Повседневная жизнь московских государей в XVII веке

«Государева радость»

Царские свадьбы представляли собой самые сложные (не по церемониалу, а по существу дела) явления придворной жизни. Женитьба являлась важнейшим рубежом не только в жизни государя (как, впрочем, и любого другого человека того времени), но и всего двора. В устоявшийся расклад придворных сил вмешивалась новая — пришедшие во дворец родственники царицы. Выбор царской невесты мог представлять для круга царских советников и друзей большую опасность — им грозили потеря места возле царя, утрата влияния на него, а потому с выбором невесты было связано множество интриг и заговоров.

Особенно не повезло первой невесте Михаила Федоровича Марии Ивановне Хлоповой. В 1616 году, когда государю уже исполнилось 19 лет, его решили женить. Какого возраста была его избранница, неизвестно, однако можно не сомневаться, что она была очень молода и хороша собой. В то время замуж выходили в 16–17 лет, а то и ранее. Неизвестно также, каким образом царь выбрал Марию в невесты; скорее всего, были устроены смотрины, на которых Михаил приглядел красавицу. Царскую невесту, как полагалось, поселили вместе с матерью и бабкой в Кремлевском дворце, дали ей новое имя Анастасия (в честь двоюродной бабки государя, первой жены Ивана Грозного Анастасии Романовны), а ее родственников включили в состав придворных. Марию начали даже упоминать на церковных службах, вместе с женихом они посетили Троице-Сергиев монастырь. Но их свадьба не состоялась. Скорее всего, дело было не в невесте, а в ее дяде Гавриле Васильевиче Хлопове, который, сам того не желая, вступил в спор с всесильным царедворцем, двоюродным братом царя по матери, Михаилом Михайловичем Салтыковым. При посещении Оружейной палаты царь спросил у ее руководителя Салтыкова, смогут ли русские мастера сделать столь же великолепное оружие, как продемонстрированная им турецкая сабля, и получил утвердительный ответ. Хлопов на тот же вопрос ответил отрицательно. А вскоре у Марии начались постоянные тошнота и рвота. Михаил и Борис Салтыковы, контролировавшие лечение царской невесты, поспешили заверить царя, что она нездорова, а ее недуг опасен: «Дохтуры болезни ее смотрели и говорили, что в ней болезнь великая, излечить ее невозможно». Царь закручинился, но сам решить вопрос, что делать в этой сложной ситуации, не смог. Был созван Земский собор, который порешил вычеркнуть Хлопову из списка царских невест и отправить с глаз долой подальше, что и было сделано. Правда, отставленная невеста вскоре выздоровела, но назад ее не вернули по настоянию матери царя и Салтыковых.

Прошло несколько лет, а Михаил всё не мог забыть первую любовь и не хотел жениться на другой. После возвращения из плена патриарха Филарета вопрос о женитьбе поднимался неоднократно. Патриарх предложил поискать невесту в правящих домах Европы: сначала в 1621 году просили руки племянницы датского короля Кристиана IV, но ответа не получили — тяжелобольному королю было не до матримониальных планов; потом в 1623-м пытались сосватать сестру бранденбургского курфюрста Георга Вильгельма Екатерину — с условием ее перехода в православное вероисповедание, однако согласия достигнуто не было, и свадьба в очередной раз сорвалась.

По стране ходили слухи и сплетни, что Михаилу Федоровичу на роду написано либо взять в жены несчастную Марию Хлопову, либо не жениться вовсе. О них доносили во дворец как о «слове и деле государеве». Было даже проведено новое расследование по поводу отравления Марии. В 1623 году царские доктора Бильц и Балцер подтвердили, что причиной ее недомогания могло быть простое желудочное расстройство. Мария Хлопова продолжала жить в Нижнем Новгороде в совершенном здравии. Дядя бывшей царской невесты Гаврила Хлопов предположил, что ее болезнь в 1616 году была вызвана неумеренным поеданием сладостей, к которым девушка не привыкла. Но всплыло на свет божий усердие Салтыковых, старавшихся сорвать женитьбу. Патриарх Филарет добился, чтобы их за «помешку государской радости и женитьбы» сослали в дальние города с формулировкой: «…государская милость к вам и к матери вашей не по вашей мере; пожалованы вы были честью и приближеньем больше всех братьи своей, и вы то поставили ни во что, ходили не за государевым здоровьем, только и делали, что себя богатили, домы свои и племя свои полнили, земли крали и во всяких делах делали неправду, промышляли тем, чтоб вам при государской милости, кроме себя, никого не видеть, а доброхотства и службы к государю не показали».

Тогда же к Марии Хлоповой в Нижний Новгород была послана комиссия для освидетельствования состояния ее здоровья, но хотя девушка была признана совершенно здоровой и пригодной к деторождению, в ноябре 1623 года ей было официально отказано в звании царской невесты. Виновницей этого решения была, несомненно, мать царя, жаждавшая видеть царицей девицу из знатного рода. Почему же Михаил, уже зрелый человек, десять лет правивший страной, не настоял на своем выборе и отказался от Хлоповой в угоду матери? Этот вопрос остается открытым.

Наконец, в 1624 году новой невестой 28-летнего царя была объявлена княжна Мария Владимировна Долгорукова, из рода черниговских Рюриковичей. Выбор был сделан матерью Михаила Федоровича. Когда все треволнения были позади, а избранница уже какое-то время прожила во дворце в новом качестве нареченной невесты и опять-таки переименованной в Анастасию, наступил черед свадебного чина. Он был составлен еще в середине XVI столетия, а корнями уходил в глубокую древность, в которой христианские и языческие черты переплетались теснейшим образом. Основными фигурантами свадебного действа были сваты, посаженые отец и мать, тысяцкий, дружки, поезжане и др. Церемония растягивалась на несколько дней, начинаясь накануне венчания в церкви и завершаясь посещением новобрачными родителей жены. Оговаривались одежда всех участников, их действия и слова, детали обстановки: что должно стоять на столе, как оборудован неотапливаемый сенник, где пройдет первая брачная ночь, как будет выглядеть мыльня и т. п. Русские свадьбы совершались в соответствии с данным чином с теми или иными нюансами; впоследствии Алексей Михайлович позволил себе его нарушить и предложить свой — «тишайший» — вариант…

Свадьба Михаила Федоровича была так долго откладываемым событием, что, когда он, наконец, решил жениться на Долгоруковой, то был уже далеко не молодым человеком по меркам того времени. Злой рок преследовал царя во всех матримониальных делах, в том числе и во время свадьбы. Церемония состоялась 19 сентября 1624 года, но еще до начала свадебного чина стали происходить местнические разборки. Тысяцким на свадьбе был назначен князь Иван Борисович Черкасский, царскими дружками — князья Дмитрий Иванович Пожарский и Дмитрий Мамстрюкович Черкасский, царицыными дружками — боярин Михаил Борисович Шеин и князь Роман Петрович Пожарский «з женами», первым сидячим боярином царя оказался князь Иван Иванович Шуйский, первым сидячим боярином невесты — князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой. Последний затеял с Шуйским местнический спор, за что был отправлен на воеводство в Тобольск, где через год скончался. Князь Иван Васильевич Голицын, оскорбленный тем, что его сделали всего лишь вторым сидячим боярином невесты, вовсе не явился на свадьбу и тем самым нанес урон чести самого царя, за что был сослан в Пермь, где вскоре отдал Богу душу.

Свадьба не заладилась с самого начала. Кроме того, в первую ночь новобрачная плохо себя почувствовала, а с самого утра второго дня уже занемогла, и свадебный пир был отменен. Первой и прочно утвердившейся была мысль, что царицу «испортили», скорее всего, подмешав зелье в еду или питье, а возможно, сглазили или навели иную какую порчу. Через три с половиной месяца, 7 января 1625 года, она умерла. Трудно представить себе, какие переживания испытывал в это время молодой муж, какие сомнения одолевали его. Наверное, не раз царю приходила в голову мысль, что он обречен злым роком на безбрачие, ведь ни полноценной свадьбы, ни семейной жизни с первой супругой у него не было.

Только через год Михаил Федорович решился-таки вновь вступить в брак. В этот раз выборы царской невесты проходили по чину. На смотрины во дворце привезли 60 девушек из самых знатных родов. В смотринах важнейшую роль взяла на себя мать царя, сопровождавшая его во время обхода комнат претенденток. И надо же было такому случиться, что царю понравилась не отобранная кандидатка, дочь окольничего Григория Волконского, а ее восемнадцатилетняя прислужница из незнатного рода Евдокия Лукьяновна Стрешнева, дочь мелкопоместного можайского дворянина. На этот раз настойчивые уговоры матери не подействовали на государя; возможно, он специально решил выбрать никому не известную и ни для кого при дворе не опасную своими родственными связями невесту.

Примечательно, что свадебный обряд оставили почти без изменений, назначив только новых сидячих бояр невесты взамен умерших местничавшихся князей Трубецкого и Голицына, и, самое главное, чтобы не повторилась прошлогодняя история, участникам торжества было велено «быти без мест». Кроме того, на будущее был издан особый указ «для того, что вперед теми случаи никому в отечестве не считаться, и случаев ни у кого не приимати, и в место того никого не ставити».

При разработке сценария свадьбы ставилась задача показать, что она совершается «по их государскому чину, как бывало у прежних великих государей». Важно было выполнить все обряды с положенными благочинием и пышностью. Думается, особого восторга от них Михаил Федорович уже не испытывал, думая лишь о том, чтобы всё прошло на должном уровне и обошлось без трагических последствий. 29 января 1626 года он испросил благословение у родителей, спустя три дня невесту поселили во дворце и стали беречь пуще глаза, опасаясь порчи, а 5 февраля, в воскресенье, начались свадебные торжества.

Сначала молодые приехали к патриарху Филарету для благословения, которое он совершил Корсунской иконой Божией Матери, обложенной серебром; затем мать царя старица Марфа одарила молодых иконой Спаса в серебряном чеканном окладе и иконой Богоматери Одигитрии, также в серебряном чеканном окладе, украшенном драгоценными камнями. Прежде чем начался обряд венчания, Михаил Федорович вместе со всем двором торжественно объехал кремлевские монастыри — мужской Чудов и женский Вознесенский, посетил Архангельский собор, где поклонился «отеческим гробам»…

В дворцовую Золотую палату царь явился уже в великолепном облачении — аксамитном кожухе[10] на соболях и собольей же шубе, крытой золотным бархатом, со старинным кованым золотым поясом. (Традиция передавать золотые пояса по наследству известна издревле по духовным грамотам великих и удельных князей.) Пока царь собирался на венчание в Золотой палате, невесту привели в Грановитую палату. На ней были «платье и венец золотой с дорогим каменьем и жемчюгом». Дьяк Иван Грамотин, участвовавший в составлении рассказа о свадебном чине, при описании невесты постоянно подчеркивал богатство ее жемчужного убора и наличие драгоценных камней в ее наряде. Во время традиционного обряда причесывания голов в Грановитой палате, куда тысяцкий Иван Борисович Черкасский привел под руку жениха и посадил рядом с невестой, ее косу расплели и волосы расчесали, каждый раз окуная гребень в мед, после чего сделали стрелой прямой пробор и заплели уже две косы, «и покров положили, и покрыли убрусом (платком); а убрусец был низон жемчюгом с дробницами золотыми». Тысяцкий был распорядителем на свадьбе, начальником свадебного поезда, и не случайно эта роль досталась князю Черкасскому, двоюродному брату царя: Михаил Федорович на протяжении всего своего правления доверял ему больше, чем всем другим придворным, первым пожаловал из стольников в бояре, а затем поставил во главе своего правительства.

Из Грановитой палаты жених и невеста спустились по Красному крыльцу на Соборную площадь, царю подвели прекрасного аргамака, на котором он и поехал в Успенский собор. Свадебный кортеж предваряли 40 всадников, в основном молодые стольники из знатных родов. За ними шли дружки и тысяцкий, а следом ехал жених на коне. Невесту везли в санях, сопровождаемых двадцатью тремя дворянами, в том числе шестью ее родственниками.

Венчание проводил благовещенский протопоп Максим Максимов. Молодые сначала стояли вблизи Царских врат (там, где обычно установлен амвон), а затем сели на специально подготовленную царскими шатерными скамью, покрытую драгоценным «кызылбашским» золотым ковром с двумя подушками — «бархат червчат с золотом в один цвет», и выслушали поучение протопопа и его приветствие. По окончании речи священнослужителя зазвучал хор царских певчих и началось общее поздравление новобрачных всеми участниками церемонии.

Подробности свадебного чина показывают его тесную связь с языческими традициями, глубоко внедрившимися в русский быт, в том числе и в царский обиход. Дорогу молодых «берегли царицыны дети» (особый служебный чин), «чтоб никто меж государя и государыни пути не переходил». Думный дьяк принес в Грановитую палату золотое блюдо, на которое были положены хмель, 27 соболей, 27 золотных платков, 27 белок, 18 золоченых чеканных пенязей (монет Великого княжества Литовского) и девять «угорских» золотых[11]. Число 27 («тридевять») имело сакральный смысл, так как выражало бесконечное множество (недаром в русском фольклоре «уехать за тридевять земель» означало «бесконечно далеко»). После венчания вся процессия вернулась из Успенского собора в Грановитую палату на пиршество, а князь Борис Михайлович Лыков-Оболенский сел на царского аргамака с обнаженным мечом и охранял помещение место будущего почивания новобрачных. После третьей перемены блюд, когда государь с женой вышел из-за стола, чтобы удалиться в сенник, посаженая мать надела на себя вывороченную наизнанку шубу и осыпала молодоженов деньгами, хмелем и прочим, что брала с золотого блюда. Царская постель, опять-таки по древней традиции, была устроена на двадцати семи ржаных снопах, поверх которых было положено семь перин.

Любопытно сравнить перечень яств, отнесенных в сенник на свадьбе Михаила Федоровича и на второй свадьбе его сына. Первый набор кушаний был значительно скромнее для Михаила Федоровича и Евдокии Лукьяновны завернули в скатерть лишь курицу с «перепечею и с солонкою». Для Алексея Михайловича и Натальи Кирилловны был накрыт шикарный стол: «квас в серебряной лощатой братине, да с кормового двора приказных еств: папорок (крыло. — Л.Ч.) лебедин под шафранным взварам; ряб, окрошиван под лимоны, потрох гусиный… гусь жаркой, порося жаркое, куря в колее с лимоны, куря в лапше, куря в щах богатых, да про государя же и про государыню царицу подаваны хлебные ествы: перепеча крупичетая в три лопатки недомерок, четь хлеба ситного, курник подсыпан яйцы, пирог с бараниною, блюдо пирогов кислых с сыром, блюдо жаворонков, блюдо блинов тонких, блюдо пирогов с яйцы, блюдо сырников, блюдо карасей с бараниной. Потом еще: пирог росольный, блюдо пирогов подовых, на торговое дело, коровай яцкий, кулич недомерок».

О свадебном пире речь пойдет отдельно, а здесь скажем только, что на свадьбе Михаила Федоровича он продолжался четыре дня. На второй день, как положено, жених со своими поезжанами и близкими людьми пошел в баню. По обычаю в этот день всем присутствовавшим на торжестве показали новобрачную — ее покров поднял царский дядя боярин Иван Никитич Романов той же стрелой, которой делали пробор при обряде расплетания косы. Опять же по старинному порядку молодых покормили кашей; правда, подали ее по-новому — не в горшках, а в фарфоровой посуде. Пока жених мылся в бане, веселье продолжалось своим чередом. После церковных песнопений пришло время скоморохов и музыкантов: «во весь день и до вечера и в ночи на дворце играли в сурны и в трубы и били по накрам (керамическим литаврам. — Л.Ч.)». Правда, в мыльне царю и его сопровождающим тоже подавали кушанья и «романею» в кубках.

На третий день пир продолжался опять-таки в Грановитой палате. Наконец, на четвертый день царь сначала принял отца-патриарха Филарета в Малой Золотой палате, встретив его еще в сенях. Филарет благословил сына и невестку и преподнес богатые подарки, которые в «Свадебном чине» не перечислены — указано только, что роспись их наличествует на Казенном дворе. По всей видимости, даров было много, а состав их являлся традиционным: серебряные и золотые кубки и стопки, дорогие ткани, меха, драгоценности и пр. После патриарха подарки молодым подносили приехавшие с ним архиереи, а позднее бояре, гости и торговые люди. Празднование продолжилось в Грановитой палате.

Опасения Михаила Федоровича, его молодой жены (она отказалась принять имя Анастасия, а значит, была в курсе трагических исходов первого сватовства и первого брака своего супруга) и родни с обеих сторон оказались напрасными — свадьба, которую так долго ждал Михаил Федорович, прошла без сучка и задоринки. После четырехдневного празднования, кажется, и новобрачные, и весь придворный штат вздохнули с облегчением — никакого лиха не случилось!

Царь Алексей Михайлович, как и отец, женился дважды. В 1648 году он вступил в брак с Марией Ильиничной Милославской, которая была пятью годами старше его и вышла замуж «старой девой» в 24 года; в 1671-м избранницей 41-летнего вдовца стала девятнадцатилетняя Наталья Кирилловна Нарышкина. Обе свадьбы резко отличались от традиционного свадебного чина, но по разным причинам. Первую церемонию царь осознанно противопоставил народному обычаю, наполненному языческими (то есть, по мысли набожного царя, еретическими) элементами.

Мария Милославская тоже была не первой невестой царя. Когда по указу государя был назначен смотр невест, со всей страны свезли 200 красавиц, из которых были отобраны только шесть, а уже из них сам Алексей Михайлович выбрал свою ровесницу, дочь касимовского дворянина Евфимию Федоровну Всеволожскую, выделявшуюся своей совершенной красотой. В знак обручения та получила от государя расшитое полотенце («ширинку») и кольцо, был назначен день, когда невеста должна была переехать жить во дворец, в палаты царевен. Но с избранницей случился обморок, ее сочли негодной по здоровью, отца ее обвинили в сокрытии падучей болезни дочери, и всю семью сослали в Тюмень. Современники полагали, что несчастную девушку сглазил крестьянин Мишка Иванов, сосланный за чародейство и наговор в монастырь; историки же пришли к выводу, что невесте намеренно так туго заплели косу, затянув волосы и кожу, что это вызвало головокружение и потерю сознания. Виной всему опять-таки были дворцовые интриги, направленные на то, чтобы выбор пал на «нужную» невесту.

Ходили упорные слухи, что обморок Всеволожской был на руку всесильному Борису Ивановичу Морозову, стремившемуся самостоятельно решать, кого он хотел бы видеть в качестве царского тестя. Марию Ильиничну подыскал в жены царю именно его «дядька», которому Алексей Михайлович безгранично доверял. Заодно 58-летний боярин и сам женился во второй раз — вероятно, сугубо по расчету — на Анне Милославской, родной сестре царицы, и таким образом породнился с монаршим семейством, стал свояком государя. Его свадьба состоялась через десять дней после царской. Отец двух сестер стольник Илья Данилович Милославский в качестве свадебного подарка от зятя-государя получил боярский чин.

По другой версии, Алексей Михайлович сам присмотрел невесту в церкви во время богослужения. Как писал Григорий Котошихин, царь «повелел взять во дворец, где тое девицы смотрел, и возлюби, и нарек царевной, и в соблюдение предаде ее сестрам своим, дондеже приспеет час женитьбы». На этот раз всё прошло благополучно: врачи признали девушку здоровой и способной к деторождению, и венчание не стали откладывать — оно состоялось через два дня, 16 января 1648 года.

Важным отличием этой царской свадьбы от предшествующих и последующих было то, что на пиру была запрещена инструментальная музыка гусельников и домрачеев. Вместо «кощунов, бесовского играния, студных сопельных песен и трубного козлоглаголания» исполнялись духовные песнопения. Такой отход от народной традиции объяснялся в описании свадебного торжества 1648 года следующим образом: «Да на прежних же государских радостях бывало в то время, как государь пойдет в мыленко, во весь день с вечера до ночи на дворе играли в сурны и в трубы и били по накрам. Ныне великий государь на своей государевой радости накрам, трубам быти не изволил. А веле государь в свои государски столы вместо труб и органов и всяких свадебных потех пети своим государевым певчим дьякам, всем станицам, переменяясь… со всяким благочинием».

Как мы помним, религиозный Алексей Михайлович примкнул к «ревнителям древлего благочестия», стремившимся возродить церковную проповедь, изгнать многогласие из церковной службы и боровшимся против языческой обрядности, широко распространенной в народе. В рамках этой борьбы царский указ 1648 года провозглашал: «…скоморохам не быть, гусли, домры, сурны, гудки и все подобные бесовские сосуды… ломать и жечь без остатку». Патриарх Иосиф также издавал указы об изгнании скоморохов из Москвы. У них отбирали музыкальные инструменты, разбивали или сжигали их. Благовещенский протопоп Стефан Вонифатьев настаивал на том, что нельзя осквернять царскую свадьбу языческой музыкой и весельем, и государь послушался своего духовного отца.

Вторая свадьба Алексея Михайловича, состоявшаяся 22 января 1671 года, была менее строгой. Ей тоже предшествовали смотры красавиц из знатных и незнатных семей, отобранных верховыми боярынями и освидетельствованных придворными медиками. Они проводились царем раз в неделю в течение нескольких месяцев. Понравившихся царю кандидаток в невесты поселяли во дворце до окончательного решения. И здесь опять начали происходить драматичные события. Во дворец взяли Наталью Нарышкину, а 18 апреля 1670 года туда же была вызвана самая сильная ее конкурентка Авдотья Беляева. Правда, она уступала Наталье «в теле»; во всяком случае, дворецкий Богдан Матвеевич Хитрово отметил, что руки у нее больно «худы». Через пять дней во дворце были найдены два подметных письма на имя государя, направленных против государевых невест, в особенности Натальи Нарышкиной. Алексея Михайловича они возмутили: «…такого воровства и при прежних государех не бывало, чтобы такие воровские письма подметывать в их государских хоромах!» Автор пасквилей прикрылся подписью «Артамошка», которая сама по себе о многом говорила: главной мишенью был царский любимец Артамон Сергеевич Матвеев, приведший в царские покои свою воспитанницу Нарышкину. Возможно, именно эти письма и повлияли на окончательное решение царя в пользу оклеветанной Натальи Кирилловны.

Венчание в Успенском соборе совершал духовник царя благовещенский протопоп Андрей Савинов. Царь был одет в белый атласный зипун, кафтан, крытый персидским атласом, затканным серебряными травами по «рудожелтой» земле с разноцветными листьями, и ферезею[12] белого сукна, подбитую пухом и собольим мехом, обшитую по подолу немецким плетеным золотым кружевом, а на спине и груди вышитую низаным жемчугом. Ферезея имела пристяжной воротник — алмазное «ожерелье первого наряду». Шапка была сшита из алого бархата с двусторонним ворсом. В руках царь держал «индейский» посох, украшенный драгоценными камнями. Описание одеяния невесты не сохранилось, но, конечно же, оно не могло сравниться с потрясающей красоты нарядом сорокалетнего жениха-венценосца.

Справедливости ради надо сказать, что впоследствии Алексей Михайлович не жалел денег на одежду и украшения для молодой жены. После свадьбы у греческих купцов были приобретены два рулона золотного алтабаса за 500 рублей — по тем временам преогромнейшие деньги; кроме того, за золотный атлас было отдано 50 рублей, за голландское полотно — 52 рубля. Царице понадобились четыре штуки кисеи, 11 сортов объяри[13], 164 аршина камки, 12 видов тонких миткалей, семь отрезов польских полотен. Помимо тканей закупались и драгоценности: жемчуг для царицы стоил 480 рублей, алмазные серьги и брошь — 270 рублей. В дополнение к перечисленному были приобретены перстень с алмазом и зарукавья (браслеты) с яхонтовыми искрами, а также множество различных запон (застежек). Поэтому можно не сомневаться, что и на свадьбу Наталье Кирилловне был сшит достойный наряд.

Сохранились списки всех участников свадебного поезда. Конюшим был окольничий князь Дмитрий Алексеевич Долгоруков, сидячими боярами — сибирский царевич Петр Алексеевич и окольничий князь Борис Иванович Троекуров, сидячими боярынями — княгиня Анастасия Васильевна Сибирская и Анна Семеновна Троекурова; дружками, свахами, каравайниками, фонарниками, свешниками и поезжанами значились в основном стряпчие, стольники и их жены. В «комнате» у Натальи Кирилловны были боярыни княгини Ульяна Ивановна Голицына и Елена Борисовна Хворостинина, жена Артамона Сергеевича Матвеева Авдотья Григорьевна и жена Федора Полуектовича Нарышкина Евдокия Петровна.

В свадебный обряд были внесены некоторые изменения: из него исчезло расчесывание волос с медом, не было провожания в сенник и «открывания невесты».

Свадебное торжество длилось три дня. Царь со своими гостями пировал в Грановитой палате, царица — на женской половине дворца, как было принято с древности. На улицах жгли костры и раздавали пиво и мед всем желающим.

Новшеством второй свадьбы Алексея Михайловича стало приветствие, сочиненное по сему торжественному случаю Симеоном Полоцким. Вначале придворный поэт обращался с призывом ко всем присутствующим принять участие в торжестве по поводу свадьбы:

Затем Симеон обращался к царю с восхвалениями вроде «ты — солнце Российския страны» и хор певчих исполнял «многая лета». Следующее приветствие адресовалось новобрачной: «Радуйся, Наталия, светлая царица!» — и завершалось также пением многолетия. После этого одно за другим следовали, перемежаясь многолетиями, обращения к царевичам, царевнам, боярам, духовенству. Поэт призывал всех «веселиться» и радоваться вместе с царем, причем пройдя один круг приветствий, он начинал второй — двустишиями, обращенными к членам царской семьи и разным категориям гостей («Преславны роде рускии, веселися!» или «Архиереи истиннаго Бога!» и т. д.).

Симеон Полоцкий сочинил также прозаическую речь, которую произносил на свадьбе митрополит Сарский и Подонский Павел.

Две свадьбы Федора Алексеевича были похожи одна на другую как две капли воды, если не принимать во внимание, что второй раз царь женился практически за месяц до своей кончины, уже будучи тяжелобольным. Врачи отговаривали его от второго бракосочетания, но он всё же сделал этот шаг, возможно, надеясь на чудесное исцеление после свадьбы.

Будущую супругу, семнадцатилетнюю Агафью Семеновну Грушецкую, девятнадцатилетний Федор увидел летом 1680 года во время крестного хода и сразу же решил жениться на ней. Но чтобы не нарушать обычай, устроили смотрины двадцати отобранных невест, в число которых была предусмотрительно включена и царская избранница, жившая в то время у дяди по матери окольничего Семена Ивановича Заборовского. Как не раз случалось прежде, выбор царя раздосадовал многих бояр, строивших свои планы насчет будущей царской супруги. Особенно явно выражал свое негодование родственник Федора Алексеевича по материнской линии боярин Иван Михайлович Милославский, обвиняя ближайших друзей царя Ивана Языкова и братьев Лихачевых в стремлении ввести во дворец свою протеже. Клевета, которую Милославский распространял по адресу Агафьи Грушецкой и ее матери, привела лишь к его отставке и удалению от двора.

Решение царя обсуждалось не только его подданными, но и иностранцами. Нидерландский резидент Иоганн фан Келлер доносил своему правительству: «…его супругой не стала ни одна из княгинь, о которых я писал в постскриптуме моего последнего письма и которые были сопровождены во дворец для того, чтобы его царское величество мог выбрать себе невесту среди них, а ею стала особа из не очень богатой семьи и принадлежащей скорее к польской нации, чем к русской; его величество этим хотел открыто доказать… что он непременно хочет выразить свою волю, а не следовать в этом отношении воле вельмож двора… ведь если он породнится со знаменитой семьей, которая посредством этого станет чересчур важной и чересчур могущественной и будет стремиться таким образом притеснять менее знатных, то это может привести к опасным ссорам».

Новые государевы родственники, как и полагалось, до свадьбы и сразу после нее получили чины и поместья. Отец царицы Семен Федорович был пожалован в бояре. Остальные родственники, Грушецкие и Заборовские, получили менее значимые чины, но в большом количестве, став стряпчими, думными дворянами, спальниками, стольниками и др.

Свадьба была более чем скромной: 18 июля 1680 года патриарх Иоаким повенчал молодых в Успенском соборе в присутствии царского духовника, который шел с крестом из дворца в собор, протопопа Спасского дворцового храма, кропившего святой водой дорогу, двух ключарей и диакона — других представителей Церкви не было. Кремль по указу царя закрыли для всех. На свадебном пиру прозвучали поздравительные вирши Симеона Полоцкого — «Приветство благочестивейшему, тишайшему, самодержавнейшему великому государю царю и великому князю Феодору Алексеевичу всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцу о благословенном в святое супружество поятии благоверныя царицы и великия княгини Агафии Симеоновны» (его текст, к сожалению, не сохранился).

Скромность в быту, проявляемую Федором повсеместно, отмечали уже его современники. Как будто в противовес отцу он не любил роскоши и даже предпринял определенные шаги по ее искоренению при своем дворе.

Агафья Семеновна с первого дня начала менять придворные порядки и обычаи. Она смело выходила вместе с мужем к народу, чего не бывало отродясь; даже выезжая в закрытой карете, царицы должны были тщательно скрываться от людских глаз, чтобы их не сглазили и не «испортили». Появление Агафьи рядом с мужем было расценено как нарушение чина, но Федор во всем поддерживал жену и даже в чем-то отдавал ей инициативу и первенство. Вкусы супругов, по-видимому, совпадали; во всяком случае, царица под стать мужу, брившему бороду и отрастившему длинные волосы, «распустила» косы — перестала прятать их под кикой, убрусом и платком, составлявшими традиционный головной убор замужней женщины. Уже во время свадебной церемонии Агафья должна была бы тщательно замаскировать волосы громоздким головным убором. Идущее еще из языческих времен предубеждение, что женщине нельзя «светить волосами», было крайне живучим. Иван Грозный, по преданию, увидев сноху «неубранной», с непокрытой головой, разгневался на сына и ударил его посохом по голове, что послужило причиной гибели царевича. Воспитанная на польских традициях Грушецкая не захотела подчиняться старинному московитскому обычаю, завела себе отороченную мехом «польскую шапочку», закрывавшую лишь часть головы и оставлявшую волосы напоказ. Ей стали подражать придворные боярыни, входившие в ее свиту, коим она самолично дарила подобные шапочки. Естественно, царицу осуждали за глаза, но сказать об этом в лицо никто не решался.

Через год без недели после свадьбы, 11 июля 1681-го, появился на свет единственный ребенок Федора Алексеевича царевич Илья. Но царица так и не смогла оправиться от родов и спустя три дня скончалась, а еще через неделю умер и новорожденный.

Второй брак Федора был слишком поспешным — уже через полгода царь захотел еще раз испытать судьбу и выбрал в жены по совету всё того же Языкова пятнадцатилетнюю Марфу Матвеевну Апраксину. По традиции ее поселили во дворце и нарекли царевной, а спустя три дня, 15 февраля 1682 года, состоялось венчание — не в Успенском соборе, куда царь не смог бы дойти, а в дворцовой «верховой» церкви Воскресения. Обряд проводил царский духовник. Царь, совсем больной, «хватался за соломинку» — вторую женитьбу, как будто она сулила ему новую жизнь…

Несостоявшаяся свадьба

Как мы видели, сорвавшихся браков в царской семье было немало, но все они касались отвергнутых невест. Случаи же, когда женихи царских сестер и дочерей получали отказ или их свадьбы по тем или иным причинам не состоялись, были исключительными.

Общее в положении всех царевен — их вынужденное «монашество» во дворце из-за невозможности выйти замуж за неровню — боярских сыновей, считавшихся «холопами», и отсутствия подходивших по статусу православных женихов в Европе. Брак с отпрыском боярского рода мог в дальнейшем привести к посягательству его родственников на царский трон. Григорий Котошихин фиксировал, что сестры и дочери русского царя живут, «яко пустынницы, мало зряху людей и их люди, но всегда в молитве и посте пребываху и лица свои слезами омываху, понеже удоволство имеяй царственное, не имеяй бо себе удоволства такова, как от всемогущего Бога ведано человеком совокуплятися и плод творити». Печальная судьба царевен, лишенных нормальной семьи, накладывала отпечаток на их характеры и образ жизни.

Немногие попытки московских государей выдать своих любимых дочек замуж за принцев королевской крови европейских держав ничем хорошим не окончились. Еще Борис Годунов хотел сосватать свою дочь Ксению за датского королевича Иоганна. Осенью 1602 года жених прибыл в Москву, но вскоре умер. Более чем 30 лет спустя, в 1637-м, приехало датское посольство, чтобы перевезти «кости» королевича на родину. Вспомнилась вся история с планировавшимся браком. Возможно, она и навела Михаила Федоровича на мысль сделать датскому королю новое матримониальное предложение. Старшая дочь царя Ирина (1627–1679) оказалась «счастливицей», которой предстояло разрушить давнюю печальную традицию безбрачия и бесплодия царевен.

Начались долгие переговоры и рассмотрение кандидатур сыновей датского короля Кристиана IV, кто из них сможет жениться на Ирине. Оказалось, что только Вальдемар, сын от второго морганатического брака короля с графиней Мунк, подходит по всем статьям. Возможно, русскую сторону устраивало, что Вальдемар как дитя мезальянса («сын с левой руки», по выражению русских источников) не мог претендовать на королевский статус у себя на родине, а значит, в Московии не мог быть соперником подраставшему Алексею Михайловичу. Сведения о потенциальном женихе тайно и долго собирались через датского королевского приказчика Петра Марселиса (купца и заводчика, выросшего в Москве и неоднократно выполнявшего дипломатические поручения в Европе) и других лиц. Был заказан портрет Вальдемара. Но ни сам жених, ни его отец ни сном ни духом не ведали об этих планах московского двора. Когда королю донесли о настойчивых расспросах о его сыне, он даже подумал, что того хотят пригласить в Россию для каких-то военных дел, но никак не для женитьбы. Поэтому когда в 1641 году датское посольство направилось в Москву, во главе его ехал девятнадцатилетний граф Шлезвиг-Гольштейнский, сиречь Вальдемар.

Королевичу не понравилось в Москве, хотя ему устроили торжественную встречу и пышный прием в Кремлевском дворце. Он был возмущен, когда ему предложили снять шпагу перед царской аудиенцией. Однако Вальдемар приглянулся отцу и матери будущей невесты, а это было главное. Встреча, по свидетельству «Нового летописца», «была болшая», но царь своих намерений не раскрыл. Королевич, осыпанный подарками, «отпущен был в Дацкое землю».

В апреле 1642 года официальное русское посольство во главе с окольничим Степаном Матвеевичем Проестевым и дьяком Иваном Исааковичем Патрикеевым прибыло в Данию для заключения брачного договора. Важнейшим условием намечавшегося союза был переход Вальдемара в православное вероисповедание. Это сразу же не понравилось Кристиану IV и его окружению. Кроме того, отзывы самого королевича и членов его посольства о русском царе и его дворе были, скорее всего, не очень лестными. По просьбе Михаила Федоровича в дело вмешался Петр Марселис, умело расставивший акценты и показавший несомненную выгоду союза с Россией как для Дании, так и лично для королевича. Марселис оговорил также условия приезда Вальдемара в Россию для заключения мирного договора и брачного союза. Дело сдвинулось с мертвой точки.

Наконец зимой 1644 года большое датское посольство во главе с королевичем отбыло в Москву. Дорогих гостей встретили у самой границы, в Пскове, поднесли подарки, дали хорошую охрану, в каждом крупном городе устраивали церемонии «большой» встречи. В Кремле жениху отвели заново отстроенные покои Бориса Годунова, соединив их переходами с Теремным дворцом. Всё было организовано на высшем уровне, включая прием в Грановитой палате, где королевич познакомился с братом невесты Алексеем Михайловичем. Между молодыми людьми завязались дружеские отношения: они вместе ездили на охоту, ходили друг к другу в гости.

Осенью 1644 года Михаил Федорович с сыном был приглашен на обед в кремлевские хоромы Вальдемара. Этот визит в подробностях зафиксировал один из членов датской свиты. Государь вел себя как частное лицо, был любезен и сносил все иноземные замашки, даже позволил датчанам оставаться при шпагах в его присутствии. Михаилу Федоровичу очень понравилась инструментальная музыка, в особенности исполняемая на органах, которые тогда уже получили широкое распространение в Москве. Царь интересовался заморскими штучками, всё хотел опробовать или, по крайней мере, потрогать. Он взял в руки шпагу и шляпу королевича и долго их рассматривал, вертя в разные стороны. Видя такой неподдельный интерес к своей шляпе, Вальдемар предложил Михаилу Федоровичу обменяться головными уборами, что и было сделано. По словам очевидца, «такое увеселение продолжалось несколько времени; со стороны царя и царевича великая любовь и расположение к графу изъявлялись в очень ласковых словах, телодвижениях и объятиях». За столом обмен любезностями продолжался. Но дело испортил Борис Иванович Морозов, сопровождавший царевича Алексея. Боярину, видимо, не терпелось решить главный вопрос — о переходе в православие жениха, поэтому он несколько раз переводил разговор на эту тему, но добился только того, что вспыльчивый Алексей Михайлович, не выдержав бестактности своего «дядьки», «встал, наконец, схватил его за кафтан на груди и велел идти вон».

Переговоры о женитьбе не продвигались, вопрос о смене конфессии стал камнем преткновения. Вальдемар категорически отказывался принять православие. Начались уговоры. Русские стали усиленно намекать, какой замечательной жены может лишиться датский королевич, описывая Ирину Михайловну как самую красивую и скромную девицу в Москве, достойно ведущую себя на пирах и никогда не злоупотреблявшую хмельными напитками. Датчане по-своему оценили настойчивость русских — стали распускать слухи, что достоинством царевны, по-видимому, следует считать то, что она никогда не валяется пьяной, как другие русские женщины. С русской стороны, в свою очередь, стали распространяться слухи о незаконном рождении королевича (на самом деле родители были венчаны, но брак был морганатическим, Вальдемар не мог наследовать датский престол и носил графский титул). Шведы, стремившиеся помешать этому марьяжу, также начали мутить воду, распуская всяческие слухи.

Это дало в руки московитов новый козырь. Тогда датчанин прибег к хитрости — объявил, что наложит на себя руки, а когда эта угроза не подействовала, прикинулся, что тяжело хворает «сердечною болезнею», однако не смог долго симулировать и снова ударился в разгульное пьяное веселье. Вальдемар был типичным повесой, человеком своего времени: с одной стороны, являлся баловнем судьбы, с другой — страдал от ущемленной чести. Датская делегация — сам королевич и его молодые друзья — казалась русским эдаким скопищем чертей в людском обличье. Автор «Повести о внезапной кончине государя Михаила Федоровича», считавший, что Вальдемар ускорил смерть монарха своим упрямством и непристойным поведением, прямо называл иноземцев «демонами»: «…повседневно бесновался по своему беззаконному обычаю и вере: в трубы, и органы, и прочие различные писки не переставали играть на его дворе, а об ином срам и писать…. хотя видом, обрядом и составом они люди, но одеянием и волос ращением они как бы демоны, всё бесовское и еретическое содевают, во всём бесам угождают». Молва о кощунном поведении будущего удельного князя Суздальского и Ярославского, а возможно, также Новгородского и Псковского (именно такой статус обещали Вальдемару) явно не шла на пользу его имиджу. В глазах московских обывателей шансы датского королевича стать зятем государя таяли на глазах. Однако Михаил Федорович на поведение Вальдемара смотрел сквозь пальцы, был готов простить ему всё, кроме отказа перейти в православие. Тут уж нашла коса на камень…

Чтобы переубедить датчанина в его неприятии православия, весной 1645 года были организованы прения о вере. Сохранились послания, которыми обменивались дискутирующие стороны. В грамоте от имени патриарха Иосифа говорилось сначала об отступлениях от истинной веры католиков во главе с папой римским (в основном по вопросам об исхождении Святого Духа от Отца и Сына, о времени пресуществления Святых Даров и др.), потом о протестантизме: «…некто явился учитель в ваших немецких странах Мартин Лютор и Кальвин и инии учители, и тии смутили царей и королей своим ложным учением, и много против евангелия писали, и вселенские соборы, предание и посты отринули, и самово римского папу и с ево кафолицкою верою ни во что поставили…» Послание начиналось и заканчивалось призывом «не упрямить», а послушаться великого государя и принять православие, пройдя обряд крещения троекратным погружением в воду. В прениях принимали активное участие датский пастор Максим и ключарь Успенского собора, книжный справщик Иван Наседка, ставшие самыми непримиримыми врагами и призывавшие спорящие стороны к окончательному разрыву.

В нескольких ответных письмах королевич прежде всего указывал на явное ущемление чести его отца и его собственной московским правительством, не позволяющим ему свободно уехать из страны. На укоры в свой адрес он возражал, что его нежелание перейти в православие диктуется преданностью вере: «А что нас [в] вашем писании упрямкою винят, и мы ведаем, что того доброю мерою про нас говорить нельзе, разве того, что нас в нашей прямой християнской вере, которой от Бога ведетца постоянство, про то похулно именовать? А мы ведаем, что нихто над человеческою волею в християнских делех повеления не имеет разве Бога Святаго Духа, иже всякого к правде ведет, которой ему в его слове с раденьем последствует и себя вести дает, и тому дает он постоянство. И также нам ведомо есть, что в той статьи, что о душе и спасении належит, Бога болши подобает слушати, нежели человек, потому он един Бог и Господь, которой помощи и от смерти избавити может; хоти какой великий государь родом столь велик и силен землями и людми, каков может быть, и он все то оставит, и невозможно ему единого от смерти избавить». Королевич многократно подчеркивал мысль, что люди, идущие на смену религии, непостоянны и осуждаются в его стране как предатели. Кроме того, он призывал русских оппонентов поразмыслить: если бы он легко предал свою веру, не было бы это свидетельством того, что он так же легко предаст и великого государя? Из переписки видно, что общего языка стороны найти не могли. И действительно, споры о вере только сильнее накалили атмосферу.

В начале мая стало ясно, что переговоры зашли в тупик; датчане захотели покинуть Москву — но не тут-то было: им не разрешили уехать, обвинили в давлении на государя и потребовали продолжить переговоры. Тогда в ночь на 9 мая Вальдемар с пятнадцатью членами посольства, плохо представляя себе ситуацию, решился тайком бежать из страны. Уже на выходе из кремлевских ворот их остановила стрелецкая стража, но датчане отбились шпагами и проскочили в Белый город. Затем отряд, к которому примкнул еще десяток человек, достиг Тверских ворот, где снова был остановлен стражей; начался бой. На этот раз датчанам прорваться не удалось и пришлось отступить в Кремль. Одного из них захватили стрельцы и повели туда же под охраной. Принц с друзьями снова атаковали, пытаясь отбить товарища. Датчане шпагами наносили стрельцам многочисленные ранения, а одного закололи насмерть. Дело принимало уголовный характер. Вину взял на себя Вальдемар, справедливо полагая, что его как будущего зятя царь простит.

Королевич отправил призыв о помощи отцу. Кристиан IV прислал Михаилу Федоровичу несколько писем, где напоминал, что первоначально речи о перекрещивании не было, и настаивал на соблюдении Москвой прежних обязательств. Но царь стоял на своем, тем самым подтверждая ходившие в Европе слухи, что Вальдемара удерживают в России насильно. Прибывший в Москву польский посол Гавриил Стемпковский начал оказывать королевичу поддержку, а заодно стремился помешать шведам воспользоваться ситуацией. Сохранилось адресованное ему письмо Вальдемара, в котором тот сообщал, что устал от борьбы и готов пойти на определенные уступки, в том числе согласиться крестить будущих детей по греческому обряду, соблюдать посты, если они не окажутся вредны для его здоровья, переодеться в русское платье. Но о переходе самого королевича в православие по-прежнему не было и речи.

Свою лепту в неудачное завершение дела внес и родной брат царицы Семен Лукьянович Стрешнев, предложивший устроить тайное свидание жениха и невесты. Рандеву сорвалось; Стрешнев начал судорожно искать предлог, чтобы выпроводить из Москвы лютеранского пастора Максима, полагая, что тот оказывает слишком сильное влияние на Вальдемара и без него будет легче сломить сопротивление королевича, — но и это не удалось. Тогда дядя невесты решил прибегнуть к испытанному народному средству — приворожить жениха, для чего обратился к некоему чародею Симону Данилову. (Во всяком случае, когда в 1648 году состоялся суд над Стрешневым, скорее всего инициированный временщиком Б. И. Морозовым, ему припомнили и это: «А ты, Семен, и сам при государе и при боярех такое слово говаривал, кто с ведунами знается, и тот де достоин смерти, и то ты, Семен, говаривал воровски, лестно». Бедолагу лишили придворного чина кравчего и приговорили к ссылке в Сибирь, которую Алексей Михайлович заменил отправкой на воеводство в Вологду.)

Пострадал влезший в это дело князь Семен Иванович Шаховской, предложивший в разговоре с благовещенским протопопом Никитой свой метод урегулирования конфликта. Князь выбрал из канонического права цитаты, которые могли быть трактованы как подтверждение возможности признания католического крещения достаточным для православного христианина. Его «письмо», а также сделанный им во время следствия намек на желание самого Михаила Федоровича уладить дело женитьбы любым путем, пусть даже и без перекрещивания королевича, послужили основанием для его опалы с обвинением: «…того искал, чтоб королевичу быть в Московском государстве некрещену».

Создается впечатление, что русские пытались взять датчан не мытьем, так катаньем. Михаил Федорович намеренно тянул время, уповая на то, что королевич одумается. Но ситуация разрешилась неожиданным образом — 13 июля 1645 года царь скоропостижно скончался. Поползли слухи, что заболел он и умер от большой «кручины» из-за упрямства Вальдемара. Датские пленники вздохнули с облегчением, ожидая скорой развязки дела и возвращения домой. Но царица Евдокия Лукьяновна настаивала, чтобы дело доводили до конца на русских условиях. Очередной отказ Вальдемара поменять веру так огорчил государыню, что она занемогла — во всяком случае, именно так было интерпретировано это событие в «Новом летописце».

Уже не чаявший освободиться королевич неожиданно нашел спасителя в лице нового московского государя Алексея Михайловича, проявившего понимание сложности ситуации и неделикатности поведения русских властей. Он тихо побеседовал с Вальдемаром, сделав последнюю попытку образумить его и призывая пожалеть хворую царицу, которая «день деньской всё плачет непереставаючи, так что не видит уже и света Божьего», и… отпустил несостоявшегося родственника восвояси. Прощальная аудиенция членам датского посольства состоялась 13 августа 1645 года, после нее Вальдемар волен был выехать в любой момент — но теперь с отъездом не спешил. Через пять дней, 18 августа, скончалась царица Евдокия Лукьяновна, по слухам, не перенесшая «кручины» по поводу потери мужа и строптивого поведения жениха дочери. К тому же и сын-государь проигнорировал желание матери «не пущать» Вальдемара домой и, возможно, даже поссорился с ней. Во всяком случае, Иван Наседка в качестве причины смерти царицы называл именно отпуск датчанина: «Слышавши же она от сына своего таковое речение, что отказ тому нечестивому королевичу, и паки болезнию и печалию одержима бысть, яко желание ее не совершися вконец, и абие преставися».

Сразу же после похорон царицы датское посольство выехало из Москвы с большими дарами, угощением и почетным эскортом. В организации таких торжественных проводов чувствуется стиль Тишайшего, стремившегося во всём соблюсти приличия и чинность. Возможно также, что в молодом царе от природы была заложена способность входить в положение других людей, понимать мотивы их действий и относиться сочувственно. Наверняка он любил поговорку «Насильно мил не будешь», а посему простил королевича и распрощался с ним по-царски.

Вплоть до начала русско-польской войны 1654–1667 годов в Москве время от времени возникали слухи о мести, которую якобы готовил королевич Вальдемар за свою обиду: то опасались его прихода во главе эскадры кораблей в Архангельск, то говорили, что он в чине генерала возглавляет войска австрийского императора, идущие на помощь польскому королю в борьбе с казаками Богдана Хмельницкого, за которыми стояла Москва. На самом же деле в письме, присланном Алексею Михайловичу, вступившему в войну против поляков в 1654 году, королевич желал царю здоровья и «одоления всех своих врагов». Кстати, он сам участвовал в войне шведов против Речи Посполитой, в одном из сражений которой погиб в 1655 году.

Несостоявшееся замужество царевны Ирины Михайловны в очередной раз убедило русских, что для царских дочерей нет достойных женихов за рубежом, как нет их среди царевых подданных. Но Ирина Михайловна хотя бы походила в невестах, тешила себя надеждой на радости семейной жизни. Для остальных дочерей первых Романовых даже мысль о замужестве считалась еретической.

Теремные затворницы?

В Средневековье русская женщина из высших социальных слоев, отгороженная от окружающего мира высоким забором, должна была вести жизнь теремной (почти что «тюремной») затворницы. Она постоянно находилась на женской половине дома, занимаясь хозяйственными делами, рукоделием, воспитанием детей. Круг ее общения был крайне узок: родственники, холопы и домашние слуги; нищие и убогие, которым не только подавали милостыню, но нередко надолго оставляли в доме. Изредка его разнообразили жены друзей супруга, пришедшие вместе с ними в гости. Выходы «в свет», как правило, ограничивались посещением храмов и монастырей. Набор развлечений также был весьма скуден: гулянье по саду, качели, пение под шум веретена, слушание сказок и историй «калик перехожих» и юродивых, редкие застолья в женской компании… Общение русских замужних женщин с посторонними мужчинами (не членами семьи) допускалось только в церкви, на свадебных пирах, а также в обряде «гостевого» поцелуя, когда хозяин перед обедом призывал жену ударить челом гостям.

Обряд этот подробно описал Григорий Котошихин: «…перед обедом велят выходити к гостем челом ударить женам своим. И как те их жены к гостем придут и станут в палате или в избе, где гостем обедать в большом месте, а гости станут у дверей, и кланяются жены их гостем малым обычаем, а гости женам их кланяются все в землю; и потом господин дому бьет челом гостем и кланяется в землю ж, чтобы гости жену его изволили целовать, и наперед, по прошению гостей, целует свою жену, потом гости един по единому кланяются женам их в землю ж, и пришед целуют, и поцеловав отшед, потому ж кланяются в землю, а та, кого целуют, кланяется гостем малым обычаем; и потом того господина жена учнет подносите гостем по чарке вина двойного или тройного, с зельи…» Если кто-то отказывался поцеловать хозяйку, ему, по свидетельству Павла Алеппского, могли отказать от дома навсегда. Мужчины по одному подходили к ней, целовали в уста (часто через полотенце или платок), а затем так же с поклоном отступали. После этого хозяйка выпивала чарку вина вместе с мужем, затем подносила по чарке всем присутствующим и уходила на свою половину дома, где ее ждали жены приехавших на пир гостей.

При возможности женщины из высших слоев феодального общества заводили в доме уродцев и карликов для «потехи». Так, известен факт, что в 1591 году вдова Ивана Грозного Мария Нагая, проживавшая вместе с сыном Дмитрием в выделенном ему в удел Угличе, узнала про «уродливую жоночку», содержавшуюся в доме дьяка Михаила Битяговского, и «велела ей приходить для потехи». Мать Михаила Романова, старица Марфа, поселившись в кремлевском Вознесенском монастыре, имела целый штат приживалов, куда входили «дурак Моисей» и «бахарь (сказитель. — Л.Ч.) Петрушка Макарьев».

Обитательницы царского дворца вели схожий образ жизни: ездили на богомолье, по церковным праздникам раздавали милостыню, могли держать в своих покоях нищих и юродивых, «калик перехожих», слепых сказителей, певших былины, исторические песни и духовные стихи под аккомпанемент домры, занимались рукоделием, молились перед иконами в своих комнатах, гуляли в своем саду. Они не выходили замуж, но и не становились монахинями. Только царевна Софья в 1698 году была пострижена по воле брата, Петра Алексеевича, в Новодевичьем монастыре под именем Сусанна, а сочувствовавшая ей сестра Марфа — в Успенском монастыре Александровской слободы под именем Маргарита. Да еще их тетушка, царевна Анна Михайловна, стала монахиней в октябре 1692 года, за девять дней до смерти.

Однако жизнь цариц и царевен была наполнена не только богоугодными делами. Во дворце была организована Потешная палата и имелся штат сенных девушек-«игриц» для устроения разнообразных развлечений в традиционном народном духе. Прямо в палате к потолку подвешивали веревочные, обшитые бархатом или атласом качели. На Масленицу во дворе сооружались ледяные горки, с которых с удовольствием скатывались младшие царевны. Все народные увеселения (святочные игры на Рождество, хороводы на Троицын день и др.) соблюдались и в Кремле. Неизвестно, увлекался ли кто-то из цариц и царевен шахматами, но, по авторитетному мнению И. Е. Забелина, в карты они играли.

Существовали, однако, развлечения особого рода, доступные лишь царицам и царевнам. Для них в Кремлевском дворце был и устроены особые тайные помещения, из которых они имели возможность наблюдать за тем или иным церемониалом, например приемом иностранных послов. Из такой тайной комнаты в Потешном дворце Алексея Михайловича царица и ее сопровождающие смотрели спектакли придворного театра. Еще задолго до этого в Грановитой палате в большом окне напротив царского трона была сделана «смотрильная решетка», обитая красной тафтой, чтобы царица и дети могли хорошо видеть всё происходившее в зале приемов. Незримое присутствие на церемониях и аудиенциях иностранных послов, безусловно, влияло на кругозор и общее развитие женской половины царского семейства.

Судя по «Домострою» и другим источникам средневековой Руси, женщина всегда и везде оставалась существом подвластным и подчиненным, полностью зависимым от воли мужчин (отца, мужа, взрослых сыновей), была лишена статуса субъекта и всю жизнь оставалась лишь объектом воздействия общества и семьи. Это положение зиждилось на оценках женской сущности, опирающихся на Библию, в которой Ева есть не что иное, как «сосуд греховный», помощница дьявола в совращении Адама в раю.

Процесс оправдания женского естества начинается в русской культуре переходного XVII столетия, однако до Петровских реформ идет медленно и вяло. В рукописях второй половины века встречается мысль, что Богоматерь, давшая миру Христа, тем самым искупила вину Евы и сняла проклятие с женского рода. В получившем широкое распространение «Сказании о человеческом естестве, видимем и невидимем» женская природа получает уже положительную оценку. Происходит это при обсуждении весьма важного в те времена вопроса о бороде. Русская официальная церковная точка зрения ярко выражена в словах патриарха Адриана: «…мужу убо благолепие, яко начальнику, — браду израсти, жене же, яко не совершенней, но подначальной, онаго благолепия не даде (курсив наш. — Л.Ч.)». Автор же «Сказания о человеческом естестве» объясняет отсутствие бороды у женщин совсем другими причинами: «Женам бо брадныя власы не даны суть, да долгую лепоту лица имеют, да любими будут и кормими подружием своим и огреваеми в недрах их; но в брады место им даны суть перси, да тела своего любовию кормят младенца, родившаяся им, и тем согнездну любовь имут». Здесь не только игнорируется ортодоксальная точка зрения на бороду как знак превосходства мужской природы над женской, но и признается (причем не в пылу полемики, а спокойным констатирующим тоном) самоценность женского естества, красоты («лепоты») и любви (как между матерью и ребенком, так и между мужчиной и женщиной).

Защите естественной красоты женского лица посвящено поучение из рукописного сборника второй половины XVII века, хранящегося в Российском государственном архиве древних актов. Автор призывает беречь красоту «естества, яко добра есть». Его порицание вызывают «некия, преестественными добротами красящыся»: они не только «смышляемую, приправную к вапам (краскам. — Л.Ч.) красоту себе притворяют, но и естественную же погубляют». В конце сочинения делается вывод: «Нелепый бо, аще и велми украшается, благообразен быти не может. Лепый же и без приправы сея благолепен есть». Примечательно, что автор не стремится связать внешнюю красоту с внутренней, душевной, что было обязательным в средневековой культуре; следовательно, у него уже сложился чисто эстетический подход к оценке прекрасного.

Красота, в средневековой традиции проклинаемая как источник многих бед, погубитель души мужчины (что нашло отражение, например, в церковной книге «Пролог»), в первых пьесах русского театра времен Алексея Михайловича расценивается уже как высшая женская добродетель, благодаря которой в «Артаксерксовом действе» простая девушка из преследуемого еврейского племени «смиренная» Есфирь становится царицей. В той же пьесе мы встречаем потрясающий по смелости монолог царицы Астинь о стремлении женщин не просто сравняться с мужчинами, а превзойти их по уму, храбрости, не говоря уже о красоте:

Правда, эти рассуждения, вероятно, всё же казались слишком смелыми, а потому Астинь — отрицательный персонаж, поплатившийся опалой и изгнанием за свою гордость и стремление «изменить натуру» и «обыклость мира».

В русской поэзии того времени лирические любовные послания единичны. Так, на обороте столбцов из семейного архива старинного рода Квашниных-Самариных были обнаружены 20 любовных песен, сочиненных в 1690-х годах, в том числе и от имени женщин. Петр Андреевич Квашнин-Самарин, стольник царицы Прасковьи Федоровны, был любителем поэзии, собирал и сам сочинял вирши. Одна из песен свидетельствует о распространении портретного искусства:

У поэтов-мужчин того времени мы еще не встретим ни описания любовного чувства, ни одобрения женской природы, ни любования женской красотой. Для средневековой русской культуры был совершенно неприемлем гимн жизненным наслаждениям, в особенности любви. Для тогдашних людей она была «похотью», порождаемой греховным телом, плотской «прелестью», совращающей и губящей душу. Монах Симеон Полоцкий в одном из своих ранних произведений, написанных задолго до приезда в Москву, резко высказывался против «блудной страсти», насылаемой «злыми стрелами» Купидона, «непристойной Венеры бесстыдного сына». Естественно, что женщины в поэтическом выражении чувств были еще скромнее.

В XVII столетии не просто возросло число грамотных «жен и отроковиц» (им наравне с отроками адресован «Букварь» Кариона Истомина), но они наравне с мужчинами начали упражняться в сочинении вирш. В 1654 году Евфимия, жена смоленского священника, попавшего в плен, сочинила стихи, в которых рассказала о себе и троих сыновьях, о пленении мужа («Видех любимаго связанна / ноги и выя окованна / бесчестно от нас ведома / в незнанну страну везома»), оговорив, что их можно петь «на глас “Прекрасная пустыня” и “Прекрасный Иосиф”». Представляется трогательная сцена: долгими вечерами в ожидании возвращения главы семейства мать и трое отроков с трепетом исполняют это сочинение…

Даже в среде старообрядцев в начале XVIII столетия можно встретить женщин не просто грамотных, но умевших слагать вирши и сочинять песнопения. Келейница Марина (в миру Марфа Лукина), прозванная в Выговской пустыни «старицей-большухой», написала силлабический плач на смерть «пустыноводца» Андрея Денисова, начинающийся словами:

Однако в литературе XVII столетия всё же был, по меткому выражению А. М. Панченко, «снят запрет на смех и любовь». А в начале XVIII столетия в связи с петровскими ассамблеями, на которых стали появляться ранее запертые в теремах женщины и девушки, а также кавалеры, обязанные уметь «политично», то есть по-западному культурно ухаживать за представительницами прекрасного пола, сочинять галантные послания и исполнять любовные песни, просыпается бурный интерес к теме любви и женской красоты, подогреваемый повестями о матросе Василии Кориотском, о кавалере Александре, о шляхетском сыне и другими произведениями, дававшими образцы любовных авантюр и подвигов героев во славу женщин. Причем представление о любви к женщине как о глубоком чувстве, обогащающем душу человека, в то время еще не успело сложиться, поскольку слишком сильным было средневековое противопоставление любви духовной, обращенной к Богу, и плотской, земной.

В XVII столетии не только начал меняться взгляд русского общества на «естество» (природу) женщины, на любовь и красоту — возросла активность представительниц прекрасного пола. В царской семье это выразилось в стремлении женщин участвовать в управлении государством. Сильным характером обладали и старица Марфа Ивановна, мать царя Михаила Федоровича, и ее невестка Евдокия Лукьяновна Стрешнева.

Значимость Марфы (в миру Ксении Ивановны, урожденной Шестовой) для сына-царя в первые годы его правления трудно переоценить. В русском средневековом обществе только некоторые категории женщин обладали особым статусом: царицы и царевны, а также знатного происхождения «матерые вдовы», выполнявшие в семье функции отца до совершеннолетия детей. А уж если в роли «матерой вдовы» оказывалась мать царя, то в ее руках сосредоточивалась огромная власть и, соответственно, на ее плечи ложилась огромная ответственность. В подобном положении и оказалась мать шестнадцатилетнего Михаила Романова, поскольку Филарет целых девять лет пребывал в польском плену. Именно старицу Марфу в 1613 году великое московское посольство просило благословить сына на царство — и получило отказ со ссылкой на «малодушество Московского государства всяких чинов людей», из-за которого управлять государством невозможно. Однако бояре всё же уговорили ее, а она в свой черед уговорила сына принять сей тяжкий крест. Первые шесть лет правления Михаила Федоровича от имени «государыни великой старицы инокини Марфы Ивановны» управлялось дворцовое хозяйство, посылались грамоты в монастыри, с ее помощью возвышались придворные и т. п. После возвращения из плена патриарха Филарета она передала эти полномочия вернувшемуся супругу, ставшему соправителем сына, но не вернулась к теремной жизни, а лишь отошла в сторону, по-прежнему зорко следя за сыном, в особенности в повседневной жизни. Она постоянно сопровождала царя на богомолье в Троице-Сергиев и другие монастыри, препятствовала его женитьбе на Марии Хлоповой, «мутила воду» при дворе.

Личность инокини Марфы раскрывается в сорока семи письмах 1619–1628 годов, адресованных патриарху Филарету, в которых она как бы переосмысливает свой статус по отношению к бывшему супругу. В первых посланиях, эмоционально выражая благоговение перед «неблазненым страдальцем во Христе», вынесшим долгий польский плен, она еще упоминает о браке, связывавшем их долгие годы, а затем одергивает себя, подчеркивая разницу в статусе: она — супруга «преждебывшая», «ныне же духовная ваша дщерь». В дальнейшем Марфа акцентирует внимание именно на высоком сане и религиозной значимости своего адресата, как бы напрочь забывая о своих с ним отношениях и именуя себя кратко: «старица Марфа». Она обращается к Филарету столь же напыщенно, как и сын: «кормчий Христова корабля», «вышестественный в подвизех и равноангелный изволением», «богодухновенный в человецех», «учитель православных» и т. п.

Но в отношениях с придворным окружением, а также с сыном-царем старица Марфа проявляет и силу воли, и упрямство. Мы уже видели, как упорно она препятствовала женитьбе Михаила Федоровича на Марии Хлоповой.

Мария Ильинична Милославская, первая жена Алексея Михайловича, временами также демонстрировала твердость характера. Так, во время морового поветрия (чумы) 1654 года, когда царь был на русско-польской войне, она взяла на себя смелость письменно обратиться к князю М. П. Пронскому «с товарыщи» с призывом поддерживать в народе авторитет Церкви, разъясняя, что остановка издания Печатным двором богослужебных книг вызвана эпидемией, а не отменой реформы Никона: «Книг печатать не велено для морового поветрия, а не для их бездельных врак». Она потребовала присылать грабителей и воров, пойманных в Москве во время чумы, в свой стан в Троице-Сергиевом монастыре. Воеводы регулярно докладывали государыне об обстановке в городе во время эпидемии. Царица выделила большие денежные средства на устройство по разным городам госпиталей для раненых и изувеченных во время русско-польской войны. И всё же Мария Ильинична, под стать «тишайшему» супругу, заботилась более всего о спасении своей души. О ее интересах и пристрастиях известно только то, что она имела небольшую собственную библиотеку духовной литературы, для которой в 1668 году заказала изготовить две рукописные книги житий святых с миниатюрами («в лицах») по образцу старой. В покоях Марии Ильиничны обретались 16 карликов и карлиц, которые сопровождали ее в поездках на богомолье, в частности в Троице-Сергиев монастырь.

Наталья Кирилловна Нарышкина также обладала сильным характером, о чем хорошо известно из исторических источников. Наиболее ярко он проявился в период борьбы за власть ее сына Петра Алексеевича со старшей единокровной сестрой Софьей. По описанию Якова Рейтенфельса, дважды видевшего вторую супругу Алексея Михайловича, это была «женщина в самых цветущих летах, росту величавого, с черными глазами навыкат, лицо приятное, рот круглый, чело высокое, во всех членах тела изящная соразмерность, голос звонкий и приятный, манеры самые грациозные». Наталья Кирилловна, воспитывавшаяся в доме тогда еще думного дворянина Артамона Матвеева в определенной свободе, брала пример с его жены, о которой иностранцы отзывались как о женщине умной и смелой, жившей на европейский лад, и ставили ей в заслугу то, что вопреки обычаю она не красила чрезмерно глаза и щеки. Наталья Нарышкина могла перенять от нее открытый стиль поведения. Кроме того, будущая государыня, по свидетельству современников, отличалась веселым нравом.

То, что практически все иностранные наблюдатели упрекали русских женщин в злоупотреблении косметикой, возможно, имело непосредственное отношение к обитательницам царского дворца. Причем все авторы в один голос восхищались красотой лиц и телосложением русских прелестниц, но при этом опять-таки единодушно сожалели, что те слишком сильно красятся. Так, шведский дипломат и историк Петр Петрей, дважды (в 1608 и 1610 годах) побывавший в России, констатировал: «Что касается женщин, они чрезвычайно красивы и белы лицом, очень стройны, имеют небольшие груди, большие черные глаза, нежные руки и тонкие пальцы и безобразят себя часто тем, что не только лицо, но глаза, шею и руки красят разными красками, белою, красною, синею и темною: черные ресницы делают белыми, белые опять черными или темными и проводят их так грубо и толсто, что всякий это заметит, особливо же, когда ходят в гости или в церковь, потому что их не часто выпускают бродить по улицам, разве только в праздники или для посещения друзей и родных». Ему вторил Адам Олеарий: «Женщины среднего роста, в общем красиво сложены, нежны лицом и телом, но в городах они все румянятся и белятся, притом так грубо и заметно, что кажется, будто кто-нибудь пригоршнею муки провел по лицу их и кистью выкрасил щеки в красную краску. Они чернят также, а иногда окрашивают в коричневый цвет брови и ресницы». Адольф Лизек отмечал также, что русские девушки и женщины обязательно красятся, выходя из дома, и не смеют ненакрашенными явиться к царице. По описанию И. Е. Забелина, «чтобы еще больше возвысить ясность, светлость и блеск очей, подкрашивали не только ресницы под стать бровям тоже черною краскою, сурьмою, но пускали черную краску и в самые глаза, особым составом из металлической сажи с гуляфною водкою или розовою водою».

Еще один обычай, бытовавший у знатных дам, шокировал иностранцев: «Они чернят свои зубы с тем намерением, с которым наши женщины носят черные мушки на лице: зубы их портятся от меркуриальных (ртутных. — Л.Ч.) белил, и потому они превращают необходимость в украшение и называют красотой сущее безобразие». Эти слова англичанина Сэмюэла Коллинса, врача царя Алексея Михайловича, возможно, относятся и к женщинам из его семейства. Женщины, которые не белились и не румянились, подвергались нападкам со стороны подруг. По свидетельству Олеария, московские боярыни принудили краситься жену князя Ивана Борисовича Черкасского. Но, кажется, у Натальи Нарышкиной хватило духу не поддаваться подобному давлению; а уж когда она вышла замуж за государя, то никакие боярыни уже не могли указывать, как она должна выглядеть…

Став царицей, Наталья Кирилловна стремилась участвовать в культурной жизни дворца. Государыня с детьми присутствовала на спектаклях — правда, не сидела рядом с царем в зале, а наблюдала за действием через щели между досками специальной беседки, построенной в комедийной хоромине. Следовательно, она слышала и цитировавшийся выше монолог Астинь о достоинствах женщин и недостатках мужчин.

Царица Наталья завела собственный эскорт, который на лошадях сопровождал ее в поездках (например, в 1675 году она отправилась в загородную усадьбу в окружении кавалерист-девиц в красных кафтанах и желтых сапогах). Несмотря на традиционный запрет показывать лицо народу (чтобы не сглазили), она открывала занавески на окне кареты. После первого такого случая супруг сделал ей выговор, но, как отмечает австриец Лизек, уже в 1675 году во время парадного въезда в Москву после посещения Троице-Сергиевой лавры она позволила себе ехать в возке без верха. Лизек рассказывает, что в том же году Наталья Кирилловна захотела увидеть прием послов Священной Римской империи в деревянном дворце в Коломенском. Царица наблюдала церемонию через приоткрытую дверь спальни, соединенной со Столовой палатой, где проходил прием. Ее присутствие обнаружилось случайно, когда участвовавший в приеме трехлетний царевич, будущий император Петр Великий, побежал в соседнюю комнату и распахнул дверь настежь.

У цариц был свой двор. Так, в числе сорока четырех боярынь в придворном штате Натальи Кирилловны первое место занимала грузинская царица Елена Леонтьевна, второе — жена сибирского царевича, затем шли супруга князя Ивана Петровича Пронского Ксения Васильевна и другие боярские жены. Родственницы царицы, в том числе ее матушка, занимали 13-е, 19-е и 36-е места. Помимо боярынь, у цариц были и свои бояре, дворяне, кравчие, стольники, постельницы и прочие служилые люди и слуги. Их было, конечно, значительно меньше, чем у великого государя, но функции у них были те же.

Поскольку царицы и царевны не участвовали в торжественных богослужениях в кремлевских соборах, в церковные праздники они молились в верховых церквях, а в будни — в своих комнатах. Изредка, когда на обедню в верховом храме приходил царь, служил сам патриарх, а после литургии приглашался к царице. По большим церковным и семейным праздникам в Золотой царицыной палате собирались 10–15 боярынь, государыню окружали родственники и приближенные. Вначале ей ударяли челом все присутствовавшие по очереди в соответствии со статусом, начиная с сибирского и касимовского царевичей и заканчивая стряпчим с ключом и ближними людьми, царица допускала их к своей руке, потом гости приглашались за стол.

Слова И. Е. Забелина, что русская женщина в XVII веке «покинула терем», как нельзя более точно подходят именно к женщинам из царской семьи. Самой яркой личностью среди царевен была, конечно же, Софья Алексеевна. Феномен царевны, посмевшей взять на себя функции государя-мужчины (хотя и не открыто, а в виде опеки над младшими братьями-соправителями Иваном и Петром), вызван как ее личными качествами, так и влиянием эпохи, изменившей отношение к женщине. После смерти отца и старшего брата Софья ощущала себя ответственной за семью и повела себя как «матерая вдова» — начиная с похорон Федора Алексеевича, когда она открыто пошла за гробом с громкими стенаниями. Именно Софья решилась, наконец, открыть Славяно-греко-латинскую академию (1687), хотя разговоры об этом начались еще в 1660-х годах, а решение о ее создании принял Федор. Но именно при ней возникает практически неизбежный при женском правлении фаворитизм.

Князь Василий Васильевич Голицын был общеизвестным «талантом» царевны и обладал огромными полномочиями. Ему был присвоен титул «Царственныя большие печати и государственных великих дел сберегатель, ближний боярин и наместник новгородский». По свидетельству французского дипломата Фуа де ла Невилля, Голицын рассказал ему о своих планах реформ в России: создать регулярную армию и постоянные дипломатические представительства в разных странах, посылать дворян для обучения в Европу, отменить государственные торговые монополии и откупа, ввести свободу вероисповедания, улучшить положение крестьян. Как считают исследователи, именно под влиянием князя Софья Алексеевна организовала Славяно-греко-латинскую академию. Можно не сомневаться, что она поддержала бы и другие его начинания. Сохранились любовные письма царевны, адресованные Голицыну, и Евангелие, переписанное ею для возлюбленного; эту рукопись после переворота 1689 года угодивший в опалу Голицын взял с собой в северную ссылку и сохранил до конца своих дней.

Жизнь цариц и царевен в Кремле и загородных усадьбах была организована по тому же принципу, что и у мужской части царского семейства: они имели свои отдельные хоромы, состоявшие из нескольких комнат, куда обязательно входила молельня, а также отдельный или общий сад под окнами.

В комнатах царевен обязательно присутствовали мерные иконы, писавшиеся для каждой из них вскоре после рождения и изображавшие тезоименитую святую на доске, размер которой соответствовал росту новорожденной. Иконы тезоименитых святых создавались для девиц царского рода и в дальнейшем. Так, мастер миниатюрного иконного письма Сергей Рожков в 1670 году написал для царевны Ирины Михайловны образ святой Ирины, а Петр Федоров в 1688-м — образ преподобной Марфы для вдовой царицы Марфы Матвеевны. Как правило, в молельнях были иконы великих (двунадесятых) праздников; заказ на их изготовление поступил, в частности, в 1688 году из хором царевны Марфы Алексеевны. В покоях царевны Ирины Михайловны были икона «О сотворении света», образы преподобного Сергия Радонежского в золотом окладе с восемью жемчужинами по сторонам и святителя Алексия в серебряном окладе.

Образ мученика Никиты был написан в 1674 году для хором царицы Натальи Кирилловны одновременно с иконами семи отроков эфесских, девяти мучеников кизических и мученика Конона-градаря. В комнатах Натальи Кирилловны были также список Иверской иконы Божией Матери работы Михаила Милютина, иконы праведного отрока Артемия Веркольского и великомученика Дмитрия Солунского, Харитония Исповедника, мученика Кондрата (две последние написаны Степаном Резанцем) и многие другие.

Царевна Татьяна Михайловна была, по-видимому, весьма привередливой заказчицей. В 1688 году изографу Петру Федорову Билиндину велено было написать для ее комнат три иконы, причем оговаривалось, что образ Иоанна Богослова должен был быть «со ангелом, ко уху беседующа, смуглым лицом», а список Иверской иконы Богоматери — обязательно «по золоту».

Царевна Екатерина Алексеевна заказала большое число икон для своих хором, в их числе были «Похвала Богородицы», образ Божией Матери «Всех Скорбящих Радость», «Три святителя вселенских» (Собор трех святителей — Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста) «Преподобный Алексий человек Божий», а также несколько образов русских святых: преподобных Евфросиньи Суздальской, Варлаама Хутынского, Саввы Сторожевского, Александра Свирского, преподобного столпника Никиты Переславского. Все они были исполнены одним мастером — Михаилом Милютиным.

Очень любили женщины царской семьи Казанскую икону Божией Матери. В 1672 году ее написал для Натальи Кирилловны Сергей Рожков, а в 1684-м он же для царевны Татьяны Михайловны скопировал новую икону с разбитой старой. Другим излюбленным сюжетом стал «Живоносный источник». Как свидетельствует вкладная надпись на серебре, в 1670 году Симон Ушаков и Сергей Рожков создали по заказу боярина Богдана Матвеевича Хитрово, возглавлявшего Оружейную палату, большую икону Богоматери новой иконографии — «Живоносный источник» с шестнадцатью клеймами, а заказчик вложил ее в Новодевичий монастырь. Сюжет так полюбился царевнам, что они просили сделать подобные иконы и для них; в частности, в 1674 году такой заказ сделала царевна Анна Михайловна.

Царицы и царевны в украшении своих хором стремились следовать за государями — например, вторя Алексею Михайловичу и Федору Алексеевичу, заказывали росписи подволок и стен, а также картины, выполненные новомодной масляной живописью.

Царевна Софья, в течение семи лет бывшая, по сути, полновластной правительницей России, также украшала свои хоромы, беря за образец отцовские покои. В 1683 году она приказала сделать в своей Столовой палате подволоку с росписью, повторяющей «беги небесные» Столовой палаты Алексея Михайловича, представлявшие звездное небо и планеты с астрономической точностью. Копию сделали ведущие мастера Оружейной палаты Богдан Салтанов и Иван Безмин. Для Софьи это копирование могло значить гораздо больше, чем простое подражание, оно могло интерпретироваться ею как подтверждение статуса ученой и мудрой правительницы, продолжательницы дела отца. Однако вслед за Софьей другие царевны возжелали иметь у себя подобные новшества. В 1688 году старшая царевна Татьяна Михайловна, тетка Софьи, заказала такую же роспись для своей передней в деревянных покоях, а царевна Мария Алексеевна в том же году получила «беги небесные» на подволоке в своей верхней каменной комнате. Помимо этого сюжета, в росписях потолков стали популярными библейские притчи.

Когда Алексей Михайлович украсил свои хоромы подволоками не с традиционными травными узорами, а с масляной живописью на темы притч пророков Ионы и Моисея, а также на сюжеты библейской Книги Есфири, царицы и царевны тоже захотели сделать нечто подобное в своих жилищах. Так, в Крестовой палате меньших царевен на подволоке появились росписи по полотну на тему «Что тя наречем, о Благодатная Небо». В 1685 году подволока в передней большой палате вдовой царицы Натальи Кирилловны была украшена изображениями всего цикла Страстей Господних («Приведение к Ироду; Приведение к Пилату и умый руце Пилат; Бичевание у столпа; На лобном месте, когда народ вопияху: возьми, возьми, распни его; Господь несет крест на Голгофу; Положение во гроб; Воскресение; Сошествие во ад; Отечество»). В 1686 году царевна Софья поручила написать «розные притчи» на подволоке в своей комнате «преоспективного дела мастеру» Петру Энглесу.

После подволок настал черед стен — их также обивали полотном, которое разрисовывали масляными красками. Обитательницы дворца последовали примеру царя Федора Алексеевича, приказавшего в 1678 году расписать стены своих комнат библейскими сюжетами. Практически все новые комнаты цариц и царевен были покрыты живописью масляными красками на религиозные темы. Так, в 1679 году в комнатах царицы Агафьи Семеновны появились изображения эпизодов жизни царей Давида и Соломона кисти того же Петра Энглеса, а двумя годами позднее Иван Мировский и Иван Салтанов писали евангельские и апостольские притчи. Не отставали от моды и царица Наталья Кирилловна, и царевна Наталья Алексеевна — на стенах их деревянных комнат в 1685 году появились живописные картины с притчами, — а также старшая царевна Татьяна Михайловна, заказавшая в 1688 году изобразить притчу о Мельхиседеке на стене своей передней. За образцы брались гравюры «из разных книг словенских и латинских». Стало модным сплошь покрывать стены гравюрами («фряжскими листами») наряду с обоями из тисненой кожи.

Если в деревянных хоромах стены украшали картинами на библейские или евангельские сюжеты, то каменные покои царевен, построенные в 1685 году, покрывали фрески той же тематики. Особо любимы были сцены Страстей Христовых и эпизоды из жизни Богородицы. Таким образом, живописные предпочтения женской половины царского семейства выступают весьма отчетливо, поскольку сюжеты росписей диктовались заказчицами; лишь изредка в документах отмечалось, что «о том указу не было». Примечательно, что только царевна Софья заказала изображения души чистой и души грешной; первая выглядела «аки девица приукрашена всякими цветы, стоит превыше солнца, луна под ногами ея». А царевна Екатерина Алексеевна захотела в своих покоях иметь «персоны» родителей — Алексея Михайловича и Марии Ильиничны, братьев Алексея, Федора, Ивана, сестры Софьи и собственное изображение!

Помимо библейской тематики царицы и царевны проявили интерес к «ленчафтам» (ландшафтам) — они тоже появились в их комнатах. Царевна Екатерина Алексеевна даже заменила традиционные бархатные покрывала-полавочники полотняными, украшенными ландшафтными изображениями. И, конечно, стены продолжали по-старому украшать «травами», а также могли «мраморить», «аспидить», «черепашить» — имитировать росписью соответствующий природный материал.

Кроме росписей по потолку и стенам царицы и царевны размещали в своих покоях и написанные маслом картины. Кажется, их излюбленными сюжетами были опять же Страсти Христовы. Большинство из восемнадцати полотен, заказанных Натальей Кирилловной, было на эту тему.

Со временем была создана и портретная галерея женских образов. Правда, прижизненные портреты цариц единичны — писали в основном «персоны во успении», то есть посмертные изображения, делавшиеся с натуры. Некоторые искусствоведы считают, что самый известный портрет Натальи Кирилловны, хранящийся в Русском музее и датируемый концом XVII века, написал Михаил Чоглоков.

Портреты царевны Софьи, созданные при ее жизни, а главное — в годы фактического властвования в стране — так недвусмысленно отражали ее стремление утвердиться на троне, что после низвержения правительницы в 1689 году они изымались и уничтожались. Самое яркое ее живописное изображение — «в орле» (в центре российского герба), с короной на голове, со скипетром и державой в руках. На крыльях орла в шести медальонах помещены аллегорические фигуры Благочестие, Девство, Милость, Правосудие, Крепость и Кротость. Имя художника неизвестно, но, скорее всего, это был мастер живописного цеха Оружейной палаты. В 1686 году был написан маслом на холсте парадный портрет Софьи Алексеевны в короне и с державой. Три года спустя для изготовления гравюры по этому портрету думный дворянин Федор Шакловитый вызвал в Москву Леонтия Тарасевича, гравера из Чернигова, прошедшего школу братьев Килианов в Аугсбурге. В центре гравюры был помещен овальный портрет Софьи в окружении аллегорических изображений семи добродетелей. К сожалению, ни одного оригинального оттиска не сохранилось, однако до нас дошла копия, сделанная амстердамским мастером Блотелинком.

Вполне возможно, что подобных живописных и гравированных изображений было значительно больше, так как они пропагандировали «царицу» Софью, достойную полноценной единоличной власти. В 1689 году во время следствия над царевной ее портреты в короне послужили одними из наиболее существенных улик, доказывавших ее посягательство на трон.

«Политическим» портретам царевны Софьи можно противопоставить парадные портреты законных цариц, в частности два портрета Марфы Матвеевны Апраксиной. Они очень нарядны и колоритны, в особенности портрет с веером 1682 года. Второй портрет, с комнатной собачкой на руках, приписывают кисти голландского художника Иоганна Вальтера. Вслед за написанием им портрета Бориса Алексеевича Голицына последовал царский указ от 15 июня 1679 года: «…велено быть в Оружейной палате в живописцах Анбургския земли Ивану Андреевичу сыну Валтырю и писать его государевы верховые живописныя письма». По предположению искусствоведов, портрет с собачкой был создан незадолго до венчания, в декабре 1681-го — феврале 1682 года. Но мы знаем, что больной царь слишком поспешно женился на Марфе Апраксиной, в статусе невесты она прожила во дворце всего три дня, а потому, скорее всего, портрет был написан значительно позднее.

Женщины из царского рода во всём, что касается культуры и искусства, стремились идти в ногу со временем. Они проявили себя в новом театральном деле, только-только зародившемся в России: в организации театров, постановке и даже сочинении пьес. Правда, происходило это уже в начале XVIII столетия. Так, полнородная сестра Петра Великого царевна Наталья Алексеевна создала любительский театр, с 1706 года дававший представления в Преображенском и ее кремлевских палатах, а с 1710-го до самой ее кончины в 1716-м — «в комедиальной храмине», построенной в новой столице. По сведениям мекленбургского посланника Вебера, «театр ее помещался в огромном пустом доме, где был устроен партер и ложи; посещать этот театр был волен всякий. Здесь давались трагедии и комедии, сюжеты которых были заимствованы из Библии или из обыкновенных вседневных приключений. Труппа состояла из десяти русских актеров и актрис самого ординарного качества». Тот же источник сообщает, что сама царевна «написала драму и комедию на русском языке, взяв содержание их частью из Библии, частью же из светских происшествий». Ее авторству приписываются «Комедия о святой Екатерине», «Святая Евдокия», «Хрисанф и Дария», «Цезарь Оттон».

Порой обитательницы дворца имели неожиданные интересы. К примеру, царевна Екатерина Алексеевна страстно увлекалась кладоискательством: заставляла своих «придворных дам» в полночь на кладбище разрывать могилы, вела переписку с одним костромским священником о методах отыскания кладов «по планетным тетрадям», однажды наняла подводы для поездки за 230 верст от Москвы за кладом, якобы зарытым на дворе некоего крестьянина… Все эти подробности стали известны после следствия, проведенного по указу Петра I, так что можно полностью им доверять.

Но, разумеется, у большинства цариц и царевен XVII столетия уровень познаний и круг интересов были типичными для образованных женщин того времени. К сожалению, отсутствие исторических данных не позволяет полностью очертить этот круг. Например, крайне мало известно о книгах, которые читали и имели у себя девицы и женщины из царского семейства. У них был доступ к библиотекам царя и царевичей, но указания на книги, принадлежавшие лично им, встречаются редко. Так, на книге церковно-учительных слов «Златоуст», найденной среди документов Оружейной палаты, имелась надпись: «Государыни царицы хоромная». После смерти Федора Алексеевича к Софье перешли два тома из его собрания — «Вертоград многоцветный» и «Венец веры». Понятно, почему Софья изъявила желание иметь именно эти книги, ведь они были написаны Симеоном Полоцким, обучавшим ее польскому языку и стихосложению. Известно также, что у царицы Марфы Матвеевны было издание Триоди цветной 1680 года. Самая крупная «женская» библиотека была у царевны Натальи Алексеевны, в нее входили произведения как религиозного, так и светского содержания.

Есть еще несколько подобных отрывочных сведений, позволяющих судить о книжных интересах цариц и царевен, по которым, увы, невозможно получить о них полное представление. Можно предполагать, что по бумажной копии с «бегов небесных», изображенных на подволоке Столовой палаты, сделанной Карпом Золотаревым в 1679 году для Петра I, обучался астрономии не только он, но и, скажем, царевна Софья. В распоряжении всех царских детей находились замечательные миниатюры Лицевого летописного свода XVI века (до нас дошли десять томов с шестнадцатью тысячами миниатюр), посвященных всемирной и русской истории с древнейших времен, не говоря уже о многочисленных изготавливаемых в Посольском приказе «потешных» книжках, по которым царевны могли изучать природу и животный мир.

В целом же царицы и царевны начали всё более активно проявлять себя — и не только как заказчицы новейших произведений изобразительного искусства, но и как сочинительницы. Возможно, что кроме Натальи Алексеевны, сочинявшей театральные пьесы, вирши писала ее единокровная сестра Софья. Женщины и девушки — царицы Наталья Кирилловна и Агафья Семеновна, царевны Софья и Наталья Алексеевны уже не только подглядывали из тайников за открытой жизнью мужчин, но и начинали перенимать ее черты. Как констатировали исследователи, женщины петровского времени легче, чем мужчины, и более органично вписались в европейский образ жизни, начали посещать балы и ассамблеи, носить декольтированные платья и парики — словом, превратились из «теремных затворниц» в «политичных дам».

Дни рождения и «ангелы»

Дни рождения и именины государя, царицы и их детей считались не только главнейшими семейными торжествами. В 25-й статье главы X Соборного уложения «О суде» были указаны свободные от работы дни, где в одном ряду с великими церковными праздниками стояли дни рождения членов монаршей семьи: «Да суда же не судить и никаких дел в приказех не делать, опричь великих царьственных дел, в день Рождества Христова, в день святаго Богоявления и в ыные господьские праздники, Сырная неделя, первая неделя Великого поста, Страстная неделя, седмь дней по Пасце. Да в который день приспеет праздник день рождения государя царя и великаго князя Алексея Михайловича всея Руси, и его благоверные царицы и великие княгини Марьи Ильиничны, и их благородных чад». По этим поводам с царского стола производились особо крупные раздачи угощения, а из царской казны — денег и подарков придворному окружению, стрельцам, а также верховым богомольцам, нищим и тюремным сидельцам. Все эти даты отмечались торжественными приемами гостей и пирами.

День ангела Михаила Федоровича, приходившийся на 12 июля — память преподобного Михаила Малеина, совпадал с днем его коронации, конечно же, не случайно. Считалось, что венчаться на царство в день своих именин значило получить особое покровительство тезоименитого святого. Кроме того, 10 июля отмечался праздник Положения честной Ризы Господней, частица которой стала семейной святыней Романовых.

Естественно, празднование тезоименитства первого царя из новой династии проходило каждый год очень широко и торжественно, однако в разные периоды его царствования различалось. В первые годы пребывания на престоле, до возвращения Филарета из польского плена, Михаил Федорович приглашал на «государев ангел» всех членов Боярской думы, из-за опасения неизбежных местнических столкновений старательно оговаривая, чтобы им «быти без мест». Разрядные книги 1613 года содержат запись, что в этот день у царя были «бояре и окольничие, все без мест». При Филарете, взявшем бразды правления в свои руки, царские именины стали отмечаться несколько иначе. Например, в 1620 году сначала царскими гостями были только самые знатные бояре — князья Ф И. Милославский, И. М. Воротынский, И. И. Одоевский, А. Ю. Сицкий; после общения с ними послали «по бояр, окольничих и думных дворян… и пировали у государя в передней избе». Таким образом, церемониальная часть была рассчитана на избранный высший аристократический круг, а «стол» — уже на более «демократичный». В 1621 году в разрядных книгах впервые выделены имена приглашенных бояр; следовательно, уже не все члены Боярской думы присутствовали на именинах. В присутствии патриарха Филарета особая честь поздравлять государя чаще всего выпадала выбранным им боярам — князю И. Б. Черкасскому и М. Б. Шеину.

После смерти отца Михаил Федорович начал приглашать на свои именины совсем других людей. Уже в 1634 году на торжестве присутствовали возвращенные из ссылки братья М. М. и Б. М. Салтыковы, князь Ю. Я. Сулешев, С. В. Головин. Конечно, царь не забывал приглашать и старых бояр — князей Д. М. Пожарского, И. Б. Черкасского, Ф. И. Шереметева и других; но далеко не все члены Боярской думы удостаивались подобной чести. Когда старики стали уходить в мир иной, состав гостей поменялся. После смерти боярина князя И. Б. Черкасского его должность руководителя многих приказов и место во главе боярского стола на именинах царя занял боярин Ф. И. Шереметев, оставивший о себе память как человек «жестокосердный и неискусный в делах».

В именины Алексея Михайловича, как правило, проходила литургия в Алексеевском монастыре и Успенском соборе Кремля, после чего устраивался большой праздничный обед. В 1668 году 19 марта пришлось на Страстную неделю Великого поста, поэтому царь перенес празднование на вторник Светлой недели. Малую вечерню государь не стоял, но патриарх «ходил в Алексеевский монастырь и молебен со властьми пел». К заутрене звонили в большой Успенский колокол, и Алексей Михайлович присутствовал на службе в Успенском соборе. Неизвестный автор записок об этом событии отмечает: «…кажение было ото всех трех патриархов… а целование было хвалитное пропев, яко на самую Пасху. Патриарх со крестом, другой со крестом, а третий со Воскресением, Сибирской (царевич Алексей Сибирский. — Л.Ч.) с праздником со Алексеем человеком Божиим, а целовался царь с ними во уста».

Именины цариц праздновались, конечно, гораздо скромнее. Известно, что 1 марта, на «ангелы» Евдокии Лукьяновны, в Золотой палате устраивался прием, как правило, с присутствием патриарха Филарета и нескольких знатных вельмож. Так, в один из подобных дней царицу поздравляли боярин М. Б. Шеин, боярин князь Д. И. Мезецкий и окольничий А В. Измайлов. Именины царевичей и царевен отмечали в том же духе, но с еще меньшим размахом.

Сразу же после свадьбы царская семья начинала вымаливать у Богородицы и святых угодников наследника престола, но не всегда их молитвы бывали услышаны.

Каждый раз перед родами царица устраивала торжественный прием для своих боярынь, восседая на красиво убранной постели, после чего ее уже никто не видел до появления на свет ребенка. Роды происходили по старой народной традиции в «мыльне». Сразу после родов один из верховых священнослужителей читал над царицей очистительную молитву. Поскольку младенческая смертность была высока, новорожденных царских детей старались окрестить как можно раньше, если позволяло состояние их здоровья.

Поскольку первой в семье Михаила Федоровича 22 апреля 1627 года родилась дочь, то 6 мая патриарх Филарет совершил обряд крещения. Девочку нарекли Ириной — с одной стороны, поскольку по святцам 5 мая совершается память великомученицы Ирины Македонской, с другой — в честь царицы Ирины Федоровны, урожденной Годуновой, — жены Федора Ивановича, последнего Рюриковича на престоле и двоюродного дяди царя Михаила. Всех детей, родившихся в царской семье, до самой своей кончины крестил дед-патриарх. Обычно обряд совершался в кремлевском Чудовом монастыре — это стало традицией при Иване Грозном (еще одна ниточка, чтобы связать новую и старую династии). Крестным отцом Ирины (а впоследствии и второй дочери Пелагеи) был келарь Троице-Сергиева монастыря Александр Булатников. (Традиция крестить царских детей в Чудовом монастыре у гроба митрополита Алексия была впоследствии прервана Алексеем Михайловичем после смерти его первенца Дмитрия. Суеверный государь решил перенести обряд крещения следующих детей в Успенский собор; но так как дети независимо от места их крещения всё равно часто умирали, после второй женитьбы он снова вернулся к прежнему обычаю.)

Через три дня после появления на свет царского первенца, 25 апреля, был устроен «родинный стол» в Грановитой палате «на ево государскую радость, на роженье царевны и великие княжны Ирины Михайловны», а 6 мая — второй, «крестинный стол», на сей раз в «Золотой меншой палате».

Рождение Евдокией Лукьяновной двух дочерей подряд стало причиной серьезного беспокойства царской семьи и основанием слухов и сплетен. Поскольку брак Михаила Федоровича по средневековым меркам был поздним, в народе судачили, что мальчика в царской семье не будет. Досужие бабки вспоминали несчастную Марию Хлопову: дескать, если бы она стала царицей, то наверняка родила бы наследника; перемывали косточки и самому царю, рассуждая о его неспособности зачать сына.

Можно представить, с какой тревогой и надеждой ждали в царской семье появления третьего ребенка. Когда 19 марта 1629 года родился мальчик, радости не было предела. Однако по Москве поползли слухи, что царевич не родной сын, а подменный. Четыре года спустя архимандрит новгородского Варлаамо-Хутынского монастыря Феодорит, будучи навеселе, высказал ту же мысль: «Бог де то ведает, что прямой ли царевич, на удачу де не подменный ли?» — и испугался, что его заберут в застенок и забьют кнутом, поэтому послал дворцовому дьяку Ивану Дмитриеву лошадь в подарок и испросил совет, на что получил ответ, что так думали и говорили все жители столицы: «Обычное дело, на Москве де не тайно говорят». Да и не только в Москве распространялись слухи, что царь собирался постричь царицу в черницы, ежели она не родит сына, а та снова возьми да и роди девочку, но ей вовремя помогли совершить подмену. Об этом некая старица Марфа говорила во всеуслышание на торгу в Курске. Алексей появился на свет богатырем и рос на редкость крепким ребенком (оба его младших брата, Иван и Василий, умерли в младенчестве).

Григорий Котошихин писал о появлении на свет царских отпрысков: «Как приспеет время родитися царевичю, и тогда царица бывает в мылне, а с нею бабка и иные немногие жены; а как родится, и в то время царю учинится ведомо, и посылают по духовника, чтоб дал родилнице и младенцу и бабке и иным при том будучим женам молитву и нарек тому новорожденному младенцу имя; и как духовник даст молитву, и потом в мылню входит царь смотрити новорожденнаго, а не дав молитвы, в мылню не входят и не выходят никто».

Евдокия Лукьяновна произвела наследника ночью. Сначала к роженице пришел духовник с очистительной молитвой, а затем и счастливый отец, чтобы своими глазами увидеть долгожданного сына.

Поскольку 17 марта был праздник преподобного Алексия человека Божия, имя младенцу долго искать не пришлось. Его крестины 22 марта отличались особым ритуалом — надеванием золотого креста с частью Ризы Господней и подношением зуба благоверного царевича Димитрия Угличского, а затем и священных даров — частиц мощей преподобного Михаила Малеина и преподобной мученицы Евдокии, небесных покровителей родителей новорожденного. Крестным отцом Алексея Михайловича, как и его старших сестер, стал троицкий келарь Александр Булатников, а крестной матерью — двоюродная бабка Ирина Никитична Романова. Долгожданный наследник престола был окрещен в самом теплом помещении Чудова монастыря — Трапезной, чтобы обезопасить его от простуды, поскольку погода стояла холодная и сырая.

Бабка, старица Марфа Ивановна, одарила внука образом Богородицы, дед-патриарх благословил его крестом, в котором хранились частица Животворящего Древа, «млеко Богородицы», восемь частиц мощей разных святых. Казалось, все родственники прилагали неимоверные усилия, чтобы обезопасить младенца от злых сил, болезней и смерти.

По традиции новорожденный «отдаривался», то есть родители от его имени приносили ответные дары, причем они могли быть намного дороже. Бабка царевича Алексея получила на его крестинах серебряные золоченые кубок и стопку, а также бархат, камку и сорок соболей общей стоимостью 152 рубля!

Ударить челом государю в честь рождения наследника спешили все придворные, духовенство, купечество и даже посадские люди. Это был вековой обычай, поэтому тот, кто не вхож был в царские покои, искал возможность поздравить царя. Дарили, как правило, серебряные кубки (это тоже вошло в обычай); собственно, сам подарок был не главным — важно было воздать честь монарху и выразить свою сопричастность радости в царской семье.

Совершенным новшеством в праздновании дней рождения царских детей стали стихотворные приветствия, которые ввел Симеон Полоцкий. Уже в 1665 году, на следующий год после его переезда в Москву, по случаю рождения у Алексея Михайловича сына Симеона он поднес царю «приветственную книжицу» и вручил опять-таки с «благоприветствованием». Книгу открывала ода в честь государя, далее шли стихи в виде креста в подарок новорожденному царевичу, стихи в виде двух звезд, «Беседа со Планиты» с предсказанием счастливой судьбы, «апостроф» тезоименитому святому с просьбой взять младенца под покровительство; наконец, в конце книжицы лабиринтом располагались строки многолетия Симеону. Книга была не слишком богато оформлена, в ней не было дорогостоящих миниатюр или золотописных украшений, но неизвестные в России барочные вирши в виде креста и звезд выделялись ярким красным цветом. Кроме того, было ново и интересно содержание — к примеру, беседа с планетами, в которой Меркурий обещал царевичу премудрость, Афродита (Венера) — красоту, Сатурн — приязнь, Луна — победу над Турцией и т. д. Успех сего церемониального действия с вручением стихотворного опуса гарантировал Симеону Полоцкому дальнейшее благоволение государя, а дорогие подарки, полученные автором, стимулировали его дальнейшую работу в том же направлении: поэт постоянно откликался стихами на все события в царском семействе, как праздничные, так и печальные.

Для каждого новорожденного заказывались мерные иконы с изображением тезоименитого святого, обрамлялись в драгоценные ризы-оклады и хранились в личных покоях царевичей и царевен. Их размер должен был точно соответствовать «долготе и широте» младенца. Писали эти иконы, как правило, лучшие художники Оружейной палаты. Так, в 1665 году Степан Резанец, стоявший тогда первым в списке царских жалованных иконописцев, создал изображение Иоанна Предтечи в рост новорожденного царевича Ивана Алексеевича.

По сохранившимся мерным иконам и архивным документам мы и сегодня можем узнать, какого роста были царские дети. Так, мерная икона Алексея Михайловича, хранящаяся ныне в Музеях Московского Кремля, имеет длину 57 сантиметров и ширину 19 сантиметров, что подтверждает богатырское телосложение новорожденного. Для сравнения укажем, что большинство известных на сегодняшний день мерных икон царских отпрысков, начиная с детей Ивана Грозного, имеют размеры 46*16 сантиметров. Петр Великий, рост которого в зрелом возрасте составлял два метра четыре сантиметра, имел при рождении 49,5 сантиметра. Его мерная икона, изображавшая апостола Петра и Троицу над ним «на облацех», имела 11 вершков в длину и три в ширину (вершок равен 4,445 сантиметра). Писать ее начал 1 июня 1672 года, спустя два дня после появления царевича, лучший иконописец того времени Симон Ушаков, но изобразил только ризы, а лики писал уже Федор Козлов, потому что Симон «в то время скорбел». Про мерную икону Натальи Алексеевны (родилась 22 августа 1673 года) известно, что она была начата 28 августа опять-таки Симоном Ушаковым, он же и завершил ее. На иконе была изображена великомученица Наталья Никомидийская (ее память приходилась на 26 августа), а над ней — Пресвятая Живоначальная Троица. Икона имела десять вершков в длину и три в ширину; следовательно, рост новорожденной царевны составлял 44,5 сантиметра.

Крестины всех царских детей совершались по одному чину, и разница между ними была небольшая. Стол, как правило, устраивался по высшему разряду — в Грановитой палате. Именины царских детей отмечали по примеру «ангелов» взрослых членов семьи. В 1674 году Алексей Михайлович особым указом повелел проводить в честь дней рождения своих детей службы в Успенском соборе, а затем «властям идти к великому государю со иконами и перед ними ключарь ходит со крестом и со святою водою». Так же должны были отныне отмечаться и крестины.

В честь подобных праздников, как известно, делались пожалования и повышения по службе. В 1667 году в честь совершеннолетия наследника престола Алексея Алексеевича (ему исполнилось 13 лет) всем придворным чинам была сделана общая прибавка (боярам по 100 рублей к окладу), а в 1674-м такую же прибавку царское окружение получило по аналогичному поводу в день совершеннолетия царевича Федора.

Если именины приходились на летнее время, то их часто праздновали в загородных царских селах, устраивая на природе шатры и одаривая именинными пирогами всех, кто являлся поздравить. Например, в 1675 году царская семья провела лето на Воробьевых горах, выезжая оттуда в села Коломенское, Соколово, в Николо-Угрешский монастырь, на охоту. 8 июня наступил день ангела царевича Федора, год назад провозглашенного наследником и в этом качестве «объявленного» народу. Именинника в одной карете с отцом повезли к обедне в Новодевичий монастырь, куда прибыли патриарх Иоаким и «власти» — Освященный собор. После обедни царь поднес дорогим гостям именинные пироги. Затем царская семья вернулась в село Воробьево, где на крыльце именинные пироги получили бояре, окольничие и ближние люди, а затем состоялось застолье в «персидском шатре».

На именины всех членов царской семьи откликался стихами Симеон Полоцкий. Так, в день «тезоименитого защитника святаго Алексия человека Божия» он подносил «Приветство» Алексею Михайловичу, а в день мученика Феодора Стратилата — «стиси приветнии» Федору Алексеевичу. Он также составлял подобные рифмованные приветствия «на именины царю» по заказу придворных. Например, для князя Федора Юрьевича Ромодановского были написаны вирши «с хлебом ко государю царю приходяшу в день аггела его», включенные автором в стихотворный сборник «Рифмологион».

Воспитание и обучение гщрских детей

Детей в царской семье рождалось много, но далеко не все достигали зрелого возраста — слишком высока была в то время детская смертность. Из десяти отпрысков Михаила Федоровича четверо (три дочери и сын Василий) не дожили до трех лет; сын Иван (Г. Котошихин писал, что тот с раннего детства «велми был жесток», а посему его поспешили отравить) умер в пять лет. После его кончины началось очередное «ведовское» расследование, показавшее, что придворная золото-швея Дарья Ломакова «сыпала пепел на след царицы», отчего та почувствовала недомогание и печаль, а вскоре царевич Иван скончался. Взрослого возраста достигли только четверо: Ирина, Алексей, Анна (1630–1692) и Татьяна (1636–1706).

В семье Алексея Михайловича и Марии Ильиничны было 13 детей, из которых только восемь прожили относительно долгую жизнь: Евдокия (1650–1712), Марфа (1652–1707), Софья (1657–1704), Екатерина (1658–1718), Мария (1660–1723), Федор (1661–1682), Феодосия (1662–1713) и Иван (1666–1696). Их первенец Дмитрий (1648–1649) не дожил до года, родившаяся в 1655 году Анна умерла в 1659-м, Симеон (1665–1669) прожил четыре года, Евдокия (1669–1669) всего на два дня пережила мать, скончавшуюся через пять дней после родов от горячки, наследник Алексей (1654–1670) умер в 16 лет.

От второго брака Алексея Михайловича с Натальей Кирилловной Нарышкиной осталось двое детей — Петр (1672–1725) и Наталья (1673–1716); еще одна дочь Феодора (1674–1678) умерла ребенком.

Сначала главную роль в жизни царских детей играла кормилица, которая, как правило, до конца своих дней оставалась при дворе либо получала помесячное вознаграждение. Так, Анна Ивановна, кормилица Федора Алексеевича, всю оставшуюся жизнь имела прежний восьмирублевый годовой оклад жалованья и шесть «кормовых денег» (три копейки) на день. Для «досмотра» при царевичах до пятилетнего возраста были «мамка» и «нянька», а также целый штат прислужниц: «казначея», постельница и др. Свою «мамку» Ульяну Степановну Собакину Алексей Михайлович поминал добрым словом всю жизнь, иногда в письмах справлялся о ее здоровье, а в дальнейшем не раз помогал ее родственнице в память о ее заслугах.

До пятилетнего возраста царских детей только «тешили» игрушками, однако подбирались они таким образом, чтобы не только способствовать физическому и умственному развитию ребенка, но и приучать его к военному делу, к управлению людьми, к будущей жизни государя большой державы. Когда царевичу Алексею Михайловичу еще не было и года, отец прислал ему «потешного» (игрушечного) коня «немецкого дела», чтобы сын сызмальства осваивал навыки верховой езды.

По достижении пяти лет царевичей переселяли из царицыной половины в свои покои. Детям отводили во дворце по три-четыре комнаты, богато одевали, но первые годы они жили очень скрытно, вдали от глаз людских, в окружении «дядек» и учителей.

О воспитании и обучении Михаила Федоровича известно крайне мало. Поскольку к царствованию его не готовили, он, скорее всего, прошел обычную для того времени «школу»: изучение букв по азбуке, чтение по часослову, Псалтыри[14] и Апостолу, писать учили отдельно. Дальше шло самообразование по желанию самого ученика, выбиравшего церковное пение или военное дело. Кое-какие умения, считавшиеся необходимыми для царственных особ, Михаилу Федоровичу пришлось осваивать уже во время пребывания на троне.

Совсем в ином положении оказался его сын Алексей, которого с рождения стали готовить в правители огромной страны. До пяти лет он рос в окружении не только мамок и нянек, но и «потешных» книжек и заграничных игрушек: деревянного коня, лат, музыкальных инструментов. Мастера Оружейной палаты также изготавливали самые разнообразные детские игрушки для царских детей, начиная с фигурок животных, барабанчиков, луков, стрел, седел и прочего и заканчивая шахматами. У трехлетнего царевича уже был целый штат музыкантов — 18 накрачеев (барабанщиков) и цимбалистов, для которых были заказаны особые кафтаны. Сам царевич тоже любил бить в барабан, о чем свидетельствует заказ, полученный придворным токарем в октябре 1633 года — выточить для малыша дубовые палочки.

Конечно, у мальчика с самого нежного возраста появилось разнообразное оружие. Помимо лука со стрелами в четыре года Алексей имел уже карабин и «двойной пистолет». Владению ими будущего государя обучали с раннего детства. Физическое развитие царевича тоже было организовано на должном уровне: летом мальчик много времени проводил на свежем воздухе, качаясь на качелях и играя в мяч, зимой катался на санках, а с девяти лет стал осваивать коньки.

Когда царевичу исполнилось пять лет, его начали обучать грамоте под руководством «дядьки» Бориса Ивановича Морозова, начавшего восхождение к власти с этой придворной должности — он сразу же перескочил из стольников в бояре. В помощники Морозову «для бережения и научения царевича» назначили Василия Ивановича Стрешнева, родственника царицы, пожаловав его в окольничие; однако тот не стал царевичу близким человеком, уступив первое место «чужому дяде». Морозов оставался наставником царя до конца своих дней. А пока Морозов наряжал своего ученика в немецкое платье — правда, ради потехи, но затем уже серьезно стал прибегать к европейским методам обучения. Царевич быстро освоил азбуку. В отличие от отца, в детстве которого использовались рукописные пособия по овладению грамотой, в распоряжении маленького Алексея Михайловича уже был печатный букварь типографа Василия Бурцева, изданный в Москве в 1634 году (по мнению некоторых исследователей, этот букварь был издан специально для обучения наследника престола). Полное его название — «Букварь языка славенска, сиречь начало учения детем, хотящим учитися чтению божественных писаний с молитвами и со изложением кратких вопросов о вере». В предисловии к изданию говорилось о древности «словенского» наречия, его равенстве с древними языками — еврейским, греческим и латынью. «Первоучебная малая книжица», писал автор букваря, должна была сослужить важную службу: «…малым детем в научение и познание божественнаго писания, и по всей бы своей велицей Русии разсеяти, аки благое семя в доброплодныя земли, яко да множится и ростет благочестие во всей его Русской земли». Бурцев вставил в свой букварь поэтическое обращение к читателям:

Призыв «блюстись наказания дидаскала», то есть учителя, был весьма кстати, ведь учителя имели право пороть нерадивых учеников розгами. Вряд ли царский «дядька» прибегал к подобной методе при обучении будущего монарха, но напоминать о розгах считалось нелишним не только в начале XVII века, но и в его конце (это сделал в своем знаменитом букваре Карион Истомин в 1696 году: гравюра с надписью «Училище» в его издании как раз изображала сцену наказания розгами).

Учителем грамоты числился дьяк Василий Сергеевич Прокофьев, а вторым учителем царского наследника — по письму — с весны 1635 года стал подьячий Посольского приказа Григорий Васильевич Львов, назначенный на эту ответственную должность за уникальный каллиграфический почерк, обширные познания в «цыфирной счетной мудрости» и других областях. Возможно, это он привил Алексею Михайловичу усердие к чистописанию, позднее воплотившееся в любовь к собственноручному письму. Царь уже в зрелом возрасте наказывал в одном из писем: «…чернила возьми у Григория у Львова, да и перья ему вели очинить». Видимо, и чернила, и перья у него были особенные, которые нравились царю и к которым он привык. За успехи в деле обучения наследника Львов в 1636 году был пожалован в дьяки, что означало серьезный карьерный рост, а впоследствии даже возглавлял Посольский приказ.

Примерно в семь лет Алексей научился играть в шахматы. Игра эта очень соответствовала его спокойному усидчивому характеру. До конца жизни в царском кабинете имелось несколько наборов шахмат, купленных и подаренных, очень дорогих и самых простых.

В девятилетием возрасте царевич начал обучаться церковному пению, которое пришлось ему по душе. Его учителями стали певчие дьяки Лука Иванов, Иван Семенов, Михаил Осипов и Николай Вяземский. Заложенную в детстве любовь к священным песнопениям Алексей Михайлович пронес через всю жизнь, прекрасно знал их и даже поправлял поющих во время церковных служб, увеличил штат царских певчих; при нем в царской библиотеке резко возросло число певческих рукописей с «крюковой» записью мелодии.

Наследник престола проявил потрясающие способности к учению. Он очень быстро выучил наизусть те части часослова и Псалтыри, которые полагалось знать на память, и перешел к чтению Деяний апостольских. Образовательному циклу свободных наук, общепринятому в Европе и включающему грамматику, риторику, диалектику, арифметику, геометрию, музыку, астрологию, царевича, увы, не обучали. Августин Мейерберг, говоря об образовании царских детей, очень сожалел, что блестящие врожденные дарования Алексея Михайловича не получили в детстве развития через «семь свободных художеств». Главная задача его учителей была не в расширении кругозора и познаний высочайшего ученика, а в привитии ему «благочестия», а уж это им удалось в полной мере.

Примерно к десяти годам у Алексея Михайловича уже составилась своя библиотечка из тринадцати томов. В нее помимо Евангелия, часослова, Псалтыри, Деяний апостолов, Октоиха, Стихираря[15] и другой певческой и церковно-учительной литературы входили «Тестамент», содержащий поучения византийского императора Василия сыну Льву, изданные в Литве «Лексикон» и «Грамматика», а также «Космография». В одном ряду с обучающими книжками стояли «немецкие гравированные листы», которых было приобретено множество в Овощном ряду по указанию Бориса Ивановича Морозова. Так, известно, что В. И. Стрешнев неоднократно покупал «немецкие печатные листы», а также «листы писаные немецкие и русские»; к примеру, в январе 1635 года он купил их 32 штуки. Эти гравюры и картинки носили в основном не развлекательный, а познавательный характер, а потому широко использовались при обучении царевича.

В целом Алексей Михайлович получил хорошее образование — не по европейским, а по русским меркам. В его библиотеке были также естественно-научные печатные издания и рукописи и труды по военному делу. Он знал и цитировал изречения философов: «А Аристотель пишет ко всем государем, велит выбирать такова человека, который бы государя своего к людям примирял, а не озлоблял!» Иногда он демонстрировал свои познания в античной мифологии: «…имай крепко опасенье и Аргусовы[16] очи по всяк час беспрестанно в осторожности пребывай…» Государь, не чуждый творчества, одному из своих корреспондентов даже написал нечто отдаленно похожее на силлабические вирши:

Видимо, методы обучения и стиль поведения Б. И. Морозова импонировали его воспитаннику — настолько, что когда он вырос и стал царем, то сделал «дядьку» своим советником теперь уже в государственных делах, на первых порах — с широчайшими полномочиями: Морозов «приказывал государевым словом», то есть давал указания от имени царя. Когда же во время Соляного бунта 1648 года восставшие москвичи, возмущенные злоупотреблениями Морозова, потребовали его казни, царь отмолил своего учителя и на какое-то время выслал его из города, тем самым спас «дядьке» жизнь…

Своих сыновей Алексей Михайлович не обряжал для потехи в немецкое платье и даже запретил его для своих придворных в 1675 году с мотивировкой: «..дабы иноземных извычаев не перенимали» (правда, сам в украшениях и аксессуарах следовал королевской моде — заказывал в Европе кружева, нитяные перчатки и чулки и т. п.).

Придавая огромное значение обучению старшего сына, наследника престола Алексея Алексеевича, отец выбирал ему в воспитатели и учителя только людей добрых и, с его точки зрения, ученейших. Сначала школьные азы царевичу преподавал Алексей Тимофеевич Лихачев, широко известный даже иностранцам как «человек доброй совести». В 1664 году, когда царевичу было уже десять лет и он получил начальное образование, Алексей Михайлович выбрал в качестве второго «дядьки» своего лучшего друга и единомышленника Федора Михайловича Ртищева — тот был освобожден от всех должностей (главы Дворцового, Литовского и Лифляндских дел приказов), чтобы сосредоточиться на обучении и воспитании будущего царя. За шесть лет, отданные служению благородному делу формирования личности нового русского монарха, Ртищев так сильно привязался к своему подопечному, что после неожиданной смерти того в 1670 году впал в депрессию, удалился от двора и замкнулся в себе.

Царевича учили с учетом передовых достижений европейской педагогической мысли. Уже была известна теория Яна Амоса Коменского, увязывавшая формы обучения с возрастом ребенка и развитием его психики. Примерно в эти же годы Епифанием Славинецким был сделан перевод с польского издания 1538 года пособия Эразма Роттердамского De civilitate morůmpuerilium («О воспитанности нравов детских»), И хотя книжица эта касалась исключительно этики и гигиены, появление ее знаменательно. Видимо, Алексей Михайлович хотел воспитать своих детей не только по-русски религиозными, но и по-европейски культурными.

Иностранцы давно возмущались манерой поведения русских на людях, в особенности за столом. А поскольку царевич в дальнейшем мог не только стать русским государем, но и польским королем (русское правительство об этом всерьез подумывало в связи с «безкрулевьем» в Речи Посполитой 1668–1669 годов), умение вести себя в соответствии с западным этикетом могло сослужить ему хорошую службу при баллотировании на польский престол. Во всяком случае, впервые в русской традиции воспитания появились правила хорошего тона. Книга была составлена по типу катехизиса — содержала 164 вопроса и ответа: о правилах поведения в церкви и училище, за обеденным столом, в гостях; об умении вести беседу и ношении одежды, об осанке, мимике и жестах при общении; о поведении во время игр; о гигиене тела, правильном сне и пр. Примечательно, что большинство этих норм остаются общепринятыми и в наше время. Занимательность изложения, рассчитанная на детей, сделала эту книгу самой популярной в Европе, в России же ее знали немногие. Переводчик назвал ее «Гражданство обычаев детских», поясняя, что термин «гражданство» подразумевает «обычаев добросклонность и человекопочтительство». В виршах, помещенных в предисловии, говорилось о трех составляющих воспитания— добродетели, мудрости и благонравии. Вполне вероятно, что царевич Алексей, а потом и царевич Федор держали эту книгу в руках или слушали ее в изложении своих учителей. Знаменитое «Юности честное зерцало» 1717 года во многом основывалось на этом же сочинении.

Круг занятий юного Алексея можно представить по тематике книг в его библиотеке, картинкам на стенах его комнат. Известно, что в его покоях были развешаны 50 гравюр на познавательные темы, 14 географических карт, стояли два глобуса. Библиотека внушительных размеров (более двухсот томов) включала много исторических произведений. Русскую историю мальчик изучал сначала по миниатюрам обширного Лицевого летописного свода — например, поход князя Игоря Новгород-Северского на половцев в 1185 году он мог детально представить себе, разглядывая 180 картинок, посвященных ему, — затем переходил к чтению летописей. Мировую историю царевич осваивал по Библии, впервые изданной в России в полном объеме в 1663 году. Из 169 глав хронографа (в редакции 1617 года) он мог почерпнуть сведения об истории Древней Греции, Троянской войне и античной мифологии, о возникновении Польского и Чешского государств, об открытии Америки и многом другом.

Исторический цикл дополнялся географическими знаниями, а также природоведением, начатками юриспруденции, философии, поэтики и риторики. Особо выделялись учебники по военному делу, так как царевича готовили и к роли полководца. Еще в 1649 году по распоряжению государя была опубликована первая светская книга «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей» — перевод строевого устава «Воинское искусство», написанного датским капитаном Иоганном Якоби фон Вальхаузеном. Новые рейтарские полки «иноземного строя», созданные в России под командованием иностранных офицеров, нуждались в практических руководствах. И хотя устав был слишком сложным для применения на практике, он содержал массу сведений по военному делу. Царевичи наверняка читали эту книгу, рассматривали 35 гравированных рисунков, пояснявших текст.

Отдельный блок образовательных дисциплин составляли иностранные языки. Трудно переоценить роль Симеона Полоцкого в обучении царевича Алексея. Обладавший широчайшим кругом познаний просветитель стремился поднять образовательный уровень своего подопечного, занимаясь с ним иностранными языками — латынью и польским. Возможно также, что он учил царевича стихотворству, поскольку сам прославился сочинением виршей как на русском, так и на польском языке. Своеобразный экзамен царевич Алексей блестяще выдержал в 1667 году во время приема польских великих и полномочных послов, приехавших ратифицировать мирный договор. Ему тогда исполнилось 13 лет, и он еще совсем недавно был «объявлен» наследником. Царевич произнес приветственную речь частью по-польски, частью на латыни. Основным ее содержанием был призыв к объединению братских славянских народов не только против внешнего врага — «варваров-татар», но и для лучшего внутреннего управления двух народов: «Сколь великая слава, о послы, предстояла бы всем славянским народам, и какие бы великие предприятия увенчались успехом через соединение сих племен и через употребление единого наречия, распространенного в лучшей части Вселенной — вам самим о том известно». Далее царевич прямо говорил, что поляки не пожалеют, если выберут его своим королем: «Собственно же о себе скажу, что если желания и старания мои будут с Божиею помощию приняты благосклонно народом вашим, никогда не дам вам повода раскаиваться в доброжелательстве вашем ко мне».

Уровень его познаний произвел сильное впечатление на послов. Отзвуки этой красноречивой орации достигли даже Италии, причем в письме к герцогу Козимо Медичи польский автор утверждал, что русский наследник владеет латинской риторикой не хуже герцогского сына. Можно представить, какой уровень образования имел Алексей Алексеевич к шестнадцати годам, какая слава ждала его как просвещенного монарха не только в России, но и в Европе! Беда пришла нежданно — в январе 1670 года царевич внезапно скончался…

Оправившись от удара, Алексей Михайлович возложил свои надежды на второго сына Федора, хотя и больного, но весьма разумного и способного к наукам. Его, по-видимому, тоже стали обучать польскому и латыни с теми же видами на польский престол. Правда, документальных подтверждений этому не найдено, кроме письма 1672 года, в котором автор, местоблюститель Киевской митрополии архиепископ Лазарь Баранович, сообщал Алексею Михайловичу о желании посвятить царевичу Федору свою стихотворную книгу «Жития святых отец», написанную на польском языке.

«Потешные» книги с детства имелись у Федора в изобилии. В его хоромах находилась Учительная палата, где книгописцы переписывали их, для чего, к примеру, в 1674 году было закуплено 50 кистей и столько же горшочков краски. В 1670 году девятилетнему царевичу была подарена красочная книга «Лекарство душевное» с многочисленными иллюстрациями, изготовленными иконописцами Троице-Сергиева монастыря золотом и красками «самым добрым мастерством». Там были сценки разнообразного содержания, например сенокоса или мытья в бане. В 1672 году иконописец Петр Афанасьев оформил для царевича две «потешные» книги на военную тему — «люди с боем»; в 1674-м другой мастер, Никифор Бовыкин, изготовил «потешную игру карты по золоту цветными красками» (лото с картинками на разные темы). Этот перечень можно продолжить.

С 1668 года Федора опекали и воспитывали «дядьки» — боярин князь Федор Федорович Куракин и думный дворянин Иван Богданович Хитрово, люди ничем особенно не выдающиеся, но близкие к царю. О их взаимоотношениях с царевичем сказать что-либо трудно. Зато о его отношении к Симеону Полоцкому красноречиво свидетельствует тот факт, что после смерти учителя в 1680 году Федор Алексеевич, тогда уже царь, приказал увековечить его память достойной стихотворной эпитафией, поручив это сложное дело другому преданнейшему ученику Симеона Сильвестру Медведеву. Федор отверг 14 (!) вариантов — ему всё время казалось, что в надгробных виршах плохо отражены величие Симеона как мудрого наставника и советника, значимость как просветителя русского народа, красноречивого поэта и «дидаскала», а также его скромность и кротость как истинного монаха. Медведеву пришлось попотеть, прежде чем 24 двустишия были одобрены венценосным заказчиком и высечены золотыми буквами на двух каменных досках, установленных над гробом Симеона в Заиконоспасском монастыре:

В результате стараний «дядек» и учителей Федор был подготовлен к управлению страной ничуть не хуже старшего брата. Много усилий к этому прилагал и государь-отец, передававший сыну азы управления страной, представления о государевом чине, государевой чести и прочих важных вещах. В частности, как явствует из письма царевича отцу, тот научил сына «тарабарщине» (тайнописи). Известно также, что многие умения и навыки, а также увлечения и пристрастия (например, любовь к садоводству и певческому искусству, всегдашнее стремление к красоте) Федор заимствовал от Алексея Михайловича.

Царевен, в отличие от царевичей, не учили управлению государством, но обучали чтению и письму, а иногда и того больше. К примеру, известно, что Софья изучала польский язык и латынь, вместе с Федором осваивала стихосложение под руководством Симеона Полоцкого, и ее успехи как будто были столь велики, что учитель даже показывал ей черновики своих произведений, в частности рукопись книги «Венец веры кафолической». Познания Софьи в барочной поэтике, ее пристрастие к аллегорическому мышлению, а главное — стремление превзойти братьев в науках и искусствах несомненны.

Петру, сыну Алексея Михайловича от второго брака, не повезло с образованием в силу того, что отец умер, когда мальчику было всего четыре года, и этими вопросами просто некому было заниматься. Как и было положено, «дядька» Никита Моисеевич Зотов обучил мальчика читать по Псалтыри и часослову. А вот писал Петр всю жизнь неграмотно… Зато он перенял у Зотова любовь к народным пословицам и поговоркам, а также к резьбе по дереву. В четыре года Петруша получил, если можно так выразиться, судьбоносный подарок — немецкий серебряный кораблик Как знать — возможно, именно с того момента Петр начал бредить морем.

«Терпеть болезни — веселие стариков…»

Когда однажды в 1619 году Филарет Никитич, будучи уже зрелым человеком, а по средневековым меркам и вовсе стариком, заболел, в письме сыну он просил не сильно кручиниться по сему поводу: «…то наше старческое веселие, что болезни с радостию терпети». Всё бы ничего, но члены царского семейства страдали не только типичными возрастными недугами — гипертонией и подагрой («камчугом»); несколько представителей его мужской части имели крайне тяжелое наследственное заболевание, которое придворные врачи в один голос определили как цингу.

Медицинское дело при царском дворе в XVII веке было на достаточно высоком уровне, московских государей лечили по традиции иностранные врачи, чьи глубокие познания и врачебный опыт не вызывали сомнений. Царское здоровье считалось национальным достоянием, его берегли пуще глаза. При Михаиле Федоровиче был воссоздан появившийся еще в 1581 году и прекративший действовать в Смутное время Аптекарский приказ, в ведении которого находились «дохтура» (занимались в основном лечением внутренних болезней) и «лекари» (лечили главным образом наружные болезни), аптекари и костоправы. Приказ занимался здоровьем царской семьи, придворных чинов и рейтарских полков, «береженьем» города от эпидемий, разведением «аптекарских огородов» для выращивания лекарственных трав и др. На протяжении всего XVII столетия возглавляли его самые приближенные и доверенные лица государя — князья Иван Борисович и Яков Куденетович Черкасские, Федор Иванович Шереметев, Борис Иванович Морозов, Илья Данилович и Иван Михайлович Милославские, Артамон Сергеевич Матвеев, князья Никита Иванович и Яков Никитич Одоевские, — и, надо отдать им должное, крайне ответственно подходили к охране монаршего здоровья.

Поражает скрупулезность проверки, которой подвергали нанимаемых на службу иноземных врачей: «…подлинно, прямо ли дохтур, и дохтурскому делу научен, и где дохтурскому делу учился, и в академии он был ли, и свидетельствованные грамоты у него есть ли». Кандидатов, не имевших дипломов или рекомендательных писем, предписывалось «гнать» и подыскивать «дохтура доброво и ученого и навычново». Часто бывало, что в Москву приезжали врачи, лечившие до этого английских королей и королев. Так, Роберт Якоби и Марк Ридли привезли рекомендательные письма от королевы Елизаветы, а Артур Ди — от ее преемника Якова I.

Часто придворными врачами становились голландцы. Одним из первых в 1615 году при дворе Михаила Федоровича появился голландец Валентин Бильц и проработал в качестве царского врача до своей кончины в 1633-м. Государь приказал построить для него дом поблизости от дворца, чтобы доктор всегда был под рукой. Параллельно с ним в 1621 году начал врачебную деятельность при царском дворе упомянутый выше англичанин Артур Ди — сын знаменитого математика, географа, астронома и алхимика Джона Ди — и проработал 12 лет, покинув Россию только после смерти своей жены в 1634 году. Ди (по-русски Артемий Иванович Дий) занимал высшую ступеньку в иерархии придворных медиков — именно он экзаменовал вновь поступающих врачей, контролировал изготовление лекарственных средств в царской аптеке и часто привозил лекарства из Англии, куда время от времени ездил в отпуск. Кстати, по возвращении домой он стал ни много ни мало лейб-медиком английского короля Карла I.

Вначале докторам было несложно «сохранять государево здравие», но около тридцати лет у Михаила Федоровича проявилась «скорбь ножками». Летом 1627 года он жаловался отцу: «Болезнь, государь, ногам моим от ездов и тяжеле стало, до возка и от возка в креслах носят». Видимо, самостоятельно передвигаться он временами просто не мог. В последние годы жизни Михаил доверял заботу о своем здоровье немцам — Венделинусу Сибилисту и Иоганну Бюлову (Белеву), а также известному врачу и художнику Артману Граману, прибывшему в Московию в составе голштинского посольства в 1634 году. По свидетельству посольского секретаря Олеария, его услуги высоко ценились: «Он получает правильное денежное жалованье в 62 рубля или 124 талера и, кроме того, еще ежегодно 300 рублей, что составляет в общем 2088 талеров, помимо хлеба в зерне и в печеном виде, солоду, меду и других вещей для домашнего хозяйства. Когда нужно отворять жилу (делать кровопускание. — Л.Ч.) или давать лекарство, доктору дается еще особая награда в 100 талеров наличными деньгами, а также кусок атласу или дамаста, сорок соболей и т. п.».

Алексей Михайлович вроде бы не унаследовал отцовскую хворь — не испытывал болей в ногах и до последних дней выезжал на соколиную охоту, но из-за тучности, которая бросалась в глаза всем видевшим царя, страдал гипертонией. Лечили его кровопусканием. Вероятно, царь уверовал в целительную силу этой процедуры; однажды после «отворения крови» он потребовал, чтобы все присутствовавшие ближние люди и родственники подверглись такой операции. Отказался от нее только престарелый царский дядя по матери Родион Стрешнев, чем вызвал у вспыльчивого племянника приступ гнева — он избил и вытолкал бедного старика (потом царю пришлось долго просить у пострадавшего прощения и одаривать его).

Иноземные врачи, лечившие Тишайшего, отзывались о нем хорошо. Семь лет проживший при дворе в качестве царского лейб-медика англичанин Сэмюэл Коллинс считал, что русского монарха смело можно ставить в один ряд «с добрейшими и мудрейшими государями»: «Наружность императора красива; он здоров сложением; волосы его светло-русые; он не бреет бороды, высок ростом и толст; его осанка величественна; он жесток во гневе, но необыкновенно добр, благодетелен, целомудрен, очень привязан к сестрам и детям, одарен обширной памятью, точен в исполнении церковных обрядов, большой покровитель веры… равняется в благочестии, великодушии, милосердии и доброте со всеми другими государями; что же касается до его министров, то они, как и министры прочих государств, на все готовы за деньги и рады обмануть всякого, кого только смогут».

Сам Коллинс заслуживает того, чтобы стать героем отдельного рассказа. Медицинское образование он получил в Кембридже и Падуе. В 1659 году, когда царь через Иоганна Гебдона приискивал врачей и аптекарей, он попал в число приглашенных на русскую службу. Широчайшие познания Коллинса в медицине раскрывает написанное им в 1664 году по просьбе Алексея Михайловича «Рассуждение» о пользе кровопускания. Сначала лейб-медик сравнивает все известные на то время методы лечения (китайские, индийские, персидские, западноевропейские), отдавая должное каждому из них; заявляет, что является сторонником древней традиции, идущей еще от халдеев, арабов, греков и римлян, в которой руководящая роль отдается натурфилософии и ятроматематике (учению о влиянию планет на здоровье человека). Он высоко оценивает труды своих давних предшественников: «Жилы в последних тела частех сечены, многия о себе изъявляют ползы, как о том свидетелствуют дохтуры Иппократ, и Авиценна, и друзии».

Вероятно, отвечая на вопрос царя о возможности с помощью астрологии определять благоприятные для кровопускания дни, он отмечает, что в медицине идут споры по этому вопросу, но сам он допускает влияние небесных тел на физиологическом уровне, поэтому можно и нужно ожидать «приятных оных взоров» (расположения звезд) при всех медицинских действиях; в случае же, если помощь требуется немедленно, ждать не стоит, а следует действовать быстро. Есть подтверждение тому, что царь прислушивался к рекомендациям Коллинса. Так, в июне 1664 года благоприятными для «отворения крови» врач считал третье и четвертое число; именно 3 июня царю и была проведена процедура.

Записки Коллинса о России, опубликованные в Лондоне в 1670 году, спустя год после его смерти, под названием «Нынешнее состояние России, изложенное в письме к другу, живущему в Лондоне, одной значительной особой, в течение девяти лет находившейся при дворе московского царя», свидетельствуют, что он был внимательным наблюдателем. Приведенный выше отрывок из этого сочинения показывает, насколько глубоко разбирался в русской придворной жизни английский врач. Его меткие замечания о пагубной роли интриг и нравов царедворцев делают ему честь. Он, естественно, не высказывал свое мнение Алексею Михайловичу, но на бумаге дал его приближенным нелицеприятные оценки. Интересны его наблюдения за методами работы Тайного приказа, за деятельностью А. Л. Ордина-Нащокина и, конечно же, за жизнью царя. Так, Коллинс подчеркивал, что Алексей Михайлович был большим любителем слушать рассказы столетних старцев. Хотя врач привел массу ходивших по Москве анекдотов об Иване Грозном и других исторических персонажах, он далеко не всему верил сам, о чем свидетельствует его опровержение легенды о растении «баранце», имеющем плод, по внешнему виду похожий на ягненка, и питающемся травой.

Когда в 1666 году Сэмюэл Коллинс захотел вернуться на родину, то не только не был удерживаем царем, а, напротив, щедро вознагражден и отпущен восвояси. Приглашенный ему на смену немец Лауренциус (Лаврентий Алферьевич) Блюментрост прожил в России всю оставшуюся жизнь и положил основание целой династии придворных медиков; его сын Иван стал при Петре Великом не только президентом Медицинской коллегии, но и первым президентом (1725–1733) Петербургской академии наук.

Еще одним немецким «дохтуром» при Алексее Михайловиче был Андрей Матвеевич Энгельгардт. В 1655 году его порекомендовал царю один из любекских купцов, и в декабре 1656-го доктор медицины уже прибыл в Москву. Как было принято, царь встретил его дорогими подарками (бархатом разных сортов, сукном, атласом, камкой, сороком соболей и 70 рублями денег). К нему государь тоже обращался с вопросами об астрологии. В 1664 году Энгельгардт по комете предсказал моровое поветрие и предложил принять меры безопасности. Потом был перерыв в его службе русскому царю — в 1665 году по просьбе бранденбургского курфюрста Фридриха Вильгельма врача отпустили к его двору. Однако после десятилетнего отсутствия доктор снова вернулся в Кремль и прослужил еще около шести лет, до смерти в 1682 году.

Практическая сторона лечебного процесса при дворе Алексея Михайловича раскрывается в некоторых документальных свидетельствах. Так, А. С. Матвеев утверждал, что все микстуры, выписываемые государю, брались исключительно из царской аптеки, затем их в присутствии монарха пробовали врачи, сам Матвеев, «дядьки» Куракин и Хитрово и только потом выпивал самодержец. Придворные медики должны были регулярно освидетельствовать всех, кто окружал государя, даже стрельцов и служителей, составляя после осмотра «дохтурские сказки» о каждом: годен ли к службе, имеются ли хронические недуги и признаки заражения инфекционными заболеваниями.

Страх перед моровым поветрием был объясним. Средневековые эпидемии уносили тысячи человеческих жизней, перед ними все были равны — бедные и богатые, простолюдины и аристократы. Летом 1654 года, когда царь был в военном походе под Смоленском, Москву опустошила страшная легочная чума, при которой кожа и внутренности заболевших покрывались язвами. Из заразившихся ею выживали единицы. Царский двор, кремлевские монастыри, приказы — всё обезлюдело. Из шести стрелецких полков, охранявших Москву, после эпидемии едва смогли набрать людей на один. Из 208 старцев Чудова монастыря остались в живых всего 26, из 158 монахинь Вознесенского монастыря — 30. Везде, где было скопление людей, моровое поветрие разгулялось не на шутку: в усадьбе Б. И. Морозова погибли 343 человека, в усадьбе князя Я. К Черкасского — 423, у А. Н. Трубецкого — 270 и т. д. Чтобы сберечь царскую семью, патриарх Никон вывез Марию Ильиничну с детьми и старших царевен сначала в Троице-Сергиев, а затем в калязинский Троице-Макарьев монастырь. Поскольку эпидемия стала распространяться за пределы Москвы, были приняты меры, чтобы зараза не проникла в царское войско: на запад от столицы выставлены мощные заставы. Опасаясь за жизнь своих «светов», Алексей Михайлович указал везти их в Вязьму, часто писал, выражая беспокойство: «А что едете ко мне и зело о том радуюсь и жду вас, светов, как есть слепой свету рад!»

Когда же эпидемия сошла на нет, царь решился вернуться в Москву. Он попытался найти противоядие от чумы. Петр Марселис предложил ему приобрести за десять тысяч рублей — астрономическую по тем временам сумму — три «инроговых» рога[17]. Алексей Михайлович поручил доктору Артману Граману дать заключение о подлинности рогов и целесообразности их приобретения, на что получил компетентный ответ: «Те рога по признакам, как философии пишут, прямые инроговые рога… от морового поветрия те рога имеют силу болшую — у которого человека объявится моровое поветрие, и того рога тотчас принимать с безуем[18] и потеть, и после того моровое поветрие минуется». Безуй у Алексея Михайловича имелся, а вот рога, обладавшего чудодейственной силой, в его распоряжении не было, поэтому он дал указание поторговаться с продавцом, предложить ему отборных соболей за два лучших рога, «а будет задорожится, пождав, один купить, что надо».

Аптекарский приказ контролировал и изготовление и продажу лекарств. В Москве долго существовала только одна аптека, обеспечивавшая медикаментами царскую семью и ее окружение. Еще с 1630-х годов она продавала их излишки «всякого чина людям». Хотя дело в ней было поставлено, по свидетельству иностранцев, «весьма великолепно», она всё же не справлялась с возросшим спросом на ее продукцию, поэтому в 1672 году царь указал открыть вторую аптеку — публичную, для обеспечения лекарствами войска и всех желающих, при этом доступ для них в старую, придворную, был закрыт. В 1673 году двум аптекам было дано монопольное право производить лекарства и торговать ими в Москве. Находившийся ранее у стен Кремля (на месте Александровского сада) «государев аптекарский двор и огород» был перенесен за Мясницкие ворота, а новые появились у Каменного моста, в Немецкой слободе и в других местах на окраинах города, в частности, на месте нынешнего Ботанического сада. Препараты привозились и из-за границы — из Англии, Голландии, Персии и других стран. Нередко царь лично поручал своему торговому агенту в Европе Иоганну Гебдону произвести закупку необходимых лекарственных средств. Так, в 1663 году в Кремль было прислано шесть сундуков, два бочонка и тюк трав, настоек и медикаментов. Сбор трав поручался также крестьянам царских вотчин. Сохранилось письмо Алексея Михайловича Матюшкину с указанием, чтобы крестьяне Конюшенного приказа набрали на Иванов день (24 июня) «цвету сераборинного, трав иппериковой и мятной с цветом, и дягилю и дягильного коренья по пяти пуд».

Штат Аптекарского приказа постоянно увеличивался: в 1631 году в нем служили 12 человек (два доктора, пять лекарей, аптекарь, окулист, два толмача-переводчика и подьячий), а спустя полвека, в 1681 году, — 82 (шесть докторов, четыре аптекаря, три алхимиста, 21 русский лекарь и десять лекарей-иноземцев, 38 учеников лекарского и костоправного дела), не считая двенадцати подьячих, нескольких огородников, толмачей и десятков хозяйственных рабочих. В 1654 году при Аптекарском приказе были открыты первые лекарская и костоправная школы, их выпускники (около сотни за полвека) направлялись лекарями в стрелецкие и рейтарские полки. Срок их подготовки колебался от трех до двенадцати лет, в разные годы обучалось от десяти до сорока человек, выпуски были нерегулярными, но тем не менее они вносили посильную лепту в развитие медицины в стране. Правда, большинству населения Москвы медицинскую помощь по-прежнему оказывали знахари и знахарки, а универсальным лекарственным средством считался «камень безуй».

При Аптекарском приказе начала складываться библиотека медицинской литературы — русских травников, а также переводных научных трудов. В частности, в 1657 году по указанию царя приехавший из Киева и преподававший в лекарской школе ученый монах Епифаний Спавинецкий, получивший образование в Краковском университете, сделал перевод с амстердамского издания (1642) анатомического трактата Андреаса Везалия «Эпитоме», впервые опубликованного в 1543 году.

«На санех»

Восприятие смерти в царском семействе соответствовало общенародным средневековым представлениям о ней. Христианский взгляд на подготовку к смерти кардинально отличался от языческого — земная жизнь воспринималась как краткий период приготовления к жизни вечной, смерть перестала быть телесной границей между этим и тем светом и превратилась в акт Божьего суда над душами праведников и грешников. Теперь уже умирающих и тех, кто находился рядом, должны были волновать не телесные страдания, а спасение души. «Смертью смерть поправ», Христос как бы поменял жизнь и смерть местами — тот, кто жил на земле ради жизни, оказывался во власти вечной смерти; тот же, кто добровольно «умирал» для земных греховных утех, обретал жизнь вечную. Языческий «порог смертный», выражавший телесно-пространственное восприятие бытия, сменился у христиан «часом смертным», отражающим доминирование духовно-временного восприятия. Наступление этого часа неведомо людям («Потаи от нас Бог смертный час»), а посему о нем следовало думать постоянно («Лепо есть человеку… поминати присно страшьное и второе пришествие и день смертьный»). В «час исхода души от тела», по представлениям, изложенным в древнерусском церковно-учительном сборнике «Измарагд») добрые дела, совершённые умирающим на протяжении жизни, превращаются в ангелов, которые «в радости и веселии» уносят душу в «место покоя и радости», а злые дела превращаются в бесов: «…люте свезавше убогую ту душу грешнаго поведут, рыдающу и плачущуся горце, в место темно и смрадно». В ожидании последнего часа человек обязан провести определенную духовную подготовку; если же он не сделает этого, то умрет «напрасной смертью».

Все эти образы и идеи прочно закрепились в сознании жителей средневековой Руси, от простолюдинов до царственных персон. Об этом, в частности, свидетельствует письмо Алексея Михайловича Никону в 1652 году, в бытность последнего новгородским митрополитом, о кончине патриарха Иосифа. Государя покоробило, что предстоятель повел себя перед смертью не как праведник, а как суетный и корыстолюбивый человек. Особенно поразил царя отказ от исповеди и причащения, которые он считал важнейшими условиями «правильной» смерти. Царь подчеркивал, что Иосифу перед смертью не было ниспослано просветление, он лишь «тупо поновлял» попытки заговорить — «хочет молвить, да не может»; в последние предсмертные минуты ему были какие-то страшные «видения, от коих он почал руками закрыватца и жатца к стенке»: «Походило добре на то, как хто ково бьет, а ково бьют — так тот закрывается». Заметим тут же, что сам Алексей Михайлович за три часа до своей кончины исповедался и принял причастие.

Первые цари династии Романовых умирали по-разному. Михаил Федорович, сильно болевший в последние годы, приучил своих придворных, что хворь его может продолжаться до бесконечности, поэтому смерть его была неожиданной. По Москве поползли слухи, что царя «опоили», «окормили» отравой или сгубила «кручина» по поводу отказа королевича Вальдемара перейти в православие и жениться на царевне Ирине. Придворные врачи говорили иное — 27 апреля 1645 года на консилиуме они пришли к выводу, что «желудок и печень и селезенка… безсильны. И от того понемногу кровь воденеет и холод бывает, да от того же цынга и иные мокроты родятся». В качестве лечения пациенту были прописаны разогретое рейнское вино с травами, «чтоб слизь… вывести», и эликсир для потоотделения. Целый месяц царь лечился подобным образом, однако ноги продолжали опухать, а «ветер и колотье возле ребер» усилились. Анализ мочи снова показал, что «печень и селезенка заперты… от многово сиденья… от холодных питей и от меланхолии, сиречь кручины». Затем поднялось давление, царь жаловался на шум в ушах и головные боли. Когда давление понизили, государь почувствовал себя лучше и решил 12 июля, в день своих именин, пойти на литургию в Благовещенский собор в придел Михаила Малеина, чтобы помолиться своему тезоименитому святому. В церкви он потерял сознание и был отнесен в свои покои. События развивались очень быстро: царь был «едва жив», вечером к нему позвали жену, сына, патриарха, боярина Морозова и других ближних людей, которым он якобы сказал: «Уже бо отхожу от вас», — затем благословил Алексея на царство и напомнил патриарху о помазании нового государя. Затем прошло соборование, ночью Михаил Федорович «отъиде… яко неким сладким сном успе». Позднее в «Повесть о преставлении Михаила Федоровича» был (вероятно, по приказу Морозова) вставлен эпизод, в котором умирающий царь обратился к «дядьке» царевича с просьбой по-прежнему опекать и заботиться о сыне — это должно было дать боярину дополнительные права.

В Средневековье среди русской знати был широко распространен обычай предсмертного пострига. Из множества государей, перед кончиной принявших схиму, можно назвать Александра Невского, Василия III, Ивана Грозного, Бориса Годунова. Цари из династии Романовых и члены их семьи этой традиции не следовали. Лишь младшая сестра Алексея Михайловича, 62-летняя царевна Анна Михайловна, незадолго до смерти постриглась в кремлевском Вознесенском монастыре под именем Анфиса.

Михаил Федорович, с точки зрения современников, почил «правильной» смертью, поскольку прожил правильную жизнь. Традиционный набор слов типа «угасло великое светило», «бысть плач велий во всем народе» дополнился стихотворным посмертным панегириком, внесенным неизвестным автором в продолжение «Нового летописца»:

В этих виршах отражена суть правления Михаила Федоровича, основателя новой царской династии: возрождение государева чина, растоптанного Смутой.

Для первых царей из дома Романовых смерть предшественника на троне не только означала огромную личную потерю, семейную трагедию, но и вызывала сильнейший стресс, связанный с опасением появления самозванцев, придворного заговора, заминки с присягой, да мало ли каких других обстоятельств, способных приостановить или даже нарушить законный переход власти от отца к сыну. Несмотря на то что Михаил Федорович перед смертью благословил сына на царствование, Алексею Михайловичу в первые дни после смерти отца пришлось пережить немало тревог. По стране давно ходили слухи, что Алексей «подменный», а не подлинный сын государя. За границей — то в Польше, то в Турции — появлялись очередные самозваные «государи», заявлявшие о своих правах на российский престол. Один из них, Иван Луба, в 1644 году был привезен в Москву польским посольством Гавриила Стемпковского, и правительство ломало голову, что с ним делать. Дело в том, что Лубу с детства намеренно растили в убеждении, что он сын Марины Мнишек, чтобы в нужный момент выставить его кандидатуру на российский престол (настоящий сын Марины и Лжедмитрия II, Иван «Воренок», был трехлетним повешен в Москве в 1614 году). По настоянию Москвы Лубу привезли из Польши для суда, но Стемпковский тянул время и не выдавал бедолагу, справедливо утверждая, что тот лично ни в чем не виноват. Но сам факт наличия очередного «чудесно спасшегося» мог вывести из равновесия кого угодно. (8 августа 1645 года государь, которому уже присягнули все подданные, милостиво простил Ивана Лубу и разрешил ему уехать в Польшу под честное слово короля, что нечаянный самозванец никогда не предъявит прав на русский трон.)

Медлить с присягой было никак нельзя. И присягать Алексею Михайловичу начали, не дожидаясь утра, можно сказать, у неостывшего тела его отца — «нимало помедлив», «тое же ночи и того часа, егда приставися к Богу». Из Успенского собора был принесен крест с частицей честных древ Животворящего Креста Господня. Из Разрядного приказа доставили крестоцеловальную запись, составленную незадолго до смерти государя. Все, кто был в ту ночь во дворце, начали впопыхах приносить присягу… царице Евдокии и только затем ее сыну. Когда и почему имя царицы оказалось на первом месте, никто не знает. Оказывается, были заготовлены две крестоцеловальные записи: в одной первым шло имя Алексея, в другой — Евдокии. Только 14 июля глава Боярской думы Федор Иванович Шереметев велел поставить на первое место имя наследника, а не матери-царицы… Тогда же были посланы гонцы во все уезды и «во все полки» для проведения крестоцелования новому правителю. Приведением к присяге «всех чинов московских» руководили чудовский архимандрит Кирилл, боярин князь Никита Иванович Одоевский, окольничий Семен Васильевич Прозоровский и думный разрядный дьяк Михаил Волошенинов.

Войска, находившиеся тогда в Туле для отпора ежегодным летним набегам крымских татар и «ногайских людей», грабивших приграничные города и уводивших в плен сотни жителей, стояли в полной боевой готовности под предводительством князя Я. К Черкасского. Уже 17 июля в Тулу прибыл князь А. Н. Трубецкой «для государского и земского великого дела», и сразу же в соборе была проведена присяга. Процедура продолжалась целый день, а назавтра Трубецкой послал отчет государю о ее успешном завершении. Князь стал первым, кого новый царь пожаловал боярским чином. После того как присягнули вся Москва и войска, царь мог вздохнуть спокойно: дело было решено, в остальных местах можно было проводить присягу не так поспешно.

Алексей Михайлович прожил на два года меньше отца. Его смерть в январе 1676 года кажется какой-то нелепой случайностью. Он вел активную жизнь: принимал послов, смотрел театральные постановки, с молодой женой и вельможами слушал концерт приехавшего с нидерландским посольством музыканта. Ничто не предвещало беды. Простое недомогание дополнилось простудой, а вместо лечения, предписанного докторами, царь выбивал из себя лихорадку ледяным квасом и «компрессом» из толченого льда… Судя по всему, Алексей Михайлович не боялся смерти. Нельзя сказать, что он был храбрецом, но страх смерти сумел побороть еще в молодые годы, о чем и рассказал Никону в цитированном выше письме о смерти патриарха Иосифа. Он без прикрас описал, какой великий страх испытал, когда пришел ночью в церковь, чтобы проститься с покойным. У гроба не было никого из «сидельцев», только один священник кричал псалмы, отворив все двери. Царь сделал чтецу замечание и получил ответ, что кричит тот от страха — живот усопшего ходит ходуном! Приглядевшись, Алексей Михайлович «едва не свалился с ног»: «…грыжа-то ходит прытко добре в животе, как есть у живого, да и мне прииде помышление такое от врага: побеги де ты вон, тотчас де тебя, вскоча, удавит; а нас только я да священник тот, который Псалтырь говорит; и я, перекрестясь, да взял за руку его, света, и стал целовать, а во уме держу то слово: от земли создан, и в землю идет, чего боятися?»

Уже через неделю с начала последней болезни Алексея Михайловича врачи признали его положение безнадежным. 29 января 1676 года патриарх Иоаким исповедовал и причастил его, а через три часа царь скончался. Большой колокол зазвучал мерным набатом, продолжавшимся до самых похорон. Дежурные слова — «угасла свеча страны русской, померк свет православия, прияв нашествие облака смертного», — конечно же, не отражают реального горя людей, окружавших царя, судьбы которых зависели от его жизни и смерти. Придворные поспешили устроить крестоцелование новому монарху.

Зимней ночью больного Федора на руках отнесли в Успенский собор для проведения присяги, хотя в этот раз власти Романовых ничто не угрожало — ни самозванцев, ни других претендентов на престол не было. Присяга продолжалась всю ночь, а наутро Соборную площадь покрыли ковровыми дорожками с черным сукном посередине, по которым тело умершего государя при огромном стечении народа понесли в Архангельский собор.

Из описаний траурной процессии следует, что она была прекрасна, всё было «по чину», красиво и благопристойно — именно так, как любил Алексей Михайлович. Даже похороны его были расцвечены золотом и серебром: впереди процессии несли сень, затканную золотыми и серебряными цветами и усыпанную жемчугом и бриллиантами. За ней шествовали 300–400 священнослужителей в великолепных облачениях со свечами в руках. Перед патриархом несли золотые хоругви, Владимирскую икону Божией Матери, Животворящий Крест Господень с частицами мощей великих чудотворцев. Предстоятеля вели под руки два боярина, за ними шел весь Освященный собор. Придворные в «смирных» (траурных) платьях несли на плечах крышку («кровлю») гроба, покрытую алой парчой с золотыми и серебряными узорами. Гроб несли отдельно, а тело по традиции было положено на сани. Покойного обрядили в бархатное платно, вышитое красным и зеленым шелком с жемчугом, сверху был покров из золотого аксамита с серебром и тоже с шитыми узорами. Новый государь Федор Алексеевич, в «смирном» одеянии с вишневым воротником-ожерельем, черной шапке, с черным посохом в руках, не мог идти самостоятельно — «скорбел ножками», и его несли «в креслах». Из других родственников на похороны была допущена только вдова-царица Наталья Кирилловна. Как и полагалось по чину, ее несли на санях. В Архангельском соборе гроб установили в каменную усыпальницу (там он простоял шесть недель, прежде чем тело было предано земле).

Во время траурного обряда случился инцидент между патриархом Иоакимом и царским духовником Андреем Савиновым. Еще при жизни государя поведение его духовного отца, служившего в Благовещенском соборе, вызывало нарекания начальства. Его обвиняли в сожительстве с чужой женой, пьянстве, нарушении поста, глумлении и прочих вещах. Патриарх обращался с жалобами на Савинова к самому монарху, однажды посадил царского духовника на цепь в темнице, и даже Алексей Михайлович не смог уговорить святейшего помиловать беспутного священнослужителя. При положении тела скончавшегося самодержца в гроб в руки ему положено было вложить «прощальную грамоту», что входило в обязанности царского духовника. Однако патриарх лично сделал это, за что и получил от Савинова поток оскорблений. 14 марта 1676 года Иоаким созвал церковный собор, осудивший протопопа за все его прегрешения; он был лишен сана и сослан в Кожеезерский монастырь.

В день царских похорон придворный поэт Симеон Полоцкий вручил новому монарху «утешительную книжицу». Это уже была не первая книга «плачей» по усопшим. Еще в 1669 году поэт сочинил и передал Алексею Михайловичу «Френы, или Плачи всех санов и чинов православно российского царства» на смерть царицы Марии Ильиничны. Первым был помещен плач от имени самого царя, далее шли плачи «лик чад царских», царевен, чина духовного («пресветлаго сингклита»), «православного воинства», всех градов державы, «всех странных и пришлых», нищих, вдовиц и сирот, «Церкви ратующей» и др. На каждый плач отвечало утешение от имени веры, надежды, любви, премудрости, воздержания, мира, заступления, Церкви торжествующей: «Остави слезы, престани рыдати, царю вернейший, время плачю стати». Типично барочная форма диалога и прения завершалась «Словом последняго целования» от имени почившей царицы, обращающейся по очереди ко всем плачущим, а также любимым Симеоном лабиринтом с заключенными в него словами «Вечная память».

Однако в новом произведении «Глас последний» Симеон не просто воспроизводил «плачи» и «утешения» от разных лиц, а взял на себя смелость воссоздать духовное завещание умершего Алексея Михайловича сыну. Глас «со заветом отчим» исходил от самого умершего, который обращался также и к патриарху Иоакиму, «всему пресветлому царскому дому и ко всем саном духовным и мирским». Царь оставлял наследнику 80 «велений» и требовал, чтобы они были исполнены, «аще хощеши благословен быти». Главное веление:

Особо отмечалась необходимость чтения исторических книг — «от них бо мощно, что бе в мире знати». Кроме того, мудрость следовало получать от «старцев добронравных» (к каковым, безусловно, Симеон причислял и себя). Многие наставления типичны для средневековых поучений, в них встречаются пословицы и поговорки («то бо пожнеши, еже посееши»; «семы (семена. — Л.Ч.) суть мысли, стебли же слова, классы (колосья. — Л.Ч.) суть дела, се жатва готова»), призывы творить добро, быть честным и милосердным и т. д. Эти стихи были столь популярны среди придворных, что их копировали и хранили в своих домашних библиотеках, как это сделал, в частности, фаворит царевны Софьи князь В. В. Голицын.

Практически всю жизнь болевший Федор Алексеевич, в отличие от отца, даже не успел свыкнуться с мыслью о неизбежности смерти и, кажется, пытался обмануть ее, торопясь со второй женитьбой. В праздник Пасхи 16 апреля 1682 года он совершил торжественный выход к заутрене в Успенский собор и после этого слег. Царевна Софья, пренебрегая обычаями, взялась сама ухаживать за братом, постоянно приходя в царские покои. Через 11 дней Федор отошел в мир иной, как записано в разрядной книге, «грехов ради всего московского государства». Именно так воспринималась смерть «ангела», успевшего, несмотря на молодость и болезненность, провести важнейшую реформу — отменить местничество — и наметившего целый ряд крупных преобразований. Перед смертью царь исповедался и причастился, исполнив тем самым чин «правильной» смерти.

Похороны состоялись по традиции на следующий день, 28 апреля. За гробом несли на санях вдову-царицу Марфу Матвеевну. Поскольку наследником престола успели объявить десятилетнего царевича Петра, то и он в сопровождении матери участвовал в похоронах. Причем после того, как установили гроб на уготованном месте в Архангельском соборе, Наталья Кирилловна поспешила увести сына, так что они не присутствовали на отпевании. Впоследствии ее упрекали за это старшие царевны Анна и Татьяна Михайловны — хотя они сами и не могли участвовать в похоронах, но получили всю информацию от племянницы, царевны Софьи, посмевшей присоединиться к процессии. Она вместе с пятнадцатилетней вдовой-царицей присутствовала на отпевании до конца, а по выходе из собора громко плакала и причитала, что покойного брата «извели злые люди».

Сильвестр Медведев, сменивший в качестве придворного поэта своего учителя Симеона Полоцкого, умершего в 1680 году, отозвался на кончину Федора утешительными виршами. Видно, что написаны они были не в день смерти, а значительно позднее, когда царевна Софья уже взяла власть в свои руки. Произведение, озаглавленное «Плач и утешение двудесятьма и двема виршами, по числу лет его царского пресветлого величества, яже поживе в мире описано», явно повторяло по структуре «утешительные книжицы» Симеона Полоцкого. Плач начинал символизирующий Россию двуглавый орел, утверждавший, что ему будет очень трудно жить без Федора. В утешение орлу говорилось, что вместо себя царь оставил двух братьев, а главное — царевну Софью, «тезоимениту Мудрости». Затем шли плачи по чину. Сначала вдова-царица Марфа, от имени которой сообщалось, что ей «ничего не мило, ни бисер, ни серебро», получала в ответ утешение от имени самого покойного супруга, который мудро рассуждал о том, что всего лишь переселился в царство вечное и что не надо печалиться о его короткой жизни: живи он долго, больше увидел бы скорби:

Далее помещены плачи теток-царевен Анны и Татьяны, сестер Евдокии, Марфы, Софьи, Екатерины, Марии, Натальи и Феодосии. Им также отвечал утешениями сам умерший царь, сравнивавший девять царевен с девятью ангелами, и призывавший петь не печальную, а радостную песнь, поскольку им в утешение на престоле остались два брата. Если орел российский начинал плачи, то завершал их скорбный глас всей Великой, Малой и Белой России, в котором перечислялись добродетели усопшего царя; в качестве утешения звучали слова, что России, как и Федору у престола Всевышнего, суждена жизнь вечная. Завершалось всё произведение эпитафией:

Царские и княжеские гробницы (всего 46) располагались по периметру Архангельского собора. Первым здесь был погребен великий князь Иван Калита в 1340 году, а последним — Иван Алексеевич в 1696-м. По распоряжению Михаила Федоровича в 1636–1637 годах старые надгробия были заменены новыми кирпичными с резными белокаменными стенками. В 1638 году над погребением царевича Дмитрия возвели белокаменную сень, украшенную резьбой, и окружили ее литой бронзовой решеткой. Бронзовые футляры, которые сегодня можно увидеть над соборными погребениями, были установлены значительно позже, в 1903 году.

Церемонии погребения цариц и других членов царской семьи различались лишь деталями, а сам ритуал не менялся. На похороны цариц выделялись из казны суммы вдвое меньшие, чем на похороны царей, а похороны остальных членов венценосного семейства обходились еще дешевле. Исключение составляли похороны двух цариц, умерших после тяжелых родов от горячки почти единовременно со своими новорожденными детьми — Марии Ильиничны в 1669 году и Агафьи Семеновны в 1681-м. О кончине первой осталась запись, сделанная одним из звонарей Успенского собора: «4 марта преставися благоверная царица и великая княгиня Мария Ильична. И по указу великого государя для вести ударено в большой колокол трижды». Затем был крестный ход (среди крестов был и «резной костяной») с «запрестольной Богородицыной иконой да фонарем перед иконою». После надгробного пения «по тело ходили сами патриархи и провожали патриархи в Вознесенской монастырь. А звон был плачевной. А как внесли тело в церковь и поставили посреди церкви, и служили литургию посную патриархи со властми, и после литургии отпевали и погребли».

Физическое и моральное состояние Федора Алексеевича после смерти 14 июля 1681 года первой жены Агафьи Семеновны было столь тяжелым, что он смог только проводить тело супруги до «саней», но не присутствовал на отпевании и погребении в Вознесенском монастыре. Все дни до «сорочин» царь не выходил на люди, появившись впервые только на панихиде 22 августа.

Цариц и царевен по традиции хоронили в соборе кремлевского Вознесенского монастыря, основанного в XIV веке вдовой Дмитрия Донского Евдокией Дмитриевной. Гроб обивали красной тканью, а для вдов — черной. Тела усопших несли на специальных ритуальных «выносных» санях, перед которыми шли священнослужители, а позади — миряне. Так же как и над гробом царя, над гробами умерших царских родственников 40 дней «дневали и ночевали» придворные чины. Траур продолжался шесть недель.

На третий день после смерти проходили первые поминки, на которые приглашались представители духовенства и ближние люди. Основным блюдом поминального стола, конечно же, была кутья, известная еще со времени «Повести временных лет» и представлявшая собой кашу из недробленой пшеницы, риса, овса или ячменя, пропитанную медом, с добавлением изюма, цукатов, сухофруктов, варенья. Пили на поминках обычно сыту — напиток из меда и воды либо из патоки, полученной упариванием солодового сусла из пророщенного и сушеного ячменя. Кутью и сыту подавали к столу в течение всех дней до «сорочин». На сороковой день проводилась поминальная служба, а после «стола» раздавалась большая милостыня. В течение многих дней нищих кормили прямо во дворце.

В дальнейшем поминовение усопших членов царской семьи попадало под контроль особого приказа — Панафидного (Панихидного). Григорий Котошихин писал о нем: «А ведомо в том Приказе поминание по мертвых прежних великих князех, и царех Росийских, и царицах, и царевичах и царевнах; и которого дни прилучитца по ком творити память, на Москве и в городех, и в монастырех по церквам, указы посылаются ис того Приказу».

Конечно, число личных панихид, совершаемых царским семейством, бывало очень значительным. Так, Алексей Михайлович, похоронивший в 1669–1670 годах троих близких (супругу Марию Ильиничну, новорожденного сына Симеона, наследника престола Алексея Алексеевича), совершал панихиды практически ежедневно до 1671 года, когда решил отречь смертный грех уныния и жениться вторично.