Повседневная жизнь московских государей в XVII веке

Обустройство Кремлевского дворца

Московские государи, как все люди того времени, в обыденной жизни следовали устоявшимся традициям и образцам, но допускали в нее всё больше новаций, идущих с Запада. Как правило, именно они выступали законодателями моды на новшества в быту. Правда, иногда случалось, что вначале придворные заводили у себя ранее невиданные порядки и государям приходилось копировать их, чтобы не отставать. Мы не будем подробно описывать предметный мир, окружавший московских государей, — это прекрасно проделано в исследованиях И. Е. Забелина, — а попробуем проследить, как менялся традиционный царский обиход на протяжении XVII столетия.

На долю Михаила Федоровича выпало не просто обустраивать царский дворец на свой лад, а возрождать его из пепла. Великолепные дворцы Лжедмитрия I и Василия Шуйского были разграблены и полностью разрушены, да и остальные кремлевские постройки находились в плачевном состоянии. Избранный царь потому и не спешил в столицу, что жить ему было негде. К апрелю 1613 года с большим трудом удалось привести в порядок и обновить несколько помещений: Грановитую, Золотую и Переднюю палаты, две комнаты, в которых жил когда-то Иван Грозный, а также «мыленку». Не забыли и о матери царя — для нее нашлось место в Вознесенском монастыре. Ф. И. Мстиславский писал Михаилу: «..денег в твоей государевой казне нет и плотников мало, а палаты и хоромы все без кровель, и мостов в них, и лавок, и дверей, и окончин нет, делать всё наново, и леса такова, каков на ту поделку пригодится, ныне вскоре не добыть».

Всё же к январю 1616 года новые большие деревянные хоромы для царя были полностью готовы, и Михаил Федорович справил в них новоселье, наградив плотников Первова Исаева, Салмана Пантелеева, Бажена Родионова, «срубивших» для него покои. Самым важным их украшением считались потолочные подволоки — щиты с великолепной деревянной резьбой либо металлические пластины, прибиваемые к потолку и покрываемые краской. В 1615 году иконописцы Иван и Андрей Моисеевы расписывали подволоки, а в 1616-м сторож Михаил Андреев Сусальник вызолотил сделанную им литую вислую подволоку и изготовил серебряную вислую подволоку для Серебряной палаты. К сожалению, комнаты царя не избежали участи всех деревянных сооружений того времени — они сгорели в феврале 1619 года. Быстро отстроенные, снова из дерева, они опять погибли в 1626 году в самом крупном московском пожаре XVII столетия, о котором современники писали: «…и на государеве цареве и великого князя Михаила Федоровича всеа Русии и отца его государева великого государя святейшего патриарха Филарета Никитича московского и всеа Русии дворех деревяные хоромы погорели, и в полатех во многих горело, и во многих приказех многие государевы дела и многая государева казна погорела».

Михаил Федорович, сменивший прежние палаты бояр Романовых на Варварке в Зарядье на Кремлевский дворец, превратил «старый государев двор» — по одной версии, в 1629 году в связи с рождением наследника престола, по другой — в 1631-м в память об умершей матери — в Знаменский монастырь (икона Божией Матери «Знамение» считалась покровительницей дома Романовых).

В 1635–1636 годах по указу монарха был возведен уже не деревянный, а полностью каменный Теремной дворец. Строили его известные мастера каменных дел Важен Огурцов, Антипа Константинов, Трефил Шарутин и Ларион Ушаков. В качестве фундамента под мощным трехъярусным сооружением использовалась Мастерская палата, опиравшаяся, в свой черед, на основание великокняжеского дворца, построенного по проекту фряжского архитектора Алевиза Нового в 1499–1508 годах. Над ними вырос целый городок палат, переходов, гульбищ, площадок, домовых церквей, служебных помещений и жилых комнат царицы и детей (первый надстроенный этаж), царя (второй этаж) и так называемый Златоверхий теремок с залом для заседаний Боярской думы (третий этаж). С архитектурной точки зрения это было грандиозное сооружение, в котором впервые был применен анфиладный принцип расположения внутренних помещений. Снаружи вокруг трех ярусов были сделаны галереи-гульбища. От нижней Боярской площадки (Постельного крыльца) поднималась каменная лестница, приводившая на Передний каменный двор, устроенный поверх выровненных сводов старых Мастерских палат. Выход на среднее гульбище позднее перекрыли Золотой решеткой. В жилые покои царя вели 42 ступени от Переднего золотого крыльца. Вокруг Златоверхого теремка образовался Верхний каменный двор. Весь этот комплекс был рассчитан на то, чтобы при необходимости вмещать много народа, но в то же время сохранять изолированность и камерность частного жилища. Всё искусство древнерусских мастеров каменных дел воплотилось в Теремном дворце. Его великолепные фасады с белокаменными пилястрами между окнами, резными и майоликовыми карнизами, треугольными фронтонами, парапетами гульбищ, покрытыми резным орнаментом, висячими гирьками, золочеными кровлями, резными ширинками (небольшими квадратными углублениями, окаймленными профилированными рамками), до сих пор производят потрясающее впечатление.

Как снаружи, так и внутри Теремной дворец был изрядно украшен. Конечно, основное внимание уделялось декору стен и потолков, но окна, двери, полы тоже отделывались резьбой, золочением или серебрением, росписью яркими красками.

Окна до петровского времени были практически сплошь слюдяные. На железные рамы крепилась сетка из треугольников, клиньев, квадратов, кругов, ромбов, в которые вставлялись небольшие слюдяные пластины. В центр рамы помещался круг, вырезанный из большого куска слюды, вокруг него выстраивалась вся композиция. Слюдяные фрагменты укрепляли металлическими бляшками, покрытыми золотой краской, под которые иногда подкладывали атласные или тафтяные цветы. При первых Романовых на слюдяных окнах стали рисовать цветы, травы, людей, зверей и птиц. Алексей Михайлович любил, чтобы на окнах был изображен двуглавый орел — герб Московского государства. Известно указание царя расписать слюдяное окно в хоромах царевича Петра, данное в 1676 году живописцу Ивану Салтанову: «…в кругу орла, по углам травы; а написать так, чтобы из хором всквозе видно было, а с надворья в хоромы чтоб не видно было».

Окна со стеклами использовались еще в XVI веке (в частности, во дворце Ивана Грозного), а в следующем столетии были уже достаточно широко известны и продавались в Москве. Известно, что патриарх Филарет в 1633 году захотел украсить свою Крестовую палату «оконницами стекольчатыми нарядными с травами и со птицами», купленными у «немчина» Давыда Микулаева за 5 рублей 14 алтын и 4 деньги. Кроме того, в Казенном приказе три окна были стеклянными. Но о других стеклянных оконницах в кремлевских зданиях сведений нет.

Пол укладывали («мостили») из дубовых досок или брусков длиной и шириной в шесть — восемь вершков и толщиной в два-три вершка. И брусчатый паркет, и доски покрывали красками под «аспид» (так на Руси называли яшму и мрамор полосчатой или пятнистой окраски), часто расписывали квадратами в два цвета — «в шахмат». Иногда полы делали из изразцов; например, в Ответной посольской палате до 1722 года сохранялся пол «гончарный каменный набиран узором».

Хотя до 1660-х годов мебели в Теремном дворце почти не было, но «хоромный наряд» был разработан до мелочей и состоял в основном из разных суконных, бархатных и шелковых тканей, подушек и тюфяков и тому подобных «украшений», наполнявших все помещения царского жилища.

Основное украшение дворца составляли росписи стен и потолков. Делали их художники Оружейной палаты под руководством Симона Ушакова; но, к сожалению, росписи не дошли до нашего времени из-за пожара 1812 года. В 1836-м, а затем уже в 1966–1969 годах реставраторы попытались восстановить интерьеры дворца в стиле XVII столетия.

Дворец производил сильное впечатление на современников, особенно иностранцев, оставивших не только его описания, но и зарисовки. Особенно поражали лестница, ведущая на Красное крыльцо, росписи Грановитой, Золотой и Столовой палат, царские троны и другие составляющие интерьера.

Грановитая палата, построенная еще при Иване III в 1487–1491 годах и на протяжении двух столетий остававшаяся самым большим залом в русской архитектуре (площадь — 495 квадратных метров, высота потолка до девяти метров), была расписана, скорее всего, в правление Федора Иоанновича и Бориса Годунова. Возобновлением росписей был озабочен Алексей Михайлович, который четырежды с 1663 по 1667 год давал указания «написать те ж вещи, что ныне писаны», но то из-за зимнего времени, то по причине большой занятости художники так и не исполнили их. В 1672 году Симон Ушаков сделал подробное описание всех изображений, но дальше этого дело не пошло. Во времена первых Романовых росписи Грановитой палаты так и не были поновлены, а посему тронным залом часто служила не она, а Золотая палата.

Вероятно, еще в конце 1670-х — начале 1680-х годов, когда появилась мода на украшение интерьеров на западному образцу, стены палаты были обиты тканью. Во всяком случае, 2 июля 1696 года указ Петра I гласил: «…великий государь царь и великий князь Петр Алексеевич… указал в Грановитой полате сукна кармазины алые и холсты, описав, стен собрать и до своего великого государя указу положить, где пристойно…» После снятия старой обивки стены были обиты холстом и побелены. И только в 1882 году палехские художники Белоусовы восстановили росписи по описанию Симона Ушакова.

Грановитая палата предварялась Святыми сенями, над которыми была устроена потайная комната («смотрильная палатка»), находившаяся как раз напротив царского трона, что позволяло наблюдать за приемами иностранных послов и другими церемониалами царице и царевнам, не допускавшимся на публичные мероприятия. В комнате, обитой сукном, было очень тихо; через решетку, закрытую тонкой шелковой тканью, женщины, оставаясь незамеченными, могли разглядеть все детали и услышать, о чем говорилось на царских приемах. Можно представить, с каким интересом теремные затворницы обсуждали потом новости из Грановитой палаты.

В ней было на что посмотреть: в центре располагался опорный столб, украшенный лепниной с изображениями птиц и зверей, вокруг него вилась бронзовая вызолоченная решетка, на которой стояли подсвечники, а рядом с ней во время пиров для украшения празднества находились поставцы с дорогой золотой и серебряной посудой. В углу на возвышении находился царский трон, к нему вели четыре ступени. Трон располагался вблизи «красного угла» в юго-восточной части палаты, между первым и вторым окном (всего на восточной стене было четыре окна), что удивляло иностранцев — по их представлениям, он должен был стоять в центре палаты. Член польского посольства 1678 года Бернгард Таннер предположил, что местонахождение трона было обусловлено наличием огромного опорного столба посредине палаты. Но в русской традиции царское место всегда тяготело к «красному углу» как самому святому месту в любом помещении. За троном на восточной стене палаты начинался цикл росписей, которые следовало рассматривать по часовой стрелке: сюжеты библейской книги пророка Даниила плавно перетекали в евангельские сцены пришествия Христа на Землю; затем шел цикл, опирающийся на «Сказание о князьях Владимирских»: раздел императором Августом своих земель, появление его потомка Рюрика на славянских землях, первые Рюриковичи, наконец, креститель Руси Владимир Святославич. На южной стене размещались сюжеты, связанные с Моисеем, Соломоном, Давидом, а также венчание на царство Владимира Мономаха и царь Федор Иванович в окружении бояр, среди которых был изображен «правитель» Борис Годунов. На западной стене как раз напротив царского трона была изображена притча о праведном и неправедном судии, сопровождавшаяся надписью: «И глагола царь: Аще что неправедно сотворю, меня сметни с царского престола». Вся северная стена была расписана сценами из жизни библейского персонажа Иосифа Прекрасного. В откосах окон располагалась «портретная галерея» князей Киевских, Владимиро-Суздальских и Московских вплоть до Федора Ивановича. Если двухъярусная стенопись была посвящена ветхо- и новозаветным событиям и русской истории, то изображения на сводах и люнетах[19] отражали мир небесный, начиная с сотворения Вселенной, изгнания Адама и Евы из рая и заканчивая новозаветной Троицей. В целом росписи Грановитой палаты служили хорошо продуманной иллюстрацией незыблемости царской власти на Руси, ее соотнесенности с властью божественной…

Большая Золотая палата интересна исключительно своей замечательной росписью, созданной после пожара 1547 года при непосредственном участии благовещенского попа Сильвестра, автора «Домостроя» и члена Избранной рады молодого Ивана Грозного. Поскольку фрески были крайне необычны для русского глаза, привыкшего к единообразию и повторению известных византийских образцов, то дьяк Иван Висковатый возмутился: «В палате царской притчи писаны не по подобию: написан образ Спасов, да туто же близко него написана жонка, спустя рукава кабы пляшет, а подписано под нею “блужение”, а иное “ревность”, и иные глумления». Дьяку, конечно, дали понять, что критиковать изображения — не его дело («Смотри, свитки свои не растеряй!»), но всё же устроили церковный собор, на котором митрополит Макарий разъяснил, что псковские художники изобразили «приточне (притчами, то есть иносказательно. — Л.Ч.) Спасово человеколюбие, еже о нас ради покаяния». Далее подробно описывались аллегории: «…на средине Спас на херувимех, а подпись: “Премудрость. Иисус Христос”. С правые страны у Спаса дверь, а пишет на ней 1) мужество, 2) разум, 3) чистота, 4) правда. А с левые страны у Спаса же другая, а пишет на ней: 1) блужение, 2) безумие, 3) нечистота, 4) неправда. А меж дверей высподи диавол седмиглавный, а стоит над ним Жизнь, а держит светильник в правой руке, а в левой копие, а над тем стоит ангел, дух страха Божия…» Таким же образом в актах церковного собора рассказано и обо всех остальных сюжетах фресок, изображавших «земное основание и море», воды и твердь, солнце и четыре ветра, «годовое колесо», по обе стороны от которого были опять-таки помещены притчи: справа — «Любовь да стрелец да волк», а слева — «Зависть, а от нее слово к зайцу: “зависть лют вред, от того бо начен и прискочи братоубийц”, а Зависть себе пронзе мечем, да Смерть». Немудрено, что у Висковатого при виде этих росписей с непривычки голова пошла кругом — да, наверное, и не у него одного. А вот царь Алексей Михайлович их очень любил ив 1672 году потребовал, чтобы было сделано точное описание с перечнем всех деталей изображений и воспроизведением подписей.

Малая Золотая (Царицына) палата, где также бывали торжественные приемы, вторила Большой — правда, на «женский лад». Она тоже была украшена росписями на библейские и исторические сюжеты, но посвящены они были в основном царицам: обретение Животворящего Креста Господня равноапостольной Еленой, подвиги византийских цариц Ирины, Феодоры и Софьи, крещение княгини Ольги, эпизоды повести об иверской царице Динаре и т. п. Эти фрески по золотому фону были выполнены еще в 1580 году для царицы Ирины Федоровны (в девичестве Годуновой).

При Алексее Михайловиче не случилось крупной перестройки дворца, как при его предшественнике и преемнике, зато были внесены существенные и яркие новации в его украшение. Возможно, не случайно первой постройкой, возведенной в Московском Кремле по приказу семнадцатилетнего царя, стали Потешные хоромы, срубленные дворцовым плотником Васькой Романовым. В дальнейшем государь указал отремонтировать одну из дворцовых палат, в которую поместил Аптекарский приказ и придворную аптеку. В 1661 году вместо старой Столовой избы была создана новая, украшенная росписью на потолочной подволоке. Это была замечательная картина, написанная масляными красками по полотну в 1662 году по «вымыслу» инженера полковника 1устава Декенпина и представлявшая, по описанию австрийца Адольфа Лизека, видевшего ее в 1675 году, «звездотечное небесное движение, двенадцать месяцев и беги небесные»: «…на потолке изображены небесные светила ночи, блуждающие кометы и неподвижные звезды, с астрономическою точностию. Каждое тело имело свою сферу, с надлежащим уклонением от эклиптики; расстояние двенадцати знаков небесных так точно размерено, что даже пути планет были означены золотыми тропиками и такими же колюрами равноденствия и поворота солнца к весне и осени, зиме и лету». Роспись настолько поражала современников, в особенности царских детей и родню, что «беги небесные» были пять раз повторены в покоях царевичей и царевен, деревянном дворце в Коломенском, а кроме того — на бумаге, чтобы обучать началам астрономии маленького царевича Петра Алексеевича.

Новые Постельные (Покоевые) хоромы Алексея Михайловича были выстроены в 1674 году. Они включали в себя передние теплые сени, приемную, кабинет («Комнату»), Крестовую палату (молельню) и спальню, именуемую также «постельной», «ложницей» или «опочивальней». В трех комнатах царь указал написать на плафонах библейские притчи: о пророках Ионе и Моисея и о Есфири (судя по всему, он имел особое пристрастие к этим сюжетам, в особенности к истории Есфири, которая неоднократно исполнялась на сцене придворного театра).

Другой новацией Алексея Михайловича стала обивка стен и дверей «фряжскими листами» (западноевропейскими гравюрами) и тисненой кожей. Так, в 1666 году двери в царский кабинет (Комнату) были обиты золоченой кожей с выдавленными на ней изображениями цветов, трав, птиц и зверей. Это новшество приглянулось всем членам царского семейства; в 1681 году Федор Алексеевич захотел, чтобы комнаты и сени его новых покоев были покрыты подобными кожами, а позднее царевна Софья решила не отставать от отца и брата.

После русско-польской войны в царских покоях появилась мебель «на польское дело» (по польским образцам), а деревянную резьбу во внутреннем убранстве дворца и на домашней утвари стали делать не плоской, а объемной, в немецком барочном стиле.

По указанию Алексея Михайловича было построено новое каменное здание Посольского приказа напротив Архангельского собора; над его входом поместили глобус, что было весьма необычно, но, видимо, отвечало вкусам государя и его окружения. После смерти царя Алексея в Посольский приказ по указанию его преемника Федора были переданы три иконы из кабинета отца — Христа, Богоматери и Иоанна Предтечи.

Помимо больших палат во дворце была еще масса помещений поменьше, предназначенных для самых разных целей. Так, к паперти Благовещенского собора примыкала Панихидная (Сборная) палата, в которой проводились поминальные «столы». За ней следовала Ответная посольская палата, предназначенная для переговоров с иностранными дипломатами. В Ответной палате, как и в Грановитой, была сделана тайная каморка с окном, чтобы царь мог наблюдать за переговорами, не обнаруживая своего присутствия.

Среди важнейших дворцовых строений следует также назвать Казенный двор, где держали золото и серебро, по большей части в виде посуды; драгоценные предметы, подаренные иноземными послами; дорогие, затканные золотом и серебром или шелковые ткани; запас соболиных и других мехов. Здесь же находилась Образовал, или Иконная палата с множеством икон, крестов, ковчегов и других предметов церковной утвари. Всё, что приберегалось на Казенном дворе, использовалось в царском обиходе во время пиров или царских выходов, а также предназначалось для подарков. Поэтому Казенный двор тщательно стерегли стрельцы, как и Оружейную палату, в нескольких помещениях которой хранились мушкеты, пистоли, карабины, шпаги, панцыри, латы, шишаки, стрелы, «государевы оправные сабли» и другое оружие, а также краски для иконного дела, ртуть, ящик с деньгами, приходные и расходные книги. Сам государь постоянно контролировал состояние этих хранилищ. Однажды в 1627 году «за полтора часа до света» Михаил Федорович прислал грамоту о срочном опечатывании государственной печатью Оружейной и Иконной палат из-за внезапной кончины подьячего, отвечавшего за их сохранность. Из ответа, присланного царю, мы знаем, что в Оружейной палате были две железные двери: первые запечатывались главой приказа князем Борисом Александровичем Репниным, вторые закрывались на ключ, хранившийся у него же.

Не станем перечислять огромное количество хозяйственных построек, сосредоточившихся вокруг основного комплекса дворцовых зданий. Здесь были различные мастерские, портомойные (прачечные), кормовые и сытные дворы, где хранились съестные припасы, и др. Дворцовое хозяйство обслуживало царскую семью и придворных всем необходимым для повседневной жизни. Эти помещения без конца ремонтировались и перестраивались с целью расширения.

В 1647 году по государеву повелению чудотворная икона Спаса Нерукотворного была перенесена из Хлынова (Вятки) для помещения в Новоспасский монастырь — усыпальницу дома Романовых, настоятелем которого был царский «собинный друг» Никон. До окончания строительства Спасо-Преображенского собора эта икона хранилась в Успенском соборе Московского Кремля. После того как ее дважды пронесли через Фроловские ворота — сначала в Успенский собор, а затем в Новоспасский монастырь, — ворота были переименованы в Спасские. Вскоре последовал царский указ, предписывавший на веки вечные проходить через эти ворота в Кремль только с непокрытой головой, а над воротами был помещен образ Спаса Нерукотворного в золотой ризе.

Размах строительной деятельности юного Федора Алексеевича поражал современников. Датский посланник в 1682 году Гильденбрант фон Горн утверждал: «Москва при его государской державе стала каменная, которая преж сего была деревянная». Начал царь конечно же с Кремля, а именно с Теремного дворца. В 1677 году были построены новое каменное крыльцо у Боярской площадки со столбами, «переграда», представлявшая собой, по-видимому, некое решетчатое ограждение, а также переходы к церкви Спаса Нерукотворного. Крыльцо и переходы были расписаны мастерами Оружейной палаты «розными краски и аспиды».

Прямо у «переграды» по приказу юного царя поставили большую картину, написанную на полотне на темы «притчей» (каких именно, неизвестно, но, возможно, на любимый государем сюжет — суд царя Соломона). Ее автор неизвестен, но, поскольку в то же самое время (1677) у Золотой решетки на самом верху Золотой лестницы у входа в комнаты государя появилась еще одна картина — «Видения царя Константина, яко явися ему крест», написанная Иваном Салтановым, можно предположить, что и первое полотно создал он. В следующем году царь Федор приказал украсить росписью на библейские сюжеты стены своих комнат.

Большое строительство деревянных хором для всего царского семейства, включая вдовую царицу Наталью Кирилловну, началось в 1680 году. Для затягивания потолка и обивки стен потребовалось 800 аршин полотна, расписанного на темы «царственных притч, деисуса и апостольских проповедей». Отдельные помещения были обиты «золотыми кожами» с тиснением, «фряжскими листами» (гравюры на меди печатали прямо во дворце, где с 1677 года стоял специальный «фряжский» печатный станок).

Была у Федора и своя программа переустройства «верховых» церквей. После постройки новых хором для царевен у них на сенях был восстановлен храм Спаса Нерукотворного с трапезной, над которой был построен новый храм во имя Успения Пресвятой Богородицы. Тогда же церковь Святой Евдокии была заново освящена во имя Воскресения Христова, а в узком проходе между ней и приделом Иоанна Белоградского была устроена Голгофа со Страстями Господними: выложена каменная Голгофская гора с кипарисовым распятием на вершине, выполненным лучшим резчиком того времени старцем Ипполитом. Напротив горы среди алебастровых колонн находилась плащаница с изображением Гроба Господня, над ней висели на проволоках 60 херувимов из алебастра, а рядом располагались 12 стеклянных лампад. Стена была украшена картинами на евангельские темы (Сошествие во ад, Воскресение, Вознесение, Явление Христа Магдалине), написанными любимым изографом царя Иваном Салтановым. Незадолго до смерти Федор приказал создать еще одну композицию Гроба Господня в «вертограде» (саду), в специально отведенной для этого каменной палатке между его комнатами и церковью Распятия. Умирающий царь всё время торопил с завершением этих работ, но так и не увидел готовый «Вертоград со Гробом Господним».

В 1680 году на Новом потешном дворе была построена церковь Похвалы Пресвятой Богородицы; для нижнего ряда («местного чина») ее иконостаса поп Иван Афонасьев заказал печатнику Симону Федорову житийную икону Феодора Стратилата. К ней был сделан резной киот, «вызолоченный листовым сусальным красным золотом и серебром, и расписанный баканом и ярью венецейскою[20] и иными разными цветными краски».

Можно только предполагать, как развернулось бы обустройство и украшение Кремлевского дворца и прилегающих строений, если бы Федору Алексеевичу суждена была долгая жизнь.

Загородные резиденции

В своих загородных усадьбах царь чувствовал себя в большей степени частным лицом, хозяином-домоправителем, мужем и отцом семейства, чем государем всея Руси. С другой стороны, Алексей Михайлович превратил свои подмосковные вотчины в резиденции, где порой заседала Боярская дума (например, в Измайлове) и куда время от времени иностранные послы приезжали на официальные приемы либо для прогулок и отдыха. В переходный период от Средневековья к Новому времени царские усадьбы устраиваются в расчете на публичность. Формирующаяся новая придворная культура повлияла и на внешний вид, и на интерьеры, и на быт царских вотчин — Коломенского, Измайлова, Алексеевского, Преображенского и др.

Все загородные усадьбы Алексея Михайловича составляли как бы единое целое. Все они были рассчитаны на публичную демонстрацию архитектурных, скульптурных, изобразительных, садовых и прочих достижений и новаций и имели ряд общих черт: по древнерусской традиции княжеских замков в состав дворцового комплекса включался храм; главные фасады царских дворцов были обращены к воде; парадные ворота, ведущие в усадьбу, всегда украшались; вспомогательные постройки выносились за пределы усадьбы; в каждой резиденции были раритеты и диковины, способные удивить посетителей (фигуры рыкающих львов в Коломенском, театр в Преображенском, зверинец и птичий двор в Измайлове, фонтаны, садовая скульптура, лабиринт-«вавилон», редкие растения и цветы и др.).

Комплекс загородных усадеб Алексея Михайловича отражал весь спектр его увлечений. Здесь государь раскрывался с иной стороны — представал не только самодержцем, но и домовитым вотчинником (в Измайлове), любителем театра (в Преображенском), ценителем русской деревянной архитектуры и «чинной» красоты соколиной охоты (в Коломенском), и заботливым мужем, отцом и братом; почитателем певческого искусства и заядлым шахматистом…

В 1663 году Алексей Михайлович приступил к созданию образцовой вотчины в Измайлове. В этот проект были включены сады, пашни, луга, мельницы, плотины, «аптекарский огород», пчельники, разведение водоплавающих птиц и рыб, зверинцы, создание полотняного, стекольного, чугунолитейного заводов. Сохранился отчет подьячего Тайного приказа Юрия Лутохина об осмотре села перед началом строительства для определения плана будущих построек: «…места, где пристойно быть на острову часам, и как по мере оградная стена и уступ от пруда, и меж тех стен на сад оставить места, а где быть амбарам, в которые класть угорские лесные запасы, и под тутовых садов на истоке, и быть пруду в скольких саженех уступя от Лебедевского пруда, делать плотину, и какова мерою будет, и глины на черепицу и на кирпичное дело осмотрить впредь для заводов, где пристойно». Известен также указ от 15 февраля 1663 года о присылке в Измайлово для сельскохозяйственных работ шестисот сошников, ста плугов, двухсот косуль (сох), четырехсот топоров, шестисот кос. Сам по себе этот перечень свидетельствует о размахе планируемых сельскохозяйственных операций.

Строительство шло очень быстро под общим руководством стрелецкого полковника Артамона Матвеева, ставшего впоследствии первым советником царя. Он представил в Тайный приказ «Роспись, что надобно на хоромное строение иноземцу Фалентину садовнику в селе Измайлове». Уже упоминавшийся Лутохин был ответственным за строительство «новой каменной риги», а майор Скариков руководил созданием мельниц, прудов, Льняного двора и др. Постоянным приказчиком Измайлова был сокольник Устин Зеленой, но кроме него в вотчине был экстренный главный управляющий — до 1666 года голова московских стрельцов Василий Пушечников, а после него Лутохин.

Вскоре в Измайлове рядом с царским дворцом начались перестройка старых зданий и возведение новых. Покровский собор, деревянная шатровая церковь, в 1671–1679 годах стал каменным пятиглавым храмом с мощными барабанами и главами, с крыльцами, крытыми на деревянный манер «бочками». В декорировании храма широко использовались полихромные изразцы («павлиний глаз» и другие узоры желто-зеленых тонов), ставшие в XVII столетии одним из самых популярных украшений церковного зодчества. На стенах и барабанах глав Покровского собора можно видеть прекрасные образцы «ценинного» искусства знаменитых мастеров Игната Иванова и Степана Полубеса.

Налаженное при Алексее Михайловиче в Измайлове стекольное производство просуществовало до 1709 года. Сохранились изделия измайловского завода, которые производят прекрасное впечатление. Еще в 1656–1657 годах царь поручил своему торговому агенту англичанину Ивану Гебдону «вывести к Москве из Веницеи золы лутчей, в чем скляничные всякие суды делать на хрустальной цвет», прислать «земли, в чем делается веницейское стекло» и «мастеров склянишных самых добрых». Алексей Михайлович, как всегда, долго запрягал, но быстро ехал: только в 1668 году после возведения плотины на реке Серебрянке он приказал строить стекольный завод, который начал функционировать уже в 1669-м. Вначале там работало всего семь человек под руководством мастеров Бориса Иванова и Григория Васильева, но на следующий год приехали «веницейцы» Ловис Моэт, Ян Арципухор, Питер Балтус, Индрик Лерин — немцы, освоившие приемы венецианского стеклоделия, которые теперь начали передавать русским ученикам.

Главной задачей стекольного завода был выпуск изделий «про обиход великого государя». На заводе изготавливались кувшины для воды и цветов, различные «ставцы», ведерки, кружки, кубки, лампадки, подсвечники, чернильницы, мухоловки, сковородки, трости, аптекарские «скляницы», детская «потешная» посуда и др. Разнообразие форм изделий дополнялось разнообразием фактур: «чешуйчатая, витая, сетчетая, клетчатая». Отдельные предметы, в особенности те, которые предназначались для царских подарков, украшались гравировкой и позолотой. В штате завода числились гравировальный мастер Матиас Ульман и «золотописец» Дмитрий Степанов. Опись измайловского стекольного завода, сделанная в 1687 году, дает представление о масштабах производства и ассортименте продукции: «…зеленого стекла… 6 блюд, тарелка, 6 чернильниц. Белого стекла Измайловского… 430 стаканов высоких, крупночешуйчатых, 362 стакана высоких гладких и полосатых, 470 стаканов плоских, 194 стакана плоских гладких… 30 рюмок, 16 чарок, 13 лампад, 9 кадочек, 2 кувшина высоких, 14 стаканов с кровлею, 13 чаш больших, 18 яблок больших, 7 стаканов больших высоких, 13 братинок, 2 фляги, 23 стеклянцы уринных… 9 блюд полосатых, 15 блюд средних, 3 стакана клетчатых…» К тому времени продукция стекольного завода уже вышла на рынок — продавалась в Москве в специальной лавке.

Кроме стекольного завода в Измайлове функционировали также чугунолитейный и полотняный.

Измайловская усадьба должна была выполнять не только хозяйственные задачи, но и «потешные». «Огородным делом» в Измайлове заведовали подьячие М. Ватолин и Ю. Никифоров. Сады были разных видов, размеров и месторасположения. На самом усадебном дворе также имелся сад-огород на террасах, спускавшихся к воде. В зверинцах и охотничьих дворах разводили дичь для царской охоты, содержали царских оленей; в лесах, окружавших усадьбу, устраивали псовые охоты на волка, зайца и кабана. В прудах на притоках реки Серебрянки разводили павлинов, царских лебедей, китайских гусей, уток и других редких птиц. На чертежах пруды изображены как искусно организованные водные пространства с узорчатыми очертаниями. Возможно, при их создании учитывалось, что ими будут любоваться с высоких башен. Некоторые исследователи называют пруды «водными садами». Так, территория при Круглом озере была разгорожена на пять секторов-вольеров, соединяющихся между собой воротами. Каждый сектор имел свой маленький круглый прудик, вокруг которого стояло пять теремков для водоплавающей птицы, скорее всего лебедей, которых в Измайлове насчитывалось несколько сотен. Другой пруд (его местоположение пока не определено) имел в центре островок, рядом находились четыре вольера для птиц, имевшие симметричные строгие очертания.

Написанный собственноручно Алексеем Михайловичем «Чин освящения огородов в Измайлове» доказывает, что даже такой прозаический объект, как поля и «огороды» (сады), был сочтен достаточным поводом для творческой энергии писателя-царя. Сам обряд, продуманный до мелочей, должен был совершаться втайне — отнюдь не из-за скромности масштаба мероприятия, а в связи с глубоким мистическим смыслом, вкладываемым в него царем. Общеизвестно, что глубокие христианские убеждения Тишайшего прекрасно уживались с его суеверием. Царь приказал окропить измайловские поля водой, которую должны были прислать из Троице-Сергиева монастыря. Алексей Михайлович послал туда грамоту: «И ты бы, богомолец наш, сотворил и прислал тайно, никому же поведавше сию тайну, священного масла великого четвертка в сосуде и воды с ног больнишних братий, умыв сам тайно, и воды ис колодезу Сергия чудотворца, отпев молебен у колодезя, три ведра за своею печатью». Царь продумал и осуществил весь обряд освящения: четыре священника по четырем углам сада «святили воду» и «кропили крестообразно», «после того по 10 человек с водою тою, что с ног, кропили в трех местех, а в четвертом 5 человек с вениками…». Царь собственноручно начертил на листе бумаги четыре квадрата с группами людей, совершающих обряд.

Существует архитектурный проект времен Алексея Михайловича, называемый «Потешные палаты с садом», который, возможно, был частично осуществлен в Измайлове. Примечательно, что помимо садов с плодовыми деревьями, кустарниками, душистыми травами и цветами, а также сада-«вавилона»[21] планировалось создание четырех Потешных палат и дворов. Одни палаты предназначались для гостевого летнего дворца, другие планировалось использовать как смотровую площадку для обозрения «вавилона» и окрестностей (в одном из этих парадных многоэтажных сооружений мог предполагаться и театральный зал), третье здание предназначалось для содержания птиц, наконец, последнее здание на плане соответствовало конюшне. И хотя сохранившиеся описи Измайлова 1701 года не содержат упоминаний о Потешных дворах с садом-«вавилоном», сама масштабная затея, предусматривавшая различные формы развлечения царя и придворных, многое говорит об интересах Алексея Михайловича.

Царский зверинец, существовавший еще во времена Ивана Грозного, при Алексее Михайловиче не только пополнился, но и изменился качественно: в него попадали и пойманные в загородных лесах звери, и животные, привезенные из дальних стран в дар русскому царю; кроме того, к зверинцу примыкало несколько птичьих дворов с редкими видами пернатых (павлинами, пеликанами и др.), а также водоплавающими птицами, среди которых особенно много было лебедей. В созданном по указу Алексея Михайловича в Измайлове зверинце (Яков Рейтенфельс в 1672 году определил его как «лес, обнесенный забором и наполненный стадами различных животных») содержались лоси, олени, дикие козы, сайгаки, джейраны, яки («китайские коровы»), зубры, ослы, мулы. Были там и лев с львицей, подаренные персидским шахом, а также тигры, леопарды, барсы, рыси, медведи, волки, лисицы и др. Иностранцы в своих записках часто упоминали увиденных в Измайлове диковинных зверей; в частности, Корб удивлялся невероятной величине содержавшегося там белого медведя. Медведи участвовали в ряде старинных потех — отбивались от собак, боролись с охотником, вооруженным рогатиной, и пр. Поражали воображение иностранцев слоны, обезьяны и другие экзотические животные, попавшие в Россию в качестве подарков русскому правителю.

Измайлово, центром которого был государев двор на насыпном острове, стало любимым местом отдыха всего царского семейства. Особенно радовались возможности совершать прогулки по его садам кремлевские затворницы.

Значение другой загородной усадьбы, Коломенского, резко возросло после постройки в конце 1660-х — начале 1670-х годов великолепного деревянного дворца под руководством стрелецкого головы Семена Петрова и плотничьего старосты Ивана Михайлова (дворец был частично перестроен в 1681 году Саввой Дементьевым «с товарищами»). Если Измайлово царь рассматривал как свою образцовую вотчину, где проводились сельскохозяйственные опыты, выращивался урожай и создавались барочные сады, то Коломенское, использовавшееся ранее для любимой потехи царя — соколиной охоты, было избрано им в качестве парадной резиденции. Сохранившиеся модели и изображения дворца, архивные данные, а также восторженное описание его в стихах, оставленное Симеоном Полоцким, позволяют представить «восьмое чудо света», как назвал его поэт, практически во всех деталях. Коломенский дворец во многом повторял Кремлевский дворец Алексея Михайловича: во внешнем и внутреннем убранстве использовались те же мотивы и аналогичные материалы. Так, роспись потолочной подволоки Столовой палаты копировала любимые царем «небесные беги» в кремлевских покоях. В росписях хором использовались мотивы двуглавого орла, гербов разных государств, трав и цветов, почерпнутые опять-таки из росписей Кремлевского дворца. Резьбу по дереву делали мастера из Нового Иерусалима, повторяя хорошо известные им орнаменты.

Общеизвестно особое пристрастие царя к скульптурам львов разных размеров, выполненным из различных материалов. Алексей Михайлович указывал помещать подобные фигуры везде, где только можно: каменные львы подпирали колонны «Львиных ворот» Потешного дворца в Кремле, а на одной из каменных плит, украшавших ворота, была вырезана сцена: Самсон, сидящий верхом на льве, раздирал ему пасть. Выточенные из дерева львы украшали многие деревянные постройки в царских усадьбах. Скульптуры львов были и в Преображенском, а также, возможно, и в других царских загородных резиденциях. Поэтому неудивительно, что «рыкающие» львы, снабженные механизмом, приводящим в движение их глаза и пасти и имитирующим рычание, были помещены в Коломенском сразу в двух местах: выполненные из меди звери, оклеенные для большей достоверности бараньими шкурами, восседали перед царским троном в деревянном дворце, как бы исполняя некую охранную миссию; четыре или восемь подобных фигур «сторожили» Передние ворота царского двора (весь второй ярус воротной проездной башни был отведен под «органную палатку» — механизм, издававший львиное рычание, выполненный мастером Петром Высоцким).

В росписи царицыных комнат были включены сюжеты из библейской книги Есфири, главная героиня которой, возможно, ассоциировалась с молодой царицей Натальей Нарышкиной. В круглых щитах над крыльцами царских хором помещалось новомодное европейское украшение — аллегорические изображения Европы, Азии и Африки.

Деревянный дворец Алексея Михайловича производил сильное впечатление на царских гостей, в особенности на иностранцев. Послы, посланники и резиденты европейских государств не раз бывали там. Яков Рейтенфельс писал: «Коломенский загородный дворец… кроме прочих украшений, представляет достойнейший обозрения род постройки, хотя и деревянной, так что весь он кажется точно только что вынутым из ларца, благодаря удивительным образом искусно исполненным резным украшениям, блистающим позолотою». Кстати сказать, уникальную горельефную и сквозную ажурную резьбу по дереву на фасадах и в интерьерах коломенского дворца выполняли белорусские мастера: монах Арсений, Клим Михайлов, Давыд Павлов, Андрей Иванов, Герасим Окулов и Федор Микулаев.

По мере изменения интересов государя сменялись и излюбленные места его летнего отдыха. Так, в 1657 и 1660 годах царское семейство провело лето в селе Покровском, а лето 1662 года — уже в Коломенском, в 1666 и 1667 годах — в Преображенском и Воробьеве, которым отдавалось предпочтение и в последние годы жизни государя.

Следующий царь, Федор Алексеевич, также очень любил село Воробьево, где подолгу жил в теплое время года. Оттуда он ездил в другие загородные усадьбы — Коломенское, Преображенское, Покровское, а также в «новое государево село Воскресенское», где в последний год своей жизни начал обустраивать церковь Воскресения Христова и заказал для иконостаса деисусный и праздничный ряды «за тридцать за два рубли».

Измайлово нравилось молодому государю, по-видимому, в первую очередь его замечательными садами. В 1678 году по указу царя там началось строительство примыкавшей к дворцу домовой церкви Иоасафа царевича индийского с восьмиярусным иконостасом. Древняя притча о пустыннике Варлааме и царевиче Иоасафе, созданная в Индии или Центральной Азии, распространилась по всему свету с первых веков христианства, на Руси стала известна еще в XII столетии, а в XVII веке книга была напечатана Симеоном Полоцким в Верхней типографии. В ней повествуется о том, что астрологи предсказали долгожданному наследнику индийского царя Авенира будущность великого христианского подвижника, поэтому идолопоклонник-отец запер сына во дворце, но пустынник Варлаам проник туда под видом купца и рассказал юноше о христианстве. Под влиянием мудреца Варлаама царевич покинул дворец и стал его спутником в пустыни до самой смерти учителя, а спустя 35 лет аскетической жизни закончил свои дни, завещав похоронить себя в построенном им храме вместе с Варлаамом, после чего на могиле пустынников происходили многочисленные чудеса и исцеления. Вероятно, Федор Алексеевич очень любил эту повесть, раз посвятил домовый храм в Измайлове ее персонажу. По-видимому, другие члены царского семейства разделяли его мнение; к примеру, в театре царевны Натальи Алексеевны шла пьеса, написанная по мотивам повести. Не случайно в 1680 году в измайловском храме прозвучали стихи Симеона Полоцкого на сюжет повести о Варлааме и Иоасафе — царский учитель Симеон ассоциировался с мудрецом-пустынником Варлаамом, просветившим царевича Иоасафа, в роли которого, надо полагать, видел себя юный государь.

В 1681 году Федор Алексеевич занялся перестройкой измайловского дворца, а также указал сделать возле него различные хозяйственные и служебные пристройки. Обычно царь брал с собой в Измайлово большую свиту, которую требовалось кормить и поить. Например, только за один день 13 июня 1677 года на «поение» всяких чинов людей и боярских слуг ушло из Запасного двора Измайлова четыре ведра «вина дворянского» (очищенной водки), полведра «двойного» (водки двойной перегонки), 12 ведер «расхожева» (простой водки), девять ведер белого с гвоздикой, корицей и кардамоном, три ведра меду вареного, 36 ведер пива.

Впоследствии Измайлово стало любимым местом пребывания семьи царя Ивана Алексеевича, а после его кончины (1696) вдовая царица Прасковья Федоровна с дочерьми проживала там постоянно. При ней усадьбу заполонили юродивые, калеки и нищие, поэтому В. Н. Татищев называл ее двор «госпиталем». Но и в это время в Измайлове сохранялись прекрасные сады, и представительницы царского семейства устраивали в них «садовые аудиенции» для иностранных послов и знати. Так, в 1689 году царица Прасковья Федоровна и царевна Наталья Алексеевна принимали в измайловской усадьбе калмыцкого посла. Иоганн Георг Корб, секретарь имперского посольства в Россию, упомянул свою прогулку с Прасковьей Федоровной по Виноградному саду Измайлова в 1699 году. Именно в этом уголке традиционной придворной жизни формировалась личность будущей императрицы Анны Иоанновны, что впоследствии проявилось и в устройстве ею своего двора, и в организации забавы — свадьбы шута в Ледяном доме, и во многом другом. Однако даже царица Прасковья поддалась новым веяниям: не позднее 1713 года в Измайлове был устроен театр и действовал до 1723-го; правда, вряд ли там ставились новомодные пьесы…

Распорядок дня членов царской семьи

В окружении великолепия и роскоши Кремлевского дворца и загородных резиденций проходили дни московских государей. О режиме жизни Михаила Федоровича и его внука Федора Алексеевича известий почти нет, но зато распорядок дня Алексея Михайловича восстановлен историками практически по минутам. Вот как описал утро монарха знаток царского быта И. Е. Забелин: «Государь вставал обыкновенно часа в четыре утра. Постельничий, при пособии спальников и стряпчих, подавал государю платье и одевал его. Умывшись, государь тотчас выходил в Крестовую палату, где его ожидали духовник или крестовый поп и крестовые дьяки. Духовник или крестовый священник благословлял государя крестом, возлагая его на чело и ланиты, причем государь прикладывался ко кресту и потом начинал утреннюю молитву; в то же время один из крестовых дьяков поставлял перед иконостасом на налое образ святого, память которого праздновалась в тот день. По совершении молитвы, которая продолжалась около четверти часа, государь прикладывался к этой иконе, а духовник окроплял его святою водою…»

Прослушав после молебна поучение на данный день года, читаемое крестовым дьяком, Алексей Михайлович посылал кого-то из слуг в царицыны хоромы — узнать, как она почивала. Это был сигнал для царицы: пора ей прийти к мужу в переднюю или столовую. После встречи венценосная чета направлялась в одну из верховых церквей к заутрене или ранней обедне.

Затем наступал черед аудиенции для придворных, толпившихся на Постельном крыльце либо ожидавших в приемной, если их туда допускал «боярин у крюка». Кратко обсудив дела, государь в сопровождении собравшихся бояр, думных чинов и ближних людей шествовал в одну из придворных церквей к поздней обедне, продолжавшейся два часа. Но если на этот день приходился церковный праздник, то следовал торжественный выход царя в соборы или монастыри. Алексей Михайлович, как известно, не пропускал ни одного церковного торжества…

Примерно с десяти до двенадцати часов государь в своем кабинете вместе с боярами слушал доклады и челобитные, обсуждал различные дела. Когда наступал час обеда, бояре, попрощавшись, разъезжались по домам, а царь трапезничал в одиночестве или с несколькими приглашенными к столу ближними людьми. Послеобеденный сон был обязательной составляющей царского обихода, длился он часа три, до вечерни. К этому времени во дворец снова съезжались придворные, вместе с которыми государь стоял вечерню в одной из верховых церквей. По окончании церковной службы иногда снова обсуждались дела, могло даже проходить заседание Боярской думы; но чаще царь отдыхал в кругу семьи, родственников и друзей. Любимым времяпрепровождением Алексея Михайловича было чтение, слушание рассказов «верховых старцев», игра в шахматы и т. п. День завершался вечерним угощением и пятнадцатиминутной молитвой в Крестовой палате, после чего царь отходил ко сну.

Естественно, что в этот распорядок ежедневно вносились коррективы, в особенности если царь был вне дома — в паломнической поездке или на охоте. Но всё же утренние и вечерние молитвы совершались неукоснительно, причем с большим количеством (порой до полутора тысяч) земных поклонов. Думается, ни отец, ни наследник Алексея Михайловича не были столь же строги к себе в смысле соблюдения церковных обрядов, но и их распорядок дня немногим отличался от вышеописанного.

Царевичи до 12–13 лет проводили день по-детски, а по достижении совершеннолетия — по-взрослому. После объявления царского сына наследником престола его режим дня намеренно выстраивался по царской схеме. Правда, он еще не посещал заседаний Боярской думы, но уже сопровождал отца на многих официальных мероприятиях, выездах, охоте и пр.

У современников сложилось устойчивое представление о времяпрепровождении цариц, переданное Яковом Рейтенфельсом: «Русские царицы проводят жизнь в своих покоях, в кругу благородных девиц и дам, так уединенно, что ни один мужчина, кроме слуг, не может ни видеть их, ни говорить с ними; даже и почетнейшие дамы не всегда имеют к ним доступ. С царем садятся за стол редко. Все занятия и развлечения их состоят в вышивании и уборах. Нынешняя царица Наталья, хотя отечественные обычаи сохраняет ненарушимо, однако ж, будучи одарена сильным умом и характером возвышенным, не стесняет себя мелочами и ведет жизнь несколько свободнее и веселее». В этом описании допущена только одна неточность: совместные трапезы супругов бывали довольно часто: если обедал царь один либо с придворными чинами, то ужинал обычно с женой.

Иностранный наблюдатель упустил из виду и такую важную составляющую каждодневного распорядка дня царицы, как молитвы в своей Крестовой палате, названные И. Е. Забелиным «стихией царицыной жизни». По церковным праздникам либо она посещала храм, либо служился молебен «у крестов» (в Крестовой палате), после чего царица окроплялась святой водой, привезенной из монастырей и церквей. Каждый день после молебна читалось поучение из «Златоуста». Дни постов и кануны праздников царица проводила в особенно длительных молитвах и битье поклонов. Чтение житийной литературы было обязательным везде и всегда. Часто к обедне царица ходила в дворцовую церковь Великомученицы Екатерины, заступницы и вспомоществовательницы при родах.

Остальное время было посвящено посещению Мастерской палаты — «светлицы», где шилась одежда для царской семьи, слушанию докладов дворецкого или дьяка о делах в Постельном приказе, о хозяйственных нуждах или устройстве царицына обихода. Царица занималась также делами своих придворных и слуг, в том числе и матримониальными. И. Е. Забелин отметил: «В расходных записках ее Постельного приказа нередко встречаются свидетельства или о постройке свадебного наряда для “верховых девок”, или о выдаче им на свадьбу денег. Есть указание, что царица сама делала смотрины невесте для кого-либо из дворовых женихов, а стало быть, уже непременно сама же смотрела и женихов для дворовых девиц, разумеется, при соблюдении необходимых условий своего замкнутого быта, т. е. всегда потаенно и скрытно».

После обеда следовал обязательный сон, а вечером — общение с детьми, поздний ужин с мужем и молитва. День царицы, на наш взгляд, бледной тенью отражал день царя — в том смысле, что она не участвовала в решении государственных дел, но часто незримо присутствовала на приемах иностранных послов и других торжествах, находясь в потайных комнатках при Грановитой и Посольской палатах или укрывшись за особой завесой в Успенском соборе (как это было, например, при церемонии отправки государева полка на войну в 1654 году). Царица весь день должна была быть готовой отозваться на приглашение супруга к совместной молитве или трапезе, а ночью — к исполнению супружеского долга…

Царских дочерей сызмальства приучали к чинному времяпрепровождению. Только в раннем детстве их день заполняли игры, тряпичные куклы, сшитые из лоскутков в царицыной «светлице», «потешные» книжки, забавы с карлицами, коих у каждой царевны было несколько. Становясь старше, они проводили время в молитвах, учебе, за рукоделием, в общении с родными, а порой имели и неожиданные «хобби» (выше уже шла речь об увлечении царевны Екатерины Алексеевны кладоискательством).

В целом же особого разнообразия в жизни царской семьи не было, каждый день для всех обитателей дворца был похож на предыдущий.

«Наш чин не любит овчин…»

К XVII веку сложилась устойчивая традиция подчеркивать социальный статус при помощи одежды. Царю полагалось носить только платье из самых дорогих тканей с украшениями из золота, драгоценных камней, жемчуга. Праздничная одежда государя подробно описывалась в рассказах о венчаниях на царство и царских свадьбах. Каждодневное, «простое» платье было менее дорогим, с меньшим числом украшений.

Придворная знать, стремившаяся во всём подражать монарху, тратила на костюмы целое состояние. Иностранцев поражало, что обстановка в домах русских аристократов была очень простая, даже, на их взгляд, бедная, отсутствовали (или не выставлялись напоказ, как было принято в Европе) серебряная посуда и предметы роскоши, но наряды и украшения ценой порой превосходили стоимость большого дома.

Все одежды (кроме нижней нательной рубахи) были долгополыми, с длинными рукавами. Обычно мужской костюм знати состоял из суконного зипуна, поверх которого надевался уже упоминавшийся нами опашень, следующим слоем одежды шли ферязь или охабень зимой и однорядка летом.

Охабень представлял собой неширокую распашную верхнюю одежду, доходившую до щиколоток Эта древняя одежда имела разрезы от подола до рукавов, завязывавшихся узлом на спине, в то время как руки продевались в разрезы. Однорядки также были очень длинными, отличаясь от охабней только отсутствием подкладки (имели один слой — «ряд») и воротника. Они шились в основном из шерстяных тканей и заменяли плащ. В качестве украшений однорядок фигурируют пояса, кружева, нашивки, золотное шитье и др. Охабни и однорядки, сшитые из дорогих сукон, богато украшенные, должны были подтверждать состоятельность и значимость их владельцев. Главными украшениями мужской одежды были частые серебряные пуговицы и пристегивавшиеся воротники — лежавшие на плечах «ожерелья» (так, четырехугольные отложные воротники охабней могли спускаться сзади до середины спины) или стоячие «козыри».

Мужской костюм дополнялся головными уборами: поверх тафьи[22], не снимаемой даже в храме, надевались клобук из тонкого сукна или бархата, высокая мурмолка с плоской расширявшейся тульей из парчи или бархата, горлатная шапка высотой в локоть, обшитая мехом с горла куниц или соболей. Обувались обитатели дворца и другие знатные люди в основном в кожаные сапоги самых разных расцветок на высоких каблуках.

Еще в XVI столетии митрополит Даниил упрекал русских вельмож-щеголей в чрезмерном внимании к своей внешности, к богатству одежды, в особенности к дорогим серебряным пуговицам: «Кая же тебе есть нужа паче меры умыватися и натрыватися? И почто не точию власы твоа, но и плоть свою с власы твоими остригаеши от брады и ланит твоих многажды и главу твоя, повешаеши под брадою пуговици сияющиа красны зело?..»

Если уж мужчины-аристократы были одеты с чрезмерной роскошью, то что говорить о женщинах! Их наряды шились в основном из шелка, бархата и сукна, часто с серебряными позолоченными нитями. Нижняя рубашка из тонкого полотна, дополненная «красной сорочкой» — платьем из шелка или ситца (называемого тогда «шидец» и привозимого из Индии), считалась исключительно домашней, «комнатной» одеждой, не предназначенной для выхода на улицу. Верхняя женская одежда состояла из нескольких (минимум трех) платьев, надеваемых одно поверх другого из дорогих заморских тканей — бархата, камки, объяри и пр. Одежда из подобных тканей сама по себе была прекрасным украшением, но к костюму полагалось надевать еще аксессуары из золота, серебра, драгоценных камней, жемчуга. Иностранцы поражались красоте женских уборов. Немец Ганс Мориц Айрманн, побывавший в России при царе Алексее Михайловиче, писал: «Они телом стройны и высоки, поэтому их длинные, доходящие сверху до самого низа одежды сидят на них очень красиво. Они, по своему обычаю, сверх меры богато украшают себя жумчугом и драгоценностями, которые у них постоянно свисают с ушей на золотых колечках; также и на пальцах носят они ценные перстни».

Длинная и толстая коса считалась достоинством девушки, а потому ее также старались всячески украсить. По свидетельству того же Айрманна, «свои волосы, будучи девицами, заплетают они в косу и еще украшают жемчугом, золотом так, что это выглядит чудесно, а на конец свисающей косы навешивают они кисть из золотых или шелковых нитей или переплетенную жемчугом, золотом и серебром, что очень красиво».

Поскольку по тогдашним понятиям красивой считалась женщина «в теле», то многослойные и пышные одежды скрывали излишнюю худобу одних и подчеркивали выдающиеся достоинства других. Как отмечал царский врач англичанин Коллинс, «красотою женщины считают они толстоту… Худощавые женщины почитаются нездоровыми, и потому те, которые от природы не склонны к толстоте, предаются всякого рода эпикурейству с намерением растолстеть: лежат целый день в постели, пьют Russian Brandy (очень способствующую толстоте), потом спят, а потом опять пьют».

Даже простое перечисление женских нарядов заняло бы несколько страниц, поэтому, не вдаваясь в подробное описание каждого вида верхней женской одежды, отметим только их отличительные черты в царицыном гардеробе. Выходным платьем чаще всего служила телогрея — распашная одежда до пят, застегиваемая спереди на мелкие пуговки. Она имела широкие проймы и рукава длиной до пола, которые, как правило, откидывались за спину и завязывались. По мнению иностранцев, откидные рукава считались непременным украшением женского платья, как, впрочем, и кружева, окаймлявшие телогрею по вороту, полам и подолу. У цариц было множество телогрей, как летних, так и зимних, подбитых мехом. При описании одной из телогрей царицы Евдокии Лукьяновны особо отмечалось, что она имела «запястье по атласу по червчатому низано жемчугом с канителью».

Иногда вместо телогреи царицы надевали «накладную» шубку — как правило, прямое платье с небольшим разрезом спереди, надеваемое через голову. Парадные шубки цариц шились из бархата, атласа, камки, объяри, каждодневные — из сукна. У каждой царицы было множество таких шубок. Так, у Евдокии Лукьяновны по одной описи числилось девять шуб из бархата, алтабаса, атласа, камки, сукна. Одна из них была сшита из персидского шелка с особым рисунком, изображавшим «людей и зверей золотых по червчатой земле». Парадные шубки украшали накладными «ожерельями», пелеринами из бобрового меха, широкими круглыми воротниками, а иногда и кружевом с алмазами или большими круглыми бляшками из золоченого серебра. Например, «ожерелье» на шубке Марии Ильиничны было из жемчуга с сорока шестью драгоценными камнями. Этот воротник переходил по наследству от одной царицы к другой, пока в 1681 году Агафья Семеновна не подарила жемчуг и камни церкви на Потешном дворе для украшения оклада образа Пресвятой Богородицы. Среди нарядов Агафьи Семеновны были две замечательные шубки: одна — из венецианского атласа с рисунком «по серебряной земле травка и репьи золоты», вторая — из венецианского золотного бархата с рисунком в виде двуглавых орлов, «оксамиченых золотом и серебром». После смерти владелицы они были перешиты для второй жены Федора Алексеевича Марфы Матвеевны.

Все многочисленные виды верхней женской одежды были одной длины — до пола, главное их отличие состояло в украшениях — воротниках, «передцах» и «нарамках» (нашивках на самые видные места костюма). Пожалуй, только летник отличался от всех остальных платьев особым кроем и пошивом рукавов: очень длинные, они были сшиты до локтя, а ниже украшались различными вставками («вошвами»); чтобы они не волочились по земле, их перекидывали через руку Чего только не вшивали в эти рукава-«накапки» для красоты! К примеру, у царицы Евдокии Лукьяновны на летнике были «вошвы» из турецкого атласа разводами и кругами «велики золоты, в кругах шолк лазорев, листье шолк бел». Этот летник украшали еще и «передцы» по вороту: «по отласу по червчатому шиты золотом да серебром». У нее же были летники-«опашницы», разрезанные спереди. На одном из них был интересный узор: «вошвы по бархату по червчатому шиты золотом и серебром, орлы оксамичены, круживо по отласу по червчатому шито золотом и серебром травы, в травах орлы и инроги и львы и павы».

Летники зафиксированы в свадебном чине в качестве обязательной части праздничного костюма, поэтому они были самыми «убранными». К свадьбе же шились и многие другие платья для царицы. В частности, в 1626 году к бракосочетанию Евдокии Лукьяновны был сшит охабень, для которого мастера Серебряной палаты изготовили 53 золотых гнезда под драгоценные камни, вставляемые в кружево, и 64 золотых гнезда под жемчуг.

Только на большие праздничные выходы царицын убор включал корону (царевны в этих случаях надевали венцы). О коронах цариц XVII века сохранились лишь скудные упоминания. Чуть более подробное описание существует лишь для корон первой жены Федора Алексеевича. Известно, что две короны Агафьи Семеновны, «первого и второго наряда», были низаны жемчугом и украшены драгоценными камнями, еще одна «делана в цветах живые репьи шолки розных цветов обнизаны жемчугом». В повседневной жизни царицы носили кики — традиционный головной убор замужних женщин. Волосы, заплетенные в две косы, укладывались в легкую мягкую шапочку из цветной материи — подубрусник или повойник, а сзади повязывался такой же расцветки платок-подзатыльник. На них надевалась кика, представлявшая собой сложную конструкцию: мягкая тулья была окружена жестким расширяющимся кверху подзором, спереди находилось расшитое жемчугом чело, от висков до плеч спускались рясы — длинные пряди из жемчуга вперемежку с драгоценными камнями, бусами, фигурками из золота, затылок прикрывал задок из куска бархата или собольей шкурки. Завершал женский убор повязанный поверх всего сооружения платок. Вместо кики порой надевали вышитый полотенчатый убрус, волосник — сетку для кос с околышем из золотных или вышитых золотом материй, кокошник или сороку.

Из описей царицыной казны следует, что у Евдокии Лукьяновны было пять кик, причем одну из них, «первого наряда», с алмазами, яхонтами, изумрудами, царь Михаил Федорович в 1629 году подарил двухлетней дочери Ирине. Остальные кики царицы также были украшены драгоценными камнями: «…отлас червчат, на нем цка (доска, то есть пластина. — Л.Ч.) золота, по цке в репьях каменье в гнездех яхонты лазоревы и червчаты (сапфиры и рубины. — Л.Ч.) и изумруды, в поднизи зерна гурмыцкие на спнях (креплениях. — Л.Ч.), назади бархат черной. Кика отлас червчат запоны золоты с каменьем с алмазы и с яхонты и с изумруды, межь запон в гнездех яхонты лазоревы червчаты и лалы. В поднизи репьи низаны (жемчугом) с каменьи; по краем у поднизя зерна гурмыцкие[23]; а по кике на спнях золотых птицы (5 птиц) низаны жемчугом; назади бархат чорной. Кика белая, у ней запоны золоты с каменьем с яхонты и с лалы и с изумруды и с бирюзами; назади соболь. Кика белая ж, у ней цка серебрена золочена; назади соболь». К этим кикам прилагались рясы: «жемчюжные, а в них промеж жемчюгу и по концам 16 яхонтов лазоревых да 8 лалов, да промеж жемчюгу ж и каменья 16 пронизок золоты репейчаты прорезные с финифты с розными; по сторонам у пронизок в гнездех искорки яхонтовые да изумрудные. У ряс колодки и колца золоты с финифты с розными, около колодок веревочки низаны жемчюгом, у колодок в гнездех 4 алмаза да 4 яхонта червчатых гранены да два изумруда». Одни рясы («жемчюжные, а в них промежь жемчюгу и по концом орлики золоты, в орликах искорки лаловые да бирюзки») Евдокия Лукьяновна пожертвовала в 1627 году Владимирской иконе Божией Матери дворцовой церкви Рождества Богородицы на сенях, а другие («по концам 18 колодок золоты с чернью, у колодок по сторонам искорки яхонтовые и изумрудные») на следующий год приложила к чудотворному образу Божией Матери «Знамение» на старом государевом дворе.

У остальных цариц число кик и, соответственно, ряс к ним было меньше: у Марии Ильиничны — четыре (после ее смерти они перешли к Наталье Кирилловне и были дополнены еще одной, скорее всего, от царевны Ирины Михайловны), у Агафьи Семеновны — две.

В теплое время года царицы могли носить и шляпы; правда, их фасоны не отличались разнообразием, копировали мужские головные уборы и, по мнению иностранцев, походили на клобуки католических епископов. Шляпы были белые, украшенные атласными или тафтяными лентами, вышитыми золотом, унизанными жемчугом, украшенными дорогими камнями. У Евдокии Лукьяновны имелось семь шляп, у Марии Ильиничны — шесть, у Натальи Кирилловны — четыре. Зимой царицы надевали шапки с шелковым или золотным верхом, украшенным жемчугом и каменьями, и меховой, чаще всего бобровой, опушкой. Одну из таких шапок Евдокия Лукьяновна в 1639 году подарила своему сыну Алексею Михайловичу («шапка по атласу по червчатому низана жемчугом с канителью, на ней 17 яхонтов лазоревых»). Вообще царицы часто дарили свои шапки родственницам или близким придворным дамам в знак особой благосклонности.

Головные уборы других видов были редки в гардеробе цариц, но зато часто встречались у маленьких царевен. Например, шапки-«столбунцы» цилиндрической формы с прямой тульей, собольи или из шелковых и золотных тканей с меховой опушкой носили в детстве все царевны, а из цариц — только Мария Ильинична и Агафья Семеновна.

Не будем перечислять все драгоценные украшения (серьги, кольца, браслеты, бусы и т. п.), которыми царицы, естественно, не были обделены. Упомянем только монисто, подаренное Евдокии Лукьяновне на свадьбу ее свекровью Марфой Ивановной: «…чепочка золота звенчата, у чепочки наконечники золоты ж резь гранми с чернью, а на чепочке в манисте на гайтане понагея золота на четыре углы в ней яхонт лазорев, на яхонте резь Спасов образ Вседержителя, по полям 2 яхонта червчаты да два изумруда; на переди на главе резь херувим, а на другой стороне резь великомученик Дмитрей, навожено чернью». И. Е. Забелин полагал, что подобные украшения служили также оберегами от сглаза и порчи.

Все царицы любили красиво и богато одеваться, но особенно выделялась в этом отношении Агафья Семеновна, первая супруга Федора Алексеевича. Среди декоративных деталей предметов ее большого гардероба фигурирует множество различных нашивок: традиционных шитых жемчугом атласных, из бобрового пуха, украшенных новомодными пуговицами с финифтью. В то время как в описях казны Марии Ильиничны числится одна соболья муфта («рукав»), у ее невестки — целых семь: «…рукав бархатный червчатый с круживом плетеным с городы золото с серебром; атласный золотный червчатый же травы и разводы шолк червчат; алтабасный — по золотной земле травы кубы серебрены; атласный серебрен, травы золоты с серебром; алтабасный золотной — травы серебрены с горностаевым исподом, но с опушкою соболиною; атласный червчатый — реки и травы золоты; и рукав низан жемчугом по алому бархату с запаны алмазными и с яхонты червчатыми и с изумруды». Были у нее и перчатки: атласные на собольем меху, обшитые золотым галуном; «шелковые шемаханские вязаные, запястье кружево золотное, по краям кружево золото с серебром».

Обитательницы дворца любили мех. Количество меховых одежд у них всегда было большим. Чаще всего использовался соболь, но употреблялись и белка, и горностай, и другие меха. Из бобрового пуха делались накладные «ожерелья»-воротники, которые были очень дороги (в 1644 году, например, один бобровый воротник стоил 30 рублей). Они подходили к любому платью, и потому им отдавали предпочтение. Известно, что у Евдокии Лукьяновны в первые годы после свадьбы было шесть бобровых «ожерелий», но к концу жизни осталось четыре; у Марии Ильиничны — пять, у Натальи Кирилловны — шесть.

Обязательным атрибутом были жезлы, с которыми царицы ходили на богомолье. У Евдокии Лукьяновны имелся жезл «немецкое дело, дерево черное гладкое, в рукоять врезываны травы серебрены, кровля серебряна золочена, на кровле дерется лев с змеем». В жезл были вмонтированы замечательные вещи: костяные полости с ароматическими составами, «костяной ставик с кровлею, а в нем зуботычки костяные». Внутри жезла помещалась «зрительная трубка», а в рукояти — солнечные часы. Можно только догадываться о цене этого чуда технической мысли! О жезлах других цариц подробных сведений нет; известно только, что Мария Ильинична ходила с жезлом даже в кремлевский Вознесенский монастырь.

Не последнее место в гардеробе цариц занимала обувь. Атласные, бархатные, сафьяновые башмаки с тафтяной подкладкой и вышитым передом с узорами украшались жемчугом и даже драгоценными камнями. Башмаки были разных цветов, но преимущественно алые. Их высокие каблуки крепились железными скобами, которые в парадной обуви заменялись на серебряные. Царские башмаки, как указывал И. Е. Забелин, всегда строчились волоченными (проволочными) золотыми или серебряными нитями. Были в употреблении и сапоги: комнатные «ичетыги» имели легкую подошву и по сути представляли собой сафьяновые чулки, крытые атласом или камкой; уличные «чеботы» кроились, как и башмаки, из атласа и бархата и украшались кружевом, жемчугом, вышивкой и пр. Высота каблуков на женской обуви, по мнению Адама Олеария, была чрезмерной и затрудняла ходьбу. Кожаные сапоги, кроме сафьяновых, в описях скарба цариц вообще не указаны; вероятно, их не носили, считая слишком простой, народной обувью. А вот бархатных и атласных сапог, расшитых жемчугом с каменьями, числилось в царской казне множество…

Имелись в обиходе цариц и чулки, причем вязаные были редки и покупались у иностранцев: «…чюлки вязеные шолк лазорев с серебром, немецкое дело, двои чюлки вязеные шолк ал да жолт, немецкое дело». Чаще всего чулки изготавливались из тафты, камки, атласа, но были и простые суконные.

При первых Романовых были внесены существенные коррективы в традиционный русский костюм. Правда, сначала они препятствовали изменениям в одежде своих подданных, но затем стали их поощрять. Всё началось с польского платья, в которое после Смуты стали одеваться молодые дворяне, начинавшие жить по-новому и своим внешним видом демонстрировавшие отказ от старины. Вернувшийся в Москву патриарх Филарет сразу же издал запреты носить польское платье и брить бороды. В 1619 году в церковный «Требник» были внесены проклятия «бритобрадцам» и тем, кто сменил русское платье на иноземное. Но даже наложение на нарушителей церковной епитимьи не остановило распространение европейской одежды, более практичной и удобной.

При Алексее Михайловиче число бривших бороды и носивших иноземную одежду росло с каждым годом. Более всего их было среди княжеских и боярских отпрысков. Теперь модников в польском платье с «голыми» лицами можно было встретить не только в Москве, но далеко за ее пределами. Так, протопоп Аввакум по дороге в сибирскую ссылку встретил сына боярина Шереметева и отказался благословить его по причине «блудолюбивого образа бритобрадца».

Государь, «ревнитель древлего благочестия», не мог не реагировать на эти новшества. В 1674 году он издал указ, запрещающий подданным переодеваться в иноземное платье, мотивируя тем, что люди вместе с одеждой перенимают иностранные обычаи и привычки. Сам Алексей Михайлович в детстве носил польский кафтанчик в качестве «потешного» платья, но, став государем, уже не допускал потехи в этом вопросе, считая, что внешний вид его подданных должен нести на себе отпечаток их «чина». Вот в придворном театре, в «комидиях» о жизни то древних иудеев, то персов, то мифологических героев «немецкие шляпы и башмаки» были уместны, так как и сам театр рассматривался царем как иноземная «потеха».

Алексей Михайлович не просто любил богатую русскую одежду. Эстет по натуре, он придавал огромное значение цветовой гамме своего наряда (как мы помним, во время второго бракосочетания он был одет во всё белое). Ценитель церемониальной красоты, он заказывал к «Троицыну ходу» сотни новых одинаковых кафтанов для стрельцов, чтобы не нарушать гармоничное действо «пестротой» и неурядицей в одежде.

Федор Алексеевич, в отличие от отца, благоволил к более экономичному и простому польскому платью. По свидетельству современников, молодой государь вообще не любил роскоши, одевался гораздо скромнее своих предшественников на троне и потребовал от придворных отказа от дорогих и устаревших нарядов. В октябре 1680 года он издал указ, запрещающий служилым людям заходить на территорию Кремля и особенно царского двора в старинных русских охабнях и однорядках.

Некоторые исследователи видят в этом указе предтечу реформы платья, проведенную Петром I, что не совсем корректно, поскольку старший брат указывал носить польские кафтаны только придворным и прибывавшим ко двору служилым людям, а младший отменял русское и вводил сначала венгерское, а затем немецкое и французское платье для всех «благородных» подданных. Кроме того, Федор тем же указом запрещал носить короткие иноземные кафтаны — они должны были быть лишь слегка укороченными (главным образом это были «турские»[24] и распространенные в Польше парные кафтаны — нижний с длинными рукавами и верхний с короткими). Современники расценивали этот указ как меру борьбы с роскошью, о чем свидетельствует надпись на парсуне почившего монарха: «…многоубыточныя народу одежды премени, и иная многая и достохвалная и памяти должная содеял…»

Сам молодой царь, увлекшийся идеей сближения России с Речью Посполитой и планировавший многое перенять у западных соседей, еще в 1679 году начал носить парные кафтаны и обрядил в них свое ближайшее окружение. С одной стороны, это было данью моде и, возможно, делалось в угоду жене-полячке Агафье Грушецкой, с другой — указ приходить в Кремль только в польском платье был не рекомендательным, а обязательным для исполнения придворными; тем самым они подчеркивали свою принадлежность к царскому окружению. Придворные оперативно отреагировали на этот указ, что видно хотя бы из домовой описи одежды князя Василия Васильевича Голицына — там фигурируют «кафтан короткие рукава» и второй, долгополый. (Правда, князь Голицын мог и сам быть среди инициаторов данного нововведения как человек, устроивший свой быт на европейский лад и планировавший преобразовать не только государев двор, но и всю страну по примеру европейских соседей.)

Раньше правители время от времени следили за тем, чтобы придворные приходили на государев двор в чистой одежде, а по праздничным дням — в парадной (порой оговаривалось, что в самом дорогом и нарядном платье или в костюме определенного цвета). Указом 1680 года, по сути, вводилась униформа для прибывавших на государев двор служилых людей.

«Трапеза многоразличных брашен»

Царские застолья, в особенности пиры, занимали место в системе ценностей того времени между церемониалом и потехой, являясь одновременно частью официальной деятельности государя и его личного быта. Традиция пиров идет со времен Киевской Руси, когда князь был столь тесно связан со своей дружиной, что и воевал, и постоянно пировал с ней. Пиры, устраиваемые для слуг-придворных, а не для иностранных послов и резидентов, имели совершенно особый характер — демонстрировали нерасторжимую связь сюзерена и вассалов.

В Грановитой или других палатах царского дворца ставились длинные столы в несколько рядов, царский же стол помещался на возвышении. Места за столами гости, как правило, занимали в соответствии с местническими традициями. Записанная в XVII веке поговорка очень хорошо отражает этот порядок: «Чин чина почитай, а меньшой садись на край!» Рассаживаться следовало строго по иерархии родов и своему статусу: самым знатным — на лучших и ближайших к царю местах, за ними — представителям менее именитых родов, самым «худородным» — на дальних концах стола. Естественно, что местнические споры, возникавшие по любому поводу, чаще всего разгорались именно на царских пирах и застольях. Боярство считало страшным поруганием всего своего рода публичную уступку лучшего места за царским столом соперникам в «породе» и «службах». Поэтому во избежание публичных скандалов за столом в XVII столетии московские государи часто указывали своим гостям «быти без мест» (правда, это не останавливало князей и бояр, всё равно норовивших занять лучшее место и препиравшихся с соседями).

Самые масштабные пиры устраивались в дни поставления на царство, когда после обряда венчания в Успенском соборе новоиспеченный государь звал патриарха и весь священный синклит, а также всех приглашенных к себе на двор «хлеба ести». Такие застолья, как правило, были и самыми продолжительными — шли несколько дней кряду, — и самыми обильными. Еще одной их отличительной чертой было указание «сести без мест по чину». Так, в «Чине поставления на царство Феодора Алексеевича» читаем: «А как великий государь, царь и великий князь Феодор Алексеевич, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержец, и великий господин святейший кир Иоаким, патриарх Московский и всея России, вошли в Грановитую палату, и святейший патриарх говорил “Достойно есть” и прочее по чину, и… сели за стол по чину на своих местех, а властем повелел государь царь сести за другим столом, по левую сторону от Благовещения. А боярам пожаловал великий государь царь, велел сести в боярском столе, по правую сторону от себя государя, что словет “кривой стол”; а бояре и окольничие все были без мест». Как уже отмечалось, то же в свое время сделали дед и отец Федора Алексеевича — «обезместили» венчальный пир.

Сервировка была довольно скудной. Австрийский дипломат Августин Мейерберг свидетельствовал: «На длинный узкий стол, покрытый скатертью из плохого льна, ставятся уксусница, перечница и солонка. Каждому из обедающих кладут ложку и хлеб, но только не всегда, а тарелки, салфетки, ножа и вилки не кладется никому, кроме знатных». Вместо салфеток могли употребляться капустные листья, но при Алексее Михайловиче уже начали подавать гостям расшитые платы. До XVII столетия подавали одну, скорее всего серебряную, тарелку на двоих, чтобы гости хлебали «уху» (так называли любые супы), повернувшись лицом друг к другу. Иностранцы порой отказывались есть таким образом, поэтому им начали подавать отдельные тарелки и приборы.

Царские застолья требовали большого числа обслуги — иногда прислуживало до трехсот человек Обязательно наличествовали кравчий, которому был поручен надзор за питьями и яствами, чашник, подносивший напитки царю, стольники, разносившие еду по столам, чарочники, приносившие напитки. Кроме них назначались еще люди, чтобы «в столы смотреть и в столы высказывать», то есть следить за подачей кушаний на определенный стол и громко повторять государевы слова, в том числе приглашение к царскому столу того или иного гостя. На пирах в Грановитой палате обычно накрывались два длинных стола: «кривой», стоявший буквой «Г» по правую руку от царского трона, и стол для «властей»-священнослужителей. Слуги парами разносили гостям еду и питье. Каждое блюдо проходило несколько ступеней контроля: сначала его пробовал повар на глазах у стряпчего или дворецкого, затем его доставляли из поварни во дворец ключники под надзором дворецкого; каждый ключник должен был отведать принесенное кушанье в присутствии дворецкого, который затем «снимал пробу»; наконец, стольники вносили кушанье в палату, где оно проходило последнюю проверку — его отведывал кравчий, причем зачерпывал из того места, на которое указывал ему сам царь. Монарх мог дать указание оставить блюдо на своем столе или сразу отнести гостям. Напитки, прежде чем попасть в кубок государя из рук чашника, проходили туже апробацию.

Начинался пир по традиции раздачей хлеба и соли из царевых рук Первым блюдом практически всегда были жареные лебеди (птиц специально разводили на Лебяжьем пруду, образованном запрудой при впадении реки Неглинки в Москву-реку у Водовзводной башни Кремля). Сначала слуги выносили на больших подносах неразделанных зажаренных лебедей и показывали их царю и, получив его разрешение, уносили, нарезали небольшими кусками и затем уже обносили гостей.

При Алексее Михайловиче первым блюдом всё чаще становились студень из говяжьих ног и икра. Особо почетных гостей потчевали бараньей или свиной головой, отваренной с пряностями, к которой подавали хрен, смешанный со сметаной. Затем следовали вторая, третья и последующие подачи. Например, в 1671 году во время пира на стол первому польскому послу, беневскому воеводе Станиславу Казимиру, были поставлены кушанья: в первую подачу — крыло лебяжье, во вторую — пирог осыпной, в третью — жаворонки, в четвертую — гусь; второму послу Киприяну Павлу в первую подачу — пирог осыпной, во вторую — жаворонки, в третью — «ходило (нога. — Л.Ч.) лебяжье», в четвертую — уха черная[25]; остальным участникам польской делегации достались пироги, гуси, куры, жаворонки, лебяжья хлупь (гузка)…

Государь посылал на блюде кушанье со своего стола в знак особой милости отличенному им гостю, а тот должен был кланяться. Особой честью считалось получить остатки блюда, которое отведал сам царь — так проявлялось благоволение тому или иному гостю. В XVII веке раздача хлеба с солью, а также остатков с царского стола являлась уже символической, отражавшей древнюю традицию. В 1667 году, например, на праздничном обеде Алексей Михайлович передал польскому послу «остатки» со своего стола: лебяжье крыло, пирог, печенье и гуся.

По завершении подач на столы ставилась еда в великом изобилии: горячие и холодные блюда, «уха» — супы всех видов, пироги и многое другое. Число блюд доходило до полутора-двух сотен, а иногда и более. Так, английский посол Карлейль на одном из обедов у Алексея Михайловича насчитал 500 блюд, причем только постных, так как был постный день. Иностранцы выбирали из этого изобилия, как правило, осетровую, белужью, севрюжью или лососевую икру (причем не только соленую, но и варенную в маковом молоке[26]). Очень нравилась иноземцам рыбная уха. Среди жареного преобладали куры с соусом из изюма и пряностей, куропатки со сливками, гуси с гречневой кашей, кукушки в меду, бывали и жареные рыси. Обычно было до пяти перемен блюд (холодное, суп, жаркое, пироги, «верхосыток» — десерт).

После первых блюд подавалось вино для заздравной чаши из рук самого государя: гости выходили по старшинству к царскому трону, принимали из рук монарха чашу и, отступив несколько шагов назад, осушали ее и возвращались на свое место.

По древнерусской традиции гостей надо было напоить допьяна, да и сами они требовали подачи спиртного особыми возгласами вроде «Гусь плавает по воде», «Индейская курица воду пьет». На пирах бывало до девяти перемен напитков: по три подачи водок и вина, красного и белого меда. Напитки из меда и водки были самыми распространенными на царских пирах до XVII века, а при первых Романовых появилось множество иноземных дорогих вин, которым и отдавалось предпочтение. Напитки на основе меда делали вишневые, смородиновые, малиновые, яблочные, можжевеловые, костяничные и др. Водки, настоянные на корице, мяте, лимонных и апельсиновых корках, зверобое, иногда подавались для возбуждения аппетита в самом начале пира, иногда же в разгар его.

На пиру звучало очень много тостов. Первый тост провозглашался за государя, затем шли здравицы членам его семьи, патриарху и т. д. Следом наступал черед царю поднимать чашу за своих гостей, что он и делал время от времени. Пить надо было стоя, а тостуемый отвешивал царю поклон.

В знак близкого завершения обеда подавались десерт — как правило, в виде пряников (на черной патоке с медом, с начинкой из варенья, с крахмальной патокой, с разноцветной глазурью) — и прохладительные напитки (сахарные, анисовые, коричные). Пир завершался заздравной чашей и молитвой. Оставшиеся после пира напитки царь рассылал гостям на дом по нескольку ведер. Стольники, стряпчие и жильцы, обслуживавшие пир, получали от государя по блюду «сахаров» (засахаренных фруктов), ягод и изюма.

Свадебные пиры были, конечно же, самыми грандиозными. Так, пир по случаю второго брака Алексея Михайловича длился три дня. По традиции мужчины и женщины угощались отдельно: первые — у молодожена в Грановитой палате, вторые — у новобрачной в Передней палате. Царице, ее придворным и гостьям были поданы «гусь жаркой, порося жаркое, куря в колье с лимоны, куря в лапше, куря в щах богатых». Пир у царицы мало чем отличался от аналогичного мероприятия у царя — разве что прислуживали в основном женщины и дети. Государыня сидела за отдельным столом, около которого стояли боярыня-кравчая и ее помощница, подававшие кушанья и напитки. Иногда кравчую заменяли отец царицы Кирилл Полуектович Нарышкин или ее воспитатель Артамон Сергеевич Матвеев. У поставца с серебряной и позолоченной посудой восседал дворецкий Авраам Никитич Лопухин в окружении стоявших ключников и стряпчих. Кушанья были те же, что и на пиру у царя, а напитки, естественно, послабее, послаще и в меньшем количестве.

Как и во всех остальных сферах придворной жизни в XVII веке, в организации царских пиров появилось много новшеств, перенятых из Западной Европы: появились фарфоровая столовая посуда и хрустальные бокалы, рюмки и пр.; русские вина уступили место «фряжским», среди которыхупоминаются французские, немецкие, венгерские, греческие — «малвазия», «мушкатель» (мускат), «ренское», «романея», «алкан» (испанское вино из провинции Аликанте) и др. Пиры, устраиваемые по разным семейным торжествам, в особенности в честь рождения и крестин царских детей, по случаю церковных двунадесятых праздников и других событий, порой сопровождались музыкой и чтением стихов, сочиненных по каждому случаю придворными поэтами и поднесенных царю в торжественной обстановке и пением многолетия хором царских певчих. Стиль поведения русской аристократии на царском пиру во времена Алексея Михайловича стал несколько деликатнее. Если раньше иностранцы поражались «постыдному поведению» русских за столом (они громко кричали, рыгали, сморкались себе под ноги, утирали губы полами своих одежд и т. п.), то при втором государе из дома Романовых такого поведения в массовом порядке уже не наблюдалось. Царь был эстетом, любил, чтобы его окружала красота; кроме того, у него было очень тонкое обоняние, поэтому и запахи он предпочитал «благовонные» и не переносил, например, запаха водки изо рта собеседника…

Пиры давались только по особым случаям, и самыми продолжительными и пышными были пиры в честь венчания на царство. Более скромные праздничные угощения назывались «столы». Так, спустя две недели после трехдневного пира по случаю второй свадьбы Алексея Михайловича, 7 февраля 1671 года, в Золотой палате царь и царица принимали подарки от патриарха Иоасафа и церковных иерархов («властей»), а также от бояр, окольничих, думных людей, «гостей»-купцов и посадских людей, а по окончании вручения даров был устроен «стол» в Грановитой палате. Григорий Котошихин писал, что по праздникам «бывает стол на патриарха, и на властей, и на бояр, и на иные чины». В зависимости от отмечавшегося события «столы» были более или менее торжественными, а порой из-за болезни царя или царицы или по каким-либо другим причинам отменялись вовсе.

В первой половине века на «столы» государя приглашались обычно по два-три боярина и окольничих, приближенные лица из придворных, родственники и духовенство. Царь Михаил Федорович, похоже, не любил больших сборищ, звал в праздник немногих, но зато чередовал приглашения, чтобы никого не обидеть. В дворцовых записных книгах каждый такой «стол» фиксировался в подробностях, указывалось, по какому поводу он устроен и кто на нем присутствовал. На свои именины, 12 июля, государь обычно приглашал патриарха и «по совместительству» отца, церковных иерархов, представителей Боярской думы, а также тех нескольких человек, которые в честь царских именин получали в подарок новый чин. (Традиция «жаловать» служилых людей в честь праздника была давней и устойчивой. Федор Алексеевич даже требовал, чтобы просители в челобитных писали: «…государь царь, пожалуй ради своих именин либо праздника».) На тридцатилетие Михаила Федоровича были приглашены, помимо Филарета и архиереев, бояре князь Иван Борисович Черкасский, Михаил Борисович Шеин, князь Григорий Петрович Ромодановский, окольничий Федор Леонтьевич Бутурлин, думные дьяки Иван Грамотин и Федор Лихачев. Среди гостей значились князья Трубецкие, Шереметевы, Сицкие, Буйносовы-Ростовские. Из родни были князь Иван Михайлович Катырев-Ростовский (муж царской сестры Татьяны Федоровны) и тесть царя Лукьян Степанович Стрешнев. Остальные приглашенные были случайными людьми при дворе: воеводы, недавно вернувшиеся со службы в Тюмени, Березове и других отдаленных местах, несколько пожалованных в новый чин.

Во время совместного правления Михаила Федоровича и Филарета были заведены особые «патриаршие столы», устраиваемые, как правило, на двунадесятые церковные праздники, а также на дни памяти святителей Петра и Алексия. Второй государь Филарет завел собственный придворный штат, чего до него никогда не бывало, и теперь патриаршие стольники обслуживали эти мероприятия. Особенностями патриарших застолий были обилие рыбных блюд и отсутствие мяса даже в скоромные дни. Среди излюбленных рыбных угощений патриарха значатся икряные блины — в тесто для их приготовления втирали севрюжью или белужью икру. Популярны были также «вязига под хреном, присол стерляжий, пупки осетровые сухие, язь паровой», лососевая, осетровая, белужья и севрюжья икра, разнообразная уха и паровая рыба (лещ, щука).

Рождение у Михаила Федоровича и Евдокии Лукьяновны первого ребенка, царевны Ирины 22 апреля 1627 года было широко отмечено в Грановитой палате, а крестины 6 мая — в Золотой царицыной. И в последующие годы государевы «столы» в дни именин его детей устраивались регулярно. Только к концу жизни Михаил Федорович стал всё чаще отменять застолья по праздникам в связи с болезнью. В дворцовых записях 1640-х годов появились пометы в дни самых разных торжеств: «…а стола у государя не было».

При Алексее Михайловиче «столы» стали еще пышнее и обильнее. Государь вообще любил, по его выражению, «кушить». В молодости у него собирались компании друзей по самым разным поводам, в особенности на охоте или в загородных вотчинах. После женитьбы излюбленными стали трапезы в честь именин, крестин и других праздников многочисленного царского семейства. Например, 1 сентября 1667 года, в день объявления наследником престола царевича Алексея Алексеевича, после совершения литургии царь «пожаловал» царевичей, а также бояр, окольничих, думных и ближних людей — «велел им быть у себя, государя, у стола». Этот обед был особенным — и в силу уникальности отмечаемого события, и из-за присутствия на нем патриархов Паисия Александрийского и Макария Антиохийского. Помимо членов Освященного собора на нем присутствовали грузинский царевич Николай Давидович, касимовский царевич Василий Арсланович и его сын Федор Васильевич, сибирские царевичи Петр и Алексей Алексеевичи. Боярам велено было сидеть «без мест». У стола самого царя стояли кравчий князь Петр Семенович Урусов и стольник Дмитрий Наумов, напитки наливал стольник Иван Бутурлин, у поставца сидел боярин и оружничий Богдан Матвеевич Хитрово, «в столы сказывали» (объявляли подачи блюд) стольники князь Василий и Андрей Ивановичи Хилковы, царевичей «потчивал» стольник князь Юрий Иванович Шаховской.

На именины царя и членов его семейства еще до «стола» раздавались особенно большие именинные пироги и калачи: «а зделаны те калачи бывают долгие аршина в два и в три, толщиною в четверть аршина». Раздачи после именинного застолья также были самые большие. Так, в день крещения царевича Петра Алексеевича в 1672 году сладости получили около восьмисот человек, среди которых были не только представители духовенства, думные дворяне и дьяки, комнатные стольники, стрелецкие полковники, головы, полуголовы и сотники, но также придворный доктор, три аптекаря, царицыны постельницы и мастерицы. Простым стрельцам, охранявшим Красное крыльцо и царский двор, было роздано 13 фунтов «сахаров зеренчатых», два пуда изюма, пуд винных ягод, полтора пуда чернослива… По свидетельству Г. Котошихина, в праздничные дни раздавали по 400–500 ведер вина, а пива и меда — по две-три тысячи ведер; «поденные подачи с истопниками» насчитывали три тысячи яств.

Крещения и дни ангела царевичей, в особенности первенца-наследника, отмечались почти так же широко, как и праздники в честь государя. «Верхосыток» в этих случаях бывал более разнообразным и замысловатым. К примеру, 29 июня 1672 года по случаю рождения царевича Петра на царский «стол» в Грановитой палате было подано 120 блюд, на царицын в деревянных хоромах — 100. В основном это были коврижки и «сахары» немыслимых форм и расцветок. Сначала царю подали большую коврижку в виде российского герба, затем «коричную — голова большая, расписанная с цветом, весом два пуда двадцать фунтов»; далее принесли двух больших сахарных орлов с державами — белого и красного; за ними «плыли» к столу литые из сахарного сиропа лебедь, «утя весом двадцать фунтов», попугай и голубь. Но это была только прелюдия к внесению в палату «гвоздя программы» — сахарного Кремля с конными и пешими людьми внутри. Были поданы также две башни «с орлом», четырехугольный «город с пушками», две трубы в 15 фунтов, разноцветные и узорочные марципаны и леденцы огромных размеров («сорок блюд сахаров людей конных»), блюда ягод инжира, цукатов, цитронов, «яблок мускатных», «индейских овощей» (фруктов), в частности имбиря в патоке. В общем, это было пиршество не только для желудка, но и для глаз.

Именины цариц, крестины и дни ангела царевен отмечались обычно на женской половине. Это были, как правило, сладкие столы. Несъеденное раздавалось в качестве гостинцев всем приглашенным или отсылалось по домам. Так, всегда получали угощения с царского стола грузинская царица Елена Леоновна, входившая в свиту царицы под первым номером, и ее сын царевич Николай Давидович (до сорока блюд каждый). Иногда в именины цариц и царевен «стол» не устраивали, а угощения — обычно это были разнообразные пироги и напитки («по две подачи», то есть двух сортов) — развозили по Москве строго по составленному под диктовку царицы списку, в который, как правило, входили опять-таки Елена Леоновна, боярыни, «приезжие к царице и царевнам» (то есть их «придворные дамы»), игуменьи Вознесенского, Новодевичьего, Алексеевского и других московских монастырей. Именинные пироги всегда щедро раздавали большому количеству людей.

До XVII столетия иноземных дипломатов после аудиенции приглашали к царскому столу. Сохранилось описание одного парадного обеда Ивана Грозного в Александровской слободе, составленное датским посланником Якобом Ульфельдтом. Царь рассылал разрезанные куски приготовленных кушаний гостям со своего стола, получивший «рассылку» гость вставал и кланялся на все четыре стороны, а так как «перемен кушаний весьма было много, столько вставать надобно было, и то делалось 65 раз». Та же процедура сопровождала подачу меда и вина, причем Иван Грозный пригубил вино из кубка, а затем передал его датчанину, а тот, в свой черед, переправил кубок членам посольства, «дабы все чувствовали щедрость его и милость сердца».

В XVII веке приглашения на трапезу во дворец к Михаилу Федоровичу хотя и случались, но значительно реже. Зато имеется множество известий о посылке кушаний с царского стола прямо на дом послам. Иностранцы оставили подробные описания блюд, присылаемых с приставами от имени царя. Из дворца приносили скатерть, серебряную посуду и приборы, правда, иногда рассчитанные лишь на посла, поэтому приходилось срочно доставать собственные приборы и сервировать стол. Обычно число присылаемых кушаний переваливало за 70, но все они были холодными, поскольку даже жаркое успевало остыть, пока его доставляли на больших серебряных блюдах из Кремля по улицам Москвы. Как не раз отмечали европейцы, практически вся русская пища — «никогда не виденная у нас». Вначале чаще всего подавали жареных гусей или лебедей, а иногда и журавлей. Мясо обычно было сильно нашпиговано чесноком, луком, лимонами и маринованными огурцами, а потому обладало незнакомым запахом и вкусом, к тому же было непривычно для желудков европейцев. Зато им очень нравились пироги из разных сортов муки и с разнообразными начинками. А вот подаваемые во множестве соусы, среди которых был даже шафранный, не вызывали одобрения, поскольку в них плавали куски курятины, какие-то жареные шарики и еще всякая всячина.

Сохранились описания обедов, даваемых в честь иностранных послов Алексеем Михайловичем. Так, в 1663 году английский дипломат Чарлз Карлейль, приехавший просить о возобновлении привилегий английским купцам, побывал на таком приеме, где подавалось до ста блюд из дичи и мяса домашних животных. На обеде в честь польских послов 12 ноября 1667 года в перечне угощений фигурировали: жареный тетерев со сливами, жареный зяблик с лимонами, лоб свиной, голова баранья, плечо баранье жареное, буженина, курица с лимонами, курица с огурцами, жареные лебеди и гуси, индейка под шафранным соусом, курица с луком, жареный поросенок, баранья печень, гусиные потроха, рассольник из курицы, курица в лапше, курица в каше и многое другое.

На трапезах с участием иностранцев при Алексее Михайловиче наряду с традиционными русскими медами и водками начали подавать заграничные вина. Помимо тридцати погребов Сытного дворца, где хранились русские напитки, существовал еще «фряжский» погреб «с заморскими питиями».

Царь, будучи любителем чинных торжеств, строго следил за соблюдением этикета. При нем заздравная чаша в честь государя начала сопровождаться стихами, написанными Симеоном Полоцким. Тост в честь правителя той страны, откуда прибыли послы, становился отдельным действом: сначала стольник наливал вино в царский кубок, выходил на середину зала и провозглашал здравицу иноземному правителю. Все присутствующие, в том числе и царь, вставали, послы выходили из-за стола и с поклоном благодарили его за честь, а он троекратно крестился и выпивал заздравную чашу.

Царское застолье включало в себя не только парадную еду, но и обыденную. Пища русских государей в XVII веке мало отличалась от повседневной еды последних Рюриковичей на московском престоле. Судя по «Домострою», в XVI столетии не только у государя, но даже в домах придворной аристократии была богатая и разнообразная кухня, насчитывающая более двухсот блюд, в том числе «лебедь медвяной», тетерев под шафраном, журавли под взваром, лососина с чесноком, зайцы в рассоле… Правда, при первых Романовых на троне даже повседневная царская трапеза уже включала заграничные напитки и кушанья.

Вот каков, к примеру, повседневный «рацион» Алексея Михайловича. Завтракать он, как правило, не успевал (иногда только пил чай или съедал миску каши с постным маслом), поскольку, встав в четыре часа утра, шел в свою домовую молельню (Крестовую палату), где совершал длительные молитвы, затем вместе с царицей посещал церковную службу (заутреню или раннюю обедню), которая длилась около двух часов. Известно, что во время церковных служб он клал земные поклоны, особенно много — в пост (порой более тысячи). По окончании литургии царь занимался государственными делами. Обедал он, как правило, один либо в узком семейном кругу (с царицей, но без детей), изредка — с приближенными. Любимым блюдом Алексея Михайловича в обычные дни была гречневая каша с ржаным хлебом, а напитками — овсяная брага, легкое солодовое пиво, коричная вода. Но конечно же на царском столе бывали мясные и рыбные деликатесы, причем в больших количествах — до семидесяти блюд ежедневно, часть которых он отправлял боярам и иностранным послам. Царь и сам любил поесть, и был хлебосольным хозяином, кормившим гостей до отвала. Его обед начинался с холодных закусок и запеченных блюд, включал жаркое и похлебки, пироги, пряники, сладости. Традиционно на царском столе часто бывала самая разная рыбная уха (налимья, щучья, стерляжья, судачья и др.), в основном с пряностями (гвоздикой и перцем). Обычно уху хлебали вприкуску с рыбными пирогами. Из обыденных напитков употребляли квас, пиво («олуй»), а также смесь пива, вина и меда с пряными кореньями — «взварец». Чай тогда почти не был известен, его только начали употреблять, в основном в качестве лекарства. Стоил он очень дорого. По сообщению шведского посла Иоганна Филиппа Кильбургера, в 1674 году фунт китайского чая в Москве продавался по 30 копеек (для сравнения: миндаль стоил девять копеек за фунт, изюм — шесть, перец — 18 копеек).

Кофе же вообще появился в России только в начале следующего столетия.

Любитель новшеств, в том числе и в еде, Алексей Михайлович приказал в 1660 году наладить разведение арбузов в украинском Чугуеве и поставлять их к царскому столу. Дыни уже давно были не в диковинку — они прочно входили в царский рацион вместе с капустой, чесноком, луком, огурцами, редькой и буряком (свеклой). А вот салаты, спаржа, артишоки тогда не употреблялись в пищу, хотя дикая спаржа, по свидетельству голландского путешественника начала XVIII века Корнелия де Брюина, росла во множестве на русских полях.

Баня, мыльня, мыленка

Московские государи, как и все их современники, любили ходить в баню, только, естественно, не в общественную, а в личную. Рядом со спальней в Теремном дворце и в загородных резиденциях всегда устраивалась «мыленка».

Любовь к мытью в бане была в крови у древнерусских людей. Еще в «Повести временных лет» от имени Андрея Первозванного дано описание банной традиции: «Диво видел я в Славянской земле на пути своем сюда. Видел бани деревянные, и натопят их сильно, и разденутся, и будут наги, и обольются квасом кожевенным, и поднимут себя на прутья молодые, и бьют себя сами, и до того себя добьют, что едва вылезут, чуть живые, и обольются водою студеною, и только так оживут. И творят это постоянно, никем же не мучимые, но сами себя мучат, и то творят омовенье себе, а не мученье». Примерно то же видели и иностранцы, посещавшие Москву в XVII столетии. Адам Олеарий описывал банные процедуры: «…они (московиты. — Л.Ч.), ложась на полках, велят бить и тереть тело разгоряченным березовым веником, затем, когда от жару сделаются красными и изнемогают до того, что уже не в состоянии оставаться в бане, они выбегают из нее голые, как мужчины, так и женщины, и обливаются холодной водой. А зимой, выскочив из бани, они валяются в снегу, трут им тело, будто мылом, а потом, остывшими таким образом, снова входят в жаркую баню. Так как бани обыкновенно строятся на реках и ручьях, то моющиеся в них из жара прямо бросаются в холодную воду». Доказано, что русская баня, которую топят березовыми поленьями, а в парной используют березовые веники, богатые дегтем, является бактерицидным средством, помогающим сохранять здоровье и предотвращать распространение эпидемий.

Как в деревнях, так и в городах были широко распространены русские бани, топившиеся «по-черному»: дым от открытого очага выходил через приоткрытую дверь и «сторонку» — отодвигаемую доску в потолке. В царских покоях, скорее всего, мыльни топились «по-белому»: дрова укладывались в каменную, кирпичную или металлическую печь с уложенными в нее камнями, а дым выходил через печную трубу.

Мыльни устраивались везде, где царь жил или даже бывал проездом: в Теремном и путевых дворцах, загородных усадьбах. Устройство царской бани воссоздает И. Е. Забелин: «…в углу стояла большая изразчатая печь с каменкою, или каменицею, наполненною полевым серым круглым каменьем, крупным, который назывался “спорником”, и мелким, который назывался “конопляным”. Камень раскалялся посредством топки внизу каменки». Царская мыльня принципиально не отличалась от любой другой бани того времени: полок шел вдоль всей стены от печи до другого угла, вдоль остальных стен тянулись широкие лавки. В переднем углу обязательно находились икона и поклонный крест.

Царские «мовные истопники» приготавливали всё необходимое для мытья. Прежде всего они выстилали пол мыльни свежим душистым сеном, специально закупаемым в больших количествах; так, в 1699 году во все царские мыленки было отпущено 16 с половиной копен мягкого сена, привезенного с подмосковных лугов. Его покрывали полотном, а иногда им набивали подушки и тюфяки. По углам клали пучки целебных трав и цветов «для духов», а по полу разбрасывали мелко нарубленный можжевельник. В центре комнаты ставили два больших липовых чана («площадки») с горячей и холодной водой, по 30 ведер каждый, наполняли медные луженые ковши и тазы щелоком, а берестяные туеса — квасом для поливания раскаленных камней и окатывания тела. Березовые веники составляли особую статью расхода царской семьи, поскольку на год их требовалось более трех тысяч!

Все первые Романовы любили ходить в баню, но особенно это занятие нравилось Алексею Михайловичу. После парной он любил отдыхать на лавке на особой «мовной постели» — «бумажнике» (матраце, набитом хлопчатой бумагой), перине из лебяжьего и гусиного пуха и пуховой подушке («зголовье»).

Мыло попало на Русь, скорее всего, из Византии. В документах XIV–XVI веков упоминается «булгарское» и «немецкое» мыло, а также русское, которое варили в Москве, Костроме, Твери, Шуе и других городах. В XVI столетии в Россию ввозилось мыло «испанское» и «халяпское» (из сирийского города Алеппо); последнее, изготавливаемое из оливкового и лаврового масел, стоило чрезвычайно дорого. «Торговая книга» конца XVI — начала XVII века фиксировала эти цены: «Мыло халяпское меньшее 1000 [брусков] 16 руб. Середнее 1000 брусков 20 руб. Большее мыло 1000 брусков 25 руб. Мыло Ишпанское, бруски велики, пестры, на Москве, коли дешево, был фунт 2 алт. 3 деньги, а ныне (в 1575 году. — Л.Ч.) был фунт 4 алтына».

Для царского обихода в Аптекарском приказе делались заготовки для мыльного состава, куда обычно входили различные масла: гвоздичное, анисовое, коричное и др. В 1628 году, например, из дворца затребовали «золотник (4,26 грамма. — Л.Ч.) масла коричного, два золотника масла анисового, три чарки водки гуляфные (розовой воды. — Л.Ч.)»; в следующем году для изготовления царского мыла потребовались «два золотника масла гвоздичного, четыре золотника масла анисового, шесть чарок водки сероборинные (настойки шиповника. — Л.Ч.)». Часто в моющий состав добавлялась крепкая водка двойной перегонки — «двойное вино с зельи» (состав «зелья» в документах не расшифровывался). Из документов Оружейной палаты следует, что царь Михаил Федорович любил употреблять греческое мыло. Так, в сентябре 1616 года в хоромы к государю были отосланы «мыла грецкаго да царице три аршина сукна». Мать государя, инокиня Марфа, получила в апреле 1619 года «десять кружков мыла иерусалимскаго и четочки араматные». Алексей Михайлович, по-видимому, предпочитал отечественную продукцию. Если в начале XVII столетия, по свидетельствам иностранцев, лучшим русским мылом считалось костромское, к середине века покупатели стали предпочитать ярославское; именно его постоянно заказывал царь.

Помимо мыла и кваса при мытье в царском обиходе широко использовалась «гуляфная водка» — ею мыли голову. После бани для ароматизации тела употреблялись, особенно царицами и царевнами, тогдашние духи — «водки» (настойки) коричные, шалфейные, земляничные и др. Они хранились в особых склянках («сулейках»). У каждой из женщин царского дома был целый набор подобных духов и бальзамов, хранившихся в золотых, серебряных, костяных, фарфоровых и стеклянных «ароматницах». К примеру, в декабре 1679 года мастер костяного, янтарного и часового дела немец Иван Ганн изготовил для царицы Агафьи Семеновны «12 ароматников одинаких да два больших», в апреле 1680-го — еще шесть «слоновой кости больших». У царевны Феодосии Алексеевны в 1685 году имелись два «погребчика» (ящика), каждый на 16 «скляниц», изготовленных в измайловской усадьбе русскими мастерами. Большими любительницами косметики слыли царевны Екатерина и Евдокия Алексеевны.