Повседневная жизнь Соловков. От Обители до СЛОНа

Глава первая Великий отшельник

Савватий из Кириллова монастыря. — Русская Фиваида. — О священнобезмолвствующих. — Уход на Валаам. Инок Геннадий. — В сердце кротких почиет мудрость. — Савватий и Никон. — На Выге. — Встреча с Германам. — 1429 год. — В Сосновой губе. — Кельи-полуземлянки. — Савватиево

В один из дней конца лета 1429 года от поморского села Сорока, что располагалось близ устья реки Выг, отчалил карбас. Местные жители с любопытством и недоумением наблюдали за двумя монахами, которые, сев на весла, умело развернули судно и, встав на курс, стали удаляться от берега.

«На остров пошли», — проговорил кто-то из толпы.

Какое-то время селяне наблюдали за лодкой, что постепенно растворялась в водной глади Онежского залива, а потом стали расходиться, обсуждая слова одного из двух монахов — убеленного сединами старца по имени Савватий, который на предостережения поморов о невыносимости соловецкого жития с улыбкой ответил: «У меня такой Владыка, который и дряхлости дает силы свежей юности, и голодных питает досыта».

Тогда о загадочном отшельнике было лишь известно, что он пришел на поморский берег Белого моря из Валаамского Спасо-Преображенского монастыря, что на Ладоге, где пробыл немало времени, «прилежно исполняя возлагаемые на него в обители послушания со всяческим смирением, и многим терпением, и великой кротостью».

С сожалением следует заметить, что спустя столетия информации о началоположнике иноческого жития на Соловках не прибавилось.

Так, в составленном на рубеже XV—XVI веков игуменом Досифеем и митрополитом Киевским Спиридоном Житии преподобного Савватия описание детских и юношеских лет великого подвижника отсутствует вообще. Тут прямо сказано: «А из какого города или селения были его родители, этого мы не знаем точно, ведь много лет прошло до нынешнего написания. И не смогли узнать мы, в каком возрасте он принял иноческий образ».

Дело в том, что изначально послушание составления Жития святого Савватия было возложено на соловецкого агиографа, игумена Досифея — ученика преподобного Зосимы Соловецкого и келейника преподобного Германа Соловецкого. Однако записанное со слов старцев повествование о начале иноческого жития на острове таинственным образом пропало: якобы его взял почитать некий белозерский священник и так и не вернул.

Второй подход к написанию Жития Савватия Соловецкого был осуществлен уже после смерти Зосимы и Германа все тем же Досифеем по благословению новгородского архиепископа Геннадия, бывшего в молодости учеником преподобного Савватия (они виделись и общались на Валааме). Собранные воспоминания, по признанию самого агиографа, требовали профессиональной редакции, которую с блеском осуществил митрополит Спиридон, по прозвищу Сатана, находившийся на тот момент в заточении в Рождества Богородицы Ферапонтовом Белозерском монастыре.

Несовершенство памяти рассказчика (Досифея Соловецкого), путаница в фактах и датах, наличие нескольких рукописных редакций привели к тому, что окончательный вариант Жития преподобного Савватия выглядел совершенно соответствующим агиографическому канону, изобилующим «общими местами», а по той причине абсолютно протокольным, особенно в своей первой части, где речь идет о событиях, предшествующих появлению отшельника в поморском селе Сорока на берегу реки Выг.

Однако обратимся к составленному митрополитом Спиридоном сочинению и попытаемся проанализировать представленные здесь факты.

Свой иноческий путь Савватий (мирское имя подвижника нам неизвестно) начал на берегу Сиверского озера под началом преподобного Кирилла Белозерского в 1396 году. Предположительно здесь будущий Соловецкий отшельник принял монашеский постриг. Однако говорить о том, что это произошло именно в Кирилло-Белозерском монастыре, невозможно, потому как сама обитель святого Кирилла была основана на год позже, в 1397 году.

Скорее всего, пострижение в рясофор произвели сам Кирилл и его сподвижник Ферапонт, который в 1398 году удалится на Бородаевское озеро для устроения здесь Рождества Богородицкого монастыря.

Житие преподобного Кирилла Белозерского сообщает, что место, где поселился подвижник, находилось в глухом бору, в чаще, где никто раньше не жил. «Святой же... выкопал в земле келью и в ней боролся против козней невидимого врага». Со временем к отшельнику стали приходить люди. Нам известны имена некоторых из них — Авксентий, по прозвищу Ворон, Матфей, прозываемый Кукос, а также монахи Московского Симонова монастыря Зеведей и Дионисий.

Вполне возможно, что среди прочих сподвижников Кирилла был и Савватий, который к тому моменту уже прошел все предшествующие пострижению в рясофор этапы монашеского пути — трудничество (работа в монастыре) и послушничество (жизнь в монастыре под мирским именем). То есть он пришел к подвижнику-аскету на берег Сиверского озера, уже имея за плечами некоторый опыт монастырского служения, а навык валки леса, корчевания пней, строительства земляных келий, полученный под руководством Кирилла и, вероятно, Ферапонта, пригодился Савватию годы спустя, когда он, вместе с преподобным Германом, впервые оказался на Соловках.

В Соловецком патерике годы нахождения преподобного Савватия в Кирилловой обители описываются следующим образом: «Любим же и прославляем он был всеми местными иноками и самим игуменом монастыря того. За великое его послушание, кротость и смирение все почитали его и называли примером добродетельной жизни для братии».

Особую любовь новоначальный инок испытывал к чтению Евангелия, сочинений аввы Дорофея и Иоанна Лествичника, а также богослужебных книг, которые хранились в монастырской библиотеке. Этот факт дает нам возможность предположить, что Савватий не просто владел грамотой, но принадлежал к числу церковных интеллектуалов своего времени. Начитанность, видимо, была одной из черт инока, которая обращала на себя внимание как игумена, так и всей братии.

«Отрекшийся от мира из страха подобен фимиаму, который сперва благоухает, а после оканчивается дымом... а исшедший из мира по любви к Богу в самом начале приобретает огонь, который, быв ввержен в вещество, вскоре возжег сильный пожар».

Эти слова из «Лествицы» преподобного Иоанна Синаита всякий раз заставляли Савватия задуматься об истинном смысле своего иноческого выбора, и порукой тому были великие современники молодого постриженника, ученики преподобного Сергия. «Излюбивши пустыню, они явили большую отрешенность от мира и его судьбы... — замечает историк и публицист Г. П. Федотов (1886—1951), —взяв на себя труднейший подвиг, и притом необходимо связанный с созерцательной молитвой, они поднимают духовную жизнь на новую высоту, еще не достигнутую на Руси».

Мефодий Пешношский и Димитрий Прилуцкий, Сильвестр и Павел Обнорские, Стефан Махрищский и Авраамий Чухломский, Кирилл и Ферапонт Белозерские стояли у истоков целой иноческой ойкумены на Русском Севере, которую в 1855 году известный писатель и путешественник А. Н. Муравьев назвал Русской Фиваидой. В своей монографии, опубликованной в Петербурге после поездки по Вологодским землям, Андрей Николаевич писал: «...Многие однако слышали о Фиваиде Египетской и читали в патериках Греческих о подвигах великих Отцев, просиявших в суровых пустынях Скитской и Палестинской. Но кто знает этот наш чудный мир иноческий, нимало не уступающий Восточному, который внезапно у нас самих развился в исходе XIV столетия и в продолжение двух последующих веков одушевил непроходимые дебри и лесистые болота родного Севера».

Итак, поиск пустынных и необитаемых мест становится отличительной чертой аскетического делания подвижников так называемой Радонежской плеяды, для которых слова «те, которых весь мир не был достоин, скитались по пустыням и горам, по пещерам и ущельям земли» (Евр. 11. 38) являются не самоцелью, но обетованием. Едва ли кто из учеников святого Сергия, как, впрочем, и сам великий старец, был знаком с учением святителя Григория Паламы об исихазме — молчании как основе внутреннего умно-сердечного молитвенного делания, совершаемого в уединении. Однако именно подвижники Северной Фиваиды наполнили идею архиепископа Фессалоникийского Григория Паламы (1296—1359) «о священнобезмолвствующих» особым содержанием, своеобразно переосмыслили ее применительно к русской монашеской традиции, да и к русскому менталитету вообще.

Безусловно, переосмысление это носило интуитивный характер, было результатом не только молитвенной и богослужебной практик, но и условий, в которых эти практики осуществлялись. Речь, разумеется, идет о суровой природе Северной Фиваиды — заболоченные пустоши Вологодчины, непроходимые леса Белозерья и Поонежья, суровый климат поморского берега Белого моря, островная жизнь. В конечном итоге это и есть доведенное до крайности понимание свободы, о которой святой Макарий Египетский говорил: «Как Бог свободен, так свободен и ты; и если захочешь погибнуть, никто тебе не противится и не возбраняет... если захочет человек, делается сыном Божиим или сыном погибели».

Таким образом, возникает закономерный вопрос: где проще умертвить себя — в миру, общаясь с людьми развратными, что, по мысли преподобного Нила Синайского, «гораздо тлетворнее заразительной болезни», или погибнуть в дремучем лесу от когтей диких животных, холода, голода и одиночества? Уходя в необитаемые дебри Северной Фиваиды, ученики преподобного Сергия отвечают на этот вопрос однозначно, уповая лишь на Божественное произволение и доскональное знание своих слабостей, немощей и в то же время сильных сторон, ощущение своего сердечного горения.

Интересное объяснение нравственной крепости, по сути необоримости перед лицом нечеловеческих лишений, страданий и козней «началозлобного демона» дает философ, переводчик, богослов С. С. Хоружий в своем сочинении «Диптих безмолвия»: «Идеи ухода от мира, уединенного подвига, священнобезмолвия очевидным образом несут в себе мощный заряд утверждения индивидуальности. Более того, именно в лоне аскетики и вырабатывались, в своем большинстве, все представления о важности и суверенности всякой человеческой индивидуальности как таковой. Жизненный нерв христианской аскетики — сознание абсолютной ценности личного духовного пути и личной духовной судьбы, и вместе с этим — сознание полной ответственности человека за свой путь и свою судьбу: от тебя самого зависит, что ты есть и что станет с тобой, а итог твоего пути может быть различным в немыслимом, страшном размахе — от Неба до Ада».

В данном случае кротость, послушание, смирение, немногословие становились отнюдь не синонимами слабоволия и беспечности, но самым парадоксальным и немыслимым образом расширяли такие заповеданные еще аскетами Древней Церкви качества, как внутренняя решимость, дисциплинированность, непреклонность в противостоянии греху, дерзновение в бесконечном и горячем поиске Божественного водительства.

Например, преподобный Кирилл Белозерский, будучи ласков к братии, всеконечно ища уединения, избегая славы и обладая даром слез на молитве, слыл суровым ревнителем благочестия, монастырского устава и внутреннего повседневного распорядка, требовал от иноков неукоснительного исполнения возложенных на них послушаний, при этом к себе был строг «паче инех», также почитал келью первым другом священно-безмолвствующего (старец часто повторял: «Первее в келью иди, и келья всему научит тя»), а сердечное горение в вере — основой монашеской жизни.

Общаясь с преподобным Кириллом, Савватий, можно утверждать, имел перед глазами пример почти безупречный, почти святоотеческий, но при этом абсолютно живой, совершенно лишенный налета дидактического высокомерия. Например, все насельники Кириллова монастыря и сподвижники великого отшельника не просто хорошо знали, но и прекрасно помнили те времена, когда преподобный старец, совершая послушания наравне с прочими иноками (валка леса, заготовка дров на зиму, сбор хвороста, работа на огороде), трижды чудесным образом избежал неминуемой гибели, но при этом не возгордился, не вознесся, почитая себя полностью неуязвимым по воле Божией, но еще более сосредоточился на внутренней молитве и борьбе с вражескими, читай: дьявольскими, кознями, коим особенно подвержен всякий монах.

Впрочем, по мысли преподобного Иоанна Кассиана (360—435), «не внешнего врага (пожара, нападения разбойников и лютых зверей) надобно бояться; враг наш заключен в нас самих. Почему и ведется в нас непрестанно внутренняя война (“невидимая брань”). Одержи мы в ней победу, — и все внешние брани сделаются ничтожными, и все станет у воина Христова мирно, и все будет ему покорно. Нечего будет бояться врага во сне, когда то, что есть внутри нас, быв побеждено, покорится духу».

Таким образом, «внутренний враг» кроется в малом, но насущном, ежедневном, бытовом, если угодно, незаметно, но неотвратимо порабощает, и лишь опытный монах умеет распознать его и вовремя отсечь все пагубные искушения.

Так, тяготясь вниманием и уважением братии, а также вниманием и почитанием приходивших в Кириллову обитель на Сиверское озеро многочисленных паломников, Савватий, не желая впасть в «рабство славы», просит игумена благословить его уход из монастыря на Ладожское озеро, на остров Валаам, где его никто не знает и где можно укрыться от всеобщего восхваления и восхищения.

В Житии преподобного об этом эпизоде его монашеского служения сказано следующее: «И начал он просить игумена сам и молитвами братии, чтобы отпустил его с благословением. Ибо слышал от неких странников такой рассказ: “Есть в Новгородской земле озеро, называемое Ладожским, а на том озере — остров, именуемый Валаам. На том острове стоит монастырь Преображения Господа нашего Иисуса Христа. Проводят там иноки жизнь очень суровую: пребывают в тяжелых трудах, и все делают своими руками — и от этих трудов нелегкую пищу себе добывают, песнопения же и молитвы беспрестанные Богу принося”. От этого известия уверился в своем стремлении раб Божий Савватий и появилось у него боголюбивое желание там поселиться».

Далее источник сообщает, что, «тяжко скорбя, простилась братия Кирилло-Белозерского монастыря со святым старцем».

Думается, что выбор именно Спасо-Преображенского Валаамского монастыря был не случаен. К тому моменту, когда Савватий принял решение удалиться в обитель на Ладогу, а это рубеж XIV —XV веков, островных монастырей на Русском Севере было всего четыре — Спасо-Каменный на Кубенском озере (в 80 километрах от Кирилловой обители), Рождественский Корнилиев Палеостровский на Онеге, Рождества Богородицы Арсениев Коневецкий и Валаамский на Ладоге.

Из перечисленных Валаамский и Спасо-Каменный были древнейшими, что объясняет наличие двух северных монашеских школ в смысле круга молитвенного и бытового общения, особенностей жития, исторической и канонической преемственности, а также традиций и стиля жизни местного населения.

Спасо-Каменный монастырь был основан в 1260 году князем Глебом Васильковичем Белозерским и Ростовским (1237—1278) по обету, данному во спасение от «лютой бури», в которую попал князь на Кубенском озере. К тому моменту здесь уже подвизались отшельники, но когда и откуда они пришли на остров Каменный, неизвестно.

Паисий Ярославов, постриженник Каменской обители, а впоследствии игумен Троице-Сергиева монастыря, в своем «Сказании о начале Спасо-Каменного монастыря» время расцвета обители связал с именем игумена Дионисия Грека (Цареградского) (ум. 1425), пришедшего на остров при князе Дмитрии Ивановиче Донском из Константинополя и установившего в монастыре Афонский устав. Последнее обстоятельство во многом сформировало Спасо-Каменскую иноческую школу, которую отличали строгий аскетизм, нищелюбие, а также любовь к «книжному мудрованию».

Такие подвижники, как Дионисий Глушицкий, Александр Куштский, Евфимий Сянжемский, Иоасаф и Пахомий Каменские, по сути, встали у истоков движения «заволжских старцев», или «нестяжателей», движения, которое впоследствии возглавил преподобный Нил Сорский, вступив в непримиримую полемику с «иосифлянами» — сторонниками его великого современника преподобного Иосифа Волоцкого.

Именно при Дионисии Греке Спасо-Каменный монастырь стяжал славу авторитетного духовного центра Ростовских и Белозерских земель, о нем хорошо знали и в Москве.

Известно, что еще до своего отбытия на Кубенское озеро Дионисий был тепло принят в Москве при дворе князя Дмитрия Донского, где он получил келью в Богоявленском монастыре. По мысли исследователя эпохи Дионисия Грека А. Е. Тарасова, «размещение именно в Богоявленской обители было не случайным... в то время монастырь был тесно связан с московской политической элитой».

Итак, поддержка и покровительство великих московских князей (Дмитрия Ивановича Донского, а после его смерти Василия I Дмитриевича) превратили эту небольшую островную обитель, затерянную в Вологодских лесах, в место паломничества, а также значительных денежных пожертвований. Именно здесь в 1481 году возводится первый в Русской Фиваиде каменный Спасо-Преображенский собор.

Вне всякого сомнения, Савватий, размышляя в Кирилловом монастыре о большем уединении, не мог не знать о событиях, происходивших на Кубенском озере. С одной стороны, как мы видим, строгий Афонский устав, островное житие и крепкие аскетические традиции братии не могли не привлекать инока. Но с другой — пристальное и порой докучливое внимание столичного политического истеблишмента, частые визиты высоких гостей, а также систематическое посещение монахами братии Москвы и Ростова по делам хозяйственным в конечном итоге склонили Савватия к мысли о том, что должно удалиться еще дальше на север, в место дикое и уединенное.

Таким местом и стал Валаам на Ладожском озере.

О том, что застал на острове Савватий, мы можем судить лишь опосредованно. В частности, в Житии преподобного Александра Свирского, подвизавшегося на Валааме в 70-х годах XV века, сказано, что иноческие кельи были построены там довольно удобно, каждая имела предсение, а для приходящих в обитель существовала вне монастырской ограды гостиница. К этому времени было завершено строительство «великой и зело прекрасной и превысокой» каменной церкви во имя Преображения Господня. Следовательно, в 10-х годах XV столетия, скорее всего, в обители шли восстановительные работы после разорительных шведских набегов и многих лет разорения и запустения, последовавших за ними.

Савватий, прошедший суровую монашескую школу под началом преподобного Кирилла Белозерского на берегу Сиверского озера, с радостью и внутренним спокойствием воспринял происходящее. Подвижника не могла не радовать эта труднодоступная «пустыня», на тот момент слишком удаленная от мира, чтобы стать центром паломничества и, как следствие, излишнего внимания, почитания и прочих искушений, которые отвлекают от постоянного молитвенного усилия и подвергают опасности «хранение духа». Ведь согласно учению святителя Григория Паламы процесс стяжания благодати не может носить накопительный характер, ибо каждый новый день приносит новое усилие в борьбе с собственным несовершенством и всякое ослабевание в этом усилии, в этом молитвенном трезвении может привести к победе «злокозненного диавола».

В 50-х годах XX века известный богослов, литургист, православный мыслитель архиепископ Василий (Кривошеин) очень точно объяснил этот феномен неостановимого бегства из мира: «Пока человек живет, он всегда может пасть. Никакое состояние святости, никакое богатство благодати не обеспечивают его от возвращения греха». И Житие преподобного Савватия передает это великое нравственное напряжение отшельника, это постоянное бодрствование, этот неустанный надзор духа за самим собой:

«И жил там вместе с братиею, в трудах пребывая и к трудам труды прилагая; и был любим всеми. И пробыл там немало времени, прилежно исполняя возлагаемые на него в обители послушания со всяческим смирением, и многим терпением, и великой кротостью. И изнурял свое тело, чтобы плоть поработить духу, — и недостаточно ему было трудов этого подвига... Игумен же и братия той обители, видя его в таком внутреннем устроении, столько времени неуклонно в трудах пребывающего, дивились и говорили про себя: “Что делать? Видим, как этот (брат) подвизается, ничего не говоря, и с каким усердием работает здесь без всякого прекословия, словно некий раб, не имеющий выкупа. Воистину, это и есть раб Божий и великий делатель заповедей Его”. Услышал эти слова блаженный Савватий и тяжко ими опечалился, ибо более всего ненавидел похвалу человеческую. И сказал себе: “Что мне делать? Какой найти выход? Ведь я за свои грехи предал себя тому же осуждению, что и прародитель в раю. Но сам Владыка Христос нам этот пример показал и заповеди оставил: будучи богат, ради нас обнищал, чтобы мы его нищетою обогатились. Эти повеления и заповеди Его подобает хранить что есть сил, ибо Он сказал пречистыми своими устами: ‘Тот, кто хочет за Мной идти, пусть возьмет крест свой и следует за Мной’. Лучше мне оставить место это, чем принимать честь и похвалы и покой от таких же, как я, людей — и напрасен труд мой будет; да не случится, что, изнурив тело, лишен буду награды!” Ибо как не может укрыться город, стоящий на вершине горы, но всем виден бывает, так и добродетельных мужей богоугодное житие не сможет утаиться; взывают они к Господу втайне, а Бог их делает явными, ибо сказал: “Славящих Меня прославлю!” Скорбел душою блаженный Савватий, видя себя почитаемым игуменом и всей братией, и помышлял о подвиге безмолвия».

Однако слова преподобного Нила Синайского, аскета и отшельника IV века: «Терпи скорби, потому что в них, как розы в тернах, зарождаются и созревают добродетели», вне всякого сомнения известные Савватию, наполняли его сердце верой в то, что все происходящее с ним на Валааме есть проявление промысла Божьего, и всякое смятение, роптание не будут оставлены без вразумления. Можно предположить, что таким назидательным примером преподобному Савватию стало неожиданно возложенное на него послушание — духовное водительство молодого инока Геннадия, прибывшего на остров из Москвы. О новоначальном Геннадии было известно, что он происходил из боярского рода Гонзовых, был «муж сановитый, умный, добродетельный и сведущий в Священном Писании». Видимо, последнее обстоятельство и стало определяющим в том, что в духовники Геннадию назначили именно Савватия, известного любителя книжного богомыслия.

Годы спустя в сане архимандрита Геннадий возглавит Московский Чудов монастырь, а в 1485 году будет возведен на архиепископскую кафедру Новгорода Великого. С именем Геннадия Новгородского будет связана бескомпромиссная борьба с так называемой «ересью жидовствующих». И, наконец, именно Геннадий благословит написание Жития своего учителя преподобного Савватия Соловецкого.

Ежедневное памятование о смерти, без которого любой, самый возвышенный аскетический подвиг может привести к гордости, самомнению и тщеславию, становится для Савватия обязательным правилом. Старец все более и более приходит к пониманию того, что священнобезмолвие и умная молитва представляют собой постоянную работу над человеческой природой, способной приноравливаться к самым немыслимым внешним условиям бытования, а следовательно, быть подверженной впадению в крайности — от проявлений добра до погружения в глубины кромешного зла.

Преподобный Антоний Великий (251—356), основатель отшельничества, писал: «Рассматривая превратность жизни человеческой и неизвестность ее конца, мы устранимся таким рассматриванием от греха. Когда встаем от сна, то вполне сомнительно — достигнем ли вечера. Опять, когда желаем успокоить тело сном, столько же ненадежно — увидим ли свет наступающего дня. Размышляя о неверности наших жизни и естества во всех отношениях, мы достигаем познания, что Божий Промысл управляет нами. Тогда перестаем согрешать и увлекаться положениями пустыми и тленными, тогда не прогневляемся ни на кого, не стремимся к собранию земных сокровищ, попираем все тленное страхом могущего ежедневно последовать отшествия отсюда и непрестанным размышлением о разлучении души с телом».

Таким образом, согласно учению святых Отцов Церкви ничто в человеческой природе не хорошо и не дурно само по себе, но все может быть употреблено как во благо, так и во зло, все может находиться и в благом, открытом для благодати, и в пагубном, открытом ко греху, состоянии. Постоянная же «работа сердца», явленная в молитвенных и прочих аскетических упражнениях, направлена на то, чтобы все элементы человеческой природы и все способности человека перевести от пагубного сиюминутного к благому, вечному устроению. Это и есть «собирание» воедино тела, души и ума. Однако чем больше опыт и чем выше возведенная башня знания, тем больше возможность впасть в искушение и упасть вниз.

«Сердце мое затрепетало, и боязнь смерти напала на меня. Страх и трепет нашел на меня, и покрыла меня тьма. И я сказал: кто даст мне крылья, как у голубя, и полечу, и успокоюсь? Вот я, убегая, удалился и водворился в пустыне. Ожидал я от Бога спасения мне от малодушия и бури».

Эти слова из 54-го Псалма становятся в Житии преподобного Савватия решающими для понимания его внутреннего состояния на тот момент, его дум о некоем необитаемом острове, где можно было бы достичь окончательного безмолвия.

Читаем в Житии: «И начал просить с молитвой игумена и всю братию, чтобы отпустили его с благословением на поиски того острова. Они же нимало не уступили его мольбам и не захотели отпустить его из-за добродетельного его жития, ибо понимали, что он “истинный раб Божий”, в облике и делах его видели величайший для себя образец и потому большой для себя утратой считали уход праведного. А у него сердце разгоралось стремлением уйти в желаемое место — в Богом дарованный покой, чтобы сказать с Давидом вместе: “Вот покой мой, здесь поселюсь. Возвратись, душа моя, в покой твой, ибо благоволил тебе Бог”. И пребыл он (в монастыре) еще немного времени и размышлял про себя, как бы ему добраться до острова того.

Но поскольку не смог он умолить игумена и братию той обители, чтобы отпустили его с молитвой и благословением, то положился на волю Божию... И осенил себя крестным знамением, говоря: “Господи Иисусе Христе, Боже, Сыне и Слово Отчее, родившийся от предвечного Отца прежде всех век и от Пречистой Девы Богородицы непреложно вочеловечившийся, неизреченное рождество имеющий на небесах, горе, и несказанно на землю сошедший! Владыко, не пришел спасти спасаемых, но призвать грешных на покаяние! Наставь меня, Господи, на путь, которым пойду, ибо к Тебе возношу душу мою, и спаси меня, уповающего на Тебя!” И, утаившись от всех, ушел ночью из монастыря, неся с собой молитвы отеческие и полагаясь на волю Божию. Вырвался, как птица из петли или как серна из сети, — и очень был этому рад».

Дерзновение, с которым Савватий без благословения игумена покидает Валаамский Спасо-Преображенский монастырь, потому как не может более скрывать свою любовь к безмолвию и выносить томление от непонимания со стороны братии, можно трактовать по-разному.

С одной стороны, это смелость, которую святой праведный Иоанн Кронштадтский называет «великим сокровищем души», — качество, без которого невозможно ведение духовной брани и, что немаловажно, невозможно побеждать в этой брани. Но с другой стороны, ослушание и неподчинение старшему, более опытному и всеведущему собрату по иноческому общежитию таит в себе многие опасности.

Итак, как мы видим, Савватий оказывается на нравственном и духовном перепутье, вновь подвергается испытанию свободой выбора.

Интересно заметить, что данный эпизод представляется во многом архетипическим для аскетической традиции Северной Фиваиды в целом. «Сердечное горение» и неукоснительное соблюдение монастырского устава, предощущение и предвидение собственного индивидуального пути — и в то же время осознанное вступление во взаимодействие со злокозненными, началозлобными и искусительными силами при полном уповании при этом на Божественное предстательство.

Спустя более чем два века эта история (история бегства) повторится. Однако местом действия на сей раз будет остров Анзер на Белом море, а действующими лицами — преподобный Елеазар и иеромонах Никон, будущий патриарх Всероссийский.

Тогда отплытие Никона из Троицкого скита Соловецкого монастыря без благословения настоятеля (по сути бегство), страшная морская буря как закономерное воздаяние за содеянное, чудесное спасение на острове Кий и установка на нем поклонного креста в знак полного раскаяния в содеянном, безусловно, станут примерами проявления крайнего дерзновения, граничащего даже с надменностью и самоволием, но при этом хранящего эсхатологическое напряжение отшельника в рамках пути «тесного и прискорбного» (Мф. 11, 30).

Впрочем, Савватию повезло больше.

Без драматических событий и приключений он добрался до берега и, как сказано в его Житии, «отправился в долгий путь; ибо было расстояние от Валаамского монастыря до берега морского (побережья Белого, или Дышащего, моря. — М. Г.) около семисот верст или более. И сопутствовала ему Божия помощь, и храним был действом Святого Духа, и до самого моря направляем благодатью Христовой».

К сожалению, мы не располагаем никакой информацией о том, каким образом подвижник добрался до Поморского берега Белого моря. Известно лишь, что Савватий остановился в устье реки Выг близ села Сорока, которое располагалось на нескольких небольших островах, разбросанных в дельте Онежской губы.

Какое-то время старец (в Житии сообщается, что на Выге Савватий был уже в преклонных летах) жил в небольшой часовне, видимо, сооруженной ранее. Здесь он посвящал время сосредоточенной молитве, а также изучению местности, знакомству с населением, его обычаями и привычками, расспрашивал у рыбаков-поморов о некоем таинственном острове, расположенном в двух-трех днях пути от Большой земли. Остров этот назывался Соловецким.

Читаем в Житии подвижника: «И стал он расспрашивать живущих в Помории людей о местоположении Соловецкого острова и насколько удален он от берега. И рассказали ему местные жители, селившиеся напротив того острова, что лежит этот остров в море от берега неблизко, но что, плывя при попутном ветре, с трудом за два дня достигают его. А блаженный Савватий со многим усердием обо всем их подробно расспрашивал: о величине острова, о деревьях, о пресной воде и о всяких особенностях».

Поняв, что Савватий замыслил уединиться на Соловках, кто-то из местных в недоумении воскликнул: «О старче, остров тот велик и во всем пригоден для обитания людей. Но издавна хотели там многие люди поселиться, а жить не смогли из-за страха перед морскими опасностями... к тому же видим тебя, о монах, в совершенном убожестве и нищете, чем же ты <там> будешь питаться и во что одеваться?»

Ответ отшельника, прозвучавший тогда (мы уже приводили его), поразил многих: «У меня такой Владыка, который и дряхлости дает силы свежей юности, и голодных питает досыта».

Пожалуй, эти слова в полной мере передают истинное осмысление преподобным Савватием свободы, к которой он так долго шел сквозь дебри и болота Северной Фиваиды, сердечное приятие того, что «души праведных в руке Божией, и мучение не коснется их» (Прем. 3, 1), и нет никакого страха, кроме страха Божьего, о котором святой Климент Александрийский (ок. 150 — ок. 215) сказал: «Страх Божий собственно не боязнь Бога, а боязнь отпасть от Него и впасть в грехи страсти».

На берегу реки Выг Савватий встретил «некоего черноризца» по имени Герман, что родом «из карел».

Из Жития преподобного известно, что Герман пришел на Поморский берег Белого моря из Тотьмы, здесь он подвизался некоторое время в уединении и, что интересно, уже ходил на Соловки вместе с местными рыбаками-поморами. Впечатления от посещения острова, которыми он поделился с Савватием, еще более укрепили старца в его желании удалиться в островную пустыню, о которой он мечтал всю жизнь...

...Итак, в один из дней конца лета 1429 года от поморского села Сорока, что располагалось близ устья реки Выг, отчалил карбас. С этих слов, как мы помним, начиналась наша глава, посвященная преподобному Савватию Соловецкому. Теперь, вернувшись к этому эпизоду из жизни одного из величайших подвижников Русской Фиваиды на Севере, мы начинаем понимать, что именно почувствовал старец, когда Летний и Поморский берега Онежской губы стали постепенно растворяться в мерцающей дымке, а каждый гребок весла, каждое усилие, вложенное в деревянную рукоять, приближало их к заветным Соловкам.

«По Божию смотрению, было их плавание благополучным, ибо сохранял Бог рабов своих», — сказано в Житии Савватия.

Деталь эта представляется нам немаловажной, потому что тихая, безветренная погода, а следовательно, безмятежное, умиротворенное море во второй половине августа явление здесь совсем нечастое. Однако если мореходам все-таки выпадает такая славная погода, то ощущение, что ты оказался между небом и землей, за гранью, за окоёмом, на своеобразном пересечении миров (особенно когда берега окончательно теряются из вида) накрывает полностью. Разве что обитатели морских глубин — тюлени, могут сопровождать идущий по морской глади карбас, да изредка всплывающие на горизонте гранитные безлесные острова — луды, чем-то напоминающие добрых морских чудовищ, что выходят на поверхность, а затем вновь погружаются на неведомую глубину, где, по верованиям древних саамов, живет Поддонный царь.

Путь на Соловки Савватия и Германа занял три дня. Все эти три дня погода благоволила отшельникам, а точнее сказать, пощадила их: не ввергла в яростную пучину в горловине Онежской губы рядом с Кузовыми островами, не разбила карбас на каменистых отмелях, не подвергла суровому испытанию «толчеей волн» и, наконец, позволила подойти к острову на высоком приливе и зайти в Сосновую губу, расположенную на севере острова.

И Савватий, и Герман, уповая на силу Креста Господня и крепость молитвы, видели в этом едино милость Божию, а также знак того, что путь их верен, а выбор безошибочен.

Далее Житие сообщает: «Вышли они на сушу и там устроили шалаш; и, сотворив молитву, водрузили крест на том месте, где достигли пристанища. И начали осматривать остров, ища место, где бы им хижину себе поставить... Обретя же удобное место, начали строить себе келии вблизи озера, невдалеке от моря — на расстоянии одной версты. Была же над тем озером очень высокая гора».

До прибытия на остров Савватий, что и понятно, имел лишь опыт строительства жилища, полученный им на Сиверском озере под началом преподобного Кирилла Белозерского и его учеников. Речь в данном случае шла о келье-землянке — деревянном срубе, врытом в грунт, а точнее сказать, в подножие холма или горы, что освобождало строителей от лишних земляных работ, а также защищало постройку от ветра, делая одну из стен естественным монолитом. Вспомним, что земляная келья преподобного Кирилла был устроена именно в подошве холма, на котором впоследствии возник Горне-Иоанновский монастырь, входящий в периметр Успенской Кирилло-Белозерской обители.

Вполне возможно, что осмотр места будущего обитания на берегу Сосновой губы проводился именно с таким прицелом. Герман, уже бывший на Соловках с рыбаками и знавший специфику местных каменистых почв и местного влажного климата, скорее всего, предложил Савватию вариант кельи-полуземлянки наподобие поморской вежи, вход и часть несущих стен которой выложены валунами, щели заткнуты мхом или просушенными водорослями, а потолок застелен дерюгой, лапником и плотно подогнанными друг к другу зачищенными от коры стволами деревьев. В такой полуземлянке, лишь незначительно углубленной, но более вписанной в местный рельеф, можно было только сидеть или лежать.

Впрочем, согласно учению святых Отцов и аскетов Древней Церкви, чем стесненнее будут условия, в которых спасается отшельник, чем более его келья будет напоминать гроб, тем вернее будет памятование смерти, «ибо от этого памятования рождается в нас отложение всех забот и сует, хранение ума и непрестанная молитва, беспристрастие к телу и омерзение ко греху» — слова преподобного Исихии Иерусалимского (ум. 432).

Заметим, кстати, что кельи-полуземлянки, обложенные валунами, сохранялись на острове вплоть до 20— 30-х годов XX столетия. Их обнаруживали заключенные Соловецкого Лагеря Особого Назначения в самых непроходимых и безлюдных местах Большого Соловецкого острова. В частности, сохранился рисунок «Келья отшельника на Зеленых озерах», выполненный членом Соловецкого общества краеведения, сотрудником Соловецкого музея Александром Афанасьевичем Евневичем (1881 — 1937).

Меж тем, следуя за более чем сдержанной информацией, содержащейся в жизнеописании Савватия, а также анализируя другие источники, можно предположить, что осмотр острова в поисках, «где бы им хижину себе поставить», уводит пустынников от места их непосредственной высадки на Соловки.

Сейчас на этом месте (пологий берег озера Долгого) находится Савватиевский во имя Смоленской иконы Божией Материи Одигитрии скит 1858—1890 годов постройки, где до 20-х годов XX века хранились каменный келейный крест преподобного Савватия и образ Богородицы Одигитрии, с которым старец прибыл на остров в 1429 году.

Эта деталь нам представляется весьма важной.

Дело в том, что по традиции отшельники, уходившие в пустыню, всегда брали с собой в дорогу, которая порой обещала быть смертельно опасной, келейный образ как залог постоянного богообщения и непрестанной молитвы, совершаемой в любое время дня и ночи, при любом состоянии души и тела. Преподобный Никита Стифат (ок. 1005 — ок. 1090) писал в этой связи: «Твердо знай, что непрестанная молитва та есть, которая не отходит от души ни днем, ни ночью, и которая состоит не в воздеянии рук, не в положении тела молитвенном и не в возглашении молитв языком, чтобы можно было ее видеть телесными очами, но состоит в умном делании с памятованием о Боге при постоянном умилении и уразумевается только умеющими уразумевать сие».

Вне всякого сомнения, первое, что сделал Савватий, высадившись на берег (об этом сказано и в его Житии), — сотворил молитву перед образом Божией Матери. Таким образом, это место и стало своеобразной точкой отсчета иноческого служения на Соловках.

Затем, разместив икону в шалаше (о нем тоже идет речь в Житии), чтобы укрыть святыню от дождя, ветра и диких животных, отшельники отходят на поиски места, где можно устроить жилище. Упоминание об «очень высокой горе» наводит на мысль о том, что Савватий и Герман обретают это место если не у самого подножия горы Секирной (а речь идет именно об этой горе, впрочем, на тот момент еще не имевшей такого названия), то в самой непосредственной от нее близости.

Глава вторая Одиночество, приносящее жизнь

Поморские тайны острова. — Остров ветров. — Соловецкая зима. — Распорядок дня отшельника. — Смоленская Одигитрия. — Абсолютный покой. — Пасха на Соловках. — 1430 год. — Легенда о Секирке. — Михайло-Архангельская часовня. — Один на острове. — Отбытие Германа на материк — Молитвенное правило Савватия. — Нафанаил. — Служба мирским чином. — Евхаристия. — Подвиг сверхъестественного ожидания. Предсказание Иоанну. — Кончина Савватия. — Герман на Суме. — Зосима. — 1436 год. — Святое озеро

Осень 1429 года выдалась мглистой и холодной.

Теплые и тихие дни конца лета сразу после Усекновения главы Предтечи и Крестителя Господня Иоанна, буквально на следующий день, сменили проливные дожди и пронзительный сиверко. А потому почерневший и разбухший лес на склонах Секирной горы тут же и загудел, словно ожил, завыл страшно, стараясь перепеть, перекричать далекий и постоянно висящий в воздухе рев моря.

Нет, не перепеть и не перекричать ему Поддонного царя, в ярости швыряющего хлопья пузырящейся морской пены на прибрежные луды и огромные, напоминающие диковинных морских животных валуны. Только разрываемое порывами штормового ветра низкое небо может быть ему достойным соперником.

Еще на материке, в Сороке, местные рассказывали Савватию о том, что, бывая на острове Соловецком, они слышали здесь человеческие голоса и детский плач, которые, однако, более напоминали собачий вой и уханье филина, но никогда при этом никого не видели, будучи совершенно уверены в том, что место это не обитаемо людьми, но населено мертвыми, пребывающими на острове испокон веку.

Более того, поморы утверждали, что еще в глубокой древности, по рассказам их прадедов, Соловки были местом «силы», обиталищем духов, которым по прибытии на остров следовало приносить жертву, чтобы задобрить их. Если же этого не происходило, то никто из живых больше не возвращался на Большую землю, навсегда сгинув в морской пучине или заблудившись в дремучих Соловецких лесах.

Савватий слушал эти рассказы, прекрасно понимая, о чем и о ком ему повествуют его собеседники и с чем и с кем ему придется столкнуться на острове, издревле почитаемом языческим капищем.

В качестве своеобразной иллюстрации дум отшельника можно привести знаменитую миниатюру из лицевой соловецкой рукописи конца XVI века, на которой изображены на тот момент еще деревянный монастырь, монахи, занятые ловлей рыбы, а также лесная чаща, стволы деревьев в которой состоят из бесов, что склонились и пристально наблюдают за трудами иноков.

Стало быть, речь идет о сознательном выборе подвижника, который, безусловно, знал достаточное количество примеров, когда демоны подвергали монахов-отшельников самым лютым мучениям, доводили их до безумия, а порой даже и убивали. Но он не устрашился, уповая лишь на Того, ради Которого и совершал свой аскетический подвиг.

И вот теперь целый хор этих воплей и стонов, карканья и рычания, голосов и нечленораздельных звуков навалился на обложенные мхом и лапником, засыпанные облетевшими листьями кельи-землянки соловецких отшельников.

Читаем в Житии преподобного Савватия: «И стал преподобный усердно к трудам труды прилагать, разгоревшись теплотой духа, оттого что исполнилось желание сердца его, и радуясь. К горнему свой ум устремляя и плоть повинуя духу, предавался он всенощным стояниям и беспрестанным молитвам, поучаясь всегда в псалмах и пениях духовных, поя Господу в сердце своем».

Можно утверждать, что упомянутые «всенощные стояния» и «беспрестанные молитвы» не есть дань рутинной житийной топике, без которой описание трудов подвижника недопустимо. Тут дело в другом, а именно в том, что митрополит Спиридон (автор Жития) подобным, завуалированным образом обращает внимание читателя на то, что козни «началозлобных демонов» крепки и «невидимую брань» с ними Савватий ведет постоянно — денно и нощно.

От дня Усекновения главы Иоанна Предтечи до Крестовоздвижения в ту осень дули нескончаемые северовосточные ветры, разгонявшие рваные, напоминающие косматые бороды облака, ломавшие деревья, грохотавшие в ветвях и на море, приносившие заряды тяжелого мокрого снега... Ежедневные труды, о которых в Житии сказано: «И так трудились они с другом своим Германом, землю копая мотыгами, и этим питались... нелегким трудом пищу себе добывали и, как сказано, “в поте лица ели хлеб свой”... и питал их Бог со многим обилием», а также постоянная молитва стали для пустынножителей единственным условием выживания на острове.

Скорее всего, та первая зима, проведенная Савватием и Германом на Соловках, была самой тяжелой, когда каждый прожитый день мог стать последним и каждое приложенное усилие — будь то заготовка дров и хвороста, или расчистка снега, добыча пресной воды, или ремонт келий — могло превысить человеческую меру, лишив инока жизненных сил. Но, как сказал Евангелист, «Бог не посылает нам испытаний сверх меры, но долго-терпит нас, чтобы никто не погиб, но все имели жизнь вечную» (Иоан. 3, 16).

Таким образом, упование на милость Божию, ежедневное настойчивое, напряженное получение единственно верного знания о том, что по силам, а что недоступно монаху, а также поиск ответа на вопрос — где та неуловимая грань между своеволием и смирением, дерзновением и тщеславием и явились теми спасительными «альфой» и «омегой» соловецких отшельников, когда «муж в трудах трудится собою и изнуждает погибель свою» (Притч. 16, 26).

Соловецкую зиму принято считать относительно мягкой (средняя температура самого холодного месяца — февраля — минус 10, Г)- Трескучие морозы здесь явление редкое. Наибольшие же неудобства приносит постоянное морское дыхание, ощутимое своей сыростью и ветрами, которые даже самый небольшой мороз могут превратить в лютую стужу, а самый незначительный снегопад — в непроходимый и непроглядный буран, после которого остаются гигантские заносы, впрочем, довольно быстро тем же самым ветром и раздуваемые.

Следует заметить, что в глубине острова, особенно тихими солнечными (но очень короткими) днями, сурового морского дыхания почти не ощущается, а огромные сугробы, порой в человеческий рост, спасают от резких перепадов температуры, вымерзания почвы и ветра, который, пройдя по верхушкам деревьев и вершинам островных круч, вновь уходит на побережье, превращая подтаявший на солнце снег в толстую ледяную корку.

И почти сразу наступает ночь...

Аскеты Древней Церкви, а вослед им и подвижники Северной Фиваиды рассматривали ночное время суток как период наиболее напряженный и одновременно призрачный, поскольку во сне «трезвение» мысли, «собирание воедино тела, души и ума» невозможны, и, следовательно, монах более всего оказывается подвержен осквернению разного рода нечистыми помыслами и лукавыми видениями.

«Сон есть как бы сжатие естества, образ смерти, бездействие чувств. Сон один, но много имеет начал...» — утверждает преподобный Иоанн Лествичник.

Следовательно, бегство этого «многоначалия» и праздности, строгое соблюдение дисциплины, сосредоточенность, исключение многословия и излишнего мудрования были заложены Савватием в распорядок островного жития, как это было заведено и в Кирилловом монастыре на Северском озере, и в Спасо-Преображенской обители на Валааме.

Предположительно, распорядок мог быть таким: подъем в пять часов утра, совершение молитвенного правила в келии или у поклонного креста, установленного Савватием и Германом на берегу Долгого озера, выполнение возложенных на себя послушаний, чтение Часов, в полдень — трапеза, вновь труды по хозяйству, повечерие с чтением Акафиста, вкушение пищи, молитвенное правило на сон грядущему. По воскресным и праздничным дням — в шесть часов утра чтение Часов, обедница, трапеза, выполнение послушаний, вечернее богослужение с Акафистом и молитва на сон грядущему.

Также обязательное ежедневное правило старцы совершали у образа Смоленской Божией Матери Одигитрии, с которой они прибыли на остров.

Известно, что до 1543 года эта икона считалась утраченной, но была чудесным образом обретена будущим соловецким игуменом, а впоследствии и митрополитом Московским Филиппом (Колычевым), и до 20-х годов XX века хранилась в Савватиевском скиту.

Итак, как мы видим, установленный внутренний распорядок был составлен таким образом, чтобы максимально спрессовать каждодневное бытование инока, оставляя лишь самые незначительные отрезки времени на отдых и самосозерцание. Время как таковое (времена суток и времена года), а также природные явления и катаклизмы, по сути, не воспринимаются отшельником как нечто сверхъестественное и драматическое, но вписываются в единое уставное чинопоследование, для которого нет ни жары, ни холода, ни проливного дождя, ни лютого шторма, совершенно укрепляя «неподвижность души на худое» (авва Фаласий Ливийский (ум. 660).

Святитель Григорий Палама сравнивает это состояние человека с абсолютным покоем, «исихией», когда внешние раздражители (явления природы, недуги физические и душевные) не властны над священнобезмолвствующим, который необорим в своем внутреннем постоянстве. И действительно, всё в скиту или в уединенной пещерной келии исполняется неизменно, согласно чину, ибо именно эта неизменность, цикличность и являются залогом монашеской преемственности, берущей свое начало еще от аскетов и отцов-пустынников Древней Церкви, чей пример был вдохновляющим и для Отцов Киево-Печерской лавры, и для преподобного Сергия Радонежского, и для преподобных Кирилла и Ферапонта Белозерских, и для многих других отшельников Русской Фиваиды на Севере.

Так, годовой праздничный цикл, строго соблюдаемый в любом иноческом общежитии, не только играет ритуальную и богослужебную роль, но и формирует быт, уклад жизни, подчиняя его церковному календарю, а посему наполняя его (быт) особым мистическим содержанием.

Мы можем лишь представить, какие испытания перенесли Савватий и Герман во время Великого поста 1430 года и чем для отшельников стала та ранняя, первая в их жизни соловецкая Пасха.

Без малого через пять столетий писатель, бывший узник СЛОНа Борис Николаевич Ширяев так опишет последнее празднование Пасхи на Соловках в 1928 году: «Эта заутреня неповторима... Из широко распахнутых врат ветхой церкви выступил небывалый крестный ход. Семнадцать епископов в облачениях, окруженных светильниками и факелами, более двухсот иереев и столько же монахов, а далее — нескончаемые волны тех, чьи сердца и помыслы неслись ко Христу Спасителю в эту дивную, незабываемую ночь... С победным, ликующим пением о попранной, побежденной смерти шли те, кому она грозила ежечасно, ежеминутно... Пели все... Радость надежды вливалась в их истомленные сердца. Не вечны, а временны страдания и плен. Бесконечна жизнь светлого Духа Христова. Умрем мы, но возродимся! Восстанет из пепла великий монастырь...»

Известно, что в 1857 году на берегу Савватиевского (Долгого) озера, у подножия горы Секирной была воздвигнута Михайло-Архангельская часовня в память о событии, которое во многом определило иноческие труды Савватия и Германа на острове, событии мистическом, но в то же время совершенно обыденном, а потому позволяющем в той или иной мере понять повседневный обиход Соловецких подвижников.

Это событие произошло ранним утром одного воскресного дня 1430 года. В Житии преподобного Савватия о нем сообщается следующее: «...Святой пел заутреню; когда же он вышел покадить у Честного Креста, который водрузил вблизи своей келии для поклонов, услышал он возглас и громкий вопль, взывающий с мольбою. Удивился он и пришел в ужас от того вопля, и позвал Германа из келии, и сказал: “Что это? Как будто слышу вопль человеческий?” Тот же ответил: “Откуда бы мог слышаться этот голос, если здесь никто не живет, кроме нас?” И, осенив себя крестным знамением, пошли они в келию, удивляясь и говоря: “Что это было? Откуда мог быть этот крик?” И, помолившись, закончили утреню. И снова услышали возглас, еще более громкий. Тогда Герман получил от святого благословение и пошел на тот крик.

Придя, нашел он женщину, лежащую и плачущую навзрыд. И спросил ее Герман о причине ее плача: “Жена, что случилось с тобой? Отчего ты плачешь и кричишь?” Она же, с многими восклицаниями, стала рассказывать ему следующее: “Господине отче! Когда я шла на озеро к своему мужу, встретили меня два грозных юноши со светлыми лицами и стали бить меня прутьями, говоря: ‘Уходите скорее с этого острова, ибо не должно вам жить здесь! Но благоволил Бог устроить это место для жизни иноков! Вы же уходите скорее отсюда, да не погибнете здесь злою смертью! Отныне на этом месте будет обитель иноческая и да соберется здесь множество монахов, и имя Божие да прославляется ими на месте этом, и храм во имя Иисуса Христа воздвигнут будет!’ И сказав так, невидимыми стали”».

Изгнание, взятое в основу сюжета, сослужило этому эпизоду из жизни началоположников Соловецкой обители, увы, дурную славу. О порке ни в чем не повинной женщины некими «грозными юношами со светлыми лицами», кажется, слышали даже те, кто ни разу не бывал на Соловках, а посему не вполне корректная с бытовой точки зрения ситуация вызывает кривотолки и ошибочные трактовки.

Самое главное, как нам видится, — восстановить в данном случае правильную последовательность (хронологию) событий и разобраться в мотивации поступков всех участников этой истории.

То обстоятельство, что Савватий и Герман пережили на острове зиму и не вернулись на материк, скорее всего, взбудоражило умы обитателей Поморского берега Белого моря: ведь такого в их практике еще не было.

В Житии сообщается, что «увидели же это люди, живущие на побережье, что поселились иноки на острове Соловецком; и те, что селились напротив того острова, начали им завидовать и захотели изгнать их с острова, говоря так: “Мы самые близкие в Карельской земле кровные наследники острова этого. Будем же владеть им как своим отцовским наследием — себе и детям нашим и в будущие лета родов наших, а этих пришельцев прогоним с места того”. И, посовещавшись, послали на остров одного из карельских жителей с женой и детьми. Он же пришел на остров по совету своих соседей; и начали они строить себе дома, чтобы было где жить, и стали по озерам рыбу ловить. Преподобный же Савватий не знал об их приходе на остров, так же, как и друг его Герман».

Последняя фраза представляется чрезвычайно важной, потому что в полной мере объясняет абсолютное отсутствие какой бы то ни было агрессии отшельников по отношению к возможным переселенцам с материка. Они просто не знали, что на остров, площадь которого составляет 246 квадратных километров, прибыл кто-то еще.

Для Савватия и Германа Соловки были той пустыней, которую они обрели в результате многолетних духовных опытов, в результате самопринуждения и воздержания, местом, указанным свыше, а следовательно, не могущим быть воспринятым как некая собственность, за которую следует бороться.

Озеро Долгое, келья-землянка, поклонный крест у подножия Секирной горы были символами крайнего нищелюбия и бедности, которых по воле Создателя аскеты могли лишиться в любую минуту. Но в то же время они могли и возвеличиться, полностью пребывая в руках Божественной воли, стяжая ее ежедневными трудами, постом и молитвой. Очень точно описывает это состояние безбытности, нестяжания и невещественности святитель Иоанн Златоуст: «Бедность — великое стяжание для тех, которые мудро переносят ее; это сокровище некрадомое, жезл несокрушимый, приобретение неоскудеваемое, убежище безопасное».

Поморы же, прибывшие на остров летом 1430 года, не могли не знать, что это «урочище мертвых» не предназначено для той обыденной жизни, к которой они привыкли и которую вели на материке. Более того, ведь это именно они отговаривали Савватия от Соловецкого жития, ссылаясь на печальный опыт своих предков, так и не смогших в силу таинственных и непонятных им причин переселиться сюда.

Однако зависть и надменность, гордость и любопытство (вполне узнаваемые человеческие качества) сделали свое дело. Желание доказать, что в жизни отшельников нет ничего особенного, что так может каждый, берет верх не только над здравомыслием, но и над инстинктом самосохранения.

Таким образом, видение, которого удостаивается жена помора, становится закономерным воздаянием за попрание установившегося на протяжении веков порядка вещей на острове и за отпадение от знания о том, что это «Остров мертвых», на котором нет места живым. По сути, изгоняя поморов с Соловков, ангелы спасают им жизнь, делая старцев-отшельников участниками уже лишь финала этой истории.

Совершая молитвенное правило у поклонного креста, Савватий слышит крики и женский плач. Это позволяет предположить, что кельи старцев находились в непосредственной близости от подножия Секирной горы, потому что именно здесь и произошел уже известный нам инцидент. Итак, Герман обнаруживает рядом со своей кельей плачущую женщину, которая и рассказывает ему о происшедшем с ней. Показательно, что старец выслушивает этот рассказ, не произнося при этом не единого слова, то есть как бы становясь безмолвным свидетелем свершившегося, ни в коей мере не осуждая несчастную, но лишь мысленно сочувствуя ей, понимая, от скольких бед и непосильных испытаний оградили семью рыбака «два грозных юноши со светлыми лицами».

Спустя 427 лет на этом месте и будет воздвигнута Михайло-Архангельская часовня, которая станет не только местом молитвенной памяти о чуде, свершенном Архистратигом Михаилом в Хонех, но и возможным указателем на то место, где могли находиться кельи преподобных Савватия и Германа.

Далее Житие сообщает: «Прошло несколько лет (всего на острове Савватий и Герман провели шесть лет. — М. Г), и Герман испросил, по обычаю, у святого благословение, чтобы отправиться на побережье и на Онегу-реку ради некоторых надобностей. И, уйдя туда, задержался. Старец же Савватий один остался на острове и жил так долгое время. Сперва погрустил он в помыслах об уходе Германа, но потом стал еще усерднее подвизаться и, слезами каждый день ложе омывая, взывал стихами псалмов: “Господи, Боже мой, на Тебя уповаю, спаси меня! Ибо Тебе отдал душу мою от юности моей, и не отвергни меня, многие лета желавшего этого места святого!”

Увидели же нечистые духи, как теснит их подвижник, утвердившийся крепко оружием крестным, и стали чинить ему многие досаждения и устрашать его, и двинулись на него всею силою. Пришли, обратившись: одни — в змей, другие — в различных диких зверей, хотящих поглотить его. Святой же оградился крестным знамением и стал петь: “Да воскреснет Бог и расточатся враги Его!” И закончил весь псалом — и все козни бесовские исчезли. И так остался святой невредим, днем и ночью всегда пребывая непрестанно в молитвах».

И вот спустя годы Савватий, как мы видим, достиг полнейшего одиночества и совершенного безмолвия, так называемого «исихастириона» — «покоища», то есть того состояния, ради которого он и совершал свои даже по нынешним временам немыслимые по протяженности хождения — сначала из Кирилловой обители на Валаам, а затем с Ладоги на Белое море.

Оставшись на острове один на один с «прародителем зла» и его бесовским воинством, отшельник, можно утверждать, погрузился в своеобразное экстатическое состояние, называемое «хранением ума», в наивысшее молитвенное напряжение, когда любое расслабление, любой отвлекающий от «трезвения» помысел мог стать роковым. Такая молитва, что, по мысли святителя Григория Паламы, творится безмолвно и непрестанно, «хотя бы тело и было занято чем-то другим», исторгает из сердца теплоту, которая согревает аскета, делая его по сути неуязвимым для дьявольских козней. Когда, казалось бы, весь мир ополчается на священно-безмолвствующего в виде непогоды, природных катаклизмов или физических недугов, искушает или соблазняет его, единственным упованием и спасением для подвижника, а в нашем случае для Савватия Соловецкого, становится вера, о которой преподобный Симеон Новый Богослов (949—1022) говорит как о полнейшей готовности «умереть за Христа, за Его заповеди, в убеждении, что такая смерть приносит жизнь».

Умирание для страстей «мира сего» и происходит на Большом Соловецком острове.

Грусть и уныние, которые, как явствует из Жития Савватия, посещают его после того, как Герман отбывает на материк, как раз становятся болью этого умирания. Мог ли тогда старец предположить, что он больше никогда не увидит своего сподвижника? Едва ли... Однако постепенно Савватий привыкает к своему полному одиночеству, все более и более находя его «приносящим жизнь». Проживая каждый день со словами святого Иоанна Златоуста — «слава Богу за все» и наполняя его трудами, святой пустынножитель не помышляет о дне завтрашнем, потому как фантазии, они же бесплодные мечтания, порой приводят к раздражительности и гневливости: ведь придуманное и реальное редко совпадают, а порой могут и противостоять друг другу.

Меж тем Житие сообщает, что спустя некоторое время «Герман пришел осенью на побережье (на материке. -М. Г), желая плыть на остров Соловецкий, но не смог, так как настала стужа, дул встречный ветер, шел снег и было сильное волнение на море. И возвратился он зимовать на Онегу. На следующее лето снова хотел он идти в путь, чтобы вернуться к старцу, но был тяжело болен долгое время и опять не смог идти к тому, к кому так желал».

Вот уж воистину, человек предполагает, а Бог располагает. Всем сердцем стремясь к Савватию на остров, Герман сталкивается с объективной невозможностью ухода на Соловки, а тяжелый физический недуг, постигший его весной-летом 1435 года, становится настоящим прещением, наложенным на инока.

И Герман смиряется, безусловно памятуя о словах преподобного Антония Великого: «Возлюби смирение, и оно покроет все грехи твои. Не завидуй тому, кто идет вверх, но лучше считай всех людей высшими себя, чтоб с тобою был Сам Бог». Он осознает, что не может нарушить полное уединение Савватия, а потому превозмогает печаль о своем великом сподвижнике, с которым они провели на острове почти шесть лет.

Как мы видим, Герман тоже переживает боль умирания человеческой привязанности и все более и более укрепляется в убеждении в том, что лишь горячая сердечная молитва за Соловецкого отшельника и рождает мистическую близость, преодолевающую расстояние, время и саму смерть.

«Преподобный же Савватий, стоя на обычном своем правиле и в молитвах наедине беседуя с Богом, получил весть от Бога, что надлежит ему освободиться от телесных уз и отойти к Господу, к которому от юности стремился. И стал он молиться, говоря так “Господи Боже, Вседержителю, услыши меня, Человеколюбче, не презри молитву недостойного раба своего! Сподоби меня быть причастником Пречистых и Животворящих Тайн Пречистого Твоего Тела и Всечестной Твоей Крови, Господа моего Иисуса Христа, которую Ты ради нас пролил! Ибо долгое время лишен был я этого сладкого просвещения — с тех пор как ушел с Валаама и живу на этом острове”.

После молитвы пошел святой на берег к морю и нашел на берегу лодку с полным снаряжением, готовую к плаванию. И усмотрев в этом Божие попечение, не стал возвращаться в келию, но сел в лодку и отправился в путь по морю, куда его Бог направит, чтоб обрести желаемое.

И было легким плавание: на море стояла тишина и тихий ветер веял. Блаженный же молился, говоря: “О Владыко, Ты разделил силою Твоею море и мятеж его волн Ты укрощаешь!” И так, хранимый Божией благодатию, вскоре переплыл морскую пучину — всего за один день — и приплыл в Выгнаволок».

Житие Савватия сообщает, что, едва сойдя на берег, старец чудесным образом встретил некоего игумена Нафанаила, к которому он обратился с просьбой немедленно причастить его Святых Тайн Христовых, ибо чувствует, что близок его последний час: «Молю твою святость, разреши меня от грехов моих таинством исповеди! И, если благоволит Бог и изволит твое священство, сподоби меня быть причастником Святых и Животворящих Тайн Пречистого Тела и Честной Крови Владыки Христа и Бога моего, ибо много лет желаю напитаться сей душепитательной пищей! И ныне Человеколюбец Бог указал мне твое боголюбие — врача и чистителя душам, да очистишь меня от согрешений, которыми я от юности моей согрешил, словом и делом, и помышлением, от рождения даже и доныне».

Эти слова отшельника дают повод к весьма неожиданным размышлениям о повседневной жизни первых Соловецких пустынножителей.

Особенно вызывают вопросы фразы: «Много лет желаю напитаться сей душепитательной пищей», а также: «Ибо долгое время лишен был я этого сладкого просвещения — с тех пор как ушел с Валаама и живу на этом острове».

Следовательно, все это время, проведенное на Соловках, старец не причащался Святых Тайн Христовых? Возможно ли это?

Попробуем ответить на этот вопрос.

С точки зрения практикующего православного христианина, длительное непричастие являет собой труднейшее духовное и нравственное испытание, которое может быть исключительно результатом отлучения от евхаристии, наложенного священником.

«Как смогут они угасить пламя страстей, если не причащаются Непорочных Таин, изгоняющих немощь, усмиряющих суровую брань плоти и умерщвляющих страсти. И так верно, что непостоянно причащающиеся упускают все небесные и Божественные блага. К тому же нарушают Заповеди Господни, как мы говорили раньше, и правила апостольские и Соборов, и всех святых, к которым мы обращались, и повинны, вплоть до отлучения от Церкви, которое установили Божественные Апостолы и Апостольский Собор. Они дали свободу и место дьяволу, откладывая Причастие, чтобы он ввергнул их в различные грехи и другие искушения... Удаляющие себя от Церкви и Причастия становятся врагами божьими, а демонам — друзьями», — восклицает святитель Кирилл Александрийский (376—444).

В эпоху Древней Церкви монахи-анахореты, уходившие в пустыню в поисках уединения и полного безмолвия, достаточно редко принимали священный сан, справедливо полагая, что священник — не только человек, предстоящий Богу на молитве за себя и за людей, а также принимающий исповедь этих людей, но и общественная фигура, проповедник, находящийся среди людей как пастырь, находящийся среди овец своего пасомого стада. Тогда как отшельник, напротив, бежит людей, общества, отрекается от житейских забот, чтобы полностью сосредоточиться на умной молитве, когда, по мысли святого Григория Синаита (ок 1268—1346), следует понуждать ум «сойти из головы в сердце и держать его в нем, и непрестанно взывать умно и душевно: Господи Иисусе Христе! Помилуй мя!».

Следовательно, отшельник, не принявший таинства священства, не мог совершать Божественную литургию, а Святые Дары имел возможность принимать только из рук священника после исповеди. Соответственно, для той надобности он приходил в храм, а затем вновь удалялся в скит или в свою уединенную келью, где мог совершать лишь Богослужение по мирскому или «мирян-скому» чину — чтение Евангелия, Часослова, Псалтири, Акафистов, каждение, в русской традиции (в частности, у старообрядцев) совершение обедницы — подобия литургии (евхаристии — от греч. благодарение), но без освящения Даров и причастия.

Вероятнее всего (по крайней мере свидетельств обратного мы не имеем), Савватий и Герман не были рукоположены, то есть не были иеромонахами, или священноиноками. Значит, они не могли служить Божественную литургию, но лишь (это указано в Житии) служили в часовне (не в храме) мирским чином.

Также следует понимать, что для свершения евхаристии (литургии) необходим ряд священных предметов — антиминс — четырехугольный плат с частицей мощей прославленного Церковью мученика, сосуды для причастия. В Житии преподобного Савватия ни об одном из этих предметов нет упоминания, что наводит на мысль о том, что их не было вообще.

Антиминс на острове появился только во времена архиепископа Ионы Новгородского (ум. 1470) и преподобного Зосимы Соловецкого.

Опять же трудно допустить, что, подвизаясь на Соловках, старцы имели возможность регулярно получать с материка хлеб (просфоры) и вино, которые используются в таинстве пресуществления, превращения хлеба и вина в Плоть и Кровь Христову.

Таким образом, можно утверждать, что, находясь на Соловках, ни Савватий, ни Герман не приступали к причастию, взяв на себя тем самым сложнейший и притом дерзновеннейший подвиг покаянного и молитвенного ожидания принятия Святых Даров, ожидания, которое продлилось шесть лет.

Сейчас, размышляя об отшельнической жизни и подвигах соловецких старцев, нам трудно представить, сколь тяжело, а порой и невыносимо было это ожидание. Однако Евангелист возвещает: «Да будут чресла ваши перепоясаны и светильники горящи; И вы будете подобны людям, ожидающим возвращения господина своего с брака, дабы, когда придет и постучит, тотчас отворить ему. Блаженны рабы те, которых господин, пришед, найдет бодрствующими; истинно говорю вам, он препояшется и посадит их, и подходя станет служить им» (Лк. 12, 35—37).

Преподобные Савватий и Герман полны этим сверхъестественным ожиданием, которое во многом расширяет слова святителя Кирилла Александрийского об «отложении Причастия» в смысле непреложного бодрствования и сердечного предвкушения встречи с Господином.

Далее Житие сообщает, что, причастившись Святых Тайн Христовых, Савватий удаляется в часовню (по другой версии, в келью при сельском храме), где, по словам митрополита Спиридона, автора Жития, «воссылает хвалу Господу и Пречистой Его Матери» и готовится к отходу в вечность. Последним из мирян, удостоившимся встречи и общения с преподобным старцем, становится «некий купец из Новгорода, плывший в насаде (речное плоскодонное беспалубное судно. — М. Г.), по имени Иоанн».

Получив благословение от Савватия, купец собрался продолжить свой путь, но был остановлен прозорливым отшельником: «Передохни на берегу до утра — и увидишь Божию благодать. А утром безопасно отправишься в путь свой». Не понимая смысла слов старца, но испытывая уважение к его духовному опыту, Иоанн согласился, ушел в свой шатер и там заночевал. А тем временем «началась сильная буря с громом и молнией, и страшный ураган бушевал на море и на реке всю ночь. Иоанн же, видя перемену погоды: бурю на море и ураган на реке, — бывшие по пророчеству старца, — пришел в ужас... Наутро же ветер утих и воссияло солнце».

Преподобный Савватий, как мы видим, не впадает в нравоучительное богословие и дидактику, он остается верен живой стихии духовной практики, в избытке полученной им на Соловках, когда, по словам святителя Григория Паламы, «тело совокупно с умом и душею проходит евангельское поприще». Иначе говоря, старец не пугает новгородского купца, не читает ему нотаций и нравоучений, но, смиренно обозревая мысленным взором этого неизвестного ему доселе человека, просто осеняет его Евангельской любовью, которая и есть Божья благодать.

Кажется, что в последние часы земной жизни именно перед этим мысленным взором великого отшельника проходит вся его многотрудная жизнь — новоначальное служение в монастыре преподобного Кирилла Белозерского, душевные мытарства и духовные поиски, уединение в Валаамской обители, обретение места на Соловках, испытания «Островом мертвых» и наконец последнее причастие в часовне на берегу реки Выг.

Причем все эти события, как и многие другие (более или менее значимые), воспринимаются Савватием как единое и неостановимое течение молитвы, которая и есть для отшельника жизнь.

«Высочайшее состояние молитвы есть, когда ум во время молитвы бывает вне плоти и мира совершенно, безвеществен и безвиден. Кто сохраняет такое состояние нерушимым, тот воистину непрестанно молится», — утверждает Максим Исповедник.

Описание именно этого состояния наполняет финальный эпизод жизнеописания преподобного старца какой-то особой, удивительно пронзительной интонацией: «Святой же всю ночь пел и молился не переставая, воссылая отходные молитвы ко Владыке Христу. И, взяв кадильницу, положил на уголья ладан и пошел в часовню. И помолившись там довольно, возвратился в келию. Покадил в ней честным иконам, помолился Господу и, почувствовав, что силы от него уходят, сел на обычном месте в келии, а кадильницу поставил рядом с собой. И воздев руки, молвил: “Господи, в руки Твои предаю дух мой”. И так предал блаженную свою душу в руки Божии — и в бесславии человеческой славы, но прославленный у Бога, преславно отошел... блаженный сидел в мантии и куколе, и рядом с ним стояла кадильница. Келия же была наполнена несказанным благоуханием».

Произошло это 27 сентября 1435 года, а ровно через 30 лет мощи преподобного Савватия были перенесены в Соловецкий Спасо-Преображенский монастырь и положены сначала за алтарем Успенской церкви, а затем в специально сооруженном приделе Спасо-Преображенского собора.

К сожалению, никакой информации о том, где именно подвизался преподобный Герман, когда «отправился на побережье и на Онегу-реку ради некоторых надобностей», у нас нет. Мы можем лишь предполагать, что соловецкий инок посещал село Сорока в устье реки Выг, селение Усть-Янское (ныне город Онега) в устье реки Онеги, а также Сумской погост в устье реки Сума, где и произошла его встреча с молодым иноком Зосимой.

«И завели они между собой духовную беседу. Герман стал рассказывать ему о блаженном Савватии: как подвизался он на Соловецком острове и как, после ухода Германа с острова, блаженный окончил свой путь на морском берегу.

Зосима же, слушая рассказ о святом, и о расположении острова, и о местах, пригодных для создания монастыря, и о земле для возделывания, и о деревьях для строительства, и о множестве рыбных озер и мест для лова морской рыбы — слушая обо всем этом Германа, Зосима радовался духом... и тогда просветились у него очи сердечные; и стал он советоваться с Германом о морском путешествии, как бы добраться до Соловецкого острова. И сказал он Герману: “Богоотец Давид изрекв песнях: ‘Спроси отца твоего — и возвестит тебе, и вопроси старцев твоих — и рекут тебе, — и открыл Герману тайны сердца своего, ибо более не могло быть сокрыто сокровище веления Божия; ведь того, что благоизволил Бог, человек изменить не может. Потому что как будто огонь разгорелся в сердце блаженного Зосимы от такого великого желания. И так стал он с великим усердием готовиться к предстоящему морскому путешествию. Увлек же с собою и Германа и (начал собирать) все, что необходимо для устройства на том месте», — читаем в «Житии и подвигах и некоторых из чудес преподобного и Богоносного отца нашего игумена Зосимы».

Известно, что Зосима происходил из состоятельной и благочестивой семьи. Родители будущего подвижника — Гавриил и Варвара — перебрались из Новгорода Великого на Онежское озеро в село Шуньга. По версии «Летописца Соловецкого» начала XVIII века, местом рождения Зосимы является село Толвуй, также расположенное на Онежском берегу недалеко от Рождества-Богородицкого Корнилиева Палеостровского монастыря — одного из четырех древнейших островных монастырей Северной Фиваиды.

Место монашеского пострига Зосимы не уточняется в его Житии, однако можно предположить, что он принял постриг именно в Палеостровской обители, где и прошел монашеское новоначалие.

Впрочем, существует и другая версия, согласно которой Зосима был пострижен неким священноиноком (иеромонахом), который служил в местном приходском храме, после чего юный отшельник покинул село и жил вдали от родительского дома в келье на берегу озера. В поисках же места более уединенного и дикого Зосима добрался до Поморского берега Белого моря, вышел к устью реки Сума, где и встретил преподобного Германа.

Итак, спустя семь лет после отплытия карбаса на остров Соловецкий от села Сорока, что в устье реки Выг, история повторилась. С той лишь разницей, что теперь на веслах сидели Зосима и Герман, а за кормой судна остался берег в районе реки Сума; «и так, Божиим устроением, при попутном ветре, на второй день достигают они острова Соловецкого».

И было это в 1436 году.

Знания, жизненный опыт, ощущения, переживания отшельников, безусловно, были различными, но при этом, вне всякого сомнения, их лица озаряло тихое сияние бесстрастия и возвышенного волнения одновременно.

Святитель Василий Великий Каппадокийский (ок. 330—379), размышляя над подобным очевидным единством «умертвивших страсти» и нисколько при этом не отрицая человеческой индивидуальности священно-безмолвствующих, писал; «Человеческое знание достигается трудами и упражнением, а знание, идущее от Божией благодати, — праведностью и умилением; и первое знание могут приобрести даже люди, погруженные в страсти, тогда как второе доступно только бесстрастным, которые во время молитвы видят, как их озаряет собственное сияние их ума».

Ступив на Соловецкий берег и сотворив молитву, иноки стали осматривать остров, размышляя над тем, «в каком месте монастырь следовало бы устроить, если изволит Бог и Пречистая Богородица».

И такое место было найдено, как сказано в Житии преподобного Зосимы, «просторное для размещения обители, удобное и очень красивое; невдалеке над морем было озеро — на расстоянии полета стрелы — и морской залив был тихий и укрытый от ветра. Тут же была и заводь для лова морской рыбы. И на том месте устроили они себе шалаш и провели в нем ночь в бдении, молясь и поя псалмы, со многою верою ко Христу Богу и Пречистой Его Матери и имея друг ко другу любовь духовную».

Озеро, морской залив... пожалуй, каждый, побывавший хоть раз на Соловках, узнает в этом описании пресное Святое озеро и гавань Благополучия.

Глава третья Когда невидимое становится явным

Будьте святы. — Видение Зосимы. — Первые кельи из бревен. — Отплытие Германа на материк. —Молитвенное правило Зосимы. — Восстание острова. — Герман, Марк и Феодосий. — Первое пострижение в монашество на острове. — Первая Божественная литургия на острове. — Антиминс из Великого Новгорода. — Священные сосуды. — Иноческий обиход при Зосиме. — Игнатий. — Архиепископ Иона. — Игумен Зосима. — Общежительный устав. — Уставное благочестие. — Умножение братии. — Дисциплина на острове. — Келейное правило. — Молитва и тайновидение. — Марфа Борецкая. — Возвращение Савватия на остров. — Сорока

Как утверждал известный русский религиозный мыслитель Н. О. Лосский, «мистическое единение с Богом часто сопутствуется или предшествуется видениями, слышаниями, вообще появлением в сознании конкретных определенных образов». Особенно эти слова применимы к тем, кто избрал «путь тесный и прискорбный», возложив на себя при этом, по словам Евангелиста, «иго благое и бремя легкое» (Мф. 7, 13. 14; И, 30). Склонность к экстатическим, возвышенным в рамках молитвенной практики откровениям и состояниям следует воспринимать как абсолютно живое дыхание веры, как очевидное подтверждение идеи непосредственного общения человека с Богом, своего рода «соработничества», ведь, по словам святого Афанасия Великого (ок. 295—373), «Бог вочеловечился, чтобы человек обожился». И в этом, на первый взгляд дерзновенном искательстве, которое порой может выглядеть наивно, беспомощно, нелепо, даже глупо, нет ничего богопротивного, тщеславного и претенциозного, потому что в Первом послании апостола Петра сказано: «Будьте святы, потому что Я свят» (1 Петр. 1,16).

Стале быть, именно эта «будущность» и является залогом достижения тех нравственных вершин и свершения тех аскетических подвигов, о которых и не может помыслить холодный рассудок, так как не подвержен теплоте сердечного горения, то есть любви.

Поводом к размышлениям подобного рода послужило описанное в Житии Зосимы чудесное событие, точнее говоря, видение, которого удостоился отшельник сразу по прибытии на остров:

«Когда же настало утро, вышел блаженный Зосима из шалаша — и было ему явлено некое предивное видение: увидел он луч пресветлый, который всего его просветил, и Божественное сияние место то осияло. Объял его ужас от такого видения; и видит он на востоке церковь, стоящую на воздухе, большую и прекрасную, простершуюся над землей. От такого пречудного видения изменился в лице Зосима — и пришел к Герману, и стал рассказывать ему о видении».

Указующий луч, «луч пресветлый», мы встречаем и в Житии преподобного Кирилла Белозерского, когда старец, следуя указанию Богородицы, покидает Московский Симонов монастырь и, придя в Белозерские пределы, на берег Сиверского озера, восходит на гору Мауру. Отсюда он видит таинственный световой столп, указующий на то место, где должна быть устроена Успенская обитель. С одной стороны, это, безусловно, топос, своего рода мистическая и одновременно метафорическая категория, подчеркивающая особое, избранное назначение отшельника, словно глас вопиющего в пустыне, восклицающего: «Приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему» (Мк. 1, 3).

Однако, с другой стороны, «пресветлый луч», световой столп — достаточно распространенное на Русском Севере природное явление, по большей части происходящее при взаимодействии лучей заходящего или восходящего солнца с перистыми облаками.

Таким образом, в сознании Зосимы, впервые оказавшегося на острове, происходит совмещение образов, рожденных его воображением, и живых впечатлений, картин, видений, а также исходящего из самой глубины сердца переживания теплоты «неизреченного света», ради которого он оставил родительский дом, материк и оказался на Большом Соловецком острове.

«Выйди из земли твоей и из дома отца твоего и поселись в земле, которую Я укажу тебе, — и там скажу тебе, что подобает творить». — Не уставая мысленно произносить эти слова Спасителя, Зосима вместе с Германом приступает к работе.

Равнинный рельеф местности, избранной отшельниками для устройства своего общежития, надо полагать, обусловил иной, по сравнению с 1429 годом, подход к строительству келий. На сей раз Зосима и Герман возводят кельи из бревен, а не копают кельи-землянки или полуземлянки, как это было у подножия Секирной горы во времена преподобного Савватия.

Также «землю копали мотыгами и от земли питались», а близость озера и морской заводи, укрытой от ветра, говорит нам о том, что, скорее всего, соловецкие подвижники наладили лов рыбы в непосредственной близости от своего жилья.

Однако видение церкви, «стоящей на воздухе, большой и прекрасной, простершейся над землей», никак не идет у Зосимы из головы, будоражит его воображение, словно наполняя слова Соломона: «Сердце правое... ищет чувства» (Притч. 27, 21) особым смыслом. Речь, разумеется, идет о чувстве как об источнике Божественного огня, как о ревностном сосредоточении ума в самом себе, как о бесконечном покаянии и глубочайшем сокрушении о грехах.

Скорее всего, именно размышления о необходимости возведения на острове храма, а не часовни (чего раньше здесь никогда не было), — именно храма, в котором можно было бы совершать Божественную литургию, подвигает отшельников принять следующее решение — Герман должен отправиться на материк «к христолюбивым людям ради нужд монастырского строительства».

Таким образом, повторяя подвиг преподобного Савватия, Зосима остается на острове один. Но, как сообщается в его Житии, «пришли нечистые духи к преподобному, скрежеща зубами, обратившись: одни — в змей, другие — в различных зверей, и гадов, и ящериц, и скорпионов, и всяких пресмыкающихся по земле. И устремились все вместе на него: змеи — отверзая зев, желая поглотить его, звери же — рыча, как будто готовые его растерзать. Раб же Божий Зосима нисколько не испугался и не устрашился их наглости и притворства, но воскликнул: “О вражия грубая немощь, если получили на меня власть от Бога, то делайте, что хотите; если же нет, то напрасно себя утруждаете, ибо от любви Христовой ничем отлучить меня не сможете!” И осенил себя непобедимым оружием Животворящего Креста Господня со словами: “Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его вси ненавидящий Его. Яко исчезает дым, да исчезнут”, — и вся вражия сила внезапно исчезла... И с тех пор приобрел преподобный Зосима власть над нечистыми духами, и не могли они к нему никак приблизиться: ни в виде призраков, ни другими смутительными видениями своих соблазнов. И так пребывал святой безмятежно, молясь все дни и ночи, воссылая молитвы свои ко Господу».

По сути, мы читаем описание того, как «Остров мертвых» восстал против отшельника и устремился на него во всем многообразии проявлений зла и «вражьей грубой немощи», но во исполнение слов святителя Афанасия Великого (ок. 295 — 373) «естество человеческое само по себе недостаточно к тому, чтобы изгонять бесов, а может это делать только силою Духа...» Зосима побеждает лукавое воинство, получая над ним власть.

Эта деталь характеризует преподобного как человека решительного и непреклонного. Можно утверждать, что он идет дальше Савватия Соловецкого, более склонного к мистическому, умозрительному постижению загробной местности Сайво. Святой Савватий, разумеется, побеждает «началозлобного демона», который беснуется при виде необоримого подвижника. Но эта победа становится в большей степени актом индивидуальным, то есть победой над естеством, а там, «где побеждено естество, там признается присутствие сверхъестественного» (святой Иоанн Лествичник).

Зосима же вознамеривается сделать победу над злом достоянием «христолюбивых людей»; он хочет «напитать душепитательной пищей» жителей побережья, указать им единственный путь ко спасению, просветить блуждающих во тьме неведения, суеверий, сомнений и страхов.

В первую очередь данное желание (об этом говорится в Житии) проявляется в горячей молитве отшельника. Очень точное описание этого экзистенциального состояния мы находим у преподобного Антония Великого: «Я молил о вас, да сподобитесь и вы получить Того Великого и Огненного Духа, Которого получил я. Если хотите Его получить так, чтобы Он пребыл в вас, принесите прежде труды телесные и смирения сердца, и восторгая помышления свои на небо день и ночь, взыщите с правотою сердца Духа Сего огненного, и Он дастся вам».

В этом смысле одиночество, безусловно, укрепило и закалило пустыннолюбивого отшельника, окончательно расставив духовные и нравственные приоритеты, превратив по сути борьбу за выживание на необитаемом острове в послушание, в аскетический подвиг, в неумолчное стремление следовать за Христом, а также засвидетельствовать свою веру до самой смерти.

Весной 1437 года Герман вернулся на остров, и был с ним «человек по имени Марк, был он искусен в рыбной ловле, и привез с собой много рыбных запасов и иные припасы для нужд монастыря, ибо был он весьма опытен в этом деле».

Через небольшое время пристали к острову люди, и с ними был инок по имени Феодосий. «Пришел он к преподобному Зосиме и хотел жить вместе с ним на острове, имел же он священнический сан. Святой принял его с усердием — и прославил Бога в великой радости, что удостоил его жить вместе с братией. И, по повелению преподобного, постриг (Феодосий) вышеназванного Марка в иноческий образ и нарек имя ему — Макарий. Потом и многие иноки стали приходить к нему на остров, желая жить вместе с ним для Господа. Святой же принимал их с радостною душою и молился: “Владыко Господи, призри с неба, увидь и посети место это, которое создала десница Твоя!”».

Впервые за всю историю Соловков на острове появляется священноинок (иеромонах), то есть человек, могущий совершать Божественную литургию.

Безусловно, Зосима видит в этом особый мистический знак, абсолютное и бесспорное доказательство Божественной воли, чтобы на острове был воздвигнут храм, в котором бы совершалось Его воспоминание.

«Таинство Евхаристии установлено Спасителем на Его последней Вечери с учениками при произнесении Им слов “приимите, ядите... пиите от нея вси... сия творите в Мое воспоминание”», — читаем у архимандрита Киприана (Керна; 1899—1960). Это воспоминание носит глубоко символический и предвечный характер, над которым не властны ни время, ни расстояния. Именно в литургии совершается вся полнота Богообщения, о которой преподобный Симеон Новый Богослов говорит: «Вселяясь же в нас, Он не познается сущим в нас телесно... пребывает бестелесно в нас, и соединяется с существом и естеством нашим неизреченно, и нас обоготворяет, так как мы соделываемся сотелесниками Ему, бывая плоть от плоти Его».

Итак, медленно, но верно иноческая жизнь на Соловках — острове, удаленном от материка более чем на 70 километров и еще до недавнего времени считавшемся необитаемым, — начинает обретать реальные очертания: «...и начали рубить деревья и строить ке-лии... построил он (Зосима. — М. Г.) небольшую церковку и пристроил к ней малую трапезную, — на том месте, где видел лучи неизъяснимого света и церковь на воздухе... назвал церковь во имя святого Преображения Господа нашего Иисуса Христа. Потом посоветовался с братией и послал одного из старцев в Великий Новгород к преосвященному архиепископу Ионе, чтобы получил у него благословение и испросил антиминс и святыни церковные для освящения храма, да попросил им игумена, чтобы освятил церковь и опекал братию».

Эти слова из Жития преподобного Зосимы представляются чрезвычайно важными и, как нам кажется, требуют определенного комментария.

В «Писаниях мужей апостольских» сказано, что «только та Евхаристия должна почитаться истинной, которая совершается епископом или тем, кому он сам предоставит это». В нашем случае таким епископом стал архиепископ Новгородский Иона (ум. 1470), который благословил на игуменское служение некоего иеромонаха Павла, а также дал соловецким посланцам антиминс. Хотя, как мы помним, на острове уже был священник, монах Феодосий, рукоположить которого во священство тоже мог только епископ.

Согласно чину Божественная литургия совершается в храме, на престоле, на особом освященном архиереем плате, называемом антиминсом, что в переводе с греческого означает вместопрестолие. На антиминсе изображено положение Спасителя во гроб, а также четыре евангелиста (на ранних антиминсах изображался крест), в сам плат зашивается частица мощей почитаемого мученика в напоминание о том, что христиане первых веков совершали евхаристию на гробах мучеников, пострадавших за Христа.

Литургия, как известно, состоит из трех частей: проскомидии (от греческого «принесение»: христиане первых веков приносили с собой в храм хлеб и вино для совершения таинства), литургии оглашенных (то есть тех, кто лишь оглашен учением Христа, но пока не принял Святого крещения) и литургии верных (принявших крещение и могущих причащаться Святых Тайн Христовых).

Данное триединство свидетельствует о проникновении евхаристической жизни на все уровни и во все слои человеческого общества, открывая каждому возможность пережить то, что пережил Спаситель на Голгофе. В своей монографии «Евхаристия» архимандрит Киприан (Керн) писал в этой связи: «Евхаристическая жизнь не есть слушание церковных песнопений. Мирянин не присутствует, а активно, молитвенно переживает совершающуюся литургическую, голгофскую драму и причащается».

Также за литургией используются священные сосуды (предметы) — чаша (или потир), из которой причащаются священники и миряне, дискос — блюдо, на которое полагается Агнец и частицы священного хлеба, звездица — покров над частицами священного хлеба, копие — специальный нож для изъятия частиц из просфор, он символизирует копье римского воина, которым был прободен (проткнут) распятый на Кресте Спаситель, и лжица — ложечка для причащения мирян во время евхаристии.

Появление всех этих священных предметов на Соловках по сути ознаменовало начало новой эпохи островной жизни, о которой было сообщено еще в пророчестве, изреченном двумя «грозными юношами со светлыми лицами» у подножия горы Секирной в 1430 году: «Отныне на этом месте будет обитель иноческая и да соберется здесь множество монахов, и имя Божие да прославляется ими на месте этом, и храм во имя Иисуса Христа воздвигнут будет!»

По прибытии на остров игумен Павел освятил церковь во имя Преображения Господня.

Что означало это событие для жизни к тому моменту уже более чем двадцати соловецких насельников?

В первую очередь, безусловно, то, что все собиравшиеся в храме за литургией со словами священника: «Вечери Твоея Тайныя днесь, Сыне Божий, причастника мы приими...» становились участниками Тайной Вечери Господней, когда Царство Божие наступает в храме, а вечность упраздняет время. Мистический смысл евхаристии, заключенный в схождении Духа Святого, в переложении хлеба в Тело Христово, вина в Кровь Спасителя, а также соединении Неба и Земли с последующим возведением христиан на это Небо, постигался молящимися здесь и сейчас. Это было тем более удивительно, что происходило между Небом и Землей, за окоёмом, «за гранью», которую в прежние языческие времена охраняли, как мы помним, Олень-Сайво, Рыба-Сайво и Птица-Сайво. Но, как сказано у Евангелиста, «Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит,- так бывает со всяким рожденным от Духа» (Иоан. 3,8).

А во-вторых, отныне ежедневный обиход островитян («ручное делание», заготовка деревьев для строительства, землеустройство, колка дров, вываривание соли из морской воды, рыбная ловля, работа на огороде) был подчинен богослужебному циклу. Как пишет в своей «Лествице» преподобный Иоанн Синаит (Лествичник): «Там никогда нельзя было видеть ни дыма (в смысле, курения фимиама. — М. Г), ни вина, ни елея (в смысле, ублажения. — М. Г.) и никакой другой пищи кроме хлеба и небольшого количества огородных растений».

Суровый аскетический быт, строгая внутренняя дисциплина, нетерпение к праздности, а также климатические особенности — условия пребывания в островном монастыре, которые, что и понятно, выдерживают не все.

Житие Зосимы сообщает: «Игумен же Павел, присланный архиепископом, не смог вынести тягот пустынножительства: прожил там несколько лет и ушел назад. И после него избрали себе, по совету преподобного, другого игумена — по имени Феодосий (предположительно первый священноинок на острове. — М. Г.). Но и он немного лет подвизался пустынным подвигом и тоже оставил монастырь и ушел, куда захотел.

Преподобный же Зосима принял решение с братией, чтобы игумен у них был поставлен из числа живущей в обители братии. Был же там старец Игнатий, трудолюбиво служивший Господу и находившийся в зрелом возрасте, который принял постриг в той же обители и имел сан диакона. Его-то и хотел преподобный, чтобы был им игуменом, — или же тот из своих, кого пожелает братия. Но никто из них не посмел дерзнуть на этот сан, подражая смиренномудрию своего отца».

Для получения разъяснений в сложившейся ситуации «некоторые из братии» отправились в Великий Новгород к архиепископу Ионе — выдающемуся архипастырю и церковному интеллектуалу своего времени. Знаток Священного Писания и трудов святых Отцов Церкви, мистик, богослов, строитель первого в Новгороде храма во имя преподобного Сергия Радонежского со вниманием выслушал соловецких отцов и велел им передать на остров письмо следующего содержания: «Сыну нашего смирения старцу Зосиме. По получении нашего послания скоро и без промедления приходи к нам, по нашему благословению. Имеем к тебе дело».

Можно только предполагать, сколь велико было то переживание и внутреннее волнение, которые испытал преподобный старец, прочитав эти слова новгородского архиепископа.

Как известно, еще до поездки соловецких монахов в Великий Новгород Зосима категорически отказался принять на себя игуменство Спасо-Преображенской обители, смиренно почитая себя недостойным. Но теперь, когда сам высокопреосвященный владыка пожелал увидеть благочестивого отшельника, дабы узнать о его намерениях и сомнениях, Зосиме вспомнились слова одного из отцов-пустынников Древней Церкви: «Увы телу, когда ему не приносят извне пищу, и увы душе, когда она не приемлет свыше благодать». Не дерзновенно ли, не самонадеянно ли отвергать благодать священства, преподанную из рук новгородского архипастыря? Однако не станет ли Соловецкое игуменство усилием сверх меры, источником многих искушений и соблазнов? В надежде найти ответы на эти насущные вопросы преподобный старец отправляется в Новгород.

Читаем в Житии Зосимы:

«Был же путь святого благополучным — по морю, по озерам и по рекам. И в скором времени оказался он в преславном Великом Новгороде.

И сообщили о нем архиепископу. И пришел преподобный Зосима к архиепископу. Святитель же благословил его и повелел сесть, и начал расспрашивать обстоятельно о Божественном Писании, и об исследованности острова, и об устроении монастыря. Блаженный же рассказал ему все о себе и о своем приходе на то место. Было же известно о нем архиепископу еще до прихода преподобного, и понял он по виду его и по уму, и по образу мыслей, что это воистину “человек Божий”. И рукоположил его, почтив саном священства, и совершил поставление игуменом Спасского Соловецкого монастыря.

И дал его пришедшей с ним братии и сказал им: “Отныне этот отец — ваш игумен. Имейте его во образ Христов — со всяческим послушанием и повиновением!” И дал игумену Зосиме на устроение монастыря золота и серебра, церковные сосуды и ризы, и все, что необходимо в дорогу, и, благословив, отпустил их с миром».

Возвращение на остров игумена Зосимы явилось началом нового этапа в жизни Соловецкой обители.

В монастыре был принят Иерусалимский общежительный устав, восходящий к уставу преподобного Феодора Студита, настоятеля Студийского монастыря (ум. 826). Согласно этому документу все насельники обители являются членами единого общежития, игумен, соборные старцы, священники, иноки вкушают вместе на трапезе, всем еда при этом полагается одинаковая, по кельям же, кроме немощных братьев, еду и питие никто содержать не может, необходимая одежда и обувь выдаются монахам из единой казны, священники и братия, кто может, покупают себе келью, а кто не может — живут в казенных, ни священникам, ни инокам оплата за труды и послушания не полагается, потому что их потребности в монастыре удовлетворяются из общей казны.

Известно, что в середине XVI века, при соловецком игумене Филиппе (Колычеве), будущем митрополите Московском, внутренняя дисциплина в островной обители была значительно ужесточена, а система наказаний за проступки и нарушение устава работала неотвратимо и безжалостно.

Таким образом, полная регламентация жизни на тот момент уже более чем сорока братий Соловецкого Спасо-Преображенского монастыря в полной мере засвидетельствовала строгое и ревностное бытование тех, кто, по словам святителя Григория Паламы, «достигли исступления из всякого умственного и чувственного восприятия, через полный отказ от видения приняли в себя подлинное видение, а через претерпение незнания вместили в себя чувствование сверхприродных вещей».

Уставное благочестие, а иначе говоря, строгая богослужебная и бытовая дисциплина превращает Соловецкую обитель, говоря современным языком, в административно-церковную единицу со своим статусом, который был засвидетельствован в 60-х годах XV века грамотой на вечное владение всеми Соловецкими островами.

В грамоте этой, в частности, говорилось-. «По благословению господина преосвященного архиепископа Великого Новгорода и Пскова, владыки Ионы, господин посадник степенный Иван Лукинич и старые посадники, и господин тысяцкой Тфифон Юрьевич, и старые тысяцкие и бояре, и жители и купцы, и весь господин Великий Новгород, все пять концов на вече, на Ярославском дворе, пожаловали игумена и всех старцев обители Святого Спаса и Святого Николы с островами Соловецкими, и Анзеры островом и Муксами островом, и Заяцким островом, и малыми островками... а кто придет на те острова на ловлю, или на добыток, на сало или на кожу, то всем тем давать в дом Св. Спаса и Св. Николы изо всего десятину. А теми островами, и землею, и водою, ловищами, и тонями, и пожнями владети игумену и всем старцам Св. Спаса и Св. Николы, по сей жалованной грамоте, в веки».

Следует заметить, что к тому времени (60-е годы XV столетия) о Соловецком монастыре уже хорошо знали не только на Поморском побережье, но и в Новгороде, на чьих землях он формально находился. «И из окрестных мест приходили к нему многие иноки, хотевшие следовать его добродетельной жизни и духовному деланию. Он же, как чадолюбивый отец, с радостью всех принимал, и с безмерной кротостью и смирением духовно поучал, и давал телесный покой: всем равную еду и питье, одежду и обувь. И умножалось число братии — и все имели достаток, и было всего в изобилии, и жили по установленному порядку весьма благополучно... И учил братию сохранять все заповеди, содержащиеся в Божественном Писании святых апостолов и святых отцов семи Вселенских Соборов, непреложно соблюдать правила иноческой жизни», — сообщает Житие.

Наблюдая за тем, как растет соловецкая братия, Зосима принял решение приступить к строительству новой соборной церкви во имя Преображения Господня, новой трапезной с храмом Успения Богородицы, а также Никольской церкви, из-за которой в грамотах этого периода монастырь нередко называли «обителью святого Спаса и святого Николы».

Интересно заметить, что за почти тридцатилетнее пребывание на острове ни Зосима, ни Герман не вспоминают о Савватии, по крайней мере в Житии преподобного об этом нет упоминания. Следовательно, келья-полуземлянка первого Соловецкого отшельника у подножия Секирной горы за эти годы исчезла в лесных зарослях. Тогда же, можно предположить, был утрачен и образ Богородицы Одигитрии, с которым Савватий и Герман в 1429 году впервые пришли на остров.

Молитвенное памятование о великом отшельнике носило скорее умозрительный характер и не было привязано к месту его уединения. Вполне возможно, что именно по этой причине в воспоминаниях Германа о преподобном, легших в основу Жития старца-анахорета, информация о его пребывании на острове крайне размыта и неконкретна.

Однако мистическое присутствие Савватия на острове во времена становления монастыря при игумене Зосиме, вне всякого сомнения, ощущалось.

Так, следуя традиции постоянного аскетического делания, заложенной преподобным Савватием (о чем еще на материке неоднократно рассказывал Герман), Зосима «всё больше предавался духовному деланию, труды к трудам прилагая и устремляясь к лучшему, как сказано: “Стремился — и нашел путь”, радуясь и шествуя без преткновения по стопам Владыки Своего, “высшего ища” и ум к небесам устремляя, и предупреждением страстных помыслов сердце всегда очищая. И проводил он все ночи стоя в беспрестанных молитвенных бдениях».

Особенно эта практика была полезна и необходима в минуты противостояния «дьявольским козням», которые возводил против отшельника и Соловецкого игумена «прародитель зла». Причем теперь вооружал он против Зосимы неразумных и завистливых людей в той надежде, что преподобный, как сказано в его Житии, не выдержит человеческих оскорблений и «уйдет с места того... но сбылось с ними сказанное в псалмах: “Те повержены были и пали”, а крепкого столпа поколебать не смогли. Раб же Божий Зосима, как непобедимый воин, мужественно сражался с врагами благодатью Христовой, днем и ночью всегда пребывая в пении псалмов и песен духовных, поя Господу в сердце своем: “На Тебя, Господи, уповаю, да не постыжусь во веки!”».

Бремя ответственности за братию, за монастырь, за мирян-трудников, приезжавших на остров, безусловно, тяготило Зосиму, изначально искавшего на острове уединения и молчания, но обретшего наряду с подвигом монашества послушание общественного служения.

Размышляя о повседневных трудах Соловецкого игумена, вновь вспоминаются знаковые эпизоды из жизнеописания преподобного Кирилла Белозерского, для которого уединенное и сосредоточенное совершение келейного правила составляло основу основ монашеской жизни.

Известно, что келейное или молитвенное правило совершается ежедневно и включает в себя утреннее молитвенное правило, вечернее молитвенное правило, а также евхаристическое молитвенное правило: последование ко Святому причащению и благодарственные молитвы по Святом причастии.

Местом такого упражнения в монастыре, безусловно, является келья, где инок, вне зависимости от должности, занимаемой им в обители, и послушания, на него возложенного, имеет возможность предаться «собиранию ума», отложению всех мирских забот, быть в отдельности, но в то же время, по мысли преподобного Максима Исповедника, жить в единстве со всеми людьми, соблюдать схимничество, «чтобы молиться за весь мир».

Примеров подобной запредельной дихотомии в аскетической практике Северной Фиваиды известно предостаточно: Кирилл Белозерский и Сергий Нуромский, Дионисий Глушицкий и Павел Обнорский, Корнилий и Иннокентий Комельские, Александр Куштский и Евфимий Сянжемский, Зосима Ворбозомский и Нил Сорский.

Интуитивное и практическое постижение внутренней свободы как победы над внутренним врагом, над собственными страстями и собственным несовершенством составляет основной смысл сотрудничества, «соработничества» Божественного и человеческого. «У человека два крыла, чтобы возлетать к Богу, — свобода и благодать», — утверждает Максим Исповедник. Но сколь непросто бывает порой взмахнуть этими двумя крыла-ми, чтобы полететь!

Зосима, мысленно собеседуя с преподобным Савватием, с которым он никогда не был знаком лично, но которого почитал основоположником Соловецкого иноческого жития и великим аскетом, побуждает себя к еще большему самоограничению. «Преподобный же игумен Зосима пребывал во многих трудах и воздержании, стремясь всегда иметь память о смерти и о Суде Божием и побуждая себя к плачу духовному. И сделал себе гроб, и поставил в клети при келии своей; и той же величины выкопал себе могилу в земле своими руками. И каждую ночь выходя из келии до того, как начинали бить к утрене, плакал о своей душе, словно над покойником, над гробом своим».

Речь в данном случае идет о бесконечной глубине сокрушения и самоумаления, которая открывает подвижнику «духовное зрение», когда невидимое становится явным и глубоко символическим.

Интересно вспомнить эпизод, связанный с тайно-видением Зосимы в Великом Новгороде.

В Житии преподобного читаем:

«Он же, пребывая в обычном смирении и кротости, сев к столу, лишь немного к еде прикоснулся, потому что с юности любил безмолвие — не только за трапезой, но и всегда. И, взглянув на сидящих, удивился увиденному — и, опустив глаза долу, ничего не сказал. И снова взглянул, но увидел то же, что и ранее, и вновь поник взором. И в третий раз поднял глаза, но видит все то же — нет голов на некоторых из сидящих среди первых!

И ужаснулся блаженный от такого необычайного видения и, вздохнув из глубины сердца, прослезился и более не прикоснулся ни к чему из предложенного за трапезой, пока не встали».

Впоследствии выяснилось, что участники той трапезы у жены новгородского посадника Исаака Борецкого Марфы действительно были обезглавлены.

Это видение старца до такой степени потрясло Марфу, что она, изначально пренебрежительно и заносчиво относившаяся к Зосиме, «возлюбила его», став одним из наиболее влиятельных благотворителей его обители. Также следует заметить, что в 1450 году Кемская волость, составлявшая значительную часть Поморского берега Белого моря, была подарена Марфой Борецкой Спасо-Преображенскому Соловецкому монастырю.

Завершая тему мистической близости двух величайших соловецких подвижников и устроителей иноческого жития на архипелаге — Савватия и Зосимы, необходимо рассказать о возвращении мощей преподобного Савватия на остров, возвращении, которое во многом стало актом символическим, промыслительным и в полной мере объясняющим слова Евангелистов — «Бог не есть Бог мертвых, но живых» (Мф. 22, 32; Мк. 12, 27; Лк. 20, 38).

Итак, через несколько лет своего пастырства преподобный Зосима вспомнил о блаженном Савватии, о том, «что он прежде всех подвизался в трудах, посте и терпении и во многих добродетелях, а ныне мощи его лежат в неустроенном месте. И позвал он на совет братию и говорил: “Братия, как же мы соблазнились по неразумию о таком деле!”».

К подобным размышлениям Соловецкого игумена во многом подвигли отцы Успенского Кирилло-Белозерского монастыря, отправившие на остров письмо следующего содержания:

«Слышали мы раньше от людей, приходивших к нам с вашей стороны, об острове Соловецком, что прежде был он недоступен для людей из-за морских бед и тягот пребывания на нем — с тех древних лет, как солнце светит в небе...

Ныне же слышим от многих очевидцев, что на острове том, Божиим изволением и молитвами Пречистой Богородицы и усердием вашего о Господе трудолюбия, создана обитель и собралось множество братии, и построен честной монастырь

Но одного вы лишены дара — того, кто жил на острове прежде вашего о Господе трудолюбия и окончил свою жизнь в молитвах, трудах и посте, будучи совершенным в исполнении монашеских подвигов. Как и преподобные отцы в древности, так и этот блаженный Савватий, удалившись от мира и всей душой возлюбив Христа, принял блаженную кончину в радости, достигнув совершенства.

Да и сами мы свидетели добродетельного его жития, потому что жил этот блаженный Савватий в Доме Пречистой Богородицы Кириллова монастыря.

Ныне же даем вашей святости духовный совет: да не будете лишены такого дара, уготованного вам от Бога, но идя скоро, со рвением, перенесите мощи блаженного в свой монастырь, чтобы там, где он многие годы потрудился телесно, были положены и святые мощи его».

Очевидная духовная и молитвенная связь двух крупнейших монастырей Русской Фиваиды свидетельствует о том, что уже в 60-х годах XV столетия на Севере существовала своего рода иноческая ойкумена, монашеское сообщество, далеко выходящее за рамки исключительно территориальной принадлежности. Так, Белозерье объединяется с Ошевенским краем (Каргопольские земли), Комельский лес (ныне Горязовецкий район Вологодской области) взаимодействует с Онегой, а Соловки связаны Псковом и Новгородом.

Бесспорно, главным объединяющим началом Северной Фиваиды при очевидной климатической, экономической и ментальной близости живущих здесь людей становится, по мысли историка Г. П. Федотова, хранение в наибольшей чистоте заветов преподобных Сергия Радонежского и Кирилла Белозерского, а именно — смиренной кротости, любви к уединенному богомыслию и нестяжания. Причем нестяжания в самом строгом смысле, не личного, а именно монастырского отказа от собственности.

В монографии «Святые Древней Руси» читаем такие слова: «Эти святые легко прощают и оскорбителей своих, и разбойников, покушающихся на монастырское имущество... Мистическое самоуглубление, бегство в пустыню не мешает северным подвижникам прославлять любовь как “главизну добродетелей” и излучать ее при всяком соприкосновении с людьми».

То обстоятельство, что все эти годы монахи Кириллова Белозерского монастыря не забывали о своем великом сподвижнике Савватии, говорит о многом. Например, о том, что информация из Валаамской обители, с Соловков и с Поморского берега Белого моря — мест, где подвизался отшельник, доходила до кирилловской братии. О том, каким образом, мы можем лишь предполагать — рассказы паломников и странствующих монахов, свидетельства купцов, рыбаков и иного «работного люда». Следовательно, весь этот гигантский, занимающий Ростово-Суздальские, Вологодские, Белозерские, Новгородские и Поморские земли организм жил, в него были включены монахи и миряне, представители разных народностей, разных духовных школ и традиций. И преподобный Савватий Соловецкий для многих из них являлся примером, если угодно, духовным абсолютом, идеалом, к которому должно стремиться. Важно заметить, что отшельник, как, впрочем, и подавляющее большинство анахоретов Северной Фиваиды, не звал за собой, был чужд дидактике и совсем не походил на миссионера. Напротив, Савватий бежал из этого мира во исполнение слов преподобного Максима Исповедника: «Блажен человек, не привязанный ни к какой вещи тленной или временной». Но в этом его бегстве, исходе, освобождении от страстей и соблазнов было много больше учительства и назидания остающимся в миру, была своего рода таинственная жертва, приносимая ежедневно, изо дня в день, из года в год безо всякой надежды, что она будет принята и понята современниками, близкими, друзьями. Был пример того, насколько далеко можно уйти в поиске и постижении свободы, «соработничества» человеческого и Божественного естества.

«Блаженный же игумен Зосима, прочитав послание из Кириллова монастыря, возрадовался душою... и в тот же час стал он готовиться, вместе со множеством братии, к путешествию в судах по морю» — на побережье, в устье реки Выг, где в часовне и был погребен Савватий.

На тот момент с кончины первого соловецкого отшельника прошло ровно 30 лет.

Немаловажную роль в обретении мощей Савватия сыграл уже известный нам новгородский купец Иоанн, которого прозорливый старец не благословил выходить в море, чем спас от неминуемой гибели в буре. Иоанн стал первым мирянином, увидевшим почившего Савватия: «И, приблизившись, сказал он святому: “Благослови, отче Савватий, раба своего в путь”. И, склонившись, увидел, что тот предал душу Господу. И стоял Иоанн размышляя, и молился про себя, возводя взор к образу Господа: “О Владыко Господи: как мне поступить? Какое принять решение? Боюсь оставить мощи преподобного сего без приготовления к погребению, Милостивый, но и не смею прикоснуться к святому его телу недостойными руками своими — да не навлеку на себя беду за свое недостоинство!” И вспомнил слова Господа, сказавшего жене кровоточивой: “Вера твоя спасла тебя”. И, дерзнув с великою верою, приступил, взял его, возложил себе на плечи, словно “легкое бремя Христово”, отнес и положил посреди часовни — и, поцеловав со слезами, вышел».

Имя «некоего христолюбивого мужа по имени Иван» также упоминается в письме иноков Кирилло-Белозерского монастыря преподобному Зосиме: “Некоторые же из братии нашего монастыря, бывавшие в Великом Новгороде, слышали от некоего христолюбивого мужа по имени Иван следующий рассказ. Вот что он поведал: ‘Однажды, идя в море из реки Выг (в селе Сорока), встретил я старца-отшельника по имени Савватий, жившего на Соловецком острове. И удостоил меня Бог вместе с игуменом Нафанаилом похоронить святые мощи его у часовни близ Выга-реки. И молитвами его совершал Бог преславные чудеса’ ”. И рассказал о брате своем Федоре, который лишь поклонился гробу преподобного — и от какой страшной смерти был сохранен в море молитвами блаженного Савватия! — и о многих других чудесах и знамениях, которые совершались у гроба его святого».

Первое упоминание о селе Сорока, расположенном при впадении реки Нижний Выг в Белое море, относится к 1419 году.

Русский писатель, этнограф Петр Иванович Челищев так описывал эту местность в своей книге «Путешествие по северу России в 1791 году»: «Не доезжая деревни Сорокской верст двух, один выпадший из Выг-реки, по крестьянскому названию, падус (или пудос, то есть рукав реки. — М. Г.), или разделение оной реки версты на две надвое, называется особою рекою Сорокою, которая, обойдя с левой стороны деревню того же названия, соединяется опять с рекою Выгом».

Таким образом, село Сорока представляло собой ряд тоней (мест ловли рыбы с обустроенным хозяйством — жилой избой, поварней, ледником, амбаром, баней, вешал для сетей), расположенных на небольших островах в дельте реки, между которыми существовало лодочное сообщение. На одном из таких островов, скорее всего, и находилась часовня (подругой версии, церковь), у стен которой был погребен Савватий Соловецкий.

Известно, что в 1551 году по указу царя Ивана Васильевича IV (Грозного) Сорока стала вотчиной Соловецкого монастыря, но, к сожалению, ни одной постройки того времени до нас не дошло. В 1931 — 1933 годах в ходе строительства Беломорско-Балтийского канала, а точнее, 19-го шлюза, открывавшего выход в Белое море, Сорока была объединена с лесопильным поселком имени Солунина, поселком водников и железнодорожной станцией Сорокская. Новый населенный пункт стал называться Беломорском.

В Житии преподобного Зосимы сказано: «...пошел он к лодке и отправился в путь. И было его плавание по морю благополучным — по молитвам того, кого он искал. И на второй день приплыли к тому месту, где находилась могила блаженного Савватия. Выбрав удобное время, когда им никто не препятствовал, они, раскопав землю, обрели гроб, в котором были положены честные мощи святого».

Для того чтобы оценить и прочувствовать всю глубину и торжественность этого момента, необходимо понять, какую роль в духовной и мистической жизни православного христианина играло и играет почитание мощей святых угодников Божиих.

На этот вопрос святые Отцы Церкви отвечают следующим образом.

Во-первых, останки святых оказывают огромное воздействие на душу человека, являясь своего рода живым и зримым напоминанием о личности святого, побуждая к подражанию его благочестивым подвигам. «Вид гробницы святого, проникая в душу, и поражает ее, и возбуждает, и приводит в такое состояние, как будто сам лежащий во гробе молится вместе, стоит перед нами, и мы видим его, и таким образом человек, испытывающий это, исполняется великой ревности и сходит отсюда, сделавшись иным человеком», — утверждает святитель Иоанн Златоуст.

Во-вторых, почитание мощей угодников Божиих имеет литургическое значение. Один из Учителей Древней Церкви Ориген (185 — ок. 254) писал: «В молитвенных собраниях присутствует двоякое общество: одно — состоящее из людей, другое — из небожителей». Мощи святых и являются залогом их (небожителей) участия в Божественной литургии. Именно по этой причине евхаристия совершается на гробах мучеников, которые служат престолом для таинства, а плат антиминс со вшитыми в него частицами мощей символизирует эти почитаемые захоронения.

И наконец, в-третьих, учение Православной церкви о почитании святых мощей стоит в одном ряду с догматами Воплощения и Искупления, что наполняет почитание особым торжественным и мистическим смыслом.

Обретение мощей преподобного Савватия, перенесение их на Соловецкий остров и захоронение за алтарем Успенского собора (с последующим перенесением в Спасо-Преображенский собор), безусловно, стало важнейшим событием не только в жизни Соловецкой обители, но и всей Русской Фиваиды в целом. Трудами и молитвенным трезвением младших современников и учеников преподобного Сергия Радонежского, а также нового поколения подвижников «Сергиевской плеяды» (учеников учеников святого Сергия) иноческая ойкумена на Севере, в частности в Поморье и на Соловецких островах, обрела своих прославленных подвигами и чудесами подвижников (Савватий, Зосима и Герман, Иоанн-свещеносец, Василий-келейник, Макарий-рыбо-ловец, Онуфрий-пустынник, Герасим-отшельник, инок Ианнуарий, Стефан-трудник, Филипп-пустынник, Досифей-затворник, Елисей Сумский), давших наставления (мистагогия) тем, кто пришел продолжить их подвиг.

В этом, можно утверждать, в полной мере выразилась каноническая преемственность и верность традициям, из поколения в поколение передающимся еще от пустынников-анахоретов Древней Церкви.

Глава четвертая Род проходит, и род приходит

В. И. Немирович-Данченко. — Савватий, Зосима, Герман. — Поморы. — Мореходы, не знавшие крепостного права. — Быт поморов. — Поморский дом. — Судостроение. — Шняка, коч, карбас. — Весновальный промысел. — Ожидание без страха. — Селение Устъянское. — Солеварни на Кие. — Лямецкий и Летний берега. — Рыбацкая изба. — Сумской посад. — Елисей. — Кончина Германа Соловецкого

Когда шнянка (парусно-гребное, плоскодонное, беспалубное судно у поморов) с мощами преподобного Савватия отошла от деревянного, наскоро сколоченного причала и в сопровождении карбасов, на веслах которых сидели соловецкие монахи, начала медленно удаляться от берега, лишь один человек из тех, кто сопровождал на Соловки гроб с телом великого подвижника, почувствовал в эту минуту само вещество времени, его суть, его смысл, заключенные в словах из Книги Екклесиаста:

«Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки. Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Идет ветер к югу и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои. Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь. Все вещи в труде: не может человек пересказать всего; не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием. Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем».

Прошло 36 лет с того дня, как этот человек вместе с преподобным Савватием под недоуменные взгляды рыбаков-поморов отправился на «Остров мертвых», по сути в небытие, туда, откуда не было возврата. И вот теперь, наблюдая за тем, как огромные поморские избы села Сорока постепенно растворялись в морской дымке, сначала превращались в едва различимые на береговой линии точки, а потом и вообще исчезали за горизонтом, Герман с изумлением и радостью ощущал, что времени нет, что сейчас, как и в 1429 году, они вместе с многоопытным старцем Савватием, пришедшим на Дышащее море с Валаама, запоют из Акафиста Смоленской иконе Божией Матери: «Радуйся, Благодатная Одигитрие Марие, и радости духовныя исполни нас».

Мог ли тогда Герман помыслить о том, что спустя годы он вот так же будет идти на Соловки со своим любимым другом, сподвижником и спостником, будет так же мысленно беседовать и молиться с ним?

Едва ли, потому что заглядывать в будущее, предаваясь фантазиям, читай, соблазнам, было не в правилах монаха, для которого каждый прожитый день уже есть счастье, счастье молиться, счастье ощущать Божественное присутствие во всем. А завтрашний день будет таким, каким будет, и никому, кроме Бога, не известно, каким именно.

В 60-х годах XIX века путешественник и журналист Василий Иванович Немирович-Данченко (старший брат известного режиссера) так опишет путешествие на Соловки по водам Белого моря: «Передо мною расстилалась необозримая даль серовато-свинцового моря, усеянного оперенными гребнями медленно катившихся валов... да, море действительно храм. И рев бури, и свист ветра, и громовые раскаты над ним — это только отголоски, отрывочно доносящиеся к нам звуки некоторых труб его органа, дивно гремящего там, в недоступной, недосягаемой высоте — великий, прекрасно охватывающий все небо и землю гимн. Вот сквозь клочья серых туч прорвался и заблистал на высоте широкий ослепительный луч солнца — и под ним озолотилась целая полоса медленно колыхающихся волн... Вот новые тучи закрыли его. Божество незримо, но присутствие его здесь чувствуется повсюду».

Герман молча смотрел на неподвижную, едва подверженную движению морскую гладь...

Личность этого инока является, пожалуй, самой загадочной из великой Соловецкой троицы (Савватий, Зосима, Герман). Рукописное Житие отшельника, составленное около 1627 года неким монахом Соловецкого монастыря с приложением к нему описания чудес, совершившихся у иконы преподобного в Тотьме, немногословно, а посему информация о старце крайне скудна.

В частности, мы лишь знаем, что Герман был этническим карелом, происходил из Тотьмы (по другой версии, из Вологды), не был обучен грамоте, а до встречи с преподобным Савватием на реке Выг уже подвизался в этих местах (на Беломорье) и даже вместе с поморами-рыбаками ходил на Соловки.

Герман находится как бы в тени Савватия и Зосимы, он сослужит им, абсолютно не претендуя на первенство, хотя его опыт в поморской и островной жизни впечатляет, а частые поездки на материк по монастырским делам свидетельствуют о том, что инок был опытным мореходом и знатоком акватории как Онежской губы, так и береговой линии Белого моря.

Наверное, наиболее полно его личность для нас раскрывает это прощальное путешествие на остров с мощами Савватия. В этом сосредоточенном молчании Германа (в тех немногочисленных эпизодах житий Савватия и Зосимы, где он появляется, Герман почти не говорит) заключено трогательное и в то же время напряженное самоуглубление, о котором преподобный Исаак Сирин говорит: «Облака закрывают солнце, а многоглаголание затемняет душу, которая просвещается молитвенным созерцанием».

Аллегорическое противостояние солнца и облаков, штормового возмущения и безмятежности, света и тьмы является для Германа, сопровождающего гроб Савватия на остров, катарсисом его внутренней духовной работы, торжеством его индивидуальности, воплощенной в соборности. Он один перед Богом, но он не одинок в своем монашеском служении.

И это огромное, бескрайнее, немыслимое пространство от Онеги до реки Выг, от Выга до Кузовых островов и Соловков наполняется для него жизнью, живыми людьми, мирянами, священниками, иноческой братией, свет от которых идет постоянно, вне зависимости от времени года, расстояний и погодных условий, днем и ночью, во время постов и праздников, в минуты горя и радости. Это и есть сообщество верных, соединенных тайной Божественной благодати, что, по мысли отца Сергия Булгакова, являет собой существо Церкви, которое открывается в насущном и ежедневном: в забрасывающих сети рыбаках, в возводящих тони работных людях, в идущих по морю иноках.

И вот теперь, когда суда подошли к острову, как сообщает Житие Зосимы, «вышла вся братия встречать мощи святого со свечами и светильниками, и вынесли их с почетом из судна, и положили на одре. И торжественно внесли с псалмопениями в святую церковь Преображения Господа Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа. И поклонялись мощам святого до утра. Утром же совершили надгробное пение. И многие страдавшие различными недугами, приходя с верою, облобызав мощи святого, получали исцеление и возвращались домой здоровыми, радуясь и благодаря Христа Бога и Пречистую Его Матерь, одаривших угодника своего таким почитанием. Братия же, видя многие чудеса, совершающиеся от гроба преподобного, радовалась обретению такого “бесценного бисера”, приносящего плод душевного спасения».

В жизнеописаниях соловецких подвижников нет упоминания о том, что Герман принимал участие в обретении мощей Савватия и их перенесении на остров, но, право, трудно предположить, чтобы Зосима осуществил это достойное деяние без участия человека, стоявшего у истоков иноческой жизни на острове и лично знавшего святого пустынножителя.

«Мудр и опытен благодаря многолетним монашеским трудам и праведной жизни» был сей старец. Эти слова о Германе из Жития преподобного Зосимы в полной мере отражают уважительное отношение Соловецкого игумена к подвижнику, благодаря ободряющим словам которого — «дерзай, любимый, ибо тебя Бог благоволил (избрать) для места этого!» — Зосима исполнился «дерзновения и устремился на подвиг телесный и духовный: телесный — в созидании монастыря непрестанном, духовный же — в вооружении на невидимых врагов постом и молитвой».

Следовательно, эпизод в нашей книге, рассказывающий об участии Германа в перезахоронении мощей преподобного Савватия, есть в большей части дань художественному вымыслу, изобразительному рисунку повествования, без которого образ немногословного соратника преподобных Савватия и Зосимы был бы, на наш взгляд, несколько формальным, лишенным той удивительной теплоты и открытости, которые характеризовали этого человека.

Можно утверждать, что Герман был тем связующим звеном между соловецкими иноками и поморами, без которого взаимодействие, да и вообще нормальная соседская жизнь были бы просто невозможны. Пожалуй, преподобный старец как никто иной из соловецких началоположников знал поморский быт и менталитет местного населения, с которым ему, по долгу иноческих послушаний, приходилось общаться.

Дважды покинув остров (при Савватии и при Зосиме) на длительный срок, Герман полностью погрузился в быт и повседневность поморов; он сам отчасти стал помором, полюбив эти неуютные на первый взгляд и суровые земли.

Итак, кто же были эти люди, рядом с которыми трудами и молитвами преподобных Савватия, Зосимы и Германа был устроен Спасо-Преображенский Соловецкий монастырь?

Традиционно к поморам было принято относить население так называемого Поморского берега Белого моря, иначе говоря, побережья Онежской губы от Онеги до Кеми (по большей части это были выходцы из Великого Новгорода). Однако впоследствии поморами себя стали также именовать обитатели приморских Архангелогородских земель и Кольского полуострова. Непростые климатические условия проживания, неразрывная связь с Белым (Дышащим) морем, вернее сказать, зависимость от него, и, наконец, отсутствие крепостного права сформировали особый, если угодно, социальный этнос, группу людей, которых, по словам известного русского этнографа и путешественника Сергея Васильевича Максимова (1831 — 1901), отличала «какая-то крепкая самоуверенность в личных достоинствах и развязность в движениях».

Эти люди, на протяжении многих поколений занимавшиеся смертельно опасным морским промыслом, знавшие о том, как выживать в суровых условиях Беломорья и Арктического Севера, неколебимо соблюдавшие традиционный уклад и ментально ощущавшие себя единственными хозяевами бескрайних просторов от Онеги до Кольского полуострова и Мезени, имели свое представление о том, как должно жить праведно, достойно и по чину.

Ярко и самобытно Поморский берег, то самое экзистенциально бескрайнее пространство Беломорья, в своей книге «Год на Севере» описывает С. В. Максимов:

«Морем, суженным множеством луд, между которыми самые большие и метко названные — Медвежьи Головы, плыли мы от Сумы по направлению к следующему поморскому селению Колежме. Виделись нам на протяжении пути этого на берегу и наволоках две избы, на трехверстном расстоянии одна от другой, — соляные варницы... Место это, прозванное железными воротами, ежеминутно грозило опасностью из каждого острия огромных камней, замечательно обточенных морским волнением, и нам, и нашему карбасу, который теперь оказался окончательно утлым, ненадежным, ничтожным... После многих нечеловеческих усилий пробрались мы через узенький проход, или собственно ворота, сделанные более усилиями рук человеческих, чем течением моря... а вот, наконец, и вожделенное селение Колежма.

Село это разбросано в поразительном беспорядке и, вероятно, оттого, что первоначальные жители предпочитали близость моря удобству местоположения. Местность вплотную изрыта огромными скалами, неправильно раскиданными, отделяющими один дом от другого на заметно большие расстояния. Оба ряда домов идут по обеим сторонам речонки, на противоположной стороне которой видится церковь... слышится ужасный свист ветра».

Именно такую картину имел возможность наблюдать и преподобный Герман, когда в 30-х годах XV столетия он посещал поморские земли. Но следует заметить, что за этими грозными и величественными картинами природы Русского Севера всегда стояли люди — коренастого, жилистого сложения, невысокого роста, всегда аккуратно и крайне функционально одетые, немногословные, хорошо знающие себе цену, свято почитающие традиции предков. Пожалуй, северный традиционализм в первую очередь проявлялся в быту поморов, воспринимавших семью как основу основ, как малую церковь, где каждый несет свое послушание, а дисциплина и субординация цементировали воображаемые стены данного, построенного еще прадедами здания, дома.

Итак, поморский дом строился из специально отобранной ели или крупной смолистой сосны, которую рубили топором в морозы. И даже в начале XVIII века, когда в столярный обиход вошла пила, строительный лес предпочитали именно рубить, а не пилить. Дело в том, что у спиленного дерева поры легко впитывают влагу, и бревно начинает гнить, тогда как у срубленной сосны поры залиты смолой, и проникновение влаги невозможно.

Затем срубленные стволы тесали, очищая от сучьев и коры, и просушивали.

На Севере традиционно дом рубили в «обло», то есть с выступающими концами связанных бревен по углам, что исключало расползание венцов со временем, а также наглухо стягивало швы между бревнами.

Выдающийся исследовать деревянной архитектуры Русского Севера, реставратор Александр Викторович Ополовников (1911 — 1994) писал: «Каждый венец требовал от плотника громадного терпения, мастерства, верного глаза и твердой руки. Ведь надо было сделать пазы, врубки, потайные зубья, притесать одно бревно к другому так плотно, чтобы между ними не вошло даже лезвие тонкого ножа. Гвозди были не нужны: без них сруб прочнее, устойчивее, долговечнее». К этому описанию следует добавить, что для уплотнения стыки бревен «мшили», то есть прокладывали мхом.

В итоге возводилась изба пяти- или даже шестистенка (по количеству капитальных бревенчатых стен, не перегородок), что традиционно укладывалась по углам (сплошной фундамент встречается редко) на гранитные валуны, до половины врытые в землю.

Отличительными конструктивными особенностями поморского дома были высокая рубленая подклеть — нижний нежилой этаж, как правило, используемый в качестве хлева, амбара, погреба, ледника, хранилища рыболовных снастей, а также поветь — хозяйственная неотапливаемая пристройка к жилой части дома на уровне второго этажа, куда вел деревянный взвоз.

Также для поднятия самого сруба над уровнем земли (в целях его защиты от затопления во время половодья или морских приливов) использовались так называемые заплотины — система бревенчатых срубов, порой заполненных камнями.

Наконец, все это грандиозное разноуровневое сооружение накрывалось единой кровлей, что требовало от поморского мастера особого профессионального навыка.

Кровельный лес, а позже лемех (последний часто использовался в церковном деревянном зодчестве) тесался топором, который, по словам А. В. Ополовникова, «в руках северного плотника — универсальное и всемогущее орудие». Конечно, работа топором, в отличие от пилы, значительно более затратна и неспешна, но сила привычки и незыблемая власть традиций у поморов были велики, а посему все этапы строительства дома — от подклети до охлупня (конькового бревна на кровле) выполнялись именно таким образом.

Ключевым элементом крыши были так называемые «курицы» — молодые еловые стволы, естественным образом изогнутые под «прямым углом» на месте их перехода в корневище (это место называлось «кокора»), Кстати, именно такие «кокоры» широко использовались поморами и при судостроении.

Итак, «курицы» выкладывались «кокорами» вниз поперек горизонтальных подкровельных бревен — слег, что, в свою очередь, крепились к фронтальной и торцевой стенам сруба на специальные бревна — самцы.

Венчали же кровельную конструкцию коньковое бревно и так называемые потоки, специальным образом выдолбленные бревна для отвода воды с крыши.

Внушительное фундаментальное сооружение в полной мере символизировало основательность и степенную мудрость его обитателей. А обитателей в таких домах было много: под одной крышей тут жили деды и отцы, сыновья и внуки, одна большая семья, численность которой порой могла доходить до двадцати и более человек В своем роде это было громадное семейное общежитие, где каждый обладал своим, отведенным ему старшими местом, а по мере вхождения во взрослую жизнь ставил перед собой цель построить такой же дом для своих детей и сродников.

Традиционно дом делился на теплую и холодную части, то есть предназначенную для жизни зимой и не предназначенную. Следует заметить, что подобное деление существовало и в церковной архитектуре — теплый (отапливаемый) и холодный, летний храм.

Следовательно, каждый поморский дом представлял собой самодостаточное и автономное хозяйство, будь то рыбная ловля, охота, соляной промысел, сплав леса, а сообщество трех или четырех таких домов, то есть трех или четырех семей, уже составляло довольно крупное поселение.

Исследуя источники XVI—XVIII веков, этнограф и фольклорист Татьяна Александровна Бернштам (1937— 2007) отмечала, что «внешний вид селений Поморья производил впечатление чистоты и зажиточности и тем самым резко отличался, по мнению многих путешественников, от сельских видов средней и центральной России. Эта черта вообще свойственна поселениям северно-русской зоны, особенно северной ее части; живописное расположение сел по берегам рек, большие избы, часто богато украшенные резьбой и даже росписью, деревянные мостовые на улицах, изумительные ансамбли церковной архитектуры, которые независимо от их местонахождения (на краю или в центре деревни) организовывали главное и наиболее яркое впечатление от облика северной деревни».

Говоря о природных дарованиях поморов, наряду с их умением возводить впечатляющие и по сей день хоромы (под этим словом на Севере понимался не только просторный жилой дом, но и хозяйственные постройки при нем — амбары, бани, ледники), нельзя не сказать особо о судостроительной деятельности этих людей. Впрочем, это и понятно: живя на море и живя морем, поморы задолго до Петровских нововведений начала XVIII века прекрасно освоили кораблестроительное и навигационное дело, о которых имели свое особенное и весьма оригинальное представление.

«Давно и положительно известно, что лодейные мастера не знают ни чертежей, ни планов и руководствуются при строении судов только навыком и каким-то архитектурным чутьем, которое, как кажется, надо считать прирожденною особенностью карельского народа. В то же время остальные приемы при деле установлены дедовскими и прадедовскими обычаями, преданием и наглядным наставлением... — читаем в книге С. В. Максимова «Год на Севере». — ...Бывало прежде, мастер намечал на полу мелом, на песке палкой чертеж судна и вымеривал туг же его размеры. Ширину клал вершками пятью или шестью шире трети длины; половина ширины будет высота трюма. На жерди намечал рубежки (заметки) и по этим рубежкам этою же жердью все время намечал шпангоуты, называя их по-своему боранами (носовым и кормовым). Отвесы или перпендикуляры и на чертеж клал по глазу, без циркуля, и точно так же своим именем скул называл боковые части перпендикуляра, его прямые углы. Кончивши чертеж, мастер обыкновенно сбивал лекалы, если строится лодья, и считал это дело лишним, дорогим и для хозяина, если строилась шняка или раныпина. Сбивши лекалы, мастер приступал прямо и не обинуясь к работе, делал поддон — основание судна, его скелет; обшивал его снаружи и внутри досками; ставил три мачты, если лодья назначалась для дальних морских плаваний, и две, если она приспособлялась для богомольцев, идущих в Соловецкий монастырь. В одну зиму, при не слишком усиленной и ускоренной работе, лодья бывала готова».

Известно, что строительство лодий, шняк, сойм, ко-чей и карбасов началось в Поморье на рубеже XII—XIII веков. На спотьбищах — кустарных верфях производились суда разного назначения: для хождения по рекам, для прибрежного сообщения, для дальних морских переходов.

Пожалуй, наиболее распространенным и ходовым в вышеозначенном списке был так называемый сшивной карбас, имевший, говоря современным языком, большое количество модификаций по месту производства и профилю использования. В частности, карбас поморский и холмогорский, важский и вычегодский (назывался — облас), а также карбаса — весновальные (для весеннего промысла морского зверя, имели на днище полозья для вытаскивания на лед), почтовые, грузовые, таможенные, извозные (для перевозки богомольцев в Соловецкий монастырь).

Строительство карбаса у поморов традиционно называлось «шитьем», то есть судно именно сшивалось согласно специальной технологии, существовавшей еще в Древней Руси. При сшивке карбаса использовались «топорные» доски, которые получали путем проколки вдоль ствола клиньями с последующей их обработкой, доведением топором. По ходу монтажа корпуса судна доски укладывали сердцевинной стороной наружу, по-старинному — «шерстью по ходу» карбаса.

Итак, работа начиналась с подбора двух еловых стволов с мощными корневищами, «кокорами». Один такой ствол становился килем — матицей и носовой частью карбаса, другой же — кормовой частью. Матицу и заднюю «кокору» соединяли в замок, чем задавали длину и габариты карбаса. Затем при помощи специальных приспособлений — шаблонов и клещей, между носом и кормой начинали вставлять доски обшивки и стягивать их между собой. Это был самый трудоемкий и самый ответственный этап работы.

В качестве шовного материала (вицы) использовались распаренные ветки молодого можжевельника или его корни, а также еловые корни, предварительно вымоченные в горячей смоле. Отверстия для шитья просверливались ручным лучковым сверлом, после чего их или обжигали, или смолили, чтобы предохранить от гниения. После протягивания нитей в отверстия каждое из них забивалось клином: снаружи — сосновым, внутри — еловым. Шпангоуты же подгонялись после окончательной установки обшивки. Корпус тщательно конопатили мхом, а затем смолили карбас изнутри и снаружи.

Поморский карбас имел одну или две мачты, вырезанные из сосны, с прямым парусным вооружением.

Известны случаи, когда паруса и даже одежду мореходов просмаливали, потому что штормовой ветер, брызги воды, резкие перепады температур за один сезон превращали ткани в ветошь, а ежегодно запасаться новой экипировкой мог позволить себе не каждый рыбак или мореход.

Наконец, следует добавить, особенно касательно весновальных карбасов, что они могли использоваться также и как временное жилище на льдине во время охоты на морского зверя (тюленей, бельков).

Столь подробное описание технологии сооружения поморского судна и его оснащения нами предпринято не случайно. Дело в том, что преподобный Герман еще до своей встречи с Савватием, как мы помним, обитал на Поморском берегу Белого моря и даже ходил с рыбаками на Соловки. Если он и не занимался сам шитьем карбасов или лодий, то, по крайней мере, хорошо знал процесс, видел, как работают местные мастера. Во время его походов на материк эти знания были просто необходимы: ведь суда (особенно после попадания в шторм или зимней стоянки) требовали ремонта, да и вообще хозяйского к себе отношения. Умение видеть «правильный» (с точки зрения корабела) лес, владеть топором и сверлом, ставить парус или работать на веслах, ориентироваться в море по солнцу, звездам и рукотворным знакам (к таким по большей части относились поклонные кресты), знать устные лоции для монаха Северной Фиваиды, оказавшегося на Беломорье, было первоочередным знанием, без которого он едва ли бы смог преодолеть столь огромные расстояния по воде.

«Кто в море не ходил, тот Бога не мдливал» — эта поморская мудрость в случае с преподобным Германом обретает глубокий символический и мистический смысл. Подвижник ощущает себя среди тех, кто, по слову Спасителя, закинул сеть и поймал великое множество рыбы, так что сети их прорывались. И объял всех ужас, потому что никогда такого не было раньше, но, как говорит Евангелист Лука, ответил Спаситель: не бойтесь, отныне будете ловцами человеков (Лк. 5,4— 11).

Не раз и преподобного Германа обуревали страх и ужас, когда оказывался он на краю гибели, но в то же время приходила и радость от того, что в любую минуту он может отойти в «горние селения», и эта мысль еще более укрепляла его молитву. «Всегда ожидай, но не бойся смерти, то и другое — истинные черты мудрости», — утверждал святитель Иоанн Златоуст.

Стало быть, ожидание без страха, бодрость без смятения, опытность без надменности и есть опыт преодоления смерти не как физического изъяна, но как победа над грехом, опыт обретения истинной свободы, когда нет страха и сомнений в следовании за Спасителем.

Для подобного мироощущения ойкумена Северной Фиваиды уже не кажется чем-то бескрайним и безнадежным, но более обретает черты одухотворенные, наполненные особым дыханием и рассуждением о покаянии как об исходном и естественном состоянии человеческой души, исполненной покоя, благодати и умиротворения.

В книге С. В. Максимова «Год на Севере» читаем: «...С востока потянуло крепкой проницающей сыростью. Показались густо-плотные клочки облаков, превратившихся вскоре в сплошную массу, затянувшую ту часть горизонта, откуда появилось впервые густое дымчатое облачко — первый предвозвестник тумана. Солнце, до этой поры яркое и жгучее, со всеми характерными признаками летнего июльского солнца, стало каким-то матово-фольговым кругом, на который даже смотреть было можно безнаказанно, а там и совсем его затянуло туманом: ни один луч, ни одна искра света не могли пронизать тумана, чтобы осветить и нашу серую шкуну, нахмурившееся море, начинавшее усиленно плескать в борта ее. Заводился ветер, но противняк. Вся надежда полагалась на полую воду, которая, следуя законам отлива, пошла с берегов и понесла вслед за нами клочья изжелта-зеленой туры (морского горошка), мелкие щепки, где-то выхваченное бревно, еловые ветки, лениво колыхавшиеся в густой пене, смытой с берегов соседнего гранитного островка, а отчасти пущенной и нашим утлым судном. Шли медленно, сколько это можно было понять из того, что у бортов не визжала и не шумела вода, разрезываемая носом, а медленно, монотонно плескалась на судно, и след шкуны был так короток, что конец его легко можно было уследить глазом. Вот пробежал легонький ветерок и прорябил стихавшую поверхность хмурого моря: след судна стал заметно удлиняться и совсем пропадать из глаз, подхватываемый набегавшими волнами».

Среди поморских населенных пунктов, которые предположительно мог посетить преподобный Герман во время своего нахождения на материке (к сожалению, в Житиях Савватия и Зосимы об этом нет никакой информации), можно в первую очередь назвать селение Устьянское, или Погост на море (сейчас это город Онега).

Еще с XII века, а точнее, с 1137 года Погост на море, имевший впоследствии несколько названий —Устьянское, Усть-Онега, фигурирует в новгородских грамотах и картах, а с конца XV века это поселение отходит во владения Марфы Борецкой.

Также известно, что в это время здесь уже существовала единственная на всю округу (Унежма, Кянда — новгородские поселения) Успенская церковь, которая была перестроена в 1695 году, а в 1597 году в Усть-Онеге возвели теплый Никольский храм.

После длительного хождения по водам Онежского залива Герман, безусловно, посещал Успенскую церковь, молился, а может быть, даже причащался тут Святых Тайн Христовых.

То обстоятельство, что в Усть-Онеге существовал храм, говорит нам о том, что это было весьма зажиточное и многолюдное поселение. Из более поздних источников (XVI века) известно, что здесь был весьма развит морской промысел, а также солеваренное дело на острове Кий, расположенном в десяти километрах от Онежского устья.

Расположенное в устье реки Онеги селение Устьянское играло ключевую роль в формировании торговых путей и товарооборота на Беломорье, связывая воедино Карельский, Поморский, Лямецкий и Летний берега. Более того, расположенные в глубине материка Вологда, Каргополь, Кирилло-Белозерский монастырь были включены в эту, говоря современным языком, коммуникационную схему благодаря реке Онеге, служившей единственным выходом материковых северян на берег Белого моря.

Впрочем, хождение по Онеге, богатой семгой и миногами, было занятием опасным (особенно в нижнем течении), потому что «всю ее, словно нарочно, какие-то богатыри закидали бесчисленным множеством крупных камней, перебор которых иногда сплошным рядом чуть не доходит от одного берега до другого, противоположного. Четыре раза в сутки все эти уродливо-каменные переборы, производящие на глаз неприятное, тяжелое впечатление, высоко покрываются прибылою с моря водою и потом опять, почти те же двенадцать часов, мечутся на глаза обывателям обнаженные, серые камни, в иных местах сопровождаемые длинными, желтыми запесками. Вид на город с реки, и притом издали, недурен; но мрачно глядят из города берега реки, поросшие густым, черным лесом... На меня смотрит оттуда дальняя дорога на Поморье, со всеми ужасами неизвестности, которой, кажется, на этот раз и конца нет за всеми болотами, реками, морем и океаном, озерами и гранитными берегами, и лудами». Это эмоциональное и отчасти поэтическое описание Онежского устья, составленное Сергеем Васильевичем Максимовым в 50-х годах XIX столетия, как нельзя лучше передает атмосферу этих мест. Так было и при Германе Соловецком, и при Никоне (будущем патриархе), когда он оказался на Кий-острове, а затем в селении Устьянском, и в середине XIX века, и в наши дни.

В начале 90-х годов минувшего века мне приходилось бывать в этих местах. Впечатления, оставшиеся после тех поездок, и по сей день будоражат воображение, ведь здесь полное ощущение того, что время остановилось, но при этом во всем чувствуется какая-то глубинная и неспешная жизнь, когда ты почти не встречаешь людей, но они сами и результаты их трудов присутствуют во всем.

Например, избы-зимовья тянутся тут до самого моря: изба Котова, Ильина, изба Белоозеро, изба Вежма, изба Красные Мхи. В них останавливаются покосники из Пурнемы (Лямицкий берег Онежской губы), которых привозят на лошадях или тракторах. Однако на побережье зимовья сменяют целые рыболовные хозяйства или тони — дом, сарай, конюшня, ледник для рыбы, а если рядом есть топь, то рыбу хранят и во мхах. После влажного, парного, гудящего комарами и мошкой лесного духа прохлада кажется сумрачной и беззвучной.

В поморском доме темно, потому что окна затянуты мутным, запотевшим целлофаном. Как слюдой...

Рыбацкая изба — это длинный, рубленный в лапу послевоенный барак, стоящий по углам на дубовых пнях или ледникового происхождения валунах, маленькая, обитая рваным дерматином дверь, печь, давно не беленная и обтрескавшаяся, стол, прибитые к полу скамьи. На стене железные кружки висят в ряд на длинных загнутых гвоздях. В углу развороченная сыростью, как взрывом, лохань для умывания, над панцирными сетями-кроватями марлевые пологи от комаров. Еще здесь на полу свалены в кучу горчичного цвета матрасы, а провода, свисающие с низких притолок, приспособлены под бельевые веревки.

А вот раньше на тонях все было иначе: в просторных сараях, выстроенных еще в XIX столетии, а то и раньше, где на выскобленных скребками бревенчатых стенах висел разного рода рыболовный инструментарий — мережь-сеть, острога для ручного боя рыбы, изъеденная морской солью драга для сбора водорослей, берестяной пестерь, что не пропускал воды, а в брезентовом мешке — каменные грузила, — всё было по чину, всё на своем месте, и так из века в век

Старики, оставшиеся в Пурнеме, Лямце, Тамице, Онеге и Ворзогорах, еще помнят, как раньше шили карбаса, чтобы они волну резали, не то, что сейчас «казанки» — как консервные банки с волны на волну переваливаются, как ходили на Кондостров и на Кий.

А во время прилива с фарватера, проставленного ржавыми бакенами, к острову ходят водометные катера «Онега-сплав», что ревут, плюются водой, поднимают волну. Мимо отмелей и выступающих из воды каменных глыб, облепленных жирными лиловыми водорослями, судно способно подойти и к местному причалу — огромному сварному поплавку из-под плавучего крана. С дебаркадера на берег к домам ведет сколоченная из горбыля мостовая. Раньше здесь, на мысу, находилась таможня Крестного монастыря, о которой свидетельствуют сохранившиеся до сих пор вбитые в прибрежные гранитные луды стальные кольца — так перегораживали островную бухту, привязывали корабли. Особо соблюдали вывоз и провоз соли, которую выпаривали на солеварнях Кия.

Дома островных рабочих тут стоят у самой воды, и если ночью не закрывать окно, то в дрожащую красными сполохами печного огня комнату будут доноситься неумолчный шум моря, веками точащего мертвые камни, и крики чаек.

На зиму в приморских поселках Лямицкого берега теперь мало кто остается. По большей части уезжают в Онегу, Мурманск, Архангельск или Северодвинск И становится совсем тихо, наступает то самое внутреннее и внешнее безмолвие, которое было здесь и во времена Соловецких началоположников. Весной и летом на побережье всё оживает, появляются дачники, всё более слышны голоса, смех, детские крики, а еще из Онеги сюда два раза в неделю приходит «Шебалин», привозит почту. Его встречают на «моторах» как посланника Большой земли «всей компанией», приветствуют, просят капитана передать в город друзьям и родственникам «гостинчики».

Он хмурится, но соглашается: мол «а шаньгами-то угостите за это?» —«Конечно!» — смеются на подошедших к «Шебалину» «Казанках», тех самых, «которые как консервные банки с волны на волну переваливаются»...

Еще один населенный пункт Поморского берега Белого моря, который помнит преподобного Германа Соловецкого, — Сумской посад. Точнее сказать, подвижника помнит устье реки Сума, где он в 1435 году встретил молодого монаха Зосиму, откуда они вместе ушли на Соловки и куда Герман, скорее всего, вновь вернулся в поисках «христолюбивых людей ради нужд монастырского строительства».

Первое же упоминание о Сумском посаде (Сумском остроге) относится к 1452 году, когда Марфа Борецкая отписала его в вечное пользование Соловецкому монастырю. Основанное новгородскими переселенцами село находилось на берегу реки Сумы, точнее сказать, было поделено рекой на две части и отстояло от Онежской губы Белого моря на несколько километров. Сделано это было не случайно — весенние половодья и морские приливы были серьезной угрозой посаду, и даже самые изощренные поморские инженерные сооружения (заплотины) не всегда спасали от затопления.

К моменту посещения этого поселения Германом оно уже было хорошо известно на побережье как место, где занимались солеварением, морскими промыслами, охотой, а также судостроением. На первый взгляд набор традиционный для северян, но не следует забывать, что лишь зажиточное, имеющее влияние поморское село могло адекватно откликнуться на нужды соловецких отшельников, найдя для себя со временем не только духовную, но и материальную выгоду в таком сотрудничестве.

Как мы помним, именно из той поездки на материк Герман привозит на остров некоего помора Марка (в монашестве Макария), коий «был искусен в рыбной ловле», а через некоторое время, как сказано в Житии Зосимы, «пристали к острову люди, и с ними был инок по имени Феодосий... имел же он священнический сан».

Постепенно интерес к обители стали проявлять не только жители Поморского, Карельского и Лямицкого берегов Белого моря, но и новгородские купцы.

Именно с Сумским посадом связано имя младшего современника преподобного Германа — соловецкого инока Елисея, который почитается в Соборе Новгородских, Карельских и Соловецких святых.

К сожалению, информация о жизни этого подвижника практически отсутствует. Исключение составляет лишь финальный эпизод его жизни из «Чуда о некоем черньци Елесеи», когда соловецкие монахи Даниил, Елисей, Савватий и Филарет отправились по благословению игумена (соответственно Зосимы) ловить рыбу на реку Выг у порога Золотец. Здесь, на берегу реки, инок Даниил предсказал Елисею близкую смерть: «К тому убо не имаши рыб ловити, се бо ти смерть приближися». И объяла Елисея «великая скорбь», но не потому, что он испугался близкой кончины, а потому, что не успел принять «великого образа ангельского» — схимы. По совету братий инок сам возложил на себя схиму, однако ночью был исхищен демонами, которые надругались на ним и сорвали с него схимнические ризы. Тогда было принято решение выдвинуться в село Сума (60 верст от Выга), где находилось Соловецкое подворье и жил священник.

В одной из поздних редакций Жития Елисея это событие описано следующим образом: «Когда они находились на середине Сумской губы, настала великая буря. Волны подобились горам, на судне разорвался парус, сломалась мачта, весла выбило волнами из рук гребцов; к тому же налегла такая тьма, что плаватели едва видели друг друга. Все были в отчаянии, наемники роптали и укоряли иноков, но болящий Елисей не малодушествовал, ибо его успокаивало дивное видение из иного мира.

“Не бойтесь и не скорбите, братия, — говорил он соплавателям, едва дыша от изнеможения, — я вижу отца Зосиму с нами в судне, он помогает нам. Все это случилось с нами по действу диавола, желающего погубить мою душу, но Бог по молитвам преподобного Зосимы истребит супостата”. Вскоре затем ветер мало-помалу начал утихать, волны улеглись, на море водворилась тишина».

Однако, придя в Сумской посад, выяснилось, что Елисей, не выдержав тягот пути, скончался, так и не успев принять схиму. Как сообщает Житие подвижника, после общей молитвы и заступничества преподобного Зосимы Елисей ожил, был пострижен в великую схиму и причастился Святых Тайн Христовых, после чего с миром «отошел ко Господу». Тело его было погребено за алтарем Никольской церкви в Сумском посаде.

Произошло это на рубеже 70—80-х годов XV столетия.

В составленном между 1701 и 1710 годами «Сказании о чудесах и явлениях преподобного отца Сумского, нового чудотворца» собрано большое количество описаний молитвенной помощи святого Елисея Сумского как монахам Соловецкого монастыря, так и жителям Беломорского побережья. Интересно заметить, что большинство этих чудотворений связано с драматическими событиями Соловецкого восстания 1667—1676 годов, о котором в нашей книге еще пойдет речь.

Таким образом, можно утверждать, что Сумской посад эпохи преподобного Германа наряду с Усть-Онегой был во многом знаковым поселением на Поморском берегу Белого моря. Именно отсюда, а также из устья реки Выг в те годы осуществлялась связь материка с Соловецким островом. Связь, которая крепла день ото дня.

Свое последнее хождение по водам Белого моря преподобный Герман совершил в 1479 году, когда соловецкий игумен Арсений (преподобный игумен Зосима Соловецкий скончался в 1478 году) благословил старца отправиться в Новгород, где в Антониевом Рождества Богородицы монастыре великий соловецкий подвижник скончался.

Вскоре гроб с телом Германа был переправлен на реку Свирь в село Хевроньино (по другой версии, Хавроньино), откуда предполагалось его доставить в Спасо-Преображенский монастырь. Однако непогода и распутица пресекли эти намерения, и Герман был погребен у местной часовни, так и не достигнув своего острова.

Монах, умерший для прежней мирской жизни, но обретший возрождение в новое бытие, со смирением и бесстрастием принимает любую жизненную коллизию, любой поворот, любую неожиданность, пускай даже и смертельно опасную, совершенно при этом отрекаясь от своей воли, находя «узкий путь» единственным и очевидным, хотя он тесен и прискорбен.

Труды и дни преподобного Германа, как мы видим, явили нам яркий и удивительный пример того, как можно и должно, не возносясь, не главенствуя, не сокрушаясь попусту, вечностью упразднить время, как это всякий раз происходит во время Тайной вечери. И тогда обыденность станет тождественна не бытовой рутине, не однообразной смене дней и прожитых лет, но ободряющему и бесконечному постижению Божественного замысла, напряженному духовному, умственному и эмоциональному труду, своего рода собеседованию с собой и примирению с самим собой.

Глава пятая Филипп

Киже. — Субота. — Федор Колычев. — Московские бояре. — Андрей Старицкий. — Бегство из Москвы. Отречься от себя. — Деревянный монастырь. — Игумен Арсений. — Пожар 1558 года. — Послушник Федор. — Послушания инока Филиппа. — Традиции Кирилла Белозерского на острове. — Старец Иона. — Вкладное монашество. — Аскетические подвиги Филиппа. — Архиепископ Феодосий. — Иноческий обиход при Филиппе. — Филиппова пустынь. Два крыла. — Йодпром. — Жесткая дисциплина при Филиппе. — Наказания. — Каменное строительство. — Конфликт в монастыре. — Спасо-Преображенский собор. — Никита Минов. — Иоанн Васильевич

20 июля 1537 года в деревню Киже (вариант — Хи-же), что находилась на берегу Онежского озера, вошел странник. Сейчас, скорее всего, это поселок Возрицы, расположенный на северо-восточном берегу озера в 6 2 километрах от Медвежьегорска у подножия кручи Хиж Исторический топоним, как и сам населенный пункт не сохранились.

Манеры и речь незнакомца выдавали в нем человека знатного происхождения. На вид ему было около тридцати — высок, строен, с коротко обстриженной черной бородой и усами.

На вопрос, у кого можно было бы тут остановиться до зимы, местные ответили, что на краю деревни живет пастух по имени Субота (распространенное в XV—XVII веках нехристианское имя: так часто называли мальчика, родившегося в субботний день).

В доме Суботы странник выполнял самую тяжелую работу — пас скот, обрабатывал поле и огород, плотничал, чинил рыболовные снасти.

Осенью, покидая деревню, незнакомец сообщил хозяину, что идет из Москвы на Белое море, и звали того незнакомца — Федор Колычев.

Известный русский церковный историк и публицист Георгий Петрович Федотов писал: «Путь на Соловки долог и труден. Федор направился не прямой дорогой из Москвы через Вологду, по Двине, а окольной, через земли Новгородские... Дороги вели по озерам и болотам, недоступным для пешего в летнее время. Приходилось или плыть на лодке, или ждать зимы, когда мороз скует зыбкие трясины. Какие-то неведомые нам причины — быть может, бездорожье, быть может, отсутствие средств — заставили путника остановиться на берегу Онежского озера в деревне Киже (или Хиже)».

Даже тем, кто имеет представление о русской истории лишь из школьного курса, фамилия Колычев скажет о многом.

Родоначальником Колычевых принято считать московского боярина времен Ивана Калиты и Симеона Гордого, первого исторически достоверного предка Романовых Андрея Ивановича Кобылу (середина XIV века). При Иване III Колычевы уже принадлежали к верхушке московской аристократии, входили в придворную элиту.

В монографии Г. П. Федотова «Святой Филипп митрополит Московский» читаем: «Дед Федора Иван Андреевич Колычев-Лобанов при Иване III ездил послом в Крым, бывал наместником в Новгороде, нес ратную службу: ходил против шведов и даже был убит (в 1502 г.) при нападении ливонцев на Ивангород. Сын его, боярин Степан Иванович, по прозванию Стенстур, отец Федора, был назначен дядькой (воспитателем) великого князя Юрия Васильевича, брата Грозного, а дядя Федора Иван “ведал думу” князя Андрея Ивановича Старицкого, удельного князя из московского дома, — брата Василия III».

Таким образом, как мы видим, с раннего детства Федор Степанович оказывается погруженным в атмосферу придворной жизни; более того, его ближайшие родственники занимают ключевые посты при дворе, что не может не сказаться на воспитании и образовании молодого человека.

Однако информация о первых тридцати годах жизни будущего соловецкого игумена и московского первосвятителя носит отрывочный характер. Известно, что Федор рано научился грамоте, а также, будучи боярским сыном, получил обязательное по статусу воинское воспитание: как сказано в его жизнеописании, «вразумлялся и воинской храбрости». Но чем конкретно занимался юноша, а впоследствии и молодой мужчина, мы не знаем. Скорее всего, он несет государеву службу при дворе. «До того он мог нести службу ратную, ходить в походы, — предполагает Г. П. Федотов и с сожалением добавляет: — ...но об этом не сохранилось никаких свидетельств. Неизвестно также, действительно ли Федор попал во дворец лишь после смерти великого князя Василия (как утверждает его Житие). Его отец и дядя были близки к московскому двору, и вряд ли стоило бы ждать так долго (до 26-летия Федора), чтобы устроить молодого Колычова на одну из почетных и многообещающих придворных должностей».

Однако история учит, что жизнь и служба при дворе, при власть имущих — это особый вид и род человеческой деятельности, на которую способны далеко не все. И уж совсем немногие способны извлечь из этого для себя пользу, материальную выгоду, не утратив достоинства, чести, да и самой жизни.

В марте 1534 года между князем Андреем Ивановичем Старицким, дядей Федора Колычева, с которым они, к слову сказать, были очень близки, и Еленой Глинской, регентшей при малолетнем Иване Васильевиче (будущем Грозном), разгорается конфликт. Андрей Иванович не получает значительных властных преференций после смерти великого князя Василия III, на которые рассчитывал, и демонстративно покидает Москву. Через три года при попытке бегства в Литву он будет схвачен, возвращен в столицу и заточен в тюрьму, где вскоре и умрет в возрасте сорока семи лет.

Понятно, что подобные драматические события не могли не сказаться на всех членах семьи Колычевых.

В 1537 году Федор Степанович Колычев тайно покидает Москву.

Об этом странном уходе до сих пор не утихают споры.

Житийная версия произошедшего связывает этот поступок Федора с его глубоким переосмыслением своей жизни, с тем экзистенциальным кризисом, который он пережил в эти годы, с внутренним несоответствием, которое он испытывал, ведя тот образ жизни при дворе, который он вел. Мучительная раздвоенность сознания, когда статус и обязанности входят в острое противоречие с внутренним мироустройством, наклонностями и помыслами, постоянно преследовала молодого царедворца. Впрочем, ровно до того момента, когда во время Божественной литургии он услышал слова: «Никто не может служить двум господам, ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить, или одному станет усердствовать, а о другом не радеть» (Мф. 4, 24).

Решение оставить мир ради Одного Господина пришло само собой.

В пользу этой версии говорит и то немаловажное обстоятельство, что, дожив до тридцати лет, Федор Степанович был неженат.

В средневековой Руси, и особенно в том социальном кругу, к которому принадлежал Колычев, это было возможно только в одном случае — если человек принял решение постричься в иночество, стать монахом. «Быть монахом, — пишет преподобный Никита Стифат (ок 1005 — ок 1090), — не то есть, чтобы быть вне людей и мира, но то, чтобы, отрекшись от себя, быть вне пожеланий плоти и уйти в пустыню страстей, в полное бесстрастие».

«Отречься от себя ради спасения окружающих», — мысль, к которой пришел тридцатилетний отпрыск старинного Колычёвского рода.

Второй взгляд на бегство Федора Степановича из столицы не столько противоречит первому, сколько наполняет его контекстуальным и социально-политическим содержанием.

Как много сошлось в этом уходе на Соловки будущего великого архипастыря и подвижника Русской Церкви! Трагические события, связанные с арестом и гибелью дяди, Андрея Ивановича Старицкого, промыслительным образом лишь ускорили принятие решения.

Решения во многом, безусловно, очень непростого, ведь сказано у Евангелиста: «Если кто приходит ко Мне, и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни, тот не может быть Моим учеником; И кто не несет креста своего и идет за Мною, не может быть Моим учеником» (Лк 26,27).

Едва ли Федор Колычев смог бы найти слова объяснения и оправдания перед родственниками, родителями в первую очередь, для которых подобный поступок их сына стал потрясением. Известно, например, что поиски ушедшего молодого мужчины продолжались еще долго, и лишь когда имя Федора, принявшего в монашестве имя Филиппа, связалось с Соловецким Спасо-Преображенским монастырем и стало ясно, что он жив и что сделал осознанный выбор, уйдя из мира, поиски прекратились. Будучи великолепно образованным интеллектуалом своего времени, Федор Степанович Колычев, вне всякого сомнения, читал и хорошо знал сочинения Отцов Церкви, особенно те их труды, где шла речь об отшельничестве и «бегании мира». «Отречение от мира и совершенно из него удаление, если восприимем при сем и совершенно отрицание от всех житейских вещей, нравов, воззрений и лиц с отвержением тела и воли своей, в короткое время великую принесет пользу тому, кто с таким жаром ревности отрекся от мира». Эти слова преподобного Симеона Нового Богослова как нельзя лучше передают умонастроение будущего инока Филиппа, безусловно, напуганного и опечаленного событиями в Москве (гибелью любимого дяди), но, с другой стороны, видящего в этом вопиющий пример того, куда «князей мира сего» ведут искушения и страсти, тщеславие и соблазны власти. Разве мог Федор сказать отцу своему Степану Ивановичу словами из Евангелия: «Больший из вас да будет вам слуга, ибо кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится» (Мф. 23:11, 12)?

Думается, что нет, не мог...

Но и молчать в столь драматической ситуации молодому тридцатилетнему мужчине было невыносимо. Его уход на Север стал своеобразным обращением, но не вызовом к оставшимся при дворе бороться за «место под солнцем».

«Религиозное “обращение” очень часто совершается не без влияния внешних, мирских мотивов. Разнообразны средства и испытания, которыми ведет Бог душу по пути очищения от страстей, — пишет Г. П. Федотов. — Земные угрозы — это вызов, обращенный Богом к душе — падет ли она или возродится? Вся последующая жизнь инока и митрополита дает ответ на вопрос об истинных основаниях его ухода из мира... не озлобленным человеком вышел он (Федор Степанович. — М. Г) из этого кризиса, но зрелым мужем, который зорко видит и по ту, и по другую сторону рубежа, знает цену вещей и умеет различать Божественное от человеческого».

Первый деревянный ансамбль Соловецкого монастыря сложился к 50-м годам XV века и занимал территорию нынешнего Спасо-Преображенского собора с приделами (квадрат со стороной приблизительно в 50 метров).

После кончины преподобного Зосимы (ум. 1478), при игумене Арсении, которого поставил сам святой незадолго до своей смерти со словами: «Итак, брат Арсений, оставляю тебя о Господе управителем и наставником этой святой обители и всей собранной во Христе братии», активное строительство в обители продолжилось. Однако страшный пожар 1538 года уничтожил все постройки монастыря — «от молнии погорел Соловецкий монастырь весь до основания» («Соловецкий летописец» XVIII века).

Именно эти чудовищные руины и увидел Федор Степанович Колычев, когда карбас, на котором он вместе с торговым людом и богомольцами шел от Поморского берега, обогнул прибрежные луды и пришвартовался к монастырскому причалу.

Таким образом, новоначалие послушника Федора мало чем отличалось от трудов первых насельников Соловков: те же земляные кельи, те же временные на летний период постройки, то же строительство «с нуля».

После смерти преподобного Зосимы 18 настоятелей сменили друг друга до игумена Алексия (Юренева) (с 1534 по 1546 год), при котором Федор Колычев прибыл на остров.

«Более полутора лет проходил он нелегкие послушания: трудился на огородах, расчищал и удобрял бедную каменистую Соловецкую почву. Ради смирения он не пожелал открыть кому-либо своего мирского звания (называл себя каргопольским крестьянином, хотя, как мы знаем, Федор шел со стороны В. Новгорода) и прошел суровый путь обычного монастырского трудничества, бывал множество раз унижаем и даже бит некоторыми неразумными насельниками монастыря. Но он не гневался, с терпением и кротостью переносил все выпадавшие испытания. Федор приводил иноков в удивление своей решительностью, с какой старался им подражать, отсекая от себя мирские страсти. Настоятель и братия, видя его благое произволение к подвижничеству, сочли его достойным иноческого чина. Федор был пострижен и наречен Филиппом», — читаем в одном из поздних списков Жития святителя Филиппа.

Однако причисление к монашескому чину не освободило инока от тяжелых повседневных трудов. Известно, что сначала Филипп много и охотно трудился в кузне, где общение с огнем постоянно напоминало ему о неугасимом гееннском огне, потом в поварне, потом в хлебной пекарне, где он колол дрова, носил воду, топил печи.

Этот эпизод из соловецкой жизни монаха Филиппа необычайно схож с подобным же из иноческой практики преподобного Кирилла Белозерского, о котором мы много говорили в главе, посвященной преподобному Савватию.

В Московском Симоновом монастыре Кирилл имел послушание в хлебопекарне, где он носил воду для закваски, рубил дрова и приносил хлебы из пекарни в трапезную. Постоянно находясь среди дыма и жара, глядя на пылающий огонь, старец любил повторять: «Терпи, Кирилл, этот огонь, чтобы сим огнем мог избежать тамошнего огня».

Мистический символизм как неотъемлемая часть восприятия жизни в целом, когда в обыденном и повседневном видится запредельное, становится отличительной чертой отшельников «Сергиевской плеяды», а также их последователей. Библейские и евангельские символы незримо присутствуют во всем и проявляются не только в результате умственного усилия, но и интуитивно, в силу напряженного сердечного движения.

Действительно, вера есть «не только теоретическое убеждение и не только волевое усилие. В первом случае она не могла бы никем рассматриваться как заслуга; во втором — не существовало бы “суеверия”. Вера сразу является и теоретическим постижением истины, и свободным практическим ее принятием», — пишет философ, поэт, историк Лев Платонович Карсавин (1882—1952).

Об этой смыслообразующей двойственности христианского сознания мы уже вспоминали, говоря об изначальном и неизбежном «соработничестве» человеческого и Божественного, заложенном в самой Богочеловеческой сущности того, кто волен выбирать свой путь — следовать за Христом или, как говорит святой Макарий Египетский, «делаться сыном погибели».

Впрочем, в самой идее выбора уже таятся несвобода и смятение, порой доводящие до полного умоисступления и неистовства.

Почему Федор Степанович Колычев, избрав путь монашества, приходит именно на Соловки, в поморскую, «мужицкую» обитель, где он, горожанин, человек определенного социального и ментального склада, априори не найдет себе достойных собеседников для «душеполезной беседы»? Ведь в то время в ростовских, новгородских, белозерских землях было достаточно монастырей (в том числе и весьма уединенных), где братия состояла из людей определенного интеллектуального уровня, где были свои богатые библиотеки.

Ответы на эти вопросы заключены в гениальной способности Филиппа решительно, без колебаний отсечь все лишнее (мудрования, воспоминания о былом, жалость к самому себе) и сделать единственно правильный выбор — следовать за Тем, Кто указал путь ко спасению. И тогда несвобода превращается в истинную свободу, а смятения, скорби и страхи уходят.

Большую помощь в укреплении и духовном наставлении инока Филиппа оказал соловецкий старец иеромонах Иона (Шамин), ученик преподобного Александра Свирского.

Известно, что после пострижения Федора Колычева в монашество никто из монастырских старцев не пожелал стать наставником новоначального инока. О том, почему это произошло, у нас нет достоверной информации. Впрочем, анализируя последующие события в Соловецкой обители, связанные с Филиппом, можно предположить, что чрезмерные «решительность и усердие» послушника Федора, о которых говорится в его Житии, вызвали настороженность части братии.

Настороженность и недоумение, приведшие впоследствии, увы, к драматическим последствиям.

Меж тем игумен Алексий возложил послушание наставничества на опытного иеромонаха Иону (Шамина), о котором в «Слове на перенесение мощей Филиппа Московского» сказано: «Обычаем прост и разумом строг... прежде беспостник преподобному и богоносному отцу нашему Александру Свирскому».

В лице Ионы Филипп получил строгого и ревностного учителя, запретившего, например, иноку всякое общение с мирянами в неукоснительное исполнение слов преподобного Иоанна Лествичника: «Устранившись от мира, не прикасайся к нему, ибо страсти удобно опять возвращаются».

Полное изгнание праздности как «матери» пустословия и уныния было возведено старцем в абсолют. Г. П. Федотов так писал об Ионе (Шамине): «Иона учил Филиппа всему монастырскому и церковному уставу, пока ученик его, превзойдя литургическую науку, не был поставлен екклисиархом — наблюдающим за чином богослужения. Рассказывают, что старец предрекал о своем ученике: “Сей будет настоятелем во святой обители нашей”».

Пожалуй, одна любопытная деталь из прошлого Ионы позволяет нам понять, почему именно он стал наставником Филиппа и почему между учеником и суровым учителем установились доверительные отношения.

Вступая в состав братии Соловецкого Спасо-Преображенского монастыря, в соответствии с уставом он (Иона) внес весьма значительный по тем временам вклад в размере 110 рублей, на что были способны далеко не многие. Вероятно, что Иона, как и Филипп, происходил из состоятельной родовитой семьи, а посему душевные движения «решительного и усердного» монаха из рода Колычевых были ему понятнее, нежели иным старцам, порой видевшим в Филиппе лишь «заносчивого москвича».

Будучи же, в свою очередь, учеником преподобного Александра Свирского, основателя Троицкого Свирско-го монастыря и единственного среди русских святых подвижника, удостоившегося видения Святой Троицы, Иона, безусловно, обладал не только большим опытом устроения монашеской жизни, но и глубоким мистическим опытом, которым он не мог не поделиться с Филиппом.

За строгостью и требовательностью старца скрывался искренний и живой интерес к личности необычного для этих мест молодого монаха, в котором тяжелые соловецкие послушания не заглушили вкуса к настоящей духовной жизни, а усердное рвение новоначального не прошло с годами, но лишь усилилось и расцвело новыми красками.

Подражая Отцам Древней Церкви, Филипп по благословению Ионы удаляется из монастыря в лесную пустыню: «тамо к Богу ум возвысив, в молитвах точию упражняшеся», пребывая в посте и лишениях. Здесь отшельник поселился в тесной деревянной келье-часовне, спал на земле, подложив под голову камень. Впоследствии эта реликвия будет принесена в монастырь, а на камне будет изваян облик святителя.

В Житии сказано, что «не мала лета» провел Филипп в уединении, но потом вернулся к ежедневным трудам, приобретя бесценный опыт предельного внутреннего сосредоточения и «умной молитвы», то есть молитвы, непрестанно звучащей в уме и сердце и приносящей великие откровения. Так, в скиту на берегу Игуменского озера он удостоился видения Иисуса Христа в терновом венце и оковах, а «на месте этого явления брызнули из земли струи чистой ключевой воды».

Аскетические подвиги Филиппа (к тому моменту его происхождение уже перестало быть в Соловецкой обители тайной) не могли не обратить на себя внимание братии и старцев монастыря. Духовное водительство Ионы и покровительственное отношение игумена Алексия сформировали к нему особое отношение насельников обители, замешанное на противоречивых чувствах — уважении и непонимании, любви и зависти, боязни и почитании.

Читаем у Г. И. Федотова: «Через десять лет Соловецкой жизни Филипп был у всех на виду, среди первых по дарованиям и подвигам иноков. Игумен Алексий любил его и уже видел в нем своего возможного заместителя... Удручаемый старостью и болезнями, он (Алексий) задумал еще при жизни сложить с себя бремя управления на молодые плечи. Несмотря на отказы Филиппа, игумен предложил братии, ссылаясь на свою немощь, выбрать нового настоятеля, и выбор единодушно пал на Филиппа. Филипп не прекословил».

Будучи сильной, разносторонней личностью, молодой избранник на пост соловецкого настоятеля, сознательно уйдя из мира, сознательно изнуряя себя пустынными трудами, смиренно принимая внешние стрелы зависти и непонимания, утвердил на острове представления о важности и суверенности всякой человеческой индивидуальности, абсолютной ответственности за свой выбор, за который отвечать перед Богом будешь только ты.

Такое миропонимание, мироощущение было, можно утверждать, очень близко менталитету северного человека, не знавшего крепостного рабства, на равных говорившего не только с высокомерной новгородской или московской элитой, но и самой природой сурового Поморского края.

Именно осознанное аскетическое трезвение Филиппа (не вынужденное, не натужное, не жалостливое), во многом основанное на непростом личном жизненном опыте, абсолютно лишено мифологичности и, если угодно, духовного аутизма. Филипп (Колычев) — абсолютный реалист, он не питает никаких иллюзий по поводу своего служения, он абсолютно точно знает, чего хочет и какими немыслимыми трудами это дается, а посему он требователен и взыскателен. Он прекрасно понимает, что без дисциплины, безусловного послушания и ответственности за свои поступки выжить на Соловецком острове просто невозможно.

Скорее всего, эта внутренняя решимость Филиппа, и в первую очередь по отношению к себе, ошибочно почитаемая близкими за излишнюю суровость и гордость, и стала причиной непростых отношений будущего игумена с братией.

Известно, что окончательное решение о судьбе новопоставленного игумена принял архиепископ Феодосий Новгородский, который рукоположил Филиппа во священника и вручил ему игуменский посох. Обращаясь к прибывшим с ним в Новгород соловецким инокам, он сказал: «Вот отец вам, имейте его во образ Христов и покоряйтесь ему со всяким послушанием».

В августе 1548 года Филипп отслужил свою первую Божественную литургию в Спасо-Преображенском соборе монастыря в качестве его настоятеля.

Однако вскоре Филипп, совершенно неожиданно для многих, и для Алексия (Юренева) в первую очередь, слагает с себя игуменские полномочия и вновь удаляется в скит на берег Игуменского озера.

Об этом эпизоде соловецкого служения будущего святителя и мученика читаем в его Житии: «Преподобный, хотя и принимает старейшинство, но не изменяет своего прежнего нрава. Больше прежнего простираясь на подвиг и предаваясь еще больше телесным трудам, он видел себя хвалимым и почитаемым, и вменил сие в тщету, будучи от юности украшаем смирением; сего ради оставил игуменство и отошел опять в пустыню, приходя в монастырь только для причащения пречистого тела и крови Христа Бога нашего. В это время начальствовал старый игумен, который и постриг святого, в течение полутора лет, пока не преставился».

Что явилось тому причиной, сказать трудно. Конфликт с частью братии? Острое осознание собственной немощи, в которой, по словам апостола Павла, «сила Божия совершается» (2 Кор. 12, 9)? А может быть, последняя попытка уклониться от власти или знание меры своих сил и ответственности? Вопросы, ответы на которые мы никогда не узнаем, но сможем лишь предположить, исходя из достоверной информации о личности Филиппа. В частности, решительное бесстрашие, с которым годы спустя святитель выступит против бесчинств московского царя, говорит о том, что исповедание правды было для него столь же обязательно, что и исповедание веры. Подвижник восклицал: «Иначе тщетна будет для нас вера наша, тщетно и исповедание апостольское».

Уход из монастыря в пустыню стал своего рода уклонением от лжи, кривотолков и вражды, нежеланием внести раскол в иноческую жизнь соловецкой братии, попыткой показать недругам, что он «не держится за должность», что игуменство — это не карьерный ход, но логическое продолжение молитвенного подвига, исхода к священнобезмолвию. Именно теперь, после возвращения из Великого Новгорода, где Филипп, безусловно, был вынужден возобновить свои родственные и дружеские связи и Колычёвский клан с радостью и надеждой встретил соловецкого игумена, искушения и соблазны усилились, и бегство в скит стало единственным способом борьбы с ними.

Филиппова пустынь стала своеобразным продолжением, духовно-историческим аналогом кельи-землянки преподобного Савватия у подножия Секирной горы — то же нищелюбие, те же лишения и скудость жития, при том что в двух верстах отсюда, на берегу Святого озера, с размахом шло строительство и благоукрашение Спасо-Преображенского монастыря.

Филипп не был нестяжателем и анахоретом в практике ведения монастырского хозяйства, но сохранял верность заветам отшельников Древней Церкви и Северной Фиваиды в обыденной жизни.

Безусловно, двоякость Соловков — северный аскетизм и столичный размах, нарочитая суровость и новгородское хлебосольство — не всем была по нраву. Не все находили в себе силы и желание понять этот островной парадокс, в котором сошлись свобода и благодать, те самые «два крыла» — Божественное и человеческое, о которых писал святой Максим Исповедник.

Целая гамма чувств — от любви к Соловкам до ненависти и проклятий в адрес «Острова мертвых» — вот уже почти шесть столетий является для приезжающих сюда драматическим испытанием.

Уединяясь в скиту на берегу Игуменского озера, Филипп оказался как бы на пересечении, на острие мнений и отношений к своему игуменскому служению и к монастырской островной жизни в целом со стороны братии. Он принимает для себя решение, которое впоследствии, уже во времена митрополичьего служения в Москве, сформулирует в короткой и предельно четкой фразе: «...Когда наступит время подвига, не должно мне ослабевать».

Под словосочетанием «время подвига» в первую очередь следует понимать время выбора, когда уже нельзя отступать и каждый шаг назад будет предательством не только правды Божией, но и предательством веры, «исповедания апостольского».

«Время подвига» святителя Филиппа в Иисусовой пустыни — это своего рода уподобление Гефсиманскому молению Спасителя, когда немощь и страх переплавляются в готовность принести жертву безоглядно, без сомнений и колебаний.

В монастырь из уединенного заточения на сей раз возвращается строгий и требовательный ревнитель уставного благочестия (достаточно вспомнить монашескую школу, которую под руководством старца Ионы (Шамина) прошел в ту пору еще новоначальный инок), хозяин и администратор, который решительно оставил все свои внутренние переживания, метания и смиренные немощи.

«В эти годы Филипп поворачивается к нам новой стороной, — пишет Г. П. Федотов, — не самой важной, конечно, в экономии его духовных сил, но весьма характерной для древнерусского иночества и, в частности, для северного монастыря. Знакомясь с ней, мы переворачиваем одну из замечательных страниц русской церковной культуры». Как тут не вспомнить преподобных Кирилла Белозерского, Димитрия Прилуцкого, Дионисия Глушицкого или Нила Сорского, бывших любящими отцами для своих братий, но при этом непреклонными поборниками дисциплины, порядка и послушания.

В уставной грамоте, данной Филиппом крестьянам монастырских вотчин, определялось приказчику, келарю и судебному приставу «в суде беречи крестьян накрепко»; также запрещались азартные игры и употребление спиртного: «крестьяном и казаком (пришлым работным людям. — М. Г.) вина купити не велети же и своего курити не велети же... а кои крестьяне или казаки во всех наших волостях станут зернью играти, да на нем взяти велети на монастырь полтину, да его выбити из волости вон».

Регламентации в Соловецкой обители теперь подлежало всё или почти всё. Филипп наставлял иноков (в 50-х годах XVI века на острове их было более двухсот человек) даже в том, какова должна быть их одежда, как и когда им следует вкушать пищу, не нарушая строгого киновийного (общежительного) устава.

При этом следует заметить, что Филипп не был сторонником неумеренной аскезы применительно ко всем (на своем опыте он знал, сколь это тяжело и не всем доступно), находя анахоретство делом сугубо индивидуальным и ни в коем случае не коллективным. Известно, что он улучшил трапезу и условия проживания на острове, был избирателен и рассудителен в назначении инокам послушаний, но категорически не терпел праздности, требуя от насельников неустанного и продуктивного труда. Особенно строг был соловецкий игумен по отношению к монахам, уличенным в «винопитии». «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; а кто любит, тот с детства наказывает его», — сказано в Притчах Соломона (Притч. 13, 25). О телесных наказаниях иноков за проступки на острове нам ничего не известно, но изгнание с Соловков провинившихся (пьяниц, воров, тунеядцев) было при святителе не редкостью.

Теперь игумен Филипп — не только воспитатель братии и ревнитель благочестия, но прежде всего строитель, «ктитор» монастыря, организатор и вдохновитель огромной, невиданной доселе на Соловках стройки.

В 1552 году приглашенные на остров новгородские мастера под руководством Игнатия Салки и Столыпы приступили к возведению каменного (зимнего) Успенского собора, о котором «Летописец Соловецкий» сообщает: церковь «с трапезою и келарскою в одной стопе, единостолпна, со своды, на погребах; на трапезе колокольня каменная с часами, под трапезою потребы — хлебный да квасной, под олтарем и под церковию просвиренная служба, вверху над церковию Успенскою придел Усекновения честныя главы Иоанна Предтечи».

Однако этот гигантский по тем временам архитектурный комплекс становится лишь начальным этапом в эпических замыслах игумена Филиппа.

В 1558 году по проекту соловецкого настоятеля «зачат на Соловках делати большой храм Преображения Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, каменный». Украшать собор приглашены новгородские иконописцы — Гаврила Старой, Илья и Крас.

Но внутренний конфликт на острове никуда не делся; он, разумеется, отошел на второй план, многие затаились. В монографии Г. П. Федотова «Святой Филипп митрополит Московский» есть такие слова на этот счет: «Братия, которая с радостью взирала на начало строительства, теперь пришла в смущение от смелости игумена. “Отче, говорили ему, недостаток в киновии и оскудение великое, ибо нет прилежащих городов. Откуда возьмешь злата на сооружение великой церкви?”».

Одним из тех, кто более всего не принимал Филиппа, находя игумена слишком заносчивым и гордым, но по должности находился у него в подчинении, был келарь и казначей Соловецкого монастыря Паисий. То обстоятельство, что большую часть финансовых вопросов Филипп решал в обход Паисия, ставя его лишь перед фактом, не могло не задевать старца —кстати, ровесника и спостника старца Ионы (Шамина). Более того, имея возможность напрямую решать вопросы строительства с новгородской посадской элитой и московским двором, соловецкий игумен оперативно, без известной бюрократической волокиты, по большей части приводящей к воровству, единолично решал хозяйственные и административные вопросы, являясь в одном лице и келарем, и казначеем, и архитектором, и заказчиком строительства.

По замыслу Филиппа, Спасо-Преображенский собор должен был стать самым большим каменным храмом на Русском Севере, зримым символом того «луча пресветлого» и той «церкви, стоящей в воздухе, большой и прекрасной, простершейся над землей», которые наблюдал в своем видении преподобный Зосима.

И вновь мы можем говорить об уникальном даре мистического символизма, которым обладал святитель, о запредельном умении видеть невидимое в повседневном, подчинять обыденное таинственному монашескому обиходу.

Преподобный Максим Исповедник в VIII—XXIII главах своей «Мистагогии» обратил внимание на то, что евангельский символизм есть проявление насущности и обыденности Священного Предания, то есть опыта Церкви, канонической и ментальной преемственности.

Не случайно, что именно Филипп (Колычев), видя себя продолжателем и наследником преподобных соловецких началоположников Савватия и Германа, в 1599 году установил у подножия Секирной горы, в Савватиевской пустыни, поклонный крест в память о старцах. Более того, игумен Филипп разыскал образ Пресвятой Богородицы Одигитрии, который был привезен святым Савватием на остров в 1429 году, келейный каменный крест отшельника, Псалтирь преподобного Зосимы, а также его ризы, в которых любил сам совершать богослужение.

В этой связи интересно вспомнить еще одного соловецкого, точнее анзерского, постриженника — Никиту Минова, будущего патриарха Всероссийского, одного из величайших мистиков и символистов Русской Церкви уже XVII века.

Ново-Иерусалимский Воскресенский монастырь, Крестный Кийостровский и Валдайский Иверский монастыри, возведенные Никоном, стали гигантскими (и по сей день) знаками русского религиозного сознания во всей его парадигме — от непостижимого (Воскресение Христово) до осязаемого и зримого (Кийский крест «в меру» Креста, на котором был распят Спаситель).

Параллельно с возведением Спасо-Преображенского собора при игумене Филиппе начинается активное строительство разного рода хозяйственных и гидротехнических сооружений. Устройство налаженного монастырского быта и одного из крупнейших в Поморье хозяйства, по мысли святителя, ни в коей мере не должно противоречить заветам отцов-пустынников.

Было бы лукавой ошибкой умолчать о том немаловажном факте, что в Москве с пристальным интересом наблюдали за тем, что происходит на Соловках. Точнее сказать, за деятельностью игумена Филиппа (Колычева) следил лично государь Иван Васильевич IV, причем наблюдение его носило вполне ощутимый характер.

Так, начиная с 1539 года московский царь не только делает обители богатые пожертвования в виде риз, богослужебных предметов, колоколов, украшений и «кормовых денег», но и отписывает Соловецкому монастырю прибрежные земли с поселениями и посадами.

Перечислим лишь некоторые из этих царственных благодеяний, отмеченных в «Летописце Соловецком» XVIII века:

1539 год: «Да еще великий государь пожаловал обители деревню Шижню, а в ней церковь Николая Чудотворца, да деревню Сухой Наволок, да деревню Остров... с варницами, и со всеми оброками и угодьями».

1541 год: «А судам соловецким в Вологде разрешается стоять у своего подворья монастырского. А если старцы не продадут всю соль в Вологде, везти им ту соль в Москву и по иным городам на ста возах, также без всяких пошлин. А хлеб провозить и всякий запас в монастырь дозволяется беспошлинно».

1550 год: царь Иван Васильевич пожаловал Соловецкому монастырю деревни Усть-Колежму и Колежму Выгозерского погоста, да восемь варниц со всеми угодьями и оброками, да остров на реке Суме с тремя дворами.

1553 год: пожалована государем Соловецкой обители Сумская волость с церквями Успенской и Никольской с землями, солеварнями, оброками и угодьями.

1555 год: по велению государя и по благословению преосвященного Макария, митрополита Московского, отошло к обители Соловецкой село Пузырево «в Бежецком верху, в Мещерском стане», а в нем церковь во имя Николая Чудотворца да двадцать деревень с лесами и угодьями.

Более того, Иван Васильевич охотно принимает у себя соловецких посланцев, осыпая их богатыми дарами, а соловецкому иноку Феодориту, игумену Спасо-Евфимиевского Суздальского монастыря (впоследствии прославленному в сонме Кольских, Соловецких, Вологодских и Новгородских святых), доверяет проведение переговоров в Царьграде о признании константинопольским патриархом его венчания на царство.

Вне всякого сомнения, Филипп не может не чувствовать на себе этого пристального, но вместе с тем и подозрительного взгляда, не может не принимать царские подарки, не может не отвечать на письма государя. Например, на такое:

«Игумену с братией на мои именины пеги молебен собором, и обедни служить о нашем здравии, а по родителям моим преставившимся в память петь панихиды и обедни служить собором».

Если учесть, что дядя Филиппа, князь Андрей Иванович Старицкий, поплатился жизнью за противостояние с Еленой Васильевной Глинской, матерью царя Московского, то последний указ следовало расценивать как прозрачный намек на то, кто именно является всероссийским «пастырем» и «отцом».

Но, как мы помним, Соловецкий игумен уже сделал свой выбор.

Филипп продолжает строительство. Он сам «украшал новый храм, не щадя собственных денег, иконами, сосудами, ризами, подсвечниками и лампадами, — пишет Г. П. Федотов. — В этой церкви, с северной стороны, он избрал место своего погребения. Он хотел, чтобы память его в монастыре навсегда соединилась с поминовением его родителей». В «Соловецком летописце» сказано: «Филипп Степанович Колычов, игумен Соловецкого монастыря, просил всего братства, чтобы записать вечный поминок в литию: отца Стефана (Степана Ивановича), да матерь его инокиню Варсонофию (в миру Варвара), да брата Бориса, а как он игумен преставится, то написать и его в литию, а поминовение отправлять месяца ноября в 7-й день, а дача его, что он дал в монастырь, на 171 рублей, да сверх того иные дачи».

Памятование смерти, которое, по словам преподобного Иоанна Лествичника, есть «отложение забот, непрестанная молитва и хранение ума», воспринимается Соловецким игуменом как единственная возможность сохранить внутренний покой и не утратить сосредоточенности в том бурном и кипящем, как Белое море, страстями мире, который пришел и на Соловки в середине XVI века.

С другой стороны, можно предположить, что это пожелание о «вечном помине» стало завуалированным ответом Соловецкого игумена Московскому царю, погубившему к тому моменту в опричнине многих родственников Филиппа (Колычева).

Изощренный знаток придворных интриг, прирожденный игрок и виртуозный манипулятор, Иван Васильевич IV не мог не обратить на это внимания.

Глава шестая Обитель уставного благочестия

Соловецкая келья. — Деревянные и каменные кельи. — Келейные корпуса. — Отопительная система в монастыре. — Келейный интерьер. — Соловецкое чинопоследование. — Трапеза. — Трудники. — Техническое обеспечение. — Монастырские промыслы. — Традиции игумена Филиппа. — Стратегический объект. — Игумен Артемий. — Первый соловецкий заключенный. — Иосифляне и нестяжатели. — Нил Сорский. — Иосиф Волоцкий. — Видение Филиппа. — Сильван Грек — Сильвестр. — Островной острог. — 1566год. — Обвинения в колдовстве. — Паисий. — Игумен Варлаам. — «Сергиевская плеяда». — Крепость и тюрьма. — Игумен Иаков. — Покаяние. — Анзер

Из воспоминаний путешественника, журналиста и общественного деятеля Василия Ивановича Немировича-Данченко от 1872 года:

«Мы вошли в келью. Бедная выбеленная комната. Прямо между двумя окнами — аналой. Два табурета, стул, комод и кровать. Кстати, вспомнил я, как соблюдают обеты бедности иеромонахи других монастырей, и сравнение было не в пользу последних.

— Что, у вас все так живут?

— Нет, — самодовольно ответил старик. — У меня попросторней, да и посветлее. А, впрочем, житье пустынное, настоящее монашеское житье... ведь мы не от мира сего!»

Правила и условия келейного жития, а также организация быта в монастыре, существующие в Соловецкой обители и по сей день, были установлены святителем Филиппом незадолго до его отбытия в Москву на митрополичью кафедру Великим постом 1566 года.

Итак, каковы же были эти условия? Где и как жили соловецкие монахи?

До конца XVI века все кельи в монастыре были деревянными. Однако с началом на острове каменного строительства (в первую очередь храмового) монашеские кельи тоже стали претерпевать известные конструктивные изменения.

В частности, каменные кельи рубежа XVI—XVII веков состояли из двух помещений: теплых сеней и собственно самой кельи, в которой жили три или четыре монаха. Спали и сидели здесь на укрепленных вдоль стен лавках, посреди же комнаты стояли стол и аналой, а в углу находилось так называемое «рукомойное» место — деревянная лохань и большой кувшин, именуемый «курганом».

Топились такие кельи «по-черному». Дым из печи, которая была одновременно одной из стен между теплыми сенями и жилым помещением, заполнял келью, а затем уходил в тягу под потолком.

Холодные сени были связаны с дровяником, туалетом и сараем. Все подсобные помещения выходили в сторону крепостных стен, а порой и были встроены в них.

Традиционно келейные корпуса в северных монастырях XIV—XVI веков строились по периметру вокруг храма, чтобы зимой укрыть идущих на службу иноков от ветра и снега и сделать путь коротким.

На рубеже XVII—XVIII веков все жилые здания Соловецкого монастыря были перестроены: они получили многоэтажную (в два-три этажа) коридорную систему, что позволило расселить монахов по одиночным кельям, а также централизованное отопление. На каждом этаже была устроена печь, которая при помощи сложной системы дымоходов отапливала сразу несколько помещений. Отдельные печи в кельях не приветствовались и находились по большей части лишь в жилых помещениях настоятеля, келаря, а также в комнате для почетных гостей. Эта система сохранилась и действует до наших дней в святительском корпусе монастыря, который примыкает к Филипповской церкви.

Но были и другие варианты.

Об одном из них в своей книге «Описание Белого моря» пишет почетный гражданин города Архангельска, корреспондент Императорской Академии наук Александр Николаевич Фомин, посетивший Соловецкую обитель в 80-х годах XVIII века: «Средний и верхний ярусы келий нагревают истопники печами, в нижних этажах складенными; излишнее снизу тепло пущают вверх сами хозяева посредством душников или отверстий, в полах проделанных. Сказывают, для сей причины жгут в оных печах толстые дрова два или три

дня беспрестанно и запасают таким образом тепло на неделю. Естественно вообразить можно, что при окончании топления и в первые дни после оного в нижнем жилье должно быть великому жару, для непривычных несносному».

Вообще следует заметить, что тема сохранения тепла в братских корпусах, зимних храмах и трапезных, а также борьбы с сыростью была по понятным причинам особенно актуальна на острове. Так, посетивший монастырь в 80-х годах XIX века исследователь и бытописатель Русского Севера П. Ф. Федоров замечал, что «монахи ужасно любят тепло, берегут его, а потому не выставляют зимних рам... келейный воздух настолько сух, особенно зимой, что губы у монахов сохнут и даже лопаются».

Внутренняя обстановка келий, что и понятно, была различна в зависимости от положения, занимаемого ее обитателем в монастыре.

Типовые кельи представляли собой однооконные, вытянутые в плане (пеналообразные) комнаты с кроватью, платяным шкафом, письменным столом, непременным аналоем и молельным углом.

Также П. Ф. Федоров обращает внимание на следующие весьма интересные детали келейного интерьера: «В одной из боковых стен каждой кельи сделано четырехугольное углубление, имеющее одну или две полки и плотно, в уровень со стеной снаружи затворяющееся дверцами, это углубление представляет маленький шкафик... Дверцы шкафика снаружи побелены одинаково со стеной, так что присутствие его не сразу заметно... Стены кельи у каждого монаха обязательно украшены теми или другими картинками, чаще всего видами Соловецкого монастыря... лубочными изображениями Страшного суда Господня и тому подобными духовнонравственными картинками».

Интересное описание келейного интерьера, но уже на рубеже 20—30-х годов XX века (к тому моменту на Соловках размещался СЛОН) оставил бывший заключенный, писатель Олег Васильевич Волков:

«Жили мы втроем. Келья наша была на втором этаже здания, выстроенного еще в XVIII веке. Двойная, отгораживающая от всякого шума дверь в коридор. В двухаршинной толще стены — крохотное окошко. Обращено оно в узкий проход между Преображенским собором и нашим приземистым корпусом — бывшим Отрочьим.... Тут настолько обособлено, что и нам, нынешним келейникам, можно забыть про гудящие соборные своды, отражающие тысячи голосов, про кучки, вереницы и толпы снующих всюду, спешащих и отправляемых людей».

На рубеже XIX—XX веков почти каждую монашескую келью на Соловках непременно украшали настенные боевые часы с кукушкой. По воспоминаниям очевидцев, некоторые из монахов имели в келье даже по двое настенных часов, хотя утром всех в братском корпусе будил звонок так называемого «будильника» (монаха, послушанием которого была побудка братии), а удары соборного колокола и часы на монастырской колокольне постоянно поддерживали ощущение времени, оповещали о последовании служб и послушаний, строго разграничивая день соловецкого насельника.

Так, в три часа утра в Троицком соборе у мощей преподобных начиналась утреня, которая продолжалась три часа. До нее каждый инок должен был выполнить свое келейное правило, которое каждому назначалось духовником индивидуально.

После завершения утрени келарь монастыря от огня лампады у храмового образа возжигал свечу, от которой уже на кухне зажигали печи. Начиналось время послушаний. Болящие и престарелые насельники были освобождены от физической работы, но по благословению настоятеля могли трудиться в монастырской библиотеке над переписыванием или редактированием богослужебной литературы, рукописной монастырской хроники и актов.

Известно, что после утрени в Троицком соборе служили до пяти литургий, после чего следовали чин о панагии и обед.

Во время вкушения пищи в трапезной, на котором присутствовали все: от игумена до послушников и труд-ников, обязательно происходило чтение житий святых.

Из воспоминаний паломников П. Свиньина, В. Душина и А. Ильина, а также этнографа и путешественника С. Максимова о посещении Спасо-Преображенского Соловецкого монастыря:

«В трапезной храмине, воздвигнутой святителем Филиппом, похожей на Грановитую палату, сидело за одним столом 80 человек монашествующей братии, а противу их по другую сторону и вокруг среднего столба были угощаемы посетители. Стол был вкусный, здоровый и состоял из четырех рыбных блюд» (1828 год).

«Пищу в Соловецкой трапезе составляет преимущественно рыба всех сортов, соответствующая тому краю, которую добывают сами монахи: семга свежая и малосольная, сельди тоже свежие и соленые... в Соловецкой обители их приготовляют с особенным искусством, нежели в прочих местах. Из свежих сельдей уха бывает самая вкусная, которую не везде встретишь» (1867 год).

«После были на трапезе, на которой обыкновенно подается селедка с уксусом, треска с квасом, горячий суп или похлебка, другой раз уха из монастырской рыбы, каша гречневая или пшенная. В воскресенье дается небольшой ситник, разрезанный на четверых» (1873 год).

«Вся посуда была оловянная... На этот раз вся трапеза состояла из четырех блюд: холодное — соленые сельди с луком, перцем и уксусом; треска со сметаной и квасом; уха, удивительно вкусная, из сегодня выловленных сельдей; и каша гречневая с коровьим маслом и кислым молоком. В конце трапезы разносились кусочки просфоры, или богородичного хлеба, освященного в конце пением и разрезанного при том же пении и тогда же. Певчие пели потом молитвы и отпуск, и затем все расходились» (конец 80-х годов XIX века).

В шесть часов вечера в монастыре начиналась вечерня, она длилась два часа. Затем следовал ужин, который завершался чтением вечерних молитв, после чего монахи расходились по кельям, где обязательно исполнялось правило на сон грядущему.

Следует сказать, что на протяжении столетий традиции игумена Филиппа, его дух и его заповеди соблюдались в Соловецком монастыре свято.

Аскетическое здравомыслие, естественным образом совмещенное с поморской изобретательностью и рачительной строгостью, не могло не отразиться на иноческой жизни в Спасо-Преображенской Соловецкой обители.

«От времен игуменства Филиппа до нас дошли три “уставных грамоты”, данные им вотчинному соловецкому населению и представляющие кодификацию действующего вотчинного права», — пишет Г. П. Федотов. Речь идет о документах 1548,1561 и 1564 годов, в которых Соловецкий игумен регламентирует жизнь не только обители, но и принадлежащих ей территорий (подробно об этом мы уже говорили в предыдущей главе).

Особое внимание на острове уделялось именно трудовой дисциплине. Трудники и монахи, среди которых было немало профессиональных плотников, каменщиков, рыболовов и мореходов, представляли собой мощное трудовое сообщество, результаты деятельности которого впечатляют и по сей день.

Например, при игумене Филиппе на острове была создана огромная гидротехническая сеть, обеспечивающая монастырь питьевой водой, а также выполнявшая транспортные функции. Многочисленные озера Большого Соловецкого острова (более 97) были связаны системой каналов, на которых были установлены мельницы для помола хлеба.

«“Летописец Соловецкий” приписывает святому Филиппу даже изобретение каких-то машин или орудий, — читаем в книге Г. П. Федотова «Святой Филипп митрополит Московский». — Кроме мельницы Филипп завел мастерские для выделки меха и сапожных товаров из кожи собственных оленей. Искусные резчики работали предметы церковного обихода из “рыбьего зуба”, т. е. моржовой кости. Это искусство всегда процветало на Соловках, распространяясь оттуда по всему поморскому Северу».

Работа с камнем, которого на острове было предостаточно, позволила создать ряд уникальных сооружений, мастерски вписанных в естественный рельеф побережья. Речь в первую очередь идет о знаменитых Филипповских садках, по сути рукотворном морском заливе, отгороженном от моря искусственной дамбой из валунов. Живые сельдь и треска, пойманные в море, сохранялись и накапливались здесь, что было удобно, когда лов рыбы был невозможен, например, в штормовую погоду. Известно, что садки были спроектированы лично игуменом Филиппом и воплощены в жизнь трудами соловецких насельников.

На рубеже 80—90-х годов XVI века начинается возведение циклопических каменных стен, превративших обитель в неприступную крепость, самую северную на рубежах Московского царства.

Превращение Соловецкого монастыря в глобальный военно-стратегический форпост связано с именем воеводы Михаила Озерова, прибывшего на остров в 1578 году в сопровождении четырех пушкарей и десяти стрельцов, а также доставившего на Соловки значительный арсенал пушек, ручных пищалей и пороха В задачи воеводы входило комплектование островного гарнизона, обучение военному делу набранных в стрельцы монастырских крестьян, а также возведение деревянного острога

Известно, что через год все монастырское войско вместе с Михаилом Озеровым погибло, вступив в неравный бой с превосходящими и по численности, и по боевой выучке шведами, чьи походы на Поморский берег Белого моря были, увы, явлением нередким

Слава о Соловецком монастыре как об обители строгого уставного благочестия и жесткой внутренней дисциплины дошла до Москвы, а точнее сказать, до царя Ивана Васильевича Может быть, это и натолкнуло самодержца на мысль воспользоваться островным монастырем на Дышащем море как местом заточения неугодных политических оппонентов, а надзор за ними возложить на местных монахов и игумена

Одним из первых заключенных островного монастыря стал прибывший сюда в 1554 году бывший настоятель Троице-Сергиева монастыря игумен Артемий Постриженник преподобного Корнилия Комельского, человек нестяжательских убеждений, интеллектуал, книжник, великолепный знаток святоотеческого наследия, Артемий оказался на Соловках по обвинению в ереси и соучастии в небогоугодных делах Ивана Висковатого и Матвея Башкина

Известно, что в 1551 году по совету царского духовника Сильвестра Артемий был приглашен в Московский Чудов монастырь, где обратил на себя высочайшее внимание даром проповедника и богослова, за что впоследствии назначен игуменом Троице-Сергиева монастыря Однако вскоре Артемий был вынужден покинуть обитель святого Сергия О причинах этого поступка мы можем только гадать будучи противником монастырских богатств и «любостяжания», Артемий, скорее всего, вступил в спор с троицкой братией, которая категорически не приняла нового игумена-нестяжателя

А дальше, как известно, больше — в 1553 году Артемий стал свидетелем по делу Матвея Башкина, обвиненного в ереси. Однако по ходу процесса из свидетеля Артемий на основании показаний самого Башкина и старцев Ферапонтова монастыря превратился в обвиняемого. В вину ему вменялось, что «еретиков Новгородских не проклинает, а латынь хвалит и поста не хранит».

«За все эти грехи Артемий был лишен сана и сослан в Соловки под надзор “духовного настоятеля игумена Филиппа”. Его велено держать в строгом заключении, “в некоей келье молчальне”, ни с кем не сообщается, кроме духовника и игумена, который должен его “наказывать и поучать от божественного писания”», — пишет Г. П. Федотов.

Как именно сложились взаимоотношения между первым соловецким узником и игуменом Филиппом, мы не знаем. Скорее всего, настоятель не слишком притеснял Артемия, видя в нем человека оригинально мыслящего и просвещенного, павшего жертвой придворной интриги, не вписавшегося в большие политические игры, с которыми он, Филипп, был знаком не понаслышке.

Спустя год при невыясненных обстоятельствах Артемию удалось бежать с острова и перебраться в Литву.

Факт любопытный и говорящий о многом. В первую очередь о том, что к возложенной на него царем роли надсмотрщика игумен Филипп отнесся прохладно; более того, общаясь с соловецким узником, он, скорее всего, разделял его нестяжательские и аскетические устремления. Не так часто на острове Филиппу приходилось общаться с человеком, богословски одаренным и начитанным, а, вникнув в суть его дела, он понял, что Артемий не пришелся ко двору именно по причине своей начитанности и решительной непримиримости ко всякого рода кривде, лукавству и приспособленчеству ряда государевых мужей и архиереев.

Находясь на первый взгляд на периферии политической и духовно-религиозной жизни Московского царства, Соловецкий монастырь меж тем в силу объективных причин — тесной связи с Великим Новгородом и крупными монастырями Северной Фиваиды — ни в коей мере не оказался в стороне от масштабной полемики, развернувшейся в Русской Церкви в начале XVI столетия.

Речь в данном случае идет о противостоянии двух духовных течений в монашестве, а как следствие, и в общественно-политическом устройстве русского общества в целом — «иосифлян» (сторонников государственного доминирования в церковной жизни, последователей преподобного Иосифа Волоцкого) и «нестяжателей» (сторонников аскетического нищелюбия, последователей преподобного Нила Сорского).

Дискуссия, изначально носившая исключительно мирный духовно-богословский характер, постепенно и неизбежно переросла в спор политический, и тогда, как говорится, в ход пошла «тяжелая артиллерия» — доносы, оскорбления, угрозы, обвинения в ереси и антигосударственной деятельности.

Нил Сорский, будучи постриженником Кирилло-Белозерского монастыря и духовным питомцем игумена Кассиана, в свою очередь постриженника Спасо-Каменной обители, безусловно, великолепно знал киновийную (общежительную) иноческую жизнь на Севере во всех ее подробностях, причем порой и в не самых приглядных.

Посетив со своим учеником Иннокентием обители Палестины, Константинополя и Афона, преподобный задумал обновить русскую монашескую традицию, насытив ее греческими опытом аскетического делания, а по сути, вернувшись к классическим примерам анахоретства Древней Церкви. Первым и непреложным условием такого скитского бытования стали полный отказ от церковного имущества и вкладов, приношений и дорогих пожертвований, невхождение на государственное поприще, бегство славы и почитания, иначе говоря, совершенное нестяжание, как материальное, так и духовное. Само же стяжание богатств земных Нил именовал «ядом смертоносным», а сребролюбие, вслед за преподобным Фалассием Ливийским (ум. 660), называл «пищей страстей, потому как оно поддерживает и растит всеобъемлющую самоугодливую похоть».

Во исполнение этого эпического и благородного замысла на берегу лесного потока Сора, что в белозерских землях, Нил основал пустынь по Скитскому уставу, то есть особножительную обитель, где каждый инок имел свою келью и свое хозяйство, то есть исключительно трудом рук своих добывал себе пропитание, и лишь по воскресным дням братия собиралась в храме для общей молитвы.

«Преподобный Нил наиболее показал на соборе 1503 года о монастырских имуществах, до какой степени отложил он все мирские пристрастия и как стремилась душа его к одному горнему, — пишет в своей книге «Русская Фиваида на Севере» А. Н. Муравьев, — ...предложил на соборе Нил, чтобы не было сел у монастырей и чернецы жили бы в пустыне и кормились рукоделием. Все пустынники Белозерские, следуя в этом заповеди отца своего св. Кирилла, поддержали мнение великого скитоначальника».

Уже после своей кончины в 1508 году преподобный старец явился во сне царю Ивану Грозному и запретил ему вести каменное строительство в Сорской пустыни, а также делать обители дорогие подарки. Этот пример показывает, насколько непреклонен был отшельник в своем стремлении очистить русское иночество от многих пагубных искушений и соблазнов, приносимых князьями «мира сего» и разрушающих молитвенное священно-безмолвие.

Понятно, что столь радикальный взгляд на предмет не мог не вызвать острых споров, категорического неприятия и даже конфликта.

Преподобный Иосиф Волоцкий, игумен Успенского Волоколамского монастыря, выступил с противоположной тезой. По его мысли, церковные богатства есть свидетельство мощи и величия Церкви. В одном из своих посланий преподобный восклицал: «Надобно церковные вещи строити, святые иконы и священные сосуды, и книги, и ризы, и братство кормити... и нищим, и странным, и мимоходящим давати и кормити».

Мнение Иосифа Волоцкого, что и понятно, получило высочайшую поддержку, но непримиримая позиция Нила и белозерских (также их принято называть — заволжские) старцев обострила противостояние, что привело к драматическим последствиям.

Г. П. Федотов так комментировал сложившуюся ситуацию: «Противоположность между заволжскими “не-стяжателями” и осифлянами поистине огромна как в самом направлении духовной жизни, так и в социальных выводах... В организации иноческой жизни на одной стороне — почти безвластье, на другой — суровая дисциплина. Духовная жизнь “заволжцев” протекает в отрешенном созерцании и “умной” молитве, — осифляне любят обрядовое благочестие и уставную молитву... первые дорожат независимостью от светской власти, последние работают над укреплением самодержавия и добровольно отдают под его попечение и свои монастыри, и всю Русскую церковь».

Удивительным образом возникшая в начала XVI столетия оппозиция на уровне русского социума в целом и Русской Церкви в частности в полной мере стала проекцией душевной и духовной раздвоенности игумена Филиппа — сына своего времени и своего народа.

Едва ли Соловецкий настоятель, отдававший монастырю все свои силы, желавший создать на острове обитель молитвы, поста и монашеского трезвения, хотел видеть его превращенным в тюрьму.

Принимая от Грозного царя богатые приношения и дары, Филипп не мог не понимать, что «время подвига» (время выбора) наступит непременно, однако известные его дипломатичность и опытность подсказывали, что по-другому сейчас устроить и наладить жизнь в островном монастыре не получится. Слишком много людей зависели от Филиппа, и за всех за них он был в ответе — за поморских рыбаков и новгородских труд-ников, за онежских купцов и послушников, за соловецких иноков и монастырских старцев, за своего постриженника и ближайшего ученика Иакова, который спустя годы станет настоятелем Спасо-Преображенского монастыря.

Да, тот путь, который избрал Федор Степанович Колычев, изначально предполагал выбор, причем осмысленный и взвешенный, выбор, который неизбежно должен был привести к трагической развязке, потому что, как любил повторять святитель, «никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом не радеть. Не можете служить Богу и маммоне» (Мф. 6, 24).

В один из дней 1565 года, удалившись в скит на берегу Игуменского озера для молитвенного сосредоточения и размышлений, Филипп удостоился великого и страшного видения. Ему, как сообщает «Летописец Соловецкий», «явился в пустыни Господь в терновом венце, в оковах, обагренный кровью, с ранами на теле, в том виде, в каком Он после поруганий и биений перед судилищем Пилата веден был в темницу».

Пожалуй, в этом откровении Соловецкому настоятелю была явлена очевидная и закономерная истина — мир человеческих страстей пришел на «Остров мертвых», и всякий, кто пожелает противостоять ему, сделав свой выбор в следовании за Христом, будет подвержен поруганию, унижению и страданиям.

Спустя год, в память «чудного и преславного явления, бывшего на сем месте», игумен Филипп поставил часовню, «устроил из дерева изображение Господа нашего Иисуса Христа в подобии, им виденном, а где вода брызнула из земли (как слезы Спасителя), там ископал, оставил здесь и камень, служивший ему возглавием, и заповедал хранить его».

Камень, подкладываемый под голову, — как символ признания своих слабостей и несовершенства, но и осознания при этом собственной силы перед лицом бытийных драм.

Итак, прецедент «Соловецкого иосифлянства» был создан.

Вернее сказать, он был создан раньше, когда еще в 20-х годах XVI века сюда из Троице-Сергиева монастыря был доставлен «некий мних» Сильван Грек, ученик и сподвижник Максима Грека, при котором он служил писцом. «Сей монах был муж внешнего и духовного любомудрия искусен», — писал о нем князь Андрей Михайлович Курбский. Известно, что Сильван принимал участие в переводе бесед святого Иоанна Златоуста на Евангелие от Иоанна, однако после обвинения Максима Грека в поддержке нестяжателей (к тому моменту спор между «иосифлянами» и «нестяжателями» перешел в фазу разгрома последних), а также в проповеди «некоей» ереси митрополит Даниил, питавший особую неприязнь к «зело хитрым» греческим мудрецам, сослал Сильвана в Соловецкий монастырь, где страдалец и скончался в «заточении темничном».

Через шесть лет после Артемия в Соловки был отправлен царев духовник, человек, приведший Артемия в Кремль, а впоследствии его обвинитель и гонитель протоиерей Сильвестр.

В «Лицевом летописном своде» (60—70-е годы XVI века) о старце было сказано: «Всем он владел, обеими властями, и святительской, и царской, точно царь и святитель, только имени и престола не имел царских, но поповские».

На Соловки Сильвестр был переведен из Кирилло-Белозерского монастыря, где содержался в заточении с 1560 года. Возглавляя «Избранную раду», Сильвестр имел огромное влияние на молодого Ивана Васильевича. Известно, что именно он призвал царя быть не только крепким во власти и вере, но и жестоким по отношению к своим врагам, видеть в них «крамольников», угрожающих Святому Православию.

Спустя годы в число врагов Грозного царя попал и он сам.

В Соловецком монастыре опальный протоиерей находился под «строжайшим присмотром», здесь же он был насильно пострижен в монахи с именем Спиридон.

Характерно, что в последние годы своей жизни Сильвестр (Спиридон) занимал крайне антииосифлянскую позицию, притом что сам до определенного времени имел при государевом дворе значительный вес и влияние, а также по сути возглавлял «Избранную раду», будучи при этом лицом духовного звания.

До конца XVIII столетия в монастыре не было специальных тюремных построек, а посему местом заточения колодников служили так называемые каменные «мешки», казематы, своего рода полости, образовавшиеся во время строительства стен и башен Соловецкой крепости. По большей части камеры здесь располагались ниже уровня земли, имели размер два на два метра или около того, а под самым потолком тут зияло крохотное зарешеченное окно. Впрочем, ряд камер имел лишь отдушину, так как они находились во внутреннем периметре башни и, следовательно, не имели контакта с внешним миром.

В 1798 году под острог на острове был приспособлен подвальный этаж иконописной палаты, возведенной еще в 1615 году рядом с Корожной башней. Здесь специальным образом было оборудовано 11 тюремных казематов, которые на Соловках называли «арестантскими чуланами».

В своей книге «Год на Севере», в главе, посвященной Соловецкому монастырю, С. В. Максимов писал: «В одном из промежутков между циклопическими стенами Соловецкого монастыря, складенными из громадных диких камней, и стенами жилых монастырских строений, в северо-западном углу, приютилась отдельная палата каменная и двухэтажная... 16 новых “чуланов” (похожих более на собачьи конуры) прилажены были и в верхнем этаже в 1828 году, а в 1842 году тюрьма увеличилась надстройкою третьего этажа, который и делает ее видною богомольцам из-за стен. До того времени мест заключения было несколько: у Никольских ворот, у Святых ворот, под крыльцом Успенского собора и в башнях: западной и на восточной стороне. Иных узников не помещали в тюрьмы: так, один священник Симеон жил в хлебне, прикованным на цепь, и в таком виде месил братские хлебы...»

Изначально обязанности надзора за арестантами были возложены на монахов обители, но уже к концу XVI века из числа стрельцов Соловецкого гарнизона был сформирован отряд надзирателей. С этого момента островное население поделилось на тех, кто находился в затворе, и на тех, кто их охранял.

Великим постом 1566 года игумен Филипп (Колычев) покинул Соловецкий Спасо-Преображенский монастырь и отправился в Москву для поставления на митрополичью кафедру.

Как писал Г. П. Федотов, «игумен простился с плачущей братией. Впрочем, слезы не у всех были искренними. Кое-кто без сожаления расставался со святым игуменом».

Конфликт, давно тлевший между настоятелем и частью братии, не был уврачеван, и именно он стал питательной средой для клеветы и ложных показаний о якобы неправедной жизни Филиппа в бытность его настоятелем в Спасо-Преображенском монастыре, а также тех наветов, сбором которых активно занялись при дворе царя Ивана Васильевича.

В комиссию по «обыску о жизни» Филиппа вошли архиепископ Суздальский и Тарусский Пафнутий, архимандрит Андроникова монастыря Феодосий, князь Василий Темкин и дьяк Дмитрий Пивов. Как это бывает в таких случаях, не имея никаких личных претензий к Соловецкому игумену, «дознаватели» не рискнули пренебречь царевым указом и с энтузиазмом принялись за дело.

Ключевыми фигурами со стороны обвинения стали Паисий, келарь монастыря при Филиппе, а ныне соловецкий игумен (которому даже был предложен епископский сан в обмен на сговорчивость), и архиепископ Новгородский Пимен, постриженник Кирилло-Белозерского монастыря.

Осенью 1568 года в Успенском соборе Московского Кремля Паисий зачитал «свитки» своих показаний, а также показаний ряда соловецких старцев перед Освященным собором. В свою очередь Пимен, на тот момент один из наиболее приближенных к царю архиереев, обвинил святителя в «неистовствах» и колдовстве.

Выслушав потоки клеветы и оскорблений в свой адрес, обвиняемый сказал: «Благодать Божия да будет на устах твоих, чадо, ибо льстивые уста против меня отверзлись. Не слышал ли Божие слово. “Аще кто речет брату своему ‘юродиве’, повинен геенне огненной”? Вспомни и другое изречение Священного Писания: “Что сеет человек, тот и пожнет”, — это слово не мое, а Господне».

Затем, повернувшись к Грозному царю, добавил: «Потщися и ты подражать благим нравам, ибо светлостию сана не умоляется смерть, во все вонзающая несокрушимыя свои зубы. Итак, прежде ея немилостива-го пришествия, принеси плоды добродетели и собери себе сокровища на небесах, ибо все собранное в мире сем остается на земле, и каждый воздает слово о житии своем».

Через год игумен Паисий будет извержен из сана и отправлен «для вразумления» в Валаамский монастырь, а соловецкие старцы, свидетельствовавшие против Филиппа, будут арестованы, обвинены в клевете и сосланы под надзор в отдаленные северные обители.

Архиепископ Новгородский Пимен по обвинению в сговоре с литовским королем тоже будет извержен из сана, но уже в 1570 году, подвергнут публичному надругательству на глазах у всего Новгорода и сослан в один из Тульских монастырей. По другой версии, Пимена утопили в Волхове.

Царь же Иван Васильевич IV Грозный примет мучительную смерть, наступившую от многих недугов, вызванных нездоровым образом жизни, в 1584 году в Москве в возрасте пятидесяти четырех лет...

На время судебного разбирательства монастырская казна и соловецкая ризница были опечатаны, а в 1570 году временным управляющим обители был назначен соборный старец Кирилло-Белозерского монастыря Меркурий. Согласно государевой описи монастырское хозяйство на острове на тот момент составляли 60 волов, 71 лошадь, семь морских лодей, 15 больших карбасов, три солеварни, три мельницы и «толчея» для круп.

В 1571 году, согласно указу Ивана Васильевича, игуменом Соловецкого Спасо-Преображенского монастыря был назначен постриженник Кирилло-Белозерского монастыря Варлаам.

О том, как отнеслась братия к аресту и впоследствии убийству своего настоятеля, никакой информации не сохранилось. С учетом того, что с острова в Москву были увезены все, кто согласился лжесвидетельствовать против Филиппа (Колычева) на Соборе, можно предположить, что соловчане (как братия, так и миряне) восприняли эти события как личную трагедию. Слишком для многих на острове святитель был добрым и справедливым настоятелем, отцом, которому, по словам поставлявшего его на игуменство архиепископа Феодосия Новгородского, все «покорялись со всяким послушанием».

По сути убийство московского святителя и соловецкого игумена стало последним ударом, нанесенным властью по «нестяжателям». Конечно, отнести Филиппа и его обитель к прямым продолжателям дела преподобного Нила Сорского невозможно. Хотя бы потому, что, как писал Г. П. Федотов, «монастырское хозяйство не благотворительное учреждение... оно зорко блюдет свои интересы». А соблюдение этих интересов, как мы помним, было сопряжено у Филиппа с неизбежной коллаборацией с властью, с царем Иваном Грозным в первую очередь. Но при этом внутреннее, духовное нестяжание Соловецкого игумена, а впоследствии и митрополита Московского, незапятнанность его репутации, великодушие и благородная простота ставят святителя в число выдающихся русских аскетов, пастырей «не от мира сего».

Вместе с Филиппом ушло целое поколение архиереев — Герман Казанский, Елевферий Суздальский, для которых архипастырские ризы не были символом надменной неприступности и властной вседозволенности, но тяжелым ярмом, приносящим многие скорби и страдания, сравнимым с веригами, с параманом, на котором написано: «Аз язвы Господа моего Иисуса Христа на теле моем ношу».

Являясь сотрудниками (совершающими совместные труды) царя и боярской элиты, они были при этом неподкупны и неколебимы в своем служении Спасителю, только Его видя смыслом и причиной всех своих поступков.

Традиции «Сергиевской плеяды», о которой мы говорили в предыдущих главах в связи с трудами и подвигами преподобных Савватия, Германа и Зосимы, постепенно угасают. Святитель Филипп становится той, если угодно, рубежной личностью, после которой исихастские традиции (традиции священно-безмолвия и «умной» молитвы), идущие еще от Отцов Древней Церкви, уступают место обрядоверию, порой обретающему черты агрессивного неистовства и, увы, подменяющему истинную сердечную теплоту веры нарочитым благочестием.

Исследуя этот переломный период, Г. П. Федотов в своей книге «Святые Древней Руси» пишет: «В религиозной жизни Руси устанавливается надолго тот тип уставного благочестия, “обрядового исповедничества”, который поражал всех иностранцев и казался тяжким даже православным грекам, при всем их восхищении. Наряду с этим жизнь, как семейная, так и общественная, всё более тяжелеет. Если для Грозного самое ревностное обрядовое благочестие совместимо с утонченной жестокостью... то и вообще на Руси жестокость, разврат и чувственность легко уживаются с обрядовой строгостью».

Вполне естественно, что обиходное соловецкое бытование рубежа XVI—XVII веков в полной мере проецирует на себя глобальные социально-политические и духовно-религиозные процессы, происходившие в стране.

Показательно, что начиная с 1570 года Соловецкий монастырь все более и более начинает ассоциироваться в народном сознании с военным форпостом, необоримой крепостью и тюрьмой.

В 1579 году «царь Иоанн Васильевич пожаловал 4 пищали затинных, да пороху 10 пудов и 10 фунтов. В сем же году каянские немцы (финны и шведы из города Каяны. — М. Г.) учинили нападение на Кемскую волость и произвели великое опустошение. Воевода Озеров и многие стрельцы побиты. На место его прислан на Соловки воевода Андрей Загряжский, который, набрав стрельцов из вотчин монастырских и умножив оных до 100 человек, по царскому повелению учил их исправной стрельбе» («Соловецкий летописец»).

В 1582 году по приказу государя на острове начинается строительство каменной крепости вместо деревянной, возведенной при воеводе Михаиле Озерове. Возглавляют работы уроженец поморского села Нёнокса, постриженник Соловецкого монастыря старец Трифон (Кологривов) и вологодский мастер Иван Михайлов.

В 1584 году Иван Грозный в вечное поминовение безвинно убиенных в опричнину новгородцев пожаловал в Спасо-Преображенскую обитель 1100 рублей.

Кажется, что в этой круговерти государевых неистовств, словно направленных на тотальное переиначивание стиля и традиций соловецкой жизни, заложенных еще преподобными Савватием, Зосимой и Германом, а также укрепленных и приумноженных святителем Филиппом, уже не осталось места истинному аскетическому трезвению и благочестию, которое преподобный Нил Синайский (ум. 450) видел не в том, чтобы многим оказывать милость, но в том, чтобы никого не обижать.

Последним же из Филипповской плеяды на Соловках стал игумен Иаков, постриженник и ученик святителя. Он был приглашен в островную обитель в 1581 году из Онежского Палеостровского монастыря.

Стараниями нового настоятеля в Спасо-Преображенский монастырь из Тверского Отроча монастыря были перенесены мощи святителя Филиппа. «Страдальческое нетленное тело его погребено было под папертью церкви во имя чудотворцев Зосимы и Савватия на месте, им самим при жизни его в обители сей предуготованном», рядом с могилой его духовника и учителя старца Ионы (Шамина).

Глава седьмая Елеазар и Никон

Игумен Иринарх. — Аскетические подвиги Иринарха. — Елеазар Анзерский. — Скитское житие на Анзере. — Скитский обиход. — Виды иноческой жизни. — Традиции Древней Церкви на острове. — Троицкий Анзерский скит. — Умная молитва. — Хозяйство Анзерского скита. — Киновийный устав. — Состав соловецких насельников и трудников. — Священник Никита Минов. — Никита во иночестве Никон — конфликт с Елеазаром. — Змий чёрен и зело велик — Бегство с Анзера. — Кий-остров. — Поклонные кресты на Севере. — Воздвижение креста на Кие. — Гроб Филиппа. — Крест Никона. — Чешьюгский крест. — Храм Сергия, что в Крапивниках

«Известно нам стало, что в Соловецком монастыре некоторые из братии дерзают жить не по священному уставу, не по правилам святых Апостолов и Богоносных отцов, не по преданию преподобных отцов Зосимы и Савватия, Соловецких чудотворцев, хотят ходить по своим волям. Мы, слыша это, дивимся, что в такой знаменитой лавре начинают жить так слабо, ни во что считая отеческие предания. Как только придет к вам наша грамота, вы, богомольцы наши, введите строгий надзор и не допускайте исполнять свою волю тем, которые захотят жить слабо, уклоняться к мирским делам или держать (хмельное) питье, выходить из монастыря и творить молвы; строго надзирайте, чтобы братия и послушники жили по правилам святых отцов, а не по своим похотям, и усердно ходили бы в церковь... Тех, которые из братии не будут слушать, вы смиряйте по монастырскому преданию и не попускайте самовольничать».

Эта грамота братии Соловецкого Спасо-Преображенского монастыря была написана царем Михаилом Федоровичем Романовым в 1621 году по просьбе игумена Иринарха, о котором сказано в его Житии: «Будучи сам примером подвижничества, он ревновал о поддержании в подчиненных ему иноках духа истинного монашества».

Тот факт, что соловецкий настоятель обратился за помощью к царю Московскому, дабы он вразумил «забывчивых иноков», в полной мере обрисовывает нам обстановку, которая сложилась в монастыре в 20-х годах XVII столетия. Кроткий, смиренный, всегда погруженный в богомыслие, любящий отшельничество и молитву, но совершенно обремененный делами хозяйственными, Иринарх с великим трудом справлялся с обязанностями настоятеля огромного к тому времени монастыря-крепости, одних стрельцов на содержании которого было более тысячи человек. Опять же постоянная угроза со стороны датчан и шведов, заботы о Кемском и Сумском острогах на материке требовали от старца решительности, а порой и жесткости по отношению к братии и подчиненным обители ратным людям.

Как мы видим, Иринарху это удавалось не всегда. По складу характера он не был администратором и главнокомандующим, более имея склонность — что для монаха естественно — к молчанию и смиренномудрию.

Кроме мощных фортификационных сооружений при Иринархе (разумеется, на средства государевой казны) возводятся казармы для монастырского гарнизона, что принципиально меняет контингент островитян. Происходит то, от чего предостерегал святитель Филипп (Колычев) в своих «уставных грамотах», когда пришлый люд (казаки), крестьяне, трудники и стрельцы, ведущие весьма своеобразный образ жизни, неизбежно начнут размывать иноческую дисциплину, непреложное соблюдение которой требовал еще преподобный Зосима.

Думается, что Иринарх понимал это. В 1626 году старец добровольно оставил управление обителью и два года, вплоть до своей кончины, пребывал в молчании.

Не являясь прямым наследником игумена Филиппа (их разделяют пять настоятелей), Иринарх каким-то немыслимым образом повторил духовный путь своего великого предшественника. Так, находясь в вечном борении с самим собой, старец почитал послушание за смиренную необходимость, а молитву и аскетическое делание — за «сверхъестественное состояние, возбуждающее к созерцанию пресущественного Божества» (слова преподобного Исаака Сирина).

В полной мере эту вторую сторону своего иноческого и пастырского дарования Иринарх раскрыл, когда стал духовным отцом некоего молодого послушника, сына купца Афанасия Севрюкова из города Козельска, а впоследствии постриг его в монашество с именем Елеазар.

Видя многие дарования этого юноши, Иринарх благословил его работать резчиком по дереву при благо-украшении иконостаса Спасо-Преображенского собора.

Житие молодого подвижника сообщает о том, что своей подвижнической жизнью преподобный Елеазар скоро приобрел уважение всей братии и любовь игумена Иринарха, но «не того желала смиренная душа его, она стремилась к новым подвигам уединения и безмолвия».

В 1612 году Иринарх благословил Елеазара удалиться в пустыню на остров Анзер. Видимо, в те годы, когда на Большом Соловецком острове шло активное строительство, а число братии, трудников и стрельцов уже значительно превышало тысячу человек, уединенный Анзер, входящий в состав Соловецкого архипелага и расположенный в 20 километрах к северо-востоку от монастыря, был единственным местом, где можно было ревностно подражать великим соловецким началоположникам — Савватию, Зосиме и Герману.

На Анзере, куда Елеазар уходит «тайно», он строит келью на берегу озера Круглое, где в безмолвии и трудах проживет четыре года.

Здесь, во исполнение нестяжательских обетов Древней Церкви, а также слов преподобного Нила Сорского: «Очисти келью свою, и скудость вещей научит тя воздержанию, возлюби нищету и нестяжание, и смирение», — пропитание инок добывал трудом рук своих. Аскет изготавливал деревянную посуду и оставлял ее на пристани, а взамен от рыбаков-поморов и проходивших мимо острова купцов получал хлеб и прочие припасы.

По истечении четырех лет Елеазар покинул свою келью на озере Долгом (ныне Большое Елеазарово) и перешел ближе к побережью, к ветхой церкви Николая-угодника, перенесенной на Анзер с Большого Соловецкого острова в 1583 году. Молва об отшельнике достигла не только Большого Соловецкого острова, но и материка. Со временем к нему стали притекать любители безмолвного и пустынного жития.

Среди собравшихся братий Елеазар установил древний чин скитского жития по примеру святых Отцов. Кельи иноков были поставлены на значительном удалении одна от другой. Лишь в субботу вечером и накануне праздников отшельники собирались в храме для общей молитвы, в которой проводили всю ночь и следующий день. Молитва, песнопение, пост, чтение Божественного Писания и сочинений Отцов Церкви, работа на огороде и рукоделие составляли их ежедневные занятия.

Патриарший клирик Иоанн Шушерин в 80-х годах XVII века так описывал жизнь анзерских отшельников: «В те времена отцы на острове держали такой обычай, что келья от кельи отстояла на два поприща (около полутора километров. — М. Г.) и на столько же от церкви, и во всякой келье жило по одному брату. Всего на том острове братии было двенадцать человек, правилу же они следовали такому: в вечер субботу собирались в церкви и служили вечерню с повечерием, а затем, не расходясь, и утреню. Прочитывали все двадцать кафизм (кафизма — раздел Псалтири, всего 20 разделов. — М. Г.), после десяти кафизм — воскресное Евангелие толковое (Псалтирь же когда читали, вся братия сидела). И, так проведя всю ночь за Божественной службой, с наступлением дня совершали Священную Литургию, после чего давали друг другу целование и, испросив друг у друга святых молитв, расходились по кельям до следующей субботы».

Историк В. О. Ключевский писал: «В Древней Руси различали три вида иноческой жизни: общежитие, житие особное и отходное. Общежительный монастырь — это монашеская община с нераздельным имуществом и общим хозяйством. Отходному житию посвящали себя люди, стремившиеся жить в полном пустынном уединении, лощении и молчании; оно считалось высшей ступенью иночества, доступной лишь тем, кто достигал иноческого совершенства в школе общего жития. Особное житие вообще предшествовало монастырскому общежитию и было подготовительной к нему ступенью. Оно было очень распространено в Древней Руси как простейший вид иночества и принимало различные формы. Иногда люди, отрекавшиеся или помышлявшие отречься от мира, строили себе кельи у приходского храма, заводили даже игумена как духовного руководителя, но жили отдельными хозяйствами и без определенного устава. Такой монастырь — “особняк” составлял не братство, а товарищество, объединявшееся соседством, общим храмом, иногда и общим духовником».

Наиболее известным примером «особного» жития в Русской Церкви была пустынь преподобного Нила Сорского, духовного вдохновителя нестяжательского движения «заволжских старцев». «В основах своих Заволжское движение есть новый опыт, аскеза и искус духа,— замечает историк Церкви и богослов протоиерей Георгий Флоровский. — Заволжское движение в начале было, больше всего, исканием безмолвия и тишины. Это был решительный выход и уход из мира, бдительное преодоление всякого “миролюбия”. Потому и образ жизни избирается скитский, уединенный, — “общежитие” кажется слишком шумным и слишком организованным. Нестяжание и есть именно этот путь из мира,— не иметь ничего в миру... Правда Заволжского движения именно в этом уходе, — правда созерцания, правда умного делания».

Интересно, что именно на Соловках на фоне гигантского общежительного Спасо-Преображенского монастыря возникает скит Елеазара как своеобразная духовная антитеза, как дань аскетическим заветам преподобных Савватия, Зосимы и Германа, а также святителя Филиппа, для которых анахоретские традиции Древней Церкви были тем неизменным фундаментом, на котором стоит монашество вообще.

Подражая своим великим предшественникам, преподобный скитоначальник идет дальше, духовно и творчески переосмысливая опыт старцев. С одной стороны, Елеазар верен классическим топосам аскетического бытования, он «налагает на себя усиленные труды» — колет дрова, копает землю, перетаскивает огромные валуны для строительства, носит на теле тяжелые железные вериги. Но с другой стороны, являет примеры известного интеллектуализма и умственного напряжения для «пользы душевной»: он переписывает духовные книги, штудирует сочинения святых Отцов Церкви, пишет «истолкование» чина монашеского келейного правила и, наконец, составляет скитскую библиотеку, куда вошли «от Божественных Писаний различные повести, и три книги Цветника написал своей рукой уставом». Впоследствии эта библиотека станет одной из богатейших на острове, а книги из ее собрания станут настольными для многих поколений анзерских монахов.

18 марта 1620 года соловецкий игумен Иринарх доложил патриарху Филарету о том, что на Анзерском острове живут старцы с преподобным Елеазаром «пустынным обычаем немалое время, а храму у них в той пустыни нет». Филарет благословил построить для ан-зерских отшельников «деревянную церковь о двух престолах: в честь Живоначальной Троицы и во имя преподобного Михаила Малеина». Также святейший постановил: «Пустынникам иметь содержание от Соловецкого монастыря, не вмешиваясь в управление монастырскими угодьями, быть в послушании у соловецкого настоятеля и соборных старцев, самоволия и бесчиния не делать, мирских людей к себе не принимать, всячески удаляясь молвы и смятения».

«Питание их (анзерских отшельников) было большей частью от государевой милостыни, — пишет Иоанн Шушерин, — каждому брату в год по три четверти положенной меры муки, да приношения от рыбаков, да плоды, какие обретались на том острове».

Из государевой грамоты Соловецкому Спасо-Преображенскому монастырю: «Повеле у них в пустынном месте окиянском от отца соловецкия обители начальником своим, монастырскими плотники воздвигнута церковь во имя Живоначальной Троицы и к ней придел преподобного Михаила Малеинского своего государева тезоименитого ангела. И по их царскому и святительскому указу церковь поставить по размеру тех местных и деисусных икон».

Через год в скиту был возведен и освящен храм, по которому скит и получил название Троицкого Анзерского.

Традиция особого почитания Святой Троицы в Русской Церкви восходит к возвышенному сердечному горению преподобных Сергия Радонежского, Стефана Махрищского, Григория и Кассиана Авнежских. Не будучи искушенными богословами и книжниками, святые старцы второй половины XIV столетия удивительным образом прозрели и постигли, пожалуй, самый непостижимый и таинственный догмат, сделав его предметом постоянной молитвы и богомыслия.

«Никто не может ясно и полно постичь умом и выразить словом догмат о Пресвятой Троице, сколько ни читай Божественное Писание. Истинно верующий и не берется за это, но, приемля с верою написанное, в том одном пребывает, ничего более не исследуя, и, кроме написанного и того, чему научен, совершенно ничего другого не может он сказать пытливым и самонадеянно дерзающим исследовать Божественное Писание» (преподобный Симеон Новый Богослов).

Именно непостижимость умом, но стяжание Духа Святого сердцем, всем естеством становится основополагающей максимой иноческой практики Северной Фиваиды.

Преподобный Елеазар словно как бы отматывает время назад и с высоты XVII столетия вновь припадает к мистическому опыту подвижников «Сергиевской плеяды». Будучи автором «Грамоты о видениях и откровениях», иконописцем, резчиком и переплетчиком, анзерский скитоначальник много времени уделяет внутренней умной молитве, которую он совершает всегда, особенно во время «усиленных трудов» физических, когда ум освобождается от мудрования и соблазнов и не остается ни сил, ни времени на «самонадеянное дерзание».

В 1633 году Анзерский Троицкий скит был отписан от Соловецкого монастыря и обрел самостоятельность. Скорее всего, таким образом была отмечена заслуга Елеазара, предсказавшего царю Михаилу Федоровичу рождение наследника. Для этой надобности преподобный в 1628 году был специально вызван в Москву, где в Чудовом монастыре молился о даровании государю наследника мужского пола.

В 1638 году государь передает Троицкому скиту 900 рублей денег на строительство каменной церкви, «а уставщиком каменщиком от него великого государя в Анзерский скит послан с Москвы Трефил Шарутин», незадолго до того строивший Теремный дворец в Кремле. Однако лишь в 1647 году в значительно удешевленном варианте стройка была начата. По понятным финансовым причинам от услуг Трефила Шарутина пришлось отказаться, призвав соловецких каменщиков, которые и возвели каменную Троицкую церковь к 1650 году.

Вспоминая непримиримую решительность преподобного Нила Сорского к принятию разного рода богатств и даров от власть имущих, нельзя не согласиться с тем, что на Соловецком острове, который воспринимался Москвой в первую очередь как военно-стратегический форпост на северных рубежах царства, а впоследствии Российской империи, противостояние «иосифлян» и «нестяжателей», вернее сказать, их потомков, складывалось не в пользу вторых.

Таким образом, преподобный Елеазар становится активным сподвижником соловецкого игумена Ири-нарха, проявляя в устройстве Анзерского скита незаурядный талант администратора и организатора стройки. Согласно монастырским описям конца XVII века, к зданию Троицкой церкви были пристроены трапезная и притвор, а венчали ее три главы, обитые лемехом. На некотором отдалении от храма высилась шестигранная деревянная колокольня с шатром, завершавшаяся не крестом, а «прапорцем» (флажком-флюгером), чтобы «знать ветров дыхание». Деревянные кельи по периметру окружали храм, а в стороне от основных построек скита располагались хлебный амбар «на осьми столбовых ногах» с сушилом наверху и амбар для ржаной муки. На берегу Троицкой губы были устроены валунная пристань и якорный амбар, рядом с которыми были сложены для просушки бревна, приготовленные для строительства келий, и тесницы (тесаные доски) для монастырских карбасов.

Из книги С. В. Максимова «Год на Севере» (1890):

«Ехали мы лесом часа два. За лесом началось поле, на конце которого стоит избушка и в ней живут два монаха-перевозчика. У избушки этой надо было оставить лошадей и садиться в карбас, на котором предстоял путь через салму (пролив) в 4 версты 300 сажен. Ветру никакого не заводилось: привелось ехать на гребле, между тем как быстрина течения здесь поразительна; к тому же на то время вода на том берегу распалась, как выразился наш перевозчик, т. е. пошла на прибыль, начался прилив и обещал нам навстречу сувой (беспорядочное морское волнение при встречных течениях), но сувой оказался несильным, и мы, хотя и медленно, но прошли его при помощи только двух весел. По пути нам морем играла белуха у самого карбаса и так близко, что можно было рассмотреть, как опрокидывала она свое огромное сальное тело в воду, выгибая над водой спину и выкидывая на шее фонтаном воду.

Через полтора часа езды были уже на берегу Анзерского острова, подле часовни, на месте которой, говорят, основатель скита Елеазарий работал в избушке деревянную посуду и потом продавал ее приходившим на Мурман поморам. Приготовленную посуду он, по преданию, выставлял на пристани, а сам удалялся в леса от людей. Приплывавшие поморы брали посуду, а в оплату оставляли хлеб и другие съестные припасы, по силе возможности. От часовни этой мы шли 2 версты пешком до Анзерского скита, раскинутого в ложбине, с каменными кельями (в них живет 14 монахов) и таковою же небольшою церковью. Вблизи скита этого ловятся лучшие соловецкие сельди и семга, и производятся по осеням промыслы тюленей и морских зайцев... На обратном пути в Анзерском скиту нам предложили варенцу и сливок, которых здесь, по словам монахов, в изобилии».

Очевидно, что к середине XVII века «особное» иноческое житие на Анзере уступило место киновии, общежитию, что полностью вписывалось в общий соловецкий уклад. Нельзя утверждать, что оно полностью угасло под натиском объективных социально-экономических условий существования островного монастыря, а также военно-политических и стратегических вызовов времени. Например, известно, что соловецкие анахореты спасались в самых уединенных местах архипелага вплоть до 20-х годов XX века, но монашеская структура обители в целом, вне всякого сомнения, претерпела кардинальные изменения — заповеданная преподобными Савватием и Зосимой молитвенная дисциплина свободного, а потому вдохновенного отшельничества уступила место дисциплине более гарнизонной, во многом завязанной на решение хозяйственно-административных и военных задач.

Если раньше на Соловках почти не было случайных людей, то теперь ряды островитян по большей части пополняли наемные рабочие, торговый люд, стрельцы.

С одной стороны, вычленить из этого огромного людского потока настоящих подвижников, готовых безоглядно следовать путем древних пустынников, было делом более чем непростым. А с другой — оказаться на острове с самыми благими намерениями и не стать при этом жертвой многих искушений — тоже требовало великого напряжения духовных сил и настоящего послушания.

Именно в это время, которое историк Г. П. Федотов назвал трагическим для русской святости, на Соловецкий остров прибывает тридцатилетний священник Никита Минов.

После семейной трагедии — смерти трех малолетних чад — Никита принимает решение покинуть Москву, где, как пишет патриарший ставрофор Иоанн Шу-шерин, увидел он «суету мира сего и непостоянство», и «обрести удобный путь ко спасению». Однако десять лет, проведенные в столице, не стоит списывать со счетов, потому как они, безусловно, оказали на молодого иерея должное влияние. Можно утверждать, что именно здесь он почувствовал свою силу как пастыря, проповедника, осознал себя опытным психологом, священнослужителем, умеющим найти путь к сердцу каждого богомольца.

На острове Никита Минов оказался около 1635 года. В это время игуменом Спасо-Преображенского монастыря был Рафаил, временно перемещенный на остров из Астраханского Троицкого монастыря, будущий архиепископ Астраханский.

В монастырских источниках не сохранилось никакой информации о Рафаиле, кроме той, что соловецким настоятелем старец пробыл всего лишь четыре года. То обстоятельство, что Никита Минов, приехав на Большой Соловецкий остров, почти сразу удалился на Анзер к преподобному Елеазару, говорит нам о том, что он изначально стремился именно к анзерскому скитоначальнику, духовный авторитет которого, видимо, значительно превышал авторитет игумена Рафаила.

Елеазар, что и понятно, не мог не обратить внимания на молодого энергичного священника, избравшего иноческую стезю сознательно и потому исполнявшего все послушания «по-старинному» — с молитвой и сердечным горением.

В 1635 году произошло пострижение Никиты Ми-нова в монашество с именем Никон. «Никон, живя там (в Троицком скиту. — М. Г.), по благословению отца своего, начальствующего старца Елеазара, предался сугубому посту и воздержанию, — пишет Иоанн Шушерин. — ...Правило его было зело велико, ибо на каждые сутки при церковном правиле и при кафизмах и канонах он прочитывал целую Псалтирь, совершая по тысяче поклонов, сна же весьма мало употреблял».

В лице новоначального Никона мы получаем в 30-х годах XVII века инока, пришедшего, кажется, из времен старцев великой «Сергиевской плеяды». Подвижник истово отдается монашеской стезе, подражая подвигам Отцов Древней Церкви, чьи жития и труды он имел возможность изучать в анзерской библиотеке преподобного Елеазара, выводя таким образом своеобразную мистическую парадигму собственного служения. Речь в данном случае идет об эсхатологическом напряжении как об основе индивидуальной духовной активности, жизненности, витальности умершего для «мира сего» монаха, но при этом молящегося за этот мир, одухотворенно переживающего евангельскую образность в реальной и повседневной жизни. В жизнеописании Никона читаем такие строки: «Ненавистник добра диавол, видя, что сей монах неленостно служит Господу, начал воздвигать на него великую брань в келье: едва Никон располагался немного отдохнуть от трудов, к нему являлись нечистые духи и принимались его душить и творить иные пакости, и страхования, и наваждения, так что и отдыхать ему не давали. Видя такую бесовскую брань, Никон приложил к своему правилу молитвы от обуревания злых духов, да каждый день святил воду и оной святой водой кропил всю келью, избавляясь от злых наветников и их пакостей, успокаивался от трудов своих».

На фоне происходивших в это же время на Соловках в целом и на Анзере в частности событий молитвенные труды и «невидимая брань» Никона, безусловно, обращали на себя внимание. Повторялась ситуация, имевшая место на острове с новоначальным иноком Филиппом, когда его аскетическое рвение вызывало у насельников монастыря и соборных старцев непонимание, а порой и раздражение. Скорее всего, многие видели в Никоне слишком активного и заносчивого молодого московского иерея, принявшего иноческий образ и дерзко перенесшего свои столичные замашки в островной скит.

Вот как описывает начало драматического конфликта между Елеазаром и Никоном в своем «Известии» Иоанн Корнильевич Шушерин: «Однажды боголюбезный старец Елеазар пожелал идти в царствующий град Москву собирать милостыню на построение каменной церкви и взял с собою и сего иеромонаха Никона. Придя в царствующий град Москву, где многим благородным и благочестивым людям было известно их добродетельное житие... они получили на оное церковное строение с пять сотен рублей и, возвратясь на Анзер, положили те деньги в церковную ризницу, где они и лежали два или три года». Согласно источнику, Никон с недоумением отнесся к таким действиям скитоначальника и предложил преподобному как можно скорее вложить их в строительство храма или отдать в Соловецкую обитель, «однако этот совет старцу не пришелся, и с тех пор он невзлюбил Никона, о чем последний много скорбел».

Сейчас нам трудно удостовериться в том, что ситуация сложилась именно так, но бесспорно одно — конфликт между учителем и учеником возник на административно-хозяйственной почве, что в истории Соловецкой обители и ее скитов было уже не ново. Достаточно вспомнить противостояние Филиппа (Колычева) и монастырского келаря Паисия, когда каждая из сторон конфликта имела свое представление о том, как целесообразнее тратить богатые пожертвования и денежные вклады.

Следует заметить, что в аскетической практике подобная интрига была, что называется, предусмотрена, ведь «началозлобный демон» неустанно ищет возможность поселить в сердце праведника гнев и тщеславие, гордость и гневливость, а проблема дележа «богатств земных» всегда оказывается той гранью, переступая которую, даже самый опытный монах и духовидец мог впасть в искушение, влекущее за собой печальные последствия.

«Многие скорби» Никона, о которых пишет И. К Шушерин, становятся причиной смятения иеромонаха, который прибыл на остров в поисках уединения и безмолвия, но нашел те же страсти, от которых бежал из Москвы. К этому периоду анзерской жизни Никона относится видение «сосуда, полного семян». «Мера твоих трудов исполнена», — говорит ему некий старец, намекая на то, что невозможно наполнить сосуд сверх меры. Никон же, пребывая в волнении, рассыпает зерна, затем пытается вновь наполнить сосуд, но не может сделать его таким, каким он был прежде.

Трансформация взаимоотношений Елеазара и его постриженника нашла свое отражение и в видении преподобного скитоначальника, а точнее сказать, в разных трактовках этого видения. Еще до поездки в Москву, всячески поощряя труды и иноческое рвение Никона, Елеазар увидел своего ученика с возложенным ему на плечи омофором (часть епископского облачения), чем предсказал будущее его патриаршество. Однако в «Истории об отцах и страдальцах соловецких» Симеона Мышецкого, настоятеля Поморского Выговского монастыря (рубеж XVII—XVIII веков), этот же эпизод наполнен совсем иным содержанием:

«Виде бо святый единою служащу литургию Никону, яко достовернии анзерожителие рекоша, змия черна и зело велика около выи его оплетшася, и вельми ужасеся».

Дьявольские козни «черного змия» распространяются, увы, не только на Никона, о чем неустанно твердили старообрядцы, но и на Елеазара Анзерского, чей «гнев не умалялся, но день ото дня на него (на Никона. — М. Г.) возрастал и унять его было невозможно».

Три года, проведенные будущим патриархом Всероссийским на острове, стали для него суровой школой послушания, смирения и терпения, потому что, по мысли святых Отцов Церкви, «всякий должен с благодарением терпеть то, что по необходимости постигает его, сострадать всяким находящимся в общежитии, ибо исполняет через сие заповедь Апостола, то есть если кто скорбит, поскорби с ним, увещай его, утешь его».

Важно понимать, что в данном случае никого из участников этого драматического противостояния нельзя обвинить в корыстолюбии и сребролюбии. Просто у преподобного Елеазара и у Никона были разные взгляды на строительство скитской жизни; каждый из них был уверен в том, что именно он прав, а зависть и недомыслие некоторых из братий лишь подливали масла в огонь.

В подтверждение этой мысли небезынтересно вспомнить, что, оказавшись впоследствии настоятелем уединенного Кожеезерского Онежского монастыря (туда и сейчас добраться можно с большим трудом), Никон установил в обители именно Анзерский устав, вступив тем самым в своеобразную умозрительную полемику с преподобным Елеазаром и воплощая в жизнь свое понимание того, как должно подвизаться в пустыне, уповая лишь на Божественное произволение, молитву и дело рук своих.

Но это будет лишь спустя четыре года, а пока он, Никон, «дал... место старцеву гневу: сел в лодку и поплыл с неким крестьянином к берегу, — пишет Иоанн Шушерин, — море сделалось бурное, так что они едва не потонули и, потеряв путь, приплыли к острову, называемому Кий».

С точки зрения церковной этики, этот поступок иеромонаха Никона (Минова) следует признать абсолютно недопустимым. Он, как мы видим, покинул скит без благословения старца, с тяжелым сердцем, так и не уврачевав ссоры, кипя, как и Белое море, от возмущения и обиды. Интересно вспомнить, что в 1612 году, как сказано в Житии преподобного скитоначальника, Елеазар тоже «тайно» покинул Спасо-Преображенский монастырь и перебрался на Анзерский остров в поисках уединения. Вот только «тайно» для кого? Для братии или для игумена Иринарха? Житие подвижника не уточняет это.

В данном случае мы, безусловно, имеем дело с крайним проявлением ответственности за свой путь и за свою судьбу, ибо, по словам святого Макария Египетского, «как Бог свободен, так свободен и ты». Пребывание на грани своеволия и осознания абсолютной ценности личного духовного опыта наполняет обычный на первый взгляд обыденный конфликт (бытовой спор Елеазара и Никона) особым глубинным содержанием, когда несхождение в мелочах лишь проецирует человеческую слабость и страстность перед лицом единства в главном. Известно, что уже став предстоятелем Русской Церкви, Никон направлял в Троицкий Анзерский скит значительные пожертвования и до конца своих дней раскаивался в своем бегстве с острова и сокрушался о том, что так и не увидел больше преподобного Елеазара.

Кий-остров, расположенный в 150 километрах на юго-восток от Соловков, стал местом молитвенного воспоминания Никона о спасении из морского «возмущения». «Там (на острове), воздав благодарение Богу, избавившему их от морского потопления, Никон поставил деревянный крест и обещался на этом месте, если Бог захочет и подаст Свою святую помощь, устроить Крестный монастырь...» («Известие о рождении и воспитании, и о житии Святейшего Никона, Патриарха Московского и всея России», 1681 — 1686).

Установка обетных, или поклонных, крестов на Русском Севере была явлением чрезвычайно распространенным и имела не только духовно-мемориальный, но и очевидный бытовой смысл.

Массивные, высотой в пять или шесть метров восьмиконечные кресты, собранные из хорошо вытесанных сосновых брусьев, ставили на видном месте — на перекрестке дорог, на въезде в деревню, на круче, на высоком берегу реки или моря. Кресты или зарывали в землю, или, если такой возможности не было, например, на гранитных лудах-островах, ставили в рукотворную «голгофу», сложенную из валунов (известны также случаи установки крестов в заполненные камнями бревенчатые срубы).

Кресты, расположенные по берегам Белого моря, на островах и отмелях, играли навигационную роль, когда маршрут прокладывался вдоль береговой линии от креста к кресту. Практически все они были сориентированы по компасу, когда верхний конец нижней наклонной перекладины указывает строго на север.

В поморских лоциях такие обетные, или поклонные, кресты обозначались особо, причем каждый крест имел свое имя, например, по названию поселения, рыболовной тони или географического объекта, топонима, рядом с которым он был установлен.

Итак, вернемся в ту августовскую ночь 1639 года.

Благополучно миновав остров Большая Муксалма и Кондостров в районе мыса Вей-Наволок, Никон попал в жестокую бурю и «от великого волнения морского едва не потопихомся».

Страшные многометровые волны грозили поглотить утлый карбас, возносили к черному, извергающему потоки воды небу, бросали в незримые пенящиеся глубины, грохочущие гранитными внутренностями дна-ада. Вероятно, безумное неистовство стихии Никон расценил как наказание за непростительную вольность по отношению к своему духовному отцу — святому старцу Елеазару, воспитавшему и умудрившему его. Потрясенный свершающимся на его глазах возмездием — но не убиением, Никон погрузился в глубокую покаянную молитву.

Вот как впоследствии сам святейший патриарх описал это событие: «В мимошедшем 1639 лете, будучи иеромонахом, творил шествие по морю из скита Анзерского... уповая на силу Божественного и Животворящего Креста, спасение получил перед Онежским устьем к пристанищу, к Кию острову... будучи же тогда на том острове, на воспоминание того своего спасения водрузил на том месте Святый и Животворящий крест».

Укрывшись в бухте на южной стороне острова — между длинным, узким мысом Рожок и островом Крестовым, Никон здесь «пробыл до наступления благоприятной погоды». Именно тут он и воздвиг традиционный для Севера восмиконечный обетный крест, на первый взгляд ничем не отличавшийся от себе подобных...

7 июня 1652 года по окончании Божественной литургии на Духов день гроб с нетленными мощами святителя Филиппа (Колычева) вынесли из Спасо-Преображенского собора Соловецкого монастыря и через Святые ворота обители доставили на пристань к пришвартованному карбасу новгородского владыки Никона.

Некоторые из тогдашних насельников и старцев братии, что вышли на берег проститься с великим соловецким игуменом и московским святителем, хорошо помнили высокорослого мордовского крестьянина Никиту Минова, ныне новгородского архипастыря, как он пришел на остров 17 лет назад, как принял монашеский постриг в скиту преподобного Елеазара на Анзере под именем Никон, как бежал с острова.

И Никон тоже помнил многих из них.

Взгляды их встретились, но, как и свойственно владыке, Никон не растерялся, не отвел глаз, прочитав в некоторых из них затаенную зависть, а также обиду на него, ныне прибывшего на остров, чтобы забрать самое святое, что у них было.

И уже потом, стоя на корме лодьи, в которой на специальном одре стоял гроб с мощами святителя Филиппа (Колычева), Никон благословил собравшихся на берегу и причале братий, поклонился им, затем повернулся в сторону моря и дал приказ на отплытие.

Путь на материк лежал мимо Кузовых островов и Кондострова к устью Онеги.

В районе мыса Вей-Наволок Никон вспомнил то великое «морское возмущение», в которое он попал 13 лет назад, как чуть не погиб, как нашел спасение на острове Кий, как установил на острове обетный крест.

В «Сказании о святом кресте, что в заливе Белого моря, на Кий-острове, в Крестном монастыре» читаем такие слова: «...С чудотворными мощами возвращался, и благоволи Бог ему... к Кий-острову пристать, и тот Честный Крест, который прежде он на том месте водрузил, силою Распятого, на нем стоит в целости... а силою того Животворящего Креста мнози, веру держа к нему, от морского потопления спасаются. А как с мощами Чудотворца Филиппа стоял, и обещался на том месте поставить церковь и монастырек соградить».

К тому следует прибавить запись из царской грамоты каргопольскому воеводе Федору Малыгину: «...А тут де остров пуст и ничьих никаких угодий на нем нет, и быть тут жилецким людем нельзя, потому что на том месте все камень голый». Хотя, как мы помним, уже во времена преподобного Германа Соловецкого на Кие находились солеварни Вей-Наволока (Усть-Онеги).

Особого внимания заслуживает история этого первого креста, сделанного руками на тот момент еще иеромонаха Никона.

Согласно описям Крестного Кий-островского монастыря, а также «Сказанию о святом кресте...», данная реликвия 1639 года сохранялась на острове вплоть до середины XIX века, а точнее, до 1854 года, когда во время Крымской войны англичане высадились на остров и подвергли святыню осквернению (порубили холодным оружием). В это время крест стоял в юго-восточной части Кия, на пристани возле моря в специально сооруженной для него часовне. Также известно, что крест украшали изображение Спасителя, выполненное самим Никоном в 1643 году в бытность его настоятелем Кожеезерского Онежского монастыря, и образы предстоящих Богородицы и Иоанна Богослова.

К сожалению, дальнейшая судьба этой уникальной кийской реликвии неизвестна.

Впрочем, в 1656 году на острове появился еще один крест, созданный по заказу уже патриарха Всероссийского Никона в Палестине «из древа кипарисного, высоту и в ширину во всем подобен мерою Кресту Христову... сам Святейший Патриарх обложил его сребром и златом и драгоценным камением и бисером украсил. И положил в нем святых мощей даже до трию ста (трехсот. — М. Г.), понеже иныя мощи сокровенны в том Честном Кресте и утверждены без надписания под честными резными кипарисными кресты и под звездами, и под плащаницами кругловидными. Такожде и святыя иконы чудным художеством написав, при том Честном Кресте, отпустив купно в Крестный монастырь с подобающей честью и с благолепным соборным сопровождением».

В «Сказании о святом кресте...» сообщается, что реликвия отправилась на Белое море под охраной роты драгун с артиллерийскими орудиями (до 108 больших и малых «пушек чугунных с бердышами и баранами»). Эти меры предосторожности не следует считать излишними, если учесть, что «лихие люди» и станичники, а также шведские отряды представляли значительную опасность как в глубине материка, так и на Беломорском побережье.

Движение на Кий-остров, где под руководством старцев Исаии и Нифонта, а также стольника Василия Поскочина в то время уже началось строительство Крестного монастыря, осуществлялось по реке Онеге. Когда кортеж останавливался на ночлег, то «на благословение» в этих населенных пунктах изготавливались копии кипарисового креста.

В «Кратком историческом описании приходов и церквей Архангельской епархии» 1896 года есть такая запись: «В деревне Чешьюга в 1883 году поставлен Св. Крест, подобный находящемуся в Крестном монастыре на острове Кий в память пребывания в этой деревне Патриарха Никона».

Вкравшаяся в данную хронику ошибка (Никон не принимал участия в той поездке на Кий-остров с крестом) не лишает ее полезной информативности. Упомянутый так называемый Чешьюгский крест является единственной дошедшей до наших дней копией Палестинского, он хранится в Троицком соборе города Онеги.

Возведенный в 1660 году каменный Крестовоздвиженский собор стал своего рода гигантским футляром для Никоновского креста-мощевика (энколпиона). Здесь крест был поставлен на месте храмового образа, «подле образа Спасителева», слева от Царских врат.

Первоначально реликвия стояла на каменном основании в деревянном кивоте. В монастырской описи сообщается, что «около Креста и образов Киоть столярная, а столбцы и корона резные позолоченные. В короне образ Спасителя, а над столбцами по обеим сторонам два образа Богоматери с предвечным Младенцем... пред Крестом завеса белого ситца с разноцветными травами, разделяющаяся на две половины».

В 1843 году тщанием архиепископа Игнатия Олонецкого в Крестовоздвиженском соборе Кий-островского монастыря был сооружен кивот из розового мрамора с аркою, а «вверху полукружия изображение Евангелия».

В соборе Палестинский кипарисовый крест хранился до 1923 года. Лишь однажды, в 1854 году, реликвия была вывезена с острова ввиду нашествия англичан, хотя рукотворный крест иеромонаха Никона остался в монастыре и был поврежден.

Столь подробный экскурс в историю обетного Кийского креста в рамках рассказа о повседневной соловецкой жизни не случаен.

Как уже было замечено в предисловии к этой книге, все островные монастыри и скиты Онежского Беломорья так или иначе были связаны со Спасо-Преображенской обителью. Порой эта связь носила весьма причудливый и непредсказуемый характер.

После закрытия Кий-островского Крестного Онежского монастыря кипарисовый крест был перевезен на Соловки, точнее сказать, в антирелигиозный музей Соловецкого Лагеря Особого Назначения, который располагался в Благовещенской надвратной церкви. Здесь он и находился с 1923 по 1930 год. Об этом уникальном экспонате даже сохранилась заметка в газете «Карело-Мурманский край» (1927. №7. С. 9), в которой сообщалось, что крест был украшен листовым позолоченным окладом, впоследствии утраченным.

Из воспоминаний писателя, бывшего соловецкого заключенного Бориса Ширяева (1887—1959): «Еще много можно написать о богатствах Соловецкого антирелигиозного музея. Что из того, что над экспонатами на картонках вывешены пошлые и глупые надписи? Эти куски картона сгниют, а спасенные сокровища, Бог даст, останутся. Мы прошли в алтарь. Здесь были собраны древнейшие иконы... на престоле были разложены складни и кресты, а на жертвеннике лежали громадные книги длиною около метра и немного меньше в ширину. С большим сожалением я оставил книги: в этих записях собрана вся история монастыря и монашеских подвигов за пять веков существования обители. Вне алтаря, в углу, справа от входа, стоял большой белый крест, вышиною не менее сажени — крест Патриарха Никона со ста пятнадцатью святынями. В числе их имеются даже частицы Креста Господня. Весь крест испещрен врезанными в него частицами святынь, под прозрачным слюдяным покровом. При каждой частице надписание — какой святыне она принадлежит».

В 1930 году Палестинский крест патриарха Никона таинственным образом исчез с Соловков.

Лишь спустя 60 лет он был обнаружен в разобранном виде в запасниках Государственного исторического музея в Москве и в 1991 году явлен православным христианам в храме преподобного Сергия Радонежского, что в Крапивниках, близ Высокопетровского монастыря.

Глава восьмая Мятеж

Книги новой печати. — Попрание «кумиров». — Соловецкий бунт. — Осада монастыря. — Иван Мещеринов. — Верность «древлему благочестию». — Персонализм и самовластность. — Крах аскетических заветов. — Отказ от соборной молитвы за царя и патриарха. — Восставший гарнизон. — Осадные мероприятия. — Штурм монастыря. — Феоктист. — Две версии Соловецкого погрома. — Арест Мещеринова. — Предвидение СЛОНа. — Переукомплектация островного гарнизона. — Последствия Соловецкого восстания. — 2000 год. — Максим Горький. — Голгофа на Анзере

7 марта 1669 года, на вторую неделю Великого поста, в воскресный день, келарь Спасо-Преображенского Соловецкого монастыря Азарий, некий мирянин Фаддей Петров Бородин, а также многие иноки и бельцы (священники, белое духовенство) вынесли на монастырский причал 172 правленые книги новой печати, что были привезены из Москвы на остров по благословению Никона еще в его бытность патриархом.

«А у прежних християн зело о том велико попечение было, чтоб ни у какова слова, ни у каковы речи не убавить, не прибавить ни единого слова не давали. От того велик раскол в церкви входит от малого небрежения». Эти слова иеромонаха и книжника Арсения Суханова, кажется, на Соловках знали все и почитали их за мудрость, заповеданную еще Отцами Древней Церкви и преподанную подвижниками «древлего благочестия» Русской Фиваиды.

А посему книги «вражьи» были разодраны: страницы рвали и бросали в воду под лед, а из досок переплета сложили огромный костер, в который плевали и который попирали копьями, а также возводили хулу на изображения Спасителя и Богородицы, содержавшиеся в этих книгах, называя их «кумирами».

Усердствовали тут не только чернецы, испытывавшие к Никону особую неприязнь как к человеку, нарушившему, по их мнению, «предание Зосимы и Савватия», а также забравшему из обители мощи святителя Филиппа, но и миряне, о которых участник будущей осады монастыря стрелец Петр Иванов оставил следующие воспоминания: «А трудники все собрались воры, чаю тово, что и с тюрем утеклецы и от смертной казни беглецы. И чаю тово, что из московских бунтовщиков в монастыре есть».

Те же старцы обители, что роптали и не благословили погромщиков на уничтожение книг, хотя сами и не поддерживали реформ Никона, были биты; их «за бороду драли» и заперли в их кельях.

Таким образом, обстановка внутри монастыря накалилась до предела. Звучали призывы гнать предателей «старой веры» из обители, а по стрельцам палить из пушек, благо соловецкий арсенал позволял держать многомесячную, если не многолетнюю оборону (согласно актам монастыря, хлебных запасов на острове должно было хватить на семь лет).

Монастырская хроника этого времени сообщает, что соловецкий архимандрит Никанор «по башням ходит беспрестанно, и пушки кадит, и водою кропит, и им говорит: матушки де мои галаночки, надежда де у нас на вас, вы де нас обороните».

Известно, что пушки на стены и в башни поднимались «на векшах», то есть при помощи специальных подъемных блоков, а для противодействия вероятному штурму по периметру монастырской стены были установлены рогатки и доски с крупными гвоздями в четыре—шесть рядов. Также в башнях были установлены караулы (не более тридцати человек мирян), а отряд из двадцати человек базировался в Святых воротах монастыря. Каждым отрядом и караулом руководили старцы, которые также следили и за гарнизонной дисциплиной. Бежавший из монастыря крестьянин Борис Якимов свидетельствовал, что многих в обители содержали под особым присмотром, а на ночь запирали в Квасоваренной башне или сажали на цепь. Нередки были случаи, когда наиболее радикально настроенные насельники монастыря устраивали потасовки с теми, кто не разделял их крайних взглядов на Никона, стрельцов и царя Алексея Михайловича. Порой все это напоминало массовый психоз, когда за частными дрязгами и сведением счетов забывалась главная причина противостояния Москве; вернее сказать, она отходила на второй, если не на третий план.

Государев указ о начале осады мятежного монастыря датируется 3 мая 1668 года, когда на Соловки прибыла стрелецкая сотня под командованием стряпчего Игнатия Андреевича Волохова. Однако не добившись сколько-нибудь заметных успехов в деле усмирения соловчан, Волохов убыл на материк, в Сумской острог. Отсюда он со стрельцами периодически наезжал на Большой Заяцкий остров и предпринимал попытки увещевать насельников и вести с ними переговоры. Однако практически все попытки подобного рода завершались категорическим отказом мятежников подчиняться государевым людям; нередки были случаи, когда их (государевых людей) обстреливали из ружей, затинных пищалей и пушек, вынуждая к отступлению с острова.

Единственной легкой добычей стрельцов были беглецы с острова и «предатели», которых изгоняли из монастыря старцы. Все они подлежали заточению в Сумском остроге, а также допросу приставами (по большей части с пристрастием).

Ключевым в истории осады Соловецкого монастыря стал 1674 год, когда на Беломорье прибыл воевода Иван Алексеевич Мещеринов — человек нрава решительного и крутого (порой чрезмерно). Перед ним стояла задача — «воровство и мятеж искоренить вскоре», и не имея вышеозначенных качеств, справиться с этой задачей было невозможно.

И он справился с ней...

Однако в первую очередь все-таки попытаемся понять, что же стало причиной того легендарного Соловецкого восстания (известного также как Соловецкое сидение) 1667—1676 годов.

Формально начало событиям было положено в 1657 году, когда прибывшие из Москвы на остров «новоисправленные» по благословению святейшего патриарха Никона богослужебные книги были отвергнуты советом соборных старцев Соловецкого Спасо-Преображенского монастыря, и службы были продолжены по старым чинам.

Последний обер-прокурор Святейшего синода, историк церкви Антон Владимирович Карташёв (1875—1960) утверждал, что «нетактично проводимая Никоном правка книг по темпу, широте охвата, по чуждости своего источника (греческого) и по обидности ее для серьезного усвоенного, не только национального, но и подлинно православного самосознания русских людей, не могла не вызвать протеста. Протест был по глубине всеобщий: и епископата, и белого, и черного духовенства, и мирян, и простых людей».

С одной стороны, эти слова в полной мере отражают тот здоровый консерватизм, который, как известно, всегда отличал именно русское монашество, и в том, что соловецкие иноки восприняли в штыки нововведения «нетактичного» Никона, не было ничего удивительного.

Но с другой стороны, следует понимать, что протестные настроения были лишены сколько-нибудь внятной богословской платформы, которой и быть не могло в принципе, потому как никаких догматических нарушений в реформаторской деятельности патриарха не было. Тут удивило другое: что иноки, наиболее дисциплинированная часть «воинства Христова», столь дерзко нарушили внутрицерковную дисциплину, отказавшись подчиняться указам своего предстоятеля.

Таким образом, как можно предположить, неприятие реформ Никона и желание сохранить верность «древлему благочестию» лежат на поверхности этого трагического для Русской Церкви противостояния, приведшего, увы, к расколу, который не уврачеван и по сей день.

В данном случае, если угодно, мы имеем дело с многослойной проблемой, когда все сошлось воедино — старые обиды и политическая ситуация, обстановка в монастыре и внешние угрозы, раскол внутри соловецкой братии и пришедшее со времен Ивана Грозного социальное расслоение островитян, канонические споры и особое понимание каждой из конфликтующих сторон словосочетания «иноческое благочестие», и в урочный час всё это и дало о себе знать.

Корни этой драмы были пущены еще в 30-х годах XVII столетия, когда иеромонах Никон (Минов) вступил в экзистенциальный конфликт не только с преподобным Елеазаром, но и с Соловецким монастырем как сложным, разноуровневым организмом, живущим по своим, сложившимся на протяжении веков законам.

Данный конфликт носил глубинный характер в смысле предельной разности понимания персонализма и самовластности, когда полное осознание ответственности за свой духовный выбор пришло в соприкосновение и столкновение с бытовым и примитивным пониманием послушания как своего рода проекции гарнизонной дисциплины, категорически отрицающей те самые персонализм и индивидуальность. Безусловно, не следует отметать весьма и весьма своеобразные черты характера иеромонаха Никона, но в чем ему не мог отказать никто, в том числе и его враги, так это в его горячей, ревностной и сердечной вере, которая переполняла всю его кипучую натуру. Не наблюдая подобного же горения, подобного же проявления служения Богу в других, окружавших его монахах, будущий патриарх приходил в искреннее негодование и недоумение. Однако его противники склонны были усматривать в этом дерзость, заносчивость и надменность бывшего анзерского подвижника.

Известный исследователь Соловецкого восстания Ольга Валерьевна Чумичева пишет, что «особую остроту ситуации придал тот факт, что в самый напряженный период после принятия Соборного уложения (1649 год) у Соловецкого монастыря появился новый сосед. С 1649 года Новгородскую митрополию возглавил Никон. Властный и энергичный митрополит скоро оказался в конфликте с соловецкой братией... Получив в 1651 году по царской грамоте право суда в Соловецком монастыре, Никон разрушил традиционную привилегию обители, ранее неподсудной новгородским митрополитам... Серьезный экономический ущерб принесла Соловецкой обители организация в Поморье личного монастыря Никона — Крестного (на Кий-острове), в пользу которого Никон (уже патриарх) отписал две богатые соловецкие вотчины: Кушерецкую волость и Пияльское усолье».

Однако было бы ошибкой думать, что конфликт Никона и Соловков лежит исключительно в плоскости нестыковки административных, «вождистских» амбиций первого и экономических утрат второго.

Причины, как мы уже заметили, были гораздо более глубокими. Аскетические заветы преподобных Савватия, Зосимы и Германа в монастыре первой трети XVII века были уже скорее частью Соловецкого предания, нежели живой практикой. Насельники Спасо-Преображенской обители, смешавшись с многочисленными мирянами, прибывшими на остров для решения своих личных проблем (экономических, хозяйственных, торговых, служебных, военных), в силу объективных причин ушли от изначальной скитской строгости отцов-основателей, превратив Соловки в своего рода агломерацию, вмещавшую в себя и монастырь, и хозяйственный комплекс, и фортификационные сооружения, и стрелецкие казармы, и тюрьму.

Никон же, прошедший суровую школу анзерского послушания, изначально относился к этому островному «коловращению» резко отрицательно. Мы уже обращали внимание на то, что молодой священник, прибывший на Соловки в 1635 году, пожелал постричься во иночество именно в скиту преподобного Елеазара, а не в самом Спасо-Преображенском монастыре. Известно, что в те годы между Анзером и Большим Соловецким островом наблюдалось своеобразное противостояние, причем исключительно духовное, и Никон, спустя годы, наполнил эту оппозицию политическим, экономическим и богословским содержанием.

Можно утверждать, что перенесение мощей святителя Филиппа из Соловков в Москву летом 1652 года стало одним из этапов по усмирению гордой и богатой обители, нарочито презрительно и высокомерно относившейся к «беглецу» и «выскочке» Никону, взошедшему так высоко и теперь в силу церковной субординации требующему неукоснительного себе подчинения. Причем все, и соловчане в первую очередь, понимали абсолютную законность этих требований.

В то время личность Филиппа (Колычева) стала своего рода водоразделом, где каждый имел свою правду, свое понимание подвига Московского святителя и свое толкование знаменитых слов святого, сказанных им царю: «Наше молчание налагает грех на твою душу и всенародную наносит смерть. Если один из служителей корабля впадает в искушение, небольшую делает он беду плавающим, но если сам кормчий, то всему кораблю наносит он погибель... Не Сам ли Господь заповедал в Евангелии: больше сия любви никто же имать, да кто душу свою положит за други своя, и аще в любви Моей пребудете, воистину ученицы Мои будете; так мы мудрствуем и держим сие крепко».

В сложившейся на острове и вокруг него ситуации принципиальным было осмысление того, кто является «служителем корабля», а кто «кормчим».

У соловецких сидельцев ответ на этот вопрос созрел к весне 1669 года, когда келарь Азарий, казначей Симон, а также иные старцы приняли решение отказаться от соборной молитвы за царя и патриарха, что дало повод властям расценить бунт островитян не только как духовный, но и как политический.

Более того чернецы стали позиционировать себя как продолжатели дела святителя Филиппа, который выступил против бесноватого царя, тогда как они возвысили свой голос против патриарха-антихриста, предавшего «древлее благочестие» и заветы святых подвижников соловецких.

С другой стороны, мятежники не могли не понимать, что подобный поворот дела чреват для них самыми суровыми последствиями.

В книге «Соловецкое восстание 1667—1676 годов» О. В. Чумичевой читаем: «Общий настрой в монастыре в мартовские дни 1669 года был очень решительным. Все высланные утверждали, что повстанцы царю “во всем противны”. На Соловках шла энергичная подготовка к вооруженной борьбе. Устанавливался порядок караула, расписывались сотни и десятки. Готовилось к бою оружие. На городовых стенах появились запасы “каменья дробного”. Были приготовлены котлы для вара. Миряне упражнялись в стрельбе. Двести “летучих” людей было выделено, чтобы захватывать на море запасы продовольствия. Для них стояли наготове шесть карбасов с пушками».

Говоря об активности мятежников, мы, однако, не должны забывать о том, что тот, против кого по сути и было поднято это восстание, еще в 1666 году, то есть за год до начала активной фазы Соловецкого бунта, был извержен из патриаршества, священства, лишен епископского сана и сослан сначала в Ферапонтов, а затем в Кирилло-Белозерский монастырь.

Следовательно, решительные эпистолы так называемых «черных соборов» соловецкого духовенства, в которых имя Никона поминалось далеко не самыми лестными словами, были адресованы на тот момент уже рядовому монаху, заточенному и опальному, не имевшему ни власти, ни влияния как в церковной, так и в государственной сферах. В Кремле это понимали, как, впрочем, и то, что с каждым годом негодование соловецких сидельцев все более и более оборачивалось на царя, в котором мятежники видели прямого продолжателя «бесовского» дела Никона. Более того, поддержка монастыря местным населением, поморами (что объяснимо — Соловецкая обитель, говоря современным языком, была крупнейшим и богатейшим поставщиком рабочих мест на Беломорье) полностью вывела бунт за рамки спора о «древлем благочестии», о котором миряне, откровенно говоря, имели весьма отдаленное представление.

Соловецкое восстание стало объективным противостоянием московскому давлению, в первую очередь экономическому.

Скорее всего, именно осознание того, что на острове зреет или уже созрел антигосударственный протест, подвигло власть принять решительные меры по усмирению бунтовщиков. Лимит «большой осторожности» правительства по отношению к Соловкам, о котором пишет историк и славист С. А. Зеньковский (1907— 1990) в своей книге «Русское старообрядчество», был исчерпан.

Итак, 31 мая 1674 года воевода Иван Алексеевич Мещеринов прибыл на Соловки и сразу перешел к делу. По его приказу была спущена часть воды из пресного Святого озера, в результате чего в монастыре обмелели колодцы и остановилась мельница (впоследствии это привело к распространению массовых болезней и цинги). Также, по сообщению «Соловецкого летописца», Мещериновым было «выстроено вблизи монастыря 13 батарей и брустверов и начата работа шанцов, проведенных им почти под самые стены», откуда из пушек, пищалей и ружей был начат обстрел монастыря, неожиданно приведший к значительным потерям среди мятежников. Мощные каменные сооружения сослужили в данном случае защитникам обители плохую службу. Залетая во внутренние дворы и периметры монастыря, картечь и ядра рикошетили от стен, неся за собой тучи каменных смертоносных осколков. Иван Мещеринов сообщал в записке: «И они, воры, в туманные дни и в то время, как шанец в тех ближних местах не было, из монастыря тех побитых и рваных воров выносили в убогой дом к Анофрею и, завертя в парусину, без гробов в анбар метали».

Позже в Ануфриевской кладбищенской церкви (ныне не существующей) было найдено около двадцати трупов монахов и мирян, убитых при артобстрелах монастыря, а к осени 1674 года стрельцами Мещеринова было взято и достаточное количество пленных, которых в кандалах немедленно переправили на материк в Сумской острог для дознания.

В мае 1675 года осада Спасо-Преображенского Соловецкого монастыря была возобновлена с новой силой и энергией. Стрельцы полностью блокировали обитель со стороны гавани Благополучия и губы Долгой, а ежедневные гранатные обстрелы периметра с применением зажигательных ядер стали делом обычным и почти рутинным.

Первое оцепенение от столь внезапно и активно начавшихся военных действий прошло в монастыре к середине июля, и мятежники стали не только отвечать огнем из башенных орудий, но и наладили систему жизнеобеспечения при непрекращающемся бомбометании со стороны государевых войск.

Некий псаломщик Сергий рассказывал: «И как де граната на кровлю падет, и кровли ломало, а проходов не пробивали... а зажигальные де ядра наметывали мокрыми войлоками и тем гасили».

Истовая готовность «умереть за крест и за молитву», ожидание мученической смерти, которая теперь, как казалось многим, была уже неизбежна, придавали защитникам монастыря особое экстатическое возбуждение, не предполагавшее никаких компромиссов и переговоров с людьми воеводы Мещеринова.

Впрочем, к поздней осени 1675 года время переговоров и уговоров прошло. Войска попытались организовать подкоп под Белую, Никольскую и Квасоваренную башни, но осажденные, узнав об этом, перешли в контрнаступление и, «укрываючись от гранатных ядер досками», остановили нападавших. Число погибших с каждой стороны росло день ото дня, но ни та ни другая сторона остановиться уже не могла. Черта здравомыслия была перейдена, а пролитая кровь застила глаза как соловчанам, так и воинам Мещеринова.

Штурм Соловецкого монастыря стал неизбежен. Он состоялся 23 декабря 1675 года. Отряду ротмистра Степана Потапова удалось подняться на стену в районе Сельдяной башни, но, наткнувшись на яростное сопротивление осажденных, атака захлебнулась, и со значительными потерями стрельцы были вынуждены отступить.

Второй штурм 22 января 1676 года стал последним и привел к падению Соловецкой крепости.

После длительного артобстрела, носившего скорее деморализующий для осажденных характер, 50 стрельцов через секретный ход в Белой башне, указанный монахом-перебежчиком Феоктистом, вошли в сушильную палату, затем добрались до монастырских ворот и открыли их. Защитники заметили свершившееся слишком поздно, когда регулярные части Мещеринова стали вливаться в монастырский периметр. Те 30 человек, которые бросились на них с оружием, были почти сразу перебиты.

Финальный же этап трагедии развернулся на подступах к Трапезной палате.

О. В. Чумичева так описала это событие: «Последние защитники монастыря заперлись в “розных палатах” и — главное — в Трапезной. Высокое здание, на втором этаже которого располагалась Трапезная, опирается на прочный валунный фундамент. Дикий камень чередуется с кирпичом и в стенах здания. Перед входами — с северной и западной сторон — расположены два высоких крыльца с узкими лестницами. Подняться в Трапезную большому количеству людей одновременно нельзя. В XVII веке окна Трапезной были узкими, похожими на бойницы, поэтому штурм ее потребовал немалых усилий. Здание обстреливали, в окна метали гранатные ядра. Часть защитников погибли, многие были ранены».

В результате штурма монастыря было пленено 63 человека. Из них 35 были посажены в тюрьму, а 28 казнены.

На то, что произошло в Соловецкой обители потом, существуют две точки зрения — официальная, государственная, и защитников монастыря, старообрядческая. Каждая из них, что и понятно, не может трактоваться нами как истина в последней инстанции. Впрочем, рассматривая каждую из них, сопоставляя факты и цифры, можно прийти к более или менее объективной картине произошедшего.

Согласно первой версии, после взятия монастырь подвергся безудержному разграблению. Вскоре прибывший на остров князь В. А. Волконский учинил расследование, в ходе которого большая часть награбленного была возвращена монастырю, а сам Иван Алексеевич Мещеринов и его сын взяты под стражу по обвинению в хищении государственного имущества и жестоком отношении к арестованным насельникам монастыря. Никакой конкретной официальной информации об этом «жестоком отношении» не сохранилось, а также и о том, как именно были казнены 28 приговоренных к смерти соловчан.

Известно лишь, что 63 пленных мятежника были или сосланы в отдаленные северные монастыри и остроги, или посажены на цепь в соловецких подземельях.

Вполне естественно, что годы осады монастыря и десятки погибших под стенами обители стрельцов не могли не наложить отпечаток на поведение победителей, ворвавшихся в монастырь в кромешной темноте зимней ночи с 22 на 23 января 1676 года, и мы можем только догадываться, что происходило на «острове мертвых» в те дни.

Скорее всего, появление на Соловках князя Волконского говорит о том, что информация о зверствах стрельцов дошла до Москвы, и было принято решение остановить начавшийся на острове беспредел.

Второй взгляд на трагедию, старообрядческий, напротив, не жалеет красок в описании чудовищного Соловецкого погрома, устроенного захватчиками древней обители.

Основным источником в данном случае является составленная Семеном Денисовым в XVIII веке «История об отцах и страдальцах Соловецких иже за благочестие и святые церковные законы и предания в настоящее времена великодушно пострадаша».

Читаем в «Истории...»: «..Дельною яростию вскипев (стрельцы), смерти и казни различны уготовав: повесити сия завеща, овыя за выю, овыя же и множайшия междеребрия острым железом прорезавше, и крюком продевшим на нем обесити, каждаго на своем крюке. Блаженнии же страдальцы с радостию выю в вервь вдеваху, с радостию ноги к небесным тещи уготовляше, с радостию ребра на прорезание дающе».

На известном лубке XIX века «Воевода Мещеринов подавляет Соловецкое восстание» в подробностях изображены лютые зверства стрельцов, которые избивают иноков, подвешивают их за ребра на крючьях, расстреливают из пушек. Также старообрядческие источники сообщают, что много соловецких страстотерпцев было утоплено в прорубях, затравлено собаками, заморожено на льду и заживо сожжено.

Чудовищные кровавые картины, словно пришедшие из времен опричного разгула грозного царя Иоанна Васильевича, стали частью повседневной соловецкой жизни зимой 1676 года. Непогребенные, со следами ужасных истязаний тела «соловецких сидельцев» можно было встретить не только на территории монастыря (в местах столкновения со стрельцами), но и на берегах моря и Святого озера. Лишь к весне трупы защитников монастыря были собраны и захоронены на острове Бабья Луда при входе в бухту Благополучия, а над братской могилой стрельцов возвели деревянную Таборскую часовню в полуверсте от монастыря.

Тягостное состояние от посещения острова в то время не могло не передаться с богомольцами и стрельцами на материк. Вероятно, так и сложилась знаменитая песня об «Осаде Соловецкого монастыря»:

Восстановление мирной монашеской жизни в монастыре на Большом Соловецком острове требовало, разумеется, значительных усилий — как моральных, так и материальных.

Как сообщает «Соловецкий летописец», «для приведения Соловецкой обители в прежнее состояние и для восстановления порядка по указу царя Феодора Алексеевича и по благословению патриарха Иоакима прислан был из Тихвинского монастыря в Соловецкий настоятелем архимандрит Макарий, из Сийского монастыря келарь Иларион и казначей Феодосий».

...Удивительным образом состояние разорения и пустоты, царившее в Соловецкой обители после подавления мятежа, уже при других обстоятельствах и в другие годы описал бывший заключенный Соловецкого Лагеря Особого Назначения Борис Солоневич: «В громадном Преображенском соборе царила полутьма. Несколько тусклых электрических лампочек едва освещали длинные ряды сплошных нар, заваленных спящими человеческими телами. За грязными абажурами ламп вверх к куполу тянулась жуткая тьма, казавшаяся небом безлунной ночи. В соборе было холодно. Несколько железных печурок с длинными жестяными трубами нагревали только небольшое пространство около себя. Около каждой такой печурки группировались оборванные люди, старавшиеся высушить свои лохмотья и согреть окоченевшие тела. Изредка гудевшая извне вьюга проникала в собор через какие-то разбитые окна или щели, и тогда сверкающие серебром струйки снежинок проносились около лампочек и шипели на трубах печей. В роте № 13 было тихо. Только кое-где заглушенный гул разговоров нарушал эту тишину. Большинство уже спало мертвым сном усталости. На крайних нарах, на возвышении бывшего алтаря лежала небольшая человеческая фигура, прикрытая пальто. Иногда лежащий медленно поворачивался, и тогда из-под края пальто показывалось измученное лицо седого старика. В полумраке собора это лицо часто казалось мертвым, и только порывистые движения да изредка тихие стоны показывали, что старик еще жив».

После разгрома соловецких бунтовщиков моральный и психологический удары, нанесенные по традициям и стилю жизни обители в целом, были столь ужасны и очевидны, что должны были пройти десятилетия, дабы Спасо-Преображенский монастырь оправился от свершившегося.

К началу 80-х годов XVII века в обители произошла полная ротация насельников и соборных старцев, островной гарнизон был укомплектован дополнительными силами стрельцов, а согласно указу царя Федора Алексеевича монастырь начал строительство в Сумском остроге деревянной крепости для защиты от немецких и шведских войск.

Преодоление последствий Соловецкого мятежа велось по всем направлениям. В частности, архиепископ Холмогорский и Важский Афанасий (Любимов) строго наставлял архимандрита Илариона: «В обители пребывая немалое время, рассмотрев чин монастырский, видел некие дела, требующие исправления... заповедаю вам: да не один монах от братии вашей — и пострижен-ники Соловецкия лавры, и пришедшие, и терпевшие многие лета во общем житии своего спасения ради — таковых на вселенную по своей воле с острова хотящих отходити да не отпустите, и за таковыми повелеваю погони крепкия посылать... Приказываю накрепко лодейщикам, и карбасникам, и богомольцам всем, чтоб без нашей общей воли никого утайкою с острова на вселенную не свозити... Завещаю не держать всякого отреченного пития, сиречь вина горячего и треклятой табаки...у всяких богомольцев то вино запечатывать... и таковых присланных людей держать под крепким началом и воли им никакой ни в чем не давать».

Впрочем, введение новых жестких правил въезда и выезда на остров происходило не без издержек. Так, в царской грамоте от 9 апреля 1684 года уже было указано богомольцев в Соловецкий монастырь «пропущать безо всякого задержания и поголовных денег». Хотя мздоимство и произвол стрелецких голов и сотников продолжали процветать, явившись закономерным итого ужесточения государева режима в Поморье в целом — как на материке, так и на Соловецком острове.

Год 2000-й.

Непонятное время суток какое-то...

Вроде бы над Секирной даже солнце выбирается из клокастых, несущихся бог знает куда облаков, а у подножия горы почти ночь, непроглядная темень из-за сгрудившихся, повалившихся друг на друга деревьев, столь напоминающих приговоренных к расстрелу арестантов. Вот они лежат со связанными за спиной колючей проволокой руками, ждут своей участи, что-то бормочут, притом что большинство из них не знают ни одной молитвы.

На какое-то мгновение солнце все же пробивается через летящие куски серой ваты, словно выдранной из больничных тюфяков, и освещает склон горы, из которого торчат сапоги.

— Вот с этих сапог-то все и началось. — Малышев снимает резиновые сапоги, аккуратно ставит их у самой двери, проходит на кухню, приглашает к столу. — Нет, не с этих, не с резиновых, а с яловых, тех, что прошлой весной на Секирке нашел.

— То есть как? — спрашиваю.

— А вот так...

Малышев приехал на Соловки в середине 70-х и где только не работал за это время: в музее экскурсоводом, лесником, в охотохозяйстве, в охране островного аэродрома, на огаровом заводе или на «водорослях» в Реболде — так тут называли артель по добыче водорослей и морепродуктов. Тогда же начал собирать материал по Соловецкому Лагерю Особого Назначения, сокращенно — СЛОН. Ходил по острову с фотоаппаратом и снимал следы лагеря, понимая, что пройдут годы и все забудется.

— Вот, — Малышев достает из шкафа свой фотоаппарат — немецкий Contax 30-х годов, — надежная машина, а ведь он ровесник здешних событий.

И сразу же представляется некий молодой немецкий инженер, приехавший на остров по приглашению руководства ОГЛУ—НКВД помогать строить здание Соловецкой Тюрьмы Особого Назначения, СТОН, сменившей в начале 30-х годов СЛОН. Разумеется, член НСДАП, разумеется, атлетического сложения, делает по утрам на берегу Святого озера физзарядку, разумеется, увлечен фотографией, и этим самым фотоаппаратом Contax снимающий прекрасные северные пейзажи и зэков — естественно, по договоренности с лагерным начальством.

— Мы так и называем ее — «немецкая тюрьма», это рядом с кирпзаводом. — Малышев бережно кладет фотокамеру на подоконник. — Так вот о тех самых яловых сапогах. Прошлой весной, как только сошел снег, выдвинулся я на Секирку, но не по главной дороге, а со стороны моря, по охотничьим тропам. Тут редко кто ходит, местность заболоченная, к прогулкам не располагающая, но мне по работе в зверосовхозе знакомая. К подножию горы вышел где-то к часу дня, посмотрел на небо — развиднелось, развел костер, сверился с картой, перекурил и начал восхождение туда, где стоял Алексей Максимович Горький, в 1929 году посетивший СЛОН.

Здесь, на вершине горы Секирной, где тогда находился лагерный штрафной изолятор, писатель курил трубку, находил себя весьма и весьма походившим на Фридриха Ницше, размышлял вслух, как если бы записывал свои наблюдения в блокнот с маркировкой «Литературный фонд СССР»: «Особенно хорошо видишь весь остров с горы Секирной, — огромный пласт густой зелени, и в нее вставлены синеватые зеркала маленьких озер; таких зеркал несколько сот, в их спокойно застывшей, прозрачной воде отражены деревья вершинами вниз, а вокруг распростерлось и дышит серое море. В безрадостной его пустыне земля отвоевала себе место и непрерывно творит свое великое дело — производит “живое”. Чайки летают над морем, садятся на крыши башен кремля, скрипуче покрикивают».

Тут же, на Секирке, Горький проинспектировал штрафной изолятор СЛОНа ОШУ. В контрольном журнале к словам какого-то лагерного начальника: «При посещении Секирной нашел надлежащий порядок» Алексей Максимович приписал: «Сказал бы — отлично» и расписался: «М. Горький».

Сейчас об этой полузабытой поездке «буревестника пролетарской революции» на остров по приглашению руководства О ГПУ много говорят. Одни обвиняют писателя в конформизме, в том, что воспел каторжный труд и палачей, а также вспоминают слова бывшего заключенного, врача Николая Жилова: «Не могу не отметить гнусную роль, которую сыграл в истории лагерей смерти Максим Горький, посетивший в 1929 г. Соловки. Он, осмотревшись, увидел идиллическую картину райского жития заключенных и пришел в умиление, морально оправдав истребление миллионов людей в лагерях. Общественное мнение мира было обмануто им самым беззастенчивым образом. Политзаключенные остались вне поля писателя. Он вполне удовлетворился сусальным пряником, предложенным ему. Горький оказался самым заурядным обывателем и не стал ни Вольтером, ни Золя, ни Чеховым, ни даже Федором Петровичем Гаазом...»

Другие же напоминают, что, поняв весь ужас происходящего, Горький не отвернулся от страждущих и многим из них протянул руку помощи (например, вывез с острова публициста и католического теолога Юлию Николаевну Данзас), пользуясь своими высокими связями в руководстве страны.

Так вот, когда Малышев уже почти достиг вершины Секирной, боковым зрением заметил торчавший из земли предмет. Хотел продолжить восхождение, но вдруг понял, что именно он увидел. Остановился, послушал наполненную дыханием моря тишину — нет, здесь никого нет! Повернулся: из земли торчал яловый офицерский сапог...

И это уже потом, когда приехали милиция и археологи из музея, выяснилось, что здесь — на вершине Секирной горы, проходили массовые расстрелы заключенных СЛОНа, а потом и тех, кто их расстреливал. У всех руки были связаны за спиной колючей проволокой, всем стреляли в затылок. Трупы лежали друг на друге в несколько слоев, их просто накрывали драным промасленным брезентом, засыпали лапником и мхом, забрасывали камнями и валежником. А потом приводили новых заключенных, и так продолжалось и продолжалось.

С тех пор Малышев редко бывал на Секирке, хотя прекрасно понимал, что таких мест на Соловках очень много и достаточно сойти с раскатанных тракторами островных дорог, углубиться в лес, чтобы услышать гул, идущий откуда-то из-под земли. Конечно, так могла гудеть дизельная электростанция в поселке или по старинке намотанные на керамические пробки изоляции провода, могла завывать пузырящаяся заболоченная местность, наконец, могли издавать странные звуки и перекошенные узловатые деревья, внутри которых прятались птицы, но Малышев был уверен, что дело здесь совсем в другом. Он так и говорил, что это не гул никакой, а шепот, шелест сухих ладоней и растрескавшихся губ, причем не только времен СЛОНа, но и Соловецкого восстания, когда не принявших Никоновские реформы монахов стрельцы Мещеринова ловили по всему острову и казнили изобретательно...

Малышев доставал фотоаппарат, чтобы снять вырезанный на коре крест — верный знак того, что под этим деревом кто-то лежит.

На Секирке много таких резных крестов, словно выжженных стальным клеймом внутри коры кособоких, словно извивающихся от боли деревьев.

В ту свою поездку на остров я жил в монастырской гостинице рядом с Филипповской церковью. Ночи были холодные, и вечером приходилось топить печь, расположенную в коридоре. Такую систему отопления я видел во многих северных монастырях: в Спасо-При-луцком под Вологдой, в Кирилло-Белозерском, в Спасо-Суморином в Тотьме. Протапливались сразу две кельи при достаточно невысоком расходе дров. Для той надобности на этаж назначался дежурный-истопник, который запускал сразу все печи и следил за прогаром. Эта же схема сохранилась в монастыре и тогда, когда в кельях были устроены тюремные камеры. Истопник из числа блатных всегда пользовался особым уважением, потому как по своему усмотрению мог кому-то добавить тепла, а кого-то и «подморозить», всегда был на связи с лагерным начальством, а посему пользовался особыми правами, ну и «стучал», разумеется.

С утра сквозь запотевшее окно не разглядеть ни монастырского двора, ни Спасо-Преображенского собора. Лишь очертания его угадываются, нависают, как Голгофа, и потому страшно протереть стекло.

Впрочем, как известно, на Соловках есть своя Голгофа на острове Анзер, где 18 июня 1712 года в «тонком сне» преподобному Иову (в схиме Иисусу) явилась Пресвятая Богородица с Елеазаром Анзерским и сказала, что «сия гора нарекается Голгофою, на ней же имать быти великая церковь Распятия Господня на верху горы и скитом Распятским назовется», где многие мученики пострадают за Христа.

Смысл этого пророчества раскрылся лишь через 211 лет, когда на Анзере было устроено лагерное отделение (командировка) СЛОНа, куда по большей части ссылались представители духовенства.

Именно здесь в феврале 1929 года от тифа скончался священномученик архиепископ Воронежский и Задонский Петр (Зверев).

Идти по воде на Анзер можно или от известной на Соловках рыболовной тони Реболда, или через кипящую, исходящую пенистыми бурунами каменную горловину Железные ворота мимо острова Муксалма.

Реболда — это зимний вариант. В конце февраля, когда ледяной припай соединяет два острова, до Анзера по прямой можно дойти на снегоходе минут за двадцать. Но это опасно: подводные течения могут взломать некрепкий лед на глазах, и утопленный снегоход будет не самой значительной потерей.

Летом же все идут через Железные ворота — путь оказывается длиннее, но надежнее, да и до Реболды добраться почти невозможно: оживающие в мае болота проглатывают и без того кривую, разбитую дорогу.

У Малышева о Реболде сохранились отдельные воспоминания.

По правилам огаровой артели, куда он устроился разнорабочим на все лето, уходить с тони в поселок было нельзя. Любое нарушение установленного распорядка и особенно выпивка карались увольнением. Начальник артели с говорящей фамилией Косолапов говорил, что и в прежние времена за выпивку с острова изгоняли или сажали «для вразумления» в монастырское подземелье, хотя было видно, что сам он страдает от этого установления и по возвращении осенью в поселок беспробудно пьет до Нового года.

Когда Малышев нанимался в артель, он, разумеется, знал об этом, но завербовался на все лето специально — захотел почувствовать себя предельно несвободным. Потом усмехался: «Почувствовал — в первый же день отобрали фотоаппарат и вернули, только когда отбыл срок, день в день». Жалел, конечно, что не удалось запечатлеть эту странную полулагерную жизнь на пленку, но ничего не поделаешь.

Остались воспоминания.

На заработанные деньги в Москве Малышев купил дорогую фотокамеру, но, приехав на остров, утопил ее во время съемок на каналах. Перевернулся в лодке.

Как-то глупо все тогда получилось...

Возвращение с Анзера на Большой Соловецкий остров — это как возвращение с другой планеты. В поселке уже включили фонари, которые проваливаются в слоистом тумане, что тянется со Святого озера.

Это туманность.

Это мгла.

Малышев выходит на крыльцо покурить. Он все никак не может забыть те офицерские яловые сапоги, хотя с их возникновения в его жизни и прошло уже три года.

— Ведь их кто-то носил, чистил по утрам, гордился ими, а еще бил ими в лицо и в живот, — бормочет себе под нос, — а вот теперь они лежат в лагерном музее, под стеклом.

Всякий раз Малышев с внутренним содроганием вспоминал те несколько случаев, когда его приглашали принять участие в проведении экскурсий, чтобы он рассказал гостям острова о том, как сделал свою страшную находку. Он мялся, тер лоб и бубнил что-то про гору Секирную, про какое-то непонятное время суток, про то, как над Секирной солнце выбиралось из клокастых, несущихся бог знает куда облаков, а у подножия горы была почти ночь, непроглядная темень из-за сгрудившихся, повалившихся друг на друга деревьев, столь напоминавших приговоренных к расстрелу арестантов. Там и нашел сапог.

Запихивает окурок в прибитую к поручню лестницы консервную банку.

Входит в дом и закрывает за собой дверь.

Завтра Малышев собирается в Кемь.

С проходящим скорым Москва—Мурманск ему должны передать из столицы несколько коробок черно-белой фотопленки. Здесь ее не купить, а в цвете Соловки видел только Алексей Максимович Горький.

С горы Секирной, разумеется...

Глава девятая Посещение Голгофы

Св. Петр. — Антон Тимофеев или Антипа Панов. — Пертоминский монастырь. —Петр I на острове. — Митрополит Игнатий. — Вознесенская церковь на Секирке. — Храм-маяк — Второе посещение Петром I Соловков. — Никогда так сытно не кушивал... — Церковь Андрея Первозванного на Заяцком острове. Инок Иоанн. — Иов Анзерский. — Великая схима. — Иисус Анзерский. — Видение схимника. — Иноческое правило Распятпского Анзерского скита. — Сопровождение. — Строгое житие анахоретов. — Зосима и Феофан. Командировка Голгофа. — Архиепископ Петр (Зверев). — У подножия Соловецкой Голгофы. — Олег Волков. — Донат Новицкий. — Тьма Сайво. — Последствия Петровских реформ в Поморье. — Архимандрит Варсанофий

В начале июня 1694 года в городе Архангельске отшвартовалась яхта «Св. Петр» и взяла курс на Соловки. Однако при выходе в море погода резко испортилась: небо стало черным, а шквальный ветер поднимал многометровые волны и бросал их друг на друга. Каждый такой удар грозил превратить яхту в груду деревянных обломков, а бывших на ее борту людей — архиепископа Важского и Холмогорского Афанасия, царя Петра Алексеевича и сопровождавших его лиц — навсегда упрятать в недрах Дышащего моря.

Вот как позже опишет это событие историк Сергей Соловьев: «Потом царь отправился на яхте “Св. Петр” в Соловки; на дороге поднялась страшная буря, кораблекрушение казалось неминуемо. Петр приобщился уже Св. Тайн из рук сопровождавшего его архиепископа Афанасия: к счастию, нашелся искусный кормчий, Антон Тимофеев, который успел ввести яхту в Унскую губу, и они стали на якоре близ Пертоминского монастыря. Собственными руками Петр сделал крест в полторы сажени вышиною и поставил на том месте, где вышел на берег; на кресте виднелась голландская надпись: “Сей крест сделал шкипер Петр в лето Христово 1694”».

Эта история, впрочем, имеет и несколько иную интерпретацию, как представляется, значительно более приближенную к поморским реалиям.

Находившиеся на борту «Св. Петра» иностранные друзья Петра Алексеевича так описали это приключение, едва не стоившее отважным мореходам жизни:

«Когда Царь от пристани Архангельской выехал в море, то поднялась такая страшная буря, что все с ним бывшие пришли в чрезвычайный ужас и стали молиться, приготовляясь к смерти. Один только молодой государь казался нечувствительным к ярости свирепствующего моря. Дав обещание, если представится случай и не воспрепятствуют государственные нужды, побывать в Риме и поклониться мощам святого Апостола Петра, своего патрона, он равнодушно пошел к кормщику и с веселым видом ободрял всех».

Кормщиком в этой истории обозначен некий нюхчемский крестьянин Антона Панов. Царь подошел к Антипе и стал давать ему советы, как правильно вести судно, но Панов резко оборвал Петра I: «Поди прочь! Я лучше тебя знаю, куда правлю!» После опасных и продолжительных маневров «Св. Петр» был умело заведен кормщиком в Унскую губу и пришвартовался у стен Пертоминского монастыря.

Когда же страшное испытание было уже позади, император подошел к Антипе и с улыбкой вопросил: «Помнишь ли, брат, какими словами ты меня отпотчевал на судне?» Панов в ужасе упал в ноги царю, но Петр Алексеевич поднял его, троекратно поцеловал и произнес: «Ты не виноват ни в чем, друг мой, и я обязан благодарностью тебе за твой ответ и за твое искусство».

Известно, что в знак благодарности государь определил Антипе пожизненную пенсию.

Спасо-Преображенский Пертоминский монастырь, у стен которого нашел спасение царственный путешественник, возник около 1617 года стараниями инока Александро-Свирского монастыря Иоасафа вокруг часовни, установленной в 1599 году на месте погребения монахов Соловецкого монастыря Ионы и Вассиана Пертоминских.

Житие Пертоминских чудотворцев сообщает, что в 1561 году ученики соловецкого игумена Филиппа (Колычева) Вассиан и Иона были отправлены на материк за известью для строительства соборного храма. Попав в шторм, иноки утонули, но вскоре их тела были обнаружены на берегу нетленными и похоронены местными рыбаками в Унской губе. Спустя 38 лет над могилой Вассиана и Ионы неким старцем из Троице-Сергиева монастыря была поставлена деревянная часовня, ставшая местом паломничества.

Оказавшись летом 1694 года не по своей воле в Пер-томинском монастыре, царь Петр I кроме того, что установил здесь поклонный крест (ныне хранится в Архангельском краеведческом музее), присутствовал также при обретении мощей преподобных Вассиана и Ионы и погребении их в Преображенском соборе обители.

Затем плавание на Соловки было продолжено.

7 июня «Св. Петр» благополучно подошел к Филипповской пристани у Заяцких островов.

Через восемь лет император Петр I прибудет сюда уже в составе военной флотилии из тринадцати судов. Тогда же царя посетит мысль построить на острове (Большом Заяцком) храм во имя святого Андрея Первозванного как небесного покровителя русского военно-морского флота.

А пока самодержец и его свита на монастырских карбасах были переправлены на Большой Соловецкий остров, где его встретила братия «при большом звоне, в преднесении крестов и хоругвей».

Соловецкий книжник старец Досифей так описал нахождение Петра Алексеевича в монастыре: «В течение трехсуточного пребывания в монастыре младый Самодержец, с нежной юности воспитанный в страхе Божием и благочестии, упражнялся в молитве и благо-мыслии».

Слова эти, вне всякого сомнения, являются фигурой речи, лишь отчасти отражающей реальное положение дел, однако в полной мере соответствующей житийной специфике подобного рода текстов. В данном случае интересно обратить внимание на тот факт, что в монастыре, еще совсем недавно бывшем центром старообрядческого сопротивления, царя встречают сообразно с протоколом — «по высшему разряду»: умильно и хлебосольно. Хотя в это время гонения на староверов усилились и император Петр I воспринимался ими как оголтелый продолжатель «бесовского» дела патриарха Никона.

Ротация, проведенная в Соловецком Спасо-Преображенском монастыре, о которой мы говорили выше, видимо, имела тотальный характер. Здесь уже не осталось ни одного не то что последователя «древлего благочестия», но и симпатизирующего соловецким мятежникам, а значительный административный ресурс окончательно решил хозяйственные и бытовые проблемы островной обители, полностью стерев внешние следы былого погрома, учиненного воеводой Мещериновым в древней обители.

«Соловецкий летописец» сообщает: «По отбытии его величества из монастыря в Архангельск вскоре по высочайшему указу выдано в сем городе для монастыря ржи 3000 четвертей за выданный хлеб из монастырских житниц двинским стрельцам в помесячный корм, стоявшим на Соловецком острове и Сумском остроге во время мятежа раскольствующих монахов». И спустя год в том же источнике сообщается: «По указу великих государей Иоанна Алексеевича и Петра Алексеевича выдано в Соловецкий монастырь на иконописное в соборной Преображенской церкви строение денег в Москве 200 рублей, да на Двине из таможенных доходов 400 рублей».

Резной иконостас, о котором идет речь в этой записи, был установлен в 1697 году, но, к сожалению, разобран и уничтожен питомцами школы юнг Северного флота в начале 40-х годов XX века.

Значительные усилия по укреплению мощи Соловецкого монастыря на рубеже XVII—XVIII веков принадлежат митрополиту Тобольскому и Сибирскому Игнатию (Римскому-Корсакову), личность которого заслуживает особого упоминания.

Стольник царя Алексея Михайловича Иван Степанович Римский-Корсаков происходил из древнего польско-литовского рода Корсаков.

Время пострижения Ивана Степановича во иночество точно не установлено. По одной версии, это произошло в 1667 году в Нижегородском Крестовоздви-женском Маровском монастыре, по другой — в 1678 году в Соловецкой Спасо-Преображенской обители.

С 1676 по 1680 год он выполнял послушание уставщика Соловецкого монастыря, а затем управлял подворьем обители в Москве.

Эта деталь биографии Игнатия свидетельствует о том, что будущий архимандрит, а впоследствии митрополит Сибирский и Тобольский, был направлен на остров для контроля за соблюдением верного чинопоследования после окончательного ввода в монастырский обиход исправленных богослужебных книг, а также для увещевания раскольников и сомневающихся. То обстоятельство, что в 1693 году владыка оказался именно на Тобольской кафедре (влияние протопопа Аввакума здесь было очень велико), подтверждает наше предположение.

Более того, в 1696 году митрополит Игнатий обратился к настоятелю Соловецкой обители архимандриту Фирсу (Шарапову) с грамотой следующего содержания: «На горе Святого Савватия, еже просторечием, на Секирной вараке, построити церковь в честь Вознесения Господня, а вверху, в подглавии, — церковь во имя святых апостолов Петра и Павла по образцу церкви творения Святейшего Никона Патриарха, что на Истре, на лугу у Воскресенского монастыря, его же нарицают царие Новый Иерусалим; в сей же пустыньке и Святейший Никон патриарх живяше, а тот образец ведает каменщик ваш Трофим».

Возвращение имени патриарха Никона на острове (особенно в привязке к началоположнику Соловецкого иночества преподобному Савватию, в предательстве заветов которого мятежники обвиняли патриарха) стало своего рода идеологическим ответом «антиниконовской» старообрядческой доктрине. Также можно говорить и о своеобразном примирении Соловецкого (старообрядческого) и Крестного Кий-островского (Никоновского) монастырей, противостояние которых в годы Соловецкого восстания носило не столько богословский, сколько политический и хозяйственный характер.

К сожалению, дальше этой грамоты дело не пошло, и лишь спустя 161 год на горе Секирной началось строительство трехъярусного храма в честь Вознесения Господня, которое было закончено к 1862 году.

Во внешнем облике сооружения, возведенного по проекту архитектора А. П. Шахларева, угадываются конструктивные элементы скита Никона на Истре, а также Крестовоздвиженского собора на Кий-острове — массивный, кубоватой формы двухъярусный объем венчает глава на мощном барабане.

Особенностью данного храма стал устроенный в верхней части главы маяк, находящийся на высоте 98 метров над уровнем моря (изначально установленные здесь керосиновые лампы были заменены в 1904 году на французские приборы, которые прослужили на маяке до 60-х годов XX века).

Сейчас трудно понять, почему замысел митрополита Игнатия (Римского-Корсакова) не был реализован при его жизни. Может быть, причиной тому стали драматические события в судьбе владыки — в 1700 году Игнатий неожиданно заболел душевным расстройством, «неистовыми словесы в лице и злословил без всякия правды» патриарха Адриана, а также многих архиереев «поносил», за что был помещен сначала в Чудов, а затем в Симонов монастырь, где и скончался в 1701 году.

В начале августа 1702 года царь Петр Алексеевич посетил Спасо-Преображенский монастырь во второй раз.

На сей раз Соловецкая программа самодержца носила более развернутый характер.

Эскадра из тринадцати военных судов (более четырех тысяч человек сопровождения), а также императорская яхта «Транспорт-Рояль» изначально встали на рейде между Большим Соловецким, Анзерским и островом Муксалма в ожидании благоприятной для швартовки погоды.

На упомянутых островах были сооружены «три городка, или большие кучи насыпей земли с каменьями», каждый из которых был увенчан поклонным крестом.

Ожидание погоды затянулось до 10 августа, когда флот наконец подошел к Большому Заяцкому острову, после чего Петр I со свитой (в нее входили Меншиков, Прозоровский, Нарышкин, Головин, Шафиров, Хованский, Корчмин и многие другие персонажи) пересел в бот и на веслах вошел в гавань Благополучия под салютные залпы из всех монастырских орудий.

Государь «с ближними своими людьми изволил прибыть в монастырь за полтора часа до вечера. И вышел его царское величество на брег, помолился против монастыря и принял у архимандрита благословение... келарь не со многою братнею подошли с подносом, с образом, хлебом и рыбою, и великий государь благодарил и изволил сказать: “Будем у вас”, — а прочая братия все стояли по чину, вышед мало из Святых ворот. Благочестивый же государь не пошел ко вратам, но изволил идти кругом ограды монастырской на правую сторону и, обшедши, вошел Святыми враты в монастырь. Изволил идти в соборную церковь без благовесту, и звону не было, а в соборной церкви помолился; и изволил его царское величество идти в церковь к преподобным чудотворцам и там у гробов преподобных прикладывался».

В это посещение царь пробыл на острове пять дней — он принимал участие в богослужениях, пел на клиросе, а «все пение было греческого напева» (для Соловков это было своего рода показательным мероприятием), инспектировал ризницу, крепость, гарнизон, оружейную палату, вкушал в трапезной со всей братией.

— Никогда так сытно и приятно не кушивал! — в восхищении воскликнул царь после очередного подобного застолья.

— Наша пища и питие приготовляются с благословением и окроплением святою водою, — смиренно ответил соловецкий настоятель архимандрит Фире (Шарапов).

Также «Соловецкий летописец» сообщает, что в продолжение сих дней великий государь нередко выезжал на Заяцкий остров, где приказал соорудить деревянную церковь во имя святого апостола Андрея Первозванного. Возведением храма руководил верховный уставщик Иоанн Степанович Торжнев. Предположительно, деревянный храм в разобранном виде был привезен императором и здесь собран в течение нескольких дней.

В ходе посещения Соловецкой обители Петр Алексеевич ознакомился с грамотами, данными монастырю еще его отцом, царем Алексеем Михайловичем, а также посетил некоего старца Лаврентия Александровича, который подвизался в своей келье безысходно, лишь покидая ее, чтобы причаститься в храме Святых Тайн Христовых.

16 августа 1702 года государь, как сказано в монастырской летописи, «благоволил идти рано, за полчаса до дни подняв парусы; даде Господь благополучен ветер, и к вечеру приидоша к пристани к Соловецкому усолью Нюхче. Архимандрит же, приехав в монастырь, не входя в келью, пел молебен со всею братиею в церкви у Преображения Господня с благовестом и звоном за его, великого государя, и за благоверного царевича, и за путешествующих с ними».

Однако был в Соловецком монастыре в те дни человек, который хорошо знал царя еще по Москве, но вспоминал о нем, увы, с тяжелым сердцем.

Осенью 1700 года по приговору боярского суда книжник и «изувер-раскольник» Григорий Талицкий был подвергнут казни через копчение, в ходе чего он признался, что называл царя Петра I «антихристом» и «поносил его», а также распространял «непристойные тетрадки», коими смущал православных. Впоследствии он был сослан в один из сибирских острогов.

В ходе разбирательства по делу в качестве свидетелей были привлечены князь Иван Иванович Хованский, епископ Игнатий Тамбовский, некий поп Андрей и инок Матфей, а также духовник царской семьи, священник домовой государевой Голгофской церкви Иоанн Иоаннович.

Князь Иван Хованский, сочувственно относившийся к крамольным речам Григория, скончался до завершения дела. Епископ Игнатий, присылавший «изуверу-раскольнику» деньги и читавший его «непристойные тетрадки», был расстрижен и сослан на Соловки «до кончины живота его неисходно».

В список сосланных на остров пожизненно попал и царский духовник иерей Иоанн, как впоследствии выяснилось, оклеветанный недоброжелателями. Он якобы знал о злоумышлении Талицкого, но «яко духовник не открыл начальству».

Выписка из «Соловецкого летописца» от 4 апреля 1701 года (доклад архимандрита Фирса (Шарапова) владыке Афанасию Холмогорскому):

«В нынешнем году по указу государя Петра Алексеевича и по вашей архиепископской грамоте прислан к нам в монастырь распяцкий поп Иван Иванов, который привезен с Москвы по сыскному делу вора Гришки Талицкого, и велено его, приняв у нас в монастырь, постричь в монашеской чин и отдать под начало старцу доброму, и быть ему у нас в монастыре до кончины живота его неисходно в монастырских трудах. И по указу вышеупомянутый поп Иван к нам привезен. И приняли его в монастырь, и постригли, и под начальство старцу-монаху, бывшему казначею Ионе, отдать велели, а монашеское имя ему Иов».

Иноческий постриг Иоанн Иоаннович принял в Спасо-Преображенском соборе Соловецкого монастыря в возрасте шестидесяти шести лет.

Житие подвижника сообщает: «Постом, ночным бдением, покорностью и смиренным послушанием он изумлял всю братию. Так что вскоре окружавшие его стали подражать новому необычайному послушнику... Всех вообще, а особенно новоначальных иноков, о. Иов поучал смиренному послушанию Богу и начальству. Без чего, говорил, нет спасения, послушание — первая из всех добродетелей».

Во время нахождения на Соловках государю было, разумеется, доложено, что в монастыре находится его бывший духовник, ныне монах Иов. Согласно «Соловецкому летописцу», произошла встреча царя и несправедливо осужденного пастыря. Петр I якобы признал свою ошибку, так как именно он потребовал наказать Иоанна Иоанновича, не открывшего тайну исповеди Григория Талицкого, и попросил старца вернуться в Москву.

Иов ответил отказом.

Вскоре после этой встречи по благословению архимандрита Фирса Иов переселился на Анзер в Троицкий Елеазаров скит, а в 1706 году уже по благословению архиепископа Холмогорского Сильвестра был назначен строителем (настоятелем) скита.

Памятуя о подвигах преподобного Елеазара, Иов переиздал Житие великого Анзерского отшельника, а также при участии инока Макария начал составление вкладной книги Троицкого скита. Своей задачей как настоятеля Иов видел возвращение в первую очередь книг из библиотеки преподобного Елеазара, большинство которых было утрачено во время Соловецкого восстания, а также богослужебного имущества, разворованного в те же годы.

К началу 1700-х годов количество иноков на Анзере достигло тридцати человек.

Можно предположить, что с именем Иова на Соловках (и на Анзере в частности) связано возрождение глубокого, заповеданного еще преподобными Савва-тием, Зосимой, Германом и Елеазаром, а также святителем Филиппом молитвенного делания, когда иночество вновь стало бдительным «хранением духа», «вечноподвижной», по словам святителя Григория Паламы, духовной практикой, полностью связанной вовсе не с начетничеством, но с искренним сердечным горением.

Будучи человеком тонкой душевной организации, склонным к разного рода физическим недугам (в Москве старец страдал малокровием и обмороками), Иов имел особое искательство к запредельному, вероятно, даже экстатическому уединению и молитве. Скорее всего, именно по этой причине летом 1710 года он был пострижен в великую схиму с именем Иисус в честь Иисуса Навина.

Согласно учению святых Отцов Церкви, принятие великой схимы есть высшее обещание Креста и смерти, есть образ полнейшего отчуждения от земли во имя горнего существования, образ предвкушения иной жизни и смерти для искушений и страстей.

Преподобный Антоний Великий утверждал: «Смерть для людей, кои понимают ее, есть бессмертие; а для простецов, не понимающих ее, есть смерть. И этой смерти не следует бояться, а бояться надобно погибели душевной, которая есть неведение Бога. Вот что ужасно для души! Жизнь есть соединение и сочетание ума (духа), души и тела; а смерть есть не погибель этих сочетанных частей, а расторжение их союза; все это Бог хранит и по расторжении. Как из матерняго чрева выходит человек, так из тела душа выходит голою, и бывает иная чиста и светла, иная запятнана падениями, а иная черная от многих прегрешений».

Таким образом, великая схима, принятая Иовом, стала своего рода важным мистическим переосмыслением анзерского иночества за последние (для подвижника) столетия. На болезненное и мучительное бытование на «Острове мертвых», где смерть стала уделом «простецов», боящихся ее более, нежели погибели душевной, Иисус ответил знаменитыми словами из Послания к коринфянам: «Смерть! Где твое жало? Ад! Где твоя победа?»

Удивительно, что именно в Петровскую эпоху, которая, как известно, для Русской Церкви стала временем весьма непростым (отмена патриаршества, упразднение монастырей, закрытие храмов), а в чем-то даже и разрушительным, Анзерский отшельник дает соловецкому монашеству новый духоподъемный импульс.

Особенно показательно в этом смысле видение Пресвятой Богородицы, которого удостаивается Иисус Анзерский в июне 1712 года.

Житие старца сообщает, что, подвизаясь у анзерско-го пустынножителя и аскета иеродиакона Паисия, после вечерней молитвы Иисус задремал. В сонном видении ему явились Богородица и преподобный Елеазар.

Приснодева повелела отшельнику, а также двум его ученикам — Матфею и Макарию основать Голгофо-Распятский скит в память Крестных страданий Спасителя: «Эта гора отныне назовется второю Голгофою; на ней будет устроена великая каменная церковь Распятия Сына Моего и Господа и учредится скит... Скит назовется Распятским, соберется к тебе множество монахов, и прославится имя Божие. Я Сама буду посещать гору и пребуду с вами вовеки».

Также Богородица открыла Иисусу, что место это — гора Голгофа на острове Анзер — станет юдолью скорби и гибели многих мучеников и исповедников.

В память об этом чудесном и одновременно страшном видении на вершине горы Иисусом был поставлен крест, на котором иеродиакон Паисий вырезал рассказ о явлении Пресвятой Богородицы и святого Елеазара Анзерского.

Мистический символизм преподобного Иисуса близок к эмоциональному богомыслию патриарха Никона, который (притом что не удостаивался Божественных видений) трудами и служением делал умозрительное видимым и осязаемым — Палестинский крест на Кий-острове, Воскресенский собор Ново-Иерусалимского монастыря.

В 1713 году архиепископ Холмогорский и Важский Варнава благословил основать на острове Анзер Голгофо-Распятский скит в честь Страстей Господних: «И мы благословляем вас... отойти жить на указанную гору... и построить на ней церковь в честь Распятия Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, Успения Пресвятой Богородицы каменные, и зватися ради оной Распятской церкви той горе Голгофой и скитом Распятским».

Известно, что для Анзерского Распятского скита Иисус составил строгий общежительный устав, согласно которому насельникам запрещалось вкушать скоромную пищу, рыбу и вино, а также не разрешалось иметь личное имущество.

Помимо общего иноческого правила полагалось ежедневно в кельях читать пять кафизм Псалтири, 500 молитв Иисусовых и делать 300 поклонов.

Женщины и отроки в скит не допускались.

К 1718 году в скиту жили 13 иноков помимо пустынников, подвизавшихся в уединенных кельях и приходивших в скит каждое воскресенье на богослужение.

В первой трети XIX века соловецкий архимандрит Досифей, комментируя Анзерский устав, писал: «Служба Божия должна отправляема быть не леностно, не скоро, но чинно, читать не торопясь, единогласно службу Божию исполнять, яко пред Самим Лицем Божиим».

Интересно обратить внимание на достаточно редкое посвящение скита и соборного храма Святым Страстям Господним, Распятию Спасителя на Кресте на горе Голгофе (известны Распятская церковь-колокольня в Александрове, середины XVI века, и Распятский монастырь в Серпухове, 1665 года).

Можно утверждать, что исполнение завета Богородицы было для преподобного Иисуса дерзанием глубоко личностным. Мы помним, что еще в Москве иерей Иоанн Иоаннович (духовник царской семьи) служил в Распятском храме (вероятно, домовом), имея особое душевное стремление к почитанию Спасительных Страстей, к состраданию и сопереживанию Им.

В святоотеческом наследии существует такой термин — «сопровождение», то есть физическое ощущение боли и страданий, которые испытывал Спаситель на Кресте, ревностная готовность следовать за Христом, которую следует воспринимать как особый дар, гениальную способность отсекать волю, искушение и страсть, но в то же время трепетать от собственного несовершенства перед Тем, кто Совершенен. Так, пророчество Пресвятой Богородицы, вне всякого сомнения, было воспринято Иисусом Анзерским со страхом и сердечным горением одновременно, потому что в этих словах — «скит назовется Распятским» — аскет услышал то, к чему стремился душой всю свою жизнь.

Путь, уготованный Иоанну Иоанновичу (Иову, Иисусу), был весьма и весьма тернист, в достатке предоставляя возможность впасть в отчаяние, в уныние ли, отказаться от задуманного, вернуться в Москву, купившись на посулы изменчивого самодержца.

Но этого не произошло.

Преподобный сделал свой выбор, найдя в неволе (ссылке на остров и насильном пострижении) проявление воли Божией, явленной именно таким образом, а посему требующей смирения и предельного самоотречения.

По сути, на Анзере сложилось уникальное иноческое сообщество, совместившее «особный» тип жития преподобного Елеазара в Троицком скиту (по крайней мере на его начальной стадии) и строгого общежития Иова (в схиме Иисуса) в Голгофо-Распятском скиту. Подвизались на острове и отшельники-анахореты, совершенно прообразуя таким образом всю полноту монашеского служения времен Древней Церкви. Однако, по мысли Иисуса, в этом не было ничего выдающегося, ибо только полностью умерев для мира (в частности, преподобный старец запретил присутствовать на его похоронах светским лицам), возможно достичь того уровня бесстрастия и самовластия, который позволит иноку хоть на шаг приблизиться к Тому, подражание Которому и составляет смысл истинной аскетической жизни.

«Нет ничего великого в том, если мы сделаемся праведными, ибо в таком случае мы станем такими, какими мы созданы от Бога в начале», — утверждает преподобный Нил Синайский (ум. 450). Эти на первый взгляд парадоксальные слова в полной мере объясняют причину той труднодоступной, но в то же время очевидной Божественной простоты, когда «возвращение к себе», по мысли святых Отцов Церкви, становится первосмыслом, а праведная кончина — закономерным результатом победы над грехом, страхом и тлением.

6 марта 1720 года преподобный Иов (в схиме Иисус) Анзерский умер в возрасте восьмидесяти пяти лет.

Через три года после ухода преподобного Святейший синод определил: «Распятский скит приписать к Анзерскому Троицкому скиту, а имение, деньги и все вещи, даже и келейное имущество строителя Иисуса прислать в Московскую канцелярию Синода».

«Таким образом, прежняя независимость Распятского скита и средства к многолюдному в оном обитанию иночествующих кончились», — с сожалением резюмирует «Соловецкий летописец».

В 1826 году соловецкий архимандрит Досифей направил в Святейший синод прошение о восстановлении к тому времени полностью пришедшего в упадок Голгофо-Распятского скита. Прошение было удовлетворено, и через два года на вершине горы Голгофы была возведена пятиглавая каменная церковь в честь Распятия Господня.

В это же время в скиту подвизались, пожалуй, последние продолжатели молитвенных трудов и скитской дисциплины преподобного Иисуса — схимонах Зосима и пустынник Феофан.

В 80-х годах XIX века в скиту находилось 18 человек братии: три иеромонаха, иеродиакон, монахи и послушники.

Едва ли они могли помыслить о том, что произойдет здесь, на месте, указанном Богородицей, в ближайшем будущем.

Из материалов следственного дела № 885 «О контрреволюционной деятельности надзорсостава в лагерном пункте Анзер и на командировке Голгофа», июнь 1930 года:

«Картина, которую я застал по прибытии своем на командировку Голгофа, была ужасна, название Голгофы вполне оправдывалось. В тесных помещениях, битком набитых людьми, стоял такой спертый воздух, что само пребывание в нем продолжительное время казалось смертельным. Большая часть людей, несмотря на мороз, была совершенно раздета, голые, в полном смысле этого слова. На остальных — жалкие лохмотья. Истощенные люди, лишенные подкожного жирового слоя, скелеты, обтянутые кожей, голыми выбегали, шатаясь, из часовни к проруби, чтобы зачерпнуть воды в банку из-под консервов. Были случаи, когда, наклонившись, они умирали...

Я видел в окно, как из четвертого барака голых людей в двадцатиградусный мороз гнали с горы вниз, к озеру, где находилась баня, и после бани обратно в гору. После этого часть из них попадала в лазареты. В день умирало до двадцати человек. Также я помню ужасную картину, когда из командировки Капорская, находящейся в трех километрах от Голгофы, в морозный день, в феврале, гнали голых людей на Голгофу, в четвертый барак. В бараке № 4 жителей его, не имевших одежды, другие заключенные называли “песцами”. На двор они выбегали оправляться совершенно голые. Часто этих “песцов” в виде наказания выставляли на мороз голых, где они на пронизывающем ветру плакали, кричали и просили пустить их обратно в барак... За октябрь месяц 1929 года, по сведениям стационара, умерших было 22 человека, за декабрь — 80, за январь 1930 года — 135 человек, за февраль — 246 человек, за март — 245, за апрель — 145, за май — 82. Итого: за восемь месяцев — 979 человек По диагнозу и отчетности большинство случаев смерти относится к истощению, поносу от недоедания и туберкулезу. Из 360 человек, болевших сыпным тифом, умерли 64 человека, которые входят в число 979...

Насколько мне известно, порядок зарывания тел был установлен еще до моего приезда на Анзер и существовал в том же положении до последнего времени. Заполнялись они трупоносами по указанию стационара. Могилы в течение зимы не зарывались, а были прикрыты лишь слоем веток. Зарыты они были с наступлением тепла, когда стаял снег...

Кладбище на командировке Голгофа состоит из семи больших и девяти малых могил. При вскрытии одной большой могилы было обнаружено, что она наполнена трупами до одной четверти аршина от верхнего основания и трупы прикрыты еловыми ветками, а сверху присыпаны землей. Толщина слоя, покрывающего трупы, не более одной четверти аршина. Следствием установлено, что на протяжении зимы 1929/30 года большие могилы, в которых помещалось до восьмисот трупов, были доверху наполнены таковыми и оставались открытыми. Эти могилы расположены на видном месте, на противоположной горе, через овраг от основных корпусов размещения заключенных».

В 1923 году в Голгофо-Распятском скиту были устроены женское отделение и больничный стационар Соловецкого Лагеря Особого Назначения, куда из монастыря (кремля) и лагерных командировок Большого Соловецкого острова свозили больных и немощных заключенных (здесь их было принято называть «доходягами»).

Из воспоминаний бывшего соловецкого заключенного Михаила Никонова: «Поверок на Голгофе никаких... Бесполезное дело — не выстроить. Большинство на ногах не стоят от цинги. Ротный каждый день приходит и заставляет всех лечь. Потом считает по ногам. Сколько пар ног, столько и пайков хлеба, супа и каши. Иной день ротный придет и начнет нюхать воздух. “Опять, — говорит, — вы мертвецов тут держите!” Начнет искать по запаху трупному и найдет штук пять-шесть мертвецов... Живые спят с мертвыми и получают их паек. Начнут санитары стаскивать мертвецов с нар, некоторых просто за ноги волокут — только башка по полу стучит. Братские могилы там полны телами погибших. Подвозят мертвецов в ямы каждый день, и, конечно, всю зиму эти полные трупами ямы не закапываются. Вот представьте себе такие ямы, наполненные голыми, застывшими трупами. Кругом бегают песцы. Что им искать мышей и всякую мелкую живность, коли тут столько человеческого мяса?»

Также на остров в «командировку» Троицкая, что находилась в бывшем на тот момент Троицком Елеазаровом скиту, ссылались штрафники.

В октябре 1928 года здесь оказался архиепископ Петр (Зверев), отправленный на Анзер за то, что крестил в водах Святого озера заключенную эстонку (по другой версии, в келье преосвященного собиралось лагерное духовенство и вело контрреволюционные разговоры; также есть сведения, что причиной отправки владыки на Анзер стало проведенное им отпевание некоей заключенной Валентины Карловны, прислуги императрицы Александры Феодоровны).

Преосвященный так описывал свое пребывание у подножия Соловецкой Голгофы: «Слава Богу за все, что пришлось мне за это время пережить и переживать. Нынешний раз как-то особенно грустно и скорбно я встретил и провожу праздники — ведь шестые праздники провожу вне дома, не с теми, с кем бы желалось. Но все это решительно надо терпеть. Ну, что делать. Не так живи, как хочется, а как Бог велит. У нас, по-видимому, настала настоящая зима, с ветрами и метелями, так что ветер едва не валит с ног. Живу в уединенном и пустынном месте на берегу глубокого морского залива, никого не вижу, кроме живущих вместе, и могу воображать себя пустынножителем».

На Соловки владыка Петр был этапирован весной 1927 года. Здесь его определили в шестую рабочую роту четвертого отделения, которая находилась в кремле, а затем он был переведен в четвертую роту первого отделения, где архиепископ Петр работал сторожем на продовольственном складе, где, следует заметить, трудилось одно духовенство (это было сделано лагерным руководством специально во избежание воровства и спекуляции продуктами).

Интересные воспоминания о Петре (Звереве) в СЛОНе оставил писатель, бывший соловецкий заключенный Олег Васильевич Волков: «Он и с метлой в руках, в роли дворника или сторожа, внушал благоговейное уважение. Перед ним тушевались сами вохровцы, натасканные на грубую наглость и издевку над заключенными. При встрече они не только уступали ему дорогу, но и не удерживались от приветствия. На что он отвечал, как всегда: поднимал руку и осенял еле очерченным крестным знамением. Если ему случалось проходить мимо большого начальства, оно, завидев его издали, отворачивалось, будто не замечая православного епископа — ничтожного “зека”... Начальники в зеркально начищенных сапогах и ловко сидящих френчах принимали независимые позы: они пасовали перед достойным спокойствием архиепископа. Оно их принижало. И брала досада на собственное малодушие, заставлявшее отводить глаза... Преосвященный Петр медленно шествовал мимо, легко опираясь на посох и не склоняя головы. И на фоне древних монастырских стен это выглядело пророческим видением: уходящая фигура пастыря, словно покидающего землю, на которой утвердилось торжествующее насилие».

Свою пересылку на Анзер владыка воспринял с радостью, прекрасно помня о том, что это место было благословлено Богородицей: «Я Сама буду посещать гору (Анзерскую Голгофу) и пребуду с вами вовеки».

Хотя, конечно, преосвященный не мог не знать о том, что творится на острове, превращенном лагерным начальством в огромный морг, из которого никто не возвращается живым.

Из воспоминаний бывшего соловецкого заключенного, католического священника восточного обряда отца Доната Новицкого: «В двенадцать часов ночи мы прибыли в главный лагпункт острова Анзер и оттуда сразу отправлены дальше. Я был крайне утомлен, так как с семи утра находился в постоянном нервном напряжении, за это время ничего не ел и уже прошел семнадцать километров, но пришлось вновь взять в каждую руку по чемодану весом десять-пятнадцать килограммов и идти с этой ношей еще пять километров. Каково же было мое удивление и внутреннее волнение, когда оказалось, что командировка, куда меня пригнали, носит прекрасное название Голгофа! Сердце тяжелым молотом билось в груди, казалось, уже нет сил для подъема на вершину, а в душе царило невыразимое состояние, и я чувствовал близость распятого Спасителя».

Разрушение многовекового иноческого уклада, который создавался многими поколениями соловецких насельников и мирян, привело к тому, что в 20—30-х годах XX столетия архипелаг вновь погрузился в кромешную тьму Сайво, непригодную для жизни человека, в полной мере напомнив миру живых, что это «Остров мертвых».

История повторялась.

Сотни заключенных переправлялись на архипелаг:

1923 год — 3049 заключенных.

1925 год — 7727 заключенных.

1926 год — 6735 заключенных.

1927 год — 7445 заключенных.

1929 год — 15 000 заключенных.

1931 год — 13 282 заключенных.

И лишь единицам удалось вернуться на материк

В 1429 году сюда, вопреки уговорам и сомнениям поморов, сопротивлению суровой северной природы и свирепого Дышащего моря, пришли на вечное поселение преподобные Савватий и Герман — ведь до них еще никому не удавалось остаться жить на «Острове мертвых».

И вот теперь, спустя пять столетий, старцы, вернее сказать, их духовные потомки и последователи были изгнаны отсюда.

По сути, пятивековая борьба с «началозлобным демоном» увенчалась его временной победой.

Анзерский заключенный Петр (Зверев) стал одним из тех немногих, кто своим присутствием в лагере сохранил для Соловков дух подвижников Северной Фиваиды, молитвенную память о преподобных Савватии, Зосиме, Германе, о святителе Филиппе (Колычеве) и многих других соловецких подвижниках, наполнивших этот дикий архипелаг, расположенный за «окоёмом», жизнью.

В январе 1929 года владыка заболел тифом и был перевезен из Троицкого на Голгофу, где в Распятском скиту был устроен лагерный стационар.

Две недели страдалец провел в тифозном бараке.

По воспоминаниям очевидцев, 7 февраля 1929 года, в четыре часа утра, владыка ощутил великое волнение от внезапного шума, словно произведенного стаей влетевших в барак птиц. Преосвященный открыл глаза — перед его кроватью была великомученица Варвара с предстоящими. Святая подошла к постели Петра и причастила его Святых Тайн Христовых, и таинственное видение тут же исчезло.

«Жить я больше не хочу, меня Господь к Себе призывает» — эта фраза стала последним обращением страдальца к людям, после чего преосвященный скончался.

Духовная дочь архиепископа Петра (Зверева), игумения Иулиания, впоследствии писала: «Владыка умер от тифа последним, после него никто не умирал. Тиф кончился, и настало тепло».

После ухода с Соловков государь Петр Алексеевич с войском «предпринял путешествие до Повенецкой пристани лесами, мхами и болотами, расстоянием от Нюхчи 160 верст, где деланы были мосты Соловецкого монастыря крестьянами из Сумского острога и Кемского городка, которые и с лошадьми продолжали ту работу до зимы. По сей сделанной ими дороге протянуты людьми две яхты до Повенецкой пристани, от которой его величество озером Онегою и рекою Свирью на судах поплыл в область Новгородскую». Поплыл, чтобы осадить шведскую крепость Нотебург (Шлиссельбург); крепость была взята 11 сентября 1702 года.

Посещение царем Соловецкого Спасо-Преображенского монастыря летом 1702 года, что и понятно, не прошло для Поморья бесследно.

Будучи поклонником европейского судостроения, царь с негодованием замечал, что основу русского северного торгового флота составляют поморские кочи, лодьи, карбасы и шняки.

28 декабря 1715 года император направил архангельскому вице-губернатору указ, в котором выдвинул следующее требование: «По получении сего указу объявите всем промышленникам, которые ходят на море для промыслов на своих лодьях и кочах, дабы они вместо тех судов делали морские суды галиоты, гукары, каты, флейты, кто из них какие хочет, и для того (пока они новыми морскими судами исправятся) дается им сроку на старых ходить только два года».

Понятно, что указ был встречен беломорскими мореходами «в штыки», потому что во исполнение августейшего постановления разрушению подлежала веками отлаженная система поморского судостроения, проверенная и абсолютно отвечающая требованиям местного климата и условиям навигации.

В ответ на высочайшее имя была направлена жалоба, что «для мореплавания им (поморам) велят строить речные лодки». Петр ответил разрешением оставить уже имевшиеся карбасы и кочи, но новые строить запретил под угрозой отправки на каторгу — «дать на тех заорленных (специально отмеченных. — М. Г) доходить, а вновь отнюдь не делали б, а буде кто станет делать после сего указу новые, тех, с наказанием сослать на каторгу, и суда их изрубить».

Также царь запретил отправлять из Архангельска грузы на судах «прежнего дела».

Однако, как это часто бывает в России, за пределами Архангельска, на Карельском, Поморском и Лямицком берегах Белого моря судостроительные указы Петра I практически не выполнялись, потому что предписанные конструкции и размеры «правильного» голландского судна совершенно не соответствовали условиям Беломорского мореходства. И лишь в 1730 году по ходатайству соловецкого настоятеля архимандрита Архангелогородского и Холмогорского Варсанофия (1694—1759) был издан указ, разрешающий строить «староманерные суда».

Харизматичный епископ Варсанофий, прибывший на Соловки в 1720 году из Александро-Невской лавры, в полной мере воплотил в себе черты священнослужителя и монаха Петровской поры: участник морских сражений со шведами на фрегатах «Арендаль» и «Ингер-манланд» в сане обер-иеромонаха, строгий ревнитель благочестия, вплоть до рукоприкладства и пыток, поборник духовного образования, активный противник южнорусских и малороссийских влияний в российском просвещении, впоследствии (с 1734 года) член Святейшего синода в сане архиепископа.

На острове Варсанофий в первую очередь занялся упорядочением хозяйственной и торговой деятельности обители. Всегда и везде (в Москве, Петербурге, Архангельске) он со свойственными ему резкостью и нетерпимостью к возражениям отстаивал интересы Спасо-Преображенского Соловецкого монастыря. Так, «Соловецкий летописец» сообщает: «От Санкт-Петербургской конторы Соляного правления требованы были подробные ведомости о всех поморских монастырских варницах, с тем чтобы обязать настоятелей соловецких увеличить соляные промыслы и поставлять в казну соль по назначаемой от оной конторы цене. Архимандрит Варсанофий на это объявил, что по возвысившейся цене на жизненные потребности и по недостатку дров заводить вновь варницы монастырь не в состоянии».

Частые посещения столицы Империи сблизили соловецкого настоятеля со многими придворными вельможами (в частности, из Верховного тайного совета), а в 1730 году Варсанофий был лично представлен императрице Анне Иоанновне. Скорее всего, именно это обстоятельство позволило начать в Соловецкой обители строительные и реставрационные работы, а также открыть свое канатное производство.

Однако высокие знакомства (особенно в эпоху дворцовых переворотов) оказались делом опасным. О жестоких действиях архиерея по отношению к духовенству вдруг стало известно в Святейшем синоде, и на Варсанофия было заведено дело. Припомнили ему и связи с нежелательными на тот момент политическими персонами. В результате владыка Варсанофий был вынужден уйти на покой и вскоре скончался в возрасте шестидесяти пяти лет.

Глава десятая Заметки путешественников, или Накануне

Иван Корейша. — Соловецкие богомольцы. — Соловецкий транспорт. — Яков Мордвинов. — Ладожская сойма. — Петр Челищев. — Монастырский быт. — Трубники, обетники, годовики. — Быт соловецких трудников. — Молитва «по обещанию». — «Обетное»мироощущение. — Михаил Пришвин. — Купальни на Святом озере. — Люди искусства на острове. — Елизавета Феодоровна. — Открытие судоходной канальной системы. — Монастырская радиостанция. — Феликс Юсупов. — Упразднение Соловецкой тюрьмы. — Смута 1913 года. — Архимандрит Иоанникий. —Массовые пострижения в монашество. — Архимандрит Вениамин

7 мая 1806 года выпускник Смоленской духовной семинарии и академии 23-летний преподаватель Закона Божия в Поречском духовном училище Иван Яковлевич Корейша совершенно неожиданно прервал урок. Какое-то время он просто молчал, потом закрыл книгу и, не говоря изумленным питомцам ни единого слова, вышел из класса.

Так, ни с кем не попрощавшись, не заходя домой, без денег и вещей Иван Яковлевич отправился паломником в Соловецкий Спасо-Преображенский монастырь.

На остров Корейша прибыл в сентябре.

Будучи совершенно восхищен монашеской жизнью в одной из величайших обителей Русского Севера, Иван Яковлевич пробыл здесь год в качестве послушника и уже было собрался принять иноческий постриг на острове, но неожиданно вспомнил о своем намерении непременно посетить Киево-Печерскую лавру и столь же неожиданно, как это было в Поречье, отбыл на материк

Впоследствии имя этого человека, который 44 года из 77 лет своей жизни провел в стенах Преображенской психиатрической больницы в Черкизове, станет хорошо известно в Москве и Петербурге. А такие классики русской литературы, как Ф. М. Достоевский, А. Н. Островский, Н. С. Лесков и Л. Н. Толстой, сделают его героем своих произведений.

В историю Русской Церкви Иван Яковлевич Корей-ша, придумавший себе странное прозвище «студент хладных вод», вошел как юродивый Христа ради. Его подвиг был высоко оценен митрополитом Московским Филаретом (Дроздовым), хотя ни местного, ни общецерковного прославления он так и не получил.

Нашу главу о повседневной жизни Соловков рубежа XVIII—XIX веков мы не случайно начали с короткой заметки о легендарном московском юродивом. Тот факт, что Иван Яковлевич посещал остров и даже жил на нем в течение года, во многом позволяет добавить известные краски к такой теме, как соловецкие паломники.

Следует заметить, что со второй половины XVIII века приток богомольцев на остров заметно возрос.

Причин тому было две.

Во-первых, решительным образом изменилась транспортная инфраструктура.

Соловецкий монастырь стал значительно более доступен для обитателей материка. Сюда можно было добираться через Онегу, Сумской посад, Кемь и Архангельск. Более того, в Архангельске, Кеми и Сумпосаде были построены монастырские подворья (в Архангельске два), решавшие среди прочего задачи по централизованной отправке паломников на остров.

Филолог, фольклорист Наталья Михайловна Ведерникова пишет в своей статье «Соловецкие паломники»: «Заметное увеличение числа богомольцев после 1861 г. заставило монастырь приобрести собственные суда для грузовых перевозок и перевозки паломников. Во второй половине XIX в. из Архангельска на Соловки ходили соловецкие суда “Вера”, “Надежда”, купленные монастырем в 1860-е гг., и пароходы “Соловецкий” и “Михаил Архангел”, приобретенные монастырем в 1880-х гг. Самые бедные богомольцы нанимали на Летнем берегу кормщиков и переправлялись на лодках до Голгофы, а оттуда далее в монастырь... Наибольшее число паломников добиралось в монастырь через Архангельск. Этот путь, казалось бы, наиболее простой, был самым тяжелым. Пароход “Михаил Архангел”, осуществлявший перевозку пассажиров и груза от Архангельска, не справлялся с потоком богомольцев. О тяжелых условиях, в которых оказывались паломники из числа простого люда, вспоминают многие. “Трюмы и палубы вмещают только 60 человек, но туда сажают еще сверх комплекта, и получается цифра 850 человек, что для такого парохода, как ‘М. Архангел’, является колоссальной. Людей грузят в трюм, как каменный уголь или мучные мешки. О сидении не может быть и речи. Стоят, плотно прижавшись друг к другу плечами. Смесь человеческого пота, овчинных и валеных одежд, специфический запах больных, которых масса среди богомольцев... Тем не менее даже такой скотской переправы добиваются тысячи...” (из книги К Дерюгина «Путешествие на Соловки по Мурманскому берегу и из Колы в Кандалакшу через Лапландию», 1899)»-

В конце XIX века ежегодный приток паломников доходил до пятнадцати тысяч человек

Также известно, что на острове были разработаны местные маршруты: посещение Филипповской пустыни, Вознесенского скита на Секирке, Савватиевского скита, где поклонялись главной святыне скита — иконе Богоматери Одигитрии, принесенной на остров преподобными Савватием и Германом, а также острова Анзер (через Реболду) в Троицкий Елеазаров и Голгофо-Распятский скиты.

Интересную информацию о паломнической логистике мы обнаруживаем и в статье Сергея Яковлева, помещенной в 11 -м выпуске «Соловецкого сборника» (Архангельск, 2015):

«В XVIII — начале XIX в. каждый паломник должен был иметь специальный билет-разрешение, выданный властями по месту жительства, на совершение путешествия в Соловецкий монастырь...

Билеты на соловецкие пароходы продавал монах; в июне, июле, августе на суда стремилось попасть множество людей, выстраивались очереди, создавалась давка. С середины XIX в. перевозкой богомольцев стал заниматься в основном Соловецкий монастырь, но в более ранние времена это было не так. В XVI—XVIII вв. их (наряду и с монастырскими парусными судами) перевозили архангелогородские мещане, купцы и крестьяне окрестных деревень. На борт пассажиров брали ладьи, гукоры и карбасы... Поморские суда были заполнены до отказа, так как кормщики получали деньги за каждого перевезенного богомольца».

Поездка на острова часто была сопряжена с опасностями, порой приводившими к трагическим последствиям.

Так, 25 июля 1873 года произошло крушение парохода «Вера». Он сел на коргу (каменный отвал с высокой береговой линии, входящий в воды) рядом с тоней «Овсянка» на берегу Большого Соловецкого острова.

Очевидцы того крушения писали: «Помощь ему могла быть подана не скоро, так как монастырь отстоял водяным путем за 40, а сухим не ближе 25 верст... Между тем, настала ночь, и, к несчастью, бурная; волны бушевали со всею силою; пароход в течение нескольких часов ежеминутно поднимался вверх и, опускаясь, ударялся о каменистый грунт. Наконец, железный корпус парохода, прослуживший уже больше 25 лет (с 1847 года) и немало, в течение своего существования, претерпевший различных приключений, не выдержал борьбы: кормовая часть его в одном или двух местах проломилась и пустила воду».

Понятно, что доставка паломников на остров и обратно на материк была важной статьей монастырского дохода. В середине XIX века трудами соловецких архимандритов на острове была создана достаточно развитая по тем временам техническая база по строительству, ремонту и обслуживанию судов, а также обширная инфраструктура по обслуживанию богомольцев.

Второй причиной роста посещений Соловецкого Спасо-Преображенского монастыря на рубеже XVIII— XIX веков следует назвать появление разного рода светских путевых записок (заметок), посвященных острову.

По праву начало соловецкому, если угодно, трэвел-жанру положил капитан Яков Яковлевич Мордвинов (1729—1799), написавший «Журнал о походах на Соловки и Валаам».

Мордвинов посетил остров четыре раза, причем между первым и последним путешествием капитана прошло ровно 40 лет.

На Соловки Мордвинов ходил на двух видах судов: на карбасе по морю и на ладожской сойме по рекам (материковая часть путешествия).

О втором виде судов стоит сказать несколько слов отдельно.

Сойма — двухмачтовая парусно-гребная лодка; скорее всего, она восходит к древнефинскому судну, впоследствии освоенному карелами и новгородцами.

Исследователь Валаамского и Соловецкого монастырей, историк Андрей Епатько, пишет: «Быстрые на ходу, легкие под парусами и хорошо лавировавшие соймы были незаменимы в коварных водах Приладожья и Прионежья».

Поморские и ладожские хождения Якова Яковлевича также были сопряжены с многочисленными трудностями и опасностями. Так, последний поход 1784 года чуть не закончился для Мордвинова и его людей трагедией, когда их карбасы были затерты льдами и у них кончились запасы хлеба.

Но что представляется совершенно удивительным — так это то, что, невзирая на все эти перипетии, капитан настойчиво продолжал вести свой журнал.

Журнал Якова Яковлевича выглядит предельно скупо: лишь сухая информация о количестве храмов, приделов, святынь, а также о качестве крепостных сооружений, что, впрочем, можно понять — военный человек, начавший свою службу в Ингерманландском пехотном полку солдатом, участник многих баталий и походов, Мордвинов, видимо, не был склонен к романтическим восторгам по поводу древней обители или же почитал сдержанность и немногословность за изрядную добродетель.

Вот записи от 1784 года:

«Июня 15-го утреню слушали в соборной Преображенской церкви, а раннюю обедню в больничной церкви у Филиппа митрополита, позднюю обедню в соборе, и после обедни был у наместника монастырскаго по его приглашению и подчиван водкою, обедал в гостином дворе присланныя из монастыря кушанья, как и в вечеру, только прибавлена штука семги, а по обеде был у казначея и отдал ему посланныя от подполковницы Натальи Михайловны Вындомской деньги на поминовение умершей тетки ея госпожи Скобельциной 100 р., да записал в литию имя свое и жены своей Варвары Степановны, и отдал ему с имени по 10 р., и подчиван от него монастырским пивом, а после ходил с ним в ружерную палату и видел тут разныя вещи, как и прежде, дачи Бориса Петровича Шереметьева и весьма длинныя винтовки подаяния Царя Ивана Васильевича, а потом были в ризничей и видели все то же, как описано под № 2-м; прежняя колокольня изломана, а построена вновь над Успенскою церковною трапезою, не малой высоты, на которую и колокола подняты, а совершена 1777-го в сентябре месяце, такоже и часы перенесены; 1-й большой колокол, называемый Преображенский, 1100 пуд, лит в Соловках на монастырском коште из стараго, Борисовича (имеется в виду большой колокол, подаренный Борисом Годуновым. — Прим, изд.), да к тому прибавлено покупной меди и олова; мастер был санкт-петербургский купец Петр Дмитриев сын Евдокимов; 2-й литейный, весом 527 пуд; 3-й полиелейный, весом 284 пуда, а лил вышеписанный мастер Евдокимов, и множество других малых колоколов, а прочее все описано под № 2-м. И пред вечернею служили соборные молебны, и слушали в соборе вечерню, и возвратились в гостиный двор, где и ужинали присланное с трапезы кушанье.

Июня 16-го раннюю обедню слушали на кладбище в церкви Преподобнаго Онуфрия Великаго, а позднюю в соборе, обедали на гостином дворе и, по обеде, взяли благословенные монастырские хлебы и, помолясь у Преподобных в церкви и простясь с казначеем, ибо архимандрита Иеронима в то время еще не было, и находился в Суме, под вечер поехали из монастыря в море между льдами ж к помянутым островам Кузовы, и ехали мимо луды Топы, на оной деревянная часовня и монастырские кельи, от монастыря 15 верст; ко оной не приставали, и до Кузовов от оной луды 15 верст, а как проехав луду, стали выезжать изо льдов, то лед весьма был стеснившись, так что принуждены были, вышед на лед, стягами и шестами очищать проезд, и едва из онаго выбрались, и ехали к Суме тем же трактом, коим и в Соловки ехали, а Кузова остались вправе, верстах в осьми».

Доскональное описание соловецкого быта таит в себе любопытную информацию, в частности, о том, что в монастырской звоннице хранились колокол, подаренный обители Борисом Годуновым, а также уникальные «два маленьких глиняных колокольчика, которые употребляемы были при жизни преподобных Зосимы и Савватия».

В 1791 году Соловецкий монастырь посетил секунд-майор, однокашник по Пажескому корпусу и Лейпцигскому университету А. Н. Радищева Петр Иванович Челищев.

Оставленные им путевые заметки — «Путешествие по Северу России в 1791 году Белым морем от приморской деревни Сорокиной до Соловецкого монастыря» — по стилю чем-то напоминают радищевское «Путешествие из Петербурга в Москву».

Читаем такие строки:

«Того же 22 числа июня в воскресение после обеда оного ж крестьянина Петра Лукьянова нанял, чтобы он довез меня с людьми и экипажем в большой своей лодке до города Кеми, 50 верст за два рубли пятьдесят копеек, а если доставит в Соловецкий монастырь, до которого от деревни Сорокиной 90, а от города Кеми 60 верст, то за пять рублей; и сделавши на той лодке простую, на скорую руку для защиты от дождя и морского холодного ветра каюту и склавши в нее экипаж, не могши в двое суток дождаться благополучного попутного ветра, а при небольшом противном ветре дождавшей идущей обратно в море нам попутной прибылой воды, в восемь часов по полудни поехали с четырьмя гребцами греблею...

Подъезжаючи к Соловецкому монастырю и острову, проезжали мимо небольших островов Бабья, Воротня, Песья Корги, три Сенные да две Парусинные лудицы; из них на Бабьей Корге, когда князь Мещерин покорял живших в Соловецком монастыре монахов и бельцов, тогда их на ней наказывал и многих казнил смертию, кои там и погребены; а против Воротней Корги, во означение для приезда к монастырю фарватера двумя поставленными в воду большими крестами, между которыми ездят, сделаны ворота. Проехавши от Немецких островов или Кузовов 30, от города Кеми 60, а всего от деревни Сорокиной морем 134 версты, того ж 25 числа июня в среду в восемь часов по полудни, приехав к Соловецкому монастырю, стали квартерою во отведенных за монастырской стеною в деревянных гостиных кельях».

Воображение тут же рисует картину, вполне узнаваемую по известным описаниям Александра Николаевича Радищева из его «Путешествия...» и при этом самым удивительным образом совпадающую с приключениями Петра Ивановича Челищева: «Не успел я войти в почтовую избу, как услышал на улице звук почтового колокольчика и чрез несколько минут вошел в избу приятель мой Ч. (Петр Иванович Челищев. — М. Г.). Я его оставил в Петербурге, и он намерения не имел оттуда выехать так скоро. Особливое происшествие побудило человека нраву крутого, как то был мой приятель, удалиться из Петербурга, и вот что он мне рассказал: Версты с четыре плыли мы благополучно. Шум весел единозвучностию своею возбудил во мне дремоту, и томное зрение едва ли воспрядало от мгновенного блеска падающих капель воды с вершины весел. Внезапу острый свист возникающего вдали ветра разгнал мой сон, и отягченным взорам моим представлялися сгущенные облака, коих черная тяжесть, казалось, стремила их нам на главу и падением устрашала... Но ветр усиливался постепенно, понуждал думать о достижении берега. Небо от густоты непрозрачных облаков совсем померкло. Сильное стремление валов отнимало у кормила направление, и порывистый ветр, то вознося нас на мокрые хребты, то низвергая в утесистые рытвины водяных зыбей, отнимал у гребущих силу шественного движения. Следуя поневоле направлению ветра, мы носилися наудачу»

Описание Соловков у Челищева, с одной стороны, исполнено пунктуальной педантичности и в этом схоже с заметками Якова Мордвинова. Но с другой стороны, мы встречаем в тексте оригинальные описания и самобытные сравнения. В частности, на себя обратили внимание такие строки Петра Ивановича: «Во оный монастырь каждый год в марте месяце большие чайки прилетают, и живут внутри и около монастыря до августа месяца, и выводят в монастыре и около на крышах и возле дорог своих детей, и во все оное с марта до августа месяца время так смелы и не боязливы, что их можно ловить руками. А в августе месяце прилетают вороны и, выгнав из монастыря чаек, живут всю зиму до марта месяца, а в марте опять прилетают чайки и выгоняют воронов».

В течение восемнадцатидневного пребывания на острове (с 25 июня по 13 июля) Челищев посетил все соловецкие достопамятности и весьма подробно описал их. Особенно интересны заметки путешественника, касающиеся удаленных и уединенных островных тоней и скитов, которые посещают далеко не все богомольцы (как, впрочем, и сейчас).

«Отъехавши от монастыря Соловецким островом пятнадцать верст, остановились в сделанной возле моря на берегу того же острова монастырской пристани, называемой Ребалды, — читаем в «Путешествии по Северу России». — В ней живут монастырские промышленники, которые ловят морских разных зверей, рыбу и перетапливают морских зверей сало. Строения в оной пристани деревянного — для приезда архимандрита кельи и часовня; салотопня; для жительства промышленников и работников, — во одной связи, две черных избы, и для прибору звериных и рыболовных снастей и кож три амбара... Едучи же (в простой монастырской лодке) салмою или плесом, видны были вдали в правой стороне два Муксалмских острова (на которых прежде был довольно для монастыря достаточный коровий двор); они расстоянием один от другого не более полуверсты, оба во окружности до тридцати верст, а в левой, вблизи два небольших низких и ровных острова, Замошня и Золотуха; они по тамошнему обыкновению, по низкости и ровности называются коргами; на них промышленники бьют морских зверей: белух, нерп и зайцев».

Кроме Анзерских скитов в ту поездку Челищев посетил Филиппову и Савватиеву пустыни, а также Исаково, Сосновку и Секирную гору

На материк Петр Иванович вернулся через Онегу, оставив о городе следующие характерные воспоминания: «Купечество и мещанство сего города главный торг и собственный свой промысел имеют морскими рыбами... Самый оного города богатый первой гильдии купец Иван Михайлович Дьяков каждый год собственных своих для звериного и рыбного промысла на Мурманский берег и прочие помянутые места и к Шпицбергену отправляет от четырех больших лодий и кочмаров. Один год отведывал он ловить китов присланными ему от графа Александра Романовича Воронцова голландскими инструментами, которыми он по голландской методе оного и поймал; но поелику изготовление снаряду поручил он простым своим работникам, которые из простого корыстолюбия испортили всю ловлю, ибо вместо хорошей пеньки положили пакалья, отчего снаряд не стал держать, то они порастеряли инструменты, упустили зверя и потеряли к ловле китов охоту».

Вполне естественно, что подобного рода путевые заметки, а также живые воспоминания и рассказы очевидцев о Соловецком монастыре сыграли значительную роль в привлечении на остров паломников.

Причем были это люди разных возрастов, представители разных сословий и разного уровня образования: крестьяне и столичное дворянство, духовенство и работный люд, военные и городские сумасшедшие, калеки и беглые арестанты.

Церковь понимает паломничество по святым местам как один из видов проявления благочестия, вызванного желанием увидеть великие святыни, помолиться в местах, особо значимых для христианина, воздать таким образом Господу, Божией Матери, святым угодникам Божиим видимое поклонение. С древности паломники отправлялись в странствие, чтобы увидеть места, связанные с земной жизнью Спасителя, помолиться у Гроба Господня. Позже к местам массового богомолья прибавились известные монастыри, лавры, места погребения подвижников, а также чудотворные иконы.

Изначально паломничество воспринималось как своего рода духовный и аскетический подвиг, не являющийся обычным путешествием, но видом послушания, налагаемого на богомольца его духовником. В паломничестве обычному мирянину предоставлялась возможность, отринув мир, следовать за Христом в прямом смысле этого слова — пешком, преодолевая трудности, невзгоды, многие километры, отлагая всякое попечение о себе, совершенно при этом полагаясь на волю Божию и на помощь «добрых самаритян», которые могут встретиться (а могут и не встретиться) на его долгом пути к святыне.

Кроме паломничества во Святую землю (что позволить себе могли немногие) русский богомолец считал своим долгом посетить Киево-Печерскую лавру, Троице-Сергиев монастырь, древние соборы Московского Кремля, а также Валаамскую и Соловецкую обители.

Анализируя паломнический поток на остров, известный исследователь Соловков писатель А. А. Сошина выделила две основные категории богомольцев, приезжавших в Спасо-Преображенский монастырь: «трудники», «обетники» или «годовики», которые подвизались в обители длительное время (год и более), и паломники, приезжавшие в монастырь на несколько дней в летний период.

В своей статье «Соловецкое богомолье» (Соловецкий вестник, 1993) А. А. Сошина пишет:

«Первые богомольцы-трудники появились в монастыре едва ли не с его основания. Это были жители беломорских селений, зачастую входивших во владения монастыря.

В XIX в. число “обетников” достигало 5—6 сотен, а иногда достигая 1000 человек Богомольцы-трудники работали в монастыре бесплатно, получая за труд только питание, одежду и койку в общежитии».

Из воспоминаний историка Архангельских земель А. И. Фомина от 1789 года: «Безденежные трудники, коих бывает в год от 20 до 50 человек, по вступлении их в монастырскую службу получают всю полную одежду монастырскую, отдав свое платье в сохранение чиновнику, дабы при выходе, окончив обет, опять его получить. Больше они уже не имеют попечения, как одеться в сие платье по годности, переменять изодравшееся, изветшалое и замаренное: им нет нужды ни в игле с нитками, ни в шиле с вервами. Всегда магазины отворены для перемены, и никогда нет в том затруднения. С топорами и другими орудиями то же делается, а испорченное особенные люди поправляют. И так всякий трудник ни о чем не заботится. Назначенное ему без отягощения дело составляет прогулку от праздности; жилище дают ему пространное и топленое; к столу садится, набранному яствами, с нарезанным обилием хлеба; постелю имеет покойную; одной недостает роскоши, коя в здешних мало щекочет, кроме опийства, но в прочем какое отдохновение от всех попечений и какое блаженство для склонных к флегматической жизни».

Морской врач, основоположник отечественной военной стоматологии Петр Федорович Федоров, посетивший Соловки в 1889 году, на жизнь монастырских трудников взглянул несколько иначе: «Стол, на стене образ, на койках разбросанное платье, под койками грязное белье, а ночью на печке потные портянки и мокрая одежда — вот и вся обстановка училищного и конного корпусов, обстановка грязная, бедная, неприглядная, запущенно-казарменная. В любой крестьянской бедной избушке больше уютности, чистоты, порядка, чем здесь. Посещая эти комнаты, я всегда выносил такое впечатление, как будто я входил в какой-нибудь ночлежный приют столичного отребья и бедноты. Зимой комнаты эти освещаются керосиновыми ночниками без стекол, отчего воздух переполняется массой копоти и вредных газов. Проспавший ночь в такой комнате встает с головной болью, а выделения рта и носа принимают черный, сажеобразный цвет».

Особую группу соловецких трудников составляли мальчики-подростки, или, как их называли на острове, «безбрадные трудники».

Изначально юные паломники жили в монастыре только летом, но в 1860 году по благословению архимандрита Порфирия (Карабиневича) (1813—1865) на острове было учреждено двухклассное училище. С этого момента пребывание «безбрадных» в монастыре увеличилось до двух лет. Мальчики не только работали (в летние месяцы), но и учились — осваивали какое-либо ремесло, обучались грамоте, а также постигали богослужение и церковное пение.

Как правило, отправка ребенка мужского пола на Соловки совершалась родителями «по обещанию» или «по обету».

«В русской традиции, особенно в народной культуре Русского Севера, “обещаться”, давать “оветы” (“обеты”) — составляет неотъемлемую часть духовной жизни, — пишет Н. М. Ведерникова. — “Обет” — это то, что должно быть неукоснительно соблюдено. Понятие “обета” (завета) включает в себя принесение своего рода жертвы в знак благодарности за ожидаемое или дарованное Богом исцеление, спасение (на войне, от бури, пожара, наводнения, засухи и пр.). В литературе и устных рассказах одним из наиболее непреложных обетов было обещать ребенка, т. е. послать в монастырь на послушание.

Помолиться “по обещанию” являлось серьезным доводом для совершения паломничества. Брать “обещание” становилось добровольным наложением на себя определенных обязательств: этических или физических запретов или же приношение даров Богу как вещественных (узорного полотенца, платка, одежды, денег и др.), так и связанных с понятием “потрудиться” во славу Божью. Паломничество на Соловки — это главным образом паломничество по обету. Преодоление моря, сопряженное с опасностями, тоже заставляло помнить о святых покровителях этих мест — Зосиме и Савватии. “Преподобные Зосима и Савватии, несите нас на святые острова”, — с такой молитвой обращались кормщики, выходя в море. В Поморье повсеместно бытует поговорка: “Кто на море не бывал, тот Богу не молился”. Немало существует устных рассказов, как молитва утишает бурю. Таким образом, море также представало как испытание на пути к святости и принесения “обета”».

Вообще следует заметить, что «обетное» мироощущение было (и остается) своего рода реализацией мистического сотрудничества человеческого и Божественного, того, что преподобный Максим Исповедник называет «синергийностью», соучастием, посильным опытом стяжания Божественной благодати.

Достаточно вспомнить о весьма распространенной практике установки обетных крестов с последующим воплощением обета, обещания в жизнь. Подробно изложенная выше история Кийского креста патриарха Никона на острове Кий во спасение от морской бури становится еще одним подтверждением того, что обет является важным связующим морально-этическим элементом, когда верность данному слову сохраняется сквозь годы и дает возможность ощутить неспешное и величественное течение времени, совершенно увериться в правильности поставленной перед собой цели, в ее Богоугодности.

Путешествуя в 1907 году по Русскому Северу, фотограф и писатель М. М. Пришвин (впоследствии его путь — творческий, разумеется, — повторят Б. Шергин и Ю. Казаков) выделил две группы богомольцев, совершавших паломничество в Спасо-Преображенский Соловецкий монастырь: «обетники» и «по усердию».

Именно «по усердию» на острове оказался Иван Яковлевич Корейша, о котором мы упомянули в начале этой главы. Усердие в данном случае следует понимать как стремление посетить святое место, о котором много слышал, поклониться чудотворным иконам, святым мощам, ощутить и напитаться той неповторимой атмосферой, которую вобрали в себя тот или иной храм, монастырь, местность. Причем уже сам факт посещения (неблизкий путь, проделанный пешком или на перекладных) становится частью молитвенного трудничества.

Непременным условием всякого богомолья становится обязательное посещение храмов и монастырей, которые встречаются на пути паломника. В данном случае речь идет о храмах Архангельска, Кеми, Онеги.

Интересные воспоминания о соловецких паломниках оставил писатель С. Д. Протопопов, посетивший монастырь в 1903 году:

«Большинство паломников принадлежат к людям очень невзыскательным, имеющим о комфорте и чистоте самое провинциально-русское понятие. Братия Соловецкая, состоящая по преимуществу из крестьян, тоже к удобствам жизни предъявляет минимальные требования... Часов в пять утра по коридорам монастырской гостиницы идет будильщик и неистово звонит. Это сигнал к заутрени. Богомольцы встают и со всех сторон длинными вереницами тянутся к монастырю, внутри стен которого паломникам ночевать не полагается. Большинство богомольцев отстаивают заутреню, раннюю обедню, затем и позднюю. Многие говеют. В полдень все идут в трапезную обедать. Главный паломник — простонародие. Многие из них часть пути делают пешком, безропотно претерпевают все неудобства путешествий в III и IV классах и по “артельным билетам”. В Архангельске они не стесняются зачастую просить милостыню на путь, просить администрацию о даровых билетах... К простонародным паломникам... следует причислить и монахов с монахинями разных других монастырей, а также и чужих послушников, стекающихся в Соловецкий в значительном числе... Эти монахи, монахини, послушники и послушницы, по большей части крестьяне и крестьянки по происхождению, не только крайне невзыскательны, но еще и принципиально считают за грех на что-либо роптать во время паломничества. Привычка к бедной и грязной обстановке, к лишениям, к отсутствию элементарнейших удобств усугубляется идеей аскетизма, глубокими корнями засевшей в русском православном монастырском подвиге. По прибытии в Соловецкий эти люди, несмотря ни на какую погоду, часто пронзительно-холодную, сырую, туманную и ветреную, немедленно спешат искупаться в расстилающемся близ монастыря “Святом” озере».

Для той надобности на берегу озера были устроены купальни — мужская, женская и детская. Здесь же искупавшимся выдавали специальные ярлычки для прохода на территорию монастыря.

В начале XX века на острове появилась еще одна группа посетителей — туристы.

Читаем в книге К. Труша «Соловки в августе 1905 года»: «Соловецкий монастырь посещается главным образом богомольцами, которых в год перебывает до 24 000 за навигационное время. Помещение и пища предоставляются от монастыря, пароходный тариф невысок, да, кроме того, практикуется и бесплатный провоз совсем безденежных пассажиров; репутация монастыря давнишняя и прочно установившаяся; отношение монахов к посетителям доброжелательное. Все это из году в год поддерживает приливную волну богомольного люда на обычной высоте, а приношения, которые в том или другом размере, но каждый посетитель обязательно сделает, являются для монастыря солидной доходной статьей. Затем посещают монастырь экскурсанты-воспитанники гимназий, семинарий и других учебных заведений, преимущественно северяне. Собственно, турист, т. е. человек, который ничем не занят и всем интересуется, здесь редок. Его доставят, правда, с некоторым комфортом на мурманском пароходе, но на островах он попадет в общую массу “трудовиков” и не получит от монастыря никаких особых удобств. Мы говорим, конечно, о рядовом туристе; в единичных случаях есть и исключения.

В июне 1903 г. приезжал в Соловецкий монастырь французский посланник Бомпар. Стояла чудная погода, море было спокойно. Бомпар останавливался в покоях настоятеля, имел у него стол из лучших даров Белого моря, его возили по островам в экипаже архимандрита и всё показывали. Перед отъездом Бомпар высказал, что нигде во время своих путешествий он не чувствовал себя так хорошо, как на Соловках, и подарил архимандриту свой портрет с подписью...

В партии 8—9 августа был один турист, который прошел пешком по Кольскому берегу и потом на мур-майском пароходе приехал на Соловки. Серые дни, монахи да богомольцы, травы да квас за трапезой, а главное чайки, эти неугомонные, бессонные, прожорливые чайки произвели на него впечатление даже более гнетущее, чем качка обратного пути. Он искренно радовался, когда от этих неприятностей мог отдохнуть в вагоне, и говорил, что за все свои путешествия он не видел более скучного и утомительного места, чем Соловецкие острова».

Может быть, тогда впервые на остров стали приезжать люди, лишь отчасти связывающие свой визит на архипелаг с духовно-религиозными мотивами. Их более влекла экзотическая природа Соловков, а также возможность погрузиться в живую атмосферу русского Средневековья, но при этом отдавая себе отчет в том, что на дворе XX век — время электричества, аэропланов, паровозов и синематографа.

Так в начале века архипелаг стал местом паломничества людей искусства.

С 1901 по 1917 год тут побывали художник В. М. Нестеров, писатель Е. И. Замятин, поэт С. А. Есенин, фотограф С. М. Прокудин-Горский.

В июле 1913 года древнюю обитель изволила посетить великая княгиня Елизавета Феодоровна.

Об этом посещении Высочайшей особой Соловецкого монастыря следует рассказать особо.

На остров Елизавета Феодоровна прибыла утром 26 июля 1913 года на пароходе «Вера» в сопровождении князя Феликса Феликсовича Юсупова (младшего), казначея Марфо-Мариинской обители В. С. Гордеева, егермейстера Высочайшего двора А. А. Зурова, епископа Нафанаила, архимандрита Трифонова Печенгского монастыря Иоасафа, а также статского советника Н. Д. Козьмина.

После Божественной литургии было принято решение посетить островные скиты и пустыни.

Из письма Елизаветы Феодоровны Государю Николаю Александровичу:

«После завтрака выглянуло солнце, и мы отправились в чудесный маленький скит св. Филиппа (митрополита Московского), с чистым родником у церковки, с фигурой сидящего Христа, сделанной руками святителя, с его маленькой кельей... Такие великолепные виды открываются со стороны скита, такие восхитительные луга, отвоеванные у болот... Затем мы исповедовались и стояли вечернюю службу. Одной из особенностей Соловков являются чайки (по-немецки moven; не помню, как это по-английски; я пишу на английском; может, другим ты позволишь заглянуть в письмо и правильно перевести), которые кричат сутками напролет и в самом монастыре, и за его стенами. Они напоминают ручных цыплят. Милые птицы, сейчас у них уже выводок, коричневатого цвета, который учится летать. Улетают они в сентябре, а возвращаются в марте. В Соловецке и Архангельске никогда не бывает диких холодов, поскольку море в какой-то мере согревает их».

По воспоминаниям современников и свидетелей, визит великой княгини в Соловецкий Спасо-Преображенский монастырь был приурочен к открытию на острове судоходной канальной системы, которая была разработана еще при святителе Филиппе (Колычеве), но лишь в начале XX века трудами архимандрита Иоанникия (Юсова) расширена, оснащена по последнему слову техники того времени и введена в эксплуатацию. Также при преосвященном на острове были построены электростанция, телеграф и открыта монастырская радиостанция, которой был присвоен свой позывной сигнал — «RSL».

Итак, «Ее высочество после совершения молебного чина изволила перерезать ленточку, тем самым обозначая открытие канала, названного по сему случаю Елисаветинским» («Архангельские епархиальные ведомости»), Архимандрит Иоанникий, присутствовавший на мероприятии, имел с великой княгиней душеполезный разговор и, по словам Феликса Юсупова, объяснил Елизавете Феодоровне, почему Соловецкий монастырь называется ставропигиальным (ставропигия — статус, который присваивается монастырям или лаврам и обозначает их подчинение непосредственно патриарху или Святейшему синоду).

Из письма Великой княгини Елизаветы Феодоровны Государю: «Мы совершили чудесную поездку в скит Секирная гора... вид прелестный, напоминает Байдарские ворота (сооружение близ Фороса в Крыму, 1848 года постройки. — М. Г.), только здесь уйма леса, гладь озер, настоящее дивное море. Трудно сказать, что из них прекраснее! В церкви есть две часовни, одна над другой, есть и маяк, который светит на 60 верст. Я поднималась на самый его верх. Затем мы отправились на вечернюю службу в скит св. преп. Савватия (он первым прибыл на остров). Преп. Зосима прибыл туда позже и основал монастырь. Святитель Филипп начал его обустройство. Эти трое и множество других принесли на этот дивный остров Божие благословение. Их миссионерские труды суть бесконечное добро, которое они оставили в наследство годовикам, постигающим глубины веры, ученикам, жаждущим благочестивой жизни».

Сопровождавший Елизавету Феодоровну в этой поездке князь Феликс Юсупов тоже оставил весьма любопытные заметки о Соловках, которые, впрочем, отличала столь свойственная автору язвительная надменность:

«Монастырь особенно примечателен был зубчатыми стенами из серого и красного круглого камня. Там и сям над стенами — башни. Места вокруг сказочные. Бесчисленные озера с ясной водой сообщаются меж собой канальцами, и остров сам похож на архипелаг — множество поросших ельником островков... Кельи, отведенные нам, были чисты и уютны. На беленых стенах висели иконы и теплились лампадки. Зато пища оказалась негодной... Великая Княгиня ходила на все службы. Поначалу с ней ходил и я, два дня спустя был сыт по горло и просил уволить меня от сей обязанности, сказав, что монахом не стану наверняка. Об одной из служб сохранились у меня особенно мрачные воспоминания. Пришли на нее четверо черноризцев-отшельников. Клобуки они скинули, виднелись изможденные лица. Босые ноги и голые черепа были словно черной их ризе белая оторочка. Одного из них мы посетили в лесу, в землянке, где жил он. В узкий проход в земле в нее ходили, верней вползали, на четвереньках. В такой вот позе и в монашеской рясе Великую Княгиню я сфотографировал, и после она много смеялась, глядя на карточку. Отшельник наш лежал на полу. Всего убранства в его кельи была икона Иисуса с лампадкой. Он благословил нас, не сказав ни слова».

Уже на обратном пути, в Архангельске, Феликс Феликсович, желая развеять тоску, приобрел для Елизаветы Феодоровны огромного белого медведя. Вот как он сам описал этот свой более чем спонтанный поступок, мало сочетающийся с паломничеством:

«Затем я отыскал Великую Княгиню. Она уже сидела в своем вагоне-салоне за чаем вместе с церковными сановниками, пришедшими проводить ее. Вдруг снаружи донесся до нас свирепый рык На перроне стали собираться зеваки. Попы тревожно переглядывались. Великая Княгиня была спокойна, однако, узнав, в чем дело, смеялась до слез. “Ты, сумасшедший, — сказала она мне по-английски. — Что подумают священнослужители?” Уж не знаю, что они подумали... Поезд тронулся под крики толпы. Кого приветствовала она (толпа) — Великую Княгиню, медведя ли, мы так и не поняли...»

Появление на острове новых людей и новых веяний удивительным образом совместило на Соловках на первый взгляд несовместимое — аскетические традиции святых соловецких подвижников и европейский стиль туристов-путешественников; простонародные некрасовские типы здесь на Белом море лицом к лицу столкнулись со столичными интеллектуалами, художниками, фотографами (как уже было замечено, Феликс Юсупов тоже делал на острове фотографические карточки). Монахи и монашки из отдаленных обителей с ужасом и удивлением наблюдали за совершенно немыслимыми техническими чудесами XX века — телефоном, телеграфом, радиостанцией, электрическими устройствами.

Вполне закономерно, что именно в это время на остров пришли и новые идеи. Русско-японская война 1904—1905 годов, первая русская революция 1905 года, близость большой войны потрясли многие умы на материке. В 10-х годах XX века это потрясение, или «брожение умов» — так было принято говорить тогда, докатилось и до Соловецкого архипелага.

О монастырской смуте 1913 года на Соловках мало говорят, что, впрочем, и понятно: через несколько лет обитель закроют и превратят в Соловецкий Лагерь Особого Назначения, и о недавних драматических событиях на острове уже никто не вспомнит.

Дело в том, что после Русско-японской войны в православные монастыри (мужские), и в Соловецкий Спасо-Преображенский в том числе, поступило большое количество солдат и матросов, участников трагических событий при Порт-Артуре, Мукдене и Цусиме. Отчасти это было политическое решение — изолировать социально опасный элемент от общества, и без того находящегося во взрывоопасном состоянии.

Интересно заметить, что именно военный министр А. Н. Куропаткин (которого принято обвинять в поражении России в войне с Японией), посетивший Соловки в 1902 году, принял решение об упразднении тюрьмы в Спасо-Преображенском монастыре.

Однако спустя два года на остров начнут прибывать люди, уверенные в том, что Соловки не только место молитвы, но и место их заточения, и в этом смысле здесь ничего не изменилось.

Инвалиды, ветераны с надломленной психикой, страдавшие от многих пороков армейской жизни, не вполне психически здоровые, принимали постриг по обету, что остались живыми, целыми отрядами, а также по специальному указу Святейшего синода быстро рукополагались во священство на особых условиях.

История повторялась. Как и во времена грозного царя Иоанна Васильевича, а затем при Алексее Михайловиче Тишайшем монастырь наводнился людьми, имевшими об иноческой жизни весьма отдаленное представление или вообще его не имевшими. Видя это, архимандрит Иоанникий (Юсов) (1849—1921) был вынужден ужесточить дисциплину в монастыре, что у части братии вызвало негодование. Впрочем, понять этих несчастных, полубезумных и по большей части не вполне здоровых людей было можно: ведь они были уверены, что после того, как они героически пролили кровь за Россию на Дальнем Востоке, теперь никто не может указывать им, что делать и как жить. Ни царь, ни архимандрит. Методы же борьбы с неугодным «буржуазным» владыкой были избраны обычные - прямое неповиновение и доносы в Петербург в Святейший синод.

Иоанникия обвиняли в растратах, мздоимстве, безрассудстве, жестокости к монахам и даже в убийстве. Начатые по этим фактам проверки затянулись вплоть до Февральской революции 1917 года, и все это время Соловецкая смута продолжалась, расшатывая моральные и нравственные устои в древней обители, что, увы, не могло не «выстрелить» в 1923 году, когда на острове был учрежден СЛОН, а бывшие монахи — «борцы за справедливость», заняли должности надзирателей при новом соловецком начальстве.

4 августа 1917 года Святейший синод постановил уволить архимандрита Иоанникия на покой.

Занявший место соловецкого настоятеля архимандрит Вениамин (Кононов), соловецкий воспитанник, до того настоятель Антониева Сийского монастыря, обращаясь к братии, сказал: «Все ли мы хороши сами? Отца Иоанникия не считали ли первым человеком — и его же загрязняли, и заплевали, и заушали. Ныне я кажусь многим из братии хорошим, но боюсь, что скоро придет, и скоро, время, когда и я буду казаться тоже худым и ненужным, и против меня также начнут вести козни и смуты».

Эти слова архимандрита Вениамина оказались пророческими.

Он был убит 17 апреля 1928 года в лесной келии близ реки Лодьмы в районе Волкозера, что в Архангельской области, куда его выслали после закрытия Соловецкого Спасо-Преображенского монастыря.