Повседневная жизнь Соловков. От Обители до СЛОНа

Глава первая Быт на острове

Структура Учебного отряда Северного флота. — Военно-морская база. — Соловецкая школа юнг. — Валентин Пикуль. — Быт соловецких юнг. — Александр Ковалев. — Будьте как дети. — Островной гарнизон. — Соловецкий музей-заповедник — Соловецкие стройотряды. — Андрей Битов. — Юрий Кублановский. —Двадцать лет особого назначения. — Борис Ведьмин. — Возобновление монастыря. — Игумен Иосиф

5 марта 1940 года приказом командующего Северным флотом (на основании директивы № 009 Главного военно-морского совета от 21. 12. 1939) на Соловках был сформирован Учебный отряд Северного флота, который состоял из пяти школ: пулеметной, зенитной, школы боцманов, мотористов и коков. В 1942 году в результате реорганизации структура УО СФ выглядела уже следующим образом: электромеханическая школа, школа оружия, школа связи, объединенная школа и школа юнг ВМФ.

Таким образом, Учебный отряд готовил по следующим морским профессиям: рулевой, сигнальщик, кок, кладовщик, писарь, минер, торпедист, котельный машинист, катерный моторист, моторист, машинист-турбинист, электрик-прожекторист, электрик, радист, артиллерийский электрик, дальномерщик, комендор для флота (помощник корабельного артиллериста).

Курсанты Учебного отряда были размещены на территории Соловецкого кремля, их же руками производились и ремонтно-восстановительные работы бывшего первого отделения Соловецкого Лагеря Особого Назначения. Учебные классы отряда также находились в здании тюрьмы на Кирпичном заводе.

Начатое еще при СТОНе строительство аэродрома на Большом Соловецком острове было завершено (действует до сих пор), а к 1941 году еще один военный аэродром был построен на острове Муксалма. Соловецкое авиазвено было укомплектовано самолетами-разведчиками У-2 (По-2) и военно-транспортными машинами Щ-2.

В конце 1940 года на остров также стали прибывать регулярные части советской армии, расселение которых уже велось по всему архипелагу. В это же время была сформирована батарея тяжелой береговой артиллерии на северо-западном берегу Большого Соловецкого острова, а также легкие береговые и зенитные батареи у гавани Благополучия. Началось строительство Соловецкого военного порта СФ, впоследствии войсковая часть 42895 — бригада ВМФ «Острова Соловецкие», в задачи которой входило обеспечение всеми видами снабжения кораблей Северного флота, базирующихся на Соловецких островах.

Также островному гарнизону была придана 1 -я отдельная дисциплинарная рота Северного флота для содержания осужденных из числа младшего начальствующего и рядового состава срочной службы Краснознаменного Балтийского и Северного флотов.

После короткого затишья жизнь на Соловках вновь закипела.

По воспоминаниям очевидцев, в начале 40-х годов численность населения (что и понятно) здесь резко выросла. В годы войны на острове проживало более десяти тысяч человек, это были военнослужащие, их семьи, вольнонаемные, а также курсанты УО СФ и учащиеся Соловецкой школы юнг.

О последнем подразделении Соловецкого учебного отряда следует сказать особо.

Из Приказа народного комиссара Военного-морского флота Союза ССР адмирала Н. Кузнецова от 25 мая 1942 года:

«В целях создания кадра будущих специалистов флота высокой квалификации, требующих длительного обучения и практического плавания на кораблях ВМФ, приказываю:

1. К 1 августа 1942 г. сформировать при учебном отряде СФ школу юнгов ВМФ со штатной численностью переменного состава 1500 человек, с дислокацией на Соловецкие острова. Плановые занятия начать с 1 сентября 1942 г.

2. Школу юнгов ВМФ подчинить командиру учебного отряда Северного Флота.

3. Школу укомплектовать юношами-комсомольцами и некомсомольцами в возрасте 15—16 лет... исключительно добровольцами.

4. Из принимаемого контингента готовить следующих специалистов:

— боцманов флота

— рулевых

— радистов

— артиллерийских электриков

— торпедных электриков

— мотористов

— электриков.

...Начальнику Главного Управления Портов ВМФ обеспечить изготовление и подачу комплектов обмундирования для юнгов к началу приема их в школу».

Почему именно здесь, на Соловецком острове, где еще несколько лет назад располагался закрытый спец-объект ОГПУ—НКВД, где каждую весну после схода снега из-под земли выступали человеческие останки, где километры колючей проволоки делили всё пространство архипелага на сектора, где тифозные бараки на Анзере стояли по-прежнему заколоченными, а окна бывших монастырских палат были забраны решетками, решили устроить школу юнг, где детей обучали военному и морскому делу, сказать трудно.

Может быть, дело в том, что военное детство и не могло быть другим, когда многие из питомцев школы юнг уже знали на себе, что такое война, да и дислокация в относительной близости от линии фронта имела решающее стратегическое и военно-транспортное значение.

Следует сказать, что первая школа юнг в СССР была создана в 1940 году на острове Валаам на Ладоге, однако с началом войны юнги были переведены сначала в Шлиссельбург, а потом в Ленинград, где оказались блокированными, а следовательно, не имели возможность взаимодействовать с Балтийским и Северным флотами.

Соловецкая школа должна была заменить оказавшихся в блокадном Ленинграде юнг, а также курсантов учебных школ ВМФ.

История юнг на русском флоте берет свое начало в 1701 году, когда император Петр I открыл в Кронштадте училище юнг в память о своей службе на флоте в чине «каютного юнги» у голландского шкипера Клааса Месши.

Важно заметить, что первое море, с которым познакомился император в качестве шкипера и капитана яхты «Святой Петр», было именно Белое. И вот спустя более чем 200 лет на Соловецком острове, стоящем посреди Белого (Дышащего) моря, была организована школа юнг.

В годы Великой Отечественной войны, безусловно, это не было обычным совпадением, но символическим актом преемственности традиций русского императорского и советского военно-морских флотов.

При том, что идеология ВМФ СССР была, разумеется, совсем иной, структура образовательного процесса, дисциплина и профессиональный подход к воспитанию будущих советских мореходов сохранились с дореволюционных времен.

Особой любовью и уважением у соловецких юнг пользовался воспитатель, начальник СШЮ Николай Юрьевич Авраамов, личность уникальная и легендарная на острове.

Н. Ю. Авраамов, кавалер двух орденов Святой Анны (4-й и 3-й степени), Святого Станислава 3-й степени, Святого Владимира 4-й степени, а также ордена Ленина, трех орденов Красного Знамени, двух орденов Отечественной войны 1-й степени и ордена Красной Звезды, родился в Баку в 1892 году в дворянской семье. Окончил Императорский Морской корпус и с 1906 года служил на флоте. В 1917 году командовал эсминцем «Лейтенант Ильин», впоследствии занимал руководящие должности в ВМФ СССР. В 1930 году был репрессирован, но через два года восстановлен в кадрах флота. В марте 1943 года Николая Юрьевича назначили начальником Соловецкой школы юнг. Скончался в 1949 году в возрасте пятидесяти семи лет.

Именно при Авраамове окончательно сложились профиль и формат учебно-воспитательного процесса на острове, где к воспитателям и командирам предъявлялись не только высокие профессиональные, но и моральные, человеческие требования: ведь они, по сути, должны были заменить своим питомцам отцов, воевавших или уже погибших на фронте.

Интересно, что именно Н. Ю. Авраамов попал в кадры редкой кинохроники, которую в 1942 году снимали на острове для киножурнала о юных защитниках Советского Севера.

Соловецкая школа юнг базировалась в кремле (на базе учебных классов Соловецкого УО СФ) и в Савватиеве.

Деревянные корпуса и кельи бывшего Савватиевского скита (при СЛОНе здесь находился политскит) были переоборудованы под учебные классы и командирское общежитие. Юнги жили в полуземлянках блиндажного типа.

Бывший соловецкий юнга, писатель В. С. Пикуль (1928—1990) вспоминал: «Когда мы прибыли на Соловки, нас отвели в лес и сказали: “Здесь будете жить”. Как жить? А вот так! Здесь надо вырыть котлованы, в котлованы заложить полуземлянки-кубрики на 50 человек Наступала осень, сапоги у нас уже расквасились и просили каши, было холодно, шинели перестали греть... Вот эта работа по созданию школы юнг, она-то по сути дела и сплотила нас».

Строительство блиндажного поселка на берегу Киприянова озера (в полутора километрах от бывшего Савватиевского скита) велось исключительно силами юнг.

Технология строительства была предельно проста (рытье котлованов в соотнесении с рельефом местности, обкладывание их каменными валунами и накатка бревенчатых срубов), но при отсутствии строительной техники и опыта для пятнадцати- шестнадцатилетних мальчиков она стала серьезным испытанием.

В этой связи вспоминаются кельи-полуземлянки преподобных старцев Савватия и Германа, что создавались наподобие поморской вежи, которая строилась поморами с учетом специфики местных каменистых почв и влажного морского климата и была предельно лаконична в компоновке и функциональна при использовании.

Мы, естественно, не можем утверждать, что при строительстве землянок юнг эти принципы были взяты за основу, но невозможно не уловить очевидную связь этих построек — связь не только технологическую, но и мистическую: ведь строительство блиндажного поселения СШЮ велось именно в Савватиеве, куда в 1429 году пришли преподобные Савватий и Герман.

Из воспоминаний бывшего соловецкого юнги Алексея Сапожкова: «С 5 сентября начали строить землянку на всю роту (100 человек). Руководил нами инженер — капитан II ранга. Роту разделили на четыре группы (смены) по 25 человек. Смены имели командиров из старослужащих... Мы валили деревья, обрабатывали их и получали бревна для строительства землянки. Рыли котлован, возводили стены, делали накат. Внутри землянки построили двухъярусные нары, комнату для старшины. Оборудовали место для дневального, сложили печку, сделали окно. Расположена землянка была на небольшой полянке у опушки леса».

Бывший соловецкий юнга Игорь Алексеевич Титов рассказывал автору этих строк, что изначально отопление землянок было неудовлетворительным — у самой печи невыносимо жарко, а на дальних нарах юнги мерзли, потому что протопить огромный блиндаж одной печью было невозможно. Решили установить на входе печки-буржуйки: они хоть и держали тепло слабо, но прогревали входной тамбур и спасали от сквозняков. Кирпич на строительство стационарных печей добывали в заброшенных к тому времени Макариевской, Исааковской и Старо-Сосновской пустынях.

Из воспоминаний бывшего соловецкого юнги Леонида Пшеничко: «Кровати в землянках стояли в три яруса, а в углу находилась печка, одна на все помещение. Холод был собачий, ночью мерзли. Но мы придумали выход — у каждого был свой кирпич. Перед тем как ложиться спать, мы клали этот кирпич на плиту, после чего заворачивали его в свое белье, под одеяло. Иначе не заснешь...

Подъем у нас был в семь утра. 15 минут зарядка на улице, даже в мороз. После этого приходили, одевались, заправляли свои кровати. Потом давалось время привести себя в порядок...

После зарядки и утреннего туалета — построение и с песней (в обязательном порядке) строем шли в столовую около километра. Песни попели, в столовую зашли. Снова построение и в учебный корпус на занятия.

Занятия наши продолжались восемь часов с перерывом на обед. Самостоятельной подготовки у нас не было, все обучение проходило только в учебном корпусе. А после — ужинали и возвращались в землянку. Далее была заготовка дров... перед сном — час личного времени (с 9-ти до 10-ти). Мы писали письма, штопали носки и обмундирование. Отбой был в одиннадцать вечера».

Хотя, по воспоминаниям И. А. Титова, заниматься в землянках все же приходилось, а так как дизельная электростанция работала с перебоями, то по длине землянки под потолком натягивали телефонный шнур и поджигали его (горел он медленно и ярко), и за то время, пока он проходил весь путь — от стены до двери, около пяти с половиной метров, — можно было многое успеть.

Читаем в мемуарах юнги второго набора (всего было пять наборов — три военных и два послевоенных) Алексея Ивановича Сапожкова: «По утрам перед построением на завтрак, пока позволяла погода, в лесу вокруг землянки собирали чернику и голубику и съедали собранные ягоды за завтраком. Перед обедом нам в миски наливали отвар хвои. Это помогало восполнить запас витаминов. У многих был авитаминоз, и опасались цинги. До этой болезни дело не доходило, но у меня и других ребят кровоточили десны. Дело в том, что на Соловки продукты завозили раз в году и овощи были в основном сушеные».

Особое место в штатном расписании СШЮ занимал банный день.

Соловецкий юнга второго набора Борис Владимирович Давыдов рассказывал, что помывка происходила в Белецкой бане недалеко от кремля. За 20 минут необходимо было помыться самому и постирать белье, после чего горячую воду выключали. Естественно, что не всем удавалось справиться с этой задачей в отведенное время. А между тем на выходе из бани стоял старшина и проверял, постирано ли белье (всего у юнг было два комплекта). Если нет, то в свободное от учебы и нарядов время юнга был обязан выстирать белье, но уже в озере, а зимой в проруби, до следующего банного дня.

«Умывались и стирали белье в близлежащем озере, — вспоминает юнга первого набора Владимир Ефимович Порабкович. — От холода в воде коченели руки, все тело пробирала дрожь. Сушили нательное и постельное белье на морозе. На кострах кипятили нижнее белье в котлах с добавлением дезсредства. Несмотря на все трудности, массовых заболеваний удалось избежать».

В 1943 году количество юнг на острове значительно возросло, и было принято решение перевести мотористов и электриков в кремль, где в процессе обучения можно было использовать базу УО СФ.

Из воспоминаний юнги первого набора Анатолия Николаевича Прорешенко: «Меня зачислили в четвертую роту, в 53-ю смену. Наша рота была расквартирована в отдельном двухэтажном здании Кремля. На первом этаже были учебные классы, на втором — кубрики, спортзал. Мы всё вычистили, вымыли, побелили и покрасили. В роте было десять смен по двадцать пять будущих корабельных специалистов. В восьми сменах готовили артэлектриков, а в двух — торпедных электриков».

И еще одно воспоминание юнги второго набора Владимира Федоровича Порожнякова: «Очень интересно проходили практические занятия по легководолазному делу в доке за Кремлем. По очереди спускались под воду, осматривались, подавали сигналы по тросу, закрепленному на поясе. Случались и курьезы. Снаряжение рассчитано на нормальных взрослых людей, а юнги — мальчики. Если костюмы были как-то подогнаны для нас, то балласт был тяжеловат и свободно болтался на наших тощих плечах. И когда, нагибаясь под водой, юнга терял груз, его выбрасывало на поверхность вверх ногами».

Общаясь с бывшими соловецкими юнгами, мне не раз приходилось слышать и о чрезвычайных происшествиях в ШЮ. Так, например, в 1944 году юнги из Савватиева подняли бунт, разгромили столовую, требуя более качественного питания. Там же, в Савватиеве, юнги взломали скитскую библиотеку (чудом сохранившуюся) и порвали древние кожаные переплеты, а сами книги утопили в арестантской уборной. Также И. А. Титов рассказывал, как они с друзьями самовольно ушли под парусом в море и чуть не погибли, на их поиски был брошен спасательный отряд УО Северного флота.

Конечно, наказания следовали, потому что поддержание дисциплины на острове было первоочередной задачей командования как Учебного отряда, так и Школы юнг. В частности, в учебном корпусе в кремле был подземный каземат, сохранившийся со времен Соловецкой Тюрьмы Особого Назначения и используемый как карцер. Максимальное время содержания провинившихся было два часа. По воспоминаниям юнг, наказания всегда носили осмысленный характер и никогда не были результатом произвола старшин, воспитателей и командиров.

Общение с бывшими юнгами, а также анализ источников дают возможность оценить социальный статус питомцев Соловецкой школы юнг. На остров приезжали со всей страны: из Москвы и Смоленска, Ленинграда и Архангельска, Горького и Орши (Белоруссия), Ульяновска и Свердловска, Вологды и Перми, Ярославля и Куйбышева. В основном это были мальчики из неполных семей или из семей, где отцы воевали или погибли на фронте, но также были и сыновья репрессированных, чьи родители или сидели, или были расстреляны в годы Большого террора,

Расскажем о самом, пожалуй, известном на Соловках юнге, кавалере ордена Отечественной войны 1-й степени Александре Ковалеве, который погиб в мае 1944 года.

Его именем названа одна из улиц на Соловках, а рассказ о его подвиге и его официальная биография служили и служат примером для юнг и курсантов морских училищ как в СССР, так и в современной России.

Саша родился в Москве в 1927 году в семье начальника одного из подразделений Наркомата тяжелой промышленности Филиппа Марковича Рабиновича и Елены Яковлевны Рабинович (Черномордик). В 1937 году родители были арестованы — отец расстрелян в 1938 году, мать осуждена на ссылку в Карлаге в Джезказгане. К себе в семью в Ленинград мальчика забрали тетя, старшая сестра матери Раиса Яковлевна — известная переводчица Генриха Бёлля, Франца Кафки, Курта Воннегута, Эдгара По Рита Райт-Ковалева, и ее муж, инженер-капитан 2-го ранга флота Николай Петрович Ковалев. Находясь в Архангельске, Николай Петрович устроил Сашу в Школу юнг по подложным документам — Александр Филиппович Рабинович превратился в Александра Николаевича Ковалева.

Из сборника «Соловецкие юнги»: «8 мая 1944 года торпедные катера ТКА-209 и ТКА-217... атаковали конвой противника и потопили два корабля. Но в бою с вражескими сторожевыми катерами ТКА-217 получил повреждения, загорелся и начал тонуть. Под пулеметным огнем противника ТКА-209 снял с тонущего катера экипаж, развил полный ход и пошел на прорыв... В разгар боя осколком снаряда на катере был пробит коллектор двигателя, из которого тугой струей стала бить горячая вода, перемешанная с маслом и бензином. С минуты на минуту перегревшийся мотор мог взорваться... И тогда молодой моторист — а это был воспитанник Соловецкой Школы юнг Саша Ковалев, чтобы обеспечить работу мотора, бросил на коллектор телогрейку и грудью навалился на пробоину... Корабль и экипаж были спасены. ТКА-209 вышел из боя победителем».

Несколько дней спустя, когда катер возвращался на базу для ремонта, на нем взорвалась бензоцистерна. В результате взрыва погибли мичман Д. Капралов и моторист-юнга А. Ковалев.

То обстоятельство, что после СЛОНа и СТОНа на разоренный остров пришли дети, лишенные войной детства, видится нам глубоко символичным. Конечно, Соловки не были домом отдыха или пионерским лагерем; конечно, жизнь в землянках в Савватиеве и в бывших тюремных камерах в кремле была далека от домашнего уюта, а наряды на дрова зимой и хождение под парусом осенью не являлись развлечением, но подобным образом «Остров мертвых» переставал быть мертвым, он оживал, давая возможность жить московским беспризорникам и ленинградским отличникам, свердловской шпане и вологодским малолеткам.

«Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18: 3). Едва ли кто из тех ребят слышал эти слова Спасителя. И если кто из их воспитателей и слышал их, то едва ли придавал им значение. Но все это было не так важно, потому что знание и понимание этих слов приходили с опытом и прожитыми годами, в том числе и годами, проведенными на Соловках.

В 1957 году УО СФ был выведен с Соловков и на остров передислоцирована часть 39105 — береговая база ВМФ (выполняла пограничные задачи по охране арктических рубежей СССР), которую через два года сменила часть 42895, занимавшаяся также обеспечением жизнедеятельности и снабжением бригады надводных кораблей Северного флота. Командование гарнизона располагалось в бывшей Преображенской гостинице (в 1990 году здание гостиницы, которая должна была передаваться монастырю, сгорело при невыясненных обстоятельствах).

Период с 1939 по 1991 год, когда на острове находились военные, является, пожалуй, наиболее закрытым и малоизученным в силу объективных причин. Военно-морская база на многие годы ограничила доступ на остров исследователей-профессионалов и по сути закрыла посещение Соловков для обычных путешественников, любителей русских древностей. Разумеется, говорить о посещении бывшего монастыря представителями православного духовенства и богослужениях в нем не приходилось.

При этом следует заметить, что нахождение на Соловках базы ВМФ обеспечивало острова как рабочими местами, так и продовольствием. Это был статус, которому могли бы позавидовать многие провинциальные города и райцентры Архангельской и Мурманской областей.

В 1967 году распоряжением Совета министров РСФСР на острове был создан Соловецкий музей-заповедник как филиал Архангельского областного краеведческого музея, который предполагал только целевое экскурсионное посещение. В том же году на острове силами студенческого отряда физфака МГУ начали проводиться ежегодные летние реставрационные работы, которые, к слову заметить, проводятся на Соловках каждое лето и по сей день.

По воспоминаниям студентов, в отряд всеми правдами и неправдами прорывались также химики и филологи, историки и ребята с мехмата, студенты из других московских вузов.

Заслуженный профессор МГУ, заведующий кафедрой биофизики физического факультета В. А. Твердислов в 1967 году был секретарем комитета комсомола физфака и первым командиром стройотряда на Соловках.

О работе московских студентов на острове Всеволод Александрович рассказывал следующее: «Сначала надо было расчистить помещения кремля от мусора, скопившегося там за многие годы. Мусор таскали носилками, потом поняли, что так будет до второго пришествия, и “физики” пришли на помощь “лирикам”. Сделали тачку с полозьями, и ее вытаскивал грузовик. Расчистили ризничную палату, иконописную, рухлядную и чоботную палаты, вывезли мусор из подвалов, где когда-то томились узники, потом перешли к зондажу стен. Работали, как шутили студенты, почти как в каменном веке. Инструмента не было, любая железка, найденная в мусоре, шла в дело. Обивали позднюю штукатурку, чтобы обнажить стенную кладку, обивали не специальными инструментами, а простыми ломиками, от которых потом “руки отваливались”».

Уже этих слов достаточно, чтобы понять, в каком состоянии находились древние монастырские сооружения, от которых по сути остались только стены. Вероятно, уйдя из кремля, сначала СЛОН—СТОН, а потом и военные вывезли и вынесли всё, что возможно, оставшись до конца верными принципу — «после нас хоть потоп».

Из воспоминаний доцента кафедры общей физики физфака МГУ, участника Соловецких факультетских экспедиций с 1975 года И. В. Митина:

«Когда отряд прибыл на место, выяснилось, что никто из его членов (около 60 человек) никогда не бывал на Соловках... Основу отряда составляли студенты 2—3 курсов, было и несколько старшекурсников, аспирантов и сотрудников. В те годы соловецкий отряд выделялся из всех отрядов физфака своим “романтическим” настроем, сюда ехали “за туманом”, из любопытства, просто посмотреть, что же это за место, о котором наверняка слышали немало самых различных толков и версий. Как следствие этого большое количество девушек — около трети отряда, что не могло не сказаться на некоторой приподнятости настроения всего отряда... Подготовка кадров для будущего отряда начиналась уже осенью, сразу после возвращения с Соловков. Отряд фактически был круглогодичным, для начинающих в Москве организовывалась “Школа реставратора”, учеба проходила в Новоспасском монастыре, на Крутицком подворье, на других реставрируемых памятниках. Организовывались лекции по истории и архитектуре, отряд выезжал на многочисленные экскурсии по городам Золотого кольца. И летом на Соловки студенты отправлялись уже подготовленными к серьезной работе».

Совершенно неожиданно возрождение разоренного монастыря и скитов Соловецкого архипелага началось усилиями тех, чьи родители, вполне возможно, или отбывали в СЛОНе наказание, или надзирали за теми, кто это наказание отбывал.

И вновь на Соловках среди руин, гор мусора, ржавой колючей проволоки, бараков и брошенной военной техники (она, кстати, остается на острове и по сей день) со всей очевидностью проступил смысл слов из Книги Екклесиаста: «Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки... бывает нечто, о чем говорят: “смотри, вот это новое”; но это было уже в веках, бывших прежде нас...» Смысл, заповеданный еще преподобными Савватием, Зосимой и Германом; смысл, который оказывается выше и глубже обыденного понимания трудов и дней, когда «всяческая суета» затмевает то, что святые Отцы Церкви называли «блюдением ума».

Но, как сказано все в той же Книге Екклесиаста, в третьей главе: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное; время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать; время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий; время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать; время раздирать, и время сшивать; время молчать, и время говорить; время любить, и время ненавидеть; время войне, и время миру».

Пришло время «собирать камни», и вновь, теперь уже в конце 60-х годов XX века молодые «физики» и «лирики» оказались, как написал, посетив в 80-х годах Соловки, русский писатель Андрей Георгиевич Битов, «на границе времени и пространства».

Поколение «оттепели» искало ту живую линию, которая пролегает между умом и сердцем, идеологией и метафизикой, повседневной рутиной и Божественным смыслом; впрочем, о последнем, думается, студенты МГУ в те годы едва ли могли помыслить. Этот эмоциональный хаос в своей книге «Пятое измерение» очень точно описал А. Г. Битов — каторжный труд, амбиции, кровь, борьба честолюбий и, наконец, гулливеровские усилия по преодолению трагического разрыва между культурой и цивилизацией. Причем этот разрыв воспринимался как несхождение интеллекта и веры, образования и мистического опыта, которым, безусловно, обладал каждый, но в своей основе не мог ни осмыслить, ни воспользоваться им.

Можно предположить, что именно в те годы на Соловках сформировалось концептуальное противостояние, которого до того на острове не было никогда. Противостояние-конфликт между гуманитарно-атеистическим и церковным восприятием острова, его истории, его более чем 500-летнего бытования.

Посетивший Соловки в 1971 году русский поэт Юрий Михайлович Кублановский отразил это смятенное состояние человеческой души, находящейся за окоёмом, «на грани времени и пространства», в своем стихотворении «Волны падают стена за стеной...»:

Особенно это драматическое противостояние стало очевидным в начале 90-х годов, когда началось возрождение Соловецкого монастыря и на остров стали возвращаться монахи.

Конфликт между музеем и монастырем, между монастырем и частью островитян, не имевших к тому времени ни работы, ни достойных условий жизни, нарастал, откликаясь самым болезненным и неожиданным образом. Вдруг всем на Соловках стало ясно, что без монастыря как живого действующего организма жить на острове невозможно. Осознание этого вызвало неоднозначную реакцию соловчан и потребовало от каждого сделать свой выбор...

А меж тем в начале 70-х годов на архипелаг в поисках северной экзотики и суровой красоты циклопической Соловецкой крепости (именно крепости, а не монастыря) поехали, если угодно, «постоттепельные» романтики. Здесь, вдали от городской суеты, посреди Белого моря новые советские отшельники искали архаическую гармонию, видели себя этакими «Робинзонами» эпохи Л. И. Брежнева — времени, к слову сказать, вполне вегетарианского, а посему дающего повод почувствовать себя человеком, победившим рабство и страх.

На острове, который еще совсем недавно был символом тотальной несвободы и лагерного изуверства, прикосновение к запрещенной и цензурированной истории Соловецких Лагерей Особого Назначения (их следы на Соловках в то время были повсюду) рождало чувство свободы и сопричастности чему-то очень важному как в истории страны, так и в себе самом.

Фотограф, историк СЛОНа, автор культовой монографии «Соловки: двадцать лет особого назначения» Юрий Аркадьевич Бродский, впервые оказавшийся на острове в 70-х годах, рассказывал, как был потрясен тем, что история ГУЛАГа никуда не ушла, что она рядом — в оставшихся на окнах решетках, в проступающих из-под побелки надписях — «советская власть не карает, а исправляет», в процарапанных на подоконниках лагерных бараков именах и фамилиях заключенных, в братских захоронениях в Соловецком лесу.

Тогда даже мысль о том, что сохранение памяти о советских лагерях смерти, об их жертвах и палачах необходимо, приравнивалась к диссидентству. Пожалуй, именно в 70-х годах на острове сформировалось новое поколение соловчан, для которых история архипелага началась в 1923 году, году создания Соловецкого Лагеря Особого Назначения и в ту историю не вписывалось восприятие острова как места иноческого служения и молитвы.

Таким образом, вопрос политической ангажированности вошел в противоречие с пониманием аскетической сущности русской Фиваиды на Севере и Соловецкого Спасо-Преображенского монастыря в частности.

Читаем в книге Ю. А. Бродского: «КГБ десятилетиями преследовал любые попытки проникновения в историю лагерей, материальные следы ГУЛАГа целенаправленно уничтожались. Не осталось в alma mater советских лагерей и живых очевидцев “средневековья” XX века... И все-таки Соловки в первую очередь не есть символ “лобного места” одной шестой части земной суши. История Соловецких Лагерей Особого Назначения... есть фрагмент всемирной картины борьбы зла с добром. Эта история знает многочисленные примеры духовного сопротивления безвинно арестованных узников, которые вопреки физическим и моральным страданиям, не утратив человеческого достоинства, завершили свой жизненный путь. Благодаря подвигам этих людей Соловки из символа репрессий становятся в нашем сознании символом единения и святости, ведь и Крест — символ спасения, как ни парадоксально, когда-то был лишь оружием мучительной казни. В Соловках ушли из жизни по единым спискам тысячи людей многих национальностей и различных мировоззрений, а земля, где пролита кровь безвинных мучеников, почитается всеми религиями как святая».

С одной стороны, соловецкие древности воспринимались исключительно в контексте недавней лагерной истории, с другой — интерпретировались с точки зрения светской науки (истории архитектуры). Эти два взгляда не то что бы противостояли друг другу, но единой картины бытования архипелага не создавали; онтологическая разность требовала некого единого объединяющего начала, которым, вне всякого сомнения, было богословское осмысление Соловецкого Преображения. Интуитивно это осознавали все, кто был в те годы на острове и прилагал значительные усилия к сохранению его архитектурного облика и его природы, изуродованной почти за полвека не меньше, чем монастырь и скиты.

Однако до первых шагов к сведению воедино усилий искусствоведов и архитекторов, фотографов и краеведов-любителей, историков-профессионалов и художников оставалось 15 лет, и только 14 апреля 1989 года православной общине острова была передана церковь во имя Святителя Филиппа, митрополита Московского, на территории Спасо-Преображенского монастыря. В этом же году в Соловецком музее была открыта первая в СССР выставка, посвященная истории советских концентрационных лагерей — «Соловецкий Лагерь Особого Назначения», авторами которой стали А. Баженов, Ю. Бродский, А Сошина и А. Мельник.

В 1974 году Соловецкий филиал Архангельского краеведческого музея был реорганизован в Соловецкий государственный историко-архитектурный и природный музей-заповедник управления культуры Архангельской области. К музею-заповеднику перешло в оперативное управление недвижимое имущество Соловецкого монастыря. Тогда же решением Архангельского облисполкома был утвержден генеральный план развития Соловецкого музея-заповедника, который предусматривал расширение поселка и создание условий для развития на острове туризма.

В конце 70-х годов в Савватиеве была предпринята попытка построить турбазу, приспособив под нее заброшенные скитские корпуса. Но по причине хронической нехватки денег проект, превратившись в соловецкий долгострой, так и не был реализован, прекратив свое существование в середине 80-х.

Во исполнение постановления Совета министров РСФСР «О социально-экономическом развитии Соловецких островов Архангельской области» в 1988 году на остров начали завозиться тяжелая строительная техника и персонал для ведения жилищного и капитального строительства. Генеральный план развития острова предусматривал значительное расширение поселка, а также создание единой системы инженерного обеспечения. Однако вскоре стало ясно, что реализовать задуманное не представляется возможным. Шел 1990 год, СССР на тот момент практически прекратил свое существование.

Последним весьма символическим аккордом советского периода в Соловецкой истории стал пожар на монастырской колокольне летом 1985 года.

По свидетельству очевидцев, от удара молнии загорелся полуразвалившийся и рассохшийся деревянный купол, с которого около года назад была снята железная звезда, установленная на колокольне еще во времена СЛОНа (можно предположить, что одновременно она играла и роль громоотвода). Затем огонь перекинулся на деревянную обшивку кровли. Тушить пожар на такой высоте было невозможно: не было ни людей, ни специальной техники. Выгорев дотла и не затронув только что отреставрированные купола на Никольской церкви, пламя стихло так же неожиданно, как и возникло.

Одним из немногих фотографов-профессионалов, снимавших Соловки в то время (в том числе и пожар), был Борис Ведьмин (1915—1994). Кроме фотокарточек Борис Викторович оставил после себя яркие воспоминания об острове, на котором он впервые оказался в 1969 году и на который ездил ежегодно вплоть до 1991 года.

Из воспоминаний Б. В. Ведьмина: «И ничто не могло омрачить нашей радости, нашего счастья, нашей возможности купить отпускной билет на северный рейс Васьковского “ЛИ”. И виделась Кириллова губа, цветущий вереск, белый песок и синее-синее море. Вытерпим, выдюжим, дождемся своей минутки: “Соловецкие острова — в накопитель! Поехали!”...

Мне казалось, что каждая тропинка в лесу хожена-перехожена тысячи раз, каждый камешек на морском берегу знаком в лицо, каждый цветок — добрый друг... Но стоило только выбраться из дому, и все началось сызнова — чудесное, сказочное, неповторимое...

По дороге на Печак осыпается червонное золото осенних листьев. Можно весь день пролежать в душистом вереске, без устали смотреть в синее небо, на расплавленное серебро залива, слышать беспокойные крики чаек и вдруг затосковать над услышанным курлыканьем пролетевших на Печак журавлей... И быть сытым куском теплого хлеба и быть пьяным от глотка родниковой воды... В час отлива, на голубом песке белые россыпи чаек. И можно рисовать на песке воздушные замки и бегать по теплым лужам, поднимая алмазные брызги...

Дважды в наши зимние побывки на Соловках мы ходили на лыжах к Заяцкому острову. Было боязно, когда лыжи неожиданно проваливались сквозь наст в талую воду, ледяную кашицу, пропитанную морским рассолом. К счастью, в таком рассоле лыжи не обмерзают и можно продолжать путь. Вблизи “острова погибших кораблей”, где были затоплены старые буксиры “Акмолинск” и др., мы увидели, как по склону Заяцкого острова пробегают какие-то черные тени. Напуганные рассказами о волках, которые иногда по льду прибегают с материка, мы решили укрыться на “Акмолинске”. Собравшись с духом, в телеобъектив разглядели, что это были не волки, а олени. Стадо соловецких оленей, около тридцати голов...

В некоторые зимы, когда на острове выпадает особенно глубокий снег и трудно добраться к корму, олени с мыса Печак переходят через пролив на Заяцкий остров, где штормовые ветры сдувают со склонов почти весь снег и где добывать корм легче...

Антарктические чайки — крачки — прилетают на Соловки с берегов далекого острова Кергелен. Пролетев почти над всем миром более 16 тысяч километров, крачки спешат к узкой полоске земли на Белом море — к острову Малая Муксалма... Так и мы, услышав весной призывные крики перелетных птиц, собираемся в путь-дорогу к заветному острову...

Между небом и морем, в жемчужном ожерелье тающих льдин смотрятся в воду замшелые крепостные стены. Не меркнущее солнце торопит приход весны, и в июне взрываются почки в березовых перелесках. Караваны птиц возвращаются к своим гнездам, и журавлиное курлыканье звучит над притихшими заливами и озерами. Две недели на Острове, две недели белых ночей и встреча с загадочными беломорскими миражами...

...Знаю, читал, наслушался страшных рассказов про погружение во тьму. Видел на Голгофе ту страшную надпись на стенке в бараке, которая сегодня прошла по всем выставкам “Мемориала”. И сам, как многие из моих современников, пережил многое (с 1946 по 1954 год Борис Ведьмин провел в лагерях Саров, Кузнецк, Тайшетлаг. — М. Г.)... потом всегда, на всех дорогах Острова с нами встречаются “души умерших людей”... Мы не умеем, но, как можем, молимся об их упокоении...

И хотелось бы теплом наших сердец согреть эти бесприютные тени, этот Остров Гйбели и Спасения...

На Анзере мы работали из последних сил с нашими штативами и железками в поисках синей птицы... Увидеть и сохранить для всех хрупкую красоту анзерских пейзажей.

Пустынный берег одинокого северного острова. Пустынная дорога, убегающая по зеленому ковру нетоптаных трав. Наш Остров, наша дорога... Трепещут под морским ветром цветы и трава. Белый песок и синее море... Мы снова на Острове, в Кирилловой губе, и, не шелохнувшись, затаив дыхание, слушаем Страсти Баха и думаем про наш Остров и благодарим Бога за эту встречу».

25 октября 1990 года Священный синод Русской Православной Церкви принял решение возобновить деятельность Соловецкой обители, а через два года указом Святейшего патриарха Алексия II наместником Соловецкого монастыря был назначен игумен (ныне архимандрит) Иосиф (Братищев). Монастырю были переданы второй и третий этажи корпуса у Никольских ворот, где располагались домовый храм и кельи насельников обители. Также службы совершались в Филипповской церкви, однако прилегающие к ней корпуса занимала гостиница Соловецкого музея.

Таким образом, спустя ровно 70 лет на острове было возрождено монашество с поставлением наместника при священно-архимандрите Соловецкого Спасо-Преображенского ставропигиального монастыря Святейшем патриархе Московском и всея Руси. А в мае 1992 года в праздник Благовещения игумен Иосиф совершил первый постриг насельников обители в монашество.

И тогда вспомнились слова из Жития преподобного Зосимы, основателя Соловецкой обители:

«И многие стали приходить к нему из разных мест, желая жить вместе с ним и слышать из его уст слово спасения, — стремились, “как олень на источники вод”... Блаженный же не только учил их словом, но и в делах во всем был примером для паствы, точно исполняя сказанное в Евангелии: “Блажен, кто сотворит и научит, — тот большим наречется в Царствии Небесном”.

И из окрестных мест приходили к нему многие иноки, хотевшие следовать его добродетельной жизни и духовному деланию. Он же, как чадолюбивый отец, с радостью всех принимал, и с безмерной кротостью и смирением духовно поучал, и давал телесный покой: всем равную еду и питье, одежду и обувь. И умножалось число братии — и все имели достаток, и было всего в изобилии, и жили по установленному порядку весьма благополучно».

Глава вторая Pro memoria

«Косяков», «Шебалин» и «Клара Цеткин». — Путешествие на остров в 90-х. — В монастыре. — Зима на острове. — Петя Леонов. — «Соло». — Коктебель. — Филипповская церковь. — Оптина пустынь. — Аэродром. — Муксалма. — Слово о пострижении схимников. — «Соловецкие мечтания» Юрия Казакова. — Никита Минов и его Крест. — На Анзере

На «Косякове» к острову подошли ближе к вечеру, хотя если стоят белые ночи, то совершенно непонятно, какое это может быть время суток.

Ветер почти отсутствовал, и потому могло показаться, что ковш гавани Благополучия был до краев заполнен горящим на предзакатном солнце лампадным маслом, благоухал водорослями, звучал криками чаек, а также монотонным низкочастотным воем корабельного двигателя, что стелился над самой водой. Как туман.

Потом завыла сирена, и начали швартоваться.

Со всего хода «Косяков» ударился в деревянный пирс, чудом сохранившийся еще с монастырских времен и переживший лагерь особого назначения. Тут уже стояли несколько водометных катеров, моторных лодок, да, как выяснилось впоследствии, известный от Онеги до Архангельска, густо выкрашенный масляной комкастой, как манная каша, краской «Шебалин». Даже не покачивался на прибойной волне, а стоял, как вкопанный в дно.

Отражение Спасо-Преображенского монастыря в воде задрожало, башни и колокольня, забранная почерневшими от времени деревянными лесами, тут же повалились набок, а точнее сказать, рассыпались в закипевших от маневра «Косякова» бурунах. Камнем ушли на дно.

Рассказывали, что когда лет десять назад землечерпалками чистили акваторию гавани, то наткнулись на затопленную здесь в конце 30-х годов баржу «Клара Цеткин». На которой из Кеми на остров перевозили заключенных.

Баржу тогда, конечно, вытащили, и вот сейчас ее проржавевшие, напоминающие скелет гигантской дохлой рыбы шпангоуты наполовину торчали из воды у самого берега.

То исчезал, словно отползал на глубину во время прилива, то выбирался на сушу во время отлива скелет, покрытый наростами и перепутанный проволокой. Казалось, что он жил своей, никому не ведомой загробной жизнью морского чудовища, страшного и беззубого. А вернее сказать, одного из многих чудовищ Придонного царя, у которого росла борода из ламинарий и который, согласно поверьям древних саамов, обитал на самом дне Дышащего моря и сетями излавливал души утонувших рыбаков-мореходов.

Сельдь здесь, на острове, ловят сетями-мережами и складывают на дне моторки, потом высыпают ведро соли и перемешивают штыковой лопатой или веслом. Конечно, у таких лодок всегда толпится народ.

Вот и теперь, когда «Косяков» пришвартовался, уперся в прикрученные к пирсу лысые автомобильные покрышки и замер, встречающие на причале уже запаслись соловецкой селедкой, которая издавала терпкий, дурманящий запах.

Еще долго мне будет чудится этот запах во всем — в замшелых, ледникового происхождения валунах, спящих в основании стен Спасо-Преображенского монастыря, в зарослях кривых, завернутых против часовой стрелки, завязанных немыслимыми узлами карликовых берез, в пустых дудящих сквозняками залах монастырских палат, в разложенных на брезенте в целях просушки водорослях.

Пожалуй, всего и не перечислишь.

Перечислять, так перечислять, учитывать, так учитывать, вспоминать, так вспоминать.

Например, как в Кеми от поезда добрались на попутке до Рабочеостровска. Площадка перед пристанью в несколько слоев была засыпана стружкой и опилками, а потому ходила под ногами, дышала, как море, в которое и предстояло войти. Старый лесопильный завод то ли еще работал из последних сил, то ли уже не работал и почил, зарос колючим кустарником, однако из-за глухого, зашитого без щелей забора доносился надрывный лай цепных собак.

Тогда на Соловки отходили по сбору. Набирали человек восемьдесят, и это при хорошей загрузке, обычно бывало меньше, и шли. Ходили в любое время суток и при любой погоде.

Несколько лет спустя, осенью, пришлось идти на остров после страшного шторма в четыре часа утра. Кемь тогда полностью провалилась в кромешную, непроглядную тьму, которую на далеком горизонте изредка расчерчивали изломанные, как сухие ветви, молнии. Но чем ближе подходили к острову, тем небо становилось светлее, сначала озаряемое звездами, а затем сердоликового отлива лучами рассвета. Ветер почти стих и перестал терзать море, в котором, как в огромном увеличительном стекле, отразились две фазы времени: ночь и день, свет и тьма. Действительно, когда на горизонте в клоках густого тумана возникли очертания монастыря, небо разделилось ровно надвое, как это бывает изображено на старинных немецких гравюрах.

— Зима скоро, — задумчиво проговорил низкорослый со сломанным носом мужик в ватнике. А потом рассказывал, как ходил в команде «Косякова» на остров и обратно в Кемь до середины ноября, до первого льда, после чего и ушли в Беломорск, где зазимовали.

Лето 1997 года выдалось на острове жарким, даже знойным. Конечно, этому следовало радоваться, потому как нередко случалось, что в июне или даже в июле мог выпасть снег, а проливные дожди при этом вымывали из каменных, неотапливаемых пустот всякую жизнь. Стены монастыря при этом чернели, вероятно, для того, чтобы почти не отличаться от низкого свинцового неба со всеми его клокастыми облаками, разрываемыми шквальным ледяным ветром. В каменных мешках стояла вода, трава прокисала и начинала гнить, приготовленные для ремонта причала бревна превращались в неподвижную осклизлую гору, рабочие сидели под шиферным навесом, сооруженным тут же: «Нет, в этом году до дела не дойдет»; курили, разумеется.

Сейчас уже трудно понять, почему в тот первый приезд на остров на территорию монастыря мы проникли через едва различимые в высокой траве, низкие, как вход в подвал, Сельдяные ворота, хотя вся толпа, прибывшая на том же «Косякове», с криками и хохотом направилась к огромным Святым воротам с надвратной Благовещенской церковью.

Но вышло именно так...

Заваленный битым кирпичом узкий проход между корпусами вывел на площадку, запертую с четырех сторон каменными палатами, которые, как утесы, вырастали одна из другой.

Здесь было тихо и пустынно.

На досках, сложенных перед входом в Наместнический корпус, спал человек Перед тем как лечь, он снял резиновые сапоги, аккуратно поставил их рядом с собой и задремал. Было около одиннадцати часов вечера, но белая ночь не позволяла определить время суток достоверно. Блеклая тень на солнечных часах, что нависали над спящим человеком, плавала в акварельном настое свежевыбеленной стены. Тогда это показалось удивительным, но потом стало ясно, что отсутствие времени на острове, или движение его в обратную сторону, когда ждешь полуденного часа, а наступает утро, когда приходят закатные сумерки и длятся целую вечность безо всякой надежды на завершение, дело абсолютно нормальное, обыденное. В такие минуты, часы, периоды всё видимое теряло свой обычный, тот, к которому мы привыкли, ритм. Да и сам в такой промежуток времени, вернее, безвременья, начинал ощущать себя иначе, не медлительным, но проникающим неспешно в какие-то неведомые ранее закуты, комнаты, коридоры, о которых, разумеется, знал раньше, но не решался открыть дверь и сделать шаг.

И вот открыли дверь и оказались в бывшей келье Святительского корпуса, переделанного в музейную гостиницу. Здесь все было по-старинному, по-соловецки. В темный, едва подсвеченный лампой-дежуркой коридор выходили печи, по одной на две комнаты, а на жестяном поддоне у лестницы лежали дрова. Хоть лето было и теплое, но по ночам протапливаться все равно было необходимо, потому что камень стыл и обволакивал все жилые помещения сыростью, а половицы пола, огромные, напоминающие могильные плиты доски, просыхали и начинали скрипеть, да так, что их пронзительный голос был слышен, наверное, на монастырском причале.

Сквозь запотевшие стекла всё в том же акварельном мареве едва проступали очертания Спасо-Преображенского собора. Он возносился, вырастал откуда-то из гигантских глыб, положенных одна на другую, постепенно меняющих очертания сооружения от хаотического нагромождения диких форм и острых углов к выверенным линиям, с умением и умыслом выложенным оштукатуренным кирпичом.

А побелка на потолке у печной стены облупилась.

Конечно, в ту первую ночь на острове уснуть было невозможно. И даже не потому, что слишком жарко натопили и в открытую форточку налетели комары, а потому, что тишина на монастырском дворе была кричащей, полнилась какими-то необъяснимыми шепотами и движениями невидимых и уже давно ушедших людей. Казалось, сам воздух не спал от этого коловращения — гулких ударов воображаемого колокола, хриплых, отдаваемых вечно простуженным голосом команд, приглушенных благословений.

Чем более побелка просыхала, тем более крошилась на придвинутый к стене стол, исходила хлопьями, и сквозь полусон могло показаться, что с потолка падает снег.

В 2014 году я впервые оказался на острове зимой, вернее, в начале марта, но на Соловках это была еще зима.

Изо дня в день по немыслимо высокому небу (похоже, что летом оно становится ниже) бесконечной чередой неслись облака. Они принимали то форму развивающихся полотнищ, то мучнистого дыма, попеременно то открывая, то пряча солнце. Снег из-за этого оживал, словно бы наперегонки с тенями, с очертаниями деревьев, бараков, вмерзших в лед судов, храмов и монастырских стен начинал свое движение за ветром, усилиями которого март на острове не утихал и не замирал ни на минуту.

Именно тогда, спустя 17 лет после своего первого посещения острова, я познакомился с Петей Леоновым.

Петя пришел после обеда, он стоял в дверях моего гостиничного номера, на сей раз это была гостиница «Соло», что устроили в начале 90-х в расселенных бараках рабочих агарового завода, и как-то робко улыбался.

В руках Леонов держал пачку листов формата А-4, это была подборка рассказов под общим названием «Соловецкие были-небыли», которые он почему-то скромно называл «разговоры с читателем». Это уже потом я узнал, что Петр Михайлович был завлитом на Таганке времен Любимова и Высоцкого, что в 1990 году уехал из Москвы жить на Соловки.

Так вот, Петя показал свою рукопись, рассказал о том, что раньше работал на островном радио, потом сторожем в Морском музее, но все это время писал, хотя сочинителем, то бишь писателем, себя именовать не решался, но более собеседником воображаемого читателя, автором ни к чему не обязывающих воспоминаний, например, про кота Мурмышку и про, как заметил сам Леонов, «соловецкого чистокровного двортерьера» по прозвищу Печак.

Однако обо всем по порядку.

Петр Михайлович обстоятельно разложил перед собой листы бумаги, затем, выбрав по своему усмотрению один из них, поднес близко к глазам и начал читать:

«С наступлением холодов полевки из леса перебираются в дома соловчан и, если в доме нет кошки, безнаказанно там бесчинствуют. Но нам повезло, Мурмышка была сверхталантливым мышеловом. Поняв это, мыши вообще перестали посещать нашу квартиру. Кому охота добровольно лезть в камеру смертника? А Мурмышка без своих маленьких сереньких “друзей” загрустила. Пытались показывать ей мультфильмы про Микки Мауса, купили игрушечную мышь, но ничто не помогало. Тогда я стал выдавать Мурмышку “напрокат” солов-чанам, живущим без кошек. И все (конечно, кроме мышей) стали счастливы».

Впоследствии, оказавшись в квартире Леонова и его жены Надежды (они жили на первом этаже двухэтажного барака на Приморской улице), я имел возможность увидеть этого «сверхталантливого мышелова». Вообще следует заметить, что отношение к котам на Соловках особенное. Они как-то по-особенному неспешны и задумчивы, что ли, могут часами неподвижно сидеть на берегу моря и смотреть за линию горизонта, словно пытаясь разглядеть что-то или понять, каким образом оказались здесь, на острове. Отвлекать их от этого занятия не принято, а посему, особенно в закатные часы, коты, сидящие у воды, напоминают добрые валуны, покрытые мхом или водорослями, в зависимости от длины шерсти.

Петиного кота отличала повышенная пушистость, он был высокомерен и в меру угрюм, видимо, от осознания собственного величия, ведь, как-никак, он пользовался повышенным спросом и заслуженной популярностью во всем поселке. На знаки внимания к себе отвечал с неохотой и был весьма избирателен к своим многочисленным поклонникам, лишь немногим из них великодушно отвечая взаимностью.

Разумеется, резко отрицательно относился к собакам, видимо, находя само их существование ошибкой природы.

Исключение составлял, пожалуй, лишь Печак.

Петр Михайлович продолжал читать:

«Дома нас неласково встретила кошка Мурмышка, с которой вы уже успели познакомиться. За полгода, которые она у нас прожила, юная кошечка твердо осознала себя главной персоной в доме. Поэтому на нового жильца она злобно зашипела. Я попытался “задружить” наших четвероногих: приласкал и усадил их на одну табуретку. Это было возможно из-за мизерных, примерно одинаковых размеров кошки и щенка. Но как только я отошел на кухню, Мурмышка огрела когтистой лапой нового жильца квартиры. Он “ссыпался” с табуретки и жалобно заскулил. Так, с неудачи, началась моя трудная миссия миротворца. Когда щенок стал быстрыми темпами набирать в росте и перегнал по габаритам Мур-мышку, кошка собаку вынуждена была слегка зауважать. Между Мурмышкой и Печаком (так назвали щенка) естественным образом установился дипломатический статус-кво. Хотя, может, это была и любовь? Кто его знает. Ведь любовь — это необъяснимая тайна. “Чужая душа — потемки, ну а кошачья — тем более”, — премудро заметил Антон Павлович Чехов».

После завершения чтения Леонов стал рассказывать о своем островном бытовании, о том, что он совершенно не мыслит своей жизни без монастыря, посвящая ему все свои мысли, тем самым общаясь с ним, как с живым человеком.

Очутившись на острове впервые, сам не знаю почему, я ощутил странное чувство, которое испытывал разве что в детстве или во сне: когда оказываешься в незнакомой местности, в которой никогда не был до того, но при этом испытываешь точное знание и абсолютную уверенность в том, что пребывал здесь раньше. Изображение в этом случае становится необычайно ярким, выпуклым, таким, что его можно даже потрогать руками, прикоснуться к предметам, ощутить запахи и движение атмосферы. Картина же, видимая мысленным взором, вселяет какое-то неизъяснимое спокойствие, как это бывает, когда приходится наблюдать за двигающимися чередой по небу облаками.

Архангельскими воротами я вышел с территории монастыря на берег Святого озера. Здесь, невзирая на позднее время, было многолюдно, видимо, неспособность или нежелание спать белой соловецкой ночью были присущи не только мне. Люди сидели на песке у самой воды, купались, прогуливались вдоль монастырской стены от Архангельской до Никольской башни и обратно, воскрешая тем самым в памяти воспоминания о вечерних гуляньях по набережной Коктебеля в 70-е годы. Те же лица, те же разговоры, те же мизансцены, с той только разницей, что подобное происходило более двадцати лет назад на берегу Черного моря.

Время существует только тогда, когда его проживаешь, наполняя впечатлениями, переживаниями и ощущениями; в противном случае его нет, оно находится в состоянии покоя, оно неподвижно, и направление его движения зависит только от того, какими воспоминаниями и чувствами его наполнить. Понимание этого рождает ощущение уверенности в том, что впервые увиденный мной в июне 1997 года остров существовал в моем сознании и раньше, являлся в каких-то иных образах и географических точках, а следовательно, был мною посещаем.

Вот где-то здесь, между гаванью Благополучия и Святым озером, в 1436 году преподобному Зосиме было видение церкви, висящей в воздухе.

Всё на острове началось именно отсюда, с этого перешейка между двумя водными стихиями — морем и озером, которым никогда не сойтись, как никогда не пересилят незамерзающие ключи-студенцы дыхания Белого моря, а приливы и отливы никогда не доберутся до колодцев с питьевой водой и прорубленных зимой во льду озера иорданей, приспособленных для полоскания в них белья.

Белая ночь безветренна, и белье неподвижно висит на веревках, протянутых от дома к дому.

В марте 2014 года все было по-другому, когда не затихающий ни на минуту ветер трещал развевающимися вдоль дворов простынями и пододеяльниками, гремел ржавыми железными листами крыш, отслоившимися от деревянной обрешетки, гудел перекатывающимся под его порывами лесом. Особенно с горы Секирной было хорошо видно волнение этого заснеженного пространства, затина, скованного со всех сторон льдом.

Хотя днем, когда солнце иногда все же выбирается из-за несущихся облаков и тепло на какое-то время завораживает, дает возможность передохнуть, если успел спрятаться от воздушного возмущения за камнями, среди сваленных бревен или в снежной норе, припай начинает постепенно подтаивать. Густая с ледяной крошкой каша тут же и принимается чавкать под ногами, чернеет мгновенно от малейшего прикосновения, и уже неизвестно, насколько крепок лед, потому как он оттаял ото дна, начал трещать и лопаться по воле луны и солнца.

За островом Бабья луда море открылось, и по нему проплывают словно развороченные взрывом льдины, переворачиваются, выпуская с характерным шипением на поверхность целые россыпи пузырей.

У подножия Секирной горы тихо, а на вершине ураган.

Белье во дворах вздувается, бьется в окна, и снять его с веревок — это целая комиссия, ведь оно накидывается в первую очередь на лицо, а уж потом пеленает руки и колом валится к ногам.

Так и стоит на земле — промерзшее, пахнущее солью и снегом.

Его заносят в дом, где оно вскоре оттаивает, и кажется, что у него, у простыни, например, подкосились ноги. Простыня оседает на пол, ее подхватывают, складывают, но до поры не убирают в шкаф, а кладут рядом с печной стеной, чтобы она высохла окончательно.

Летом 1997 года я провел на острове всего лишь три дня, хотя вернее было бы сказать, трое суток, потому что белые ночи окончательно стерли грань между темным и светлым временем, между солнцем и луной.

Лишь обязательная протопка печи служила своего рода мерилом того, что наступила ночь; в остальном же все было подчинено Соловецкому закону, по которому остров жил веками.

Удар колокола, что висел перед входом в Филипповскую церковь, к которой примыкала наша гостиница, точнее сказать, Святительский корпус, приглашал к ранней.

Утренняя тишина сразу же оживала, начинала полниться шепотами, шагами, приглушенными благословениями, но на сей раз уже не воображаемыми, как это было ночью, но совершенно живыми, естественными для действующей обители.

Наместник Спасо-Преображенского Соловецкого монастыря игумен Иосиф приехал на остров в 1992 году. До этого, в конце 80-х, он восстанавливал Оптину и Толгский монастырь под Ярославлем.

В те же годы в числе добровольцев в Оптиной пустыни работал и я. И вот, спустя годы, встретились на острове, будучи знакомыми, разумеется, заочно. Но в то время эти пути были исхожены многими, и потому, приехав, например, на Соловки или в Оптину, в Кириллов или на Спас-Каменный, что на Кубенском озере, можно было встретить знакомых людей, увидеть знакомые лица.

В Оптиной Введенской пустыни Иосиф пробыл недолго, оставив при этом у паломников и трудников по себе приятные воспоминания — деловит, обстоятелен, строг в меру.

Однако, оказавшись на Соловках, что и понятно, столкнулся с такими трудностями, о которых на материке и подумать было невозможно.

То, что пришлось увидеть на острове в 1997 году, уже не шло ни в какое сравнение с тем, что увидели духовник обители игумен Герман и настоятель игумен Иосиф на острове в начале 90-х: полузатонувший, полуразрушенный ковчег посреди Белого моря

Петр Михайлович Леонов вспоминал: «...А потом все вместе пошли в храм. Службы тогда совершались еще в домовой церкви, расположенной на втором этаже монастырской постройки у Никольских ворот в Северном дворике. На первом этаже, прямо под церковью, бойко работал магазин РайПО, в котором продавали не только хлеб и продукты, но и спиртное, и курево. Представляете, дьякон ладаном в храме кадит, а под ним пьяный мужик вонючей “Примой” чадит... Слава Богу, что все это позади. После долгой церковной службы (отец Герман всегда служил не спеша, без оглядки на наш бешеный век, так, как, наверное, служили на Соловках во времена Преподобных) мы в благостном состоянии возвращались домой».

От Никольских ворот дорога ведет в Филиппову пустынь и на Муксалму.

Туда и отправился на второй день своего пребывания на острове.

После аэродрома вполне сносная гравийка пошла направо.

Строить взлетную полосу на Соловках начали еще во времена СТОНа в 1939 году. Найти на архипелаге такой огромный и плоский, как стол, участок земли невозможно, потому что его здесь нет. Но, как известно, для архитекторов «новой жизни» преград не существовало ни на море, ни на суше. Усилиями заключенных Соловецкой Тюрьмы Особого Назначения площадка была создана, то есть приведена к единому уровню. Точно такой же аэродром был построен и на Муксалме в десяти километрах от монастыря.

Когда ровняли площадку для взлетно-посадочной полосы, каким-то чудом не снесли каменный корпус бывшей Филипповой пустыни, расположенной на берегу Игуменского озера. Постройку спасло то, что в ней находилась лагерная командировка, предположительно здесь содержали заключенного Павла Флоренского.

Вскоре дорога испортилась окончательно, начала уходить в провалы, заваливаться в ручьи, что неожиданно выбегали из чащи, а потом вновь исчезали в грудах наваленных по обочине валунов. Полное отсутствие ветра усиливало духоту преющих болот и монотонный комариный гул, который неотступно преследовал ровно с того момента, когда гравийка вошла в лес.

Помыслилось, что надо было идти через аэродром, там хоть изредка веет прохладой, доносящейся с моря. Впрочем, решение было принято явно с большим опозданием — непроходимый кустарник все попытки свернуть с дороги сделал бесполезными. Значит, так и надо идти, воображая себе, что точно так же, через лес, топь, комариные полчища пробирался в свою пустыню соловецкий игумен Филипп (Колычев).

Обогнув Игуменское озеро, тропа выровнялась, стала значительно суше и пошла в гору, которая уступами восходила над летным полем и завершалась небольшой поляной, окруженной высокими соснами.

Хотя не гора это была, но холм, круча, как принято говорить на Севере.

Если подняться к единственной сохранившейся постройке Филипповой пустыни, то на горизонте можно увидеть шпиль монастырской колокольни, который едва различим среди частокола островерхих соловецких елей.

Значит, пустыня Святителя возвышается над островом, над монастырем, и восхождение на нее для игумена Филиппа было всякий раз восхождением на Голгофу.

Или на гору Фавор...

На вторые сутки островного жития, без сна, без ночи и дня как таковых, лег на деревянные ступеньки бывшего келейного корпуса и уснул. Даже сам не заметил, как это произошло, только и успел подумать, что напоминаю сейчас того человека, что спал на досках у Наместнического корпуса, загодя сняв резиновые сапоги и аккуратно поставив их рядом. В том смысле, что порядок превыше всего.

Во время мартовской поездки на остров, конечно, тоже пришел в Филиппову пустынь. Тогда снегопад обложил высокими сугробами корпус почти до самых окон, и до деревянных ступеней, ведших на крыльцо, было не добраться.

Пришел в пустынь на обратном пути с Муксалмы. Конечно, ходил на «мелкий пролив» (финно-угорский перевод топонима «Муксалма») и летом, но зимой, когда напоминающая огромного полоза каменная дамба выползает из кусков зубастого льда, образует прогалины, воет на постоянном ветру, здесь всё совсем по-другому. Это и есть тот край, окоём, за который по водоводам утекает незамерзающая вода, и нет ей возврата из Дышащего моря.

На Муксалму в Сергиевский скит возвращается только единственный насельник, что живет здесь всю зиму.

Разве что на лыжах ходит в поселок раз в неделю.

Запасается хлебом и душеполезным чтением.

Лыжню заметает быстро, и потому всякий раз тропить надо по новой.

Топит печь.

Вслух читает «Сборник поучений Соловецкого ставропигиального первоклассного монастыря на общие и местные праздники и на разные случаи».

Например, «Слово о пострижении схимников»:

«Древнее время представляет нам немало примеров благочестия наших предков, и один из них... обычай постригаться перед кончиною в монашество. Желание в ангельском образе скончать земную жизнь, чтобы в будущей, загробной, иметь общение со святыми ангелами, было плодом добродетельной жизни наших предков... Ныне, с ослаблением монашеского духа в монастырях и оскудением благочестия в мирянах, утратился и этот благочестивый обычай — постригаться перед кончиною.

Хотя великая схима и свойственна преклонному старчеству, но мы видим, что многие старцы кончают жизнь в малом монашеском образе, не изъявляя желания принять великий. Известно, что великая схима имеет одно назначение: совершенное оставление земных дел ради единственной деятельности — приготовления души к смертному исходу. Само одеяние схимника показывает, что он как бы заживо погребен или живой мертвец.

Что такое схимническое уединение? Это тихая, мирная смерть прежде разлучения души с телом. В этом уединении постепенно сглаживаются впечатления, начертанные в душе предметами мира, и душа постепенно теряет свое общение с этим миром. Ум истинного схимника глядит на сей мир как бы с того света... который есть вечность. Взоры души невольно устремляются в это беспредельное пространство, часто всматриваются в него, завлекаются этим величественным, доселе неизвестным зрелищем.

Созерцая в своем уединении вечность, отшельник по душе признает, называет все временное суетою... он опытным знанием убеждается, что назначение человека не для земли, а для неба.

Понятно, что не все старцы-иноки могут иметь стремление к такой исключительно духовной деятельности, какова схимническая... И хотя монастырский устав частыми и продолжительными церковными службами и направляет к тому подвизающегося в молитве инока, но далеко не все старцы чувствуют себя способными и сильными для столь трудного дела, как пребывания в непрестанной молитве».

Затем совершает правило на сон грядущему, гасит свет и ложится спать.

А за окном в это время не на шутку разыгрывается снежный буран, заметая каменную дамбу и вмерзший в лед скитский причал.

Всякий раз, приезжая на остров, вспоминаю то мое первое посещение Соловков в 1997 году и тот сон в Филипповой пустыни, словно бы и мимолетный какой-то, безо всяких видений, с подложенным под голову рюкзаком, но при этом необычно глубокий, придавливающий, как камень, который, по преданию, вместо возглавия здесь использовал соловецкий игумен Филипп (Колычев).

Допускаю, что это и был своего рода переход в иную, островную реальность, постичь которую можно лишь в бессознательном состоянии, просто принять ее, довериться ей и сразу же ощутить себя частью этого места.

Интересно, что уже в Москве по возвращении с острова я прочитал «Соловецкие мечтания» Юрия Казакова, наткнулся на книгу в «Букинисте», что был рядом со вторым выходом из станции метро «Парк культуры» на Остоженку.

Прочитал и словно опять погрузился в тот сон на деревянном крыльце келейного корпуса Филипповой пустыни.

Юрий Павлович пишет:

«Вот наконец и двенадцатый час ночи, и сидим мы в монастырской келье на Соловках, свет сочится в два окна, одно из которых глядит на запад, на море, другое — на юг, вдоль стены.

Всюду теперь тишина — и на море, и во дворе монастыря, и внутри “братских келий в трех этажах, а под ними внизу кладовые” — как обозначено это здание, в котором размещена турбаза, на старинном плане.

Угомонились пьяные, не торгуют пивом во дворе монастыря, закрылся магазин с водкой, и выключили на ночь водопровод в уборной и умывальнике, чтобы какой-нибудь турист не вздумал, боже упаси, водицы ночью испить или что-нибудь там еще такое... Не положено. Отбой. Всё спит на острове, всё выключено, заперто, одна белая ночь не выключена — сияет. Розовое небо на северо-западе, мрачно-пурпурны тяжелые контуры дальних туч, вздымающихся за горизонтом, и серебристы и жемчужны высочайшие чешуйки легких облаков над головой.

Я было лег, потом разговорился с приятелем, опять встал, разогрел на плитке, пью крепкий чай. Ветерок, слабый вздох с моря вдруг войдет в окно и растечется по келье пряным запахом водорослей. Всё прошло, всё где-то далеко, одна ночь осталась и длится.

Нет, жалко заснуть, жалко пропускать такую ночь. Поглядев еще раз в окна, мы одеваемся и тихо выходим. Во дворе в ночной свежести пахнет камнем, пылью, мусором... За воротами поворачиваем направо, идем сначала вдоль Святого озера, потом по поселку, потом лесом — к морю. В лесу сладко обдает нас мхом, торфом, хвоей, и в настое этом едва уловимо звучит теплый камень.

Море — как стекло. И клюквенная полоса на горизонте, и облака, и черные карбасы на якорях, и мокрые черные камни — все отражено в его зеркальности. Идет прилив. На песчаном дне между камней ручейки заполняют ямки, следы чаек. Отвлечешься чем-нибудь, потом глянешь на воду: камень, который только что высоко и черно торчал из воды, теперь почти скрылся...

Чайки невдалеке, как нерастаявшие льдинки, бело-голубые, спят на воде, торчком подняв хвосты. Молча, быстро проносятся вдоль берега черные морские утки. Там и сям по заливу плавают бревна, занесло их сюда с Двины или с Онеги. Тюлень высунулся, увидел нас, скрылся, потом объявился возле бревна, положил на бревно ласты, высоко вытянул морду и долго разглядывал нас. Было так тихо, что доносился по воде шум его дыхания. Наглядевшись, хмыкнул, плеснул, спина колесом блеснула в округлом движении, и исчез... На Соловки я попал с Жижгина на шхуне, высадился на противоположной стороне острова и, пока шел к Соловецкому кремлю, ни души не встретил на бесчисленных кругом озерах, на прекрасной дороге с полосатыми верстовыми столбами».

На обратном пути в поселок познакомился с паломниками из Калуги. Разговорились. Выяснилось, что на остров они приезжают уже третье лето подряд и живут в палаточном городке, разбитом севернее монастыря на дороге на Ребалду — это как раз по направлению к каналам.

Соловецкие озера не знают, что окружены морем. Действительно, взяв лодку и отправившись по каналам и протокам от озера к озеру, пребываешь в абсолютной уверенности, что странствуешь где-нибудь на материке, в пойменных затонах Онеги, близ Каргополя по озеру Дача, по Вожеозеру или в Белозерских пределах.

Низкое вечернее солнце, едва пробиваясь сквозь деревья, склонившиеся к самой воде, кажется, обжигает противоположный берег бегущим огнем. Пылают кустарники и островерхие ели, сосны и черные дубовые городни, которыми еще в монастырскую бытность были выложены каналы-водоводы.

На старых, пожелтевших от времени фотографических карточках изображены паровые катера, которые выходят из озера Валдай в Большое Белое озеро. Потом, скорее всего, они опишут здесь круг и вернутся обратно в озеро Щучье, а из него в Средний Перт.

На веслах, конечно, события развиваются не так быстро, но зато, входя в протоки, можно наблюдать, как рядом с лодкой неспешно плывут рыбы и с любопытством смотрят на неведомого пловца.

При входе в узкие каменные горловины одно из весел покидает уключину, и им следует пользоваться как багром, отталкиваясь от берегов.

Рыбы не отстают, пребывая в полной уверенности, что им ничто не угрожает.

С одним из этих каналов была связана история, о которой уже шла речь в книге. Соловецкий фотограф Юра Малышев, с которым мы познакомились на острове осенью 1999 года, утопил здесь свою дорогую фотокамеру. Сам мне потом рассказывал, что все как-то глупо тогда получилось — увлекся съемкой и не заметил, как лодка развернулась и зацепила носом едва заметный в тенистом полумраке протоки валун.

Жалко было даже не камеру, а почти отснятую на Анзере пленку.

Потом камеру вытащил из воды, конечно, разобрал, пытался сушить на плите... нет, не помогло, так она с тех пор и стоит в шкафу за стеклом, словно продолжает смотреть из-под воды подслеповатым цейсовским объективом.

На Анзер я попал только осенью 2011 года: тогда пришли на «Поморе» с известным на острове в районе Северных Железных Ворот мореходом Максимом. Всю дорогу он без умолку рассказывал, как многолюдно было на острове при военных, весело, по вечерам танцы и футбол.

Когда подошли к мысу Кеньга, Максим неожиданно посерьезнел и сказал:

— Места тут дикие и суровые, порядка требуют, здесь сам патриарх Никон был, — потом помолчал и добавил: — ну то есть, когда еще не был патриархом...

Когда «Помор» подошел к шаткому, наскоро сооруженному причалу, Максим ловко спрыгнул на берег и принялся подтягивать катер к вкопанным в землю дубовым сваям.

А затем была дорога на гору Голгофу, о которой столько прочитано в воспоминаниях узников Соловецкого Лагеря Особого Назначения, дорога, с каждым поворотом которой открывались картины, когда каждая следующая не повторяет предыдущую. На горизонте вставало море, залитое тихим осенним солнцем, и совершенно нельзя было предположить, что именно здесь было столько боли, страдания и смерти. С трудом верилось и в другое: что именно на Анзере почти 400 лет назад новоначальный инок Никон вызвал гнев старца-скитоначальника и покинул остров, ввергнув себя в лютое и смертельно опасное испытание.

Тогда и помыслилось — если Большой Соловецкий остров есть ум архипелага, то Анзер его сердце, а сердце может болеть от печали и любви, от обиды и предательства, от чрезмерного напряжения и смертельной усталости.

Скорее всего, Иов (в схиме Иисус) Анзерский провидел это, когда в 1710 году ему именно здесь явилась Богородица и велела основать Голгофо-Распятскую церковь как истинный символ любви и жертвенности, сердечного горения и невыносимых мук

Сделанные в то посещение Анзера фотографические карточки редко рассматриваю сейчас. На них время остановилось: вот Максим задремал на причале, вот деревянная Воскресенская церковь, вот пристань Кеньга и Троицкий Елеазаров скит. А на острове ведь всё по-другому, потому что сердце архипелага живет и бьется, и не успеть за его бегом, как не предсказать, какая картина ожидает тебя после очередного поворота дороги, восходящей на Голгофу.

На третьи сутки того своего первого пребывания на острове в 1997 году погода внезапно испортилась. Небо заволокло, и пошел мелкий дождь, который более напоминал туман, что то усиливался, то затихал, то летал по воле слабого ветра, то настойчиво барабанил по металлической крыше катера, на котором пошли в Кемь.

Кстати, катер называл «Туман».

Думаю, что это было просто совпадение, а название запомнил исключительно для памяти, что называется, pro memoria.