбию не может никакой неприятель сопротив стати: ни агаряне, ни сам адский князь, — все окрест бегают и трепещут!» Победа дается Богом за смирение… К этому тезису царя многие воеводы приноровились и в своих грамотах загодя смиренно предупреждали, что не могут гарантировать победу, ибо как Бог соблаговолит, так и будет.

Еще в 1658 году Алексей Михайлович приказал ввести в войсках новый клич, которым в 1608–1610 годах пользовались защитники Троице-Сергиева монастыря, отстоявшие обитель от поляков. Теперь шедшие в наступление или на штурм солдаты кричали «Сергиев!».

Царь верил, что это поможет победить. «А Нечая… Сергий Чудотворец дважды побил!» — писал он с восторгом князю Ю. А. Долгорукову и среди зимы 1659 года отправился в Троице-Сергиев монастырь лично благодарить святого за помощь.

В том же духе были и другие предложения государя по усилению боеспособности русского войска. Занятые города он хотел переименовать то в Борисоглебск в честь святых воинов-покровителей Бориса и Глеба, то в «Дмитриев царевичев город», поскольку во сне ему явился угличский царевич. В захваченных крепостях он приказывал строить церкви особого посвящения. Так, получив в 1660 году известие о взятии Бреста, Алексей Михайлович распорядился построить там храм в честь Богоявления, поскольку штурм был в канун этого праздника, но затем передумал и повелел освятить главный престол в честь Архистратига Михаила, а придел — в честь священномученика Афанасия Брестского — игумена Брестского Симоновского монастыря Афанасия Филипповича, живьем закопанного поляками 5 сентября 1648 года за верность православию. Однако было бы неправильно думать, что государь не мог или не хотел вникать в суть военного дела; просто вера наполняла всю его жизнь, каждый ее штрих.

Царь Алексей пристально следил за выполнением своих приказов о наступлении или отступлении. Воеводы на своей шкуре почувствовали, что лучше дождаться царского решения, а не лезть на рожон с собственной инициативой, которая могла обернуться провалом. А если полководец не дай бог ослушивался царского приказа, наказание, как правило, было суровым. «Тишайший» монарх не терпел неподчинения, ставя его в грех. То, какие чувства обуревали государя во время подобных столкновений, показывает письменный разнос, учиненный им Григорию Ромодановскому: «…воздаст тебе Господь Бог за твою к нам, великому государю, прямую сатанинскую службу!..и ты дело Божие и наше государево потерял, потеряет тебя самого Господь Бог!..и сам, треокаянный и безславный ненавистник рода христианскаго — для того, что людей не послал, — и нам верный изменник и самого истиннаго сатаны сын и друг диаволов, впадаешь в бездну преисподнюю, из неяже никто не возвращался. Вконец ведаем, завистниче и верный наш непослушниче, как то дело ухищренным и злопронырливым умыслом учинил…»

Справедливости ради следует сказать, что Алексей Михайлович всерьез интересовался и состоянием вооружения своей армии, и налаживанием продовольственного снабжения, и взаимоотношениями между военачальниками — всем, что касалось войны и служилых людей. Царь решил вознаградить участников всех походов и сражений русско-польской войны. Сохранились списки жалованных грамот, переводивших дворянские поместья в статус вотчин, в которых Алексей Михайлович подробно и трепетно излагал причины войны и давал оценку русским победам: «…за те досадительства з Божиею помощию и надеждой християнския Пречистыя Богородицы молитвою, взяв непобедимое оружие — крест Господен, — мы, великий государь… на Полское и Литовское королевство ходили и Смоленск и Вильну и Брест и иные многие городы в Литве и на Белой России поймали». В годы, когда государь не участвовал непосредственно в походах, он разрабатывал конструкцию артиллерийского орудия, о чем свидетельствует его собственноручный чертеж Артиллерия вообще сильно занимала монарха, он уделял изучению этого вопроса массу времени и сил.

Ввиду того что отечественное производство вооружения отставало от роста численности войск, при Михаиле Федоровиче практиковалась закупка оружия за границей. Например, в 1631 году стольник Племянников и дьяк Аристов были отправлены в Европу с целью приобретения десяти тысяч мушкетов и пяти тысяч шпаг. С пушками дело обстояло несколько лучше, но всё равно нужно было значительно расширять добычу руды и производство металла. Государство начало создавать железоделательные заводы в Казани, Смоленске, на Урале, был налажен поиск новых месторождений железной руды. Уже в 1630-х годах в стране существовало до пятнадцати частных железоделательных мануфактур в Туле, Кашире, Алексине и других местах. Основным поставщиком крупнокалиберных орудий был Московский пушечный двор; помимо него пушки отливали в Пскове, Новгороде, Устюге, Вологде, Тобольске и других городах. В 1654 году в Смоленском походе государя при численности войска в 32 500 человек было в наличии 158 орудий, из которых верховых пушек[5] только семь, а остальные — пищали. По свидетельству Григория Котошихина, царский полк имел обычно до двухсот орудий, а остальные полки — по 50–80. В полках «иноземного строя» насчитывалось от шести до двенадцати орудий «полкового наряда». Появилась конная артиллерия, сопровождавшая драгун в бою. Кованые железные пушки постепенно вытеснялись литыми чугунными орудиями, шло усовершенствование орудийных колесных лафетов, что увеличивало тактическую маневренность артиллерии.

К концу правления Алексея Михайловича были выработаны общие требования к количеству и качеству вооружения пехоты и конницы: «…у гусар было по гусарскому древку да по паре ж пистолей, а у рейтаров по карабину да по паре ж пистолей, у всех свои добрые и к бою надежные, у стрельцов, солдат и у иных чинов пехотного строя людей мушкеты и бердыши были добрые».

Совершенно по-иному, чем отец, подходил к военному делу Федор Алексеевич. У него мы не встретим рассуждений в религиозном духе; напротив, как и во всём остальном, в этой области он проявлял рационализм и выказывал стремление навести порядок. Уже в 1678 году царь запретил верстать в рейтары и солдаты полков «иноземного строя» неимущих людей, крестьян и холопов, а также сыновей неслужилых помещиков. По его указу была составлена «Роспись перечневая ратным людем, которые во 189 (7189-м от Сотворения мира, то есть 1681-м от Рождества Христова. — Л.Ч.) году росписаны в полки по разрядам». В девяти разрядах состояли 164 600 служилых людей (соотношение пехоты и конницы — 49 и 51 процент). В том же году был издан указ о переводе старых воинских званий в новые, иноземные: «…быть из голов в полковниках, из полуголов в полуполковниках, из сотников в капитанах… против иноземского чину, как служат у гусарских и у рейтарских, и у пеших полков тех же чинов, которыми чинами пожалованы ныне, и впредь прежними чинами не именовать». 12 ноября 1680 года был издан еще один указ — «О разделении ведомства ратных людей конных и пеших между разными приказами», согласно которому стрельцы (кроме казанских и московских), городовые казаки и дети боярские переписывались в солдатскую службу и распределялись по полкам. Началось упразднение стрельцов и части поместного войска, вместо деления на сотни вводились роты и полки. В свете всех этих начинаний становится совершенно понятной и закономерной отмена местничества в 1682 году, ведь реформированная армия настойчиво требовала новых начал в управлении.

Что касается вооружения, то и здесь вводились единообразие и порядок. Новые полки должны были иметь по 20 орудий, причем калибр «полкового наряда» уменьшался (вместо пяти-девятифунтовых пушек теперь на вооружение поступали одно-трехфунтовые), что способствовало большей подвижности артиллерии в бою. К концу XVII столетия походное войско, как правило, имело в своем распоряжении от трехсот до трехсот пятидесяти орудий. Выросло и производство русских пушек Только тульские оружейники выпускали в год около двух тысяч пищалей.

В целом же в течение XVII века ратное дело как никакое другое претерпело изменения в сторону улучшения и вооружения и боеспособности войск Постепенная замена старых сотен полками «иноземного строя» требовала много средств. Тут уж без государя и его казны обойтись было совершенно невозможно, так что вклад всех троих первых царей из дома Романовых в развитие этой отрасли был чрезвычайно велик

«Ударить челом государю»

Принимать челобитные — это была основная «работа» государя. Он как гарант божественной справедливости должен был блюсти народ свой в «правде», насаждая праведный суд и карая за неправедный. Поэтому все дела, даже самые мелкие, адресовались лично монарху, но попадали, разумеется, в руки его служилых людей. В челобитных на имя государя есть некая интимность отношений между ним и подданными, доверительность обращения к «царю-батюшке», правда, в XVII столетии уже утратившая свежесть и часто воспринимаемая народом лишь как традиционная норма и не более того.

Обычай начинать любое дело с челобитья был настолько повседневным, что даже тогда, когда ни о каком челобитье речи быть не могло, оно всё равно фигурировало в качестве «зачина» того или иного предприятия — например избрания патриархом Филарета. Подробное описание всей процедуры было зафиксировано в разрядных книгах, чего ранее не делалось. Сначала царю Михаилу Федоровичу ударили челом иерусалимский патриарх Феофан и весь Освященный собор, а также государев двор и «всяких чинов люди», чтобы выбран был именно Филарет: «А на Москве на великом святительском престоле, опричь его, государя, патриархом быти некому». Челобитье завершалось обращением к царю, чтобы он, в свою очередь, просил Филарета принять святительский престол. Следующее челобитье — от имени царя, архиереев и «всех чинов людей» — было «с великим молением» обращено к Филарету. Тот по традиции сначала «многими словесы себя унижал и недостойна себя быти пастырем того великого престола нарицал» (самоуничижение также было неотъемлемой частью «чинного» принятия высокого поста) и, наконец, дал согласие.

С обращения к царю с просьбой разрешить проблему начиналось и решение важнейших государственных и политических дел. Например, в Окружной грамоте Михаила Федоровича от 5 июля 1619 года, адресованной боярину князю Ивану Хованскому, Мирону Вельяминову и дьяку Третьяку Копнину в Новгород, подробно рассказывался весь ход дела. К царю явился патриарх с Освященным собором» и «советовал» с ним о тяжком положении Московского государства, разоренного после Смуты. Затем с боярами, окольничими, думными людьми и «со всеми людьми Московского государства о всех статьях говорили, как бы то исправити и землю устроить». Обсудив и «усоветовав», порешили послать по всем городам и весям писцов и дозорщиков для подробного описания доходов и расходов, всего недвижимого имущества. Но для того, чтобы начать его, с мест должны были прислать в столицу челобитья с изложением нужд и просьб: «А из городов изо всех, для ведомости и для устроенья указали есмя взять к Москве, выбрав из всякого города из духовных людей по человеку, да из дворян и детей боярских по два человека, добрых и разумных, да по два человека посадских людей, которые б умели рассказать обиды, и насильства, и разоренье, и чем Московскому государству полниться и ратных людей пожаловать и устроить бы Московское государство, чтоб пришло всё в достоинство». Только после этого, заключалось в грамоте, «мы, великий Государь, с отцом своим и богомольцем, святейшим патриархом Филаретом Никитичем, советовав, по их челобитью (курсив наш. — Л.Ч.) прося у Бога милости, учнем о Московском государстве промышляти, чтоб во всём поправить, как лучше».

Так же организовывали работу по составлению Соборного уложения. 10 июля 1648 года царь Алексей Михайлович в присутствии Боярской думы держал совет с возглавляемыми патриархом церковными иерархами о необходимости согласовать выходившие в разное время узаконения и сочинить новые. Выборные люди должны были представить челобитья со своими предложениями. Комиссия во главе с князем Никитой Ивановичем Одоевским изучала их и составляла статьи свода законов Российского государства. Было решено, что в его основу должен лечь принцип равного (бессословного) суда: «И те бы новые статьи, по тому же написати и изложите, по его государеву указу, общим советом, чтобы Московского государства всяких чинов людям, от большего и до меньшего чина, суд и расправа была во всяких делах всем ровно». «Государь и бояре приговорили» созвать Земский собор — по одному-два человека от дворян каждого уезда, купеческих корпораций («сотен») и горожан — выборных «добрых и смышленых людей, кому б государевы и земские дела были за обычай». Они должны были утвердить Соборное уложение, чтоб это «государево его царственное и земное дело с теми со всеми выборными людьми… на мере поставить, чтобы те все великие дела, по нынешнему его государеву указу и Соборному уложению, впредь были ничем не рушимы». Работа над Уложением длилась в течение года и двух месяцев; 3 октября 1649 года царь и Боярская дума слушали его статьи, затем их зачитали в Ответной палате выборным людям, которые их одобрили и скрепили своими подписями. Текст подписали 315 человек: 48 от Боярской думы и московского дворянства, 148 провинциальных дворян городовых, три гостя-купца, 12 выборных от московских сотен и слобод, 89 выборных посадских из городов и 15 выборных от московских стрелецких приказов.

В самом Уложении также неоднократно встречаются отсылки к челобитьям, лежавшим в основе того или иного нововведения. Так, в первой статье его 13-й главы говорилось, что учреждение Монастырского приказа последовало «по челобитью стольников, стряпчих, дворян московских, из городов дворян и детей боярских, и гостей и гостиной и суконной и иных разных сотен и слобод, и городовых торговых и посадских людей».

Уложение разъясняло порядок подачи челобитных: «А которым людем доведется о судных своих и о иных каких делех бита челом Государю, и тем людем о тех своих делех челобитныя свои подавати в приказех Бояром и Окольничим, и Думным, и всяким приказным людем, кто в котором приказе ведом. А будет ему в приказе суда не дадут, или против его челобитья указу ему не учинят, и ему о том бита челом и челобитныя подавати Государю, и то в челобитных своих описывати, что он о том деле наперед того в приказе бил челом, а указу ему в приказе не учинено». Можно было подать царю челобитную и после завершения дела в приказе, если проситель остался недоволен решением и хотел обжаловать его.

Весь процесс выработки указа об отмене местничества в 1682 году также был инициирован челобитьем, якобы поданным царю учрежденной по его указанию комиссией по ратным делам во главе с князем Василием Васильевичем Голицыным. Комиссия просила Федора Алексеевича уничтожить местничество как самую большую препону модернизации армии. Царь рассмотрел челобитье, затем обсудил проблему с патриархом и «властями» (церковными иерархами), и только потом собор служилых людей и церковников вынес окончательное решение.

Челобитье — обращение к царю с просьбой решить тот или иной вопрос — присутствовало почти во всех важнейших указах и постановлениях правительства. Так, в 1682 году после смерти царя Федора выборные люди, собранные в Москву с мест «для разбора и изравнения всяких служб и податей», были распущены по домам. В грамоте от имени нового государя Петра Алексеевича пермскому воеводе князю Федору Борятинскому о возвращении пермских выборных домой есть ключевые слова: «…об изравнении всяких служб и податей и о чем те двойники (выборные по два человека от каждого посада. — Л.Ч.) о мирских делах били челом и подавали челобитные, и о том, против их челобитья, наш великого Государя указ…прислан будет вскоре».

Наконец, на челобитьях — просьбах или жалобах — строилось всё приказное делопроизводство: чиновники их рассматривали и выносили по ним решения.

Под словами «ударить челом государю» подразумевался целый комплекс контактов подданных с высшей властью. Царь как бы возвышался над земной жизнью людей в силу своей роли наместника Бога на земле, и для его вмешательства в эту жизнь требовалось обратить на себя высочайшее внимание. Само представление о святости власти государя провоцировало на использование в обращенных к нему челобитных устоявшихся оборотов вроде заключительной фразы: «Пожалуй, государь, умилосердися, аки Бог». Наверняка Алексею Михайловичу этот оборот ласкал слух, а вот следующий царь от него отказался. В порядок приказного делопроизводства при Федоре Алексеевиче были внесены изменения; так, вместо вышеприведенной фразы теперь следовало писать: «…для приключившегося которого праздника и для его государского многолетнего здравия». Правда, уничижительные подписи под челобитьем типа «князь Ивашка… челом бьет», подчеркивавшие незначительность, малость человека перед земным божеством, отменил лишь Петр Великий.

Челобитьем в древнерусской традиции назывались не только подача жалоб или исковых судебных заявлений, прошений о назначении на ту или иную должность, выдаче жалованных и кормовых денег или просьба о помощи, но и вообще любое обращение к государю, даже поздравление с праздником или просто приветствие его явившимися на службу придворными. Причем употребление этого термина в значении «поклон» (бить челом — кланяться до земли) встречается в летописях даже раньше, чем в значении «просьба». Словосочетание «ударить челом государю», обозначавшее любое обращение к монарху в письменной или устной форме, в XVII столетии вошло в придворный обиход и структуру ведения государевых дел как обязательная часть процедуры.

Приходо-расходные книги 1613 года сообщают, кто и как «ударил челом» — поздравил Михаила Федоровича с избранием на царство. 4 мая самые богатые российские купцы Строгановы прислали позолоченный кубок, бархат, алтабас (парчу), камку[6] и соболей на сумму 267 рублей; 30 сентября «гости и гостиной сотни торговые люди в соболей место челом ударили 20 рублей»; в декабре муромские посадские люди Семен Черкасов с товарищами «челом ударили 15 золотых»; псковские посадские люди во главе с земским старостой Клементием Ивановым выразили свои верноподданнические чувства золотыми монетами, хлебом и другими дарами царю и его матери.

Особенно много бывало подношений от подданных на Пасху, когда по традиции каждый мог прийти «похристосоваться» с государем. Служилые и неслужилые, в особенности купечество, стремились использовать эту возможность для напоминания царю о своем существовании. Обычно число таких людей было очень значительным, перед дворцом выстраивались длинные очереди и в течение примерно месяца после Воскресения Христова государь принимал поздравления от народа. Например, на Пасху 1626 года 40 дворян московских «государю ударили челом в Комнате» и обменялись с ним подарками.

Поздравления, как правило, сопровождались подарками. Так, челобитье юноши, впервые приведенного к царю, могло включать небольшие подарки, а начиная со второй половины 1660-х годов — еще и стихотворное приветствие, которое он должен был произнести перед лицом царя. Придворный поэт Симеон Полоцкий сочинил специальные, так сказать, типовые вирши, которые так и назывались «Отрок, перво представ государю, глаголет приветство».

По праздникам подданные ударяли челом государю многочисленными подарками, в основном серебряными кубками и деньгами, и в ответ получали царское угощение — калачи, вино и пр. На прием к Алексею Михайловичу, любившему общение с людьми в самых разных формах, с поздравительным челобитьем стремились все. Русские современники оставили меньше письменных отзывов о нем, чем иноземцы, но они практически сходятся в оценках. Даже Григорий Котошихин, бежавший из страны и сделавший для шведов нелицеприятное описание русского общества, о царе высказался довольно аккуратно: «Гораздо тихий». Определение «тихий» выступает антитезой «грозному». В понятие царской «грозности» входило не только негативное, но и позитивное начало, так как государь, по представлениям народа, и должен быть грозным по отношению к врагам, сильным и суровым, чтобы защитить народ. Сам же Алексей Михайлович называл Богородицу «грозным воеводой»! «Грозными» именовали летописцы и Александра Невского, и Ивана III, но закрепилось это прозвище в истории только за Иваном IV, ставшим «грозой» не столько для чужих, сколько для своих; следовательно, негативная составляющая в этом именовании перевешивала позитивную. Известный историк С. Ф. Платонов справедливо подчеркивал, что царь был тих не умом, а добротой. Определение «тишайший» можно смело заменить определением «добрейший». Именно доброту царя Алексея и подчеркивали подданные, побывавшие у него на приеме с поздравительным челобитьем.