Повседневная жизнь Соловков. От Обители до СЛОНа

Глава первая По этапу

Кемь. — Попов остров. — 1918 год. — Обращение к епископу Кентерберийскому. — Кемьперпункт. —Созерко Мальсагов. — Комплекс зданий УСЛОН. — Успенский собор. — Рабочеостровск. — Этапирование в Кемь. — Дмитрий Лихачев. — Глеб Бокий. — Горький на Соловках. — Юлия Данзас. — Сатаниада

Свою историю населенный пункт, расположенный в устье реки Кемь на западном берегу Онежской губы Белого моря, ведет с XV века, когда здесь была волость Марфы Борецкой, жены новгородского посадника Исаака Борецкого.

В 1450 году Марфа Семеновна (по-другому Ивановна) подарила Кемь Соловецкому Спасо-Преображенскому монастырю, и с этого момента город оказался связан с островной обителью преподобных Савватия, Зосимы и Германа.

В XVI веке Кемь подвергалась частым набегам (весьма разорительным и варварским) со стороны «каянских немцев» (финнов) и шведов. С 1657 года она стала именоваться Кемским острогом; острог, впрочем, не достоял до середины XVIII века, когда город вошел в состав Онежского уезда.

В своей книге «Год на Севере», о которой мы уже не раз упоминали на этих страницах, путешественник, этнограф, писатель Сергей Васильевич Максимов так описывал Кемь середины — второй половины XIX века:

«Кемь, по всей справедливости, почитается центром промышленной деятельности всего Поморского края. Капиталисты этого города строят лучше и в большем, против других, количестве морские суда, отправляя их и на дальние промыслы за треской на Мурманский берег, и за морским зверем на Новую Землю и Колгуев, они же первыми ездили и на дальний Шпицберген; они же ведут деятельную, с годами усиливающуюся торговлю с Норвегией...

Построенный исключительно для защиты от набегов “немецких людей”, Кемский острог, однако, не успел исполнить своего назначения: немцы не приходили. Городок спокойно догнивал свой век до указа Екатерины II, когда Кемь отведена была от монастыря. Боевые снаряды остались, однако, за ним. До того времени в Кеми, на особом подворье, до сих пор еще сохранившем всю оригинальность своей архитектуры, жили соловецкие старцы, сбирая на монастырь волостные доходы с рыбных ловищ и кречатьих садбищ...

В 1749 и 1763 гг. бывшими великими вешними наводнениями в проходе Кеми-реки вешнего льда у городка, с летней и с западной стороны, стены льдом и водою сломало и унесло в море, также и обывательских домов и анбаров, по низким местам состоящим, много сломало и унесло...

В порожистой, быстрой и местами чрезвычайно мелкой реке Кеми попадаются жемчужные раковины, хотя лов их и не составляет исключительного занятия всех жителей, но даже и одного какого-нибудь семейства...

Кемляне, как и все остальные поморы, не дают этой отрасли промыслов особенной доли участия и внимания, кладя всю жизнь, находя всю цель существования исключительно в рыбных и звериных промыслах, в судостроении и торговле».

В 1802 году Кемь была переведена из Олонецкой губернии в состав Архангелогородской, что во многом споспешествовало ее бурному экономическому развитию. Так, к 1856 году в уездном городе числилось три церкви, 267 домов, шесть торговых лавок, а в 1888 году в 12 километрах от Кеми, на Поповом острове, был возведен один из крупнейших на Беломорье лесопильных заводов.

Относительно спокойное течение местной истории было нарушено в марте 1918 года, когда в Кеми установили советскую власть. А уже в июле того же года город был оккупирован войсками Антанты.

Объединенный отряд финнов, сербов и англичан численностью около 2,5 тысячи человек разоружил железнодорожную охрану. Сопротивление 150 красноармейцев было довольно быстро сломлено, а руководители Кемского уездного совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов А. А. Каменев, Р. С. Вицуп и П. Н. Малышев расстреляны.

Сумевшие бежать из Кеми активисты уездсовета И. Д. Спиридонов, В. П. Солунин и Л. Н. Алексеевский сформировали несколько партизанских отрядов. Однако слабая армейская выучка и устаревшее вооружение не позволяли противостоять превосходящим силам интервентов. Отступая вглубь материка, партизаны взрывали железнодорожные мосты, выводили из строя подвижной состав, вывозили или сжигали продовольствие.

Следует признать, что местное население в подавляющем большинстве заняло сторону войск Антанты. Столкновения (вооруженные в том числе) между поморами и красными партизанами (красноармейцами) вспыхивали по всему побережью Онежской губы.

Сохранилось интересное описание обстановки на побережье (Онега, Кий-остров, Ворзогоры, Подпорожье, Сорока, Сумской посад, Кемь) как раз накануне высадки союзного десанта. Выписка из дневника чиновника Онежского казначейства:

«Настроение жителей летом 1918 года было весьма подавленное, чувствовался большой недостаток в хлебе и в съестных припасах. Большевиками производились обыски, отбирался хлеб, кое у кого из буржуазии отобрали серебро... Буржуев заставляли платить большие контрибуции... Некоторым из купцов пришлось порядком посидеть в заключении, а один из них, некто Василий Толубенский, поплатился даже жизнью. У Толубенского была приличная торговля хлебом... Толубенский, еще молодой человек 23 лет, не более, полгода только этим и жил с молодой женой. Перед самой смертью Толубенский прекратил уже, вследствие притеснений, торговлю. Все было ликвидировано, и он хотел уехать к себе на родину, кажется, в Вологодскую губернию, а вместо того получилось отправиться к праотцам. Убит он был среди бела дня в собственной лавке выстрелом из револьвера. Убил его один из членов Исполкома — Оксов. Говорят, Оксов требовал от Толубенского взятку, а последний не давал.

По деревням пролетариат тоже щупал кулаков, некоторых обирали до нитки. Грозили отбирать коров у всех, у кого имелось больше одной. В Крестном монастыре обчистили монахов, а также и церковные ценности. Само собой, не обошлось и без некоторых некрасивых выходок Та же участь (в большем размере) постигла и находящийся вверх по Онеге Кожеозерской монастырь. Молодецким налетом шайка большевиков очистила монастырь на славу. Часть монахов была перебита, остальные разбежались. Все эти странные дела и вести, часто и лживые, ужасно нервировали население... Дело дошло до того, что боялись сидеть вечером с огнем, чтобы не привлечь каких-нибудь подозрений».

Понятно, что появление интервентов, прогнавших большевиков, здесь встретили с радостью.

В августе 1919 года Учрежденный собор Спасо-Преображенского Соловецкого монастыря обратился к епископу Кентерберийскому с просьбой не выводить английские войска с Русского Севера и защитить обитель от большевиков, уже разоривших многие древние материковые монастыри.

Известно, что к этому времени Соловецкий монастырь имел шесть скитов, три пустыни, 19 храмов, 30 часовен, богатейшую ризницу-музей, типографию, училище-семинарию, ремесленные классы-мастерские, гидроэлектростанцию, радиостанцию, ботанический сад, молочную ферму, ремонтные мастерские, флотилию пассажирских и грузовых морских судов, сухой док, сеть паломнических гостиниц. Всё это огромное хозяйство оказалось под угрозой уничтожения и разграбления.

Впрочем, ответ из Англии так и не пришел...

Зато пришли вести из Кеми — 3 февраля 1920 года город был занят частями РККА.

Прокатилась первая волна арестов и расстрелов тех, кто сотрудничал с интервентами. В этом же году Кемь получила статус уездного города Карельской трудовой коммуны.

Восстановление советской власти в Кеми происходило в карательно-репрессивном формате. Местное население с нежеланием сдавало оружие, всячески уклонялось от новых повинностей, что во многом объяснило концентрацию значительных сил НКВД в регионе.

В 1923 году в Кеми, вернее сказать, на Поповом острове, был создан Кемский пересыльно-распределительный пункт (Кемьперпункт) ОГПУ СССР в системе Соловецких Лагерей Особого Назначения.

Под нужды лагпункта были приспособлены деревянные бараки, возведенные на Поповом острове (с 1923 года остров Революции) при Кемском лесозаводе еще до интервенции, а затем и англичанами в 1918—1919 годах. Впоследствии здесь были построены так называемые «холодные бараки» для штрафников (не бревенчатые, а дощатые с засыпкой из опилок между досками), а во второй половине 20-х годов в Кемьперпункт провели железнодорожную ветку для переброски этапов сразу к месту дислокации и отправки на Соловки (до этого этапы прибывали в лагерь пешком с железнодорожной станции Кемь).

Бывший соловецкий заключенный Созерко Артаганович Мальсагов (1895—1976) так описал Кемьперпункт в 1924 году:

«Большая часть лагерных бараков сооружена британцами, действовавшими совместно с русской Северной армией под предводительством генерала Миллера... До 1925 года в лагере не имелось ни уборной, ни больницы, ни электростанции, ни мастерских; не было дорог — ни деревянных, ни грунтовых. Совсем еще недавно случалось, что арестанты тонули в липкой болотной жиже, а бараки заливались потоками жидкой грязи. Деревянные дороги из досок и планок поддерживаются утопленными в болоте сваями. Таких дорог и тропинок всего пять. Самая большая из них идет от главного входа до восточной стороны проволочного забора и называется Невский проспект. Другие дороги проходят от запасных ворот к Невскому проспекту и от него к уборной, к бараку № 1, где живут политические. И от крайнего складского помещения — к больничному бараку...

Комендантская — здание № 2. Это помещение поделено на несколько отсеков, предназначенных для различных отделов управления лагерей — административного, хозяйственного и т. д. Специализированная рота, расквартированная в бараке № 4, состоит из портных, сапожников, столяров и других специалистов, которые удовлетворяют нужды администрации и красногвардейцев... Высокое лагерное начальство проживает в небольшой рыбацкой деревушке, недалеко от проволочного забора. Во время дежурства старшее должностное лицо квартирует в лагере».

И еще одно описание Кемьперпункта на острове Революции, оставленное бывшим соловецким заключенным Валентином Казимировичем Вороновичем: «Внешний периметр двойной ограды представляет собой глухой высокий забор из досок с путаной колючей проволокой сверху. Внутреннее ограждение — частая решетка из колючей проволоки, приколоченной к высоким деревянным столбам. Полоса между заборами охраняется собаками, цепи которых пристегнуты к проволокам, растянутым между вышками так, чтобы эти звери могли бегать вдоль ограждения туда и обратно, контролируя всё пространство. В темное время суток на вышках включаются прожектора».

Во второй половине 20-х годов Кемь по сути стала ключевым пересыльным пунктом ГУЛАГа на Русском Севере, а также наряду с Медвежьегорском, Каргополем, Беломорском и системой лагерей Кольлаг и Онегалаг заняла одно из ведущих мест в лагерной экономике СССР.

В конце 20-х годов в городе был построен комплекс каменных зданий Управления Соловецких Лагерей Особого Назначения (УСЛОН). Кроме разного рода административных служб тут находились магазин, парикмахерская и ресторан «Прибой». В соседних зданиях располагались гостиница для сотрудников НКВД, баня и КЭС — Кемская электростанция, возведенная специально для обеспечения жизнедеятельности УСЛОНа. На тот момент в Кеми было также каменное здание бывшего казначейства Соловецкого монастыря 1763 года (ныне Кемский краеведческий музей) и Благовещенский собор 1903 года постройки. В остальном город был деревянным.

Расположенный в самой непосредственной близости от Кемского УСЛОНа храм действовал вплоть до 1934 года, после чего был закрыт и превращен в склад.

Особое место среди кемских достопримечательностей занимает деревянный Успенский собор, который каким-то чудом сохранился до наших дней.

Известно, что храм был заложен в 1711 году в честь победы над шведами в Северной войне. Освящение произошло, впрочем, лишь пять лет спустя. На протяжении всей свой истории вплоть до закрытия в конце 20-х годов XX века Успенский собор являлся подворьем Соловецкого монастыря, что, видимо, обусловило его прекрасную сохранность.

То обстоятельство, что Кемьперпункт находился в 12 километрах от города на Поповом острове в Рабочеостровске, безусловно, наложило определенную печать на жизнь Кеми 20—30-х годов.

В городе не было заключенных, но близость лагпункта и пересыльной тюрьмы ощущалась во всем. В первую очередь в том, что подавляющее большинство жителей Кеми так или иначе было задействовано в системе УСЛОН ОШУ - лагерные хозслужбы, конвой, лагерная ж/д. Также в Кеми проживала вся командная верхушка УСЛОНа, что до определенного момента превратило город в престижное место с соответствующим материальным и продовольственным обеспечением.

Разумеется, кемляне знали о том, что творится на острове Революции, но говорить вслух об этом было не принято, да и опасно.

Из показаний бывшего командира Пятой пересыльной роты Кемьперпункта Майсурадзе А. И. от 7 мая 1930 года:

«Помещение Пятой роты, где принимались прибывающие этапы, было рассчитано на 220 человек, а приходилось вмещать до 2000—2500... Этапы прибывали ежедневно громадными партиями. Приблизительно в таком количестве происходила и отправка по командировкам. Сбор партий к отправке никогда не был нормальным. По одному списку в ротах нужно было выкликнуть иногда до 2000 человек... часто возникала путаница со списками, появлялись “мертвые души”. А на дворе вьюга или мороз с ветром. В лагере всё и всегда делалось на открытом воздухе, независимо от погоды, так как помещений не было. Пятая рота в период приемов и отправок партий представляла из себя беспрерывно кипевший котел, перемешивающий в себе людей и вшей, больных и здоровых... Заключенные, на долю которых выпадало недельное пребывание в пересыльной роте, из-за отсутствия места по 5—6 суток проводили без сна, и были случаи, когда они валились без сознания на несколько часов».

Воспоминания о каторжных работах в Кемьперпункте оставил также бывший соловецкий заключенный Борис Солоневич:

«Изо дня в день не по 8, а по 14, по 16 часов в сутки, голодными и замерзающими мы работали поздней осенью в ледяной воде Белого моря. В ботинках и легких брюках, по колено в воде я часами вытаскивал багром из воды мокрые бревна и, уходя в нетопленый барак, на себе самом сушил мокрую обувь и одежду... И за эту работу мы получали фунт хлеба, тарелку каши утром и миску рыбного супа днем. Мне страшно вспомнить этот период... Я выжил благодаря своему крепкому организму, закаленному спортом, но потерял почти все свое зрение».

Особенно ситуация в лагпункте на Поповом острове осложнялась, когда закрывалась навигация, а этапы продолжали безостановочно прибывать. Места катастрофически не хватало, под размещение заключенных приспосабливались самые немыслимые помещения и площади. Для тех, кому удавалось пережить страшную кемскую зиму, отправка на остров становилась своего рода избавлением, а подобие жизни или даже смерть на Соловках казались не такими чудовищными, как здесь, посреди черных гранитных луд, на этих плоских, заросших кривым редколесьем берегах в самой горловине Белого моря.

Из журнала СЛОН № 4 за 1924 год:

«В Кемском пересыльном лагере в ожидании отправки на “таинственный” остров все мы, конечно, интересовались, что нас ждет там, где предстоит жить годы. Слухов, разумеется, ходило много. Одни уверяли, что на Соловках неимоверные строгости: расстрелы, каменные мешки, где волосы заключенных примерзают к стене зимой, выставление голыми “на комаров” летом и тому подобные страсти. Другие, напротив, говорили, что в Соловках вежливое обращение с заключенными, хорошая пища в достаточном количестве, прекрасные теплые помещения, неутомительный труд. Причем все в один голос хвалили нынешнее начальство, награждая его эпитетами “строгое”, но, добавляя, справедливое, относя всякие ужасы к безвозвратному прошлому».

20 июня 1929 года на причале в Рабочеостровске происходило активное движение. Ждали высокое начальство из Москвы, а посему все работы по погрузке и выгрузке производились в авральном порядке. Заключенные в нижнем белье (никакой иной казенной одежды, кроме нижнего белья, в лагпункте того времени не выдавалось) бегали подгоняемые истошными воплями надзирателей. Когда же стало ясно, что работа не будет выполнена в срок, а избавиться от полуголых, едва живых заключенных быстро не получится, притом что высокие гости уже въехали на автомобилях на территорию Рабочеостровска и направляются на причал, было принято следующее решение.

Этот эпизод впоследствии описал бывший соловецкий заключенный Дмитрий Сергеевич Лихачев:

«Командовал группой (партией) заключенных уголовник, хитрый и находчивый, и он “догадался”, как скрыть на голом острове голых заключенных. Он скомандовал: “Стройся”, “Сомкни ряды”, “Плотнее, плотнее” (здесь шли рулады матерной брани), “Еще плотнее! Такие-сякие!!!”, “Садись на корточки”, “Садись, говорю, друг на друга, такие-сякие!!!” Образовалась плотная масса человеческих тел, дрожавших от холода. Затем он велел матросам принести брезент и паруса (на “Боком” (лагерный пароход «Глеб Бокий», бывший монастырский «Святой Савватий». — М. Г.) были еще мачты). Всех накрыли».

Именно в этот момент к причалу подъехали автомобили, из которых вышли член Коллегии ОГПУ СССР Глеб Иванович Бокий (в честь которого и был назван пароход СЛОНа), начальнику СЛОНа Александр Петрович Ногтев, заместитель начальника Арвид Яковлевич Мартинелли, а также пролетарский писатель Алексей Максимович Горький с сыном Максимом и его супругой Надеждой Алексеевной Пешковой, имевшей прозвище «Тимоша».

Оживленно общаясь с руководством лагеря, Горький, разумеется, не обратил внимания на расстеленные рядом с причалом огромные куски брезента, и лишь когда пароход отвалил от пирса и встал на курс, брезент сбросили и заключенным разрешили встать.

Вернувшись из той поездки, Алексей Максимович опубликовал в «Известиях», а также на страницах журнала «Наши достижения» очерк «Соловки», в котором описал (соответствующим образом) быт заключенных Соловецкого Лагеря Особого Назначения.

Прочитаем некоторые выдержки из этого очерка, чтобы понять, почему посещение Горьким Соловков летом 1929 года до сих пор вызывает споры и рождает обвинения «буревестника пролетарской революции» в конформизме.

Писатель об острове: «Суровый лиризм этого острова, не внушая бесплодной жалости к его населению, вызывает почти мучительно напряженное желание быстрее, упорнее работать для создания новой действительности. Этот кусок земли, отрезанный от материка серым, холодным морем, ощетиненный лесом, засоренный валунами, покрытый заплатами серебряных озер, — несколько тысяч людей приводят в порядок, создавая на нем большое, разнообразное хозяйство. Мне показалось, что многие невольные островитяне желали намекнуть: “Мы и здесь не пропадем!”».

Писатель о тюрьме: «Хороший, ласковый день. Северное солнце благосклонно освещает казармы, дорожки перед ними, посыпанные песком, ряд темнозеленых елей, клумбы цветов, обложенные дерном». «Старостиха показывает нам комнаты женщин, в комнатах по четыре и по шести кроватей, каждая прибрана “своим”, — свои одеяла, подушки, на стенах — фотографии, открытки, на подоконниках — цветы, впечатления “казенщины” — нет, на тюрьму все это ничем не похоже, но кажется, что в этих комнатах живут пассажирки с потонувшего корабля».

Писатель о культурном досуге заключенных: «Концерт был весьма интересен и разнообразен. Небольшой, но хорошо сыгравшийся “симфонический ансамбль” исполнил увертюру из “Севильского цирюльника”, скрипач играл “Мазурку” Венявского, “Весенние воды” Рахманинова; неплохо был спет “Пролог” из “Паяцев”, пели русские песни, танцевали “ковбойский” и “эксцентрический” танцы, некто отлично декламировал “Гармонь” Жарова под аккомпанемент гармоники и рояля. Совершенно изумительно работала труппа акробатов, — пятеро мужчин и женщина, — делая такие “трюки”, каких не увидишь и в хорошем цирке».

Писатель о социальном составе заключенных: «Партийных людей, — за исключением наказанных коммунистов, — на острове нет, эсеры, меньшевики переведены куда-то. Подавляющее большинство островитян — уголовные, а “политические” — это контрреволюционеры эмоционального типа, “монархисты”, те, кого до революции именовали “черной сотней”. Есть в их среде сторонники террора, “экономические шпионы", “вредители”, вообще “худая трава”, которую “из поля — вон” выбрасывает справедливая рука истории».

Писатель о лагерном руководстве: «Я не в состоянии выразить мои впечатления в нескольких словах. Не хочется, да и стыдно (!) было бы впасть в шаблонные похвалы изумительной энергии людей, которые, являясь зоркими и неутомимыми стражами революции, умеют, вместе с тем, быть замечательно смелыми творцами культуры».

Писатель о советской системе перевоспитания и профилактике правонарушений: «Совнарком РСФСР постановил уничтожить тюрьмы для уголовных в течение ближайших пяти лет и применять к “правонарушителям” только метод воспитания трудом в условиях возможно широкой свободы... В этом направлении у нас поставлен интереснейший опыт, и он дал уже неоспоримые положительные результаты. “Соловецкий лагерь особого назначения” — не “Мертвый дом” Достоевского, потому что там учат жить, учат грамоте и труду. Это не “Мир отверженных” Якубовича-Мелыпина, потому что здесь жизнью трудящихся руководят рабочие люди, а они, не так давно, тоже были “отверженными” в самодержавно-мещанском государстве. Рабочий не может относиться к “правонарушителям” так сурово и беспощадно, какой вынужден отнестись к своим классовым, инстинктивным врагам, которых — он знает — не перевоспитаешь. И враги очень усердно убеждают его в этом. “Правонарушителей”, если они — люди его класса — рабочие, крестьяне, — он перевоспитывает легко... Мне кажется — вывод ясен: необходимы такие лагеря, как Соловки, и такие трудкоммуны, как Болшево (Болшевская трудовая коммуна ОГПУ № 1 (1924—1937). — М. Г.). Именно этим путем государство быстро достигнет одной из своих целей: уничтожить тюрьмы».

Понятно, что приглашение Горького на Соловки с последующим обязательным воспеванием СЛОНа было частью глобальной сталинской пропаганды, в которую в силу объективных причин и был включен великий пролетарский писатель. Авторитет Горького был столь велик как в СССР, так и за границей, что его слову (лживому в данном случае) верили даже вопреки здравому смыслу, вопреки собственному трагическому опыту (многие из читателей Алексея Максимовича сидели и были репрессированы), верили, потому что хорошо помнили легендарное горьковское: «Человек! Это — великолепно! Это звучит гордо!.. Надо уважать человека».

Впрочем, едва ли кто знал слова писателя и литературоведа Викентия Вересаева о «буревестнике революции»: «Господа! Давайте раз и навсегда решим не касаться проклятых вопросов. Не будем говорить об искренности Горького!»

Да и сам Алексей Максимович не скрывал этой своей раздвоенности, когда писал, что «жизнь устроена так дьявольски искусно, что, не умея ненавидеть, невозможно искренне любить».

Ненависть и любовь, предательство и благородство совмещались в сознании писателя болезненно и неотвратимо. Казалось, что Горький порой пытался вырваться из этого замкнутого круга, насилуя свой творческий метод, а вслед за ним и свою совесть. Причем подобные духовные и нравственные эксперименты писатель проводил в первую очередь на самом себе, препарировал сам себя.

По свидетельству спутников Горького, по прибытии на остров он погрузился в странную задумчивость, часто на его глазах можно было видеть слезы, но что они означали — умиление, печаль, сожаление или радость, сказать не мог никто.

Итак, писатель посетил кирпичный, кожевенный и конский заводы на острове, сельскохозяйственную опытную станцию, кустарные мастерские, молочную ферму, антирелигиозный музей, а также штрафной изолятор на Секирной горе.

Всюду его сопровождало, что и понятно, высокое лагерное начальство, всякий раз настойчиво показывая то, что ему надлежит увидеть.

И писатель видел...

Из воспоминаний Натальи Дормидонтовой (Ланг): «К встрече готовились тщательно и заблаговременно. Красили, мыли, перепахали кое-где землю и воткнули таблички с указанием якобы засеянных культур! В рабочем городке сделали “аллею” из спиленных в лесу елей».

Из воспоминаний бывшего соловецкого заключенного Олега Волкова: «В версте от того места, где Горький с упоением разыгрывал роль знатного туриста и пускал слезу, умиляясь людям, посвятившим себя гуманной миссии перевоспитания трудом заблудших жертв пережитков капитализма, — в версте оттуда, по прямой, озверевшие надсмотрщики били наотмашь палками впряженных по восьми и десяти в груженные долготьем санки истерзанных, изможденных штрафников — польских военных. На них по чернотропу вывозили дрова. Содержали поляков особенно бесчеловечно».

Из воспоминаний бывшего соловецкого заключенного Святослава Рахта: «В тесных помещениях, битком набитых людьми, стоял такой спертый воздух, что само пребывание в нем продолжительное время казалось смертельным. Большая часть людей, несмотря на мороз, была совершенно раздета, голые в полном смысле этого слова. На остальных — жалкие лохмотья. Истощенные люди, лишенные подкожного жирового слоя, скелеты, обтянутые кожей, голыми выбегали, шатаясь, из часовни к проруби, чтобы зачерпнуть воды в банку из-под консервов. Были случаи, когда, наклонившись, они умирали».

Из воспоминаний бывшего соловецкого заключенного Дмитрия Лихачева: «Когда он приехал на Секирную гору в карцер, где творился самый ужас, где на “жердочках” сидели люди, то на время “жердочки” там убрали, на их место был поставлен стол, а на столе разложены газеты. И было предложено заключенным делать вид, что читают газеты, — вот как в карцере перевоспитываются! Заключенные же нарочно стали держать газеты наоборот, вверх ногами. Горький это увидел. Одному из них он повернул газету правильно и ушел. То есть он дал понять, что разобрался, в чем дело...

Вскоре после отъезда Горького начались беспорядочные аресты среди заключенных. Оба карцера — на Секирке и в кремле — были забиты людьми».

Однако утверждать, что Горький лишь трусливо «воспел» лагерный ад СЛОНа, зарабатывая себе доверие Сталина, было бы ошибкой.

Так, находясь под жесточайшим прессингом НКВД, Алексей Максимович все-таки нашел возможность вытащить из Соловков заключенную Юлию Николаевну Данзас — историка религии, католического религиозного деятеля, и в 1933 году переправить ее в Германию.

Известна и полная драматизма встреча писателя с мальчиком-заключенным, с которым они долго беседовали наедине.

Разумеется, Горький все понимал и знал, потому что нелепо, да и просто глупо отказывать одному из величайших русских писателей рубежа XIX—XX веков в проницательности и житейской опытности. Вполне понятно, что от него ждали большего, того, что он возвысит свой голос в защиту узников Соловецкого Лагеря Особого Назначения или хотя бы расскажет всему миру о том, что творится на Белом море, в одном из древнейших и славнейших русских монастырей. Но этого не произошло, писатель, которого в России традиционно считали «властителем дум» и совестью нации, защитником униженных и оскорбленных, смолчал, более того, пропел хвалебный гимн лагерному социализму в СССР.

Безусловно, в этих словах есть своя правда, и можно понять Олега Васильевича Волкова, проведшего в сталинских лагерях 28 лет (!!!) и описавшего визит Горького на Соловки в своей книге «Погружение во тьму» следующим образом: «Я был на Соловках, когда туда привозили Горького. Раздувшимся от спеси (еще бы! под него одного подали корабль, водили под руки, окружили почетной свитой), прошелся он по дорожке возле Управления. Глядел только в сторону, на какую ему указывали, беседовал с чекистами, обряженными в новехонькие арестантские одежки, заходил в казармы вохровцев, откуда только-только успели вынести стойки с винтовками и удалить красноармейцев... И восхвалил!»

Но, с другой стороны, мы не знаем, как бы повели себя те, кто проклинал «буревестника пролетарской революции», окажись они в силу объективных причин, таланта, популярности, семейных связей и знакомств на том Олимпе, на котором оказался Максим Горький. Думается, что далеко не все смогли бы пройти дьявольские искушения эпохи и сохранить благородное сердце, да и саму жизнь...

Следовательно, мы не вправе осуждать писателя, для которого та роль, которую он был вынужден играть при Сталине, была, как известно, исполнена глубокого личного трагизма.

Опять же не стоит забывать, что не один Алексей Максимович занимался «восхвалением». Список советских писателей, с восторгом описывавших «великие свершения» новой эпохи, достаточно пространен: М. Пришвин и В. Шкловский, В. Катаев и Вс. Иванов, В. Маяковский и Н. Тихонов, Вера Инбер и Бруно Ясенский, М. Зощенко и А. Толстой, А. Фадеев и Ф. Панферов, Л. Сейфуллина и Е. Габрилович.

Этот список можно продолжать долго...

Вспоминая слова В. Вересаева об искренности Горького, а также перечитывая его последний незавершенный роман «Жизнь Клима Самгина», можно предположить, что отношение Алексея Максимовича к происходящему в России было отношением именно писателя, художника — сомневающегося, напуганного большевистским террором, падкого на похвалы, гордого и в то же время беззащитного.

«Горький изнервничался и раскис... Горький всегда был архибесхарактерным человеком... Бедняга Горький! Как жаль, что он осрамился!.. И это Горький! О, теленок!» — это слова его, как казалось писателю, лучшего друга В. И. Ульянова (Ленина).

Но при этом русский апокалипсис, замешанный на страхе и героизме, великих потрясениях и великих разочарованиях, измене и благородстве, притягивал к себе внимание человека, некогда сказавшего: «...что человек на Руси ни делает, все равно его жалко».

Поездка на Соловки в обществе людей, чье звероподобие страшило и одновременно влекло Горького, была актом этой потаенной жалости к самому себе в первую очередь. Алексей Максимович словно бы оказывался «на дне» и одновременно на вершине советской жизни, имел возможность погрузиться, как говорил Достоевский, в «фиолетовые глубины» зла, но в то же время дистанцироваться от зверств режима; он до слез жалел несчастных, накрытых брезентом заключенных (конечно, он все понял тогда на причале в Кеми), но и восклицал при этом, что «жалость унижает человека», впрочем, и без того уже униженного и растоптанного СЛОНом.

Можно ли разобраться в этом сложном, парадоксальном человеке сейчас?

Думается, что нет.

Более того, и сам Алексей Максимович не вполне понимал и осознавал, что именно движет им в тех или иных обстоятельствах, когда грани между жизнью и смертью почти не существовало и сделанный выбор слишком часто противоречил здравому смыслу.

Когда лагерный пароход «Глеб Бокий» вышел из Онежской губы в открытое море, Алексею Максимовичу предложили подняться в кают-компанию, где для высокого гостя уже был накрыт стол.

Но Горький, казалось, не услышал этого приглашения. Он продолжал стоять на палубе, пристально всматриваясь в береговую линию, которая постепенно растворялась в морской дымке.

Читаем в книге В. Кичкаса «Сатаниада. Соловецкие этюды» (Мюнхен, 1946):

«Всего шестьдесят четыре километра отделяют Соловки от материка с его скалистыми берегами, а какой поразительный контраст: берега острова покрыты яркой зеленой травой и густым лесом. Слева, в порту, виднеется белое здание УСЛОН — Управления Соловецкими лагерями Особого Назначения, а прямо навстречу пароходу надвигается кремлевская стена старинного Соловецкого монастыря. За ней в лучах утреннего солнца белели обезглавленные соборы и многоэтажные жилые дома. Легкие белые облака и тучи чаек дополняли эту спокойно-величественную картину. Берега Гавани Благополучия. Гу-у-ууу! Протяжно запел фабричный гудок. И снова тишина. Из еле заметного прохода в кремлевской стене вышли черные монахи, постояли, посмотрели на приближающийся пароход, печально покачали клобуками и медленно, гуськом пошли вдоль берега. Было удивительно в конце двадцатых годов видеть настоящих монахов. Много чему пришлось удивляться здесь на первых порах, например, тому, что все начальство внутренней охраны состояло из “бывших людей” и крупных уголовников: жестокий с подвластными князь Волконский, князь Н. Оболенский, капитан личного императорского конвоя Эрделли, а рядом садист осетин Жатов, одесский бандит Буйвол и многие другие...»

Заключенные прибывали на остров не только из Кеми.

Вот как описал Архангельский этап бывший соловецкий заключенный Вацлав Дворжецкий: «Река — Северная Двина... Загнали на пароход “Глеб Бокий”, в трюм, прямо на днище, шпангоуты торчат, вода по щиколотку. Заорали, зашумели: “Доски давай!” Взяли десяток парней — приволокли доски. Стояли сутки, пока загружали пароход. Пить, жрать охота, на оправку не выводят. Закрыли трюм — пошел, поплыли! Еще только через сутки накормили, дали воды. На палубу не пускают. Параши не поставили... А в трюме — друг на друге. Темно, вонь...»

После выполнения швартовки Алексея Максимовича, его сына Максима и его невестку Надежду Пешкову посадили на сохранившуюся на острове еще с монастырских времен бричку и повезли показывать местные достопримечательности.

Взгляд Алексея Максимовича был туманен и загадочен. Может быть, «буревестник пролетарской революции» прятался за него, а еще за свою немощь, артистическую неспешность, безупречно отыгранную еще его босяками, а еще за свои легендарные усы в стиле Фридриха Ницше наконец?

Вполне возможно. Прятался и подглядывал из своего укрытия за жизнью, за людьми, прекрасно понимая, что ровно таким же образом подглядывают и за ним те, кто его окружает.

Глава вторая Жизнь особого назначения

Холмогорский и Пертоминский лагеря. — Лагеря смерти. — Спецкомиссия ВЧК. — Перевоспитание, а не уничтожение. — Создание Соловецкого лагеря принудительных работ. — Революционные настроения среди монахов. Вениамин и Никифор. — Убийство отшельников. — Изъятие церковных ценностей на Соловках. — Матрица пенитенциарной системы СССР. — Совхоз «Соловки». — Пожар 1923 года. — Митрополит Мануил. — Пострижения в монастыре в начале 20-х годов. — Иночество в лагере. — Церковь Святого Онуфрия Великого. — 1923 год

Начало лагерному освоению Русского Севера было положено в 1920 году учреждением Холмогорского и Пертоминского концентрационных лагерей, которые по праву можно считать предтечами Соловецких Лагерей Особого Назначения.

Вскоре после бегства из Архангельска английских войск и входа в город частей РККА в феврале 1920 года ВЧК был развернут террор, который точнее было бы назвать актом возмездия. В первую очередь ликвидации подлежали офицеры, которые не смогли уйти из города морем вместе с остатками частей Северной армии генерал-лейтенанта Евгения-Людвига Карловича Миллера и Сибирской армии адмирала Александра Васильевича Колчака. Также тотальным репрессиям были подвергнуты гражданские лица, уличенные или просто подозреваемые в коллаборации с интервентами, — крестьяне, зажиточные горожане, дворяне, духовенство.

Местами концентрации и уничтожения более 25 тысяч арестованных стали уже бывший на тот момент Успенский женский монастырь в Холмогорах и бывший мужской Преображенский монастырь в Пертоминске.

В своей книге «Адский остров. Советская тюрьма на дальнем Севере» С. А. Мальсагов писал: «После поражения генерала Деникина и Врангеля (соответственно в конце 1919-го и в 1920-х) взятые в плен белые офицеры и солдаты, а также гражданские лица с отвоеванных у белых территорий — мужчины, женщины и дети — ссылались в Холмогоры этап за этапом. А после подавления Кронштадтского восстания в апреле 1921 г. все матросы, взятые под стражу большевиками в количестве около 2000 человек, тоже были присланы туда. Остатки колчаковской армии, различные сибирские и украинские атаманы, крестьяне из Тамбовской губернии, примкнувшие к антоновскому движению, десятки тысяч представителей интеллигенции всех национальностей и вероисповеданий, кубанские и донские казаки — все стекались широким потоком в Холмогоры и Пертоминск».

Анализ немногочисленных источников позволяет утверждать, что Холмогорский и Пертоминский лагеря, находившиеся в ведомстве Архгубчека, использовались исключительно как «лагеря смерти», иначе говоря, здесь изначально не предполагалось использование труда заключенных, а также их более или менее длительное содержание.

Способы уничтожения этапов варьировались от расстрелов с применением тяжелых станковых пулеметов (от 10 до 100 человек в расстрельной партии) до потопления на баржах в Северной Двине или близ восточного берега Унской губы Белого моря.

И вновь читаем в книге «Адский остров. Советская тюрьма на дальнем Севере»: «Высшее начальство в этих лагерях назначалось Москвой и исполняло предписания, полученные оттуда. Средний и низший персонал состоял из арестованных чекистов, которые были сосланы по причине слишком очевидного грабежа, взяточничества, пьянства и других нарушений. Эти ребята, потеряв выгодные должности в Чрезвычайных комиссиях центральной России, свою неимоверную злость с неописуемой жестокостью вымещали на лагерных заключенных».

Информация о том, что происходит в Холмогорах и Пертоминске, разумеется, поступала в Петроград и Москву.

Сохранилось письмо некоего Степанова «многоуважаемому тов. Ленину В. И.» от сентября 1921 года:

«Многоуважаемый тов. Ленин В. И.

Известно ли Вам о творимых безобразиях на Севере, которые как раз дают обратные результаты в укреплении социалистического строя. Совершенные же преступления на Севере Вашим уполномоченным Михаилом Кедровым, его сподвижником бывшим председателем АрхЧК Смирновым останутся вековым памятником и укором в истории советского строительства. Таковой памятник неизбежно будет на острове Ельники в верстах 70 от Архангельска, где зверски расстреляны привезенные на баржах из Холмогорского лагеря, Москвы и Кубани беззащитные люди, свыше 7000 граждан, из пулеметов, голодных, истерзанных, большинство из которых люди образованные, могущие принести своему отечеству в строительстве лишь пользу. Известно ли Вам, что вместо бывшего древнего Холмогорского женского монастыря учрежден концентрационный лагерь, где люди мрут от голода и холода... Пора одуматься. Довольно крови, горя и сирот... Товарищи, остановитесь. Дайте Северу вздохнуть».

Бессмысленная и варварская ярость победителей, уничтожавших собственный народ, видимо, даже в столицах (Москве и Петрограде) вызвала настороженность. Так, в начале лета 1922 года в Архангельск прибыла специальная комиссия ВЧК с целью выявления нарушений социалистической законности, а также злоупотреблений лагерного руководства. По результатам проведенного расследования коменданта Холмогорского лагеря расстреляли, а прочий персонал был арестован и отправлен на Лубянку для проведения дальнейшего расследования.

Хотя обольщаться на сей счет не следует, в том смысле, что у руководства страны вдруг «открылись глаза» на творимые на севере РСФСР средневековые зверства. Просто политика партии в этом направлении к тому времени изменилась, а палачи в Холмогорах и Пертоминске не знали об этом.

Так, распоряжением СНК от 25 июля 1922 года все места заключения в РСФСР были переданы в ведение НКВД, что означало кардинальный пересмотр всей советской пенитенциарной системы: отныне на отечественные концентрационные лагеря возлагались не только задачи по обеспечению исполнения наказаний, наложенных на граждан в соответствии с советским законодательством, но и глобальные экономические задачи. Полуразрушенная за годы Гражданской войны страна нуждалась в рабочей силе, и многотысячная армия заключенных вполне подходила на роль трудовой армии, укомплектованной дешевой или вообще бесплатной рабочей силой.

Ленинский лозунг: «Мы должны во что бы то ни стало сначала убедить, а потом принудить» — при всей его очевидной (на фоне событий 1918—1920 годов) демагогичности обрел новое звучание. Учение В. И. Ленина о сочетании убеждения и принуждения как важнейшем принципе государственного руководства обществом в эпоху социализма, а также о двуединой роли наказания, выполняющего в условиях социалистического общества задачу как принуждения, так и перевоспитания лиц, совершивших преступления, получило абсолютно прикладной характер, что во многом способствовало принципиальному изменению самой идеологии деятельности советских карательных органов — не уничтожать, а перевоспитывать, не теряя при этом, разумеется, революционной бдительности перед лицом внутреннего и внешнего врага.

При этом следует понимать, что термин «перевоспитание» таит в себе известные разночтения, потому как убеждать и перевоспитывать можно по-разному — кнутом и пряником, расстрелами и каторжным трудом. А также совершенно непонятно, кто и каким образом установит ту грань, которая покажет, что заключенный навсегда порвал со своим криминальным (а в нашем случае контрреволюционным) прошлым. Хотя в те годы ответ на данный вопрос был очевиден и не вызывал нареканий — партия большевиков и есть истина в последней инстанции; именно она решает, кому жить, а кому умереть, кому трудиться на лесоповале, а кому создавать гимны партийным вождям.

Таким образом, система лагерного социализма опиралась на парадоксальную идею созидания и порабощения, угнетения и освобождения в труде одновременно. ГУЛАГ же как порождение этой системы предоставлял таковую возможность.

Первые шаги в данном направлении были сделаны в октябре 1923 года.

Согласно протоколу № 15 заседания Совета народных комиссаров СССР от 13 октября 1923 года СНК постановил: «1. Организовать Соловецкий лагерь принудительных работ Особого Назначения и два пересыльно-распределительных пункта в Архангельске и Кеми. 2. Организацию и управление указанными в п. 1 лагерем и пересыльно-распределительными пунктами возложить на ОПТУ. 3. Все угодья, здания, живой и мертвый инвентарь, ранее принадлежавшие бывшему Соловецкому монастырю, а равно Пертоминскому лагерю и Архангельскому пересыльно-распределительному пункту, передать безвозмездно ОПТУ».

Под сим документом подписались — зампредседателя Совета народных комиссаров Рыков и управляющий делами Совета народных комиссаров Горбунов.

Предыстория возникновения лагеря особого назначения на Соловецком острове такова.

29 апреля 1920 года на Соловки прибыла комиссия во главе с начальником Особого отдела ВЧК М. С. Кедровым и председателем Архангельского губисполкома С. К. Поповым на предмет ознакомления с обстановкой в Соловецком Спасо-Преображенском монастыре. На тот момент в обители находилось 612 человек: 410 монахов и послушников, а также 202 трудника.

По результатам визита комиссаров в мае того же года монастырь был упразднен, а его имущество передано трем организациям: островному совхозу «Соловки» (полное название «Управление советского хозяйства на Соловецких островах»), судоремонтному затону Белмортран и лагерю принудительных работ Архангельского губчека (полное название «Лагерь принудительных работ для заключения военнопленных Гражданской войны, осужденных на принудительные работы»).

Тогда же Архгубчека официально сообщила, что «высадка на Соловецкие острова... воспрещается вплоть до особого распоряжения. Архгубчека выдает разрешения на право высадки в Соловецкие острова только в исключительных случаях. Высадившийся без разрешения Архгубчека, какой бы пост он ни занимал, будет задержан Комендантом Соловецких островов и направлен в г. Архангельск в распоряжение Архгубчека».

Для охраны режимного объекта, в который были превращены острова, прибыли дополнительные силы ВЧК из Архангельска и Кеми.

«Известия Архангельского губернского ревкома и Архгубкома РКП/б» от 4 мая 1920 года сообщали: «Монастырь без советской власти прожить не сможет. Советская власть не будет разрушать хозяйство монастыря, она его будет всеми силами поддерживать, расширять. В ближайшем будущем предлагается организовать в Соловках трудовой лагерь. Условия для этого очень благоприятные, природная обстановка, трудовой режим, борьба с природой будут хорошей школой для всяких порочных элементов».

В июне заведующим по хозяйственной части Соловецких островов был назначен Герасим Алексеевич Алексеев, который во исполнение решения особой комиссии губревкома приступил к изъятию монастырских ценностей, а также запасов продовольствия и прочего имущества.

Однако уже через месяц тов. Алексеев жаловался комиссару Кемского уездного продовольственного комитета: «Хаотическое положение сложилось на Соловецких островах, куда съехалось со всех сторон много разнообразной власти, и каждая власть контролирует, берет без разрешения то, другое и третье. Не знаешь, кому и как подчиняться. Приезжают, делают что хотят, отбирают учетные книги из всех кладовых, делают распоряжения к полной дезорганизации».

Следует признать, что с приходом новой власти на остров хаос поразил все стороны местной жизни, начиная от гражданских служб, продовольственного обеспечения Соловков и кончая хозяйственными службами и службами режима.

1 июля 1920 года на острове был открыт клуб Карла Маркса, все храмы закрыли, а престарелые монахи были выселены в Савватиевский скит, где организовали Инвалидный дом. Остальная же часть братии перешла в подчинение Управления Соловецкими островами наряду с остальным гражданским населением Соловков.

Можно утверждать, что все эти административные и кадровые пертурбации не могли не стать причиной раскола среди бывших насельников обители.

Впрочем, начало конфликту было положено еще при прежнем настоятеле архимандрите Иоанникии (Юсове) — человеке решительном, жестком и требовательном. Как известно, жалобы на Иоанникия дошли до Святейшего синода, и он был отстранен от занимаемой должности как раз накануне революции.

Избранный братией в 1917 году новый настоятель архимандрит Вениамин (Кононов) лишь на время затушил новый соловецкий пожар, который, однако, к 1920 году разгорелся с новой силой.

Из прошения иеродиакона Соловецкого монастыря Вячеслава на имя заведующего по хозяйственной части Соловецких островов Г. А. Алексеева:

«Благодаря перевороту в России нам удалось отстранить от власти тирана — настоятеля Иоанникия. Но, к сожалению, в выборе нового настоятеля мы ошиблись, как видите, он уже скоро три года управляет, а ничего на пользу общества не сделал... при таком ведении дел воровство, мошенничество и неравенство достигли крайних пределов... Верится, что Ваша Советская власть действует по промыслу Божественному, и если Вы найдете возможным хотя бы маленькое произвести расследование, то мы можем дать Вам черновики бумаг, которые писали в разное время, с фактами преступлений».

Мы не можем утверждать, что именно этот донос стал причиной тотальных проверок деятельности соловецкого духовенства со стороны Архгубчека. Однако именно в это время (о совпадениях тогда говорить не приходилось) на остров прибывает уполномоченный губисполкома на Соловецких островах председатель тройки ВЧК Ваганов, который докладывает в Архангельск, в частности, о расколе в среде духовенства — между «монахами-тружениками» и «начальниками-буржуями», а также просит разрешения на «вскрытие мощей так называемых “соловецких святых”».

Деятельность чекиста Ваганова поддержали труд-ники монастыря, а также послушники и некоторые рядовые монахи, на которых и были рассчитаны горячие речи о неравенстве и несметных богатствах монастырских старцев.

В ответ на надуманные обвинения соловецкий настоятель архимандрит Вениамин написал в Кемский уездный продкомитет развернутое письмо, в котором детально разъяснил, каким образом он ведет монастырское хозяйство. Из письма явствует, что все претензии в его адрес есть не что иное, как клевета.

Ответ на письмо пришел незамедлительно...

Но не из Кемского продкомитета, а из Архгубчека.

По обвинению в хранении оружия и сокрытии ценностей последний соловецкий настоятель, а также его келейник иеромонах Никифор (Кучин) были арестованы, вывезены с острова и этапированы в Холмогорский концентрационный лагерь.

Однако, как ни странно, через два года их освободили.

Прожив какое-то время в Архангельске, изгнанники перебрались в лесную пустыню на берег реки Лодьма, что близ Волкозера (Пинежский район Архангельской области), в 40 километрах от ближайшего населенного пункта.

Трудно себе представить, что в середине 20-х годов XX века, когда Русский Север сотрясал красный апокалипсис и Поморье подвергалось новой властью тотальному разорению, а местное население уничтожению, соловецкие подвижники остались верны аскетическим традициям Северной Фиваиды.

Здесь, в Архангельской глуши, архимандрит Соловецкий Вениамин и иеромонах Никифор построили деревянную келью, где, соблюдая традиции преподобных Савватия, Зосимы и Германа, установили аскетическое житие, полностью удалившись от мира и лишь два раза в год принимая бывшего послушника Соловецкого монастыря Степана Антонова.

Когда читаешь сейчас весьма краткое жизнеописание преподобномучеников Вениамина и Никифора, возникает ощущение, что время остановилось и описанные в житийных источниках рубежа XV—XVI веков иноческие подвиги преподобных Соловецких начало-положников свершаются в 20-х годах XX века, а стало быть, слова Святых Евангелистов Луки, Матфея и Марка: «Бог же не есть Бог мертвых, но живых, ибо у Него все живы» наполняются особым смыслом и звучанием.

Отшельники Вениамин и Никифор проводили дни в молитве и трудах, питаясь исключительно трудом рук своих: работали на огороде, собирали грибы и ягоды, ловили рыбу в Волкозере.

Однако бегство от мира, по мысли теоретиков аскетической жизни, лишь усиливает ярость начало злобного демона, мечтающего погубить отшельника. В этой связи вспоминаются слова преподобного Иоанна Кассиана о том, что «пустыню искать должно совершенным, очищенным от всякого порока, и по совершенном очищении от пороков в обществе братий уходить в нее не по малодушию, а для Божественного созерцания, с желанием высшего ведения, которое может быть приобретено только в уединении и только совершенными. Ибо какие пороки не уврачеванные мы перенесем в пустыню, они будут скрыты в нас, но не истреблены... Отшельник дотоле кажется себе терпеливым и смиренным, пока не сталкивается в сношении ни с каким человеком. А когда встретится какой-нибудь случай к раздражению, то он тотчас возвращается к прежней страсти, ибо тотчас обнаруживаются пороки, которые скрывались, и как необузданные и от продолжительного покоя утучневшие кони с рвением вырываются из своих затворов и с большим стремлением и неистовством влекут своего всадника к погибели...».

Великим постом 1928 года в пустыне Вениамина и Никифора неожиданно появились два человека, назвались бездомными и попросились на ночлег. Откуда они узнали о соловецких монахах, давно прервавших общение с миром, особенно с тем «миром», который бушевал на Севере начиная с 1919 года, неизвестно. По долгу христианского странноприимства отшельники пустили незнакомцев, которые, впрочем, вскоре исчезли так же внезапно, как и появились.

Мы можем лишь предполагать, какие внутренние переживания и страхи испытали аскеты, почувствовав, что незваные гости пришли неспроста и действуют по дьявольскому наущению.

Предчувствия, увы, не обманули Вениамина и Никифора.

Накануне Пасхи незнакомцы вернулись вновь и убили старцев, после чего сожгли их келью, а также трупы преподобномучеников.

Лишь в июне 1928 года трагедия была раскрыта, убийцы были найдены (ими оказались комсомолец Иванов и рецидивист Ярыгин) и арестованы. На допросе они признались, что убили монахов в поисках сокровищ Соловецкого монастыря, которые Вениамин и Никифор якобы хранили в своей пустыни.

Ничего, кроме двух обгоревших келейных икон и убогой деревенской посуды, на пепелище найдено не было.

Рассказывая сейчас эту трагическую историю, вновь и вновь приходишь к убеждению, что время не просто остановилось на Соловках, его здесь как будто и нет. Ведь ровно таким же образом (или почти таким же) четыре века назад оборвалась жизнь святителя Филиппа (Колычева). Те же лживые обвинения и клевета, те же зависть и затаенные обиды, та же лютая жестокость и та же страшная смерть.

Драматический раскол соловецкой братии, о котором мы уже говорили, описывая события 1667—1676 годов, так и не был исчерпан. Болезнь была загнана глубоко, и любое социально-политическое потрясение лишь активировало процесс.

Так произошло и на сей раз.

Разорение монастыря по сути было начато руками части его же недавних насельников, искренне уверенных в том, что таким образом на острове будет восстановлена справедливость и «начальники-буржуи» будут наказаны.

Читаем показания бывшего ризничего Соловецкого монастыря Климента (Амосова): «...были представлены ценности Соловецкого монастыря представителям соввласти товарищам Тетерину и Павлову. Ценности были скрыты в двух местах: в стене — в проходе Преображенского собора и над алтарем Никольской церкви, откуда были перенесены в ризницу. Вещи, не принадлежащие к богослужению, были отобраны упомянутыми выше товарищами Тетериным и Павловым для доставления в Архгубчека».

Разумеется, это была не вина находившихся в безвыходном положении монахов, но их беда.

Весной—летом 1922 года, в соответствии с постановлением ВЦИКа об изъятии церковных ценностей, из Соловецкого монастыря было вывезено 158 пудов (2,5 тонны) драгоценных камней, золота и серебра.

Газета «Трудовой Север» от 4 июня 1922 года довольно подробно сообщает об этом:

«Изъятие прошло при полной поддержке и сочувствии монахов и настоятеля (непонятно, о каком настоятеле идет речь, ведь последний соловецкий настоятель Вениамин (Кононов) в то время находился в Холмогорском концентрационном лагере. — М. Г), которые еще до приезда комиссии устроили собрание с целью содействия изъятию. Изъято всего: серебра 84 пуда, золота 9 фунтов, серебряных крестов в золотой оправе — 11 штук, митр разноцветных с камнями — 9 штук, драгоценных камней: бриллиантов — 384, аметистов —120, топазов — 80, альмонтинов — 557, гранатов — 70, рубинов — 294, бирюзы — 190, изумрудов — 246, алмазов — 5, аквамаринов — 27, сапфиров — 4, жемчуга — 10, опалов — 1, всего 1988 шт. Вес камней от 1 до 30 карат...

Раки с “мощей” тоже сняты...

Все изъятое тщательно описано, упаковано и отправлено в центр...

В Соловецком монастыре остались неизъятыми до 500 парчовых и бархатных риз, которые монастырю сейчас совершенно не нужны».

Однако реставратор П. Д. Барановский оставил совсем иные воспоминания о том мероприятии: «В Преображенском соборе сняты в иконостасе складни. На иконах ободраны басменные обкладки — висят в некоторых случаях клочьями. Я прямо назвал сотрудникам Управления такой образ действия возмутительным варварством. Разрушен складень с литым образом Благовещения. Работа производилась так поспешно, что пол усеян серебряными гайками от риз. Снаружи разрушена фреска Знамения над входом в собор, которую разбили ломами вместе с каменной кладкой для того, чтобы снять серебряную ризу».

Лишь немногие знали тогда, что подобным образом шла подготовка территории монастыря и относящихся к нему скитов к устройству на острове лагеря особого назначения, находящегося в ведении ОГПУ НКВД.

Из протокола заседания Архгубисполкома, 1923 год: «Слушали: О Соловецких церквах, не состоящих на учете Главмузея, как не представляющих историко-художественного значения.

Постановили: Признать необходимым ликвидацию всех находящихся в Соловецком монастыре церквей. Считать возможным использование церковных зданий для жилья, считаясь с остротой жилищного положения на островах в связи с переводом туда лагерей... Имущество церквей передать через НКВД Управлению Северных лагерей, за исключением колоколов».

Так, начиная с весны 1923 года перевод всех Северных лагерей на Соловки уже по сути был решенным вопросом.

Зампред ГПУ И. С. Уншлихт рапортовал: «Северные Лагеря принудительных работ ГПУ организуются в целях осуществления необходимой изоляции наиболее опасного в социальном отношении элемента на территории СССР. Лагеря эти имеют специальное назначение — содержание под стражей политических и уголовных преступников, отбывающих наказание по внесудебным приговорам ГПУ, органов упраздненной ВЧК, а также подлежащих содержанию под стражей по постановлению Особой Комиссии по административной высылке».

Таким образом, можно утверждать, что Соловецкий Лагерь Особого Назначения (СЛОН) формировался как своего рода матрица пенитенциарной системы СССР, которая должна была быть взята за основу на всей территории страны.

О скоплении на острове самого разнообразного начальства, чиновников и, как бы сейчас сказали, силовых подразделений ВЧК—ГПУ—НКВД уже сообщалось в письме Г. А. Алексеева. Кардинальное переустройство жизни Соловков требовало, что и понятно, не только руководящих окриков, бесконечных постановлений, приказов и циркуляров, но и значительных финансовых вливаний.

До недавнего времени один из богатейших русских православных монастырей, как уже было отмечено в воспоминаниях П. Д. Барановского, давал изрядное количество поводов к безудержному воровству. Опять же контролировать средства, отпущенные государством на обустройство лагеря особого назначения на Белом море, было делом непростым, а порой так и вообще невозможным.

В ночь с 29 на 30 мая 1923 года в Казначейском корпусе, где располагалось правление совхоза «Соловки», вспыхнул пожар, который продолжался трое суток и охватил Настоятельский, Рухлядный и Квасоваренный корпуса, Трапезную палату, Успенский, Спасо-Преображенский, Троицкий соборы и Никольскую церковь, а также второй ярус колокольни. В результате пожара полностью сгорели монастырская библиотека и архив «Управления советского хозяйства на Соловецких островах».

Для расследования инцидента на остров прибыла комиссия, которую возглавил некто Зорин (увы, никакой подробной информацией об этом человеке, впоследствии соловецком заключенном, мы не располагаем).

Из заключения комиссии: «Было установлено, что загорелось около двух часов ночи на чердаке Казначейского корпуса на потолке канцелярии Совхоза. Кирпичные [стены] предотвратили распространение огня в сторону Благовещенской церкви и Настоятельского корпуса (теперешней столовой). Был третий час ночи, когда все спокойно спали. Стороживший на кремлевской стене монах впервые увидел огонь, пробиравшийся через крышу над горевшим чердаком, и густой дым около галереи-прохода, соединявшего горевший корпус с собором. Он слез со стены и сделал тревогу звоном в набатный колокол. Вскоре были разбужены управляющий и его помощник. Последнего видели около часа ночи близ пожарного депо. Проход-галерея, соединяющая горевший корпус с соборами, имела деревянный крашеный пол и заштукатуренный потолок. На стенах и на потолке были написаны всевозможные картины, и здесь для огня было достаточно пищи. Сильной тягой воздуха тянуло огонь в пустые паперти. В первый момент монахи (всего их во время пожара было около 150 человек) были охвачены сильной паникой. Такая же паника была и среди администрации Совхоза. Распространение огня можно было предотвратить разрушением галереи-прохода, но момент был упущен. Пока привели в порядок паровую машину, развели пары, везли ее к Святому озеру, прокладывали рукава — огонь гулял вовсю на паперти соборов. Принимать какие-либо меры к тушению горящих соборов администрация была бессильна, а большинство монахов, видя такое бедствие, начали спасать свое имущество. Пожар продолжался день и ночь — трое суток. Через несколько дней после нашего приезда была создана комиссия из специалистов, которая определила убытки от пожара».

В том, что это был поджог, сомнения ни у кого не было, но о том, кто и зачем совершил это преступление, ходили разные слухи. По одной версии, монастырь якобы подожгли монахи-фанатики, чтобы древние святыни не достались большевикам (следует заметить, что к этому времени основные ценности уже были вывезены с острова, да и монахов таких на острове к тому времени уже не было). По другой, которая представляется более здравой, пожар устроили новые соловецкие хозяева, чтобы скрыть следы чудовищного воровства и казнокрадства, процветавших на острове с приходом сюда чекистов. В пользу этого предположения говорит тот факт, что сразу после исчисления убытков (а они, по самым скромным подсчетам, составили около 70 562 рублей) дело было закрыто, и виновные не были ни обнаружены, ни, следовательно, наказаны.

Что, впрочем, и понятно: к августу на остров должна была прибыть первая партия заключенных; следовательно, штурмовщина, ставшая впоследствии отличительной чертой советской экономики, не оставила времени на разбирательства в том смысле, что в авральной суете было легче всего скрыть следы преступления.

Из записок Зорина: «К моменту передачи Совхоза лагерям ОШУ жилая площадь пожаром была сильно сокращена и для размещения предполагаемых пяти тысяч заключенных была мала. Было решено сразу же отремонтировать большое помещение трапезной и Успенского собора и поместить туда 500 человек Для бесперебойной перевозки грузов с пристани на склады в несколько дней и ночей была проложена узкоколейная железная дорога. Размещение заключенных — серьезный вопрос. Нужно было разместить около 1700 мужчин и триста с лишним женщин. О переброске заключенных в другие скиты и думать не приходилось — отсутствие военной охраны и недостаточно надзора. В силу этого все монахи из кремля были выселены сначала в Архангельскую гостиницу, а в кремль поместили заключенных, в т. ч. и женщин. Потом монахов переместили в Петроградскую гостиницу, а в Архангельскую переселили женщин. Конечно, больше всего забот в организационных вопросах доставалось начальнику управления тов. Ногтеву. Все было поставлено и шло по-боевому. Трудность работы осложнилась тем, что среди заключенных половина была уголовников, которые не только не работали, [но] производили хищения. Заключенных не удерживали никакие замки. Партий заключенных из Архангельска прибывало все больше и больше. Вскоре их собралось около двух тысяч. Была опасность побегов. В свое время каторжане совершали побеги из Сахалина за сотни верст на двух-трех бревнах, а здесь до материка 60 верст (а на озерах было много монастырских лодок). Кроме того, дней через десять были получены сведения, что уголовниками руководил некоторый КаэР (контрреволюция). Они собираются обезоружить небольшую охрану, арестовать администрацию, захватить первый прибывший пароход и уехать. Но подозреваемые заговорщики были арестованы».

Интересную оценку пожару, его причинам и последствиям дал бывший соловецкий заключенный, церковный историк, писатель, митрополит Мануил (Лемешевский): «Пламя выбросилось в разных местах и церквах одновременно. Но страшно то, что пожар начался в храме (по версии владыки) Успения Божией Матери. Царица Небесная испепелила Свою святыню за нечестие братии и в предупреждение еще большего и неизбежного кощунства со стороны властей. Вскоре после пожара Успенская церковь была отведена под жилое помещение нового лагеря особого назначения ГПУ, заполнилась отбросами и отщепенцами мира и осквернилась, как и другие храмы. Монахи были изгнаны из кремля, потеряли святыню, потеряли свои кельи, уют; большая часть их (главным образом смутьяны, бунтовщики) были вывезены на берег за ненадобностью. И так, по слову Царицы Небесной, они рассеялись. По Промыслу Божию наиболее крепкие, трудолюбивые и менее виновные в сих смутах остались при святой обители на разных хозяйственных должностях для обслуживания лагеря и сохранения последней монастырской святыни — кладбищенской Онуфриевской церкви».

Эти слова владыки Мануила интересны в свете наших размышлений о глубинных корнях конфликта на острове, конфликта, которому советская власть лишь добавила новых красок. Митрополит Мануил (Лемешевский), известный своей непримиримой позицией по отношению к обновленческому движению в Русской Церкви, как и подобает монаху, причину соловецкой трагедии видел в первую очередь в «нечестии братии», в том, что иноки отпали от благодати и Духа Животворящего, и «вся святость монастырская осквернилась... и плач обуял кельи и храм, ибо великий некогда... Израиль исшел из Иерусалима, дабы с гор окрестных вздыхать и плакать о грехах своих и потерянных, и поруганных святынях».

Вполне естественно, что в те годы подобный взгляд на проблему ничего, кроме усмешки, у большинства новых соловецких хозяев не вызывал, но именно в нем, как представляется, кроется глубокий онтологический смысл апокалипсиса на «Острове мертвых».

«Бесы боятся, если увидят, что кто-либо, будучи подвержен оскорблению, бесчестию, ущербам и всяким другим неприятностям, скорбит не о том, что он подвергся сему, но о том, что, подвергшись, не перенес того мужественно, ибо уразумевает из сего, что он вступает на истинный путь и имеет твердое желание ходить в совершенстве по заповедям Божиим», — говорит преподобный Зосима Палестинский (460—560). Речь в данном случае идет, как мы понимаем, о выборе, об умении мужественно переносить унижения и клевету, не впадая при этом в осуждение, гневливость и умственную суету, когда всем своим слабостям стремишься найти оправдание.

Владыка Мануил обличает островную братию как ветхозаветный пророк, усматривая в разрушении соловецкого иночества не столько дьявольские козни новой власти, сколько отсутствие молитвенной крепости и дерзновенного мужества монахов, выбравших путь пространный и широкий, ведущий, по словам преподобного Ефрема Сирина, «в пагубу».

Вслед за святым Учителем Церкви митрополит как бы мысленно повторяет: «Пойдем путем узким и тесным, любя сокрушение, чтоб пребывало в нас памятование смерти, и чтобы освободиться нам от осуждения, ибо сказано: горе... смеющимся ныне: яко возрыдаете и восплачете (Лк б, 25). Блаженни же плачущие ныне: яко тии утешатся (Мф. 5, 4). Заглянем в могилу и увидим тайны нашего естества — кучу лежащих одна на другой костей, черепа, обнажаемые от плоти, и прочие кости. Смотря на них, увидим в них себя самих. Где красота настоящего цвета? Где доброзрачность ланит? Размышляя о сем, откажемся от плотских вожделений, чтобы не быть нам постыженными в общее воскресение мертвых».

Этот призыв митрополита Мануила в те годы на Соловках услышали немногие, но все-таки услышали!

Невероятно, но факт — в 1922 году в монашество на острове постригаются семь послушников с именами Никон, Даниил, Панкратий, Феофан, Пантелеймон, Аристарх, Ионафан. А в 1924 году в сан иеромонаха были рукоположены иеродиаконы Симон, Киприан и Ювеналий.

Оказавшись в соловецком заключении, владыка Мануил не только соблюдает (по возможности) монашеский обиход, но и создает духовные сочинения. В частности, «Соловецкие письма об епископстве», «Соловецкий Некрополь» и «Соловецкий цветник». Последний труд, составленный в классических традициях патериков, представляет собой сборник жизнеописаний монастырских подвижников начала XX века.

Из «Соловецкого цветника» мы узнаем о иеросхимонахе Зосиме (Феодосиеве) (1841 — 1920), обладавшем даром прозорливости. В монастыре старец проживал с 1865 года. Архимандрит Иоаникий (Юсов) так охарактеризовал этого инока: «Ведет строгую аскетическую жизнь, постоянно стремится мыслить о Боге, о вечности и о бессмертии души».

В обители Зосима выполнял послушание «гробного монаха», то есть молился у гробов преподобных Савватия, Зосимы и Германа, подавая благословение паломникам и помазывая их лампадным маслом.

«Уже в последние годы своей жизни, — читаем в «Соловецком цветнике» Мануила (Лемешевского), — приблизительно лет за восемь, духовно прозревая надвигающееся грозное будущее своей Родины и святой обители Соловецкой, стал отец Зосима иногда прикровенно, а большею частью немногими словами открывать завесу грядущих событий, и не только братии монастырской, но и богомольцам, приблизительно в следующих выражениях: “Настанет такое время, что не дай Бог нам до него дожить”. Когда же его спрашивали, что именно случится, то он со вздохом говорил, что всю Россию победят. В монастырь наедет множество нечестивых людей, а монахи разбегутся в разные стороны... Раннею весною 1920 года отец Зосима говорил окружающей его братии отрывочно, односложно, порою более прикровенно о грядущих скорбях, ожидающих насельников святой обители: “Кто вытерпит сие житие, тот венцы получит”».

Спустя три года пророчества Зосимы (Феодосиева) начали сбываться, но ни самого старца, ни многих из тех, кто мог слышать его, уже не было в живых или не было на Соловецком острове.

Оказавшись в СЛОНе в 1928 году, писатель Олег Васильевич Волков с удивлением обнаружил, что вопреки всему (лагерь особого назначения тогда уже существовал на острове пять лет) иноческая жизнь на Соловках не угасла; она, конечно, видоизменилась, почти растворилась в лагерном быту, но не погибла окончательно.

В своей книге «Погружение во тьму» О. В. Волков писал: «На пустынном Соловецком морском берегу мне довелось видеть небольшую артель рыбаков-монахов, заводивших тяжелый морской невод. Делали они всё молча, споро и слаженно — десяток бородатых пожилых мужиков в подпоясанных подрясниках и надвинутых до бровей скуфьях. Самодельные снасти, карбасы, на каких плавали еще новгородцы; исконная умелость этих рыбаков, слитых с набежавшими студеными волнами; каменистая полоска прибоя и за ней — опушка из низких, перекрученных ветрами березок... Все в этой картине от века: древний промысел, отражающий прочные связи человека с природой, да еще освященный Евангельским преданием... Нет, не суждено этим мирным русским инокам стать апостолами Оставались считаные дни до изгнания их с острова. И — кто знает? — не ожидали ли их там, на материке, как прославленного Соловецкого игумена преосвященного Филиппа, современные Малюты Скуратовы?»

Читая эти слова, вновь убеждаешься в том, что древние иноческие традиции, заложенные на острове преподобными Савватием, Зосимой и Германом, а впоследствии укрепленные и приумноженные святым Филиппом (Колычевым), никуда не делись, ибо только они и были смыслом существования монахов и мирян на Соловецком острове. Верность традиции в данном случае следует воспринимать не как механически заученные фразы, движения и поведенческие стереотипы, но как естественное течение жизни в этом диком Поморском крае.

Говоря о бывших насельниках монастыря, оставшихся на острове и занявших «разные хозяйственные должности для обслуживания лагеря», митрополит Мануил поднимает весьма важный и неоднозначный для рядового восприятия вопрос. Речь идет о том, достойно ли сотрудничать с богоборческой властью, с людьми, разорившими Спасо-Преображенский монастырь и превратившими его в концентрационный лагерь? Ответом на этот вопрос была сама судьба владыки, которого связывали весьма непростые отношения с патриаршим местоблюстителем митрополитом Сергием (Страгородским), а жесткая позиция по обновленцам и прочим раскольникам того времени снискала ему славу человека сурового и непримиримого. Отбрасывая разного рода политические симпатии и антипатии, сиюминутную конъюнктуру и те самые личные обиды, о которых говорил преподобный авва Зосима Палестинский, во главу угла владыка ставил служение Богу, свершение Божественной литургии, иноческий путь, ради которых можно и должно идти на любые жертвы, вплоть до жертвы собственной жизнью. Это принципиальный момент, как представляется, в служении и молитвенном подвиге тех немногочисленных монахов, которые остались на острове, сохранив (до поры) действующим Онуфриевский кладбищенский храм (он, к сожалению, ныне не существует).

Бывший соловецкий заключенный Борис Леонидович Седерхольм писал: «Оно (духовенство. — М. Г.) держится с большим достоинством и мужеством, не высказывая недовольства, на какую бы работу его ни послали. Закончив карантин, духовенство получает должности счетоводов, конторщиков, библиотекарей и т. д. Духовенство ходит одетое сообразно сану и при встрече с лицами более высокого сана подходит под благословение, а с равными обменивается троекратным поцелуем — словом, не отступает от установленных для него правил. Случаи смерти от голода или цинги едва ли заметны, т. к. многие священники получают в достатке продуктовые посылки от родных и прихожан. Церковная служба (в церкви св. Онуфрия) разрешена духовенству лишь по субботам вечерами, после работы. Воскресных богослужений не бывает, т. к. на Соловках нет дней отдыха для заключенных и каждый из них занят от 5 ч. утра до 8 ч. вечера».

Известно, что церковь во имя святого Онуфрия Великого была единственным действующим храмом в СЛОНе. Службы здесь совершались вплоть до 1930 года. Однако после того, как в 1931 году с Соловков был вывезен последний представитель православного духовенства, храм был закрыт, а в 1940 году разобран на кирпич советскими военными моряками Соловецкого учебного отряда Северного флота (по другой версии — разобран заключенными Соловецкой Тюрьмы Особого Назначения (СТОН) в 1939 году).

Пожалуй, это был абсолютно уникальный храм в советской лагерной системе. По воспоминаниям заключенных, Пасхальную заутреню у Святого Онуфрия могли совершать 13 епископов (разумеется, все они были заключенными СЛОНа). Также следует заметить, что взаимоотношения между немногочисленными представителями соловецкого духовенства (заключенными), оставшимися на острове, и этапированными сюда священниками и священномонахами были предельно уважительными и, невзирая на давление чекистов, строились сообразно сану и церковной субординации.

Обязанности настоятеля на тот момент уже несуществующего монастыря с ведома и одобрения лагерного начальства были возложены на архимандрита Феофана (Окулова). Именно благодаря усилиям этого человека вплоть до конца 20-х годов XX века на острове удалось сохранить, пусть и в усеченном виде, подобие монашеской жизни древнего Беломорского монастыря.

Так, по воспоминаниям бывшего соловецкого заключенного И. М. Зайцева от 1925 года, «иноки говорят, что они работают не на ГПУ, а по-прежнему состоят на послушании у святой обители».

Об архимандрите Феофане известно, что в Соловецком монастыре он проживал с 1888 года, с 1893 года стал послушником, через три года был пострижен в монашество, а в 1899 году был рукоположен в иеромонахи. В 1914 году Феофан стал духовником монастыря, а в 1927 году был возведен в сан архимандрита. То есть к моменту назначения исполняющего обязанности настоятеля бывшего Соловецкого монастыря Феофан был рядовым иеромонахом (или игуменом, но информации об этом нет). В 1929 году он был вывезен с острова на материк и через три года скончался.

Сорок один год, проведенный в островной обители, вне всякого сомнения, свидетельствует о том, что Феофан (Окулов), как никто другой, знал жизнь северного монастыря, причем именно в переломные годы, когда смуты и конфликты внутри братии достигли известного предела, а светская власть подвергала обитель преподобных Савватия, Зосимы и Германа беспрецедентному давлению.

Из статьи в журнале «СЛОН» — органе Воспитательно-Трудовой части Управления лагерями: «Никому не нужный, утративший всякий смыл своего существования, рассадник векового дурмана и религиозного фанатизма Соловецкий монастырь превращен в трудовую колонию. Соловецкие Лагеря Особого Назначения резко оживили до того малообитаемые острова; многие сотни людей явились на смену их прежним немногочисленным обитателям. Жизнь забила ключом; жизнь эта растет, создает новые вопросы, разрешает их и мощным движением движется вперед. Соловки перестали быть прежними Соловками; монастырь, монахи — область истории; Соловецкие лагеря — действительность, надежда на будущее».

Итак, к осени 1923 года, когда Соловецкий Лагерь Особого Назначения был официально введен в эксплуатацию, на острове уже содержалось более трех тысяч заключенных.

Первым начальником Управления Соловецких Лагерей Особого Назначения (УСЛОНа) ОГПУ был назначен Александр Петрович Ногтев.

В бывшем Соловецком Спасо-Преображенском монастыре и его скитах начиналась совсем другая жизнь.

Особого назначения...

Глава третья Соловецкая власть

Александр Ногтев. - Структура лагеря. — Положение о СЛОНе. — Отделения. — Лагерное хозяйство. — Политскиты. — Теодорс Эйхманс. — Штрафизолятор на Секирке. — Горький в четвертом отделении. — Быт заключенных. — Карантинный городок — Анзер и Кондостров. — Тифозный изолятор. — Епископ Максим. — Нерентабельное производство. —Документальный фильм. — Строительная рота. — «Могилевская губерния». — Духоборы. — Репрессии внутри лагерного руководства. — Расформирование Соллага

С этим человеком, неизменно встречавшим этапы из Кеми с карабином в руках, сталкивались почти все заключенные, которые прибывали на остров с октября 1923-го по ноябрь 1925 года.

В своей «Неугасимой лампаде» Б. Ширяев описал его так: «Он был прост и малограмотен, во хмелю большой самодур: то “жаловал” без причины, отпуская с тяжелых работ, одаривал забранными в Архангельске канадскими консервами, даже спиртом поил, то вдруг схватывал карабин и палил из окна по проходившим заключенным... Стрелял он без промаха, даже в пьяном виде... Он лично убивал одного или двух прибывших по собственному выбору. Он делал это не в силу личной жестокости, нет, он бывал скорее добродушен во хмелю. Но этими выстрелами он стремился разом нагнать страх на новоприбывших, внедрить в них сознание полной бесправности, безвыходности, пресечь в корне возможность попытки протеста, сковать их волю, установить полное автоматическое подчинение “закону соловецкому”.

Топивший в его комнатах печи уголовник Блоха рассказывал, что по ночам он сильно мучился. Засыпать мог, только будучи очень пьяным, но и заснувши, метался и кричал во сне:

— Давай сюда девять гвоздей! Под ногти, под ногти гони!

До Соловков он был помощником Саенко, знаменитого харьковского чекиста времен гражданской войны».

Эту главу мы начали с описания первого начальника Управления Соловецких Лагерей Особого Назначения (УСЛОНа) ОГПУ Александра Петровича Ногтева.

Воспоминания об этом страшном человеке также оставил бывший соловецкий заключенный, один из немногих, кому удалось бежать из СЛОНа в 1925 году, Александр Клингер: «Ногтев — видный чекист... член центрального исполнительного комитета. Он принимал активное участие в октябрьском перевороте как матрос известного крейсера “Аврора”, обстреливавшего в октябре 1917 года петроградский Зимний дворец с укрывшимся в нем Временным правительством. Помимо своей неумолимой жестокости Ногтев славится в Соловках своей непроходимой глупостью и пьяными дебошами. В самой его физиономии есть что-то безусловно зверское. В лагере его называют “Палачом”. Живет Ногтев со своей семьей в монастырском Кремле, в первом этаже “Управления северными лагерями особого назначения”».

При Ногтеве в лагере был сформирован войсковой уклад, который впоследствии постоянно видоизменялся. Заключенные делились на роты и взводы, командование над которыми осуществляли старосты, а также ротные и взводные командиры, набранные из числа заключенных чекистов и уголовников; политические же к лагерному руководству не допускались.

СЛОН состоял из шести отделений: Кремлевское, Савватиево-Исаково, Муксалма, Секирное отделение, где находился мужской штрафной изолятор (женский был устроен на Большом Заяцком острове), Анзерское отделение и Кондостров.

В свою очередь Первое (Кремлевское) отделение состояло из пятнадцати рот.

Первая рота — заключенные из числа лагерной администрации. Вторая — бывшие советские ответственные работники. Третья — заключенные из числа руководящего состава ОГПУ, следователи, милиционеры. Четвертая — музыканты Соловецкого оркестра. Пятая — пожарники Соловецкой пожарной дружины. Шестая — духовенство. Седьмая — медперсонал. Восьмая — уголовные. Девятая — рядовые чекисты. Десятая — совслужащие. Одиннадцатая рота Отрицательного элемента — карцер. Двенадцатая — рабочие, ремесленники. Тринадцатая карантинная рота. Четырнадцатая рота — особый режим. Пятнадцатая — мастеровые, лагерная обслуга.

Охрану береговой линии нес Соловецкий особый полк (СОП), рекрутированный из мобилизованных. По большей части это были красные партизаны и добровольцы Гражданской войны.

Интересные воспоминания о социальном и этническом составе заключенных оставил С. А. Мальсагов: «В лагерях Особого Назначения множество представителей гуманитарных профессий, адвокатов, литераторов, учителей, врачей, инженеров. Имеется немалое количество крестьян, рабочих, ремесленников, мелких служащих. Довольно хорошо представлены донские, кубанские, сибирские казаки и народы Кавказа. Из нерусских, являющихся советскими подданными, наиболее многочисленны на Соловках эстонцы, поляки, карелы (многие вернулись из-за границы, поверив в амнистию) и евреи. Последние преимущественно прибывают на Соловки целыми семьями за причастность к сионизму и за экономическую контрреволюцию, под которой ГПУ подразумевает все, что ему заблагорассудится. Много иностранцев, большие группы офицеров старой и новой армии, деловые люди дореволюционной России и советские нэпманы, видные представители старого режима — бюрократия и аристократия, а также духовенство».

Жизнь СЛОНа была строго регламентирована в «Положении о Соловецких Лагерях Особого Назначения Объединенного Государственного Политического Управления» от 2 октября 1924 года.

«Положение» состояло из трех отделов и 196 параграфов.

Процитируем некоторые из них.

Параграф 6. Управление Соловецкими лагерями ОН ОПТУ расположено на острове Соловки в Белом море.

Параграф 39. Взаимоотношения комсостава, воинских частей и лагерной администрации определяются положением о войсках ОГПУ.

Параграф 61. Вместе с заключенными могут быть принимаемы в лагеря только грудные дети, в возрасте до полутора лет (18 месяцев), которые помещаются с матерями. Примечание: дети от полутора лет могут быть оставляемы при родителях впредь до передачи их лицам, коих родители укажут, или до помещения в детский дом.

Параграф 76. Заключенные делятся на пять категорий по признакам преступления и социальному положению. В первую категорию (входят) осужденные рабочие и крестьяне, имеющие не более одной судимости. Во вторую категорию — осужденные, имеющие более одной судимости, и лица иного, чем первой категории, социального положения. В третью категорию — осужденные в порядке ст. 57—73 включительно Уголовного кодекса, кроме политических. В четвертую — рецидивисты, в пятую категорию — осужденные за политические преступления (меньшевики, эсеры и анархисты).

Параграф 113. Работы заключенных имеют воспитательно-трудовое значение, ставя своей целью приохотить и приучить к труду отбывающих наказание, дав им возможность по выходе из лагерей жить честной трудовой жизнью и быть полезными гражданами СССР.

Параграф 155. Разговор заключенных с лицами, посещающими их, должен вестись на понятном для присутствующего надзора языке.

Параграф 169. Карцеры должны быть особо окарауливаемы и возможно более часто (не менее раза в день) посещаемы начальником отделения лагерей, его помощником или старшим надзирателем. Примечание: карцер должен представлять из себя одиночную светлую, сухую камеру, снабженную койкой, но без постельных принадлежностей и безо всякой мебели.

Параграф 170. В случае буйства заключенного, при невозможности прекращения его какими-либо мерами, может быть применено наложение смирительного пояса по распоряжению начальника отделения лагерей или его помощника.

Параграф 185. За побег заключенного отвечают как за преступление по должности все лица, на обязанности коих лежало окарауливание заключенного и наблюдение за его поведением.

Впрочем, строжайшая регламентация не мешала лагерному начальству немилосердно нарушать правила содержания заключенных, о чем мы уже прочитали в воспоминаниях Б. Ширяева и А. Клингера. Нарушения эти по большей части носили демонстративно-злостный характер, а удаленность СЛОНа от материка, центра и, следовательно, от контролирующих органов обеспечивала полную безнаказанность и своеволие как самого А. Ногтева, так и его подчиненных.

Второе и третье отделения СЛОНа — Савватиево-Исаково и Муксалма — являлись ключевыми промышленными единицами лагеря. Так, в Савватиеве находился Соловецкий лесхоз, который к 1925 году уже занимался поставками островного леса через Кемь за границу. В свою очередь, усилиями лагерного Сельхоза № 1 на острове Большая Муксалма, который располагал собственным конезаводом, свинофермой, скотными дворами, птичником, крольчатником, маслозаводом и колбасной мастерской, к 1926 году СЛОН перешел на полную самоокупаемость, а его (Сельхоза № 1) продукция поступила на внутренний и внешний рынки.

Однако в историю Соловецких Лагерей Особого Назначения второе и третье отделения вошли совсем по другой причине.

Дело в том, что здесь, в Савватиеве и на Муксалме, с 1923 по 1925 год располагались политскиты (в 1924 году к ним прибавился и лагпункт на острове Анзер).

Режим содержания политических ссыльных радикально отличался от общего режима в первом кремлевском отделении. Заключенным в Савватиеве и на Муксалме было разрешено проживать со своими семьями и даже детьми. Комнаты были обеспечены всем необходимым для проживания — кроватями, столами, стульями, шкафами и полками для книг; полагалась регулярная смена постельного белья. Время прогулок не было ограничено. Так как проживание политических ссыльных на Соловках финансировалось Международным Красным Крестом, то и питание заключенных нельзя было назвать лагерным.

Более того, «политическим» было разрешено проводить собрания, кружковую работу, вести регулярную переписку не только в СССР, но и за рубежом; более того, их переписка не контролировалась цензурой. По неоднократным требованиям заключенных политски-тов на остров (в Савватиево и на Муксалму) приезжали представители Международного Красного Креста с целью проверки условий содержания «политических».

Из воспоминаний бывшего соловецкого заключенного М. М. Розанова: «Статус “политический”... имели только члены партий, боровшихся вместе с большевиками против царизма: левые эсеры, социал-демократы (меньшевики) и анархисты... В скитах социалисты по традиции коллективно защищали свои “права политических”, отвоеванные у царизма. У каждой партии был свой выборный, а не назначенный начальством, как у каэров — контрреволюционер, впоследствии сов-каторжанин, приговоренный к 20 годам исправительно-трудовых лагерей (ИТЛ), староста. Был свой завхоз, своя каптерка, куда поступали деньги и посылки от родных. Посылки от Красного Креста поступали тоже в общий котел. Колючая проволока и вышки с часовыми отгораживали социалистов от остальных соловчан. Они не могли выйти за проволоку, но и охране тоже было запрещено переступать “демаркационную линию”. Жизнь в скитах шла относительно безмятежно в сравнении с бурной кремлевской... Выписывались книги, газеты, журналы; словом, все, как в проклятом прошлом».

По понятным причинам особый режим содержания «политических» (в сравнении с первым отделением второе и третье были просто домами отдыха) не мог не вызывать недоумения и раздражения как на самом острове, так и в центре. В декабре 1923 года в СЛОН пришло распоряжение, согласно которому в отношении политических ссыльных вводилось ограничение времени пребывания вне помещений. Для доведения распоряжения до заключенных в Савватиево был отправлен отряд красноармейцев.

Бывший помощник коменданта Второго лагеря политзаключенных в скиту Савватиево Андрей Иванович Рощин так описал эти события: «Надо сказать, что политические заключенные пользовались абсолютной свободой. Они находились в изолированном, околоченном колючей проволокой лагере, в двухэтажном доме... У них было самоуправление. Мы не вмешивались к ним. Только наружное наблюдение с постов... Они же постовых на вышках часто обижали, подходили к этим вышкам и ругали бойцов... В конце концов это привело к трагедии. В общем, из Москвы приходит однажды директива: ограничить пребывание на свежем воздухе от и до, примерно до шести часов вечера. Как раз в этот день дежурил я. Посылает меня Башмаков к старостату с указанием явиться им в комендатуру — расписаться в приказе об изменении порядка пребывания заключенных на воздухе. Старостат отказался».

Далее события пошли, увы, по худшему сценарию. «Политические» отказались от исполнения этого приказа, намеренно покинув помещения в запрещенное время. Столкновения с охраной и прибывшими красноармейцами закончились трагедией — шесть убитых. В ответ на события в Савватиеве заключенные политскита на Муксалме объявили всеобщую многодневную голодовку.

Об инциденте сразу стало известно в Москве, также о расстреле политических заключенных на Соловках сообщило несколько европейских периодических изданий. Чтобы замять ситуацию и по возможности успокоить международную общественность, руководством лагеря было принято решение в виде исключения захоронить погибших рядом с политскитом. Мемориал погибшим Г. Качоровскому, Е. Котовой, В. Попову, Н. Бауэр, М. Горелику и Г. Билима-Постернакову просуществовал в Савватиеве до 1925 года.

В ходе следствия по этому делу начальник УСЛОН А. П. Ногтев был срочно вызван в Москву. Внезапное исчезновение «Палача» с острова дало повод для многочисленных слухов. В частности, Б. Ширяев в своей книге «Неугасимая лампада» выдает желаемое за действительное — якобы Ногтев был тогда арестован за превышение полномочий и воровство, расстрелян и похоронен в неизвестной могиле на острове. Эту ошибочную информацию можно встретить в некоторых публикациях, посвященных СЛОНу, и по сей день.

На самом же деле в мае 1929 года А. П. Ногтев вновь вернулся на Соловки в прежней должности и пробыл здесь до мая 1930 года. В частности, известна его совместная с Максимом Горьким и Г. И. Бокием фотография на острове, сделанная в 1929 году.

В 1939 году А. П. Ногтев был осужден на 15 лет лагерей в Норильлаге, но по амнистии был освобожден через семь лет. Умер он в Москве в 1947 году в возрасте пятидесяти пяти лет.

В июне 1925 года, согласно постановлению СНК СССР, содержание политических ссыльных в Соловецком Лагере Особого Назначения было прекращено, и все «политические» были вывезены с острова на материк

С ноября 1925-го по май 1929 года должность начальника УСЛОНа занимал бывший красный латышский стрелок Ф. И. Эйхманс. «Он был иного типа, — пишет В. Ширяев, — интеллигентный (бывший студент Рижского политехникума), деловитый, энергичный, он делал карьеру на революции, дал промах на прежней службе, а потом на Соловках старательно и умно выслуживался... При Эйхмансе кровавый хаос Ногтева постепенно замыкался в твердую, четкую систему советской каторги».

Именно при Федоре (Теодорсе) Ивановиче на Секирной горе, на территории бывшего Вознесенского скита, организовывается четвертое отделение СЛОН ОГПУ — мужской штрафной изолятор.

Изолятор комплектовался из отказников из числа уголовного элемента, рецидивистов, осужденных по 58-й статье, а также бывших «политических». Охрана и надзор осуществлялись силами сосланных в СЛОН за должностные преступления офицеров РККА, милиционеров и чекистов. Срок содержания в штрафизоляторе составлял от двух недель до года. Однако год здесь не выдержал никто.

Из «Положения о Соловецких лагерях особого назначения Объединенного Государственного Политического управления»:

«Заключенные штрафного разряда содержатся в одиночном заключении и в особо предназначенных для них камерах и пользуются правом свидания, выписки и посылки писем не чаще одного раза в два месяца, а также могут получать не более одного раза в три месяца передачи. Заключенные этого разряда назначаются на особые работы (уборка выгребных ям и пр.). Примечание: заключенные этого разряда определяются в порядке дисциплинарном (параграф 165, Дисциплинарные меры)».

А теперь познакомимся с воспоминаниями тех, кто содержался на Секирке. Иван Матвеевич Зайцев, соловецкий заключенный в 1925—1927 годах:

«Нас заставили раздеться, оставив на себе лишь рубашку и кальсоны. Лагстароста постучал болтом во входную дверь. Внутри заскрипел железный засов, и тяжелая громадная дверь отворилась. Нас втолкнули внутрь так называемого верхнего штрафизолятора. Мы остановились в оцепенении у входа, изумленные представшим перед нами зрелищем. Вправо и влево вдоль стен молча сидели в два ряда на голых деревянных нарах узники. Плотно, один к одному. Первый ряд, спустив ноги вниз, а второй сзади, подогнув ноги под себя. Все босые, полуголые, имеющие лишь лохмотья на теле, некоторые — уже подобие скелетов. Они смотрели в нашу сторону мрачными утомленными глазами, в которых отражалась глубокая печаль и искренняя жалость к нам, новичкам. Все, что могло бы напомнить о том, что мы в храме, уничтожено. Росписи скверно и грубо забелены. Боковые алтари превращены в карцеры, где происходят избиения и надевания смирительных рубашек. Там, где в храме святой жертвенник, теперь огромная параша для “большой” нужды — кадка с положенной сверху доской для ног. Утром и вечером — поверка с обычным собачьим лаем “Здра!”. Бывает, за вялый расчет мальчишка-красноармеец заставляет повторять это приветствие полчаса или час. Пища, причем очень скудная, выдается единожды в сутки — в полдень. И так не неделю или две, а месяцами, вплоть до года».

Емельян Соловьев, соловецкий заключенный в 1925—1932 годах: «Узникам Секирки не разрешается писать и получать письма, запрещены посылки и право пользоваться ларьком, даже если на счету есть деньги. Утром по кружке кипятка, а позднее по три четверти фунта черного недопеченного хлеба, который мгновенно съедается... Если арестанту понадобится сходить по естественным надобностям, то без разрешения он не может встать и пойти в шкаф, где находится малая параша... Многие ложатся в штабеля, чтобы сохранить тепло. Один ряд ложится на пол, другие на них, а третий ряд еще выше. И так чередуются, чтобы не замерзнуть».

Борис Леонидович Седерхольм, соловецкий заключенный в 1925 году: «С Секирной горы редко кто возвращается обратно, а если и возвращается, то с увеличенным сроком пребывания в лагере, так как административная коллегия имеет право выносить приговоры помимо Москвы, включительно до смертной казни! Этим правом коллегия пользуется в самом широком объеме».

Летом 1929 года четвертое отделение на Секирной горе посетил «буревестник пролетарской революции» Алексей Максимович Горький (об этом мы уже писали). Почему писателя привезли именно сюда, где к тому времени (начальником УСЛОНа вновь был А. П. Ногтев) полным ходом шли расстрелы, а уничтожение штрафников самыми изощренными способами было поставлено на поток, не вполне понятно.

Но предположить можно.

Дело в том, что именно в это время на Соловках шла очередная чистка рядов лагерной администрации, а также сотрудников охраны и надзора. Видимо, высокому московскому гостю хотели показать, что все нарушения и злоупотребления искореняются «надлежащим образом».

Из материалов следственного дела № 877.

Игорь Курилко (сотрудник ОГПУ, бывший комендант Кемьперпункта Соллаг ОН): «Вся система битья и издевательства над заключенными была именно системой, а не единичными случаями. Об этом прекрасно знает вольнонаемное начальство и поощряло это тем, что не предпринимало никаких мер для искоренения... Мы всегда были убеждены, что не сам Потёмкин, не сам Кривошеин или Ржевский (лагерное начальство того времени. — М. Г.) выдумали и проводили в жизнь всю эту систему избиения. Мы отлично знали, что то же самое (и еще хуже) делалось и делается в Соловках, на Секирке, на всех командировках... Потёмкин и такие же начальники, как он, подчинялись общей обстановке, общему положению вещей, ставшему системой».

Вильгельм Канеп (сотрудник ОГПУ, бывший красный латышский стрелок, лагерный староста в четвертом отделении СЛОНа): «В бытность мою лагерным старостой не раз были обходы и обследования лагерей и командированным высшим начальством, и прокурором как из центра, так и очень часто местным Кемским прокурором, и всё это поверхностно, сами видели, что творится в лагерях и на командировках...

Помню случай, когда приехал на Соловки Максим Горький с рядом лиц из центра, они были на Секирной горе, и там они оставили свою заметку в контрольном журнале при начальнике Секирной Сурикове. Кто-то из начальства ОГПУ Москвы отметил: “при посещении мною Секирной нашел надлежащий порядок”, а Максим Горький ниже приписал следующую фразу: “сказал бы — отличный”, и его подпись».

Однако, что и понятно, подобного рода «меры», якобы направленные на соблюдение социалистической законности на Соловецких островах, ни к чему, кроме как к рецидивизму в среде уже не раз отсидевших сотрудников ОШУ, не приводили. Это была замкнутая ротация, когда наказанные (если не расстрелянные) чекисты, озлобленные и униженные «своими» же, с понижением в должности вновь возвращались к своей работе, к которой приступали с особой жестокостью, мстя в первую очередь заключенным.

А количество заключенных на острове росло с каждым днем...

Из воспоминаний И. М. Зайцева: «В 1925—1927 годах вследствие чрезмерного многолюдства были набиты заключенными все крытые здания и постройки: храмы, часовни, конюшни, амбары, разного рода навесы и прочее. Во всех помещениях соловчане были спрессованы не только на нарах, но и валялись на полу под нарами и в других местах, где можно было прилечь. Приспособленные нежилые помещения не отапливались, арестантам предоставлялось самим, собственной теплотой согревать занимаемые ими камеры, поэтому в холодное время там стоял густой туман, со стен и потолков падали капли сгустившихся испарений; воздух был зловонно-удушливый».

С 1924 по 1928 год количество заключенных на острове выросло с 5872 до 10 тысяч человек.

Монастырские постройки уже не могли вместить прибывающие из Кеми и Архангельска этапы ссыльных. По этой причине в 1928 году южнее монастыря, за Онуфриевской кладбищенской церковью, начинается строительство рабочего поселка, куда в 1929 году переводят отдельный лагпункт — Карантинный городок на 800 человек.

Также происходит дальнейшее освоение островов Соловецкого архипелага — Анзера и Кондострова, где располагаются пятое и шестое отделения СЛОНа.

В 1924 году на Анзере находился лагпункт для содержания политических заключенных, но после ликвидации в 1925 году системы политскитов на остров из первого кремлевского отделения стали этапировать священнослужителей, инвалидов, а также не способных по той или иной причине к тяжелому физическому труду.

В 1929 году в связи с эпидемией сыпного тифа, вспыхнувшей на острове (чего, следует заметить, никогда не было на Соловках раньше), в четвертом отделении был устроен тифозный изолятор, куда свозили больных со всех командировок и отделений лагеря.

О том, что происходило на Анзере в эти годы (1929—1930), сохранились воспоминания как тех, кто там отбывал наказание, так и тех, кто надзирал и охранял. Это тот редкий случай в истории СЛОНа, когда воспоминания и свидетельства с обеих сторон не противоречат друг другу.

Извлечения из «Справки и материалов из дела № Зб 3 по тифозному изолятору на о. Анзер»:

«В период сыпно-тифозной эпидемии зимой 1929/30 года больные, поступавшие на излечение... зачастую в бессознательном состоянии, в течение 10— 12 часов, а иногда и больше, ожидали в холодном коридоре на грязном полу, в грязи и во вшах, в невероятной скученности, пока их не примут в лазарет. После ванны больные, одетые в одни халаты или одеяла поверх белья и в лапти — часто даже без портянок, пешком в холод и снег переводились в другие отделения лазарета иногда на значительные расстояния. Не могущих следовать пешком сваливали на сани и ничем не прикрытых доставляли по месту назначения. Больные простуживались, возникали осложнения и увеличивалась смертность. Прибывшие в тифизолятор помещались в холодной палате, иногда даже на полу, за отсутствием топчанов по три человека на один матрац. Зачастую трое больных лежали на двух топчанах, прикрытые общим одеялом. В других отделениях лазарета было не лучше, не хватало дров, инвентаря, оборудования, белье сменялось раз в десять и даже четырнадцать дней...»

Из воспоминаний бывшей соловецкой заключенной Ю. Н. Данзас:

«Как описать ужас происходящего, когда, например, в церквушке заперли несколько сот человек, заболевших дизентерией, полуголых, лежащих на ледяном полу? Их оставили умирать, и каждое утро люди, вооруженные длинными морскими баграми, приоткрывали врата, чтобы вытащить трупы, а в это время живые пытались удерживать мертвые тела, которые служили им вместо матрацев».

Описанное Юлией Николаевной Данзас происходило в Воскресенской церкви острова Анзер, которая в 1929—1930 годах служила помещением так называемого «взвода Отрицательного Элемента» командировки Голгофа четвертого отделения СЛОН ОГПУ.

Совпадение свидетельств мучимых и мучителей о творимых на острове зверствах по отношению к тифозным больным имеет свое объяснение.

Тифозный карантин существовал и в кремле. Видимо, речь в данном случае шла о тех, кого везти на Анзер было уже бесполезно. В местном лазарете зимой 1929/30 года от тифа умерли 3959 человек.

В 1929 году на смену начальнику УСЛОН Ф. И. Эйхмансу (1897—1938) вновь приходит «палач» Ногтев, что означает очередную перетряску всего лагерного руководства, охраны и обслуги. Широкую огласку получает дело «О контрреволюционной деятельности надзорсостава» и «Материалы по тифозному изолятору на о. Анзер», а все фигуранты этих дел привлекаются к уголовной ответственности.

«Крайними» в анзерском кошмаре «новое» старое руководство лагеря назначает группу сотрудников санчасти четвертого отделения во главе с врачом Михаилом Жижиленко.

Биографическая справка.

Епископ Максим (Михаил Александрович Жижиленко; 1885—1931), брат профессора уголовного права Александра Жижиленко, выступавшего в 1922 году общественным защитником в «деле митрополита Вениамина» в Петрограде. Михаил Александрович окончил медицинский факультет Московского университета, был главврачом полевого госпиталя РККА в 1919 году, а с 1922 по 1928 год — главврачом больницы Таганской тюрьмы. Был лично знаком с патриархом Тихоном. С 1927 года в расколе. В 1928 году принял монашеский постриг с именем Максим и тайно хиротонисан во епископа Серпуховского. Состоял в непримиримом конфликте с митрополитом Мануилом (Лемешевским), тоже отбывавшим заключение в СЛОНе. Арестован в апреле 1929 года и этапирован на Соловки. На острове совершал тайные богослужения. Работал врачом в тифозном изоляторе четвертого отделения СЛОН ОГЛУ. В 1930 году арестован уже на Соловках и этапирован в Бутырскую тюрьму в Москве, где и был расстрелян 4 июня 1931 года.

Уже в конце 20-х годов стало ясно, что высокопарные ленинские рассуждения о том, что лагерная система не наказывает, а перевоспитывает, есть не что иное, как демагогия. Опять же, и с этим соглашались даже советские вожди, рабский труд заключенных не может быть эффективным, а единственной возможностью поддерживать эту варварскую экономическую схему в работе является постоянное пополнение трудармии «человеческим материалом».

Более того, низкая производительность труда и низкий уровень квалификации не позволяли выполнять высокотехнологичные работы, и, как следствие, результаты этого труда могли иметь исключительно местное применение, в принципе не будучи конкурентоспособными ни на внутреннем, ни на внешнем рынках. Единственным «плюсом» каторжного труда был его валовый (поточный) характер, возможный лишь при концентрации огромного количества рабочих РУК.

К лету 1931 года производство СЛОНа было окончательно признано нерентабельным и его начали ликвидировать. На материк были вывезены УЖД (узкоколейная железная дорога), которая обслуживала торфоразработки и лесопильный завод, сам лесопильный и чугунолитейный заводы, типография, большая часть скота и почти весь запас продуктов (часть их сохранялась на острове еще со времен существования монастыря).

Если в 1930 году количество заключенных превышало 15 тысяч человек (неофициально говорили о 25 тысячах), то в 1931 году их численность сократилась до 13 тысяч человек, притом что этапы с материка безостановочно поставляли на «Остров мертвых» новых и новых обреченных остаться здесь навсегда.

Основной поток трудармейцев теперь был перенаправлен на строительство Беломорско-Балтийского канала, а Соловецкие Лагеря Особого Назначения медленно, но верно превращались в лагеря смерти.

Если в начале 20-х годов убийство шести политических ссыльных в Савватиеве повлекло за собой отставку всей лагерной верхушки, то на рубеже 30-х годов расстрелы без суда и следствия на Секирке и массовое умерщвление тифозных больных на Анзере и в кремле вошли в привычный соловецкий обиход. Ротация же надзорсостава была исключительно чекистской проформой и производилась систематически лишь для продвижения «своих» людей на выгодные должности. В остальном же кровавые «опыты» над заключенными продолжались во всех отделениях и на всех соловецких командировках.

Впрочем, некоторые попытки «живописать» СЛОН как место перевоспитания и продуктивного труда еще предпринимались.

Наряду с посещением острова Максимом Горьким, в 1928—1929 годах по заказу ОГПУ режиссер Андрей Черкасов на студии «Совкино» снимает немой документальный фильм «Соловки (Соловецкие лагеря особого назначения)» (оператор В. Савенко, художник Р. Банцан). Вместе с фильмом была выпущена брошюра-либретто А. Даля, предназначенная, как следует из аннотации, для политпросветработников, работающих с весьма специфическим контингентом зрителей (заключенными, надо думать).

Предположительно заказ ОГПУ на создание подобного рода игрового кино (назвать показанное кинодокументом невозможно, ничего общего с тем, что происходило на Соловках в то время, картина не имела) поступил после того, как на Западе появились первые публикации бывших узников СЛОНа (освободившихся и бежавших).

В своей книге «Лагери смерти в СССР» Николай Игнатьевич Киселев-Громов, бывший сотрудник ОГПУ, служивший в инспекционно-следственном Управлении СЛОНа и впоследствии бежавший в Финляндию, так описывал съемки фильма на острове:

«Летом 1928 года УСЛОН получил от Лубянки-2 совершенно секретное отношение, в котором писалось примерно так: “Мировая буржуазия и прихвостни из второго, желтого интернационала ведут ожесточенную антисоветскую агитацию... В целях борьбы с ней вам надлежит принять меры к освещению истинного положения в СССР путем воссоздания действительной жизни СЛОНовского заключенного в кинофильме ‘Соловки’ ”.

В кремле Соловецкого монастыря есть небольшая площадка, засаженная деревьями. На эту площадку привели, конечно, в строю, заключенных женщин. Так как одеяние их совершенно не подходило для чекистского фильма, их предварительно нарядили в платья расстрелянных в Москве каэрок. Такой одежды в 1928 году было привезено два вагона... Ротным командирам было приказано привести, тоже, конечно, в строю, заключенных мужчин, имевших собственную хорошую одежду. Начальник команды духового оркестра, чекист, вывел оркестр на площадку и приказал наигрывать вальсы. Измученные заключенные не знали, что им делать, и стояли унылой, безразличной толпой... ротные командиры врезались в толпу заключенных и стали расталкивать их, чтобы они не стояли скучившись.

На Соловках она (15 рота) называется “строительной ротой”. В ней помещаются заключенные квалифицированного труда: плотники, столяры, бондари и проч. Заключенные этой роты размещены в двух этажах. В роте двухъярусные нары, неимоверная грязь и вонь; темно, сыро и всегда холодно. Никаких столов и скамеек нет: заключенные обедают на нарах, кто как приспособится. Одним словом, для “правдивого” фильма обстановка роты была не подходящая... Так как ни один заключенный не имел собственных, в прямом значении этих слов, постельных принадлежностей, то было приказано выдать на время простыни, одеяла, подушки... роту и ее помещение было приказано вымыть.

Характерно: за нелегальное свидание заключенного мужчины с заключенной женщиной в СЛОНе полагается от 14 до 30 суток карцера, за повторение этого “преступления” — от шести месяцев до одного года штрафного изолятора; на фильме же, который, может быть, пришлось и придется, читатель, видеть и вам, заключенные мужчины весело прогуливаются под ручку с заключенными женщинами... Много есть и других, хорошо сфабрикованных картин в этом подлом фильме... Фильм сделан не плохо: в нем много прекрасных соловецких видов с лесами, озерами, морем и другими суровыми красотами северной природы, но нет главного: нет Кондострова, нет вырытых в земле “крикушников”, нет “Секирки”, нет женщин, одетых в мешки (они живут на Анзеровском острове); на нем не увидите вы заключенных с отрубленными пальцами и кистями рук... Вообще там нет слез, крови, великих мук и смертей, которыми переполнена действительная жизнь действительных заключенных СЛОНа».

Пропагандистский фильм предполагалось показать как иностранному, так и советскому зрителю, чтобы опровергнуть «измышления» бывших заключенных о «гуманном» лагере особого назначения. Интересна реакция на «Соловки» в СССР— рабочие (целевая аудитория), которым была показана картина, были возмущены тем, насколько хорошо живется преступникам, а также было высказано недоумение, почему советская власть так терпима и добра к своим врагам. В результате фильм был снят с проката и положен на полку. Лишь в 1988 году стараниями историка и сценариста Виктора Листова и режиссера Марины Голдовской картина была извлечена из архива и стала доступна широкому зрителю.

...И, наконец, шестое отделения СЛОНа, более известное как «могилевская губерния», находилось на Кондострове в бывшем Никольском скиту. Изначально сюда отправляли провалившихся стукачей, а также информаторов лагерной администрации. Делалось это специально, потому как в противном случае им грозила неминуемая «нечаянная» смерть где-нибудь на лесоповале, в заводской каптерке или отхожем месте.

В 1926 году Кондостров был реорганизован в лагпункт, куда с островных и материковых командировок УСЛОН ОГЛУ ссылали инвалидов, тех, «с кого, — как писал А. И. Солженицын, — больше уже не выбьешь ни куба земли, ни куба леса: цинготники в последней стадии, саморубы без пальцев или ступней, обмороженные с гниющими членами, искалеченные на работе или дрынами начальства, “леопарды”, уже не в силах нестись вперегонки четверками на оправку, страдающие неизлечимыми болезнями, и те, на кого начальство охотнее и поскорее бы взглянуло в братской могиле. Кондостров не был мертвым домом Достоевского, а домом вымирающих Соловецкого концлагеря, самой большой Соловецкой общей могилой, если не считать ям, заполненных на Онуфриевом кладбище за кремлем. В эту человеческую свалку на Кондострове если всё еще и отсылали стукачей, то они тонули в общей массе и им было не до издания стенгазеты “Стукач” и обвинения друг друга в “задроченности”».

Из воспоминаний Н. И. Киселева-Громова: «Заключенные на Кондострове живут в трех местах: в пяти бараках при штабе пункта и на командировках “Абакумиха” и “Маковица”; на последней находится и непременное приложение при всех отделениях и пунктах СЛОНа — штрафной изолятор. Кроме того, имеется 40—50 заключенных с трудоспособностью 4-ой категории: они живут при маленьком смолокуренном заводике, которым заведовал инженер Крыжа-новский Василий Васильевич (умер от тифа в зиму с 1929 на 1930 год). Работают только эти 40—50 человек, все остальные сидят безвыходно в бараках, получают 300 грамм черного сырого хлеба, два раза в день воду, в которой варилось пшено, и ничего не делают. Последнее для СЛОНа как будто странно, но они действительно не работают: они стоят одной ногой уже в могиле...

В количестве б 5 они (духоборы) были присланы на Кондостров для “загиба” летом 1929 года. Несчастные духоборы испили в СЛОНе полную чашу страданий...

Они отказывались называть чекистам свои имена и фамилии, именуя себя “сынами божьими”. За это их немилосердно избивали. Духоборы умоляли чекистов застрелить их, но фамилий и имен своих все-таки не называли. В конце концов ИСО (инспекционно-следственное отделение) решило отправить их “на загиб” к “Шурке” Новикову, на Кондостров. Новиков отвел им в лесу место и велел строить себе землянки. Получив пилы и топоры, они приступили к постройке, а пока землянки строились, спали под открытым небом у костров. Заставить их назвать себя не смогли и на Кондострове. Самоуверенный Новиков сначала решил, что он заставит их и назвать свои фамилии, и работать. Но ошибся: избиваемые им плетью, они по-старому называли себя “рабами божьими” и умоляли застрелить их. Эта просьба духоборов бесила полунормального Новикова, и после нее он бил их с новыми силами, которые ему давало бешенство...»

По сути Кондостров стал именно тем, чем и были концентрационные лагеря в РСФСР и СССР изначально, — местом массового уничтожения заключенных. Само лагерное начальство признавало (об этом пишет Н. И. Киселев-Громов), что никакой пользы от «доходяг» нет, потому что они уже не могут ничего делать, а о перевоспитании речь на острове давно не шла.

Поддерживать жизнь заключенных на должном уровне было убыточно для лагеря; следовательно, единственной возможностью существования системы (абсолютно варварской и преступной) было создание невыносимых для жизни условий, когда запредельно высокий уровень смертности от болезней, голода, издевательств, неоказания помощи, а также доведение до самоубийства и казни без суда и следствия стали показателем профессионального подхода к своей работе лагерной администрации. «Человеческий материал» в Соловецком Лагере Особого Назначения использовался по прямому назначению, то есть подвергался целенаправленной и планомерной ликвидации.

За период с 1930 по 1933 год на острове сменилось три начальника лагеря — А. А. Иванченко, Э. И. Сенкевич, Я. А. Бухбанд, а также три временно исполняющих обязанности начальника лагеря — К. Я. Дукис, Бояр и Иевлев. Итого шесть руководящих чинов ОГПУ прошли через Соловки и сгинули (почти все) на спецобъекте ОГПУ—НКВД «Коммунарка».

Из книги О. В. Волкова «Погружение во тьму»:

«По обе стороны колонны шли сплошной цепью стрелки. Шли с винтовками наизготовку. Командиры шагали с наганами в руках. Не было обычных криков, матюгов, команд. Зловещее молчание. Народу гнали много, вероятно, более двухсот. Судя по одежде, то были не лагерники, а доставляемые из тюрем. В последнее время ходили упорные слухи о крупных партиях арестантов, сразу с пристани сопровождаемых на Секирную гору. Про то, кто эти обреченные, толковали разное... уверяли, что был открыт заговор в недрах самого “ведомства”... Но кто бы они ни были, вели их на смерть. О том, что Секирная гора превращена в лобное место, соловчанам было известно доподлинно. Этап прошел... Мы углубились в лес. И всё стояли перед глазами эти люди, из последних сил тащившие тяжелые вещи, в которых уже не было нужды».

Агония СЛОНа, пожиравшего себя изнутри, была очевидна.

«Остров мертвых», изначально лежавший у подножия священных гор, теперь пресмыкался перед горой Секирной.

Лагерь особого назначения, еще несколько лет назад бывший передовым в советской пенитенциарной системе, сменивший Холмогорский и Пертоминский концентрационные лагеря смерти, насадивший в умах советских людей мысль о неотвратимости наказания и неизбежности перевоспитания, оказался на задворках ГУЛАГа. Теперь Соловецкий остров не вписывался в глобальные планы партии и правительства по переустройству жизни на материке. Начало строительства Беломорско-Балтийского канала и канала им. Москвы отвлекло на себя основные силы как заключенных (каналоармейцев), так и надзирающих, охраняющих и этапирующих структур ОПТУ—НКВД.

Из приказа по ОПТУ № 13 от 25 апреля 1930 года «О записи добровольцев из чекистских кадров на руководящую работу во вновь организующиеся лагеря»:

«Энтузиазм и энергия чекистов создали и укрепили Соловецкие лагеря, играющие большую положительную роль в деле промышленного и культурного развития далекого Севера Европейской части нашего Союза. Новые лагеря под руководством чекистов так же, как и Соловецкие, должны сыграть преобразующую роль в хозяйстве и культуре далеких окраин.

Приказываю:

Открыть запись добровольцев из чекистских кадров на руководящую работу в имеющихся и вновь организованных лагерях. Срок службы в лагерях установить 3-годичный, после чего желающие поменять место работы будут переводиться на оперативную работу в местности по их выбору. Раз в год добровольцам предоставлять отпуска сроком на два месяца; по истечении 3-х лет службы выдавать денежное вознаграждение, выслугу в размере 3-месячного оклада и предоставлять дополнительный 3-х месячный отпуск.

Зам. Председателя ОГПУ Г. Ягода».

В 1931 году Соллаг ОН был расформирован и вошел в состав Белбалтлага, однако через год вновь открыт и уже окончательно прекратил свое существование лишь в 1933 году с полной передачей имущества и заключенных в ведение Беломорско-Балтийского исправительно-трудового лагеря.

Таким образом, в начале 30-х годов XX века после жутких экспериментов над собственным населением в СССР окончательно сложилась система тотального лагерного хозяйствования, которая пронизала все слои советского общества, поделив граждан Страны Советов на тех, кто сидел, и тех, кто их охранял.

Глава четвертая Ввержение во тьму

СТОН. — Братья Минихи. — Строительство тюрьмы. — Тюремный режим. — Закрытие тюрьмы. — Ликвидация тюремного руководства. — Учебный отряд Северного флота. — Лабиринт. — Погружение во тьму. — Новое религиозное сознание

20 февраля 1937 года решением Наркомата внутренних дел Соловецкий Лагерь Особого Назначения был преобразован в Соловецкую Тюрьму Особого Назначения (СТОН) ОШУ.

Летом того же года нарком внутренних дел СССР Н. И. Ежов подписал оперативный приказ № 00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов», на основании которого с августа 1937-го по ноябрь 1938 года было казнено 390 тысяч человек, а 380 тысяч были высланы в лагеря ГУЛАГа.

Для Соловецкой Тюрьмы Особого Назначения квота составила 1200 человек. Расстрелы проходили на Секирной горе, а также в урочище Сандормох под Медвежьегорском и в Ленинграде, куда были этапированы узники СЛОНа.

«Соловецкий кремль превратился в спецтюрьму. Спешно огородили окна железными прутьями для новых “жильцов”. Скоро мы их увидели. Это были бывшие люди — “жатва Ежова”. Мест для них не хватало, и нас, рядовых зека и старых соловчан, отправили на материк в Белбалтлаг» — из книги бывшего заключенного СТОНа А. Светлова.

В 1938 году силами заключенных, количество которых сократилось с 12 тысяч до 1500 человек, на острове началось строительство здания тюрьмы, спроектированного заключенными, братьями-близнецами Борисом Васильевичем и Константином Васильевичем Минихами.

Узнать об этих людях удалось следующее. Родились они в 1900 году в Варшаве в дворянской семье. Некоторое время работали в Московском тресте «Горгражданстрой». В 1936 году по обвинению в шпионаже и террористической деятельности были арестованы и осуждены на восемь лет. На Соловках работали в проектно-сметном бюро. Уже после завершения в 1939 году строительства здания тюрьмы (кстати, оцененного начальством НКВД очень высоко) на Соловках братья Минихи были обвинены в создании повстанческой организации и вывезены в Москву, где через год их расстреляли.

Эта короткая биографическая справка — лишь одна из сотен тысяч подобных, из которых и состоит история ГУЛАГа в целом и СТОНа в частности.

Из воспоминаний бывшего узника Соловецкой Тюрьмы Особого Назначения Иллариона Сергеевича Поздяева: «Полузадохнувшиеся в тюремных казематах, без нормального кислорода, провонявшие насквозь парашными выделениями и потом, мы были обессилены и походили на живые мумии. От свежего воздуха кружилась голова, подкашивались ноги...

С июня приступили к работе. Строительные объекты тюрем в обиходе назывались площадками. Вначале тюремное начальство направило нас на площадку, где разбирались старая церковь (речь идет об Онуфриев-кой кладбищенской церкви. — М. Г.) и кладбище. Разбирали строение, выкапывали покойников из могил монастыря и выбрасывали их в отвал. Вонь из раскопанных могил и трупов из них, со смердящим смертным ядом, отравляла нас, вызывала головные боли, рвоту и отравления. После случаев отравления трупным ядом стали выделять лошадей с грабарками и передками для перевозки трупов. Рыли котлован фундамента, как говорили, под больницу. Фактически это строился какой-то блиндаж или убежище, с глубиной котлована под фундамент более 15 метров.

Потом нас стали выводить на площадку бывшего кирпичного завода, затем новой тюрьмы, где проводили уборочные работы и строили дороги, ремонтировали мосты, разбирали ненужные строения. Работал я и на площадке бывшего йодового завода... Там также копали котлованы, траншеи и занимались планировочными работами. Плинтовали и убирали камни на площадке строительства аэродрома. Построили дамбу из булыжника, отвоевав у моря огромное пространство для аэродрома: для обычных самолетов и гидросамолетов».

Сокращение числа заключенных при сохранении, если не увеличении, численности надзорсостава привело к ужесточению режима, окончательно унифицировав повседневную жизнь в СТОНе. Отдаленные лагерные командировки на Большом Соловецком и Анзерском островах, а также на Муксалме были ликвидированы. Заключенные отныне содержались в периметре кремля. Было проведено кардинальное перепрофилирование их мест содержания.

Бывший узник Соловецкой Тюрьмы Особого Назначения Б. Л. Оликер так описал место своего содержания: «Замки на дверях проверялись ежечасно... В камере, бывшей келье, стояло шесть коек. Между ними был промежуток двадцать пять — тридцать сантиметров. Это была та “площадка”, по которой заключенный мог ходить... Каждое карцерное отделение имело “предбанник”, где находился надзиратель, и две карцерные камеры... Карцер имел вид лежащей бетонной трубы диаметром примерно сто восемьдесят сантиметров и длиной около пяти метров, в середине вделан в бетон железный стул — стоящая торчком двутавровая балка, с приваренной сверху железной пластинкой размером с дамский носовой платок На стене сбоку была прикреплена узкая доска на шарнирах, опускаемая с двенадцати ночи до шести часов утра — время, отведенное для лежания. Остальное время можно стоять, ходить или сидеть на железном стуле. Окна в карцере не было, а лампа над дверью светила круглые сутки. Парашу же я должен был наполнять пять суток без выноса. Помещение не отапливалось...»

Рост числа заключенных на острове и концентрация их в кремле требовали освоения новых площадей. Так, по воспоминаниям Д. С. Лихачева, «при СЛОНе помещение Никольской башни использовалось как склад и считалось непригодным для обитания. С образованием тюрьмы там устроили огромную камеру без уборной, без настоящего отопления».

Введенный в 1939 году в эксплуатацию тюремный корпус на Кирпзаводе (архитекторы — братья Минихи, главный инженер — Гусев) так и не был использован по назначению.

Неожиданно осенью 1939 года из Москвы за подписью народного комиссара внутренних дел Союза ССР,

комиссара государственной безопасности 1-го ранга Л. П. Берии пришел приказ «О закрытии тюрьмы на острове Соловки».

В нем, в частности, говорилось:

«Соловецкую тюрьму закрыть.

Заключенных тюрьмы перевести во Владимирскую и Орловскую тюрьмы.

Лагерный контингент тюрьмы передать в распоряжение ГУЛАГа НКВД СССР.

Все материальные ценности, здания и сооружения, электростанцию, подсобное хозяйство, незавершенное строительство, самолеты, пароходы, радиостанции, баржи и т. д. передать Наркомату Военно-Морского флота.

Этапирование всех заключенных, перемещение личного состава тюрьмы и вывоз материальных ценностей закончить 15 декабря 1939 года».

Ликвидация тюрьмы во исполнение установленного срока проходила лихорадочно и сопровождалась, что и понятно, репрессиями внутри самого «ведомства». Возвращать на материк руководящий состав СТОНа было не только нерентабельно, но и опасно. Никаких гарантий того, что данные надзорсоставом подписки о неразглашении будут соблюдены, разумеется, не было. Тем более что правда о спецтюрьме НКВД медленно, но верно все-таки просачивалась на материк и уходила за границу.

Особенно эта информация была нежелательной на фоне событий, которые имели место в Германии после прихода здесь в 1933 году к власти нацистов.

Из «обязательства» старшего надзирателя Соловецкой тюрьмы НКВД СССР В. А. Перекрестенко:

«Я, нижеподписавшийся, сотрудник ВОХР ББК НКВД Перекрестенко В. А., находясь на службе или будучи уволенным, настоящим обязуюсь хранить в строгом секрете все сведения и данные о работе НКВД и его органов, ни под каким видом не разглашать и не делиться ими даже со своими близкими родственниками и друзьями. Неисполнение настоящего грозит мне ответственностью перед Революционным народом».

«Ответственность перед Революционным народом» в те годы, как известно, наступала неотвратимо.

Так, оба начальника СТОНа И. А. Апетер и И. К. Коллегов были расстреляны в 1938 и 1939 годах соответственно. Та же судьба постигла и В. А. Перекрестенко в 1939 году.

Столь скоропалительное решение относительно судьбы островной тюрьмы, которая еще недавно должна была стать главным карцером ГУЛАГа, можно объяснить начавшейся в ноябре 1939 года советско-финской войной. По мысли советского руководства, нахождение в самой непосредственной близости от финской границы огромного, стратегически важного объекта, населенного заключенными (неблагонадежными гражданами), недопустимо в свете сложившейся напряженной политической обстановки.

По воспоминаниям военных моряков, в декабре 1939 года Соловецкий монастырь и остров были абсолютно пусты, заключенных не было. Взору курсантов Соловецкого учебного отряда Северного флота ВМФ СССР предстал разоренный монастырь, заброшенный барачный поселок и хаотически разбросанные по всему острову братские захоронения заключенных.

Это все, что осталось от СЛОНа—СТОНа...

Спустя годы О. В. Волков вспоминал:

«В начале шестидесятых годов несколько знакомых ученых усиленно уговаривали меня примкнуть к их туристической поездке на Соловки. Я отказался. Из-за ощущения, что этот остров можно посещать, лишь совершая паломничество. Как посещают святыню или памятник скорбных событий, национальных тяжелых дат. Как Освенцим или Бухенвальд. Суетность туристической развлекательной поездки казалась мне оскорбительной даже для моих пустяковых испытаний (провел в советских лагерях, тюрьмах и ссылках 28 лет)... Или следовало поехать? И указывать моим спутникам:

— Здесь агонизировали мусаватисты... А тут зарыты трупы с простреленными черепами...

— Недалеко отсюда в срубе без крыши сидели зимой босые люди. Босые и в одном белье. А в летние месяцы ставили на комары...

— А вот тут, под берегом, заключенные черпали воду из одной проруби и бегом неслись выливать ее в другую...Часами, под лихую команду “Черпать досуха!” — и щедрые зуботычины...»

Прошли века, и вновь здесь, под низким северным небом под нескончаемый вой ветра, направление которого разнообразно и непредсказуемо, Соловецкий архипелаг погрузился в хаос, где происходил переход из мира живых в потусторонний и парадоксальный мир мертвых, населенный черными животными и благородными предками, злыми духами и их антагонистами, заключенными с отрубленными ступнями и бесноватыми надзирателями, в мир, где входящего в него встречают Олень-Сайво, Рыба-Сайво и Птица-Сайво.

Всякий раз отчаливая от материка в 20—30-х годах XX столетия, мореход, по сути, безоглядно входил в кипящие воды реки Морг, о которой в первой половине XIV столетия архиепископ Василий Новгородский сказал: «Много детей моих (духовных детей, разумеется. — М. Г.) видоки тому на Дышучем мори: червь неусыпающий и скрежет зубовный, и река молненная (кипящая. — М. Г) Морг».

Еще этнограф, фольклорист и узник СЛОНа Н. Н. Виноградов утверждал, что на острове существует потусторонний мир, постигнуть который можно лишь путем посвящающих практик или самой смерти. Ученый даже не предполагал, насколько он был прав и насколько его предположения (утверждения) оказались близки к тому, что на острове происходило и называлось «жизнью».

Действительно, странник, он же заключенный, он же надзиратель, высокий чин ОПТУ, писатель или ответственный совработник, оказываясь на Соловках, перейдя окоём, совершенно утрачивал ощущение реальности, устойчивости и в смысле физическом, и в смысле ментальном, когда он более не принадлежал себе.

Не имея сил противостоять воплощенному пусть и в безумстве чекистов злу, обитатель «новых Соловков» более не был привязан к тверди, отныне имея возможность опираться лишь на символы, рожденные болезненным и помраченным воображением, что блуждало в лабиринтах подсознательного.

В каменных лабиринтах, сохранившихся на Большом Заяцком острове...

Кстати, интересная деталь — лабиринт, существующий ныне на Большом Соловецком острове в районе Кислой губы, был сложен заключенными СЛОНа.

Может быть, это был подспудный поиск выхода в состоянии одержимости, когда жизнь уже не имеет цены? Вопрос, на который мы не узнает ответ...

Массовый психоз, которому в 20—30-х годах оказалось подвержено население не только Советской России, но и ряда европейских стран, на Соловках обрел особое наполнение. Это была не только эпидемия клинической истерии, о которой именно в это время в своей работе «Внушение и его роль в общественной жизни» писал великий русский физиолог, психиатр и психолог В. М. Бехтерев (1857—1927), но и впадение в бесоодержимость и звероподобие, вхождение в контакт и собеседование с изнанкой человеческого облика, его многочисленными и неуловимыми личинами.

Достаточно вспомнить сейды на Кузовах, которые, уходя на Соловецкие острова, воздвигали древние саамы, чтобы сохранить в них часть своей души, дабы на «Острове мертвых» она не была исхищена демонами и погублена при этом безвозвратно.

В жизнеописаниях преподобных Савватия, Зосимы и Германа Соловецких, а также святителя Филиппа (Колычева) мы неоднократно встречаем (эти примеры мы уже разобрали в предыдущих главах книги) описание духовной брани подвижников с «началозлобными демонами», которые строят козни против всякого человека, оказавшегося на острове. Ярость враждебных сил велика, и единственным оружием в такой битве, которая порой заканчивается трагедией, становится молитва «живого мертвеца» (монаха), который умер для мира, но молится за него.

Глубокое мистическое взаимодействие между островом и дерзнувшим поселиться на нем предполагает постоянное нахождение человека (островитянина) на грани между добром и злом, благодатью и грехом, жизнью и смертью. Можно утверждать, что соловецкое монашество своим жертвенным служением на протяжении многих столетий (мы говорим, разумеется, о духовном подвиге и иноческой жертве) оживляет это поле постоянной битвы, указывая путь к спасению в брани с одержимостью, в сече с беснованием, в этой неистовой пляске, где человек уже давно не принадлежит себе и уже давно заблудился в каменном лабиринте.

В своей книге «Погружение во тьму» О. В. Волков оставил пронзительные воспоминания о тех немногих островитянах, которые сохранили или пытались сохранить верность традициям преподобных Савватия, Зосимы и Германа. Их тайные собрания чем-то напоминали молитвенные подвиги святых подвижников у подножия Секирной горы в дремучем Соловецком лесу, где обитали «нечистые духи, скрежеща зубами, обращались одни в змей, другие — в различных зверей и гадов, и ящериц, и скорпионов, и всяких пресмыкающихся по земле... отверзали зев, желая поглотить... рыча, как будто готовые растерзать».

Читаем в книге «Погружение во тьму»:

«...Вспоминались тайные службы, совершавшиеся в Соловецком лагере погибшим позже священником...

То был период, когда духовных лиц обряжали в лагерные бушлаты, насильно стригли и брили. За отправление любых треб их расстреливали. Для мирян, прибегнувших к помощи религии, введено было удлинение срока — пятилетний “довесок”. И все же отец Иоанн, уже не прежний благообразный священник в рясе и с бородкой, а сутулый, немощный и униженный арестант в грязном, залатанном обмундировании, с безобразно укороченными волосами — его стригли и брили связанным, — изредка ухитрялся выбраться за зону: кто-то добывал ему пропуск через ворота монастырской ограды. И уходил в лес.

Там, на небольшой полянке, укрытой молодыми соснами, собиралась кучка верующих. Приносились хранившиеся с великой опаской у надежных и бесстрашных людей антиминс и потребная для службы утварь. Отец Иоанн надевал епитрахиль и фелонь, мятую и вытертую, и начинал вполголоса. Возгласил и тихое пение нашего робкого хора уносились к пустому северному небу; их поглощала обступившая мшарину чаща...

Страшно было попасть в засаду, мерещились выскакивающие из-за деревьев вохровцы, — и мы стремились уйти всеми помыслами к горним заступникам. И, бывало, удавалось отрешиться от гнетущих забот. Тогда сердце полнилось благостным миром, и в каждом человеке прозревался брат во Христе. Отрадные, просветленные минуты! В любви и вере виделось оружие против раздирающей людей ненависти. И воскресали знакомые с детства рассказы о первых веках христианства.

Чудилась некая связь между этой вот горсткой затравленных, с верой и надеждой внимающих каждому слову отца Иоанна зэков — и святыми и мучениками, порожденными гонениями. Может, и две тысячи лет назад апостолы таким же слабым и простуженным голосом вселяли мужество и надежду в обреченных, напуганных ропотом толпы на скамьях цирка и ревом хищников в вивариях, каким сейчас так просто и душевно напутствует нас, подходящих к кресту, этот гонимый русский священник Скромный, безвестный и великий...

Мы расходились по одному, чтобы не привлечь внимания...»

Как известно, в 1931 году с Соловков на материк были вывезены последние монахи, а Онуфриевская церковь закрыта для богослужений и впоследствии разрушена.

Последние хиротонии (рукоположения) в Соловецком монастыре произошли в 1929 году, в год пятисотлетия с начала совершения монашеского подвига на острове. Иеромонахи Агапит, Алексий и Наум были посвящены в игумены, иеродиаконы Сосфен, Вонифатий и Феодорит рукоположены в иеромонахи, иеродиакон Филипп рукоположен в архидиакона. На тот момент в бывшем Спасо-Преображенском монастыре насчитывалось 58 насельников: 1 архимандрит, 3 игумена, 13 иеромонахов, 1 архидиакон, 7 иеродиаконов, 32 монаха и послушник

Это были последние иноки Соловков, на них монашеская традиция преподобного Савватия и литургическая традиция святого Зосимы прервались.

Все они были этапированы с острова, и дальнейшая их судьба неизвестна.

Так, по словам Евангелиста Матфея, произошло окончательное извержение архипелага во «тьму внешнюю», и были там «плач и скрежет зубовный».

Однако «из всего, что с нами произошло, мы извлекли только знание гибельных путей», — сокрушенно писал Олег Васильевич Волков. В данном случае важно понимать, что люди, оказавшиеся на острове (по большей части не по своей воле), были насильно ввержены в сумеречное состояние теми, кто уже был «не в живых», а потому пролагал пути в потусторонний мир, заражая своим беснованием десятки, сотни и тысячи. Безусловно, источником внушения и разуверения была иллюзия, некие смутные воспоминания о справедливости, о законе, некие отрывочные знания, полученные хаотически, насажденные не с любовью, а с надменностью и тщеславием.

Но сказано у святого Евангелиста Матфея: «...всякое растение, которое не Отец Мой Небесный насадил, искоренится; оставьте их: они — слепые вожди слепых; а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму».

Видимо, в этом и есть глубинный смысл того самого «знания гибельных путей», которые являются пространными, ибо прообразуют стихии греховного мира. В данном случае мы говорим о стихии как о чем-то не подверженном ни дисциплине, ни нравственному закону, это своего рода бушующее, кипящее море, где погибель неизбежна, а спасение является чудом.

Очевидно, что на Соловецком острове новое советское «религиозное сознание», явленное в быту и работе, на митингах и демонстрациях, противостоит 500-летнему монашескому служению, изуверски переиначивая евангельские истины о праведности, честном труде, равенстве, самопожертвовании, дружбе и любви. Загоняя «железной рукой человечество к счастью» (один из лозунгов СЛОНа), безбожная власть узурпирует Божественное произволение, вступая на гибельный пространный путь (увлекая за собой «железной рукой» сотни и тысячи людей), сама не осознавая этого.

Нахождение на границе, на которой в полной мере проявляется Богоданная свобода выбора — стяжать венец славы, следуя за Христом, или, насытившись сиюминутными страстями, низвергнуться в зло, — и есть основной нерв островной жизни. Это духовно-нравственное переживание в своих воспоминаниях отразила бывшая соловецкая заключенная Ольга Викторовна Яфа:

«Контраст между тем, чем было в течение веков это место, освященное молитвами спасавшихся там праведников, и тем, что теперь там происходит, — чудовищен, оскорбителен для каждого, в ком еще живо религиозное чувство или хотя бы уважение к нашему прошлому...

Я увидела превращенный в руины обезглавленный и обескрещенный Соловецкий кремль. Ведь я была здесь и раньше, до революции, и еще видела его таким, каким он был прежде, — сказочно живописным... когда монахи были здесь еще полными хозяевами, а богомольцы и богомолки благоговели перед каждой чайкой, каждым стебельком незабудки... [но] еще неизвестно, что превысит в конечном итоге в истории Соловков и послужит их вечному прославлению — тот ли период существования монастыря, когда никто не посягал на его святость и когда Соловецкий кремль выглядел таким живописным и благополучным, или теперь, когда он стоит обезглавленный и обескрещенный — в мученическом венце...»

Очень интересные слова, требующие, впрочем, своего комментария.

Как мы теперь уже знаем, за внешним благополучием Соловков всегда стояли напряженный молитвенный и физический труд, полное отсечение праздности, самоотречение, доходящее до фанатизма, а порой и смертельная опасность, потому что жизнь на «Острове мертвых» в Белом (Дышащем) море всегда была суровым испытанием и никогда отдыхом. Богоборческая же власть лишила эти тяжелые труды живительного смысла (без которого многие поколения соловецких монахов просто не смогли бы здесь выжить), а профанация тяжелого и бессмысленного труда превратила Соловецкий Лагерь Особого Назначения в место убийства. Посягнув на святость Соловков (это происходило и в XVII и в XIX веках), УСЛОН ОГПУ посягнул на Спасо-Преображенский первосмысл архипелага (чего никогда не было раньше) и, как следствие, погрузил остров и погрузился сам во «тьму внешнюю».