Повседневная жизнь московских государей в XVII веке

Домашние «потехи»

В то время как церемониал представлял собой наиважнейшую часть придворной культуры, царские потехи составляли ее развлекательную часть. До XVII века они мало чем отличались от народных: кулачные бои, представления скоморохов, прогулки в садах, придворные певчие, «калики перехожие» с былинами и духовными стихами, шутки карликов и уродцев, обитавших при царском дворе. В зависимости от личных склонностей царя в повседневной жизни двора преобладали те или иные составляющие традиционного набора развлечений.

При Михаиле Федоровиче большинство обитавших при дворе «потешников» играли на гуслях, домрах, трубах, литаврах, накрах. Правда, и среди подобных занятий можно найти неожиданные «инновации». К примеру, в 1642 году иноземец Ивашка Ермис подал царю челобитную, в которой рассказал, что ранее обучал «государевых трубников двадцать человек да из Иноземского приказу девятнадцать человек… ходить по канату и метальники метатца», теперь же ему поручили «великое дело» — обучать стрельцов «ратному строению», которое без переводчика не осилить, поскольку русский язык ему «не весь сполна за обычай». Когда 15 июня был назначен смотр шести сотням обученных Ермисом стрельцов, вскрылось, что канатоходец и фокусник из Европы с поручением не справился, вследствие чего и появилось упомянутое прошение.

Михаил Федорович любил играть в шахматы, шашки («саки»), смотреть в подзорные трубы — их у него имелось несколько. Известно, например, что такой оптический прибор был куплен для него в 1614 году у московского гостя Михаила Смывалова: «брусок скляной, во что смотрятца: трубочка, что дальнее, а в нее смотря, видится близко». Тогда же царь приобрел и «очки хрустальные, с одной стороны гранены, а с другую гладки, что в них смотря, много кажется». Видимо, подобный оптический обман развлекал монарха, любившего различные диковинки и «хитрые» устройства «на немецкое дело». У него для потехи имелось несколько «ящичков», в которых под стеклом размещались различные «вощаные» фигурки, составлявшие сценки: «мужик с женкою, жена со младенцем на осляти, мужик наг, а за ним лев, три жены со младенцем, мужик вощяной стар с бородою да голова звериная, немка вощяная волосата с ребенком да собака» и т. п. Среди диковин значатся также «бочечка костяная точеная, в ней лунное течение да часы солнечные», и «сосуд — птичка хрустальная, под нею под крылы и у поддона золочено, крылышко вымается». Были у царя и «большое зажигательное стекло», то есть лупа, «магнит в серебре, железо гранено с костыльком». Все эти предметы можно было рассматривать часами, забавляясь самому и развлекая домочадцев.

Традиционной потехой всей царской семьи служили попугаи и другие комнатные птицы. Попугаев привозили иностранцы в дар государю. Например, в 1613 году английский купец Фабиан Ульянов поднес Михаилу Федоровичу попугая в железной клетке, а в декабре 1620-го года английский посол князь Иван Ульянов Мерик — двух индийских попугаев. Попугаи забавляли царя даже во время деловых встреч, о чем свидетельствует челобитная дьяка Булгака Милованова: 10 апреля 1622 года, придя по делам в государевы покои, он лишился шапки, которую поклевал попугай. Михаил Федорович, конечно же, пожаловал ему новый головной убор взамен испорченного, но про себя наверняка повеселился по сему курьезному поводу. Попугаи были всеобщими любимцами, для них даже пекли специальные лепешки.

Алексей Михайлович продолжил эту традицию. Он заказывал птиц иноземным купцам (в 1654 году Андрей Виниус и Иван Марсов доставили из-за границы трех попугаев, а еще один умер, не перенеся дальней дороги). В 1667 году государь узнал, что в Новоиерусалимском монастыре живут попугаи бывшего патриарха Никона, отправленного в дальнюю ссылку, и приказал привезти их во дворец. Правда, были доставлены только два попугая — серый и зеленый; остальные вроде бы не дожили до переселения в царские хоромы. Царь неоднократно дарил птиц супруге. В 1650-х годах у царицы Марии Ильиничны жили пять попугаев.

Канарейки были практически у всех членов царской семьи. Их тоже либо принимали в дар от иностранцев, либо покупали в Охотном ряду по довольно высоким ценам (за шесть — восемь рублей). Например, у царевича Алексея Алексеевича была канарейка, «которая на руке поет», подаренная голландскими и гамбургскими купцами. В дворцовых покоях также висели клетки с менее экзотическими птицами: соловьями, снегирями, щеглами, перепелками и пр. Мелких птах часто помещали в одну клетку на два — четыре яруса. Из документов Оружейной палаты известно, что в 1669 году для царских хором было сделано десять проволочных клеток для домашних птиц.

Царица Евдокия Лукьяновна, слывшая среди придворных «простушкой» из незнатного рода, выросшей в полях и лесах, как будто даже подтверждала эту репутацию своими потехами. У нее в покоях обитали лесные зверушки. В 1628 году для царицыных горностая и белки были куплены медные цепочки, а для последней еще и колокольчик.

При Алексее Михайловиче придворных домрачеев и трубников потеснили «верховые богомольцы», певшие духовные стихи и рассказывавшие «старины». Вместе с ними в особых теремах жили и царские «дураки» — шуты, а также «карлы». (Впрочем, карликов и других шутов держали все члены царского семейства. Как отмечает И. Е. Забелин, царевен практически безотлучно сопровождали их любимые карлицы.) Алексей Михайлович заботился не только о «верховых карлах», но и о их семействах. Для первых на Казенном дворе постоянно шилось платье. Так, в апреле 1674 года для Петра Бисерова были сшиты суконный кармазинный кафтан с серебряными позолоченными пуговицами и шапка. Когда карлик Петр Гаврилов умер, то его мать и сестру государь определил в богадельню царицы Марии Ильиничны, располагавшуюся у Боровицких ворот.

Среди тихих игр Алексей Михайлович отдавал предпочтение шахматам, коих у него было великое множество. Он и детей своих приучал к игре в шахматы и шашки. Так, по указу царя в апреле 1672 года в покои царевича Федора были отправлены две шахматные доски «писаны по золоту цветными красками». Вообще Алексей Михайлович очень внимательно следил за потехами своих отпрысков: игрушки для них делали лучшие мастера, а расписывали ведущие художники Оружейной палаты. Показательна в этом плане история с созданием потешной лошадки. В Оружейной палате сохранилось более десятка документов, связанных с изготовлением в 1673 году игрушечной лошадки для годовалого царевича Петра, покрытием ее белой кожей с шерстью, созданием драгоценной сбруи (уздечка была из серебра с чернью). Всё, что окружало царских детей, должно было быть красивым. По требованию Алексея Михайловича даже стрелы для игрушечных луков золотили мастера Оружейной палаты. Ведущий живописец Иван Салтанов параллельно с росписью нового царского дворца в Коломенском в 1672 году должен был раскрашивать пять барашков, двух козликов и две булавы для царевича Федора!

Федор Алексеевич, воспитанный на потехах и увеселениях отца, также любил и шахматы с шашками, и комнатных птиц. Еще в бытность его царевичем в его покоях жили канарейки в двух клетках и попугай. В 1678 году по его повелению были изготовлены три большие клетки для попугаев и пять канареечных. В 1680-м у часового мастера Ивана Яковлева были куплены для государя три канарейки вместе с клеткой. Птицы в клетках служили для царского увеселения и в загородных дворцах. Известно, что в Преображенском в 1671 году в покоях Федора висела птичья клетка «о четырех житьях», то есть на четыре яруса. Были в Преображенском и попугаи; по документам 1692 года известно, что для подъема и спуска клеток были сделаны две медные «векши» (блока).

По наследству от отца Федору Алексеевичу достались не только 8200 икон, поднесенных Алексею Михайловичу монастырями и частными лицами, но и разные диковины, в том числе сосуд из нефрита по цене шесть тысяч рублей! У царя было несколько комплектов шахмат, от дорогих и изысканных до самых обыкновенных. Федор интересовался различными техническими новинками: у него имелись заграничный компас в «костяном кожушке», увеличительные стекла и другие приборы, как правило, подаренные послами и посланниками европейских стран. Вынужденный подолгу не покидать своих покоев, Федор Алексеевич значительно больше, чем его отец и дед, был привержен к тихим «утехам» и «отдохновениям».

«Ловы»

Охота, в отличие от народных потех, считалась занятием царским. Охота на медведей и лосей была опасным делом, достойным настоящих мужчин. Именно ей отдавал предпочтение Михаил Федорович, пока позволяло здоровье. В Кремле держали «дворных» медведей, и порой царь любил посмотреть, как псари устраивают медвежью травлю, загоняя зверя. Иногда эта потеха кончалась трагически. Так, 11 сентября 1620 года псари Кондратий Корчмин и Сенька Омельянов «тешили государя дворными медведями гонцами», но не сладили со зверем, и он «изъел у Кондрашки руку, а у Сеньки изъел голову». Сохранилось множество известий о том, что государь жаловал смельчаков, выходивших на поединок с медведем, давал деньги «на лечбу» ран от медвежьих лап и зубов, дарил новые кафтаны взамен изодранных зверем. Видимо, Михаилу Федоровичу очень нравилось наблюдать, как псари и стрельцы, вызвавшиеся потешить государя, ловко орудуют вилами и рогатинами, нападая на медведя или защищаясь от него. Государь не забывал об охоте даже во время «Троицына хода» на богомолье и сына начал сызмальства приучать к медвежьей потехе. Например, в 1631 году в селе Тайнинском во время первой остановки по дороге к Троице стрелец Андрей Прох развлекал царя и двухлетнего царевича Алексея борьбой с медведем (правда, вряд ли эта потеха была кровавой — она представляла собой скорее игру).

Михаил Федорович охотился и на других зверей. Так, в 1637 году, будучи по меркам того времени уже немолодым (ему перевалило за сорок), царь «тешился» охотой на лося, оставив «беречь Москву» боярина князя Ивана Андреевича Голицына, князя Андрея Васильевича Хилкова и окольничего Степана Матвеевича Проестева. Любил он и соколиную охоту, хотя и не так страстно, как его сын. Во всяком случае, в 1631 году придворный потешник Иван Лодыгин развлекал государя и его сына соколами. Не тогда ли маленький царевич Алексей полюбил эту забаву, да так, что оставался верен ей всю жизнь?

Царь любил упражняться в стрельбе из лука и пистолета по мишеням, особенно по колпакам и шапкам своих слуг. Находилось много желающих угодить государю и подставить свой головной убор под его стрелы. Все знали, что испорченный колпак обернется щедрым пожалованием. Весной 1636 года семилетний царевич Алексей начал подражать отцу в стрельбе по колпакам; правда, для его забавы головной убор был не снят с головы придворного, а куплен в Колпачном ряду.

К охоте на крупного зверя наследника престола стали приучать после совершеннолетия. В 15 лет он уже ходил на медведя, причем делал это довольно часто. В 1644 году царевич пригласил на медвежью охоту датского королевича Вальдемара, жившего тогда в Москве в качестве жениха царевны Ирины Михайловны. Обычно охотились с длинной, в человеческий рост, рогатиной. Нужно было вонзить рогатину точно в горло поднявшегося на дыбы зверя и держать, пока он не ослабеет от потери крови. Если же медведь двигался на четырех лапах и бросался всем телом, охотнику надо было попасть рогатиной в медвежью грудь. Только очень смелый и уверенный в своих силах человек мог совершить короткий, без замаха, но очень мощный удар рогатиной.

В первые годы своего царствования Алексей Михайлович тоже выезжал «тешиться на медведя». Существует предание, согласно которому в одну из таких охот в звенигородских лесах вышедший из чащи медведь бросился к царю, оказавшемуся в одиночестве, без свиты, отправившейся искать медвежье логово. Алексей Михайлович чуть не простился с жизнью, но в это мгновение рядом с ним возник чернец, при виде которого зверь ретировался. На вопрос царя, как его зовут, старец ответил: «Савва»; но в близлежащем Сторожевском монастыре не оказалось ни одного монаха с этим именем. Тогда-то все поняли, что спас государя святой Савва. Якобы после этого знамения произошло обретение честных мощей Саввы Сторожевского…

Сохранилось шутливое письмо Алексея Михайловича, датированное 1646 годом и адресованное «старым» боярам Б. И. Морозову, Н. И. Романову, Я. К. Черкасскому и другим, с приглашением приехать в село Озерецкое и принять участие в медвежьей охоте. Послание царь написал собственноручно от имени своих «полчан» — компании молодых друзей, в основном сыновей старых бояр, оставшихся в Москве; «полчане» же — Ф. М. Ртищев, Ю. А. Долгоруков, Ю. И. Ромодановский и др. — «приложили руку», то есть подписали царскую «челобитную». Государь как будто упрашивал стариков уважить его и присоединиться к охотничьему «полку»: «Пожалуйте, поступитеся, о чем я вас со своими полчаны прошу». Царь предлагает два варианта времяпрепровождения в Озерецком. Первый вариант: в среду он едет «брать медведя», а «как Бог даст изымет», будет «кушать» с гостями, ночевать отправится в деревню Козловскую, а в четверг снова на охоту. Второй вариант был проще и безопаснее: из Озерецкого ехать в дворцовое село Павловское, «приехавши б в четверг мне кушить, и кушавши б мне с тупными медведями тешится старыми, а послать по них заранее», а в пятницу всем вернуться в Москву. Чтобы убедить бояр приехать, царь прибегает к характерному приему — напоминает, какие их личные просьбы (о пожаловании в чин, воеводстве, отпуске со службы, отсрочке в судном деле) он не оставил без внимания. Так, к князю Федору Семеновичу Куракину обращены слова: «А ты боярин… бивал челом почасту в деревню и я тебя всегда жаловал, отпускал». К сожалению, неизвестно, приехали ли к молодому монарху его старые бояре «тешиться на медведя» или отписались, сославшись на государственные дела.

В зрелые годы Алексей Михайлович переключился на соколиную охоту, которой отдавался со всей страстью. Он внес в эту потеху элементы «чина». Соколиная охота была подчинена приказу Тайных дел. Сокольники стали приближенными слугами, особо доверенными людьми царя — им поручалось немало государственных дел, явно не входивших в их компетенцию. Соколы превратились в самый дорогой подарок государя своим придворным в знак отличия и особого поощрения. Так, за заключение договора с Польшей об избрании Алексея Михайловича на польский престол после смерти Яна Казимира глава Боярской думы Никита Иванович Одоевский получил в награду аж четырех кречетов! Царь также дарил ловчих птиц персидскому шаху. 15 мая 1672 года он указал отправить «к Сулейману Шахову Величеству в подарках с Андреем Приклонским 5 кречетов со всем птичьим нарядом». Руководство своими любимыми птицами царь доверил самым близким друзьям детства — Афанасию Матюшкину (1650) и Василию Голохвастову (1674). Сохранилось письмо, в котором государь наставлял Матюшкина, как организовать дело: «…да однолишно б вам с Васильем для Бога и для меня быть в совете и любви; а будет вы Бога и меня не послушаете, и вы да будете прокляты в сей век и в будущий… И сокольником приказать, чтоб они так же были в совете меж себя и в дружбе и раздору б меж их не было никакова». В конце обстоятельного письма монарх демонстрирует принцип кнута и пряника: «Я тепере кладуся на вас во всём, как лутче так и делайте; а будет вашим небрежением Адарь или Мурат, или Булат, или Стреляй, или Лихач, или Салтан умрут, и вы и меня не встречайте, а соколыциков всех велю кнутом перепороть, а если убережете, и вас милостиво пожалую, а сокольников также пожалую».

В 1656 году по приказанию царя была составлена «Книга глаголемая Урядник: новое уложение и устроение чина сокольничья пути». В работе над ней, несомненно, участвовал сам Алексей Михайлович, поскольку в подлиннике есть приписки, сделанные его рукой, а многие положения этого объемного труда перекликаются с идеями, изложенными в царских письмах. В частности, в наставлении сокольникам, процитированном в «Уряднике», царь указывал их обязанности: «…тешить нас, великого государя, от всего сердца своего до кончины живота своего, и во всём нашем государеве повелении быть готову с радостию, и во всякой правде быть постоянну, и тверду, и однослову, и ото всякова дурна быть чисту, и за нашею государевою охотою ходить прилежно и безскучно, с радостною охотою…» Он внес в «Урядник сокольничья пути» собственноручную правку — после слов, призывавших не забрасывать из-за соколиной охоты важных дел («Правды же и суда и милостивыя любве и ратного строя николи же позабывайте») — добавил: «Делу время и потехе час». Царь заменил в известной поговорке противительный союз «а» на соединительный союз «и», чем в корне переиначил ее смысл, поскольку теперь явственно проступало равноправие дела и потехи. Тем самым государь защищал свое право на потеху как закономерную часть царева чина, в котором всё должно быть в меру. Правда, Алексей Михайлович мог заниматься охотой целыми днями, забывая обо всём на свете, даже в период паломнических поездок, не говоря уже о военных походах во время русско-польской войны, когда сокольники с птицами сопровождали его постоянно.

В «Уряднике» подробно описывались действия сокольников (с указанием имен и фамилий), их слова, костюмы и обувь. Сначала шли три статьи, посвященные подготовке к охоте («Статьи до государева пришествия ко устроению, ко уряжению, к славочестию нововыборному»), а затем описание сокольничего чина «по прибытии государя» — например: «…приняв кречета, мало подступает к царю и великому князю благочинно, смирно, урядно; и станет поодоле царя и великого князя человечно, тихо, бережно, весело и кречета держит чесно, явно, опасно, стройно, подправительно, подъявително к видению человеческому и х красоте кречатье». Почти в каждой статье упоминаются чин и красота, становясь рефреном: «Время чина и час красоты».

«Урядник сокольничья пути» подробно описывает поставление в «начальные (главные. — Л.Ч.) сокольники». Для совершения церемонии специально приготавливали сокольничью избу: в переднем углу на лавке оборудовали место для царя (стелили ковер, на него клали пуховую подушку), напротив обустраивали «поляново» для посвящения — в центре клали сено и покрывали его попоной, а по углам ставили четыре стула, на которых сажали соколов — двух самцов («челигов») и двух самок-«дикомитей»). На отдельном столе позади «полянова» лежали наряды сокольника и птиц. Для сокольника предназначались горностаевая шапка, перевязь через плечо с небольшой бархатной сумкой, на которой золотыми нитями была вышита райская птица Гамаюн, а также рукавица с особыми «притчами» (по мнению И. Е. Забелина, под «притчами» подразумевались изображения поощрения — в виде богатого кафтана — и наказания, которое символизировала тюремная решетка). Кроме того, сокольник должен был иметь «кречатьи вабила» (два связанных крест-накрест гусиных пера на длинном шнурке с крюками и с «кляпышами» на вертлюгах-шарнирах — перья подбрасывались вверх для приманки птиц), а также «тулунбас» — маленький барабан или бубен — и серебряный рожок. Для птиц изготавливались клобучки, закрывавшие голову, колокольцы, «обнажцы и должики» (ремешки). Около стола выстраивались рядовые сокольники в «лучших платьях», чтобы подчеркнуть торжественность момента. Новоизбираемого начальника обряжали в дарованные царем цветной кафтан и желтые сапоги. Когда всё было готово, государь входил в избу и садился, а подсокольник, ведущий церемонию, обращался к нему с вопросами, испрашивая разрешение начать то или иное действие: «Время ли, государь, образцу и чину быть?»; «Время ли… по нововыборного посылать и украшения уставлять?» и т. п. Весь процесс наряжания птиц детально изложен в «Уряднике». Особо подчеркивалось, что сокольники должны обращаться с птицами «тихо и стройно», «премудровато и образцовато», а к царю подступать «благочинно, смирно, урядно, становится поодаль человечно, тихо, бережно, весело».

Опуская подробности, отметим только, что в «Уряднике» расписан чин посвящения в начальные сокольники — он содержит речи царя и новоизбранного, последовательность действий церемонии шаг за шагом, с указанием всех предметов, входивших в набор сокольника (к сожалению, без разъяснения их назначения и описания внешнего вида). Ритуал завершался словами подсокольничего при вручении кречета новоизбранному начальному сокольнику: «Великий государь… указал тебе свою государеву охоту отдать челига кречатья и иныя птицы; и тебе бы ходить за ево государевою охотою прилежно, с радостью, от всего сердца своего, и хранить его государеву охоту как зеницу ока, безо всякой лености, со всяким опасением, и его государя тешить до конца живота своего безо всякия хитрости…» Посвящаемый принимал кречета «образцовито, красовито, бережно; держал честно, смело, весело, подправительно, подъявительно к видению человеческому и ко красоте кречатьей; стоял урядно, радостно, уповательно, удивительно и, приняв кречета, не кланялся, доколе шапку положат, потому что шапкою венчалось всё дело». В реальности «дело венчалось» не горностаевой шапкой, возлагаемой на голову новоиспеченного главного сокольника, а царским угощением, устраиваемым в той же избе.

Из «Урядника» и писем Алексея Михайловича совершенно недвусмысленно явствует, сколь серьезно воспринимал он соколиную охоту. Он любил рассказывать всем и каждому, как надо заботиться о птицах, учить их, как вести охоту. Государя радовал не только высокий и красивый полет, как охотник он добивался, чтобы ловчие птицы не просто хорошо летали, но и «слезали» на добычу. Так, в одном из писем Алексей Михайлович восхищался: «…отпустили сокола… так безмерно каково хорошо летел, так погнал, да осадил в одном конце два гнезда шилохвостей… да вдругоряд погнал, так понеслось одно утя шилохвост, как ее мякнет по шее, так она десятью перекинулась…»

Всё, что требовалось сокольникам и их подопечным птицам, изготавливалось на казенные деньги и отличалось красотой и даже изысканностью. Царь призывал и собственных сыновей, и всех придворных: «Будьте охочи, забавляйтеся, утешайтеся сею доброю потехою, зело потешно и угодно, и весело, да не одолеют вас кручины и печали всякие…» Он брал с собой на соколиную охоту не только сыновей, но и жену с дочерьми. Например, в последние годы жизни вся царская семья часто «тешилась», наблюдая за ловчими птицами в Коломенском, Измайлове, Алексеевском, Соколове и других загородных вотчинах. Бывало, что соколиную охоту устраивали в пригородах столицы, на Девичьем поле, в Сокольниках и других местах. Конечно, в конце жизни царь уже не мог целыми днями заниматься соколиной охотой, да и количество выездов на нее сократилось.

Охота не стала любимой потехой юного Федора Алексеевича, который из-за болезни ног был малоподвижен. Но стрельба из лука ему нравилась, у него было большое количество луков «государевой статьи» и «расхожих турецких», из которых он стрелял в основном при посещении загородных усадеб. Среди его потех преобладали конные прогулки, книги, сады и музыка. Заменой охоты стало для него увлечение лошадьми.

Еще в детстве у царевича было 27 «потешных» лошадей, а также верблюд и осел. В Кремле от Боровицких ворот вдоль Москвы-реки в гору тянулось здание Конюшенного дворца («аргамачных конюшен»). Там содержались не только аргамаки (скаковые лошади восточной породы), но и иноходцы, мерины, жеребцы, лошади «государева седла», а также «возники» — упряжные, возившие сани, колымаги, кареты. Число их доходило до 150, а в подмосковных царских конюшнях по данным 1681 года содержалось пять тысяч лошадей.

Федор Алексеевич много читал о лошадях и собирал литературу о них. Так, в 1677 году ему подарили перевод французской книги Антуана де Плювинеля (Антония де Плувинелла) «Наставление королю в искусстве верховой езды» («Учение, како подобает объезжати лошадей, се есть художество о яждении»), а чуть позднее перевод с немецкого языка «Книги конского учения» и перевод с польского «Руководства по коннозаводству». Наверняка были и другие переводные книги, посвященные коневодству. Страсть к лошадям еще в детстве обернулась для Федора неприятностью — при падении с лошади он получил травму, которую некоторые исследователи считают причиной болезни его ног; однако сохранилось заключение консилиума иностранных докторов, что болезнь эта проистекала не от внешних причин, а от «внутреннего устройства» «персоны царской».

При дворе Федора Алексеевича не просто разводили лошадей, но было организовано некое подобие конного цирка, в котором лошади проделывали разные удивительные маневры. Сохранилось описание одного из представлений, организованных «конного учения мастером» Тарасом Ростопчиным. Сначала кони прыгали то на двух, то на четырех ногах, изгибая при этом тела «в странные дуги». Затем трюки усложнились: четыре коня стали крестообразно и начали прыгать и скакать, «как будто они стремились превзойти друг друга в ловкости». Одну лошадь дрессировщик заставил встать на колени и отбить земной поклон царю по русскому обычаю, после чего она легла «спать» в обнимку с конюхом. Самым сложным, пожалуй, был аттракцион, в котором лошадь подняла передние ноги и оперлась ими о стену, в это мгновение один конюх вскочил ей на спину, а другой захватил ее передние ноги и положил их себе на плечи. Затем лошадь двинулась на задних ногах и, по замечанию голландца Конрада фан Кленка, оставившего это описание, «она стала даже искать в голове конюха, как это делают обезьяны». Конечно, подобные трюки, да еще юмористически окрашенные, вызывали у публики смех и, по-видимому, доставляли юному царю, заядлому лошаднику, несказанное удовольствие. Мастера «конского учения» получали богатое вознаграждение за этот «лошадиный театр», который как бы заменил царю Федору театр настоящий, созданный при его отце и прекративший существование после его смерти под влиянием патриарха Иоакима.

Стремлением царя к ограничению роскоши был вызван указ об использовании упряжек в шесть лошадей: боярам, окольничим и думным дворянам разрешалось ездить в санях или каретах, запряженных парой, в праздники — четверней, и только на сговоры и свадьбы — шестерней; стольникам, стряпчим и дворянам полагалось зимой запрягать в сани одну лошадь, а летом ездить верхом.

«Вертограды»[31]

В XVII столетии сад, и до того являвшийся неотъемлемой частью русской жизни, приобрел в придворной культуре новый статус, особую эстетическую значимость и ценность, превратился из простого места отдыха и выращивания плодовых или лекарственных насаждений в объект любования, созерцания и наслаждения. Теперь сады имели причудливую планировку, украшались беседками, скульптурами, фонтанами, каскадами и водопадами, они должны были удивлять посетителей и демонстрировать эрудицию хозяина.

Ренессансные и барочные достижения в развитии садового искусства, уже давно широко использовавшиеся в Западной Европе, в это время проникли и в Россию. Московские государи и их приближенные в своих городских или загородных усадьбах воплощали в жизнь проекты новых садов, приглашая для этой цели зарубежных специалистов и щедро вознаграждая их за труд.

Христианское представление о саде так или иначе восходило к образу рая — места абсолютного благоденствия и изобилия, изначально данного человеку Богом и утраченного в результате нарушения установленного там порядка. Рай как идеальная, рационально обустроенная среда обитания был тем недостижимым образцом, на который ориентировались христиане в освоении окружающей природы и создании своего обжитого пространства (поселения, храма, жилища, рода, сообщества и т. п.), противопоставляемого дикому и неорганизованному пространству. При этом сад определенным образом олицетворял связь мира, обустроенного человеком, с Эдемом, созданным Господом.

По данным 1702 года, царское семейство владело пятьюдесятью двумя садами в Москве и Подмосковье, в которых насчитывалось 46 694 яблони, 1565 груш, 9136 вишен, 582 сливы, 17 лоз винограда, семь деревьев грецких орехов, 23 дерева чернослива, восемь кедров, две пихты, тысячи кустов смородины, малины, крыжовника, шиповника и много других растений.

В Кремле до XVII века сады существовали как жизненно необходимый придаток царского быта. Они создавались прежде всего для хозяйственных нужд, состояли из плодовых деревьев, типичных для среднерусской полосы (яблонь, груш, слив, вишен и др.), а также кустарников смородины, малины, крыжовника, шиповника и пр. Были и так называемые красные сады — как правило, небольшие парадные садики для прогулок и отдохновения. Они могли включать в себя три-четыре дерева и несколько кустарников и цветников.

В царствование Михаила Федоровича в Кремле на скате Боровицкого холма были устроены на сводах старых разрушенных дворцов Бориса Годунова и Лжедмитрия I набережные сады — Верхний и Нижний. По свидетельству современников, государь интересовался разведением садов, тратил много средств на приобретение за границей новых, неизвестных в России дорогих растений. Так, по его указу гамбургский купец Петр Марселис, снабжавший царский двор заграничными товарами, привез в Москву махровые и прованские розы. Немецкий ученый Адам Олеарий свидетельствует о том, что розы эти были взяты из готторпских садов герцога Голштинского. По приказанию Михаила Федоровича в Астрахани были заведены царские виноградники, из собираемых с них ягод изготавливалось вино, поступавшее в государевы погреба. Например, в 1630 году было отправлено в Кремль 50 бочек белого и красного вина. При Михаиле Федоровиче виноградные лозы посадили даже непосредственно в кремлевских садах, где уже шел эксперимент по выращиванию грецких орехов.

Алексей Михайлович уделял садам столь же большое внимание, как и его отец. Он также выписывал из-за границы растения. Так, в 1654 году «августа 22 пришли… на голландском корабле иноземцы гость Андрей Виниюс да Иван Марсов и сказали воеводе Борису Пушкину, что де по царскому указу купили они на государев обиход заморем в Голландии… девятнадцать дерев садовых заморских овощей: 2 дерева оранжевых яблок (апельсинов. — Л.Ч.), 2 дерева лимонных, 2 дерева винных ягод (шелковицы. — Л.Ч.), 4 дерева перзиковых слив, 2 дерева априкозовых яблок, 3 дерева шпанских вишен мореллен, 2 дерева миндальных ядер, 2 дерева больших сливы».

Во времена Тишайшего кремлевские сады уже не могли конкурировать с загородными усадебными, располагавшимися в царских резиденциях, в особенности в Измайлове, но Федор Алексеевич снова стал уделять им много внимания. Со стороны набережной Москвы-реки сады защищала каменная стена с окнами, с внутренней стороны была построена каменная же решетка. По углам Верхнего сада стояли большие беседки, в которых можно было «прохлаждаться», любуясь окрестными видами на реку и Замоскворечье. В 1681 году был выкопан пруд, дно и стенки которого выложили свинцовыми плитами. Этот водоем стал первым «морем» для будущего императора Петра I, который в раннем детстве плавал по нему в потешных карбасах и шнявах. При Федоре Алексеевиче в Верхнем и Нижнем набережных садах помимо плодовых деревьев и кустарников (яблонь, груш, вишен, смородины и пр.) выращивались лекарственные травы (гвоздика, анис, шалфей, тимьян) и цветы, в том числе розы. Так, по описи 1702 года в Верхнем набережном саду насчитывалось 130 яблоневых деревьев, 25 грушевых, восемь кустов винограда, куст барбариса, 23 куста шиповника, 410 кустов смородины, шесть кустов красных пионов, девять ящиков гвоздики. Тогда же в Нижнем набережном саду росло шесть виноградных лоз, 25 кустов шиповника, десять кустов красной смородины и 20 черной, десять кустов малины, тысяча «тюльпанов цветных» и три тысячи средних и мелких, 70 нарциссов, 82 лилии, пять ящиков гвоздики и пр. Тюльпаны привозились из Голландии и стоили очень дорого.

Садовники царя Федора продолжили опыты по выращиванию южных растений, начатые еще при деде и отце государя. В кремлевских садах были разбиты виноградники и бахчи с арбузами и дынями. Для вызревания плодов теплолюбивых растений впоследствии были устроены 12 оранжерейных палат (по шесть в каждом из набережных садов), отапливаемых изразцовыми печами. В летнее время сады защищались от птиц сетями из медной проволоки. Построенная в 1687 году Водовзводная башня доставляла воду для полива растений.

Примечательно, что обустройство Нижнего набережного сада включало и картины «преоспективного письма», которыми художник Петр Энглес, когда-то создававший декорации для постановок в придворном театре Алексея Михайловича, украсил стены, беседки, столбы и решетки.

Практически возле каждого жилого помещения Кремлевского дворца существовали маленькие садики, называемые «красными» — по мнению И. Е. Забелина, за красоту оформления; современный исследователь В. Д. Черный считает, что этим названием подчеркивалась их функция парадного объекта. Эти сады именовались также верховыми, поскольку и сами хоромы царя и членов его семьи находились на втором и третьем этажах Кремлевского дворца, а сады были устроены на каменных сводах над палатами и погребами, что дало исследователям основание называть их также «висячими». Известно, что садовник Назар Иванов в 1623 году при устройстве верхового сада выбирал по всем садам Москвы лучшие яблони и груши и высадил в него из собственного сада «три яблони большие наливу да грушу царскую». В 1635 году садовники Иван Телятевский и Тит Андреев «строили сады в Верху и на Цареборисовском дворе», а садовник Никита Родионов «поднес царю Михаилу и сыну его царевичу Алексею в их сады яблони и груши». Особенно любили висячие сады царицы и царевны, вынужденные почти всё время проводить во дворце. В этих «домашних» садиках росло всего по несколько деревьев и кустарников (в основном яблони и груши), цвели цветы, висели шелковые клетки с певчими птицами…

Самым большим из них был Верхний государев сад, находившийся возле Столовой избы, напротив царской Постельной палаты. По предположению И. Е. Забелина, он существовал уже при Иване Грозном. При Алексее Михайловиче в 1657 году по образцу «аптекарского сада» там были посеяны и высажены «розные цветы» лекарственного назначения, поскольку сделать это повелевалось «дохтуру», а не садовнику. В 1665 году по указу царя был разбит и «верхний новый сад»; столбы и решетки в нем были расписаны красками (в основном красной свинцовой — суриком). Для отдыха государя в нем было устроено деревянное царское место, расписанное красками иконописцем Ф. Евтифеевым. Сверху кресло украшал позолоченный двуглавый орел с короной, внутри оно было обито красным сукном, а лежавшая на нем подушка набита «бумагою хлопчатою». В 1667 году этот сад получил имя собственное: «Красный сад, что на сенях». Там висели клетки с соловьями, обтянутые зеленой тканью.

При Федоре Алексеевиче, из-за больных ног иногда неделями не выходившем из покоев, комнатный сад стал играть особо значимую роль. Еще до восшествия на престол у него был свой верхний сад, про который известно только, что в нем были расписные перила и двери. Уже будучи царем, в 1679 году Федор указал создать новый верховой висячий сад возле Екатерининской церкви в сторону Патриаршего двора; для него были сделаны деревянная резная и расписная беседка, 15 решеток, десять больших дверей, 100 круглых столбов и столько же капителей, «базов» и «маковиц», 37 четырехугольных столбов с прописанными «дорожниками». Сад был большим, в нем росли плодовые деревья, кустарники и цветы; из дворца в него вели каменные переходы с окнами, балясинами и решетками, а из покоев царя — отдельная лестница.

В 1681 году Федор Алексеевич приказал разобрать Столовую избу и верховой государев сад своего отца, сделать на том месте площадь, а садовые строения перенести в Нижний набережный сад.

Сады не стали страстью юного Петра Алексеевича. Он интересовался не комнатным садом своей матери, а Потешной площадкой, устроенной около его комнат. Вместо яблонь и груш у его хором располагались потешный шатер, изба, рундук с колодами для деревянных пушек с ядрами, обшитыми кожей, и другие предметы военного быта. В садах же его привлекали только пруды, на которых можно было потренироваться в вождении малых судов и поиграть в морские сражения.

У цариц были собственные комнатные сады, а у царевен — один общий, в который выходили окна их хором и который тянулся узкой полосой в 23 аршина (16,5 метра). Он представлял собой несколько квадратов гряд и цветников, между которыми прокладывали доски для прогулок Выращивали там, по мнению И. Е. Забелина, только цветы: пионы, тюльпаны, лилии, нарциссы, розы, гвоздики, фиалки, а также «цветы касатис» (ирисы), «мымрис», «орлик» (аквилегию), «девичью красу» (фуксию), «коруны» («венцы») и др.

Известно, что в 1685 году был перестроен сад около хором вдовой царицы Натальи Кирилловны: его основание перекрыли свинцовыми досками, чтобы подвести воду и сделать небольшой пруд; насыпали земли и сделали гряды и ящики для цветов, посадили 24 яблони и восемь груш, грецкие орехи и «цареградский орех» (бук), кусты «сереборинника» (шиповника). Этот сад принадлежал впоследствии сыну Петра Великого Алексею и просуществовал до пожара 1737 года. Так же, как и в мужских комнатных садах, в верховых садах цариц и царевен на лето вывешивались клетки с соловьями, канарейками, перепелками и попугаями.

За стенами Кремля на противоположном берегу Москвы-реки еще со времен Ивана III (1462–1505) существовал большой Государев сад, созданный после страшного пожара 1493 года. Его схематичное изображение можно найти на планах Москвы конца XVI–XVII века. Государев сад в Замоскворечье имел вытянутую форму неправильного прямоугольника, в длину простиравшегося примерно на то же расстояние, что и кремлевские стены вдоль Москвы-реки. На наиболее подробных планах — М. Мериана (1643) и А. Олеария (1656) — видны ряды деревьев (два вдоль восточной стены сада, один вдоль южной стены и шесть в центре), отмечены квадратные участки-куртины (шесть в западной стороне сада и 12 в восточной), каждая делилась пересекающимися крест-накрест аллеями, образовывая четыре квадрата с центральной круглой клумбой. На плане Олеария впервые обозначена церковь Святой Софии, находившаяся в центре сада; неподалеку от нее нарисована одна большая грядка, а еще шесть прямоугольных гряд изображены в северо-восточном углу сада. По наблюдениям историков, замоскворецкий Государев сад к 1661 году был уже частично потеснен городской застройкой вдоль реки, что отразил план А. Мейерберга, датируемый этим годом. На планах Москвы последующего времени этого сада уже нет, что объясняется, скорее всего, постепенным его исчезновением. По всей видимости, интерес царской семьи к нему угас, хотя, как видно из плана Олеария, в середине века сад был в полном порядке и даже в расцвете. Должно быть, Алексей Михайлович любил с высоты кремлевских стен и башен озирать окрестности и наслаждаться видом своего сада за рекой. Но позднее, когда началось активное создание садов в загородных царских усадьбах, где можно было развернуться во всю мощь, царь, видимо, перестал уделять внимание замоскворецкому Государеву саду.

Существовали и другие царские сады за пределами Кремля, имевшие хозяйственное или лекарственное назначение. Из переписи дворцовых садов 1701 года известно, что «аптекарский сад» занимал участок в 140 квадратных саженей (300 квадратных метров) от реки Неглинки до «воловьего двора»; Васильевский сад находился в Белом городе и отличался от других тем, что его садовники не получали жалованья и выращивали «про себя сверх садового строенья и на продажу капусту, огурцы и иной всякой летний овощ».

Во времена первых Романовых, в особенности при Алексее Михайловиче, сады в подмосковных царских вотчинах стали предметом не только хозяйственного, но и художественного интереса. В каждой загородной усадьбе — Коломенском, Воробьеве, Рубцове-Покровском, Острове, Воскресенском, Алексеевском, Преображенском, Измайлове — наряду с большими имелись малые «красные» сады. В 1663 году царь приступил к реализации своего проекта создания образцового хозяйства в Измайлове, в который помимо пашен, лугов, «аптекарского огорода», пчельников, прудов для разведения рыбы и водоплавающей птицы, зверинцев, полотняного, стекольного, чугунолитейного производств были включены и сады разных видов, размеров и местоположения.

Эти сады органично вписываются в ряд новомодных «потех» и «прохлаждений» Алексея Михайловича. Они создавались не по традиционным древнерусским образцам, а по ренессансным и барочным европейским стандартам приехавшими из Европы специалистами. В Измайлове царь приказал разбить несколько замечательных садов. В 1667 году были построены обводной канал и несколько запруд на реке Серебрянке, что позволило окружить территорию Государева двора водой и таким образом создать искусственный остров. Уже тогда на спуске к воде существовал террасный сад, с юга к острову примыкали роща и часть лесного массива.

Ближайшим к усадьбе был квадратный Виноградный сад, располагавшийся за прудом севернее острова, самый большой по площади (он занимал 16 десятин, то есть более 16 гектаров). В его центре на квадратных участках высевали гречку, рожь, овес, коноплю, ячмень, пшеницу; высаживали мак, «немецкие цветы и травы», смородину, малину, яблони, грецкие орехи и др. По краям на четырех круглых куртинах должны были расти груши, сливы и вишни. Свое название сад получил благодаря винограду, из которого царь, по словам голландского дипломата Конрада фан Кленка, «для курьеза велит делать вино». Центральная часть (10–12 метров), между делянками пшеницы и смородины была покрыта алыми маками.

Для любования садом в дождливую погоду были сооружены гульбища — крытые галереи с четырьмя шатровыми резными воротами — и увеселительные расписные терема «со всходы и красными окнами, кругом их перила; около теремов пути, меж путей столбцы точеные», с большими окнами, сквозь которые можно было любоваться великолепием планировки и цветового решения сада.

Второй по величине и значимости измайловский сад — «аптекарский огород» — был на итальянский лад круглым (диаметром 280 метров), делился дорожками на три концентрических кольца и радиально на десять секторов, которые заполнялись деревьями, кустарниками, цветами и травами. В конце каждой дорожки живописец Петр Энглес установил иллюзорные перспективные картины. В «аптекарском огороде» планировалось выращивать березы, рябины, тутовые деревья (правда, опыты с его разведением не увенчались успехом). В каждом сегменте садового кольца должно было расти по 378 кустов «сереборинника»; барбарис соседствовал с овощными культурами (капустой, горохом и др.), цвели маки, гвоздики, васильки. Лекарственные растения были представлены шалфеем, девясилом, пижмой, цикорием, мятой, «зельем святого Иоанна» (зверобоем), «цыпочной травой».

В трех километрах от царской усадьбы располагался Просянский сад, разбитый на одноименной пустоши. По описи, сделанной после смерти Алексея Михайловича, в нем росли 142 яблони, а также были устроены развлекательные западные диковины: «..два чердака (беседки. — Л.Ч.), один несовершен, да перспективно писаны красками. Меж творил столбы и к ним прибиваны грядки, писаны красками. Меж столбов и меж грядок барбарис и крыжовник, малина и смородина. А творила обиваны тесом, а в сад тестеры ворота и в том числе двое ворота с вышками, крыты тесом, одне писаны красками, наверху три яблока золочены; четверты ворота крыты шатрами тесом. Да в том же саду смотрильня и пруд…» Яков Рейтенфельс, побывавший в Измайлове, назвал это место «знаменитым обширным садом с четырьмя высочайшими, широко распахнутыми воротами, со многими извивающимися дорожками».

Сохранился так называемый план неизвестного поля, скорее всего, предназначенный для одной из загородных усадеб Алексея Михайловича, возможно, для того же Измайлова. Он предусматривал создание каменной беседки с арками и конусообразной кровлей с флюгером в виде двуглавого орла. По углам квадратной площадки должны были бить фонтаны со скульптурами четырех аллегорических зверей, символов четырех царств: Вавилонского (медведь), Македонского (барс), Римского (лев) и царства Антихриста (рогатое чудовище). Площадку планировалось окружить двенадцатью цветниками причудливых форм и квадратами кустарников, высаженных в шахматном порядке. Был ли осуществлен этот проект, неизвестно, но сам принцип организации подобного сада лишний раз подтверждает страсть царя к подобного рода «потехам» и «прохлаждениям». Такой план можно было почерпнуть из иностранных книг по садово-парковому искусству, которые, оказывается, были в библиотеке Артамона Матвеева, курировавшего обустройство измайловской вотчины царя. «Книга огородного и палатного строения в лицах» на немецком языке после смерти Матвеева попала в библиотеку В. В. Голицына вместе с шестнадцатью другими изданиями.

Измайлово было экспериментальным хозяйством, где занимались агротехникой — не только выращивали экзотические растения, но и искали пути повышения урожайности льна, гречихи, хмеля. Иногда, чтобы южные растения лучше прижились, почву для них доставляли из тех же мест, откуда они привозились. Так, в 1673 году в Измайлово из Астрахани было привезено 200 пудов «арбузной» и «виноградной» земли. В Москву вызывались специалисты, имевшие опыт разведения теплолюбивых растений. Например, в 1666 году был прислан из Киева садовый мастер старец Филарет, а в 1670-м — старцы Геннадий и Анофрий из Мгарского монастыря города Лубны.

Историк В. К Кузаков считал, что в Измайлове «сказался новый подход к ведению хозяйства — стремление максимально использовать каждый клочок земли, чтобы при минимальной затрате труда получать от него как можно больше». Исследователь предположил, что именно из опыта Измайлова в православно-хозяйственную книгу «Домострой» попали рекомендации по устройству грядок, удобрению земли, прополке сорняков и борьбе с насекомыми-вредителями. В измайловских (как, впрочем, и во многих других царских) садах проводились опыты по прививке «от древа к древу». Царя интересовало, можно ли привить на одно дерево все остальные известные в мире деревья, на что садовник-иноземец резонно отвечал, что сие неисполнимо…

Столь же экспериментальный характер носил зверинец царя, где содержались олени, кабаны, львы, тигры, барсы, белые медведи и рыси, соболи, черные лисицы, дикобразы, ослы. Зверинец постоянно пополняли животные, привозимые в дар Алексею Михайловичу от иностранных правителей. Скорее всего, туда же попали доставленные калмыцкими посланниками в 1674 году барсы и бобр. По мнению исследователей, основной целью устройства зверинца было разведение всех этих животных с последующим расселением по русским лесам.

В тридцати семи измайловских прудах выращивали карпов, стерлядей, линей, окуней, карасей, плотву. Иностранные гости Измайлова отмечали, что там водились ручные щуки, приплывавшие за кормом по звонку.

Таким образом, сады Измайлова вписывались в ряд сельскохозяйственных экспериментов пытливого Алексея Михайловича, с одной стороны, увеличивая производительность дворцового хозяйства, с другой — давая царю возможность удовлетворить свою любознательность и реализовать стремление передать свой опыт другим землепользователям. Царь наверняка не только показывал свои достижения многочисленным русским и иностранным гостям, но и рассказывал, каким путем были получены впечатляющие результаты.

В других царских вотчинах — Коломенском, Преображенском, Покровском, Алексеевском — такого барочного садового великолепия не было. В основном загородные сады служили утилитарным хозяйственным целям. В Коломенском, согласно описи 1701 года, было пять садов. В небольшом «красном», на государевом дворе у задних ворот, переписчики насчитали 67 яблонь, девять груш, десять слив, 70 кустов красной смородины, 20 кустов крыжовника и малина на 20 саженях. В другом саду, напротив государевых хором, росли 11 вишен. Третий сад, обозначенный как «Старый большой, что посторонь государева двора», имел 1850 яблонь, 36 груш и дулю (грушевое дерево с мелкими плодами), семь кедров, пихту, две черные сливы, два «черешника», 30 кустов белых вишен, 200 кустов красной смородины, 20 гряд малины и пр. Четвертый сад располагался за церковью Казанской иконы Божией Матери и немногим уступал Старому большому по количеству деревьев и кустарников тех же пород. Самым большим (310 саженей в длину и 270 в ширину) был «Новый сад против государева двора» — в нем насчитывалось свыше четырех тысяч яблонь, более тысячи вишен, а малина и черная смородина росла на бороздах в 500 саженей. Если первые четыре сада обслуживали 16 человек и их урожай («садовое слетье») использовался только на государев обиход («в патоку и квасы»), то в огромном Новом саду работали 12 садовников, а урожай шел на продажу.

Конечно, хозяйственное назначение коломенских садов очевидно, однако огромный яблоневый сад, хорошо видный из окон нового деревянного дворца Алексея Михайловича, во время цветения был прекрасен и, несомненно, доставлял эстетическое наслаждение хозяевам и посетителям усадьбы.

Плодовые сады в других царских усадьбах также давали большой урожай фруктов и ягод, шедших на нужды царского двора и на продажу. Так, в Преображенском было три сада. В «красном» росли 20 яблонь «прививошных», 11 вишен, 100 кустов черной смородины, восемь кустов барбариса, 400 кустов красной смородины, клубника на восьми грядах и т. д. В «малом» саду на действительно небольшой площади помимо тринадцати яблонь, двух грецких орехов, кипариса, трех виноградных лоз, двух «кустов Божья дерева» (полыни лечебной), пятнадцати кустов барбариса были посажены цветы: восемь кустов «пиони мохроватой», 18 кустов «пиони семянной», десять «корун желтых», 50 тюльпанов, два куста «венцов», пять белых лилий, 20 кустов «нарчицы белой» (нарцисса), 20 кустов желтых лилий, три куста «рож алых» (мальв), 13 кустов «мымрису», 15 кустов «орлику», 50 кустов душистой гвоздики, 10 кустов «девичьей красы» и многое другое. Три сада имелось и в селе Покровском.

Садовое искусство при царском дворе в XVII столетии частично перешло в руки заграничных специалистов, имевших опыт организации садов в стиле ренессанса и барокко, разведения тутовых деревьев, восточных пряностей или лекарственных растений. В 1666 году был подписан контракт с голландским садовым мастером Хендриком Каспером Паулсом (Индриком Кашпиром). Голландские медики и садовники работали в Покровском и Измайлове над созданием «аптекарских садов». Труд иноземных садовников стоил 12 рублей в месяц — в два раза дороже, чем труд их русских коллег, а еще четыре рубля с полтиной шли «толмачу»-переводчику. «Немчины» Григорий Хут и Валентин Давид, «строившие сады» (создававшие планировку построек, насаждений и украшений) в Измайлове, за свою работу получали в десять раз больше, чем русские садовники, находившиеся у них в подчинении. Среди документов Оружейной палаты сохранилась роспись 1669 года: «…Что надобно на хоромное строение иноземцу Фалентину садовнику: горница с комнатою, цена 30 рублев; анбар 3-х да 3-х с полутретьи сажень, цена 5 рублев; анбар на погреб 3-х да получетверти сажени, цена 3 рубли. В те ж хоромы надобно лавки, пол, колоды, потолок, доски на двери да на окна желобья, крюки да прибоины, дрань на все четыре хоромины, ворота, 2 вереи, 2 щита, 2 печи. И всех на хоромное строение надобно денег 50 рублев». Особенно ценились голландские «вертоградари», их выписывали из-за границы не только цари, но и придворная аристократия, чтобы не отстать в оформлении своих садов от монарха.

Барочные сады включали в себя массу дополнительных украшений, которые изготавливали также в основном иноземцы. Как мы помним, художник Петр Энглес рисовал «перспективы» в садах Измайлова. Лабиринты, фонтаны, скульптуры, беседки и иные дополнения вкупе с общим планом и структурой делали царские сады похожими на итальянские, что отмечали посещавшие их иноземцы. Так, польский посол Бернгард Таннер в 1678 году подчеркнул, что один из измайловских садов «убран наподобие садов итальянских».

И раньше прогулки по саду под щебетание птиц были любимым видом отдыха не только московских государей, но и всего царского семейства. Теперь же в загородных садах — ренессансных итальянского типа и барочных голландского типа — культивировался новый подход к садовому времяпрепровождению. С одной стороны, оно было приближено к царскому церемониалу, поскольку теперь в садах начали принимать иностранных послов и других гостей; с другой стороны, «вертоград» стал превращаться в визуальное искусство, близкое к театральному и изобразительному, предполагающее эстетическое наслаждение от созерцания гармонии расположения частей и цветовой гаммы куртин и клумб, архитектуры и живописи, садовой скульптуры, фонтанов, беседок, оград, ворот и тому подобных украшений.